Крэм Р.А. : другие произведения.

Духи черные и белые

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Типичные "ghost story", не "хоррор", единственный сборник автора на эту тему. Навеяны его путешествиями.

  
  
  
  
  
  
  

BLACK SPIRITS AND WHITE

  
  
  
  

BY

RALPH ADAMS CRAM

  
  
  
  
  
  
  
  
  

CHICAGO

STONE & KIMBALL

MDCCCXCV

COPYRIGHT, 1895, BY

STONE AND KIMBALL

  
  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Номер 252 по Рю Месье-ле-Пренс
   Башня замка Кропфсберг
   Белая вилла
   Сестра Мадделена
   Нотр-Дам-д-О
   Мертвая Долина
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

НОМЕР 252 ПО РЮ МЕСЬЕ-ЛЕ-ПРЕНС

  
   Когда в мае 1886 года я оказался, наконец, в Париже, то, естественно, решил повидаться со своим старинным другом, Юджином Мари д'Ардеш, покинувшем Бостон с год тому назад, по получении известия о смерти тетки, оставившей ему все имущество, которым она обладала. Это известие немало удивило его, поскольку отношения между теткой и племянником нельзя было назвать теплыми, если судить по замечаниям самого Юджина; его тетка была недоброжелательной старухой, можно даже сказать, ведьмой, поскольку имела склонность к черной магии, по крайней мере, согласно общему мнению.
   Почему она завещала все свое имущество д'Ардешу, сказать не мог никто; возможно, она подумала, что его довольно поверхностный юношеский интерес к буддизму и оккультизму когда-нибудь разовьется и приведет к высотам тайного знания, которых сама не достигла. Она была уверена, что д'Ардеш, называя ее отвратительной старухой, сам пребывает в состоянии восторженной экзальтации, которая иногда сопровождает юношеское увлечение оккультизмом; так или иначе, но, не смотря на его такое к ней отношение, мадемуазель Блай де Тартас сделала его своим единственным наследником, к великому неудовольствию пользовавшейся плохой репутацией старой особы, известной как Сар Торревьехо, "Король колдунов". Этот малопривлекательный старый предсказатель, чье серое лукавое лицо часто видели на Рю Месье-ле-Пренс, пока мадемуазель де Тартас была жива, по всей видимости, ожидал, что после ее смерти все ее имущество будет отписано ему; но когда узнал, что она оставила ему только обстановку мрачного старого дома в Латинском квартале, оставив сам дом и все сбережения своему американскому племяннику, Сар, забрав причитающееся ему по завещанию, проклял это место самыми страшными проклятиями, вместе со всеми, кто когда-либо будет здесь проживать.
   После чего исчез.
   Это было в последнем письме, которое я получил от Юджина, но номер дома был мне известен - 252 по Рю Месье-ле-Пренс. Таким образом, после беглого осмотра Парижа в течение пары дней, я отправился на другой берег Сены, чтобы отыскать друга и попросить его получше познакомить меня с городом.
   Кому известен Латинский квартал, без сомнения, знает и Рю Месье-ле-Пренс, поднимающуюся по холму в сторону Люксембургского сада. Здесь имеется множество странных зданий и переулков, - по крайней мере, так было в 1886 году, - и конечно же, N 252, когда я его нашел, ничем не отличался от прочих. Путь к нему лежал через мрачную арку старого камня между двумя новыми домами, окрашенными желтой краской. Оно выглядело крайне зловеще, это грубое строение семнадцатого века, с грязными старыми дверями, ржавым сломанным фонарем, склонившимся над узким тротуаром.
   Я усомнился в правильности адреса; было совершенно очевидно, что в этом здании никто не живет. Я вошел в дверь расположенного по соседству дома и расспросил консьержа.
   Нет-нет, мсье д'Ардеш не живет здесь, хотя и является владельцем особняка; он живет в Медоне, в загородном доме покойной мадемуазель де Тартас. Хочет ли мсье узнать номер и улицу?
   Мсье очень хотел это узнать; я взял записку, которую консьерж любезно написал для меня, и тотчас отправился к реке, чтобы узнать, когда отправляется пароход на Медон. Однако, благодаря одному из тех невероятных совпадений, зачастую совершенно необъяснимых, не успел я сделать и двадцати шагов по улице, как очутился в объятиях Юджина д'Ардеша. Не прошло и пяти минут, как мы сидели в небольшом саду, пили вермут и абсент и разговаривали.
   - Значит, ты не живешь в доме, который оставила тебе тетка? - спросил я.
   - Нет, но если дела будут идти так, как сейчас, то мне придется переехать сюда. Медон мне нравится гораздо больше, дом идеален, прекрасная обстановка, в нем нет ничего, что было бы младше прошлого века. Ты должен поехать со мной и убедиться в этом сам. Я даже устроил там маленькую комнату для моего Будды. А с этим домом что-то не так. Арендаторы сбегают из него. За шесть месяцев сменилось трое, вокруг него идут такие разговоры, что человек скорее предпочтет арендовать Счетную палату, чем N 252. Это печально. Это наводит на грустные мысли.
   Я улыбнулся и заказал еще один вермут.
   - Спасибо. Так вот, в нем имеется нечто, не оставляющее его в покое, чего вполне достаточно, чтобы он стоял пустым; но самое смешное заключается в том, что никто не знает, что именно мешает жить. Никто никогда ничего не видел, ничего не слышал. Насколько мне известно, людей просто охватывает ужас, причем такой, что впоследствии они вынуждены обращаться к врачу. Один из моих арендаторов в настоящий момент лежит в больнице. Дом стоит пустой, а поскольку он занимает значительный земельный участок и облагается серьезным налогом, я не знаю, что мне с ним делать. Мне кажется, есть всего два пути: либо отдать его этому порождению греха Торревьехе, либо переселиться и жить в нем самому. Я не верю в существование призраков.
   - Ты когда-нибудь в нем жил?
   - Нет, но имел намерение сделать это; а сегодня пришел сюда, чтобы повидаться с парой самых отчаянных парней, из всех, кого я знаю, Фарго и Дюшеном, врачами клиники в Монсури. Они обещали как-нибудь переночевать со мной в теткином доме, который зовут здесь, - вам следует это знать, la Bouche d'Enfer, Врата Ада, - и я подумал, не найдется ли у них время на этой неделе. Идем со мной; после того, как я повидаюсь с ними, мы можем пообедать, затем ты возьмешь свои вещи и мы отправимся в Мелон, где и заночуем.
   Это меня вполне устраивало, поэтому мы отправились в клинику, где нашли Фарго, заявившего, что он и Дюшен готовы ко всему, и если Врата Ада в действительности окажутся таковыми, тем лучше; что в следующий четверг оба свободны ночью и, покончив со своими дневными обязанностями, готовы участвовать в попытке изловить дьявола и развеять тайну N 252.
   - Этот американец составит нам компанию? - поинтересовался Фарго.
   - Разумеется, - ответил я. - Я намерен составить вам компанию, и ты не должен мне препятствовать в этом, д'Ардеш; заранее отвергаю все уговоры. Для тебя это прекрасный шанс познакомить меня с чем-то неповторимым в твоем городе. Покажи мне настоящий призрак, и я прощу Париж за то, что так и не увидел Сад Мабиль.
   На том и порешили.
   Затем мы отправились в Медон, где пообедали на открытой террасе дома, который, по словам д'Ардеша, если и не весь, то большей частью относился к семнадцатому веку. За обедом Юджин рассказал мне о своей покойной тетке и о странном бегстве арендаторов из парижского дома.
   Мадемуазель Блай жила уединенно, имея единственную пожилую служанку; это была серьезная, молчаливая женщина, бретонского склада, знавшая бретонский язык и время от времени им пользовавшаяся. Никто никогда не видел, чтобы в дверь ее дома N 252 входил кто-нибудь, за исключением служанки Жанны и Сара Торревьехо; причем если частенько видели его входящим, тем не менее, никогда не видели, чтобы он покидал дом. На протяжении одиннадцати лет соседи наблюдали, как старый колдун бочком-бочком прокрадывается к дверному звонку, но никогда не видели, чтобы он выходил. Однажды они решили проследить за ним; наблюдателем согласился стать мэтр Гарсо; он не спускал глаз с двери с десяти часов утра (когда Сар вошел) до четырех часов дня. Он даже прикрепил на двери марку ценой в десять сантимов, так что ее нельзя было открыть, не повредив марку. В четыре часа мэтр Гарсо едва не лишился чувств, когда зловещая фигура Торревьехо проскользнула мимо него со словами: "Пардон, мсье!", к двери, за которой и исчезла.
   Это было тем более странно, что N 252 полностью окружен домами, его окна открывались во внутренний двор, полностью закрытый для любопытных глаз жителей домов, расположенных на Рю-Месье-ле-Пренс и Рю-де-Эколе, а потому эта тайна стала одной из самых будоражащих тайн особняка в Латинском квартале.
   Раз в год полная уединенность, окружавшая здание, была нарушаема, и обитатели квартала с раскрытыми от удивления ртами наблюдали, как к N 252 подъезжали многочисленные кареты, многие с гербами на дверцах, из которых выходили женщины с прикрытыми вуалью лицами и мужчины с поднятыми воротниками пальто. Затем внутри раздавалась музыка, и те, чьи дома примыкали к дому N 252, приникли ушами к стенам, слушая отчетливо доносящуюся, странную мелодию, и однообразное, снова и снова повторяющееся, пение. Наутро последний гость покидал особняк, и с того самого мгновения дом мадемуазель де Тартас оставался окружен зловещим молчанием в течение года.
   Юджин полагал, что таким образом отмечалась Вальпургиева ночь, и некоторые моменты говорили в пользу такого его предположения.
   - Во всей этой истории есть еще и та странность, - сказал он, - что некоторые жители готовы поклясться, - около месяца назад, когда я отсутствовал, в доме снова были слышны музыка и голоса, точно так же, как и при жизни моей тетки. Но особняк был совершенно пуст, как я тебе уже говорил, и все эти люди, возможно, стали жертвами галлюцинации.
   Должен признаться, я был несколько обеспокоен, и когда наступил четверг, начал сожалеть о принятом решении провести ночь в особняке. Впрочем, мое самолюбие не позволило бы мне отказаться; кроме того, невозмутимость двух врачей, наведавшихся во вторник в Медон, чтобы подтвердить свое участие, заставила меня принести самому себе клятву, что я скорее умру от страха, чем откажусь. Когда я был моложе, то допускал возможность существования призраков, теперь, став старше, я в это верю; несколько событий заставили меня в это поверить. Они случились еще до моего приключения с Ренделом в Пестуме; что, в совокупности с моей склонностью поверить в некоторые вещи, которые я не могу объяснить, и стали причиной этой моей веры в существование призраков.
   Итак, вечером того самого памятного дня двенадцатого июня, мы, оставив наши вещи в доме N 252 и сделав необходимые приготовления, пошли по дороге к Люксембургскому саду. Встретившись с Фарго и Дюшеном мы все вместе отправились к Пере Гарсо, где заказали великолепный ужин.
   Насколько мне помнится, разговоры за ужином соответствовали предстоящему нам испытанию. Начались они различными историями об индийских факирах и восточных фокусниках, которых Юджин знал превеликое множество, затем к ужасам восстания сипаев, а потом, что совершенно логично, к анатомическому театру. К тому времени мы уже немножко подвыпили, и Дюшен принялся передавать с фотографической точностью, совершенно в манере Золя, тот единственный (по его словам) случай, когда он был не просто испуган, а охвачен паникой; это случилось много лет назад, когда его, случайно, заперли ночью в анатомическом театре с несколькими трупами, имевшими ужасный вид. Я не выдержал и заявил протест подобным темам, в результате чего парад страшилок прекратился, а мы, выпив последний ликер, отправились в Ворота Ада; причем нервы мои находились в несколько натянутом состоянии.
   Когда мы пришли к особняку, было ровно десять. Горячий, удушающий ветер пронизывал город сильными порывами, по фиолетовому небу мчались облака; ночь выдалась из тех, когда человек, сидя у себя дома, подвергается натиску безнадежной апатии, и ему не остается ничего иного, как посвятить вечер мятному ликеру и сигарам.
   Юджин открыл скрипучую дверь и попытался зажечь лампу, но порывы ветра все время задували спичку; так что нам удалось зажечь ее не прежде, чем затворив наружные двери. В конце концов, нам удалось зажечь все фонари; я сразу же принялся с любопытством оглядываться по сторонам. Мы оказались в длинном сводчатом проеме, предназначенном как для проезда, так и для пешеходов, совершенно пустом, но закрытом от порывов ветра, бесчинствовавшего на улице. Далее имелся двор, казавшийся еще более таинственным в свете луны и четырех мерцавших фонарей. Вне всякого сомнения, когда-то этот особняк представлял собой величественный дворец. Прямо перед нами возвышалась самая старая часть, трехэтажная, времен Франциска I, наполовину скрытая лозами глицинии. Пристройки с обеих сторон были более позднее, семнадцатого века, стена, обращенная к улице, была пустой.
   Большой голый двор, заваленный бумагой, закинутой сюда ветром, обломками ящиков и пучками соломы, таинственные сполохи, скользящие тени, а над всем этим - низкие облака, неспешно плывущие над головой, сквозь разрывы в которых иногда проглядывают звезды, и - абсолютная тишина. Ни единого звука не доносится сюда даже с улицы. Странное место, странное и жуткое. Должен признаться, я начинал чувствовать легкий страх, но, в данных обстоятельствах, как это часто случается, совершенно непоследовательно, я не нашел для себя ничего лучшего, чем искать успокоения в прелестных строках, принадлежащих перу Льюиса Кэррола, -
  
   Введите текст или адрес веб-сайта либо переведите документ.
  
   Вот где водится Снарк! Не боясь, повторю:
   Вам отваги придаст эта весть.
   Вот где водится Снарк! В третий раз говорю.
   То, что трижды сказал, то и есть*, -
  
   которые вновь и вновь звучали у меня в голове, так что я никак не мог от них отделаться.
   Даже медики прекратили перебрасываться шуточками, и осматривались с совершенной серьезностью.
   - Одно можно сказать со всей определенностью, - пробормотал Фарго, - если бы здесь случилось что-то, то вряд ли это что-то когда-нибудь могло бы быть раскрыто. Вам встречалось место, более подходящее для темных дел?
   - И это что-то может случиться здесь сегодня, при отсутствии малейших шансов быть вскрытым впоследствии, - подхватил Дюшен, закуривая трубку, и вновь возвращая нас этим своим замечанием к оставленной теме. - Д'Ардеш, ваша покойная родственница, конечно, была хорошо об этом осведомлена; по крайней мере, здесь никто не помешал бы ей заниматься экспериментами в области демонологии.
   - Черт меня побери, если сейчас у меня не возникает подозрений, что именно этим она здесь и занималась, - сказал Юджин. - Прежде я никогда не видел этот особняк и двор такими, как сейчас. Что это?
   ------------
   * Пер. Григория Кружкова.
  
   - Ничего, просто хлопнула дверь, - громко произнес Дюшен.
   - Мне бы не хотелось, чтобы двери просто хлопали в особняках, которые пустовали одиннадцать месяцев.
   - Это раздражает, - сказал Дюшен и взял меня под руку, - но мы должны принимать вещи такими, какими они есть. Помните, что здесь мы имеем дело не только с призраками, оставленными вашей теткой, но и проклятием, наложенным Торревьехой. Вперед! Запремся внутри до того, как настанет час мертвецам слоняться по пустым комнатам и стенать и бормотать. Свет ламп и добрый табак - самая верная защита от "подлых мертвых тел". Вперед!
   Мы отворили двери и оказались в темном пустынном вестибюле, полном пыли и паутины.
   - На первом этаже располагаются комнаты прислуги, - сказал Юджин, - и я не верю, чтобы с ними было что-то не так. По крайней мере, никогда об этом не слышал. Давайте поднимемся наверх.
   Исходя из того, что мы видели до сих пор, дом был совершенно не интересен внутри; все здесь принадлежало восемнадцатому веку, за исключением фасада главного здания, относившегося, как я уже упоминал, ко временам Франциска I.
   - Дом сгорел во времена Террора, - сказал Юджин, - поскольку мой двоюродный дед, от которого мадемуазель де Тартас унаследовала его, принадлежал к закоренелым роялистам; после революции он отправился в Испанию, и вернулся только после воцарения Карла Х, восстановил дом, после чего умер, дожив до весьма преклонных лет. Этим и объясняется, почему здесь все совсем не древнее.
   Старый колдун-испанец, которому мадемуазель де Тартас оставила в наследство меблировку, забрал все, что ему полагалось. Дом был совершенно пуст, разобраны и вывезены даже встроенные шкафы, включая книжные; мы проходили одну комнату за другой, и все они оказывались абсолютно пустыми; все, что осталось, - окна (с рамами), двери (с дверными косяками), паркет на полу, а также ажурные каминные полки эпохи Возрождения.
   - Чем дальше, тем лучше, - заметил Фарго. - Конечно, в доме могут водиться призраки, но это как-то маловероятно. Это самое безобидное место, которое я только могу себе представить.
   - Погоди, погоди, - отозвался Юджин. - Это комнаты, которые обычно пустовали, за исключением, может быть, только Вальпургиевой ночи. Поднимемся выше, и я покажу вам гораздо более подходящие призракам места.
   Все комнаты на этом этаже выходили на площадку, спальные были совсем маленькими, - ("Все они одинаково плохи", - заметил Юджин), - четыре из них ничем не отличались от тех, которые мы видели внизу. От площадки отходил коридор, упиравшийся в другой, в конце которого имелась дверь, в отличие от других, обитая зеленым сукном, тронутым молью. Юджин подобрал ключ со связки, отпер ее и толкнул внутрь; тяжелая дверь подалась.
   - Сейчас, - сказал он, - мы на пороге ада; эти комнаты занимала моя тетка, они ужасней ужасного. В отличие от остальной части дома, я стараюсь здесь не бывать. Я позволил Торревьехе вывезти все отсюда, что он и сделал, подобно тому, как поступил и с другими комнатами, ничего не оставив, кроме стен, потолка и пола. Здесь, однако, имеется нечто, отсутствующее в других комнатах. Впрочем, вы все увидите сами. Входите и трепещите.
   Первым помещением, в котором мы оказались, была, вероятно, прихожая, квадратной формы, со стенами размером около двадцати футов, без окон, с двумя дверями, - за исключением той, в которую мы вошли, имелась еще одна, справа. Стены, пол и потолок были покрыты черным лаком, и блестели так, что свет наших фонарей превратился в лабиринт тысяч огоньков. Мы находились словно внутри огромной пустой японской шкатулки. Отсюда мы прошли в другую комнату, и едва не выронили фонарей от удивления. Комната имела округлую форму, тридцати или около того футов в диаметре, потолок которой представлял собой полусферу; стены и потолок были темно-синего цвета, с золотыми пятнышками звезд; от одного края комнаты до другого, по всему куполу, простиралась огромная фигура обнаженной женщины, стоящей на коленях, исполненная красным лаком, ее ноги располагались на полу, голова касалась притолоки той двери, через которую мы вошли, ее руки тянулись вдоль стен к двери, через которую мы вошли, а предплечья соприкасались с ее ногами. Я увидел то, что повергло меня в шок. С ее пупка свисал большой белый предмет, напоминавший яйцо птицы Рух из арабских сказок. Пол был покрыт красным лаком, на нем имелась инкрустация - пентаграмма, выполненная из широких полос меди, простиравшаяся от стены до стены. В центре пентаграммы имелся круглый диск из черного камня, со слегка приподнятыми краями и небольшим отверстием посередине.
   Эта комната, с ее гигантской фигурой, довлевшей над всем в ней, чей пристальный взгляд смотрел на вас, не зависимо от того, где вы находились, оказывала потрясающий эффект. Никто из нас не произнес ни слова, настолько угнетающе она на нас подействовала.
   Третья комната размерами была с первую, но вместо черного лака, стены ее, пол и потолок, были покрыты бронзовыми плитами, несколько потемневшими, но по-прежнему блестевшими в свете фонарей. В середине имелся продолговатый алтарь из порфира, за ним располагалось возвышение из черного базальта.
   Больше помещений не было. Трудно было представить себе более странные комнаты, даже пустые. В Египте, Индии, они выглядели бы уместно, но уж никак не здесь, в Париже, в обычном здании на улице Рю Месье-ле-Пренс.
   Мы вернулись в коридор, Юджин закрыл железную дверь, обитую зеленым сукном, прошли в одну из комнат в передней части и уселись там, глядя друг на друга.
   - Ваша тетя была интересной особой, - заметил Фарго. - Интересная старушка, со своеобразным вкусом; честно сказать, я рад, что нам не придется ночевать в тех комнатах.
   - Как ты думаешь, чем она там занималась? - поинтересовался Дюшен. - Я более-менее осведомлен о черной магии, но эти комнаты ставят меня в тупик.
   - Мне представляется, - сказал д'Ардеш, - что бронзовая комната была своего рода святилищем, в котором на базальте стояло некое изваяние, в то время как камень перед ним служил алтарем, - какие жертвы на нем приносились, об этом я даже думать не хочу. Комната с изображением коленопреклоненной женщины служила для заклятий и вызывания духов, если судить по имеющейся в ней пентаграмме. Во всяком случае, по моему мнению, является характерным для ожидания конца света изображением. Кстати, уже почти двенадцать, и если мы хотим заняться ловлей призраков, нам следует занять свои места.
   Четыре комнаты этого этажа старинного особняка были те самые, про которые шла молва, будто они часто посещаются, в то время как комнаты внизу, насколько нам было известно, в этом смысле были совершенно безопасны. Мы договорились занять по комнате, оставив двери открытыми, и держать фонарь включенным; при малейшем шуме или крике мы все должны были броситься в ту комнату, откуда он раздастся. Между комнатами не было проходов, но все они выходили в коридор, так что слышимость была прекрасная.
   Мне досталась крайняя комната, и я принялся ее внимательно рассматривать.
   Она казалась вполне безобидной, обыденной, квадратной формы, обычной для Парижа спальной комнатой, отделанной окрашенным в белый цвет деревом, небольшим мраморным камином, паркетным полом, из клена и вишни, стены обклеены обычными французскими обоями, судя по их виду, относительно недавно, с двумя высокими узкими окнами, выходившими во двор.
   Я не без труда открыл створки, и присел возле окна с фонарем, направленным на единственную дверь, ведущую в коридор.
   В комнату ворвался легкий ветерок, было очень тихо - и очень жарко. Небо затянули облака. В неподвижном воздухе уныло повисли гирлянды листьев глицинии, среди которых кое-где проглядывали фиолетовые цветы. Если прислушаться, можно было различить едва уловимый звук перемещающихся по улице поздних фиакров. Я набил трубку и принялся ждать.
   Какое-то время я слышал голоса товарищей, разместившихся в соседних комнатах; поначалу я что-то кричал им, но мой голос отзывался неприятным эхом в длинном коридоре, а проходя и возвращаясь обратно сквозь разбитое окно в левом крыле, звучал голосом как будто совершенно другого человека. Вскоре я отказался от попыток вступить в разговор, и все свои усилия направил на то, чтобы не заснуть.
   Это оказалось не так-то просто; и зачем только я так налегал на салат у Пере Гарсо? Мне следовало вести себя воздержаннее. Я должен был помнить, что от большого количества салата я впадаю в сонливость, в то время как сейчас мне необходимо было бодрствовать. Конечно, было приятно осознавать, что если мне хочется спать в подобных условиях, то храбрость не покинула меня окончательно, тем не менее, в интересах науки, я должен был бодрствовать. Казалось, мне никогда не хотелось спать так, как сейчас. Я начал клевать носом, но тут же проснулся, чтобы обнаружить свою трубку погасшей. Я заново набил ее, чиркнул спичкой, и выкурил ее почти мгновенно. Это привело меня в скверное расположение духа. Я встал и прошелся по комнате. Ноги мои затекли от неудобного положения. Я едва мог стоять. Я чувствовал, что онемел, словно бы от холода. Ни звука не доносилось ни снаружи, ни из других комнат. Я вернулся на прежнее место. Как темно стало в комнате! Я прибавил света, но светлее не стало. Спички кончились. Неужели настало время для появления чего-то? И фонарь ничем не мог мне помочь? Я протянул руку к фонарю; она был тяжелой, словно налитой свинцом, и бессильно упала.
   Это меня окончательно разбудило. Мне вспомнилась история "Привидения и жертвы". Это было ужасом. Я попытался приподняться, закричать. Но мое тело словно налилось свинцом, язык не поворачивался. Я едва мог перемещать взгляд. Свет уходил. В этом не могло быть никаких сомнений. Мрак сгущался; мало-помалу наступающая тьма поглощала все вокруг меня. Одеревеневшее тело начало покалывать, моя правая рука соскользнула с колена, упала на пол, и я не мог приподнять ее, как ни старался. Я стал совершенно беспомощным. У меня в голове возник звук, похожий на стрекотание цикад в сентябре. Тьма быстро приближалась.
   И вместе с ней приближалось это. Что-то лишало мое тело возможности двигаться, а дух - желания сопротивляться. Физически я был уже мертв. Если бы только мне удалось удержать ускользающее сознание, способность мыслить, это замедлило бы мое угасание, но как это сделать? Как противостоять безумному ужасу, скрывающемуся в тишине наступающей тьмы, лишающему воли и способности двигаться? Ведь именно в этом и заключалось все то, что я мог ему противопоставить, подобно тому герою истории о призраках.
   Наконец, это пришло. Я был мертв, я не мог даже переводить взгляд. Он застыл, устремившись в то место, где некоторое время назад была дверь, а теперь - непроницаемый мрак.
   Он стал абсолютным; последний лучик фонаря исчез. Я сидел и ждал; мой разум все еще сопротивлялся, но как долго это может продолжаться? Ведь существует же предел тому ужасу, который в состоянии выдержать человек.
   Конец был близок. В бархатной темноте показались два белых глаза, молочно-белые, пульсирующие, маленькие, далекие - ужасные глаза, глаза смерти. По направлению к ним, свиваясь по окружности к центру, двигались и исчезали языки ослепительного пламени, подобно тому как вода исчезает в воронке, настолько прекрасные, что я не могу этого описать. Я не мог отвести взгляд; моя воля была парализована; эти глаза постепенно придвигались ко мне, становясь все больше и больше; языки пламени постепенно превращались в единый вихрь, ускорявший свой бег по направлению к пульсирующим глазам.
   Подобно отвратительному, неумолимому орудию смерти, глаза неизвестного Ужаса увеличивались, пока не оказались передо мной, огромные, страшные; я почувствовал неспешное, холодное, влажное дыхание, окутывавшее меня зловонной дымкой, втягивающее все мое существо в потусторонний мир.
   Обычный страх воздействует телесно, но это нечто, находившееся передо мной, воздействовало на мои чувства, мой разум, погрузив их в безграничное царство кошмара. Снова и снова пытался я крикнуть, произвести хоть какой-нибудь шум, но тело мне не повиновалось. Разум, уступающий невыразимому ужасу смерти, - вот все, что я ощущал. Мертвящее дыхание обволакивало меня; глаза находились совсем рядом со мной, они пульсировали с чрезвычайной быстротой, и засасывали, засасывали в безграничные глубины смерти.
   Внезапно влажный ледяной рот, словно у мертвой каракатицы, бесформенный, желеобразный, сомкнулся вокруг меня. Ужас начал медленно высасывать жизнь, но, когда огромные, содрогающиеся складки желе окутали меня, моя воля вернулась, мое тело, содрогнувшись от непереносимого страха, стало вновь повиноваться мне, и я вступил в отчаянную схватку с безымянной смертью.
   Чем оно было, то, чему я отчаянно сопротивлялся? Мои руки увязали в желеобразной массе, холодной, как лед. Снова и снова на меня накатывали какие-то складки, сдавливая с силой греческих титанов. Я барахтался, стараясь освободить рот из этой липкой субстанции, покрывавшей его, но едва мне удавалось сделать это и глотнуть воздуха, влажная масса вновь покрывала мое лицо, прежде чем я успевал крикнуть. Мне казалось, прошло несколько часов в отчаянной, безумной борьбе, в абсолютной тишине, еще более отвратительной, чем любой звук, - пока силы мои окончательно не иссякли, пока память о прожитой жизни не промелькнула молнией у меня в мозгу, пока ужасное давление отвратительного суккуба не раздавило меня полностью. Не в силах продолжать сопротивление, я сдался смерти.
  

* * * * *

  
   Потом я услышал голос:
   - Если он умер, я никогда себе этого не прощу; я, единственно я виной всему случившемуся.
   Другой ответил:
   - Он не умер. Мы сможем его спасти, если вовремя доберемся до больницы. Возница, гони как дьявол! Двадцать франков, если ты доставишь нас до больницы за три минуты.
   А потом снова была ночь, не наполненная ничем, пока я вдруг не проснулся и не посмотрел вокруг. Я лежал в больничной палате, очень белой, наполненной солнцем, возле койки, на столике, стояли несколько желтых ирисов, а рядом сидела сестра милосердия.
   Я находился в клинике, куда был доставлен в ту страшную ночь двенадцатого июня. Я попросил позвать Фарго или Дюшена; через некоторое время они явились оба, сели рядом и рассказали о том, чего я не знал.
   Они сидели, каждый в своей комнате, час за часом, ничего не слыша, скучая и испытывая разочарование. Вскоре после двух, Фарго, находившийся в соседней комнате, окликнул меня, чтобы узнать, не заснул ли я. Я ничего не ответил; окликнув два или три раза, он взял фонарь и отправился в мою комнату. Дверь оказалась заперта изнутри! Он сразу же позвал д'Ардеша и Дюшена, они вместе попытались открыть ее, но она не поддавалась. Изнутри доносились тихие шаги и тяжелое дыхание. Охваченные ужасом, они, тем не менее, продолжали свои попытки вскрыть дверь и, наконец, им это удалось, с помощью большой мраморной каминной плиты из комнаты Фарго. Как только дверь открылась, раздался грохот, их отбросило к стене, будто взрывом. Фонари погасли, они оказались в полной тишине и темноте.
   Придя в себя, они бросились в комнату и увидели мое тело, лежащее посередине. Зажгли фонарь, и в его свете им представилось самое странное зрелище, какое только можно себе представить. Пол и стены на высоту около шести футов были покрыты чем-то, напоминающим желе, густым, клейким, отвратительным. Я также целиком был покрыт этой субстанцией. Запах ее вызывал тошноту. Они вытащили меня, сняли одежду, завернули в пальто и поспешили в больницу, опасаясь того, что я, возможно, уже мертв. Д'Ардаш оставил клинику задолго после рассвета, убедившись, что я нахожусь на пути к выздоровлению, и они вместе с Фарго отправились посмотреть, при дневном свете, что именно послужило причиной такого моего состояния, едва не приведшего к летальному исходу. Увы, они пришли слишком поздно. Когда они проходили мимо Академии, их обогнали пожарные машины. Сосед встречал д'Ардеша на улице.
   - О мсье, какое несчастье! Врата Ада... - прошу прощения, особняк мадемуазель де Тартас, - сгорел... Правда, не полностью. Сгорело только старое здание; современные пристройки пожарным удалось спасти.
   Это было так. Непогашенный фонарь, упавший на пол, или же какая-нибудь иная причина, возможно, сверхъестественная, были тому виной, но - Врат Ада более не существовало. Когда д'Ардеш подошел, работал только один насос; полдюжины шлангов были свернуты, и только один тянулся вдоль фасада времен Франциска I, прикрытого почерневшими стеблями глицинии. За ним виднелись развалины, от которых поднимался слабый дым. От странных залов мадемуазель де Тартас остались только воспоминания.
   Я в прошлом году посетил д'Ардеша; теперь на прежнем месте возвышались новые здания, выглядевшие свежо и респектабельно. Тем не менее, удивительные истории о Вратах Ада все еще передавались в квартале, и, наверное, не будут забыты до самого Судного дня.

БАШНЯ ЗАМКА КРОПФСБЕРГ

  
   Путешествующему из Инсбрука в Мюнхен по прекрасной долине, вдоль серебристой реки Инн, один за другим являются множество замков, - на пологом ли холме или нависшей над долиной скале, - являются и снова исчезают среди густых зарослей пихт; Ланек, Лихтвер, Ратхольц, Тратцберг, Матцен, Кропфсберг, - охраняющие вход в изумительную по красоте долину Циллерталь.
   Но для нас - Тома Рендела и меня - есть только два замка: не великолепный Амбрас, не благородный старый Тратцберг, - истинные жемчужины в короне величественного Средневековья; но маленький Матцен, гостеприимно распахнувший двери и давший новую жизнь духу рыцарства, и Кропфсберг, разоренный, покосившийся, со следами огня и минувших столетий, обитель духов, окруженная легендами, красноречивое свидетельство тайны и трагедии.
   Свои первые впечатления о куртуазной жизни тирольского замка, наполненной добросердечием, мы получили, будучи в гостях у фон К** в Матцене, окруженные нежным деликатным вниманием гостеприимных австрийских аристократов. Брикслег больше не был просто точкой на карте, он стал местом отдыха и наслаждения, пристанищем для скитальцев по Европе, в то время как Шлосс-Матцен - синонимом всего самого доброго и прекрасного в жизни. Дни пролетали в бесконечном круге прогулок верхом и на автомобиле - через реку к волшебству озера Ахензее, вверх по Циллерталю, через Шмернер-Йох до железнодорожной станции в Штайнахе; охота в Ландле и Тирзее на серн была выше всяческих похвал. А по вечерам, после ужина в верхнем зале, где засыпающие горничные, привалившись к нашим креслам, поглядывали на нас умоляющими глазами, по вечерам, когда библиотека освещалась лишь неярким огнем в камине, наступало время историй, сказок, легенд и преданий, среди старых портретов, выражения лиц которых менялись в мерцающем свете огня, а откуда-то далеко снизу доносился плеск Инна, несущего свои воды по сонным лугам.
   Если я когда-нибудь соберусь рассказать историю замка Матцен, мне понадобится много времени, чтобы достойным образом описать этот прекрасный оазис жаждущим наслаждения красотой путешественникам и туристам; но сегодня не он, а безмолвный Кропфсберг, станет героем моего рассказа. Его историю сообщила мне фрейлейн Е., золотоволосая племянница фрау фон К**, жарким июльским вечером, когда мы сидели возле большого окна гостиной, выходившего на западную сторону, после долгой прогулки вверх по Шталленталю. Все окна были распахнуты, гулял легкий сквозняк, мы сидели, наблюдая за склонами Эцтальских Альп, далеко над Инсбруком, окрашенных в розовый цвет заходящим солнцем; розовый цвет постепенно сменялся фиолетовым; Лихтвер, Ланек и Кропфсберг, погружаясь в белую дымку, все более становились похожи на скалистые острова в серебристом море.
   Итак, позволю себе предложить вашему вниманию историю, рассказанную фрейлейн Е., - историю о сторожевой башне Кропфсберга.


* * * * *

  
   Это случилось много лет назад, вскоре после того, как умер мой дед и Матцен перешел к нам. Я была тогда совсем маленькой девочкой и почти ничего не помню о случившемся, кроме того, что это было что-то ужасное, сильно меня перепугавшее. В Брикслег из Мюнхена приехали двое молодых людей, прежде бравших уроки живописи у моего деда, отчасти, для занятий живописью, а отчасти, чтобы поразвлечься тем, что они называли "охотой за призраками", поскольку были молоды, здравомыслящи, и гордились этим, посмеиваясь над всеми видами суеверий, и, в частности, над верой в существование призраков и уж нем более, боязнью их. Они никогда не сталкивались с настоящими призраками и принадлежали к тому типу людей, которые не верят ни во что, если не увидят это собственными глазами, - что мне всегда казалось признаком тщеславия. Они знали, что у нас, в "нижней части долины", было много красивых замков, и справедливо предполагали, что в каждом из них имеется по крайней мере одна история, связанная с обитающим в нем привидением; посему они выбрали это место для своего отдыха и охоты, но не на серн, а на призраков. В их планы входило посещение всех мест, где должны были обитать духи, попытаться встретиться с ними и доказать, что на самом деле никакого призрака не существует.
   Внизу, в деревне, имелась маленькая гостиница, владельцем которой был старый Питер Росскопф, и молодые люди сделали ее своей штаб-квартирой. В первый же вечер после заселения они принялись донимать старика расспросами об известных тому легендах и историях о призраках, связанных с Брикслегом и его замками, а так как тот был большим охотником поговорить, они пришли в полный восторг от его рассказов о призраках замков около входа в Циллерталь. Конечно же, старик полностью верил в каждое произнесенное им слово, и можете себе представить его ужас и изумление, когда, после очередной леденящей кровь истории о Кропфсберге и страшном обитателе его сторожевой башни, старший из молодых людей, - чью фамилию я не помню, а христианское имя его было Руперт, спокойно сказал:
   - Ваша история просто замечательна; мы проведем в Кропфсберге ночь. Подготовьте к завтрашнему вечеру все необходимое, чтобы мы чувствовали себя там как можно более комфортно.
   Старика едва не хватил удар.
   - Ума лишились! - воскликнул он, вытаращив глаза. - Я же сказал вам, в башне обитает призрак графа Альберта!
   - Именно потому, что мы хотим свести знакомство с графом Альбертом, мы и отправимся туда завтра вечером.
   - Один человек уже переночевал там; наутро его нашли мертвым.
   - Глупо было идти туда одному. Нас двое, у нас есть револьверы.
   - Но ведь это же призрак! - вскричал старик. - Или вы думаете, что призраки боятся огнестрельного оружия?
   - Боятся или нет, главное - что мы их не боимся.
   В разговор вмешался младший, - его звали Отто фон Клейст. Я запомнила его имя, потому что так звали моего учителя музыки. Он грубо оборвал бедного старика, сказал, что если уж они собрались провести ночь в Кропфсберге, то ничто не сможет этому помешать, ни граф Альберт, ни Питер Росскопф; и самое лучшее, что может сделать последний, это обеспечить их всем необходимым и заработать немного деньжат.
   Одним словом, старик вынужден был уступить, а когда наступило утро, вздыхая и бормоча что-то себе под нос, полный дурных предчувствий, занялся подготовкой к "самоубийству", ибо ничем иным назвать их предприятие не мог.
   Вы должны знать, что представляет собой замок сегодня - обгоревшие стены и груды обрушившихся камней. Но в то время, о котором я рассказываю, сторожевая башня еще частично сохранилась. Она сгорела несколько лет назад, по вине проказников-мальчишек, приехавших из Йенбаха. Но когда здесь были охотники за привидениями, третий этаж еще существовал, в то время как первые два уже осыпались. Крестьяне утверждали, что он не может обвалиться и останется таким до Судного дня, поскольку в комнате на этом этаже нечестивый граф Альберт сидел и смотрел, как пламя пожирает замок и приглашенных им гостей; после чего он покончил с собой, повесившись, облаченным в доспехи, принадлежавшими его средневековому предку, первому графу Кропфсберга.
   Никто не смел прикоснуться к нему, и он висел там в течение двенадцати лет; и все это время мальчишки и безрассудные юноши тайком поднимались на верх башни, чтобы, замирая от ужаса, посмотреть сквозь щели в двери на железные доспехи, заключавшие внутри себя тело убийцы и самоубийцы, медленно превращавшееся в прах, из которого и было сотворено. Наконец они исчезли, и никто не знал, что с ними сталось, и еще добрый десяток лет комната стояла пустой, если не считать старой мебели и гниющих гобеленов.
   Поэтому, когда двое молодых людей поднялись по лестнице в комнату с привидениями, они нашли ее в совершенно ином состоянии, чем сейчас. Комната была такой же, как в ту самую ночь, когда граф Альберт поджег замок, за исключением того, что висящие доспехи и их содержимое исчезло без следа.
   Никто никогда не осмеливался пересечь порог этой ужасной комнаты, и, думается мне, за сорок лет ни одно живое существо не наведывалось сюда.
   По одну сторону стояла огромная кровать черного дерева, с балдахином из дамасского шелка, покрытым плесенью. Кровать была аккуратно убрана, на покрывале лежала раскрытая страницами вниз книга. Остальную мебель составляли несколько старых стульев, резной дубовый сундук и большой инкрустированный стол, с книгами и бумагами на нем, а также двумя или тремя бутылками с темным осадком на дне, и бокалом, с высохшими остатками вина, выпитого почти полвека назад. Гобелены на стенах выцвели и покрылись плесенью, но не были ни порваны, ни еще каким-либо образом повреждены. Не смотря на толстый слой пыли, накапливавшийся в течение сорока лет, на нем не было никаких следов: ни пауков, ни мышей, ни даже мертвых мотыльков и мух на подоконниках окон с ромбовидными стеклами. Словно бы жизнь, единожды покинув это помещение, никогда более не возвращалась сюда.
   Молодые люди с любопытством и, я уверена, не без некоторого, неосознанного, смутного страха, осмотрели комнату; но даже если они и почувствовали что-то подобное, то, не подавая виду, принялись за ее благоустройство, устраиваясь на ночлег. Они решили ни к чему не прикасаться без особой необходимости, и соорудили себе кровать в одном из углов, из матраса и постельного белья, выданных владельцем гостиницы. Положили в большой камин, которым не пользовались сорок лет, дрова, поверх успевшего затвердеть пепла, превратили старый сундук в стол и разложили на нем все, что должно было помочь им скоротать вечер: еду, две или три бутылки вина, трубки, табак, а также шахматную доску, с которой не расставались во время своих поездок.
   Все это им пришлось проделать самим: владелец гостиницы доставил все до стен и решительно отказался проследовать даже во внутренний дворик; он заявил, что умывает руки, и что если молодые глупцы ищут смерти, то это их личное дело. Он им не помощник. Один из сопровождавших его мальчиков-конюхов принес по винтовой каменной лестнице корзину с едой, дрова и постели, но ни деньги, ни увещания, ни угрозы не могли заставить его переступить порог проклятой комнаты, и он, стоя снаружи, с ужасом наблюдал, как два молодых безумца располагаются там на ночлег. А ночь, тем временем, быстро приближалась.
   Наконец, все было готово, и после ужина, Руперт и Отто, на закате, отправились в сторожевую башню. Половина деревни последовала за ними, ибо Питер Росскопф рассказал обо всем пораскрывавшим от удивления рты селянам; они следовали за молодыми людьми в благоговейном молчании, любопытствуя, действительно ли те решились на подобное безумство. Но никто из них не рискнул пройти дальше дверного проема на винтовую лестницу, поскольку становилось все темнее. В абсолютной тишине, они смотрели, как двое отчаянных юношей, рискуя жизнью, входят в страшную сторожевую башню, возвышавшуюся среди груды камней, некогда представлявших собой стены замка. Когда, некоторое время спустя, в высоких окнах башни показался свет, они обреченно вздохнули и побрели назад, чтобы спокойно дождаться утра, вернуться и убедиться в истинности своих страхов и предупреждений.
   Тем временем охотники за призраками развели огонь в очаге, зажгли множество свечей и уселись в ожидании развития дальнейших событий. Руперт потом рассказывал моему дяде, что они совершенно не испытывали страха, скорее любопытство, смешанное с презрением; они с аппетитом поужинали, воздав должное принесенным яствам. Вечер был долгим. Они сыграли множество партий в шахматы, ожидая наступления полуночи. Время шло, час за часом, но не происходило ничего, что нарушило бы унылое однообразие ожидания. Десять часов, одиннадцать, вот уже почти полночь. Они подбросили дров в камин, зажгли еще свечи, проверили пистолеты. Часы в деревне пробили двенадцать; они слышали этот звук, проходивший сквозь высокие окна. Ничего не случилось, ничего не потревожило глубокой тишины. С чувством облегчения и некоторого разочарования они взглянули друг на друга и признали, что им пришлось столкнуться с очередным пустым слухом.
   В конце концов, они решили, что нет никакого смысла сидеть и дожидаться, и самое лучшее - это расположиться на отдых; Отто растянулся на матрасе и почти сразу же заснул. Руперт еще некоторое время продолжал сидеть, попыхивая трубкой, наблюдая за звездами позади разбитых стекол и ажурных решеток; за потухающим огнем и странными тенями, двигавшимися по покрытым плесенью древним стенам. Его внимание привлек железный крюк в дубовой балке под потолком; он взирал на него без страха, с каким-то болезненным любопытством. Должно быть, тот самый крюк, на котором в течение двенадцати лет, двенадцати долгих лет, висело тело графа Альберта, убийцы и самоубийцы, в странном стальном средневековом саркофаге; поначалу оно покачивалось и поворачивалось, в свете догорающего очага, в то время как руины замка остывали, а испуганные крестьяне искали тела гостей графа, таких же грешников, как и он сам, которых он собрал в Кропфсберге на последний ужин, где постигла их безвременная ужасная смерть. Странный и страшный замысел - когда молодой, красивый, благородный человек губит себя и свою семью в обществе великосветских развратников, собрав их всех вместе, мужчин и женщин, знавших только удовольствия и развлечения, для славного и ужасного разгула роскоши, а потом, когда они танцевали в большом зале, заложил двери и сжег замок вместе с ними; сам же, сидя в сторожевой башне, слушал их отчаянные крики, пока огонь не охватил весь замок, от крыла до крыла, превратив его в один огромный, пылающий костер, после чего, облачившись в доспехи прапрадеда, повесился среди руин, в которые превратился гордый, благородный замок. Таков был конец замка, таков был конец знатного рода.
   Но это случилось сорок лет назад.
   Сон начал одолевать его; огонь в камине почти погас; одна за другой гасли свечи; в комнате становилось все темнее. Почему так ясно виден большой железный крюк? Что это за тень дрожит и перемещается, словно танцуя, позади него? Почему?.. Он больше ничему не удивлялся. Он уснул.
   Ему показалось, что проснулся он почти сразу, едва заснул; огонь все еще горел, небольшими сполохами прорываясь сквозь угли. Отто спал, его дыхание было спокойным и ровным; тьма сгущалась возле него, промозглая и непроницаемая; с каждым мгновением огонь становился все слабее; он почувствовал холод. В полной тишине он услышал, как часы в деревне пробили два. Он содрогнулся, почувствовав необъяснимый, внезапный прилив ужаса, резко повернулся и взглянул на крюк в потолке.
   Оно было там. Он знал, что это случится. И это казалось вполне естественным; он даже был бы разочарован, если бы ничего не увидел; теперь он знал, что история оказалась правдивой, а он был неправ, что мертвые иногда возвращаются, поскольку там, в быстро сгущающемся сумраке, висела черная масса кованого железа, немного раскачиваясь и поворачиваясь, и отблески света играли на потускневшем металле, покрытом ржавчиной. Он смотрел, не производя ни малейшего шума; он почти не чувствовал страха, - скорее печаль и предчувствие чего-то невообразимо ужасного заполонили его. Он просто сидел и смотрел, как это исчезает в наступающей темноте, и держал одну руку на пистолете, лежавшем на крышке большого сундука. Ни единого звука не было слышно в комнате, за исключением спокойного дыхания спящего Отто.
   Стало совсем темно; за разбитым окном порхнула летучая мышь. Руперт задавался вопросом: уж не сходит ли он с ума, ибо, - он боялся себе в этом признаться, - услышал музыку; далекую, необычную музыку, странный и торжественный танец; очень слабую, но довольно ясно различимую.
   По стене, напротив него, пробежала огненная линия, подобная молнии; она становилась все шире, озаряя комнату холодным бледным светом, и теперь она стала видна во всех деталях - опустевший камин, в котором над остатками обугленного дерева еще вился слабый дымок, большая массивная кровать, а в самом центре, отчетливо различимый человек в латах, - или же призрак, или же сам дьявол, - он больше не висел, он стоял под ржавым крюком. Музыка, доносившаяся откуда-то из-за раздавшейся в стороны стены, стала более отчетливой, но оставалась все такой же очень, очень далекой.
   Граф Альберт поднял руку и поманил его, призывая следовать за собой; затем повернулся и ступил в трещину.
   Не говоря ни слова, Руперт поднялся и последовал за ним, сжимая пистолет. Граф Альберт сделал шаг и исчез в странном сиянии. Руперт машинально последовал за ним. Он услышал, как хрустят под ногами крошки строительного раствора, почувствовал шероховатость неровных стен, когда раскинул руки, чтобы не упасть.
   Сторожевая башня возвышалась среди развалин совершенно одиноко, но, пройдя сквозь стену, Руперт оказался в длинном извилистом коридоре, пол которого просел, а местами обвалился, на стенах же висели большие выцветшие портреты, написанные неряшливо, подобно как в коридоре, соединяющем галереи Питти и Уффици во Флоренции. Перед ним двигался граф Альберт - черный силуэт в становившемся все ярче и ярче свете. Музыка также становилась все слышнее, - безумный, дьявольский, соблазнительный танец, околдовывавший, даже не смотря на внушаемое им отвращение.
   Яркая, невыносимо яркая вспышка света, взрыв адской музыки, которая могла бы исходить из Бедлама - и вот Руперт вышел из коридора в обширный, необычный зал, где поначалу не увидел ничего, кроме бешеного водоворота кружащихся фигур, - белых, в белом зале, залитым белым светом, - и единственной черной, графом Альбертом, стоявшим перед ним. Когда глаза молодого человека немного привыкли к яркому свету, он увидел танец, какой могли бы наблюдать проклятые в аду, но какой не доводилось видеть прежде ни одному живому человеку.
   По длинному узкому залу, в свете, исходившим непонятно откуда, в безумном танце, смеясь, несся поток невыразимого безобразного ужаса, покинувшего этот мир за последние сорок лет. Белые полированные скелеты, без единого клочка плоти и одеяний, или же облаченные в ужасные лохмотья высохших, гремящих жил и тянущиеся за ними обрывки погребальных саванов - эти умерли уже давно. Были и те, кто умерли недавно - с проглядывающими тут и там желтыми костями, с развевающимися длинными волосами на полуистлевших головах, - их движения напоминали корчи. Зеленые и серые чудовища, раздутые и бесформенные, покрытые землей или оставлявшие за собой потеки воды; и белые, прекрасные существа, словно бы изваянные из слоновой кости, умершие только-только, мчавшиеся в объятиях иссохших мумий и гремящих костями скелетов.
   Вихрь мертвецов кружился в проклятом зале водоворотом смерти; воздух был пропитан миазмами, пол был усеян обрывками саванов и пожелтевшей кожи, костями и клочьями спутанных волос.
   И в самом центре этого адского хоровода, который невозможно ни представить, ни описать, без того, чтобы навеки не лишиться рассудка, - прыгали и корчились в танце жертвы графа Альберта, красивые женщины и беспечные мужчины, как в ту самую ночь, когда замок пожирало пламя, - сейчас это были бесформенные, обугленные останки, ужасные обитатели склепов.
   Граф Альберт, стоявший молча и величественно, наблюдая за танцем проклятых, повернулся к Руперту и в первый раз заговорил.
   - Теперь твой черед; танцуй для нас!
   Один из покойников, скончавшийся, должно быть, несколько десятков лет назад, вынырнул из потока мертвецов и вперился в Руперта пустыми глазницами.
   - Танцуй!
   Руперт застыл в оцепенении.
   - Танцуй!
   Он обрел способность говорить.
   - Нет, если только сам дьявол не явится из ада и не заставит меня сделать это.
   Граф Альберт взмахнул тяжелым двуручным мечом в зловонном воздухе, в то время как вихрем мчавшиеся мертвецы прекратили свой бег и, оскалившись, устремились к Руперту.
   Комната, завывающие мертвецы, черные чудовища, - все это закружилось перед его глазами, когда, теряя сознание, последним усилием он выхватил пистолет и выстрелил в лицо графу Альберту.
  

* * * * *

  
   Абсолютная тишина, абсолютная темнота; ни малейшего звука; словно в запечатанном склепе. Руперт лежал на спине, ошеломленный, беспомощный, держа пистолет в онемевшей руке. Пахло порохом. Где он? Жив или мертв? Угодил в ад? Осторожно вытянул руку; нащупал покрытые пылью доски. Где-то очень далеко часы пробили три. Он спал? Конечно, он спал, но каким жутким был его сон! Стуча зубами, он тихо позвал:
   - Отто!
   Ответа не было; он позвал снова, затем еще и еще. Молчание. Пошатываясь, он поднялся на ноги, попытался найти спички и свечи. Ужас охватил его: спички пропали! Он повернулся к камину: среди серого пепла виднелись слабо тлеющие угольки. Он скинул со стола покрытые пылью бумаги и книги, склонился над углями, и через некоторое время ему удалось, наконец, зажечь сухой трут. После чего бросил в огонь книги и со страхом огляделся.
   Это исчезло, - благодарение Господу; крюк был пуст.
   Но отчего Отто спит так крепко, почему не просыпается?
   Пошатываясь, он пересек комнату в свете пылающих книг, и встал на колени рядом с матрасом.
  

* * * * *

  
   В таком положении его и нашли поутру; когда из башни никто не вернулся в гостиницу, Питер Росскопф, предчувствуя недоброе, снарядил спасательную экспедицию. Руперт стоял на коленях перед матрасом, на котором, с пулей в горле, лежал Отто.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БЕЛАЯ ВИЛЛА

  
   Когда мы, то есть я и Том, выехали на поезде 8.10 из Неаполя в Пестум, то собирались вернуться обратным в 2.46. Не потому, что двух часов нам вполне хватило бы, чтобы осмотреть развалины древней цивилизации, а потому, что в нашем indicatore следующий поезд значился только в 6.11. Мы вернулись бы в Неаполь слишком поздно, опоздали на обед у Тарнеров и не попали бы в Сан-Карло. Не то, чтобы я был озабочен обедом или посещением театра, в отличие от Тома Рендела, который находился в дружеских отношениях с Тарнерами, и мне не хотелось доставить ему неприятности.
   Кроме того, мы дали слово, следовательно, должны были его сдержать.
   Это было весной 1888 года; в то время железная дорога, которую тянули в Реджио, чтобы избавить путешествующих на Сицилию от капризов непостоянного Средиземного моря, доходила только до Агрополи, откуда до Пестума оставалось еще около двадцати миль; и хотя поездов было мало, а ходили они медленно, мы были благодарны этой дороге, позволившей проникнуть в самый центр дикой Кампаньи и увидеть бесподобные храмы без сопровождения военного конвоя, как это было всего лишь несколько лет назад; правительственным чиновникам заполучить такой конвой было просто, чего не скажешь о двух молодых художниках.
   Поэтому, ранним майским утром, мы отправились в предвкушении того, что за те несколько часов, которые мы проведем до нашего возвращения в Неаполь, перед нашими глазами предстанут такие места, в которые, возможно, до нас не ступала нога ни одного американца.
   Однако когда мы вышли из поезда на станции "Песто" и начали подниматься по дороге сквозь густую растительность, ведущую к вилле, наше мнение о железной дороге кардинально изменилось. Мы наивно полагали, что будем одни, что никого не будет рядом с нами в течение долгих четырех часов в поезде из Неаполя, а затем пары часов в руинах; мы оказались неправы. Мы не были одни. Нас сопровождала небольшая группа обычных туристов. Английская семья, которая неизбежно присутствует, где бы вы ни оказались, с тремя дочерьми, имевшими грубоватые черты лица и распущенные волосы, вооруженные путеводителями Мюррея и Бедекера; парочка белокурых неопрятных немцев; чета французов, сошедшая со страниц La Vie Parisienne; наш "старый шкипер" - пресвитерианский пастор из Пенсильвании, ужасно нам надоевший в Риме, во время Юбилейного года. К счастью для нас, этот страшный старик присоединился к группе американских школьных учителей, путешествовавших с путеводителем Кука в руках, и на время мы оказались спасены; тем не менее, нечего было и думать о паре часов полнейшего одиночества и спокойствия.
   Зато какая красота нас окружала! Золотистый луг, простирающийся до далеких фиолетовых гор, изнывающий под майским солнцем; в центре этой обширной равнины, над зарослями асфоделя и аканта, возвышались три храма - серебристо серый, золотистый и какой-то непостижимо розовый. А вокруг них - ничего, кроме бархатных лугов, протянувшихся от неясно различимых гор до моря, едва видимого тонкой серебряной линией поверх спокойной травы.
   Поток туристов с шумом следовал мимо базилики и храма Посейдона, через луг, к находившемуся в отдалении храму Цереры. Том и я остались одни, уже было совсем потерявшие всякую надежду насладиться в одиночестве прекрасными видами. Бегло осмотрев храмы, покинутые туристами, мы через несколько минут растянулись в траве к востоку от храма Посейдона, глядя в сторону далекого моря, не видя его, но слыша его смутный рокот, смешивавшийся с жужжанием пчел вокруг нас.
   Пастушок, с лохматой собакой, своим поведением робко предлагал нам свою дружбу, и спустя некоторое время мы попросили его нарвать нам цветов: асфоделей, орхидей, анемонов и тоненьких зеленых ирисов, сказочных и нежных. Ропот туристов сливался с шумом моря; нас окружала необыкновенная тишина; как вдруг я услышал слова, которые ожидал услышать, предложение, которое мог бы сделать сам, но ждал, пока его выскажет Том.
   - Послушай, старина, а что если нам послать к черту поезд 2.46?
   Я усмехнулся про себя.
   - А как же Тарнеры?
   - Скажем им, что опоздали.
   - Именно так и случится, - сказал я, взглянув на часы, - если мы не отправимся на станцию прямо сейчас.
   Но Том, вместо того, чтобы подняться, положил на лицо лист аконита; я снова набил свою трубку, и мы опоздали на поезд.
   По мере того, как солнце склонялось к горизонту, окрашивая серебряную линию моря золотом, мы взялись за этюдники и в течение часа или около того усердно рисовали, но настроение было явно не то. "Слишком легкомысленное, чтобы заниматься чем-нибудь серьезным", сказал Том. Поэтому мы двинулись по единственной улице разрушенного города Песто, окруженного стенами мертвой Посидонии. Сейчас это весьма некрасивое село, - если только можно назвать так разбитую дорогу между десятком домов. Жителей видно не было. Никаких признаков церкви, - ничего, кроме грязных хижин, а посредине здание - с вывеской Albergo del Sole на втором этаже и черной, напоминающей мрачный грот, кузницей, где смуглые мужчины, выглядевшие самым бандитским образом, сидели с неприветливым выражением на лицах и курили.
   - Мы могли бы здесь переночевать, - сказал Том, искоса глянув на эту компанию и ухмыльнувшись, но его предложение не вызвало у меня энтузиазма.
   Внизу, возле перекрестка, образованного дорогой от станции и главной дорогой, имелся единственный признак современной цивилизации, - большое квадратное строение, наполовину вилла, наполовину крепость, с четырьмя круглыми башнями по углам и стенами, высотой футов в десять. На первом этаже, насколько мы могли видеть, отсутствовали окна; по всей видимости, когда-то она была укрепленной виллой какого-то знатного жителя Кампаньи. Теперь же, то ли потому, что набегов более никто не совершал, то ли потому что она была необитаема и заброшена, она вовсе не выглядела грозно. Ворота провисли на петлях и поросли колючками, многие окна верхнего этажа были разбиты и зияли черными провалами в стене. Странное место, и одновременно таинственное. Мы с любопытством смотрели на него.
   - Наверняка об этом месте должна существовать какая-то легенда, - убежденно заметил Том.
   Темнело; солнце вплотную приблизилось к краю моря, когда мы в последний раз обошли разрушенные стены древнего города, и, едва повернули назад, алые лучи заката окрасили дорические храмы бледно-розовым цветом, на фоне фиолетовых Апеннин. Над лугами поднимался белесый туман, храмы розовели среди окружавшего их сероватого сумрака.
   Ужасно не хотелось расставаться с окружавшей нас красотой, но мы рисковали опоздать на последний поезд, поэтому неторопливо отправились назад к храмам.
   - Что это? Кажется, Джонни машет нам рукой? - внезапно спросил Том.
   - Не знаю. Во всяком случае, ни до местных красот, ни до храмов ему нет дела.
   Мы одновременно взглянули на часы.
   - Сколько времени на твоих? - спросил я.
   - Без шести минут шесть.
   - На моих без семи. У нас полно времени, чтобы дойти до станции.
   - А ты уверен, что поезд отходит в 6.11?
   - Абсолютно, - ответил я, протягивая ему Indicatore.
   В это время женщина и двое детей подняли ужасный крик; но что они хотели сказать, я не понял, - их итальянский был ужасен.
   - Слушай, - сказал я, - давай-ка прибавим шагу. Может быть, наши часы отстали?
   Мы побежали; народ криками подбадривал нас. Наш поначалу неторопливый бег перешел в паническое бегство, стоило только заметить дым, поднимавшийся из-за скрывавшей железную дорогу насыпи. Послышался колокол; мы были уже так близко, что могли расслышать вопросительное "pronte?", затем нетерпеливое "partenza!", и, наконец, "andiamo!" Но поезд, до которого оставалось пятьсот ярдов, выпустил пар и отправился в Неаполь, когда мы вбежали на станцию; часы пробили шесть; мы позвали смотрителя.
   Как только он подошел, мы обрушили на него град упреков и обвинений.
   Однако когда мы немного успокоились, выяснилось, что два дня назад расписание действительно было изменено, и поезд 6.11 теперь отправлялся в 5.58. Подошел facchino, носильщик, и мы вчетвером принялись обсуждать сложившуюся ситуацию.
   - Сегодня будут еще поезда?
   - Нет.
   - Мы можем остановиться в Albergo del Sole?
   Capo Stazione провел себе по горлу указательным пальцем, издав при этом характерный звук. Ответ был понятен без слов.
   - Тогда нам придется остаться здесь, на станции.
   - Но, синьоры, я холост. Я живу здесь с facchino. У меня только одна спальня. Это невозможно!
   - Должны же мы где-то переночевать и поужинать. Что нам делать?
   Этим вопросом мы ловко переложили ответственность на плечи бедного старика, который пришел в возбуждение.
   С минуту он нервно ходил взад-вперед по станции, после чего подозвал facchino.
   - Джузеппе, отправляйся на виллу и спроси, не могут ли два forestieri, иностранца, опоздавшие на последний поезд, переночевать там?
   Протестовать не имело смысла. Facchino ушел, мы с беспокойством ожидали его возвращения. Казалось, он никогда не вернется. Наступил вечер, над горами взошла луна. Наконец, он появился.
   - Синьоры могут переночевать, хозяева будут рады, но они не могут ничего предложить на ужин, поскольку в доме нет ничего съестного.
   Звучало не слишком обнадеживающе, и старик смотритель задумался. Результат его раздумий был восхитителен, ибо по прошествии малого количества времени столик в комнате ожидания волшебным образом превратился в обеденный стол, а Том и я с наслаждением уписывали огромный омлет, хлеб и сыр, запивая все это ужасно кислым вином, казавшимся нам сейчас вкуснее чем Chateau Yquem. Facchino прислуживал нам, по доброй воле; мы уговорили нашего нервного старика-хозяина присоединиться к нам и отведать плоды его собственного гостеприимства, после чего ужин превратился в веселую званую пирушку. Кислое вино и сигареты даже позволили нам забыть о тех часах, с десяти вечера и до рассвета, которые нам предстояло провести в сомнительной неизвестности.
   И все же, когда facchino Джузеппе повел нас к таинственной вилле, мы оказались во власти дурных предчувствий, от которых тщетно старались избавиться шуточками. К этому времени луна уже вовсю светила на небе, мы брели по покрытой влагой тропе, между чернильно-черными изгородями. Стояла тишина. Ни малейшего движения воздуха, ни единого звука; только давящая тишина, окутывавшая в течение двух тысяч лет это огромное кладбище древнего мира.
   Мы прошли через сломанные ворота и продолжили свой путь в лунном свете через лабиринт корявых плодовых деревьев, гниющих сельскохозяйственных орудий и груды бревен, по направлению к маленькой двери, представлявшей собой единственный вход в эту древнюю пустынную крепость, мертвая тишина была нарушена громким лаем собак где-то справа, за амбарами, расположившимися по эту сторону двора. Вилла по-прежнему оставалась темной, с ее стороны не донеслось ни звука. Джузеппе постучал в обветшавшую дверь; его стук эхом отозвался где-то внутри, но никакого ответа не последовало. Он постучал снова, наконец, мы услышали, как отодвигается в сторону засов, дверь приоткрылась, и мы увидели старого человека, согбенного под тяжестью лет и терзавшей его болезни. Над головой он держал большой римский фонарь с тремя фитилями, и свет отбрасывал странные тени на его лицо - обычное старческое лицо, с отпечатком невыразимой печали. Он не ответил на наше робкое приветствие, просто знаком пригласил войти; мы повиновались, пожелав Джузеппе спокойной ночи, и, сделав несколько шагов по каменной лестнице, начинавшейся сразу от двери, остановились, ожидая, пока старик подвинет засов и опустит тяжелую перекладину.
   После чего, в полутьме, поднялись за ним в большой зал. Здесь пылал огонь в огромном камине, настолько красивом, что мы с Томом невольно переглянулись. В его неровном свете мы увидели, что находимся в большой круглой комнате под плоским, в виде блюдца, куполом, - помещение, некогда величественное и прекрасное, но теперь представлявшее собой унылую развалину. Фрески на куполе выцвели и покрылись плесенью, тут и там виднелись пятна отвалившейся штукатурки; на резных дверях почти наполовину отсутствовала позолота, которой они некогда были покрыты, в кирпичном полу виднелись предательские выбоины. Грубые сундуки, груды старых газет, фрагменты упряжи, сельскохозяйственные орудия, куча ржавых карабинов и сабель, всевозможных вещей, о которых трудно было сказать, что они собой представляют - делали комнату дикой, в свете пляшущего пламени, даже более дикой, чем она была на самом деле. И на весь этот хаос, с высоты, с бессмысленными улыбками, взирали бледные изображения нимф, семнадцатого века, обнаженные, выцветшие.
   Некоторое время мы грелись у камина; затем старик повел нас к одной из многочисленных дверей, все так же не говоря ни слова, вручил нам медную лампу, неуклюже поклонился и ушел.
   Оставшись одни в комнате, мы с Томом взглянули друг на друга; на наших лицах отразились самые сложные эмоции.
   - Чудно все как-то, - сказал Том, - никогда в жизни не сталкивался с чем-то более странным!
   - Совершенно с тобой согласен, происходит нечто очень странное. Помоги мне закрыть дверь, а потом уж мы здесь все как следует осмотрим и оценим ситуацию.
   Дверь, впрочем, никак не желала закрываться; едва сдвинувшись по кирпичному полу, она застряла, и понадобились наши совместные усилия, чтобы, наконец, переместить ее на пару дюймов, после чего вставить и провернуть огромный старый ключ в ржавом замке.
   - Так-то лучше, - сказал Том, - определенно лучше; а теперь давай посмотрим, куда мы попали.
   Длина комнаты составляла приблизительно двадцать пять футов, потолки были высокими; по всей видимости, когда-то она предназначалась для знатных гостей, поскольку стены были покрыты резными панелями, некогда посеребренными и позолоченными, но теперь облупившимися; некогда пышными зеркалами, рамы которых потрескались и окрасились в самые немыслимые цвета, а зеркальные стекла потускнели или разбились, и на всем этом - слой плесени. Комната освещалась огнем, пылавшим в большом камине, оконные ставни были закрыты, и хотя вся мебель состояла только из двух массивных кроватей и колченогого кресла, она казалась почти комфортной.
   Я толкнул одну из ставен, закрывавшую большое, тянувшееся от пола почти до самого потолка, окно, едва не выпал сквозь треснутое стекло на балкон, лишенный пола, и воскликнул:
   - Том, иди сюда!
   В течение нескольких минут никто из нас не думал о странном месте, в котором мы находились, потому что перед нами раскинулся Пестум, озаренный лунным светом.
   Пелена молочно-белого тумана скрыла луг; посередине, на фоне темно-синего неба возвышались три призрачных храма, черные, залитые серебром лунного света, и казались плавающими в тумане; а позади них, среди деревьев, проглядывала серебристая линия моря.
   И абсолютная тишина - тишина царства смерти.
   Мы наблюдали, как туман поднимается от земли, скрывая храмы, пока не замерзли; затем решили ложиться спать. В комнате имелась одна дверь, и она была надежно заперта; высокие окна располагались на высоте в двадцать футов от подножия виллы, так что мы были надежно застрахованы от любого неожиданного вторжения.
   Не прошло и нескольких минут, как Том уже спал и громко посапывал; но я по натуре более возбудимый, чем он, а потому некоторое время ворочался, размышляя о нашем необычном приключении и его возможных последствиях. Наконец, я тоже заснул. Как долго я спал, не знаю, но проснулся от того, что мне показалось, будто кто-то дергает за ручку двери. Дрова в камине превратились в кучку углей, отбрасывавших красный свет; я видел смутные очертания кровати Тома, колченогое кресло перед камином и надежно запертую дверь, возле дымохода, прямо перед своей кроватью. Я сел; мне стало не по себе от пробуждения при таких странных обстоятельствах. Уставился на дверь. Загремел засов, дверь плавно отворилась. Я задрожал, мне стало вдруг очень холодно. Дверь была заперта; мы с Томом сделали все возможное, чтобы затворить и запереть ее. Нам это удалось не без труда, теперь же она открывалась бесшумно и на удивление легко. Затем так же тихо и легко закрылась.
   А потом я услышал шаги, - готов поклясться, кто-то шел по комнате, - и шелест платья по полу; казалось, будто женщина направляется от двери к камину. Мое дыхание остановилось, зубы принялись стучать. Я ничего не видел; света, исходящего от камина, было совершенно недостаточно, чтобы различить чего-нибудь на фоне дверных резных панелей. Шаги замерли возле камина, затем я увидел, как колченогое кресло со скрипом наклоняется в сторону короткой ножки, как она касается пола.
   Я сидел неподвижно, похолодев, не издавая ни звука, с ужасом всматриваясь в пустоту; внезапно кресло заскрипело, выпрямилось и приняло первоначальное положение.
   Легкие шаги направились к окну; замерли; ставни качнулись, и комнату залило лунным светом. В этом свете была бы видна любая материальная субстанция, но, увы, даже на полу не имелось ни малейших признаков тени.
   Я попытался крикнуть, издать какой-нибудь звук, чтобы разбудить Тома; чувство полного одиночества в присутствии Неведомого сводило с ума. Не знаю, удалось ли мне это, или нет; но, во всяком случае, Том не пошевелился, и не было ни единого признака того, что он меня услышал.
   Ставни закрылись так же тихо, как прежде открылись; лунный свет исчез, камин погас; в полнейшей темноте я стал ожидать, что произойдет дальше. Если бы я только мог видеть! Если бы я что-то увидел, мне не было бы так страшно; теперь же, каждый еле слышный звук, шорох платья, дыхание, приводили меня в трепет. Охваченный ужасом, я, кажется, молил только об одном - чтобы увидеть хоть что-то, но темнота была абсолютной.
   Потом шаги стали как бы крадущимися, я услышал шорох одежды, скользящей по полу. Топот туфелек прекратился. Послышался звук, как если бы кто-то расстегивал пуговицы, и трения металла о дерево.
   Я замер; мое тело била мелкая дрожь; я откинулся на подушку, напряженно вслушиваясь.
   Покрывало рядом со мной приподнялось; и в следующее мгновение кровать немного прогнулась, когда кто-то, с едва слышимым вздохом, скользнул под него.
   Я собрал остатки сил и, с громким криком, стуча зубами, вывалился из кровати на пол.
   Должно быть, на какое-то время я потерял сознание, потому что, когда пришел в себя, в комнате было холодно, угли в камине остыли, а меня бил жестокий озноб.
   Происшедшее показалось мне тяжелым, смутным сном. Я даже немного посмеялся, а потом решил восстановить все в памяти с максимальной точностью, чтобы рассказать Тому, когда тот проснется. Я кое-как поднялся, собираясь снова улечься на кровать, когда мое сердце остановилось, - чья-то рука легла на дверную ручку.
   Я замер, прислушиваясь. Дверь глухо заскрипела, открываясь, затем, сразу же, закрылась, и я услышал, как в замке повернулся ключ. Я бы скорее умер, чем вернулся в кровать; но находиться вне ее было так же страшно; я замер от ужаса и вслушивался - по другую сторону кровати раздавались осторожные тяжелые шаги. Я вцепился в покрывало и пристально всматривался в темноту.
   Мимо моего лица что-то стремительно пронеслось, раздался звук удара и сразу же за ним - отчаянный вопль, такой ужасный, что кровь застыла у меня в жилах; я лишился чувств и осел на пол возле кровати.
   А потом начался ужасный поединок, дуэль невидимых, но слышимых субстанций; они кричали и хрипели, тонкий женский визг смешивался с проклятиями и невнятным глухим бормотанием. Они кружились по комнате, и я отчетливо слышал их шаги в жуткой темноте; сначала вокруг кровати, на которой спал Том, а затем понеслись дальше, пока я не почувствовал, как моих губ коснулась невидимая ткань. Они все кружились; мой разум следовал за ними, кружился вместе с ними, пока, наконец, я не закричал, совершенно обезумев.
   Они приближались. Их шаги раздавались совсем близко от меня. Где-то надо мной послышался длинный, булькающий стон, а затем на меня всей своей массой обрушилось обессилевшее тело; на мое лицо упали длинные волосы, закрыв глаза; ужасная тишина сменила ужасные звуки, как если бы из кого-то вышла жизнь; я погрузился в небытие.
   Серый рассвет пробивался сквозь щели в ставнях, когда я снова открыл глаза. Я лежал, слабый, оглушенный, глядя на заплесневевшие фрески на потолке, изо всех сил стараясь собрать воедино остатки чувств и обрести сознание. Через какое-то время мне это частично удалось, но о том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. Один за другим в мозгу возникали страшные эпизоды прошедшей ночи, я лежал, не будучи в силах пошевелиться, пытаясь составить единую картину случившегося из бессвязных отрывков воспоминаний.
   За окном постепенно светлело. Я мог видеть, как бледная линия между ставнями позади меня вытягивается все дальше и дальше по разбитому, покрытому пылью полу. Набирающий силу дневной свет отражался в потускневших зеркалах; дверь была закрыта. Я услышал пение петуха, а затем и гудок проходящего поезда.
   Мне казалось, с того момента, как я впервые попал в эту страшную комнату, прошли годы. Я лишился дара речи, язык мне не повиновался, и только поэтому я не мог поддаться паническому желанию закричать; несколько раз я тщетно пытался произнести хоть что-нибудь, и когда, наконец, услышал собственный слабый шепот, то ощутил странное чувство, будто одержал победу, равной которой не знала история. Но как же крепко спал Том! Обычно разбудить его не представлялось тяжелой задачей, сегодня же он никак не желал просыпаться в столь несвоевременный час. Мне казалось, прошла целая вечность, прежде чем он что-то сонно пробурчал и повернулся на постели.
   - Том, - едва слышно позвал я, - Том, помоги мне!
   - Чего тебе? Что случилось?
   - Не спрашивай, лучше помоги!
   - Должно быть, ты просто свалился с кровати, - рассмеялся он, все еще не проснувшись до конца.
   Опасение, как бы он снова не заснул, придало мне сил. Настоящий ли физический паралич, порожденный страхом, не давал мне подняться? Я не мог приподнять от пола даже голову; я мог только кричать и звать Тома, чтобы он пришел и помог мне.
   - Почему бы тебе не встать и не лечь в постель? - спросил он, когда я воззвал к нему в очередной раз. - Тебе просто-напросто приснился кошмар. Просыпайся!
   Но все-таки что-то в моем голосе заставило его проснуться окончательно; он, посмеиваясь, прошелся по комнате, распахнул шторы, и в комнату ворвался яркий свет. Затем забрался на кровать и взглянул на меня с насмешливым видом. Однако стоило ему увидеть меня, как улыбка исчезла с его лица; он спрыгнул с кровати, поспешил ко мне и наклонился.
   - О Господи, что с тобой стряслось? Ты ранен?
   - Не знаю; помоги мне подняться, убраться отсюда, и я расскажу тебе все, что со мной приключилось.
   - Но, старина, ты, должно быть, серьезно поранился; пол залит кровью!
   Он поднял мою голову и поддержал меня своими сильными руками. Я глянул вниз: на полу подо мной было большое красное пятно.
   Однако, кроме черной гематомы на голове, никаких иных повреждений на моем теле не обнаружилось, не было даже крови на губах. В нескольких словах, насколько возможно коротко, я рассказал ему свою историю.
   - Давай-ка выбираться отсюда, - сказал он, когда я закончил. - Это место не для нас. С разбойниками еще как-то можно справиться, но...
   Он помог мне одеться, после чего мы с усилием отворили тяжелую дверь, - дверь, которая всего лишь несколько часов назад так легко поворачивалась, - и вышли в большой круглый зал, в сумраке рассвета казавшийся еще более странным и таинственным, чем в свете камина. Здесь было пусто, наверное, по причине раннего часа, хотя огонь в камине уже пылал. Некоторое время мы сидели у камина, но никто не появлялся. Наконец, на лестнице послышались медленные шаги, и появился старик, молчаливый, как и накануне вечером, учтиво поклонился, но не выказал ни малейшего удивления по поводу нашего раннего пробуждения. В абсолютной тишине, он приготовил нам кофе. Когда скромный завтрак был готов, мы сели за грубый стол и принялись жевать хлеб грубого помола и запивать его черным кофе, одновременно засыпая старика вопросами, на которые получали односложные ответы.
   Любая попытка добиться от него сведений, относящихся к истории виллы, заканчивалась неудачей: он встречал их с ледяным молчанием, что приводило нас в недоумение; наконец, мы были вынуждены сказать addio, так и не узнав ничего, что могло бы хоть в малейшей степени помочь объяснить события прошедшей ночи.
   Взошло солнце, и мы увидели храмы - высокие колонны, отсвечивающие опалами, неясно видимые сквозь утреннюю дымку.
Это была рапсодия бледных, неземных цветов, достойная кисти Пюви де Шеванна, оживленная яркими солнечными лучами, апофеоз тайны, картина, которую невозможно забыть, единожды увидев. При виде этой красоты, мои воспоминания об ужасной ночи поблекли и исчезли. Пока я любовался видами, в ожидании поезда из Агрополи, Том приступил с расспросами к станционному смотрителю.
   К счастью, он оказался более словоохотлив; еще большую разговорчивость ему придали несколько монет, которые мы ему вручили. Вот, вкратце, та история, которую он поведал нам, пока мы сидели на платформе и любовались туманом, поднимающимся на востоке, то скрывавшим, то вновь обнажавшим далекие фиолетовые склоны Апеннин.
   - Вам известна история La Villa Bianca?
   - Да, синьоры, конечно; и это очень странная и очень страшная история. Она случилась много лет назад: сто, двести - я точно не знаю. Так вот, герцог Сан-Дамиано женился на девушке, светлой и прекрасной, отчего ее называли La Luna di Pesto, Луна Песты; она была незнатного происхождения, более того, ее отец был разбойником из Калабрии, наводившем ужас на Кампанью. Но герцог был молод, он женился на ней и выстроил для нее белую виллу, приводившую в восхищение всю Кампанью - вы видели ее? Она великолепна даже сегодня, хотя сильно обветшала. Не прошло и года, как они поселились здесь, и герцог стал ревновать ее к новому атаману, который занял у бандитов место отца La Luna, собственноручно убив того в страшной схватке в горах. Была ли причина для этой ревности? Кто знает? Среди людей распространились слухи о страшных вещах, творившихся на вилле; La Luna почти перестала появляться вне ее стен. Герцог на длительное время переселился в Неаполь, навещая виллу только изредка. Она превратилась в крепость, и множество вооруженных мужчин охраняли ее, никому не открывая ворота. И вот однажды - это случилось весной - когда герцог тайком возвращался из Неаполя, возле трех тополей, которые вы можете увидеть к северу от виллы, на его карету напали вооруженные люди и он чуть не погиб. К счастью, его сопровождала многочисленная охрана, после жестокого боя разбойники обратились в бегство, оставив лежать раненым своего вожака, - человека, которого герцог боялся и ненавидел. Взглянув на него в свете факелов, он увидел в руке разбойника свой собственный меч. Герцогом овладел дьявол; он выхватил меч из его руки и заколол им раненого, прыгнул в карету, примчался на виллу, прокрался в комнату La Luna и убил ее тем же самым мечом, мечом, который она вручила своему любовнику.
   Такова история Белой виллы, за исключением того, что герцог никогда больше не возвращался в Песто. Он вернулся на службу к неаполитанскому королю, и на много лет стал грозой разбойников Кампаньи; король сделал его генералом, имени Сан-Дамиано боялись те, кто нарушал закон, простые же люди видели в нем своего заступника, пока он не был убит в сражении близ Морманно.
   А что же La Luna, спросите вы? Поговаривают, что раз в год, во время полнолуния, она возвращается на виллу в том самом месяце, когда была убита; что герцог собственноручно похоронил ее в саду, который разбил под окнами ее комнаты. Но так как она умерла без покаяния и похоронена не в церковной ограде, она не может упокоиться с миром, вы меня понимаете, не так ли, non e vero? Не знаю, насколько эта история правдива, но именно так ее и рассказывают, синьоры. Кстати, а вот и ваш поезд на Неаполь. Ah, grazie! Signori, grazie tanto! A rivederci! Signori, a rivederci!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СЕСТРА МАДДЕЛЕНА

  
   Если из Монреале двигаться по долине Орето, то на склоне горы, чуть выше маленькой деревни Парко, можно увидеть старый монастырь св. Катарины. С террасы, на которой расположен Монреале, можно увидеть его белые стены и колокольню, возвышающиеся над густыми садами лимонов и тутовых деревьев, неухоженных и заброшенных. С неровной дороги, поднимающейся по горе к Ассунто, монастырь невидим, закрытый отрогом скалы и дикой оливковой рощей, в то время как из Палермо его можно наблюдать как яркое белое пятнышко, сверкающее на солнце, неотличимое от множества других подобных белых пятнышек - одиноко стоящих монастырей и деревень, влачащих нищенское существование.
   Отчасти из-за этого своего уединенного месторасположения, отчасти из-за необычайной красоты места, отчасти, может быть, из-за того, что сегодняшние его насельники более гостеприимны, нежели прежде, монастырь сохранил нечто поэтическое, почти магическое; я увидел его как-то вечером в марте, когда вместе с графом Вальгуанера отправился на прогулку из Палермо, вдоль садов долины Орето, а затем вверх по склону горы, где теплый свет весеннего заката освещал дорогу из Монреале, лежал золотом на пышных кронах фиговых, оливковых и апельсиновых деревьев, на причудливых форм опунциях, и так до того самого места, где, на головокружительной высоте, увенчанной чахлыми оливами, дорога сворачивала направо. Воздух был наполнен дивными ароматами; я увидел перед собой кремовые стены, оранжевые крыши, увитые фантастическими гирляндами роз, с единственным кипарисом, выглядевшим на фоне золотого заката черным перстом. Вряд ли стоит удивляться, что я был очарован, околдован волшебством, дарованным мне весенним вечером.
   Мы познакомились с графом, - Том Рендел и я, - как-то утром, вскоре после приезда в Палермо, когда, придя в совершенный восторг от архитектуры этого рая искусства и цвета, работали на эскизах в Палатинской капелле, казавшейся нам верхом совершенства. Он представился как археолог-любитель, страстно преданный истории родного острова; а потому чувствовал себя обязанным рассказывать и показывать всем, посещающим его, неизвестные красоты Палермо. Прошло совсем немного времени, и нам стало казаться, будто мы знакомы с ним целую вечность. Кроме того, у него и Рендела оказались общие знакомые, что случается довольно часто: это был офицер военного корабля США "Квинебааг", в течение лета 1888 года курсировавшего в европейских водах. Этот офицер, выходец из Балтимора, оказался в каком-то смысле кузеном Рендела, а поскольку он воспользовался гостеприимством графа, мы вознамерились сделать то же самое. Удача вообще сопутствует Ренделу, где бы он ни оказался; на этот раз нам представилась прекрасная возможность познакомиться с внутренней жизнью Италии, а я оказался втянутым в приключение, которого вовсе не искал.
   Не знаю, найдется ли на Сицилии еще одно такое же прекрасное место, подобное монастырю св. Катарины? Таормина - рай; воплощение всего самого прекрасного в Италии, - Венеция. Агридженто - нечто эпическое, с золотом храмов, расположенных между морем и холмами. Чефалу - дикое и странное место, Монреале - видение из сказки, но св. Катарина!..
   Этот необычный монастырь, сложенный из кремового цвета камня и розово-красного кирпича, застыл на скальном выступе, на половине пути между небом и землей; скала отвесно обрывается вниз, к долине, на двести футов, в то время как гора позади него своей вершиной устремляется в облака. Скалы покрыты опунцией и карликовыми фикусами, монастырь увит розами; перед ним, на террасе, фонтан; а если смотреть вдаль, то, на расстоянии в шесть миль, видно сапфировое море. Внизу простирается долина Иден, а за ней Конча д'Оро; золотисто-зеленые сады фиговых деревьев чередуются с синеватыми оливами, по обе стороны вздымаются горы, тянущиеся к бухте, где лежит волшебный город из перламутра и слоновой кости, Палермо, охраняемый близнецами, Монте-Пеллегрино и Капо-Зафферано, чьи склоны в солнечном свете кажутся фиолетовыми, а сами они - львами, стерегущими сонную безмятежность города.
   Мы увидели эту картину в первый раз теплым мартовским вечером, когда долину озарял яркий свет, что делало ее похожей на золотую раковину, сидя в плетеных креслах на террасе, окруженные благоухающими розами и жасмином, - Орето, Палермо, монастырь св. Катарины, Монреале, - неземное видение, подобное небесному граду сэра Персиваля, прошедшего по золотому мосту, чтобы его достичь, обрушившемуся позади него, стоило ему только оказаться в невыносимом свете Блаженного Видения.
   Это было настолько нереально, настолько призрачно, что я вовсе не был удивлен, когда, поздно вечером, после того, как дамы удалились в свои покои, а я, Том и граф лениво вытянулись в креслах на террасе и курили, под мириадами высыпавших на небе звезд, граф неожиданно произнес:
   - Есть нечто, о чем я должен вас предупредить, прежде чем вы отправитесь спать, во избежание ненужных страхов и тревог.
   - Вы собираетесь рассказать нам о том, что это место посещается призраками, - сказал Рендел и взял стоявший рядом с креслом бокал амаретто. - Спасибо, это как раз то, чего нам недоставало.
   Граф печально улыбнулся.
   - Вы правы. Монастырь св. Катарины и в самом деле населен призраками; и, не смотря на то, что я категорически не приемлю суеверия, и мой разум восстает против сверхъестественного, но, должен признать, я не в силах помешать этим визитам. Я не могу объяснить эти визиты каким-либо рациональным образом, я просто констатирую этот факт; равно как и то, что сегодня ночью кого-нибудь из вас, в том или ином облике, вероятно, посетит сестра Мадделена. Вам не нужно пугаться; этот призрак очень кроток и совершенно безвреден; кроме того, увидев его один раз, вы больше никогда не увидите его снова. Никто не видит призрак, или что бы это там ни было, дважды, и, как правило, он является посетившим дом впервые. Я сам увидел его лет восемь-девять назад, когда выкупил это место у маркиза ди Миксаро; все мои слуги видели его, почти все мои гости, так что, думается мне, кто-то из вас также его увидит.
   - В таком случае скажите нам, к чему следует быть готовыми, - сказал я, - как выглядит этот ночной посетитель?
   - Ничего особенного. Ночью вы вдруг просыпаетесь и видите перед собой монахиню-кармелитку, пристально взирающую на вас печальными глазами; "я не могу уснуть", произносит она, после чего исчезает. Собственно говоря, это все, но некоторые люди ужасно пугаются, если только их не предупредить заранее о возможности ночного визита. Вы предупреждены, так что бояться вам совершенно нечего.
   - Следовательно, монастырь принадлежал кармелиткам? - спросил я.
   - Да, они были изгнаны отсюда после объединения Италии и передан семейству Миксаро; после смерти последнего члена семейства, его купил я. Существует легенда о призраке монахини, точнее, послушницы, причем, отданной сюда помимо ее воли, что придает некоторый интерес этой истории, в отличие от прочих банальных и неинтересных рассказов о призраках.
   - Я надеюсь, что вы поведаете ее нам, - сказал Рендел.
   - Надвигается гроза, - добавил я. - Видите, вон там, над горными вершинами, возвышающимися над долиной, сверкают молнии; если ваша история трагична, сейчас самое лучшее время ее услышать. Вы ведь не против рассказать ее?
   Граф улыбнулся; медленной, загадочной, непостижимой улыбкой.
   - Вы совершенно правы, скоро разразится ливень, и, поскольку под громовые раскаты трудно заснуть, мы можем посидеть здесь еще немного, и я расскажу вам эту историю.
   Воздух был совершенно неподвижным и горячим, стояла невыносимая духота; из долины, нежными волнами, поднимался густой, терпкий запах цветущих апельсиновых деревьев. Небо, с его мириадами звезд, казалось, отражается в густой листве, так многочисленны были светлячки, зажегшие свои фонарики. На западе время от времени сверкали молнии, но звук грома пока еще ни разу не нарушил глубокой тишины.
   Граф взял сигару, поправил подушку под головой так, чтобы ему были видны далекие огни города, и сказал:
   - Итак, вот моя история. Когда-то, давно, в конце прошлого века, при дворе Карла III, короля обеих Сицилий и Палермо, служил герцог ди Кастильоне. Рассказывают, что он был очень честолюбив и, не довольствуясь женитьбой своего сына на одной из дам Тосканского дома, собирался выдать свою единственную дочь, Розалию, за принца Антонио, кузена короля. Вся его жизнь была посвящена возвеличению своего рода, и он совершенно позабыл об отцовских чувствах, в безумной жажде династической славы. Его сын был достойным отпрыском своего отца, холодным и гордым; но Розалия была, как сообщает легенда, совершенно противоположна ему по натуре - страстной, красивой девушкой, разумной и упрямой, безразличной к титулам и славе рода.
   Настал срок, когда надлежало ей стать женой принца Антонио, слывшего rouИ, то есть человеком, не стесненным моралью, когда одна из служанок сообщила герцогу о том, что его дочь влюблена в молодого офицера, имени которого я не помню, и что они планируют побег следующей ночью. Гнев и ярость старого герцога не знали границ; он увидел вдруг крушение всех своих надежд возвеличения рода посредством родства с королевским домом, и, хорошо зная непреклонный характер дочери, впал в отчаяние, будучи не в силах принудить ее. Тем не менее, он все же попытался: он осыпал ее угрозами и подверг наказанию в виде лишения свободы и всевозможных ограничений, чтобы сломить ее дух и лишить воли. Пользуясь своим влиянием при дворе, он добился того, чтобы ее возлюбленного отослали на материк, а дочь заключил в маленькой комнатке, в своем дворце в Толедо, - тот самый, который расположен справа от Via del Collegio dei Gesuiti, с красивыми коваными решетками на окнах и расписным фризом. Но ничто не могло вынудить ее дать согласие, сломить ее волю; наконец, в совершенной ярости, которую не смог обуздать, граф отправил ее в этот монастырь, один из нескольких в Италии, принадлежавших кармелиткам. Он повелел, чтобы она взяла себе имя Мадделена, что он никогда более не должен услышать о ней, и что остаток дней своих она должна провести в строгом заключении, в стенах монастыря.
   Розалия, - или сестра Мадделена, как ее теперь звали, - поверила в смерть своего возлюбленного, герцог убедил ее в этом, представив соответствующие доказательства; тем не менее, она наотрез отказалась выходить замуж за кого-нибудь другого, и почитала жизнь в монастыре за блаженное освобождение от тирании отца.
   Она жила здесь в течение четырех или пяти лет, ее имя забыли при дворе и во дворце отца. Розалия ди Кастильоне умерла; она стала сестрой Мадделеной, монахиней-кармелиткой.
   В 1789 году Фердинанд IV был низложен, его королевство разделено, а сам он бежал на Сицилию. Вместе с ним прибыл возлюбленный Розалии, дослужившийся до высокого звания. Он также полагал Розалию мертвой, и только случайно узнал, что она стала монахиней и находится в монастыре кармелиток. Так начался второй акт романа, до сих пор бывшего только печальным, теперь же обратившимся в трагедию. Микеле - Микеле Бискари, таково было его имя, я, наконец, вспомнил, - не давали покоя мысли о монастыре, желание повидаться с сестрой Мадделеной; и наконец, на возвышающихся над нами скалах, среди лимонов, - вы сможете увидеть это место при вспышке молнии, - он увидел ее в монастыре, и нашел, что она осталась почти такой же, какой он видел ее шесть лет назад, прекрасной и нежной, даже в своем монашеском одеянии, не смотря на тяжести суровой монастырской жизни. Он дождался случая, когда она осталась одна на монастырском дворе, и бросил ей кольцо. Она подняла глаза и увидела его; с этого момента жизнь ее обрела иной смысл - теперь она жила любовью к живому человеку, в то время как прежде жила памятью о нем.
   Они составляли свой план с чрезвычайной осторожностью. Переговариваться они не могли - это вызвало бы подозрения других насельниц монастыря. Они могли только обмениваться знаками в то время, когда сестра Мадделена оставалась одна. Микеле мог перебрасывать ей записки со скалы, - для этого требуется сильная рука; в этом вы можете убедиться, прикинув расстояние на глаз, - а она могла бросать ответы из окна над обрывом, которые он подбирал на дне. В конце концов, ему удалось передать ей моток легкого каната. Девушка привязала его к прутьям решетки одного из окон, и - о, великое безумие любви! - Бискари мог подниматься по нему к самому окну, на высоту почти в двести футов, вдоль скалы с тремя крошечными уступами, на которых он мог передохнуть. В течение почти месяца эти ночные визиты оставались тайною, и Микеле почти закончил все приготовления к тому, чтобы похитить девушку из монастыря св. Катарины и увезти в Испанию, когда, к несчастью, одна из сестер, заподозрив неладное по тому, как изменилось лицо Мадделены, предприняла розыски и, наконец, обнаружила канат, привязанный к оконной решетке, другой конец которого спускался вниз, скрытый виноградными лозами. Она сразу же рассказала обо всем игуменье, и они вместе решили пронаблюдать из окна в крипте часовни, - это единственное место, как вы сможете убедиться завтра сами, из которого прекрасно видно окно кельи сестры Мадделены. Они увидели Микеле, бесстрашно поднимавшегося по тонкому канату; наблюдали, как он общается с Мадделеной, - некоторое время сестра наблюдала одна, поскольку игуменье надлежало присутствовать при богослужении, - и, наконец, перед самым рассветом, увидели, как Микеле спускается вниз, как скручивается и прячется канат, и знали, что теперь сестра Мадделена, преступница, находится в их руках, для свершения правосудия и наказания.
   На следующий день, по приказу игуменьи, сестра Мадделена была заключена в келью под часовней; ей было предъявлено обвинение, от нее ожидали раскаяния и признания. Но она не произнесла ни слова, хотя ей и было обещано прощение, если она назовет имя любовника. Наконец, игуменья предупредила ее, как поступит ближайшей ночью: ее, связанную, с кляпом во рту, поместят вблизи оконной решетки; сама игуменья будет находиться рядом, веревка сброшена, и, как только любовник окажется вблизи окна, перерезана, так что на ее глазах он упадет со скалы и разобьется насмерть. Это звучало вполне правдоподобно; кроме того, сестра Мадделена знала, что игуменья вполне способна поступить подобным образом. Ее упорство было сломлено единственно возможным способом; она стала умолять сохранить жизнь ее возлюбленному. Поначалу игуменья оставалась глуха к ее просьбам; затем сказала: "Жизнь ваша или жизнь его. Он останется жить в том случае, если вы принесете в жертву вашу собственную жизнь". Сестра Мадделена сделала выбор; она написала Микеле записку, в которой прощалась с ним, прикрепила ее к веревке, собственными руками перерезала ее и смотрела, как она падает со скалы.
   Затем она приготовилась к смерти, и в полночь, в то самое время, когда ее возлюбленный, сходя с ума от ужаса и бессилия, бродил вокруг белых стен монастыря, сестра Мадделена, во имя любви к Микеле, рассталась с жизнью. Как - никто никогда не узнал. То, что она и в самом деле умерла, было лишь подозрением, и когда Бискари, наконец, вынудил гражданские власти принять меры, - он утверждал, что в монастыре произошло убийство, - и в монастырь явились дознаватели, они не нашли никаких следов. Игуменья утверждала, что сестра Мадделена была отправлена в Испанию, в один из монастырей кармелиток Авилы, поскольку выказала вопиющее неповиновение. Старый герцог Кастильоне не пошевелил и пальцем, чтобы помочь расследованию, и Микеле, после бесплодных попыток доказать, что сестра Мадделена насильственно лишена жизни, был вынужден покинуть Сицилию. Он отправился на поиски в Испанию, где предпринял поиски; он не нашел никаких следов девушки и скончался, измученный горем и страданиями.
   Имя сестры Мадделены позабылось, и оставалось в забвении до той поры, пока монастырь не был конфискован и не перешел к Миксаро; именно это привело к тому, что о ней вспомнили, поскольку стал являться ее призрак. История или легенда о ней была рассказана одной из монахинь, оставшейся здесь жить после упразднения монастыря. Я думаю, что факт появления призрака, - а это неоспоримый факт, - является подтверждением правоты Микеле. Бедная Розалия и в самом деле пожертвовала своей жизнью во имя любви, но так ли все было, как об этом повествует история, или нет, сказать не могу. Кто-то из вас, вероятно, увидит ее сегодня вечером. Можете попытаться поговорить с ней. Вот все, что мне известно о сестре Мадделене, известной в миру как Розалия ди Кастильоне. Вам понравилось?
   - Превосходно, - воскликнул Рендел. - Но для меня это всего лишь легенда, и никак не предупреждение о том, что следует ожидать явления призрака. Я не верю в привидения.
   - Бедняжка совершенно безвредна, - Вальгуанера встал и потянулся. - Мои слуги говорят, она хочет, чтобы над ней совершили заупокойную мессу, или что-то подобное, но я отношусь к таким вещам скептически. Прошу прощения (он обернулся ко мне), я совершенно забыл, что вы католик; прошу извинить мне мою грубость.
   - Дорогой граф, вам не в чем извиняться. Сожалею, что у нас с вами различные взгляды на некоторые вещи, но я вовсе не страдаю избыточной чувствительностью.
   - У меня есть оправдание, - возможно, вы увидите в нем только отговорку, - отсюда, из того места, где я живу, развращенность и нелепость учения Церкви особенно заметны.
   - Возможно, это следствие невольного ослепления; однако, давайте не будем вдаваться в эти вещи сегодня вечером, - гроза уже близко. Идемте в дом.
   Звезды погасли; низкие грозовые тучи, нависшие над долиной, приблизились настолько, что, казалось, задевают за верхушки сосен, черневших на скале прямо над нами. На юге и востоке тучи закрыли небо почти до самого моря, оставив небольшое пространство, где луна в своей последней четверти виднелась слева от Монте-Пеллегрино; в ее блеклом свете был виден его черный силуэт. Ярко и почти беспрерывно сверкала молния, где-то в темноте раздались звуки колокола, отдаленный шум ливня, приближаясь, превратился в глухой рев, а над всем этим, где-то в вышине, торжественно грохотал гром.
   Мы поспешно удалились в дом, прячась от надвигающейся грозы, взяли подсвечники и, пожелав друг другу спокойной ночи, отправились по своим комнатам.
   Моя находилась в южной части монастыря, а ее окна выходили на террасу, которую мы только что оставили, над главными воротами. Разыгравшаяся буря, наполнившая долину потоками воды, представляла собой удивительное зрелище, и я, завернувшись в халат, некоторое время стоял у окна, наблюдая в сполохах молнии, как дождь и ветер неистовствуют на горных склонах. Постепенно буря стихала, я бросился на кровать и принялся размышлять, действительно ли мне предстоит визит призрака, с такой уверенностью предсказанный графом.
   Я тщательно все обдумал, и через некоторое время, к полному своему удовлетворению, составил точный план действий, в случая появления сестры Мадделены. Ее история тронула меня: я все время возвращался мыслями к бедной девушке, пожертвовавшей своей жизнью ради того, чтобы спасти возлюбленного, - быть может, вовсе не достойного ее самопожертвования, - дух которой до сих пор не может найти успокоения, пребывая на полпути к вечности, в тщетном ожидании помощи. Я не мог заснуть; молнии все еще сверкали за окном, мысли о мертвой монахине и ее возможном визите будоражили воображение, гнали сон прочь. Не может быть никакого сомнения в том, что я даже не дремал, когда, приблизительно в час пополуночи, случилась яркая вспышка молнии, а когда мои ослепшие глаза вновь обрели способность видеть, я разглядел совершенно отчетливо, - высокую фигуру, одетую в белое, по обычаю кармелиток, склонившую голову над сложенными перед грудью руками. Снова вспышка; она медленно подняла голову и посмотрела на меня - пристально и печально. Она была очень красива, - подобно Деве Бельтраффио в Национальной галерее, - возможно, даже красивее, но взгляд ее глубоких, нежных глаз - он просил, он умолял. Я не был испуган, даже не вздрогнул; я молча и неподвижно лежал, глядя на нее, отчетливо видимую в сполохах молний.
   Потом она вздохнула, и очень отчетливо, голосом, от которого на глаза наворачивались слезы, с бесконечной грустью и печалью, произнесла: "Я не могу уснуть...", и две блестящих искорки скатились из ее глаз по бледному лицу.
   Видение медленно поплыло по направлению к двери, глядя на меня взглядом, в котором явственно читались усталость и мука. Я вскочил с кровати и замер в ожидании. Выражение признательности появилось у нее на лице; повернувшись, она скользнула сквозь дверь.
   Оказавшись в темном коридоре, видение продолжало двигаться, подобно легкому облачку; я следовал за ним, без тени страха или неуверенности, ощущая внутри себя странную уверенность, что именно мне суждено сыграть главную роль в обретении мятущейся, измученной душой желанного покоя. Коридоры были наполнены черным бархатом тьмы, но бледная фигура следовала передо мной, безошибочно находя путь, иногда расплывчатая, когда мрак вокруг сгущался, иногда ослепительно белая и видимая совершенно ясно, когда за окном или дверным проемом сверкала молния.
   Мы спустились по лестнице в холл, миновали трапезную, где огромная фреска, изображающая Распятие, была видна очень четко в свете молний, и вышли на крытую аркаду.
   Было очень темно. Я брел по битому кирпичу, касаясь руками белых стен и колонн, мокрых от дождя. Вода стекала с карнизов и лилась на пол; потревоженный голубь вспорхнул и скрылся в темноте. Но белое видение по-прежнему уверенно вело меня, сначала в дальний конец двора, потом вдоль стены, пока, наконец, не остановилось перед дверным проемом, ведшим к кельям.
   Внезапно ярко полыхнула молния, последний отголосок ярости удаляющееся грозы, осветив все вокруг нас, и я увидел бледное лицо, обращенное ко мне, с выражением такой надежды, и одновременно отчаяния, что мне стало трудно дышать, а на глаза навернулись слезы; в первый раз я увидел ее лицо так близко от своего. За тот короткий промежуток времени, прошедший между вспышкой и оглушительным раскатом грома, словно бы стремившимся стереть монастырь с лица земли, я услышал исполненное невыразимой скорби: "Я не могу уснуть...", донесшееся из непроницаемой тьмы. Снова сверкнула молния, но белая фигура исчезла.
   Я бродил по двору, напрасно высматривая сестру Мадделену, пока слабый лунный свет не пробился сквозь начавшие редеть тучи. Я нашел дверь, возле которой исчезло белое видение: она была заперта; оставив отметки, чтобы не потерять его, я вернулся в свою комнату, но так и не уснул.
   Поутру, когда граф осведомился у меня и Рендела, не видел ли кто из нас призрак, я рассказал им свою историю, и попросил разрешения на поиски в келье; он учтиво разрешил, пообещав свою помощь.
   Я не мог дождаться окончания завтрака; но мы приступили, вместе с графом и Ренделом, к поискам, не раньше, чем выкурив традиционную утреннюю трубку.
   - Я уверен, что в келье ничего нет, - сказал Вальгуанера, когда мы остановились перед отмеченной мною дверью. - Тем не менее, любопытно, что вы отметили как раз ту келью, которую молва приписывает сестре Мадделене. Я несколько раз осматривал ее, и уверен, что в ней невозможно что-либо скрыть. Однажды я даже вскрыл пол, после того, как услышал, что келья принадлежала таинственной монахине, и полагая, что если здесь и сокрыты следу преступления, то они сокрыты под полом.
   Он отпер дверь, и мы вошли, один за другим, взволнованные, с бьющимися сердцами. Келья и в самом деле оказалась очень маленькая, всего восемь квадратных футов. Естественно, в таком крошечном месте не было возможности спрятать тело; и хотя я очень тщательно простучал пол и стены, везде я слышал тяжелый, глухой звук - звук сплошной кладки.
   Что касается пола, граф за него ручался. Он снимал его весь, вплоть до изогнутого свода нижнего этажа; и все же, где-то в этой комнате было спрятано тело мертвой девушки, я был в этом уверен. Но где? Было непонятно, где искать ответ на эту загадку; в настоящий момент я был вынужден отказаться от дальнейших розысков, к некоторому разочарованию Вальгуанера, который с любопытством наблюдал, сумею ли я приподнять покров тайны.
   Но я не мог оставить все, как есть, и ближе к полудню принялся за новые розыски. Я взял ключи у графа и исследовал прилегающие кельи; они были, по всей видимости, точно такими же, маленькими, с окном напротив двери, в которых ничего... Стоп, такими же? Я спешно направился в келью сестры Мадделены; в самом деле, эта келья, будучи угловой, должна была иметь два окна, но имелось только одно, находившееся под углом к двери. Или мое воображение слишком разыгралось? Когда я принялся простукивать стену напротив двери, в том месте, где должно было находиться окно, мне показалось, что звук оказался менее глухим. Я пришел в возбуждение. Я бросился в соседнюю келью, располагавшуюся справа, открыл небольшое окно и высунулся наружу.
   Наконец-то я нашел то, что искал! На гладкой желтой поверхности стены имелось заметное пятно, приблизительно повторявшее контуры окна, подобного имевшимся в других кельях, не гладкое, как остальная стена, а бугрившееся выступами кирпича под толстым слоем штукатурки. Я чувствовал волнение, и, одновременно, удовлетворение: оконный проем был достаточно глубок, высота стены составляла около четырех футов, а проем доходил почти до самого пола, хотя площадь его и составляла не более трех квадратных футов. Я был абсолютно уверен, что нашел ответ, и позвал графа и Рендела, будучи слишком взволнован, чтобы толком объяснить им свою теорию.
   Должно быть, они подумали, что я сошел с ума, когда я вдруг начал скрести сплошную стену напротив двери; однако, через несколько минут, поняли, чего я добивался, ибо под слоями краски и штукатурки обнаружились не только кирпичи старой кладки; мои познания в архитектуре подсказали мне правильное решение, - очищенное мною пространство открыло вертикальный стык между старой кладкой, выполненной мастерами, и новой, грубой, непрофессиональной, в которой кирпичи были установлены кое-как.
   Рендел схватил кирку и уже собрался было начать разрушать стену, когда я остановил его.
   - Нужно действовать очень осторожно, - сказал я. - Кто знает, что мы можем найти?
   Поэтому мы решили вынуть несколько кирпичей приблизительно на уровне лица.
   Как тяжело продвигалась наша работа! Но кирпич, наконец, поддался, и я вытащил его дрожащими пальцами. Мы увидели темноту, но нисколько не сомневались, что там имеется полость, а не сплошная стена; действуя так же аккуратно, мы удалили второй кирпич. Тем не менее, отверстие было слишком мало, чтобы мы могли хоть что-нибудь разглядеть в тусклом свете, попадавшем в него из кельи. С помощью кирки мы удалили еще один кусок кладки, размером, наверное, в восемь кирпичей. Он выпал, мы аккуратно подхватили его и положили у стены.
   Вальгуанера, который стоял, наблюдая за нами, пока мы клали блок, неожиданно воскликнул, подобно испуганной женщине, но в его устах этот крик был страшен. И тому была веская причина.
   Обрамленное неровной кирпичной рамкой, почти не видимое в тусклом свете, нам предстало лицо, словно бы вырезанное из слоновой кости, превосходящее своей красотой античные бюсты, но искаженное и изуродованное невыразимой мукой: прекрасные губы полуоткрыты, как будто от нехватки воздуха, глаза закатились; а ниже, тонкие, нежные руки, сложенные на груди, сжимающие складки белого одеяния кармелиток, сведенные агонией последней схватки с неизбежным мышцы.
   Мы стояли, затаив дыхание, не в силах отвести взгляда, околдованные увиденным. Тайны больше не существовало. С дьявольской изобретательностью, жестокие служители заложили окно, затем поставили в нишу это прекрасное существо, в то время как их безжалостные руки, повинующиеся каменным сердцам, клали кирпич, замуровывая его, живого, трепещущего, в ужасной могиле. Мне приходилось читать о подобных случаях в романах, но столкнуться с ним воочию...
   Снаружи послышались шаги; мы немедленно вышли из кельи и закрыли дверь. Это помещение было священным; это ужасное зрелище не предназначалось для любопытных глаз. Подошел садовник; ему понадобилось что-то уточнить у графа. Но Вальгуанера оборвал его.
   - Пьетро, отправляйся в Парко и попроси падре Стефано немедленно приехать сюда. - Я поблагодарил его взглядом. - Подожди! - Граф повернулся ко мне. - Синьор, уже два часа, время, слишком позднее для мессы, не так ли?
   Я кивнул.
   Вальгуанера на мгновение задумался, потом сказал:
   - Приготовь двух лошадей, синьор американец отправится с тобой, - понятно? - После чего обернулся ко мне. - Вы ведь отправитесь с ним, не так? Думаю, вы гораздо лучше меня сможете объяснить падре Стефано, что тут произошло.
   - Да, конечно, с большим удовольствием.
   Вот так и случилось, что после скорого обеда, я отправился вниз в Парко, отыскал падре Стефано, все объяснил ему, и нашел в нем весьма отзывчивого и милого человека. К пяти часам мы вернулись в монастырь со всем, что было необходимо для того, чтобы дать душе несчастной жертвы вечное упокоение.
   Теплыми сумерками, с последними лучами догорающего заката, проникавшими в окно кельи, где почти столетие назад Розалия простилась со своим возлюбленным, мы собрались вместе, чтобы дать возможность ее измученной душе пройти до конца путь, на котором она задержалась на такой долгий срок. Ничего не было упущено; все, что было необходимо, совершалось падре Стефано, в то время как свет в окне угасал, а мерцающее пламя свечей, привезенных из монастыря св. Франциска двумя служками, бросало бледные отсветы на темное отверстие, в котором виднелось бледное лицо, в течение долгих ста лет обращенное к Небу с последней молитвой.
   Наконец, падре взял веточку спаржи из рук одного послушника, и, осеняя крестом благословения, с пением Осеняю тебя святой водой, мягко окропил святой водой искаженное мукой лицо. Мгновение - и его не стало; оно исчезло, видение рассыпалось в пыль; в свете свечей виднелась лишь пустота; мертвая девушка рассыпалась прахом на кирпичи, закрывшие окно, и другие, выложенные безжалостными руками по велению каменных сердец.
   Но мы еще не закончили. Было решено, что падре Стефано останется в монастыре на ночь, что, как только настанет полночь, он отслужит мессу за упокой души несчастной девушки. Мы сидели на террасе, разговаривая о странных событиях последних часов, и я с удовлетворением отметил, что граф более не упоминал о церкви тем тоном и в тех выражениях, какие мне приходилось слышать от него прежде. Правда, рядом с нами все время находился падре; но я был уверен, что в Вальгуанере говорит не только вежливость, и тешил себя надеждой, что, может быть, сегодняшний день послужил спасением для еще одной души.
   С помощью слуг, удивленных и недоумевающих, а также синьоры Вальгуанера, я как мог украсил цветами и свечами длинный холодный алтарь в часовне, так что к полуночи было готово мрачное святилище. Это была удивительная, торжественная служба, в первом часу нового дня, среди пылающих свечей, окутанная запахом ладана и ароматами апельсиновых деревьев, поднимавшимися вверх в свежем утреннем воздухе и смешивавшимися с запахом цветов внутри часовни. Многие молитвы были произнесены в ту ночь за упокой души несчастной девушки, думаю, что многие были произнесены и после, ибо, после окончания, я некоторое время оставался неподвижным; когда же встал и направился к дверям, то увидел фигуру, все еще стоявшую на коленях, в которой узнал графа. Я улыбнулся, светло, с благодарностью, и тихо вышел, надеясь, что, наконец-то, все кончилось.
   На следующий день келью снова замуровали; поскольку не весь прах мог быть собран для упокоения на освященной земле, перед этим я отправился на маленькое кладбище в Парко и привез оттуда корзину земли, которой мы и закрыли прах сестры Мадделены.
   Вскоре, когда мне и Ренделу пришла пора уезжать, - с большим, нужно сказать, сожалением, - Вальгуанера отправился в Палермо вместе с нами; последнее, что мы сделали на Сицилии, это помогли ему заказать мраморную табличку, на которой была вырезана простая надпись:
   "Здесь покоится тело Розалии ди Кастильоне, также называемой сестра Мадделена, душа которой вернулась к Тому, Кто дал ее".
   Ниже я попросил добавить:
   "Пусть тот, кто без греха, первым бросит в нее камень".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

НОТР-ДАМ-ДЕ-О

  
   К западу от Сен-Поль-де-Леон, на выступающих из моря скалах Финистерри, стоит древняя церковь Нотр-Дам-де-О. Пять столетий штормовые ветра и сильные дожди трудились над тем, чтобы превратить само здание и украшающую его резьбу и скульптуры, в продолжение тех скал, на которых оно расположено, так что сегодня бретонские рыбаки, поглядывая с любовью в его сторону из гавани Морле, вряд ли смогут отличить, где кончаются скалы и начинается церковь. Зубы морских ветров, по крупицам, основательно разъели прекрасную резьбу дверных проемов и тонкие выступы ажурных оконных решеток; серый мох распространился по разрушающимся стенам, пытаясь обрести здесь хоть какую защиту; нежные лианы, постоянно испытывающие на себе обжигающее дыхание ветра, обвили разрушающиеся опоры, протянулись вдоль водосточных труб и взобрались на башню колокольни, стараясь оградить маленькое святилище от дикой схватки моря и неба.
   Не единожды можно пройти по горной дороге от Сен-Поля, расположенного далеко на севере Франции, до Бреста, и не обнаружить при этом никаких признаков Нотр-Дам-де-О, ибо она прилепилась к скале несколько ниже дороги и скрыта от нее скудной рощей чахлых деревьев, чьи белые ветви, напоминающие кости скелета, кривые и безобразные, выглядывают из жесткой, темной листвы, которая по-прежнему растет внизу, там, где подъем дороги дает ей некоторую защиту. Миновав лес, вы оказываетесь у двух домов желтого камня, примерно в двадцати милях от Сен-Поля, затем, свернув направо, спускаетесь вниз, огибая старую каменоломню; после чего, снова свернув, на этот раз налево, и оказавшись на узкой горной тропе, вы увидите заостренную крышу башни Нотр-Дама, а пройдя еще немного, миновав кресты маленького кладбища, останавливаетесь возле бокового крыльца.
   Эту церковь стоит посетить, поскольку, хотя она и небольших размеров, сохранившиеся образы, благодаря особой манере изображения, приводят в мечтательно-восторженное состояние. Норманнский неф, с круглыми опорами и арками красного камня, изящные, богато украшенные, хоры, высокий алтарь времен Франциска I, создают всего лишь мягкий фон и обрамление для покрытых резьбой гробниц и потемневших от времени картин, подвесных светильников из железа и латуни, и черных, также украшенных богатой резьбой, мест для певчих эпохи Возрождения.
   В течение столетий маленькая церквушка простояла незамеченной, ее обошли стороной ужасы и безрассудства революции, а стойкие, верные обитатели Финистерри слишком боялись Бога и слишком любили Богородицу, чтобы причинить ее церкви хоть малейший вред. Много лет она была семейной церковью графов де Жарлок; их гробницы ветшают год от года в теплом свете крашеных окон. Первым здесь нашел упокоение граф Робер де Жарлок, наследник Пуллауана, благополучно высадившийся в гавани Морле, бежав с острова Уайт, где он содержался в плену после ужасного поражения флота Карла Валуа при Слёйсе. Теперь наследник Пуллауана лежит в изукрашенной резьбой гробнице, забыв о мире, где совершал воинские подвиги: от династии, за которую он сражался, осталась только память, от рода, который он прославил, только имя, от Шато-Пуллауан, жалкие развалины на поле мсье дю Буа, мэра Морле.
   Заново Нотр-Дам-де-О, с его замечательным интерьером, был открыт миру эскизами Жюльена, графа де Бержерак, на салоне '86 и привлек некоторое внимание к этому Богом забытому уголку. На следующий год несколько художников поселились рядом, и написанные ими картины стали результатом того, что еще через год, мадам де Бержерак, ее дочь Элоиза и Жюльен, купили старую ферму Понтиви, по дороге, шедшей над Нотр-Дам, и превратили ее в летний домик, который в какой-то степени заменил им утраченный замок в Дордоне, конфискованный у них, как приверженцев монархии, после торжества Республики в 1794 году.
   Потихоньку летняя колония художников вокруг Понтиви разрасталась, и так было до весны 1890 года, когда ее покой был нарушен. Это была печальная история. Жан д'Ире, самый молодой и веселый из всей компании, вдруг стал хмуриться и погрустнел. Поначалу все связали это с его нескрываемым восхищением мадемуазель Элоизой и смотрели как на обычные проявления юношеской страсти; но однажды, во время прогулки с мсье де Бержераком, он вдруг схватил узду лошади Жюльена, выдернул ее из его руки и, повернув свою лошадь в сторону скал, принялся нахлестывать перепуганных животных, заставляя их скакать прямо к обрыву. Жюльену удалось остановить это безумие; он одним ударом сбил юношу с лошади и осадил животных едва ли не на расстоянии нескольких ярдов от края. После этого случая, ни единого слова не было произнесено в объяснение случившегося; угрюмое молчание, длившееся несколько дней, ясно давало понять - разум Жана помутился. Элоиза вела себя по отношению к нему с бесконечным терпением, - хотя и не испытывала никаких нежных чувств, только жалость, - в то время как он казался спокойным и вполне здоровым. Однако по ночам им овладевала какая-то странная мания. В дневное время он работал над картиной, которую собирался выставить в Риме, в то время как Элоиза сидела рядом с ним, читала вслух или напевала; но независимо от того, насколько удачна была дневная работа, ночью изображенное исчезало без следа, и он начинал все заново, только затем, чтобы все снова исчезло ночью.
   Наконец, его все усиливающееся расстройство достигло своего апогея; и однажды, прекрасным солнечным днем, в Нотр-Дам, когда картина его была нарисована лучше, чем прежде, он вдруг схватил мастихин и изрезал им полотно. Элоиза поспешила к нему, чтобы остановить, он в безумной ярости повернулся к ней и ударил мастихином в горло. Тонкая сталь сломалась, и на белой коже осталась небольшая алая царапина. Элоиза, не испугавшись, - а ведь большинство женщин на ее месте пришли бы в ужас, - схватила его за запястья, но, хотя он легко мог высвободиться, безумец вместо этого опустился на колени и залился слезами. Он заперся в своей комнате в Понтиви, никого не желал видеть, и ходил взад-вперед в течение нескольких часов, стараясь справиться с нараставшим безумием. Вскоре из Парижа прибыл доктор Шарпантье, вызванный мадам де Бержерак, и после короткой, принудительной беседы, уехал обратно в Париж, забрав Жана д'Ире с собой.
   А через несколько дней мадам де Бержерак получила письмо, в котором доктор Шарпантье признавался, что Жан сбежал; что он предоставил ему достаточно свободы, поскольку тот вел себя вполне спокойно; воспользовавшись этим, когда поезд сделал остановку в Ле-Мане, Жан выскользнул и бесследно исчез.
   Все лето, время от времени, приходили известия, что никаких следов несчастного юноши по-прежнему не найдено, и, наконец, в Понтиви решили, что он мертв. Если бы он был жив, то какие-нибудь следы непременно должны были бы обнаружиться, но все усилия полиции ни к чему не привели; а потому его смерть была признана не только мадам де Бержерак, но и семьей Жана, - оплакивавшей своего первенца далеко от теплых равнин Лозера, и доктором Шарпантье.
   Прошло лето, наступила осень; наконец, холодные ноябрьские дожди - авангард армии зимы, - заставили обитателей колонии отступить в Париж.
   Наступил последний день пребывания в Понтиви. Мадемуазель Элоиза отправилась в Нотр-Дам, чтобы попрощаться с прекрасной святыней, вознести последнюю молитву за упокоение измученной души бедного Жана д'Ире. Дождь на некоторое время прекратился, спокойствие окутало обрывы и едва волнующееся море, лениво скрывавшего и снова обнажавшего рваную полосу берега. Элоиза опустилась на колени возле алтаря Богоматери Вод; а когда, наконец, снова поднялась, то никак не могла найти в себе силы покинуть это место, осиянное печальной красотой теплых, золотых, последних лучей заходящего солнца. Она видела, как старый церковный служитель, Пьер Пуло, почти неслышно ходит вокруг здания, постепенно погружающегося в темноту, и даже спросила его, который час; но он был почти слеп и очень плохо слышал, а потому ничего не ответил.
   Она присела возле прохода, неподалеку от алтаря Богоматери Вод, наблюдая игру света и наступающей темноты, охваченная печальными грезами об уходящем лете, пока эти грезы не смешались со сновидениями; она уснула.
   Последние лучи раннего заката погасли в окнах на западной стороне; Пьер Пуло неуверенно проковылял в быстро надвигавшихся сумерках к южному крыльцу, запер покосившиеся двери и направился, по дороге между наклонившимися крестами, к своему маленькому домику, ближайшему к одиноко стоящей церкви Нотр-Дам-де-О, отдаленному от нее почти на милю.
   После захода солнца, с моря быстро набежали большие тучи; ветер окреп, тощие ветви измученных непогодой деревьев на кладбище хлестали друг друга в преддверии надвигающегося шторма. Море взволновалось, волны прокатывались по узкой полосе пляжа и набрасывались на усталые скалы, его нежное шептание переросло в угрожающий, торжествующий рев. Вихрь мертвых листьев кружился в ограде, старался проникнуть в окна. Зима и ночь наступили одновременно.
   Элоиза проснулась, удивленная, сбитая с толку; она сразу же поняла, что случилось, но восприняла это без какого-либо страха или беспокойства. Ночью в Нотр-Дам бояться было нечего; призраки, если они обитали тут, не могли причинить ей вреда, дверь была надежно заперта. Конечно, с ее стороны было глупостью уснуть в церкви; ее мать будет сильно беспокоиться в Понтиви, если узнает, что Элоиза до рассвета не вернулась. С другой стороны, у нее была привычка отправляться на прогулку после обеда и гулять до позднего вечера, так что вполне может случиться, - она вернется прежде, нежели мать узнает об ее отсутствии, поскольку Пуло приходит открывать церковь для утренней мессы в шесть часов. Поэтому она вышла из узкого прохода, медленно прошлась по хорам, вошла в алтарь, направилась к сиденьям на южной стороне, где имелись подушки, и удобно здесь расположилась.
   Ночью в Нотр-Дам было очень красиво; она даже не подозревала, какой необычной и величественной может быть маленькая церковь, освещенная лунным светом, проникавшим внутрь через южные окна, иногда ярким и четким, а иногда замутненным набегавшими облаками. Тени массивных колонн тянулись вдоль нефа, а когда снова показалась луна, она могла видеть все пространство, почти до западного его конца. Какая тишина! Лишь мягкий, едва слышный шепот беспокойных ветвей и шелест набегающих на берег волн.
   Эти звуки убаюкивали, подобно колыбельной; Элоиза почувствовала, как ее веки смыкаются, стоило только облакам закрыть луну, а церкви погрузиться во мрак.
   Она вот-вот должна была погрузиться в сладкий сон, как вдруг совершенно пробудилась; потрясение, которое она испытала, отозвалось покалыванием в каждой клеточке ее тела. Посреди слабых, убаюкивающих звуков ночи, она явственно расслышала шаги! Кроме нее в церкви никого не было - она была в этом совершенно уверена. И опять! Неуверенные шаги, крадущиеся, осторожные, но вне всякого сомнения - именно шаги, - где-то в темноте дальнего конца церкви.
   Она села, вглядываясь во мрак, похолодев от страха, приходящего в темноте и парализующего волю, ее руки сжимали грубые опоры для рук.
   Снова шаг, еще один - медленно, мерно, один за другим, с интервалом в полминуты, каждый раз все отчетливей, все ближе.
   Неужели темнота никогда не развеется? Неужели не развеются облака? Минута сменяла минуту, но они казались часами; луны по-прежнему не было видно, по-прежнему мертвые ветви стучались в высокие окна. Неосознанно, словно околдованная, она потихоньку двигалась по направлению к перилам хоров, напрягая глаза, пристально вглядываясь в ночной мрак. Снова шаги; на этот раз очень близко! Ах, наконец-то показалась луна! Яркий луч проник сквозь западное окно, на каменном полу, прогнувшемся под тяжестью лет, появилась полоска света. Затем вторая, третья, четвертая, еще мгновение - и Элоиза могла бы облегченно выдохнуть, ибо ничто не нарушило правильных линий, ни фигура, ни тень. Но нет; из-за последней колонны, в бледном свете луны, выступил человек. Девушка смотрела на него, затаив дыхание, лунный свет падал на нее, неподвижно застывшую напротив низкого парапета. Шаг, другой, и она увидела перед собой - был ли это призрак или человек? - бледное лицо безумца, со спутанными волосами и бородой; высокий, худой, наполовину прикрытый лохмотьями, он прихрамывая подошел к ней. С мертвого лица на нее взирали безумные глаза, сверкавшие, как у кошки, устремленные на нее, словно бы гипнотизирующие, подобно тому, как кошка гипнотизирует птицу.
   Еще один шаг, - и он уже перед ней! Эти ужасные, светящиеся глаза, сужающиеся и расширяющиеся в такт сердцебиению. Луна снова скрылась; светлые полосы исчезли одна за другой; в последний раз она кинула взгляд на ужасное лицо в лунном свете, - Матерь Божия! Да ведь это... Их накрыл мрак, в темноте виднелись только пылающие глаза и едва различимые очертания фигуры, присевшей перед ней, подобно тому как приседает кошка, подрагивая всем телом, готовясь к прыжку, который исторгнет жизнь из ее жертвы.
   Еще мгновение, и безумец прыгнет; но едва дрожь прошла по его скорчившемуся телу, Элоиза, охваченная ужасом, собрав все свои силы, крикнула:
   - Жан, остановись!
   Существо склонилось над ней, замерло, что-то пробормотало; после чего сухо, подобно ученику, отвечающему урок, произнесло одно-единственное слово:
   - Chantez! Пой!
   Не раздумывая, Элоиза запела; первое, что ей припомнилось, была старая провансальская песня, которая так нравилась д'Ире. В то время, как она пела, несчастный безумец лежал, скорчившись, у ее ног, отделенный от нее только парапетом хоров, его глаза, прежде судорожно сужавшиеся и расширявшиеся, застыли. Но как только пение кончилась, по телу его опять пробежала ужасная дрожь, свидетельствующая о готовности к смертельному броску, и она начала другую песню, - на этот раз старый гимн Pange lingua, и величественная латынь голосом мертвых столетий зазвучала в пустынной церкви.
   Она продолжала петь, час за часом, - гимны, песни торжественные и народные; арии из комических опер и бульварные напевы чередовались с Tantum ergo и O Filii et Filiae. Не имело никакого значения, что именно она пела. В конце концов, ей стало казаться, что не имеет значения, поет она или нет; ее разум закрутился волчком в головокружительном водовороте, ее ледяные руки вцепились в поручень, единственное, что удерживало ее умирающее тело. Она не слышала ни единого слова тех песен, которые пела; ее тело онемело, во рту пересохло, губы потрескались и кровоточили; она чувствовала, как капли крови стекают по ее подбородку. И пока она пела, желтые пульсирующие глаза неотрывно следили за ней. Если бы она только могла продержаться до рассвета! Наверное, ждать осталось совсем недолго! В окнах серело, снаружи хлестал дождь, она уже могла различить ужасные черты находившегося перед нею существа; но вместе с приближением дня ее все плотнее окутывала ночь смерти; она больше не могла петь, ее измученные губы, последним усилием, прошептали: "Матерь Божия, спаси меня!", после чего мрак и смерть разом обрушились на нее сокрушительной волной.
   Но молитва ее была услышана; наступил рассвет, Пуло, открывавший дверь для отца Августина, услышал ее последний вскрик. Безумец оставил свою жертву и бросился на двух мужчин, застывших в немом изумлении. Бедный старый Пьер Пуло был брошен на пол; но отец Августин был молод и отважен, он сцепился с обезумевшим зверем, призвав на помощь всю свою силу и волю. Возможно, тот увлек бы его за собой, ибо никто не в состоянии противостоять дикой ярости существа, в котором не осталось ничего человеческого, - если бы не какой-то внезапный порыв, охвативший безумца; одним движением он отбросил священника в сторону, прыгнул в открытую дверь и исчез, исчез навсегда.
   Быть может, он бросился в море со скал тем холодным, дождливым утром, или же обрек себя на вечное скитание, диким зверем, до тех пор, пока, схваченный, не окончит свои дни неизвестным нищим безумцем, заключенным в четырех стенах, из которых тщетно будет пытаться вырваться? Кто знает...
   Эта трагедия черным пятном легла на селение Понтиви, Нотр-Дам-д-О снова погрузилась в одиночество и тишину. Раз в год отец Августин служил мессу за упокой души Жана д'Ире, но никакая иная память не сохранилась об ужасе, погубившим жизни невинной молодой девушки и седой матери, оплакивающей своего мертвого мальчика далеко в Лозере.
  


  

  
  
  
  
  
  
  
  

МЕРТВАЯ ДОЛИНА

  
   У меня есть друг, швед по происхождению, которого зовут Олоф Эренсвард, по причине печальных и грустных событий, случившихся с ним в юности, оставивший свою родину и перебравшийся в Новый Свет. Это любопытная история о своенравном мальчике и гордой, строгой семье, которую я не стану здесь приводить; но она придает некий налет романтики высокому, рыжебородому человеку с печальными глазами и голосом, способным навеять грусть, когда он вспоминает песни своего далекого детства. Зимними вечерами мы играем с ним в шахматы, он и я, а после того, как ожесточенная баталия подходит к концу, - как правило, партия заканчивается моим поражением, - мы набиваем наши трубки, садимся у огня, и Эренсвард принимается вспоминать о далеких, полузабытых днях, проведенных им в своем отечестве, прежде чем он покинул его: истории, кажущиеся странными и невероятными, особенно по мере сгущения мрака за окнами; и которым я, тем не менее, безусловно верю.
   Одна из них произвела на меня столь сильное впечатление, что я намерен рассказать ее, сожалея лишь о том, что не могу воспроизвести тот удивительный язык и мягкий акцент, которые придают этой истории очарование сказки. Вот она, в том виде, в каком я ее запомнил.
   - Я ведь никогда прежде не рассказывал вам о том, как мы с Нильсом отправились через холмы в Холсберг и попали в Мертвую долину? Вот как это случилось. Мне тогда было, должно быть, лет двенадцать, а Нильсу Соебергу, - владения его отца граничили с нашими, - на несколько месяцев меньше. В то время мы всегда были вместе, и что бы мы ни делали, - мы делали это вместе.
   Раз в неделю в Энгельхолме устраивался базарный день, и мы отправлялись туда, чтобы взглянуть на всевозможные товары, свозившиеся со всей округи. И однажды случилось так, что один старик, живший за холмами Эльфборга, принес на продажу щенка, показавшегося нам самой красивой собакой в целом мире, так, что наши сердца были безвозвратно отданы ему. Это был круглый комочек шерсти, такой забавный, что мы присели на землю и, смеясь, наблюдали за ним, и играли с ним, пока, наконец, не почувствовали, что на свете существует одна-единственная вещь, которой мы хотели бы обладать, и это - маленький щенок, принесенный стариком из-за холмов. Но, увы! У нас не набралось бы и половины суммы, которую старик хотел выручить за щенка, и мы были вынуждены просить его не продавать собаку до следующего базарного дня, обещая, что к тому времени найдем деньги и заплатим ему сполна. Он согласился, и мы помчались домой, к нашим матерям, умоляя их дать нам недостающую сумму, чтобы выкупить маленькую собачку.
   Мы получили деньги, но не могли ждать, пока наступит базарный день. Что, если старик все-таки продаст щенка? Эта мысль настолько испугала нас, что мы принялись просить и умолять разрешить нам отправиться через холмы в Холсберг, где жил старик, и выкупить щенка, пока, наконец, разрешение не было получено. Выйдя рано утром, мы должны были попасть в Холсберг к трем часам; было решено, что мы переночуем там у тетки Нильса, после чего, снова выйдя ранним утром следующего дня, вернемся домой до наступления вечера.
   Едва взошло солнце, как мы уже начали наше путешествие, получив напоследок необходимые наставления, как нам следует поступать при возникновении возможных и невозможных обстоятельств, а также строгое указание завтра поутру, в тот же час, выйти в обратную дорогу, чтобы вернуться до наступления темноты.
   Для нас это было великолепное приключение, и мы выступили, взяв с собой ружья, преисполненные внутреннего восторга; к тому же, идти было просто, - по хорошей дороге, которую мы с Нильсом отлично знали, через высокие холмы, расположенные по эту сторону хребта Эльфборга. Чтобы попасть в Энгельхолм, нам нужно было миновать длинную долину, обрамленную невысокими горами, затем идти по дороге, петлявшей по склонам холмов, примерно три или четыре мили, до того места, где от нее, слева, не ответвляется тропинка, ведущая к перевалу.
   Ничего интересного по пути не случилось, мы пришли в Холсберг, как и рассчитывали; обнаружили, к нашей великой радости, что щенок еще не продан, выкупили его, после чего отправились в дом тетки Нильса, чтобы там переночевать.
   Почему на следующее утро мы не вышли пораньше, я точно не помню; помню, что за городом мы остановились, чтобы немного пострелять по кабанчикам, скользившим среди листвы и представлявшим собой заманчивые мишени. В результате, мы двинулись в путь только ближе к полудню, а когда поднимались вверх по склону, обнаружили, что солнце опасно приблизилось к вершинам. Мы немного испугались, имея в виду возможное наказание, ожидающее нас, если мы вернемся домой ночью.
   Поэтому мы прибавили шаг и шли так быстро, как только позволял склон, в то время как синий сумрак сгущался вокруг, а свет тихо угасал в фиолетовом небе. Поначалу мы весело болтали, а наш щенок весело бежал впереди. Вскоре, однако, нами овладело какое-то странное гнетущее ощущение; мы замолчали, перестали насвистывать, а щенок стал отставать, следуя за нами будто в нерешительности.
   Мы миновали предгорье, поднялись по склону и оказались почти на самой вершине кряжа, когда жизнь, казалось, вдруг ушла из всего, что нас окружало, оставив мир мертвым, - внезапно замолкший лес и неподвижный воздух. Инстинктивно, мы остановились и прислушались.
   Стояла абсолютная тишина, - глубокая тишина ночного дремучего леса, и даже более глубокая, потому что всегда, даже в самой непроходимой чаще горного леса, слышатся многочисленные звуки маленьких созданий, пробуждающихся для жизни ночью, и чем неподвижнее воздух и гуще тьма, тем слышнее эти звуки, - но сейчас не было слышно ни шелеста листвы, ни хруста веточек, ни криков ночных птиц и насекомых. Я ощущал, как в моих жилах бьется кровь, я слышал шуршание травы под ногами, когда мы, осторожно ступая, продвигались вперед, и каждый наш шаг был подобен шуму падающего дерева.
   Воздух был не просто неподвижным, - он был мертвым. Казалось, он давит на наши тела подобно морю, обрушивающемуся всей своей массой на водолаза, решившегося проникнуть слишком далеко в его глубины. То, что мы обычно называем тишиной, представляет собой простое отсутствие шума. Здесь же тишина была абсолютной, она угнетала разум и усиливала чувства, она вселяла непреодолимый, ничем не объяснимый страх.
   Помню, мы с Нильсом с ужасом смотрели друг на друга, слыша только собственное частое, тяжелое дыхание, напоминавшее шум волн, набегающих на берег. Наш бедный щенок испытывал то же, что и мы - мертвая тишина угнетающе действовала и на него. Он припал к земле, слабо поскуливал, и мучительно-медленно подползал поближе к ногам Нильса. Мне кажется, этот очевидный животный страх был последней каплей, готовой в каждое мгновение взорвать наш разум каким-нибудь безумием - по крайней мере, мой; но как раз в тот момент, когда мы вплотную приблизились к этой границе, раздался звук, ужасный, жуткий, который словно бы снял чары мертвого заклятия, наложенного на нас тишиной.
   В абсолютной тиши раздался низкий, печальный стон, перешедший в дрожащий визг, и закончившийся воплем, в клочья разорвавшим ночь и сотрясшим мир в страшном катаклизме. Мне было так страшно, что я не поверил, будто он исходит откуда-то извне, поскольку никогда прежде мне не доводилось слышать ничего подобного; на мгновение мне подумалось, что он исходит из меня самого, порожденный моим собственным животным ужасом, или же является галлюцинацией, вызванной к жизни помутившимся рассудком.
   Один взгляд на Нильса - и от этих мыслей не осталось и следа. В бледном свете далеких звезд он был живым воплощением человеческого страха, его колотила дрожь, челюсть отвисла, язык вывалился, глаза выкатились. Не произнеся ни слова, мы помчались во всю прыть, - и наш страх придавал нам силы, - со щенком, которого Нильс подхватил на руки, помчались по склону проклятых гор, без цели, с единственной мыслью оказаться как можно дальше от этого места.
   Навстречу нам неслись черные деревья, где-то высоко над головой сияли звезды, а мы все бежали и бежали по склону, не разбирая дороги, продираясь через подлесок, перепрыгивая через горные ручьи, увязая в болотинах, - все это не имело никакого значения, - лишь бы побыстрее оказаться внизу.
   Не знаю, как долго мы бежали, но вот, наконец, лес остался позади, мы оказались на открытом месте и повалились в траву, обессиленные, жадно хватая ртом воздух.
   Здесь, под открытым небом, нам стало намного легче, и мы принялись осматриваться, пытаясь понять, где находимся, и в каком направлении следует двигаться, чтобы попасть домой. Но напрасно искали мы знакомые приметы. Позади возвышалась высокая стена черного леса на склонах; перед нами - холмы низкого предгорья, похожие на морские волны и один на другой - ни деревьев, ни камней, - а над всем этим бездонное небо с многочисленными звездами, расцвечивавшими его черный бархат.
   Насколько мне помнится, мы не произнесли ни слова, все еще не оправившись до конца от охватившего нас ужаса; мы просто одновременно поднялись и начали свой путь через холмы.
   Все та же тишина, мертвый, неподвижный воздух - одновременно удушающий жаром и заставляющий дрожать: от духоты веяло ледяным холодом, жар, касавшийся наших тел, касался их словно огнем ледяной стали. Тем не менее, Нильс, с беспомощным щенком на руках, упрямо двигался вперед, я - за ним. Наконец, перед нами показался склон, покрытый белыми звездочками вереска. Мы поднимались, еле передвигая ноги, а когда оказались на вершине, то увидели под собой большую ровную долину, наполовину заполненную... чем?
   Насколько мог видеть глаз, равнина представляла собой море бархатного тумана, пепельно-белого, слабо фосфоресцирующего, лежавшего неподвижно, как вода, или, скорее, как алебастр, и казавшегося настолько плотным, что мог бы выдержать наш вес. Если бы это было возможно, один вид этого моря мертвого белого тумана мог вселить в мою душу больший ужас, чем абсолютная тишина или страшный крик, - таким зловещим, совершенно нереальным, он выглядел, - этот мертвый океан под высокими звездами. И, тем не менее, через этот туман нам нужно было пройти! Иного пути домой не существовало, и мы, трепеща от ужаса, сходя с ума от одного-единственного желания - вернуться домой, мы начали спускаться по склону, туда, к отчетливо видимой границе, где море тумана соприкасалось с жесткой травой.
   Одной ногой я ступил в призрачный туман. Холод смерти объял меня, сердце остановилось, я отпрянул и упал на землю. В это мгновение снова раздался визг, все ближе и ближе, разрывая барабанные перепонки, а потом я увидел, как где-то вдали от берега проклятого моря, устремляется, свиваясь и раскачиваясь из стороны в сторону, ужасным водоворотом, высоко к небу, холодный туман. Звезды меркли, когда их заволакивало белой мглой, и в наступающей темноте я увидел, как нечто огромное, похожее на состоящую из воды луну, медленно поднимается над трепещущим морем, само трепещущее и постоянно меняющее форму в окружающем его тумане.
   Этого было достаточно: мы повернулись и помчались по берегу, вдоль края белого моря, которое теперь вовсе не было спокойным; оно волновалось, медленным, неумолимым движением преследуя нас, забираясь все выше и выше вслед за нами, изо всех сил летевших по склону к вершине предгорья.
   Это был бег наперегонки со смертью, и мы понимали это. Как нам удалось вырваться, не знаю, но мы сделали это; белое море постепенно опадало позади нас обратно в долину, а мы, пройдя по холмам и спустившись вниз, оказались в хорошо знакомой нам местности, где сразу же отыскали нужную тропу. Последнее, что я помню, был странный, дрожащий голос Нильса, изменившийся настолько, что я едва мог его узнать. Я услышал: "Наш щенок умер!" Мир закружился вокруг меня, поначалу медленно, затем все ускоряясь и ускоряясь; я потерял сознание.
   Помнится, я пришел в себя примерно три недели спустя, у себя в комнате, и увидел свою мать, сидевшую рядом с кроватью. Поначалу воспоминания были смутными, но, по мере того, как ко мне возвращались силы, отдельные фрагменты выстраивались в единую картину, пока, наконец, последовательность событий той ужасной ночи в Мертвой долине, не восстановилась целиком. Из того, что мне рассказали, я понял, - за три недели до того, как я пришел в себя в своей постели, я серьезно заболел, и моя болезнь грозила перерасти в воспаление мозга. Я пытался рассказать о тех страшных вещах, которые видел собственными глазами, но увидел, что все считают это плодом больного воображения, поэтому счел за лучшее держать язык за зубами.
   Мне нужно было повидать Нильса, и я спросил о нем. Мать отвечала, что он заболел такой же странной лихорадкой, но сейчас идет на поправку. Он пришел, нас оставили одних, и я тут же принялся расспрашивать его о той самой ночи в предгорьях. Я никогда не забуду, какой шок испытал, когда он сказал мне, что ничего подобного не было: мы вместе никуда не ходили, не слышали крик, не видели долину, не испытали смертельный холод призрачного тумана. Ничто не могло поколебать его, и я вынужден был признать, что его отрицание происходит не из желания обо всем забыть - он и в самом деле ничего не помнил.
   Мой ослабленный болезнью разум находился в смятении. Случилось ли все на самом деле, или это всего лишь пустые фантазии? Или ужас реальности, с которой мы с Нильсом столкнулись той ночью в Мертвой долине, попросту стер все его воспоминания? Последнее предположение казалось самым реальным, иначе чем объяснить странную болезнь, поразившую нас одновременно три недели назад? Больше я не заговаривал на эту тему - ни с Нильсом, ни с родными, но с нетерпением ждал того момента, когда полностью оправлюсь, чтобы отыскать эту самую долину, если она и в самом деле существовала.
   Прошло несколько недель, прежде чем я окреп настолько, что мог отправиться на поиски, но вот, наконец, в конце сентября, выбрав солнечный, теплый день, - последняя улыбка умирающего лета, - рано поутру я двинулся по дороге, ведущей в Холсберг. Я был уверен, что найду это место - из Мертвой долины мы поднимались вверх и влево, пока не оказались возле большого дерева на дороге, ведущей в Холсберг; тогда, оказавшись возле него, мы поняли, что спасены. Вскоре я и вправду увидел его справа от себя, немного впереди.
   Должно быть, яркий солнечный свет и чистый воздух наполнили меня бодростью, ибо к тому времени, когда я оказался возле огромной сосны, реальность виденного мною, преследовавшая меня кошмарами, значительно потускнела и в большей степени казалась плодом расстроенного болезнью сознания. Тем не менее, оказавшись возле сосны, я резко свернул вправо и пошел по тропинке, которая привела меня в густые заросли. Здесь я обо что-то споткнулся. В воздухе вился рой мух, и, глянув вниз, я увидел клочки матовой шерсти, скрывавшие маленькие кости - все, что осталось от купленного нами в Холсберге щенка.
   Храбрость моя испарилась; теперь я знал, что все, случившееся со мною - правда, и был напуган. Однако гордость и жажда приключений не позволили мне повернуть назад, и я продолжал углубляться в заросли, преграждавшие мне путь. Тропа была едва различима; она была проделана, по всей видимости, какими-то некрупными животными, поскольку виднелась в выбитой траве, в то время как кустарник, даже невысокий, остался непотревоженным. Я медленно поднимался, показался просвет, и в конце концов я вышел на широкий склон, совершенно пустынный - ни деревьев, ни кустарника, - напомнивший мне тот, на который мы вышли, прежде чем оказаться в Мертвой долине, заполненной ледяным туманом. Я взглянул на солнце; оно было ярким и чистым, вокруг в осеннем воздухе жужжали насекомые, сновали птицы. Здесь не ощущалось опасности, по крайней мере, так должно было быть до наступления ночи; я принялся насвистывать и поднялся на самую вершину бурого холма.
   Передо мной лежала Мертвая долина! Углубление правильной овальной формы, такой правильной, что казалась делом человеческих рук. На окружающих ее холмах росла трава, ближе к вершинам - темно-зеленая, ниже - пепельно-коричневая, и совсем низко - смертельной белизны, опоясывая долину тонким кольцом. А ниже кольца? Ничего. Голая, коричневого цвета, твердая земля, поблескивающая зернами кристаллов, но в любом случае, мертвая и бесплодная. Ни единого клочка травы, ни высохшего стебля, ни даже камня - ровное пространство обожженной солнцем глины.
   В середине долины, приблизительно в полутора милях от начала склона, это ровное пространство нарушалось большим мертвым деревом, раскинувшим во все стороны тощие ветви, лишенные листвы. Не теряя ни минуты, я начал спуск в долину, намереваясь достичь его как можно быстрее. Я не испытывал и тени страха, даже самая долина не внушала прошлого ужаса. Любопытство влекло меня, казалось, на свете нет ничего более важного, чем добраться до этого Дерева! Но стоило мне очутиться на твердой высохшей глине, я обратил внимание на то, что многочисленные птицы и насекомые разом затихли. Неподвижный воздух не тревожила ни одна пчела, ни одна бабочка, ни единое насекомое не прыгало и не ползало на обожженной земле. Все вокруг замерло.
   Когда я приблизился к остову дерева, то заметил отблеск солнечных лучей на белой насыпи вокруг его корней; мне стало интересно, что бы это могло быть. Подойдя поближе, я ясно разглядел, что это было.
   Все вокруг корней и лишенного жизни ствола было завалено маленькими костями. Крошечными черепами птиц и грызунов, тысячами поднимавшимися возле мертвого дерева и распространявшимися сплошным потоком во всех направлениях на несколько ярдов, превращаясь затем в отдельные остовы, разбросанные тут и там. Виднелись большие кости, - бедренная кость овцы, копыта лошади, и еще, несколько в стороне, скалился человеческий череп.
   Я неподвижно застыл, глядя во все глаза, когда вдруг плотная тишина была нарушена слабым, далеким криком где-то высоко над моей головой. Я поднял голову и увидел большого сокола, сложившего крылья и камнем падавшего прямо на дерево. Мгновение - и он неподвижно застыл на ослепительно блестевших костях.
   Меня охватил ужас, я бросился прочь; голова кружилась, меня охватывало странное безразличие. Я бежал по прямой, прочь от дерева, все дальше и дальше. Наконец остановился и поднял голову. Где же склон? Я обернулся. В нескольких шагах от меня было все то же мертвое дерево, с кучей костей возле него. Должно быть, я двигался вокруг него кругами, и до края долины оставались все те же полторы мили.
   Я похолодел, несмотря на жару. Солнце опускалось, становясь все более тусклым по мере приближения к вершинам холмов. Тьма на востоке быстро сгущалась. Есть ли у меня еще время? Время! Мне не просто хотелось, чтобы оно у меня было, оно было мне необходимо! Мои ноги стали ватными, словно в кошмарном сне. Я едва передвигал ими по бесплодной земле. А затем я почувствовал ледяной холод, поднимающийся снизу. Я опустил глаза. От земли поднимался едва различимый туман, скапливаясь в небольшие сгустки, соединяясь здесь и там в более крупные; он очень медленно двигался, подобно неясной синей дымке. Холмы на западе наполовину скрыли ставшее медным солнце. Едва стемнеет, я снова услышу страшный визг, после чего умру. Я понимал это, и собрав остатки воли и сил, медленно двигался в сторону алеющего заката, сквозь туман, обвивавшийся вокруг моих ног, препятствуя каждому движению.
   Теряя силы, я удалялся от Дерева, но одновременно внутри меня нарастал ужас, пока, наконец, я не понял, что все напрасно, что я умру. Тишина преследовала меня, подобно немому призраку; неподвижный воздух затруднял дыхание; адский туман ледяными руками вился у моих ног.
   Но я победил, не смотря на то, что почти отчаялся. Когда я на четвереньках полз по бурому склону, я услышал, где-то далеко-далеко позади себя крик, когда-то едва не лишивший меня рассудка. Он был слабый и отдаленный, но его невозможно было спутать ни с чем. Я оглянулся. Бледный, плотный туман медленно полз вверх вслед за мной. Небо было окрашено золотом заходящего солнца, но внизу - внизу все было окрашено пепельно-серым цветом смерти. На мгновение я задержался на берегу адского моря, а затем, одним прыжком, миновал верхушку холма. Передо мной пылал закат, тьма осталась позади, и, в то время пока я, изнемогающий от усталости, плелся домой, мрак скрыл собой Мертвую долину.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"