Тихонова Татьяна Викторовна : другие произведения.

Спящие демоны инопланетянина Краснова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Звездолет искин приземляется не в то время и не в том месте. Пытаясь попасть "в то время и в то место", строит временные коридоры, заметая в них по пути все, что оказывается рядом...
  Никитины
  
  - Звезда падает, загадывай желание, Алёша, - Варвара Ильинична сидела в своём любимом кресле и смотрела в окно, - вдруг исполнится.
  - Да, не часто их так отчётливо видишь. Ничего себе, кажется, совсем близко! - сказал Никитин, он стоял рядом, схватившись за спинку кресла. И тихо добавил: - Главное, чтобы ты не болела, мам.
  Варвара Ильинична тихо рассмеялась, погладив руку сына. Подумала, что сейчас расплачется, это не надо, и стала думать, как бы ей слепить лицо у доктора. Оно никак не получалось лукавым и добрым...
  
  Варвара Ильинична
  
  Варвара Ильинична лепила из пластилина 'кукол, кошек и собак' как в песне. Каждую свободную минуту, когда не надо было забирать внука из садика, когда не думалось о том, что подарить невестке Даше на день рождения, когда не пеклись блины, и не варилась каша, не вязались носки с помпонами и варежки в пару к ним, она лепила. Поначалу из зелёного - только зелёный оставался ещё в игрушках давно выросшего сына. Это потом сын с улыбкой подарил матери огромную коробку пластилина. И кукол становилось всё больше. Варвара Ильинична, пережившая в один год смерть мужа, а следом - мамы и отца, самозабвенно лепила маленьких смешных человечков, представляя их до пуговки, до складки на оборках юбки, до морщинок вокруг глаз. Они все смеялись, улыбались, или смотрели светло и грустно.
  Сначала она лепила и плакала, или подолгу сидела, глядя на окна в доме напротив, но не видела ничего. Только жизнь та, что осталась в прошлом, её прошлом, плыла перед глазами. Плыла днями, ночами, бессонными, с прорезавшимися зубками у Алёши, с неурядицами на службе у Стёпы, мама звонила - пора ехать на дачу... На работе - летальный исход на операции в её отделении, бедный Жилетьев тогда совсем почернел от переживаний, не мог простить себе, но такие раны, парень тот страшно разбился на мотоцикле. А Стёпа... у Стёпы случился инфаркт, не откачали...
  Варвара Ильинична встряхивала седой головой и решительно склонялась над куском пластилина. Дрожавшие тонкие пальцы согревали его, выравнивали, делили, обкатывали на деревянной доске. Быстро краем ногтя наносились выпуклости и складки, незаметные чёрточки и морщинки. На какое-то мгновение Варвара Ильинична задумывалась, и человечек вдруг получал сюртук. Мятый, с оторванной пуговицей. А взгляд у человечка виноватый и славный. Он музыкант, да, он музыкант. Настройщик! Варвара Ильинична улыбалась и кивала сама себе.
  Одинокие, пожилые, молодые, дети, старушки с зонтиками, дедки с тросточками, ворюга с фиксой, фонарщик с бородой, а также мопсы, таксы, коты всевозможных мастей от рыжих до мраморных и черепаховых, обезьянка клоуна, проживающего в мансарде... Но клоун появился позже. Тогда, когда появилась мансарда и шапито.
  Фигурки странным образом терялись. Потом оказывалось, что они разбросаны по всем углам и щелям. Варвара Ильинична сначала думала, что сама разбросала их, ругала себя. Находила, порой в сердцах выметая веником в мусорное ведро. Потом жалела и вновь расставляла по местам - на полки, этажерку, в библиотечный шкаф...
  Но человечки опять терялись.
  А потом вдруг под столом, в закутке у батареи, отыскалась целая улица. Варвара Ильинична потянулась за упавшим на пол ножом. Отодвинула коробку из-под пластилина, другую... и замерла, разглядывая шалаши, домики, загородки, и узнавая в них карандаши, фломастеры, носовые платки, спицы и кубики внука. Жители с криками разбежались в разные стороны. Этот крик... Ей показалось, что это мыши. Она закричала и забралась на диван с ногами. А под диваном - собрались все-все человечки зелёного цвета. Варвара Ильинична увидела их в зеркале напротив, когда они, зажав от страха рты ладошами, не пикнув, смотрели на тех, которых нашли под столом.
  Оказалось, те, что под диваном, считали себя особенными, близкими родственниками к чудесным ёлочным игрушкам. И называли свою улицу Улицей ёлочных игрушек. Так было написано в петиции, торжественно врученной хозяйке мира.
  - Но причём тут ёлочные игрушки?! Они совсем не зелёные! - всплеснула руками новоиспечённая хозяйка мира в лице Варвары Ильиничны, сев на колени возле дивана, то заглядывая в пыльную темноту, то читая петицию.
  - Ёлки... ёлки они ведь зелёные, - сказал, улыбаясь, дядя Стёпа Великан.
  Варвара Краса тоже улыбнулась и кивнула. Стёпу Варвара Ильинична слепила первым, а потом Варвару Красу Длинную Косу. Они оба были зелёного цвета, самыми корявыми и самыми любимыми, напоминали Варваре Ильиничне себя саму и мужа, когда они только познакомились. У Стёпы нос был как у мужа, с горбинкой, а Варвара вместо косы носила короткое каре. Так было и в жизни - придя в отделение челюстно-лицевой хирургии, Варвара Ильинична косу обрезала.
  Пока хозяйка пластилинового мира приходила в себя и разглядывала их, будто видела впервые, жители зелёной улицы и вытолкнули из-под дивана таксу с прилепленной на бантик к шее петицией. А вскоре и сами выбрались на свет и заголосили:
  - А ещё нам нужна одежда, ходим в рванье, живём в шалашах...
  - Ботинки!
  - Туфли, как у вас!
  Тут Варвара Ильинична совсем расстроилась. Ну как она могла упустить, конечно, нужна одежда... и дома, и обувь.
  - Мои хорошие, ну как же так, как же вы... мои хорошие... - шептала она.
  И открыла производство посуды для своего народа. Чертила улицы и планировала здания. Комкала листы, начинала снова. Первый дом получился кривой и завалился на второй день - поставили слишком близко у батареи и пластилин поплыл. Однако следующий дом устоял, и строительство продолжилось. Но Варвара Ильинична совсем устала раскатывать брёвна и стропила, к тому же, это было скучновато и конца и края не виделось. Она задумалась. Пекла как раз пирог с яблоками, стала доставать его из духовки и вдруг вытерла руки о полотенце, улыбнулась и отправилась лепить каменщиков. Показала им, как вырезать кирпичи из брусков пластилина, и вскоре целая артель смешных ухватистых мужиков принялась изготовлять строительный материал... Так появились пять улиц, потом школа, больница.
  Врач, старенький Пётр Иваныч Айболит, слушал, приложив стетоскоп к пульсирующей венке на руке хозяйки мира, и с грустью говорил:
   - Биение вашего сердца как порожистая река. Мне оно не по силам. Оно оглушает. Но и я могу с уверенностью сказать, что вы совсем не щадите себя, сударыня. Надо давать себе отдых.
  - Ну что вы, это и есть для меня отдых, делаю ли я эту чашечку или думаю, как будет выглядеть малыш у четы Лучшевых...
  - А вы обещали мне сделать родильное отделение и акушера хорошего! Вот и не надо будет вам придумывать, они сами родятся, - смеялся в усы доктор Айболит.
  - Ну, это вы сказки рассказываете, Пётр Иваныч!
  - Да нет же, когда вы третьего дня слепили этого жирафчика, его мамаша с папашей вдруг появились в шапито. А до этого в нашем мире жирафов не наблюдалось, поверьте! Следовательно, если мы имеем двух потенциальных родителей, то малыш обязательно где-нибудь появится, и пусть появится он в родильном отделении.
  -Логично, - растерянно протянула Варвара Ильинична.
  Мамашу и папашу жирафов она слепила с племянниками в гостях и определила новых жителей в шапито, вернувшись из гостей глубокой ночью. 'Похоже, этот момент наш вездесущий уважаемый Айболит упустил', - подумала Варвара Ильинична с улыбкой и опять принялась чертить дом.
  Каменщик Данила просил небольшой дом, но только бы '... с садом. Буду пчёл разводить'.
  - Понятно, значит, скоро у нас будут пчёлы, - воскликнул архитектор Кондратьев.
  Варвара Ильинична не знала, как его назвать и назвала просто Кондратьев. Как она полагала, архитектор должен был быть рассеян и увлечён своей работой. А он оказался ещё и философом. Стал собирать философские посиделки вечерами в закутке на подоконнике, прямо перед носом лепившей что-нибудь Варвары Ильиничны. Сюда же взбирались по тропинке в батареях доктор Айболит и дрессировщик слонов Меркульев, а иногда за ними увязывался художник Краюшкин.
  - Мир не плох и не хорош, - говорил Кондратьев, сидя на краешке поддона горшка с фиалками и задумчиво глядя в окно, то на фонарь в парке и круг света под ним, то на лампу на столе, греющую его спину, - он таков, как есть. Со всеми его неустроенностями, несчастьями. Надо его просто принять. В конце концов, ведь неважно, что греет тебе спину, солнце или настольная лампа, главное, что тепло.
  - Или любимая положила тебе голову на плечо, всё не важно, - хмыкнул дрессировщик Меркульев.
  Он оказался стеснительным романтиком. И Варвара Ильинична никак не могла решить почему. 'Разве из-за вскинутых удивлённо бровей и улыбки, улыбка у него вышла замечательная, - говорила она себе, - не часто такая выходит'.
  - Принять, - проворчал Айболит. - Это проще всего - не подумав, брякнуть 'принять'. Брякнуть, звякнуть, ляпнуть, - пожал плечами он, - придёте ко мне без пальца, я вот вам и пропишу 'принять этот мир, как есть'. Есть палец, нет пальца, это всё от жизни, просто так есть. Но ведь пришить палец клянчить будете, не серчайте бога ради на 'клянчить', фигура речи!
  - Да вы не о том, - смущаясь, что вступает в разговор с такими светилами, вставил художник Краюшкин, любуясь луной, - мир прекрасен.
  - Смотря, что видеть в нём, вы видите не то, сударь! Весь фокус в этом, - раздражился Кондратьев...
  Варвара Ильинична слушала их и лепила. Или вязала. Носки в этой жизни никто не отменял. Они пронашиваются, ничего не поделаешь. Или шла на кухню варить суп. 'И суп никто не отменял, такое есть свойство у кастрюль - пустеть. 'Ты так говорил всегда, Стёп. Как пусто дома без тебя, Стёпа', - грустно улыбнулась Варвара Ильинична фотографии мужа.
  Покончив с домашними делами, шла к себе. Там уже шагу ступить нельзя было, везде виднелись дома, улицы. Город разросся и продолжал строиться.
  Поэтому вскоре пришлось вывезти 'мамины чудачества' на дачу. Там отвели под игрушки всю мансарду. Но внуки были ещё малы, и Варвара Ильинична едва находила время, чтобы навестить свой город. Уезжала на выходные на дачу и лепила, строила, планировала. К ней приходили горожане, рассказывали новости.
  - Надо завести нам газету, уважаемая хозяйка, - заметил как-то Степан, он работал регулировщиком на главной улице города, там был опаснейший перекрёсток. - И написать всем этим ротозеям, как правильно переходить улицу, когда по ней идут слоны и жирафы, едут повозки и телеги!
  И Варвара Ильинична слепила редактора газеты. 'Он будет болтлив и любопытен, и честен. Бывают такие, мне кажется', - подумала она.
  Она делала кофейный сервиз по заказу адвоката Оливера Твиста с улицы Туманной, когда смерть тихо пришла за ней. Варвара Ильинична держала в руке маленькую кофейную чашку бледно-жёлтого цвета, которую только что примеряла к такому же блюдцу. Она долго смешивала белый и жёлтый и получила этот нежный золотистый цвет, чашка будто светилась на солнце... Казалось, что Варвара Ильинична просто задремала, сидя за своим рабочим столом перед окном.
  И маленький народ замер вместе с ней. Боясь, что их сметут в мусорное ведро, жители стали прятаться от любого вошедшего в мансарду, или застывали там, где их застал чужой взгляд...
  
  Никитин
  
  Сын после похорон долго сидел в мамином кресле, рассматривал замерших по всей комнате человечков. Потом собрал их в коробки. Детям пластилин всегда в радость, а бабушкины человечки...
  - ... они как живые, Даш, - сказал он жене. - Не помню, чтобы мама лепила, когда я был маленьким. Работа отнимала у неё всё свободное время. Какие они у неё замечательные, никогда не обращал на них внимания, ты только посмотри.
  Фигурки были забавные и улыбчивые, они стояли, сидели, лежали, даже пили чай, держа кружки в руках.
  - А этот говорит что-то очень бурное, он будто перекрикивает всех, - улыбнулась Даша, разглядывая архитектора Кондратьева...
  
   Но дети играть в пластилиновый город не стали. Двенадцатилетний Миша и Ника семи лет унеслись с коробками наверх и пропадали там дней восемь, или все десять, с перерывом на завтрак, обед, ужин и сон. Благо, что были длинные летние каникулы. Дети с восторгом расставляли дома, фонари, сервизы на столиках в садах, ползали на коленках, сверяясь с листками, на которых бабушка рисовала иногда свои планы. А потом стали ходить в мансарду всё реже.
  - Вам надоел бабушкин город? - спросил как-то Никитин у сына.
  Был июльский жаркий день. Гудели над шиповником пчёлы, в беседке - душно, но всё-таки хоть какая-то тень. На обед Даша решительно отказалась варить суп. 'Жара такая, какой суп', - сказала она и настрогала окрошки. И правильно сделала. А яблочный пирог и холодный чай со смородиной улетели на ура. Как всегда, впрочем. Яблочному пирогу ни жара, ни холод не помеха.
  - Да нет... - начал было Миша, а потом замолчал и пожал плечами. И добавил: - Он как живой.
   - Это да, у бабушки человечки как живые.
  - Нет, - уклончиво ответил Миша, - я не про то.
  - А про что? - вскинул брови Никитин.
  - Приходишь, а они все на других местах. А сейчас... У них будто что-то случилось...
  - В смысле?! - спросила с усталой улыбкой Даша.
  - Ну тот, зелёный, самый длинный, он всегда улыбался. А теперь не улыбается.
  Никитин откинулся на стуле.
  - Смяли вы его, наверное. Поправьте! Это ведь пластилин.
  - Он не поправляется! - воскликнула Ника. - Я его поправила, а он опять.
  - Ну-у, не знаю, надо посмотреть, как это он не поправляется, - рассмеялся Никитин, - давайте доедайте и на речку пойдём...
  
  Вспомнилось про этот разговор только на следующий день, когда зачем-то зашёл в мамину комнату. Там всё было как при ней, тихо, уютно и грустно. Лишь стол, её любимое кресло и лампа были наверху, как и при ней в последнее время.
  Никитин тут же решил заглянуть в мансарду и через минуту уже стоял посреди города, который собрали дети.
  Три улицы - Ёлочная, Каменщиков и Философов - обозначены были на плане. Ещё две пока не собраны. Дома были размером с кошку, и в окна, в раскрытые кое-где шторы и портьеры, виднелась мебель и даже люстры висели на потолке.
  'Надо же, даже люстры', - подумал Никитин, присев на корточки.
  И вздрогнул. В доме рядом с ногой прикрылось окно. Наклонив голову, стал ждать. 'Кто там? Мыши? Или кто ещё? Даже не придумаешь сразу, кто это может быть...'
  - Ну, раздавил фонарь ведь, сударь, как можно?! - раздался тихий голос за спиной. - Мы вас так ждали.
  Никитин вскочил. А ему крикнули укоризненно:
  - Стойте! Ради всего святого, стойте, Алексей Степанович!
  Зелёный человечек стоял и махал руками.
  - Чёрт... живой, что ли, - пробормотал Никитин. Наклонился и взял на руки.
  Человечек, долговязый, зелёный и неуклюжий, встал и сложил руки на груди.
  - Живой, - повторил Никитин.
  - Так точно, - улыбнулся человечек и представился: - Дядя Степа.
  - Никитин. Но как?! Мама знала, что вы...?!
  - Знала!
  - Знала, значит. И ничего не говорила.
  - Думаю, она считала, что её примут за сумасшедшую, - рассмеялся Степан.
  Никитин отметил искоса, что жители полезли из всех домов, закутков. Как тараканы.
  - Как вас много, - растерянно оглянулся он вокруг.
  Жители столпились и за спиной.
  Зазвонил телефон в кармане. Никитин на цыпочках выбрался из толпы. Толпа торопливо разбегалась в разные стороны.
  Пришлось ехать на работу, вызвал шеф.
  
  Наверх удалось вернуться уже почти ночью. И то только потому, что не давали покоя слова сына: 'У них будто что-то случилось'.
  В этот раз его никто не испугался. Лишь осторожно остановились где кто был. Никитин предусмотрительно сел в мамино кресло - чтобы никого не раздавить. Отметил странного вида сборище на подоконнике. Один человечек, сидевший на краю поддона горшка с фиалкой, приподнялся, прижал руку к груди и раскланялся.
  - Архитектор Кондратьев.
  Никитин растерянно раскланялся тоже и сказал:
  - Здравствуйте всем. Меня звать Никитин. Как у вас дела?
  Человечек, державший старый саквояж у ноги, как верного пса, и даже поглаживавший его время от времени, быстро ответил:
  - Все живы, здоровы. У Матвея каменщика расплющило немного кисть, а так всё хорошо.
  'Ну да, расплющило и всё хорошо... Опять же, они ведь пластилиновые, может, у этого Матвея теперь проблемы с работой, а так всё ничего, что такого, не болит ведь. Немного неудобно - рука лопатой'. Никитин чуть не рассмеялся, но под серьёзным взглядом человечка с саквояжем собрался и тоже стал по возможности серьёзным.
  - И что? С Матвеем каменщиком? Вернее, с его рукой? Может, как-то поправить можно? Я раньше любил лепить из пластилина, - сказал вслух Никитин.
  И разозлился сам на себя - 'Они ведь думают, что живые, а ты - лепил раньше'.
  - Так некому ведь, - грустно улыбнулся до этого молчавший парень, сидевший на ветке живого дерева, которое, как считала мама, должно быть в каждой семье.
  Никитин некоторое время разглядывал их. Оглянулся назад, понял, что уже никто не обращает на него внимания. И спросил у человека с саквояжем:
  - Вы доктор?
  - Да! Доктор Айболит.
  - Очень приятно.
  Получается, мама особенно не мучилась с именами. Раз доктор - значит, будешь Айболитом. Выяснилось, что двое других - архитектор и дрессировщик слонов, что они понимают, что они пластилиновые, но почему они живые, никто не знает, и хозяйка мира не знала.
  - Но вы ведь тоже не знаете, почему живые! - ввернул язвительно архитектор Кондратьев. - Только делаете вид.
  Никитин нелепо рассмеялся и замолчал. А что он мог сказать? В теории Дарвина он сам не очень верил. И про бога почему-то не хотелось сейчас говорить... Ну это ведь пластилиновые игрушки! Но ответа ждали, лицо доктора Айболита было с любопытством обращено к нему, и дрессировщик Меркульев даже вон привстал. Никитин быстро сказал:
  - А на каком основании вы думаете, что мы не знаем?
  - Так спорите же, - пожал плечами Кондратьев. - Значит, нет ясности в вопросе.
  'Ну где... где он нахватался этого всего... ясности в вопросе, делаете вид... Радио? Или что у мамы могло быть включено. Да, она никогда телевизор-то не смотрела', - растерянно смотрел на Кондратьева Никитин. А Кондратьев сидел с видом, будто понимал, что ему не ответят. Стало неловко.
  - Каждый отвечает на этот вопрос сам, - сказал он, злясь на себя, на нелепую ситуацию.
  - Ну я и говорю, кто в лес, кто по дрова. Ну за себя хотя бы ответьте! - азартно вскочил архитектор Кондратьев.
  'Кто в лес, кто по дрова... Мама всегда так говорила про Мишку с Никой', - усмехнулся Никитин и сказал:
  - Я не верю, что мы произошли от обезьян.
  - Хорошо! А почему? Самомнение? Не нравится глуповатый предок? Или всё-таки есть некоторые соображения?
  - Самые простые, - вздохнул Никитин, - ещё ни одна обезьяна на нашем человеческом веку не стала человеком, если я ничего не путаю.
  - И не должна, - подхватил архитектор, - вымерший вид, всего и делов!
  'Фу-у, это я уже где-то слышал, - подумал Никитин, встав, - сам хорош, ведь знал, что на это отвечают!'
  - Ну вы сейчас опять на своего конька сядете, Кондратьев, - поморщился Меркульев, - что нас слепили из пластилина.
  - Да!
  - А я вам скажу, - запальчиво возвысил голос дрессировщик слонов, - что до этого лепили, лепили из пластилина, и что-то ни одна тварь пластилиновая не ожила!
  - Объявите же свою теорию! - язвительно крикнул Кондратьев. - Мы все в нетерпении!
  - Я не знаю, - устало махнул рукой Меркульев, - не знаю, но что-то есть. То, чего нам не понять...
  - О-о, эта мне многозначительность невежества, - воскликнул Кондратьев, и по его запалу чувствовалось, что он только входил в раж.
  Никитин решительно сказал:
  - Ну мне пора, к сожалению, завтра на работу. Спасибо, рад был познакомиться. А каменщика этого, Матвея, завтра попробую поправить, если вы будете не против?
  Все замолчали. Никитин смотрел на доктора. Тот закивал радостно:
  - Вот спасибо! У меня ведь просто силы не хватит и тепла, там, где Варвара Ильинична только пальчиком, ноготком, только дыханием одним, я вынужден чуть ли не кувалдой и паяльной лампой работать. Да-с, инструментарий хирурга порой сродни инструменту столяра, пилы, знаете ли! - рассмеялся Пётр Иваныч.
  Никитин осторожно, с улыбкой, подержал двумя пальцами протянутые руки доктора, Кондратьева и Меркульева. И пошёл, как цапля, высоко поднимая ноги и стоя так, пока не становилось совершенно ясно, что никого внизу нет. Вдруг свет погас. Никитин обернулся у двери и покачал головой - лампа потушена. 'Кондратьев выключил? Или доктор?'
  
  На следующий день Никитин так и не попал в мансарду. Закрутился. И на следующий день тоже - обещал детям на дальнее озеро пойти, вернулись поздно, устали. Упали спать. Утром забежал наверх - взглянуть. Тихо, улицы пустынны. Достроена четвёртая улица, а дети не поднимались в эти дни в мансарду. Выходит, пластилиновый народ сам из коробок потихоньку дома разбирает. В углу, в тени, стояло странное сооружение. Озадаченно прикрыв за собой дверь, Никитин ушёл. Сооружение напомнило виселицу...
  
  Вечером он опять пришёл в мансарду, глазами поискал сооружение, которое видел утром, или что-то похожее на него. Не нашёл. Было почему-то очень шумно и людно. Никитин не мог сделать и шагу, потому что бегали и суетились люди. Кричали, даже не кричали, они вопили. Стоял какой-то гвалт.
  'Дерутся, что ли?' - подумал Никитин.
  Пять или шесть человек сцепились плотным клубком. Мутузили друг друга и как-то очень жёстко. Мелькали белые пластмассовые ножи, которыми обычно режут пластилин. Тот, кого били, уже не сопротивлялся, закрывшись локтями и упав под ноги. Вокруг дерущихся образовалось пространство. Никитин в него шагнул. Схватил одного, перенёс подальше. Ещё одного - в другую сторону. Понял, что в руках осталась часть куртки. Никитин буркнул 'извините' и ухватил третьего, который молотил кулаками особенно жестоко. Но тот вырвался и, подняв с пола пластмассовый нож, махнул им. Как шашкой. И голова лежавшего отскочила.
  - Да что ж ты делаешь, гад?! - закричал Никитин. - Ты ведь убил его!
  Народ вокруг кто зажал уши, кто упал на колени. Крик был для них слишком силён.
   Парень без головы продолжал закрываться руками, потом принялся вставать. Сел, стал нащупывать голову. Не нашёл. Стал шарить вокруг. Схватил, ощупывая её. 'Господи... будто сомневается, что его... будто здесь есть другая'. Никитин попытался взять в ладони пострадавшего человечка. Но тот побежал. Петлял, кружил на одном месте, народ расступался перед ним. Раздался смех.
  - Замолчите... вы... все! - крикнул Никитин.
  Он склонился и подставил ладонь человеку. Как иногда ловишь жука, пытаясь его вынести, не помяв, из дома. Человек, крепко держа голову, как мяч - опытный регбист, взобрался на ладонь. И затих. Будто понял, что в безопасности. Голова заплакала.
  Никитин пробрался сквозь толпу.
  Сел. Положил человека и его голову на стол. Тот заметался беспорядочно, нелепо.
  - Тише... ну тише же ты... свалишься со стола, разобьешься ведь в лепёшку, мне тогда точно не собрать... Пётр Иваныч! Где вы?! Я попробую соединить, тише, не плачь, подожди... Что же вы так, ну зачем?! Дядя Стёпа! Задержите того с ножом, прошу вас!
  Доктор уже спешил, взбираясь по батарее.
  - Коля, ну как же тебя угораздило! - закружил он вокруг безголового парня, не зная, что делать. - Ну что вы не поделили?
  - Он... он... мою Тяпу убил, разрубил Тяпу, - сказала тихо голова.
  - Тяпушку... как же так, - сказал доктор, разведя руки, - она так танцевала кадриль в шапито.
  - Он хотел, чтобы его Волнушка танцевала, а взяли Тяпу и меня.
  - Да вы все здесь с ума посходили, - прошептал Никитин и бросился от стола.
  Он видел, как народ уже тащил убийцу. Тащили к виселице. Всё это казалось дурным сном. Пластилиновые люди, каждый размером с мышь, в сюртуках, в рабочих куртках, в элегантных фраках, все они сейчас двигались толпой к виселице. Из пластилиновых брёвен, на колёсах, она катилась им навстречу. Он не ошибся утром. Это была она.
   - Прекратите сейчас же! - заорал он.
  - Да ничего ему не сделается, повисит недельку, пусть на него посмотрят, пусть ему стыдно будет, - проворчал доктор. - Иначе с таким уродом не справиться! Не кричите, пожалуйста, Алексей Степанович!
   - Прекратите немедленно! - орал Никитин. - Иначе я вас... я вас... всех превращу в пластилин, по пятьдесят рублей за пачку!
  Все замерли. Наступила мёртвая тишина.
  Чтобы как-то успокоиться, Никитин вцепился в мужика без головы. Стал прикладывать голову и так, и так. Получилось быстро, потому что срез был ровный и гладкий. Стал соединять.
  'Иначе с таким уродом не справиться... - без конца крутилась фраза доктора. - Не справиться. Будто снежный ком, он убил, его убили... Всё не могу привыкнуть, что его убить нельзя. Я не хочу про это думать'.
  Сзади слышались шаги, тихие разговоры. Расходятся. Никитин обернулся. Уже и виселицы нет. Укатили. Только успел увидеть, как дядя Стёпа уводит убийцу.
  Доктор сидел тут же, на строгалке для карандашей, со своим саквояжем, подперев голову.
  - Мама знала? - спросил Никитин хмуро. - Про виселицу?
  - Что вы! Это уже после неё. Будто солнышко зашло, - вздохнул Пётр Иваныч. - А после страшного происшествия в третьем доме по улице Философов надо было что-то делать. Понимаете, я думаю, это оттого, что мы не чувствуем боли. И не умираем. И не стало Варвары Ильиничны, она ведь всегда, бывало, поговорит, к каждому слово-ключик найдёт, все к ней шли. Без неё, без её любви сразу стало тихо и пусто. А злодеи есть везде, думаю, есть они и у вас. Вот, например, Тяпа. Теперь её не собрать, не будет больше Тяпа танцевать. Вот ведь какое дело.
  - Будет!.. Я постараюсь, - Никитин отвернулся.
  Его замутило от этого спокойствия, с каким говорил доктор, от них всех. Скомкать в большой комок, скатать и запулить в стену, в лепёшку. Как в детстве. Он представил этот разбивающийся пищащий говорящий комок. Его замутило ещё больше. Мама лепила игрушки с такой любовью, он помнил, как она бежала сюда каждую свободную минуту. Опять же... Сидят взаперти, варятся тут в собственном соку, что-то делают, но ведь мама старалась их сделать настоящими, вот они и... настоящие. Плохие и хорошие, добрые и злые, лукавые и любопытные, насмешливые и язвительные, всякие.
   Никитин морщился, думал и лепил, пальцы неумело выглаживали пластилин, подгоняли складки. Не сразу, но дошло, что согревшийся пластилин мягче и быстрее откликается на изменения. Шея парня начинала походить на шею.
  - Пётр Иваныч, попозируйте мне немножко, я не умею, как мама, схватывать детали. Да она ведь и лепила-то без примера перед глазами. Просто представляла вас всех. Ну и она ведь была врач. Наверное, такие моменты как шея мужика или девушки у неё не вызывали вопросов. А я вот опасаюсь! - неожиданно рассмеялся Никитин, увидев, как доктор с важным видом вытянул шею и расправил скомкавшийся шейный платок.
   'Спокоен. Не чувствует неловкость за происходящее. И виселицу они от меня прятали, не потому что виселица - плохо, а чтобы не выносить сор из избы. Пытались в меру своих способностей как-то наказать злодея... Они как дети. Некоторым года от роду нет, хоть и седины уже. А художник Краюшкин, а доктор, а этот невезучий Коля, который за свою Тяпу вступился? Но тот-то убил. Пусть сидит, сделаю им тюрьму-башню. Еды им не надо, значит, персонал не потребуется. Назову её башня жалости - жалкий там человек сидит, урод моральный', - думал он.
  А вокруг собрался народ: на полу, на столе, на подоконнике. Дядя Степа привёл виновного. Тот стоял и улыбался насмешливо, собачка вокруг ног вертелась.
  'Как их всё-таки много... А, кажется, у меня получилось'.
  - Пётр Иваныч, как вы думаете, получилось? - спросил Никитин, и даже дыхание перехватило, когда слепленный Николай вдруг несильно повернул голову и тоже посмотрел на доктора, ожидая ответа.
  - Вполне! Шея, можно сказать, как новенькая, - скорчил строгую гримасу Пётр Иваныч и напутствовал очень серьёзно: - Береги шею, Николай, а то, понимаешь, устроили тут.
  А Никитин обвёл всех глазами, неожиданная идея пришла вдруг, получится - не получится - кто его знает. Он сказал:
  - Предлагаю определить злодеям место в башне жалости. Раз не хочешь жить по-людски, живи один. А мы с вами... будем снимать кино. Видели кино?
  Архитектор Кондратьев крикнул, он стоял в толпе, его не было видно, но по голосу Никитин его уже узнал:
  - Не видел! Но слышал. Когда открыто окно, и внизу стоит ваша машина, или машина сударыни... э-ээ... Дарьи, говорит радио.
  'Радио, значит...'
  Была глубокая ночь, когда Никитин ушёл с мансарды. Уже засыпая, перебирал фильмы и думал: 'Белого Бима или Каштанку? А потом мульт сделаем, серьёзный, Мишке с Никой покажу, вдруг получится, а не получится, чёрт с ним, я просто попробую... Собаки подходящие вот всего две. Тяпа и Волнушка. Тяпа у доктора, и не знаю, соберу ли её, искромсал гад, а Волнушка... как Николаю смотреть в глаза, если Волнушку возьмём... Нет, Волнушку нельзя... '
  Утром зашёл наверх, сам не зная зачем. В упавшую полосу света видны были две улицы и дорога к столу - в Батареи, как называли эти тёплые места жители города. По дороге шёл Николай, а рядом с ним бежала Волнушка. 'Ну, Коля, ну человечище... забрал ведь себе, собака-то беспризорная осталась...'
  
  Воронов
  
  Лёня Воронов, друг, одногруппник по университету и оператор при киностудии 'Северо-Восток', помогая подобрать фильм, слушая рассказ Никитина, растерянно возглашал время от времени: 'Ничего себе!', 'Ну вы все даёте там!' 'Да скатать их всех в комок и в стену этих пластилиновых идиотов!'
  - Была такая идея, - мрачно буркнул Никитин.
  Он сосредоточенно разглядывал каталог. Варвара Ильинична часто говорила, что он очень похож на отца. 'И чем дальше, тем больше. Копия, - говорила она, - только в очках'. Высокий, немного сутулый, волосы тёмные, жёсткие как щётка. Зрение упало, едва взялся вплотную за эту работу. Художник-аниматор. Ни таланта, ни образования по делу - бывший архитектор. Но нравилось этим заниматься очень.
  - И что остановило-то?! Алё! Ты меня не слушаешь! Держи, это Бим, - сказал Воронов.
  Тощий и язвительный Воронов всегда над всеми посмеивался, сам же был стеснительным добряком и начинал бубнить извинения, если чувствовал, что обидел, как-то задел. Его глаза подслеповато щурились даже в отличных линзах. Рыжая борода, короткая стрижка, пробивающаяся настойчиво лысина.
  - Представил, как этот комок пищит и продолжает со мной разговаривать. Ты знаешь, они будто слепок с нас. Такой... - ответил Никитин, беря фильм и садясь в рабочее кресло Воронова, задумчиво крутанулся, сказал: - Взяли кусок пластилина, бросили в тебя, попали в нос, отпечатался нос. А ты в этот момент язвил, как обычно про меня. Нос у тебя при этом кривится, морщится. Вот. И будет от тебя в них такой след.
  Воронов рассмеялся. Покачал головой и сказал:
  - Говорящий комок... жуть. И что? Теперь воспитывать их собрался? Кино показывать?
  - Нет! Десять заповедей напишу и на всех углах повешу! Лучше будет?
  - Н-да...
  Они замолчали. Воронов тоже сел, держа в руках ещё один фильм.
  - Это Каштанка, - сказал он.
  Никитин кивнул и поморщился.
  - Ты прав, это всё не пойдёт, - сказал, - они не смогут смотреть, слишком... глобально, что ли, для них. Надо что-то другое.
  - Фильмоскоп?
  - Слушай... А это мысль. Но есть ли такие вещи в виде диафильмов?
  - Не знаю, надо искать. А просто по-человечески книжку им почитать?
  - Да там мужики старше меня! - рявкнул Никитин. - Молодёжи полно, только им эти фильмы тем более не интересны, кто их сейчас смотрит? А так один фильм включил, другой, потом вот Каштанку случайно вставил. Как-то так. Сам понимаю, что по-дурацки всё это! А как в них разбудить это самое сочувствие?
  - Оно ведь у них есть. Этот твой Николай. Он ведь вступился за свою собаку. Получается, дело в другом.
  - Да. Но в чём? В чём дело?
  - Не знаю, - сказал Воронов, - надо подумать. Можно на них взглянуть хоть одним глазком?
  - Я-то не против. Только и сам не решаюсь лишний раз лезть. Они ведь живут, перемещаются, разговаривают. Думал, что без меня там жизнь замирает. Но нет. Приду - новая улица собрана, или за стол сел, а у них разговор прервался. И я тут врываюсь - здрасьте! Вот и Мишка с Никой это почувствовали.
  - Поня-ятно, - протянул Воронов, взглянув исподлобья и задумчиво крутя мышку на столе. - Ты бы снял пару-тройку кадров, принёс посмотреть. Ну ладно, мне надо работать, пораньше домой надо бежать. У младшей день рождения.
  - О! Поздравь Нату от меня. Приезжайте как-нибудь к нам на дачу, на озеро сходим. И в мансарду заглянем, они у меня там.
  - А приеду! - рассмеялся Воронов. - Ну, бывай, приветы Даше...
  
  Тяпа
  
  Псина была небольшая, бело-чёрная, похожа на лисичку. Есть такие в каждом дворе собаки, ласковые, с умными глазами. Они редко оказываются брехливыми. 'Во всяком случае, я не видел. Наверное, брехливые на улице не выживают', - подумал Никитин.
  Тяпу он забрал и унёс вниз - на консилиум. Но они с женой больше походили на заговорщиков, потому что не хотели, чтобы видели дети. Была уже ночь, Миша с Никой спали, и Даша растерянно сидела за обеденным круглым столом. На пустом столе, в центре, лежало то, что осталось от Тяпы. И коробка пластилина, ещё маминого, открытого ею.
  'Этот Коржаков махал ножом лихо', - подумал Никитин.
  Доктор с улыбкой сказал про Коржакова:
  - Без царя в голове какой-то он. Живёт на улице Весенней. Пытался открыть библиотеку, но бросил, потом завёл голубятню. Варвара Ильинична подарила ему трёх голубей. Но он и голубятню забросил. Завёл собаку и больше ничем не занимался. Гулял с Волнушкой.
  Как говорил Айболит, мама много фигурок лепила по памяти, просто встречая кого-нибудь в магазине, на улице города, дачного посёлка, или читая, или слушая пластинки на старом проигрывателе, который стоял тут же...
  Никитин поймал себя на мысли, что ему в Коржакове не нравится буквально всё: и костюмчик будто малой, и плечи узки, и челюсть нижняя слишком самонадеянно выпирает.
  'Может, ты придумываешь это сейчас, когда уже всё случилось', - подумал он, взглянул на Тяпу и вздохнул. Глаз чёрный любопытный смотрел, хвост пушистый умильно повиливал, лежали они отдельно друг от друга.
  - А левого глаза нет совсем, смешался от удара, смялся, - сказала Даша. - Ужас какой-то.
  - Будем собирать как паззлы - складывать то, что подходит, что не подходит, долепим, - деланно бодро ответил Никитин, но чего уж там, ему тоже было не по себе.
  - Могут края просто не совпасть.
  - Могут не совпасть... А могут совпасть. Но тут дело такое, или мы берёмся помогать им, или не берёмся, только потому что страшно напортить. Давай, мы просто попробуем. Дашк, она не чувствует боли, это нам в помощь, ну и если всё правильно сделаем, получится Тяпа, если неправильно - то другая собака. Она не погибнет... Но охота сделать Тяпу.
  - Тяпу надо сделать, - эхом откликнулась Даша, решительно перехватив резинкой волосы в хвост и потянувшись к собаке.
  Губы Даши по-детски обиженно скривились, дрогнули, будто она сейчас заплачет, но пальцы принялись за работу, и вскоре жена уже подтащила к себе ещё один кусок - с ухом.
  Возились они долго. Притащили мамину медицинскую энциклопедию, нотбук. Пооткрывали все картинки, которые нашли. Лезли друг к другу, мешали советами, тыкая пальцами, что здесь не так, надо по-другому. Переделывали. Наконец, посадили на место голову. Тяпа изо всех сил виляла хвостом, крутила головой и заглядывала в глаза.
  - Тяпа, не вертись, - сказал Никитин и поправил собаке ухо. - Кажется, всё, что могли, мы сделали. Пойду покажу Коле-хозяину. Постой... а попляши-ка. Как их просят поплясать?
  - Надо конфетку. Но они не едят.
  - Слепим конфетку.
  Слепили. Никитин принялся крутить над носом Тяпы конфету. Та смотрела то на конфетку, то на Никитина. Поскуливая, кружила на одном месте, но на четырёх лапах. Садилась и, вытянув нос вверх, следила за конфетой. Вот в какой-то момент она оторвалась передними лапами от стола, подняла их, но задние так и не выпрямила.
  - Фу-у, чувствую себя полным идиотом, - выдохнул зло Никитин.
  'Может, она просто не хочет плясать. Что может быть в голове у пластилиновой собаки?!' - подумал он.
  - Может, мы лапы не так вылепили? - наконец сказала Даша, погладила Тяпу и строго сказала, приставив палец к её носу: - Стоять, моя хорошая, стоять.
  Тяпа встала и, глядя мимо пальца в глаза Даше, замерла.
  - Лапы, как лапы, - сказал Никитин, - но давай их сделаем посуше, подлиннее, саму лапу полегче.
  - И вот тут надо поуже, - Даша утянула пальцем мышцы на бедре собаки.
  Никитин повторил то же самое на второй лапе. Сам же опять поманил собаку конфетой. Они оба уставились на Тяпу. Та лишь мотала как заведенная хвостом.
  - Ну ладно, хватит экспериментов. Надо услышать вердикт Коли, может, она вообще не похожа на Тяпу. А может, она только с ним будет танцевать.
  Даша молча кивнула. Погладила Тяпу осторожно, пальцем, улыбнулась.
  - Если не понравится, принеси назад, надо будет переделать, - сказала, вскинув глаза.
  - Хорошо, - рассмеялся Никитин. Лицо Даши было перепачкано пластилином.
  
  Николай
  
  Николай помнил солнечный зимний день и лицо Варвары Ильиничны, когда он появился на свет. Женщина, лепившая его, с улыбкой смотрела на снег, летевший за окном.
  - Снег сегодня весь день, - сказала она, - как тихо, когда идёт снег. Так и хочется глупо и восторженно воскликнуть 'как я люблю зиму', но я не люблю зиму.
  Женщина рассмеялась. Коля увидел морщинки-лучики, разбежавшиеся вокруг глаз. Лицо было таким, что на него было интересно смотреть. Выражение его постоянно менялось. Коля пошевелил рукой.
  - Ой, он уже двигается! - воскликнула женщина. - Ну почему вы оживаете?
  Она говорила очень громко, Коля зажмурился. Кто-то ещё рядом ответил гораздо тише:
  - Что же тут удивляться, Варвара Ильинична, если мы все оживаем. Вот и этот... Кто он будет?
  Женщина, которую голос назвал Варварой Ильиничной, поставила Колю на ноги.
  - Пусть он будет почтальоном, будет разносить газеты. Ведь у нас есть свой редактор. И поздравления, письма... Нам обязательно нужен почтальон! У него будет собака. А зовут его... Николай.
  Собаку женщина слепила тут же. Ловко выделила голову, лапы. Размазала по чёрному белые пятна - на груди, лапах, немного на морде. Ухо одно торчало, одно было внимательно прижато.
  - Самая обычная собака. Тяпа, - улыбнулась Варвара Ильинична.
  Коля крутил головой по сторонам, разглядывая сидевшего на строгалке человека с большой пухлой сумкой. За окном летели, кружились, падали белые клочки, похожие на пятна на его собаке.
  - Снег не кончается, - сказала Варвара Ильинична, - наверное, всё-таки ляжет.
  Николай смотрел на собаку, которая уже пыталась прыгать, а задние лапы были 'едва намечены' - смеялась Варвара Ильинична.
  - Поставлю я сегодня 'Бегущую по волнам'. Как вы на это смотрите, доктор?
  - Отличная идея, сударыня! Только сделайте тише, прошу вас.
  - Тогда слышно шуршание иглы по пластинке. Но так даже лучше, уютнее.
  Коля всё стоял на столе, крутил головой, шагнул вправо и вернулся на место. Он смотрел, как женщина с морщинками-лучиками вокруг глаз достала большой бумажный конверт, вынула чёрное что-то и поставила это что-то на что-то. Послышался треск, шуршание и раздался голос. Теперь все молчали. Варвара Ильинична лепила, доктор смотрел, подперев рукой подбородок. Собака лежала у ног, Николай стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам. Он пока ничего не мог, ноги были как ватные. Но они были не нужны. Николай просто слушал.
  
  Айболит Пётр Иванович
  
  Пётр Иванович считал себя первым появившимся на свет, то есть, как назвала это хозяйка мира, - первым ожившим. Правда, на это претендовали и Степан, и Варвара, и Голубев, но Пётр Иванович лишь недоверчиво крутил пальцами: 'Да нет же, нет! Ведь тогда была такая тишина, все только и знали, что стоять, молчать и смотреть. Заговорил я точно первый', - думал он.
  Варвара Ильинична вылепила его обычным доктором - округлое лицо из пластилина белого цвета, который она смешивала с небольшим количеством красного.
  Иногда вместо красного в ход шёл коричневый, совсем чуть. Кофе с молоком. И тогда человечек становился смуглым. А однажды она к получившемуся 'кофе с молоком' добавила капельку зелёного, и грек Платон, хозяин лавки с амфорами, стал похож на оливку. Варвара Ильинична лепила и говорила, рассказывала доктору, объясняла, что делает и почему.
  И теперь он на правах старожила рассказывал Никитину истории жителей. 'Да что там рассказывать. Тот появился под Новый Год, а этот, кажется, в субботу. Один живёт на Весенней улице, другой на улице Философов. Этого звать Пантелеев, а ту Ассоль...'
  - Что? Та самая Ассоль? У мамы, кажется, были 'Алые паруса' и на пластинке.
  - Ассоль работает гувернанткой у аптекаря Голубева, - быстро ответил Пётр Иваныч, - Голубев постоянно жалуется, что она рассказывает детям о вымышленных странах. Он уволил её. Потому что младший Голубев теперь мечтает стать капитаном. Но где у нас моря? Н-да, мечты, знаете ли, должны быть реальными...
  - Мечта реальная, - улыбнулся Никитин, - звучит не очень.
  - Но и засорять детям голову несбыточным нехорошо. А потом депрессии и уныние, срывы, и, упаси бог, суициды...
  'Даже своя Ассоль есть... гувернантка... Такая вот история у пластилиновой Ассоль. Получается, всё сложнее. Господин Пантелеев научился лепить пирожки и обзавёлся пирожковой на перекрёстке. Которые никто не ест, здесь никто ничего не ест! Некто Храпов додумался раскатывать листы и сшивать их в книги. Хм... А читают они по-настоящему, даже если просто играют в чтение...- думал Никитин, слушая Петра Иваныча. Наклонялся и машинально оглядывал улицы, осторожно поправлял дома, помятые углы зданий. И вдруг сказал: - Пора вам, Пётр Иваныч, взяться за историю города, пишите летопись, вот пусть Храпов сошьёт вам книжку, и пишите.
  - Аха-ха, - залился смехом доктор, - смешно, какой из меня писарь!
  - Научитесь! Мало ли что, а память останется.
  - Ну я даже не знаю, - протянул доктор.
  Пётр Иваныч замолчал. Никитин взглянул на него. Человечек сидел, сгорбившись, на строгалке. Потом развёл руки. Губы его озадаченно изогнулись. Котелок съехал на затылок. Доктор вдруг встал и пошёл, так больше ничего и не сказав. Стал спускаться вниз, в город.
  - Озадачили вы нашего Айболита, убежал, - хохотнул архитектор Кондратьев. Он стоял, прислушивался к разговору и задумчиво раскачивался с пяток на носки, - писать летопись! Это каждый может. Смотри и пиши, всё ясно-понятно.
  - Ну-у, а что у нас происходит непонятного? - протянул Никитин, отрываясь от тележки с помятым колесом.
  Ему теперь несли в ремонт и складывали всякую всячину на столе. Он приходил и разбирал завал, подделывал, лепил почти заново, а иногда просто отправлял в лом, если было неживое. Тележку можно бы и в лом, но пока было жаль, и он выправил колесо. Нужная в хозяйстве вещь, между прочим, клоун Василий катал на ней детей.
  - Разное происходит, - уклончиво сказал Кондратьев, - а ещё по ночам кто-то поёт.
  - Кто поёт? - удивился Никитин и пожал плечами.
  - Не знаю, всегда так, ночью кто-то поёт. Тоскливо, будто скучает. Один раз я прямо понял, что тому, кто поёт, больше не вернуться никогда домой.
  - А ещё кто-нибудь слышит пение? - озадаченно спросил Никитин.
  Меркульев и Краюшкин молчали.
  - Хм... Разберёмся... Мне бы услышать это пение.
  Никитин покрутил в руках тележку. Кажется, готово. Он встал, попрощался.
  Вечерние тени уже легли на улицы, а лампу ещё не зажигали. По улицам гуляли прохожие.
  - Сегодня тепло, но совсем скоро осень, - еле слышно доносился голос маленькой старушки в спортивном костюме и с лыжными палками.
  Она, шествуя скандинавской ходьбой, повернулась к другой старушке, которая торопливо семенила рядом и была в длинном платье, старинном капоре и с буклями.
  - Да, за окном летят и летят жёлтые листья. Так всегда бывает перед холодами, - отвечала тихо-тихо та, что в капоре. И вдруг добавила ещё тише: - Вы знаете, я каждый раз думаю, а увижу ли я их снова. И не могу насмотреться. Пойдёмте на окно.
  - Обязательно пойдёмте! - энергично ответила первая. - Доктор сказал, что проходить по тысяче шагов в день полезно для здоровья...
  Никитин закрыл за собой дверь. В голове крутились слова старушки. 'Увижу ли я их снова и не могу насмотреться. Вот так. Мороз по коже'.
  
  О ночном певце
  
  - Да, так и сказал: 'Мечты должны быть реальными', - рассказывал, смеясь, Никитин уже ночью Даше.
  Они сидели на крыльце. Выпала роса, пахло травой. Даша слушала, положив голову на плечо Никитину, обняв руками его руку под локоть.
  - Нет, правда, - сказала она, - пусть мальчишка мечтает о миллионе. Нет, это не очень реально, может быть, о двухстах тысячах... Нет, о ста пятидесяти. Тоскливо. Не будут ли депрессии в мире без депрессий?
  - Будут. Вот есть пластилиновый мир, где люди не чувствуют боли, но нашёлся такой Коля, которому башку снесли за то, что ему жаль собаку. А Краюшкин - нет, ты не слышала его, как он про любимую выдал. Но откуда он знает, что такое любовь?! А этот младший сын практичного аптекаря Голубева... Он-то почему не в строчку мечтает, выбрал такой странный образ в мечты?! А эта Ассоль...
  Даша встала и пошла по дорожке вглубь сада, загребая его кроссовками, которые были больше ее тридцать шестого на восемь размеров. Из леса полз туман. Даша сказала:
  - Глупая Ассоль. Могла бы мечтать о... стиральной машине.
  - Тогда уж о стиральной доске, - сказал, улыбнувшись, Никитин.
  Даша потеряла его кроссовок и теперь ныряла ногой в него, стоя на одной ноге. Принялась вытрясать его, потому что набилась трава, стриженная, мелкая, после дневного покоса, сырая от росы.
  - Да, о стиральной доске! - откликнулась Даша, слышно было, что она смеётся...
  
  На следующий день, вечером, после работы, Никитин водрузил Тяпу на стол и оглянулся в поисках Николая, но он нигде не обнаружился. Зато философские посиделки были в разгаре.
  - Тоскливо, тоскливо он поёт, Краюшкин, - махнул рукой Кондратьев, - в который раз говорю, мне не мерещится. Я слышу, как он поёт.
  Опять архитектор заладил о своих голосах.
  - Часто? Поёт часто? - спросил Никитин. - Прямо сейчас слышите этот голос?
  - Да нет... - архитектор смутился, он привык, что его не воспринимали всерьёз, когда он заговаривал об этом. - Сейчас не поёт. Иногда. Я больше ничего похожего не слышал. Но я ведь мало что слышал!
  - Ну хотя бы примерно, что напоминает? Женское пение, детское, мужское... Звук воды, сигнал машины... стук дождя по крыше... не знаю, гудение двигателя... скрип... ход дворников по стеклу, ветер воет...
  - Ветер воет! - воскликнул Кондратьев.
  - Понятно, - сказал озадаченно Никитин. - Так, может, ветер и воет?
  - Нет!
  - Ну, я не знаю, кто может как ветер выть. Только волки. Но у нас точно нет волков! - рассмеялся Никитин. - А что Коржаков?
  - В башне, - коротко ответил архитектор. - Приседает, марширует на месте.
  Стало не по себе. Приседает... Башню они соорудили тогда же, из виселицы. Кондратьев и набросал чертёж.
  - Где же вы учились? - удивился тогда Никитин, разглядывая раскатанный лист пластилина, на котором зубочисткой (зубочисткой! - повторил про себя) был нанесён добротный чертёж. Скорее эскиз. Но с указанием размеров.
  Кондратьев показал книгу, которую Варвара Ильинична вручила ему, объявив, что он архитектор. Оказалась его, Алексея, любимая старая книга о средневековых замках. Она стояла на полу раскрытая, припёртая к стене, приткнутая маминой ониксовой статуэткой черепахи. Небольшая энциклопедия, похожая на толстенный блокнот. Там крепости описывались с рисунками, размерами, подробно. Башня и была средневековая обыкновенная, с основанием в две ладони и высотой в четыре ладони, а сама тюрьма располагалась на верхушке, где сидел бы дозорный.
  - Приседает, значит. Энергичный этот Коржаков, - пробормотал Никитин.
  Слово 'энергичный' он не любил. Сразу представлялся некий атлет, от нечего делать передвигающий шкафы. Просто так. Вот заскучал он, и давай двигать шкаф. Ведь тошно должно быть этому Коржакову, а он приседает.
  - И орёт время от времени, - добавил Кондратьев.
  - Орёт? Что орёт?!
  - Да так... Вдруг вопль раздаётся: 'А-а-а', длинный такой вопль, не пойми что.
  'А это уже хуже... Агрессия прёт? От бессилия или от безделья? Что я с ними со всеми буду делать? У одного голоса, другой в заточении приседает, марширует и орёт. Не понимаю...'
  А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит 'Вестник города'. Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит 'Вестник', а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.
  Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать...
  
  Прощание
  
  Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.
  - Как и здесь, - тут же заметила рассказчица.
  - Стоило ли ехать, - буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.
  А сам подумал: 'Достало всё! Они не выходят у меня из головы... Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин...'
  Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли крутились как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.
  Воронов слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей, мало сказать, удивлял.
  - Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, - говорил Никитин. - Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так - без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по игрушечному, и они это знают, понимаешь...Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья. Откуда? Ассоль эта...
  Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:
  - Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот, наверное, оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?
  - Нет.
  - Вот.
  - Что вот?! - взорвался Никитин. - Я всё испортить боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Морозовы не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, - обречённо махнул он рукой, - сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.
  - О! Напиши объявление: 'Отдам в хорошие руки'.
  - Ну ты даёшь, - зло выдохнул Никитин и уставился в стол. - Они ведь мамины.
  - А ты тоже хорош! Заладил 'не понимаю', а что мы вообще в этой жизни понимаем? Светляки в банке. Нам кажется, мы такие светлые, классные, а нас, может, и не видать, так... мошка вьётся, жужжит. Кто-то крутит банку, любуется, ну погасли, вот жаль! Конечно, если согласился бы ты сейчас, тогда хоть самому на объявление отвечай. Жалко, чего там. Но что я с ними делать буду?! Маринка на порог с этой живностью и не пустит. А у тебя получается. Ты и сам не замечаешь, но потихоньку утрясаешь их проблемы. Слушай, давай выпьем за их здоровье... пусть живут, не кашляют, тебя не сильно мучают. А?
  - Давай поехали лучше ко мне, Даша будет рада, - улыбнулся Никитин, - только в магазин заедем.
  - Поехали!
  Даша очень обрадовалась, крикнула по телефону: 'Я овощи на гриле запеку и мясо, это быстро, Маринку и детей не забудьте... Да! Заедь в магазин, ещё нужно арбуз или дыню, и баклажаны, и сыр, вдруг не хватит!'
  Просидели-проговорили до глубокой ночи, кажется, не сильно шумели. Но это вряд ли, потому что давно так хорошо не удавалось посидеть. Дети носились по всему дому, пёс Вороновых Артос, коротконогий такс, с упоением карабкался и скатывался колбаской по ступеням, потом выдохся и упал спать под столом, раскинув в разные стороны длинные уши.
  Уже поздно ночью отправили девчонок к приехавшему такси, и, заговорщицки сказав 'мы сейчас, сейчас, одна нога там, другая здесь', поднялись в мансарду. Никитин включил свет.
  А пластилиновый народ затих. Как ни звал их и не упрашивал Никитин, никто не откликнулся, не шевельнулся. Воронов смущённо потоптался на пороге, а дальше не пошёл. По глазам было видно, что ему не по себе. На улицах странного города, на подоконнике стояли и сидели люди, отовсюду на него смотрели серьёзные лица. Человечки застыли как в музее восковых фигур.
  Воронов спустился вниз, почти протрезвев.
  - Ввалились пьяные, вот дураки, - сказал он, садясь в такси. Накрапывал тёплый дождь. - Ну ты, брат, держись. Они прямо настоящие. Не удивительно, что Мишка с Никой больше туда не пошли. Колю твоего бы увидеть. Н-да...
  - Они испугались, я-то вижу.
  - Ты прощения у них от меня попроси за вторжение пьяных рож.
  - Обязательно. Я расскажу им, как мы с тобой на городской планетарий ночью лазили, на звёзды смотреть, и не доползли. И нас, дураков, простят.
  - Да-а, а я казался себе тогда крутым покорителем вершин. Сторож помешал.
  - А мы и были ими. Сторож мне тогда ухо чуть не открутил, перепугался мужик, что, если бы мы свалились.
  - Да, чуть не забыл. В карман сунул и так бы сейчас и ушёл, - Воронов достал из кармана куртки баночку с диафильмом. - Это Каштанка. Нашёл в архиве у Быстровой, сказала, что головой отвечаете, нынче редкость большая. А фильмоскоп-то найдёшь?
  - Ух ты, спасибище передай! Фильмоскоп есть, оказывается. Мама сохранила его с целым мешком диафильмов. Только не знаю, станут ли смотреть, а то как плюнут. В меня, в кого же ещё! Тот же Кондратьев... мне кажется, сразу завопит 'ми-ми-ми, лепота какая'.
  - Ну, тебе виднее.
  - Давайте езжайте, вон Марина уже спит...
  Машина поехала по аллее, свернула. Никитин ещё постоял у ворот. Хорошо. После жаркого дня наступила почти холодная ночь, сентябрь скоро, во всём чувствовалась осень. Пахло прелой травой и сыростью. Дождь шёл уже часа два, монотонно, шелестяще, как если бы застрял на одной ноте. Совсем не хотелось спать, завтра выходной, но ещё раз пугать пластилиновый народ не надо бы.
  Подбросив коробочку с диафильмом на ладони, Никитин пошёл в дом, закрыл окно на первом этаже, заглянул к детям. В доме тишина, темнота, проплыли световые пятна по гостиной от фар проезжающей машины. По-прежнему шелестел дождь и, кажется, пошёл сильнее. Даша что-то сказала во сне, засмеялась. Никитин уже засыпал, когда наверху что-то грохнуло.
  'Окна открыты, полетит что-нибудь - передавит всех...' Подскочив, он рванул наверх. Едва не сверзился с лестницы. Распахнул дверь и замер. Света не было. Куда идти, вдруг под ногами кто-то есть. Виден был прямоугольник окна. Створки распахнуты.
  - Забыл закрыть, - тихо чертыхнулся Никитин и стал шарить выключатель на стене.
  Нашёл, включил свет.
  - Не понял...
  Посреди комнаты валялось мамино кресло.
  Улицы, дома, шапито: всё было как после бомбёжки. В окно хлестал дождь, на полу образовалась лужа. По луже брёл Николай с двумя собаками под мышками, за ним вереница людей с котомками, собаками и кошками, попугаями. Брёл по воде по пояс Меркульев, ведя за повод слона, на слоне ехали дети, шёл хмурый Коржаков. И все молчали. 'Будто похороны какие-то, ничего не понимаю', - подумал Никитин и бросился закрывать окно.
  - Нет, нет! - вскричал архитектор Кондратьев, он стоял на карнизе, под дождём, держа двумя руками над головой портфель. - За нами сейчас прибудет корабль!
  - Что за... какой корабль?! - мотнул головой Никитин.
  Зло взяло. 'Ну какой корабль... в два часа ночи?! Идиот...'
  А люди выбирались из воды, поднимались на кресло и скапливались там. Их прибывало всё больше.
  - Зачем? Дома затопило... Я сейчас!
  Никитин сорвал мокрую от дождя штору, стал по улицам собирать воду, но люди шли и шли.
  - Да куда же вы, сейчас всё будет сухо, - бормотал он, собирая воду, отжимая её в окно, но вереница людей шла и шла, огибала его ноги, обходила.
  - Послушайте, Алексей Степанович, послушайте! Бросьте! - кричал Кондратьев. - Не останется времени попрощаться...
  - Попрощаться? - медленно выпрямился Никитин, он шагнул к окну с тряпкой в руках, остановился.
  Дождь хлестал как из ведра, заливал стол, архитектор едва удерживался на карнизе. Люди перебирались на стол. Как мураши, сгорбившись, укрываясь, пряча грустные лица. Теперь они принялись скапливаться на столе.
  - Я вам говорил, Алексей Степанович, что слышу пение, вы один мне поверили. А вчера этот голос вдруг запел так радостно, что услышали все. Но вы его всё равно не услышите, он говорит намного тише нас. Он пел очень долго. Слов его, языка не знал никто, но странным образом мы его понимали. Как это возможно? Я долго думал и придумал, что собака ведь тоже не знает языка хозяина, но они друг друга понимают.
  - Да она ведь жесты его понимает, - машинально сказал Никитин, - мимику, отдельные слова запоминает, а-а, не слушайте меня, говорите, Кондратьев! Что он сказал? Кто он этот певец?
   - Он пел, - размахивая руками, рассказывал архитектор, крича изо всех сил, перекрикивая шум дождя, - что он с другой планеты, прилетел на звездолёте, что его корабль разбился. Что уже не было надежды вернуться. Но корабль его сумел восстановиться, он так сказал. Корабль у него живой робот, как-то так, сам себя ремонтирует! И теперь он может улететь. Но у него ещё есть дела, и он не может улететь, оставив нас. Мы тогда умрём. Вот! Вот почему мы ожили, из-за него, я не знаю, как он это делает, но обязательно расспрошу! Но он сказал своим, что остаётся. Тот, кто поёт, когда об этом сказал, заплакал. Или сделал что-то очень похожее на это. Не знаю! Мне захотелось плакать с ним. Я никогда не покидал родные места, но вдруг почувствовал, как это тяжело, навсегда отказаться увидеть их. Понимаете, из-за нас.
  Кондратьев замолчал.
  Никитин тоже молчал. Не хотелось ничего говорить. Накатила то ли злость, то ли обида какая-то глупая, детская. 'Ожили, значит, из-за ночного певца? Если бы не мама, то некому было бы оживать! Да не в этом дело, не в этом'. Дождь стих, стало холодно. Пластилиновый народ почти весь собрался на столе. Кто сидел, кто стоял.
  - Почему же... тогда вы все собрались здесь, если он остаётся? - спросил Никитин.
  - Он сказал, что ему долго не протянуть. Чужой мир убивает его, а умрёт он, тогда умрём и мы.
  - Понятно. И вы решили лететь с ним. Чтобы не умирал никто.
  Архитектор устало махнул рукой в знак согласия.
  Никитин молчал. Он не знал, что сказать. Все эти люди, все лица были обращены к нему, смотрели на него с надеждой. Будто он мог сейчас что-то решить, что-то сделать, и тогда они останутся, и никто не умрёт.
  Но что он мог?
  Ему надо было для начала хотя бы поверить в этого инопланетянина. Может, нет никакого ночного певца.
   'Взять и сказать, что надо остаться, нет никакой опасности, и всё будет по-прежнему. Опять будем решать мировые проблемы, ругаться, смеяться... опять я буду жаловаться Воронову, что они меня все достали. А если сейчас скажу, а певец есть и он улетит, и люди эти все замрут, остановятся?'
  - Но как вы будете там? - тихо сказал Никитин, оглядывая их всех.
  Он спросил, но уже с последним словом знал ответ, что всё будет хорошо. А как иначе? Раз они собрались, значит, верят, что всё будет хорошо.
  Невольно вскинул глаза на небо. Звездолёт... Неужели и правда он появится?
  Никитин требовательно спросил в никуда:
  - Их много. Войдут ли они все? Как они будут... там?
  И тут же себя отругал: 'Может, планета такая, что там всё нормально будет, чего ты, идиот, привязался?!'
  Тишина. Ну, конечно, он ведь не может слышать, или просто ему никто и не собирался отвечать, или нет никого, кто мог бы ответить.
  Он не знал, что сказать. Что тут скажешь? Улетали сотни две пластилиновых человечков, два слона, три жирафа, десяток собак и кошек, один попугай. И что? С вещами, навсегда. И пусть! Нет человечков, нет проблем, не надо думать о непривычном и странном и нет необходимости чувствовать себя полным идиотом, жизнь войдёт в своё русло, привыкнешь... Улетали... Улетали тепло маминых рук, тепло слов доктора Айболита, какое-то страшное и настоящее горе Николая, непонятые ещё им Ассоль и Меркульев, недослушанный говорун Кондратьев, бедолага Коржаков... они забирают и Коржакова с собой, 'а я так и не поговорил с ним, с Колей, с Кондратьевым, кино это... всё, всё отложил на потом'. Улетали, оставляя свои дома, взяв только необходимое. Потому что тогда не умрёт этот ночной певец, потому что где-то там будет возможность их народу жить долго. Да это ещё неизвестно, вообще ничего неизвестно! Может, они всё не так поняли! Какой-то инопланетный разум, кто его знает, что он там может наговорить! Но они ведь умеют мечтать. Как назло, они умеют мечтать и верить в лучшее. Они улетят, не передумают. Задержать, оставить их... Да, а потом они застынут. Будут стоять, молчать и улыбаться. Зато будут всегда с ним. С другой стороны, мама их сделала такими... но как решила бы мама сейчас? Она отпустила бы их?
  Горло перехватило, Никитин шумно выдохнул и сказал:
  - Ну раз решили, то... будьте счастливы. Все-все. Спасибо, что вы были... у меня в жизни. Простите, если... что не так.
  Никитин замолчал опять. Оказалось очень трудно найти слова. Ну кто в самом деле говорил что-то пластилиновым людям, прощаясь при этом навсегда, провожая их... в космос?! Все эти 'будьте счастливы' и 'простите' звучали буднично, а их ждали звёзды, чёрные дыры, многие годы пути... или как перемещается этот их корабль? Никитин путался во всех этих непривычных мыслях, а люди потянулись на подоконник. Он шли и шли, подходили, протягивали руки, Никитин ошарашенно пожимал их. Доктор подошёл и протянул книгу - несколько пластилиновых пластов, испещрённых мелкими печатными буковками.
  - Вы всё-таки написали её, - удивился Никитин.
  - Я так торопился, - развёл руками доктор, - не знаю, получилось ли у меня. Хотелось сказать буквально несколько слов о каждом из нас. А вы как раз долго не приходили, и я переживал, что мы чем-то вас обидели. Будьте счастливы и здоровы, детям, семье вашей всего доброго.
  - Что вы... ни на что я не обижался! - замахал руками Никитин, в руках была мокрая штора, он её бросил наконец. Он вздохнул. - Никогда не переживал ничего подобного, простите, чувствую себя дураком полным. Спасибо, я буду читать... и ждать от вас вестей. Хоть, наверное, и зря.
  - Я всем буду рассказывать про вас, - сказал доктор.
  - Книгу пишите, - серьёзно сказал Никитин.
  - Точно! - доктор поднял кверху палец, махнул на прощание и пошёл.
  Последним уходил Николай, с ним была девушка и две собаки. Коля девушку представил как Ассоль. Никитин растерянно рассмеялся, посетила дурацкая мысль - и всё-таки эта неугомонная Ассоль улетает на корабле, и на каком корабле - на звёздном.
  Никитин понял, что замёрз. Сыро шлёпали дождевые капли в саду, срывающиеся с кустов и деревьев. Осень. Он любил этот запах промокших деревьев, опавших листьев, озябшего леса. Последние тёплые дни. Черноту ночи прорезал сноп света. Никитин поднял глаза. Но свет бил снизу.
  Люди стояли на подоконнике. Что-то происходило, но Никитин не понимал что.
  Вытянул шею, выглядывая из-за людей, и пожал плечами. Что там творится, чёрт возьми?!
  
  Не нойте, Лялин!
  
   Люди спускались кто как мог: перешагивали карниз и просто шли по стене, кто-то сорвался и полетел молча, не пикнув. Женщины и дети садились в люльку на привязанном канате, испуганно плакали и ехали, слон стоял, обвязанный верёвками, и, похоже, ждал своей очереди. Кондратьев руководил всем этим, помогал усаживаться, вязал узлы, тащил сундуки.
  - Что? - крикнул ему сквозь гвалт Никитин. - Звездолёт не может вас забрать отсюда?
  - Нет, что вы! - крикнул архитектор, махнув рукой куда-то вдаль. - Мы должны ждать звездолёт в поле, не может же он сесть прямо на дом!
  'Ничего не понимаю...'
  Никитин перестал смотреть в небо и уставился вниз. Горел свет у входа. 'Нашли выключатель', - растерянно отметил Никитин, разглядывая странного вида сборище на дорожке перед домом.
  - Вы что? Пешком собрались идти?! Вас передавят как котят! - крикнул во всё горло Никитин, возмущённо ткнул кулаком в воздух. - Если уж вы так хотите, я могу увезти вас на машине...
  Все повернулись к нему.
  'Ну как дети, в самом деле, собраться и пойти! Куда, зачем, не зная ничего... Встали и пошли!'
  Никитин сгрёб в охапку тех, кто ещё оставался на подоконнике, побежал вниз. Человечки в руках переговаривались.
  - Я забыл взять нож, - говорил один в белой панаме.
  - Ничего, там что-нибудь найдём! - бодро отвечал другой. - Сук какой-нибудь!
  - Что?! Что вы найдёте, безумцы, вы хоть знаете, куда мы идём?! Этот болтун Кондратьев сам знает, куда мы идём? Кто-нибудь мне ответит? - высоким голосом возмущался третий. - Там могут быть... собаки! Машины... не знаю что... там всё может быть. Я читал, что в лесу водятся дикие животные, о, боги, куда мы все идём...
  - Мы будем защищаться, не нойте, Лялин, - отвечал ему первый.
  'Защищаться они будут... Ну какой корабль... и я стоял и слушал их'.
  Никитин сбежал вниз, выскочил и едва успел остановиться - народу перед крыльцом собралось много, дорожка, казалось, шевелилась от крутящихся любопытно голов и взлетающих в азарте рук. Среди толпы, будто рифы, виднелись два слона и три жирафа, притихшие дети сидели на них под разноцветными покрывалами - от дождя. За спинами слонов виднелись большие повозки.
  - Что вы затеяли? - сказал он, отыскав глазами в толпе Кондратьева. - И я вам поверил про этот корабль.
  - Но как же! - воскликнул архитектор, Пётр Иваныч маячил за его спиной, дядя Степа, Варвара, знакомые все лица, тревожные, серьёзные. - Этот человек сказал, что нельзя звездолёту садиться на головы людей, на дома, нужно поле. Поэтому мы должны прийти туда. Корабль нас будет ждать.
  - Человек... Почему вы решили, что он человек? Что он говорит сейчас? - выпалил хмуро Никитин, отпуская с рук галдящих ему в ухо людей. - Вы его слышите? Скажите ему, что я вас не отпущу. Не отпущу и всё! Пока он не найдёт способ поговорить со мной.
   'Да пусть идут, куда хотят... - крутилось упрямо в голове, - спасатель пластилиновых душ нашёлся. Пусть идут, надоело это всё до чёртиков... А если он есть, этот звездолёт?! Да не может быть никакого звездолёта... Тогда зачем это Кондратьеву?! Отпусти ты их, хотят решать сами и пусть решают. Да только за ворота выйдут, и их передавят по одному или всех сразу, сосед на работу поедет и каюк Айболитам, Кондратьевым, старушкам с палками и без!'
  - Пусть найдёт способ поговорить со мной этот инопланетянин, рупор пусть найдёт, а я вас не выпущу из ворот! - Никитин решительно рубанул ладонью воздух.
  Все замолчали и обернулись к Кондратьеву. Человек с высоким голосом не выдержал первым:
  - Ну что, Кондратьев?! Что он говорит, не молчите!
  - Ничего, я давно его не слышу. С тех пор, как мы договорились, что сегодня отправимся в путь, - отрезал архитектор и повернулся к Никитину.
  - Когда вы договорились? - спросил Никитин.
  - Вчера вечером. - Кондратьев нерешительно спросил: - Почему вы думаете, что он не человек?
  - Ну он же инопланетянин, - пожал плечами Никитин, злясь на весь абсурд происходящего. Ночь, сырость промозглая, пластилиновые человечки и он во главе посреди лужайки перед домом, если кто-нибудь увидит или ещё и услышит, подумает чёрт знает что. Человечки-то испугаются и замрут, а он будет стоять, в трусах и тапках. Картина маслом. - А инопланетяне не обязаны быть людьми.
  'Что я говорю... Хотя так и есть, во всех смыслах'.
  Но его внимательно слушали, и Никитин стал объяснять:
  - Они вообще могут не походить на людей, могут себя вести не как люди. Мало ли из какого мира они прибыли. Может, они водоплавающие и похожи на рыбу или русалку, или на кузнечика... коленками назад. Никто никогда не видел их. А вы вот слышите. Ну что, молчит?
  - Молчит, - буркнул Кондратьев.
  - А если он там ждёт? - вдруг раздался голос Николая. Его не было видно из-за слона. - Там, куда прибудет звездолёт. А мы здесь... Надо на что-то решаться. Надо идти!
  Люди повернулись теперь к нему.
  'Ну вот, что ты теперь скажешь? - подумал Никитин, скрестив руки на груди, так было теплее, замёрз зверски. - Они верят, что их ждут. Отвезти их на машине?' Тут он спохватился:
  - Подождите... Он ведь сказал, что без него вы умрёте, и он из-за вас не может улететь, ему вас жаль. Как же он мог вас оставить? Может, вы тут уже все поумирали, а он там ждёт преспокойно?
  Все опять повернулись к Николаю. Тот крикнул из-за слона, потому что вперёд было не пробиться, народ стоял упрямой плотной стеной.
  - Может, он знает, что пока он на этой планете, мы в безопасности. Конечно, знает. Надо держать слово. Раз сказали, что придём, надо идти. Там будет видно.
  - Надо идти, - кивнул Кондратьев.
  - Вы, Алексей Степанович, не беспокойтесь, мы дойдём помаленьку, - сказал Пётр Иваныч, - у нас и карта есть.
  'Какая ещё карта?!' - чуть не взвыл от злости Никитин.
  А ему уже передавали карту. Раскатанный лист пластилина, начерчено зубочисткой. Квадратиками - дома, перекрёсток, похоже, путь к лесу держат, в этой стороне лес. Никитин вздохнул. Начинало светать. Воскресенье, пять утра, бред, бред ведь какой-то.
  - Я отвезу, забирайтесь в машину, - устало сказал он, окинув в который раз всех глазами, отыскивая сомнение, несогласие, но нет, все как один уставили глаза на него и молчали. Они ждали. Даже Коржаков смотрел в ожидании.
  Машину вчера так и не поставил в гараж. И хорошо, сейчас трудно было бы вывести её из-за столпотворения на дороге к дому. Эти зверюги, телеги... Никитин открыл дверь, багажник. Люди с азартом полезли внутрь, ни один не остановился, не оглянулся на дом. 'Ну и что? Тебе обидно, что ли?! Да пусть катятся, куда хотят'. И он стал торопить, подсаживать, помогать...
  
  Ехали шумно. Отовсюду слышались голоса. Даже из-под ног, и Никитин шуганул оттуда всех любопытных, рассматривающих педали. Зато появились пытающиеся взгромоздиться на руль. Одна девица просила парня во фраке:
  - Хочу порулить, Филипп, сделайте же что-нибудь!
  Высокий, звенящий тревогой, голос Лялина легко перекрывал остальные:
  - Кто-нибудь следит за картой? Следите за картой, он ведь не знает, куда ехать. Кто знает?
  - Замолчите, Лялин! - орал через каждые пять минут Кондратьев. - Из-за вас я не слышу радио.
  Да, помимо всего прочего орало радио. Никитин сначала злился, потом успокоился, за рулём всегда так было. А ещё чуть позже рассмеялся. Этот гвалт напомнил... они также ехали на речку. Собрались в прошлом году у Морозовых на даче, решили поехать купаться. В машину еле влезли, пришлось открыть люк. Воронов ехал на спасательном круге, лежавшем на коленях у Морозова. Ехал, сложив руки на крыше, и улыбался. Ему снизу кричали, смеялись и махали приветственно с дороги, а он ехал, молчал и улыбался...
  Наконец, Кондратьев скомандовал остановиться.
  Никитин покачал головой, но ничего не сказал, свернул на обочину. Приехали в поле у реки, дальше - лес. Стали выгружаться прямо в траву по пояс, пожелтевшую и мокрую от дождя. Никитин помогал, иногда лихорадочно принимаясь озираться. Понял, что ищет звездолёт. 'Ну какой звездолёт!'
  Никакого звездолёта не было. Утро серое, с ветром, небо заволокло тучами -плотненько и надолго. Заморосил дождь.
  Люди копошились, растягивали какие-то пологи, Никитин им помогал. Машинально думал, что делать дальше. 'Место от дороги удалённое, лес рядом, однако спокойное место, самый страшный хищник здесь заяц, лиса редко забежит. Так и народ собрался сплошь несъедобный, так что если только по ошибке кого прихватят. Тут же и выплюнут', - злился Никитин.
  Кондратьев ходил за ним по пятам и нудил:
  - Вы уезжайте, Алексей Степанович. Боюсь, вдруг корабль увидит вас с машиной и не сядет.
  Наконец, Никитину надоело бродить по поляне. Он промок и чувствовал себя ненужным. В высоченной траве устраивались во всю человечки, сновали, отыскивая укромные местечки. Они собирались здесь остаться, это совершенно точно.
  - Эх, Кондратьев, - сказал он тихо, сидя в траве, промокнув и накинув на плечи старую куртку из багажника, - бросили дома, там тепло и безопасно. А теперь вы в поле, где может случиться всё, что угодно. Зачем? Может быть, вас обманули, и вы притащили сюда весь народ.
  А Кондратьев вскинул подбородок, на лбу, на щеках его блестели капли дождя, как бисеринки пота, и архитектор казался каким-то особенно живым и радостным:
  - Мы полетим, Алексей Степанович, сегодня или завтра. Как только прилетит корабль, я верю. Вы знаете, никто даже не сомневался. Все собрались очень быстро. А как иначе?! Вот разве охота вам было бы опять стать неживым, стоять, молчать... и смотреть, как живут другие? А нам предложили полететь к звёздам!
  - Ну, хорошо, я уеду, - Никитин встал, растерянно нависнув над архитектором. - Но завтра я приеду сюда, хотя бы узнать, как вы переночевали в этом поле.
  - Приезжайте, - согласился Кондратьев, задрав голову, - но прошу вас, не тревожьте людей, посмотрите издалека и уезжайте. И сейчас езжайте по возможности тихо. Ну что, вам охота ещё раз прощаться со всеми?
  Это точно... ещё одного прощания не хотелось. От первого-то до сих пор не по себе. К тому же ещё ничего неизвестно, хоть они все и хорохорятся. Но, кажется, и сам он начинал верить, глядя на них всех.
  - Хорошо, - рассмеялся Никитин, - вы прямо убедили меня, и вы совсем не боитесь. Боюсь, похоже, только я. Я вам оставлю фонарик, небольшой, вот здесь нажать. Попробуйте...Получилось, да. Не надо! - спохватился Никитин, глядя, как радостно принялся семафорить фонарём Кондратьев, уставив его в небо. - Батарейки сядут, на ночь не хватит, а сейчас у меня с собой запасных нет. И ещё. Не зажигайте его ночью, только в крайнем случае, когда звездолёт этот прилетит, если он прилетит в самом деле, а то внимание ненужное к себе привлечёте.
  - Езжайте... езжайте, мы тут сами, мы не маленькие, право. До встречи! - рассмеялся и махнул на него рукой архитектор и пошёл, скрылся в траве, как в лесу.
  'Да, как в лесу. Ты считаешь их маленькими, а они просто в лесу'.
  - До встречи, - сказал Никитин и пошёл к машине.
  Сел, вырулил на дорогу, погнал к дому. От слов Кондратьева стало спокойно. Или просто хотелось, чтобы стало спокойно, и он пытался взглянуть на всё иронично. 'Чего испугался? Мужики, как мужики, разберутся. Завтра заскочу, посмотрю, вдруг приеду, а они улетели. Вот смеху будет'. Но иронично не получалось, Никитин раздражённо мотнул головой.
  Домой он вернулся уже к обеду. Даша была в мансарде. В окно дуло по-настоящему осенним ветром, сырым, пронизывающим, градусов десять, не больше. Даша зябко куталась в толстовку. Она стояла посреди пустого города и заглядывала в дома.
  - Никого, - сказала она, увидев в дверях Никитина.
  В домашних кожаных шлёпанцах, в трусах, он натягивал наспех футболку и шорты, которые прихватил, пробегая мимо спальни и не обнаружив там жену.
  'Ведь только что подъехала машина, закрылись ворота...' - подумала Даша и растерянно вскрикнула:
  - Ты их... увёз?! Куда?!
  - А-а! - Никитин раздражённо махнул рукой. - Они сами. Собрались, всё решили.
  Он стал рассказывать. Ходил, поднимал оставленные вещи, ему было не по себе. Он говорил, будто оправдываясь.
  - Да ты с ума сошёл! - Даша кружила вслед за ним и вскрикивала возмущённо: - Какое поле, какой звездолёт?! Ты сам-то себя слышишь? Надо было их не пускать, ворота не открывать.
  - Ты не видела, как они по стене шли, я и пикнуть не успел. Один поспешил, сорвался, упал. Встал и помаршировал дальше, не отряхнувшись даже. Помялся, наверное, всмятку, сумерки ещё были, не видно сверху, - буркнул Никитин, отвернувшись к окну, упёршись руками в подоконник. - Они эти ворота форсировали бы на раз-два, как только поняли бы, что у них нет выхода.
  - Надо было говорить, убеждать, уговаривать... как с детьми.
  - Угу, я и говорил, а они у меня между ногами идут и идут. Даша, это взрослые люди.
  - Да ведь подавят их в этом поле, как мышей.
  - Я говорил им. А они 'езжайте, Алексей Степанович, мы не маленькие, езжайте потихоньку, людей не тревожьте, что вам второй раз прощаться охота?' Мы ведь с ними поначалу простились, душевно так, н-да...
  - Надо забрать их оттуда, Алёша, - тихо сказала Даша.
  - Этот голос, чёрт бы его побрал. Как их разубедить? Мы, говорят, жить хотим, и не поспоришь. Ждут звездолёт, и точка. Говорят, мы обещали ждать.
  - Надо просто их собрать и увезти.
  'Похоже, я сошёл с ума', - подумал Никитин и сказал:
  - А вдруг он есть... этот голос?
  - Ну, какой голос, Алёша! - крикнула Даша.
  - Поехали! - рявкнул Никитин. - Будешь собирать их, у меня не хватает сил.
  И сразу, как только принял решение, стало легче. Так всегда. То будто брёл по киселю. Звуки глухие, вязкие, киселя этого - густого холодного - по пояс, а местами - под самое горло, как тогда с Николаем и Тяпой его, бредёшь, и нет ни конца, ни края этому киселю. Безвременье, когда ты сам не веришь, что с тобой происходит вот это самое, тянется и тянется. Бред какой-то.
  Они наскоро позавтракали, отвели детей к соседям и рванули на окраину дачного посёлка, туда, куда под утро Никитин отвёз пластилиновых человечков. Ровно на то место. Свороток возле поваленной ураганом берёзы. Шагов тридцать налево, как запоминал наскоро, когда уходил. Некошеная пожелтевшая трава шелестела стеной выше головы. Вытоптанная им самим утром тропинка в траве... И никого.
  Они бродили с Дашей, кричали, звали, уговаривали, уходили к машине, уезжали, думая, что не здесь остановились... Нет, всё правильно, ноги и руки вновь и вновь Никитина вели сюда. Никого. Только ветер шелестел макушками сухой травы. Даша и Никитин в который раз уставились друг на друга.
  - Только не говори мне про звездолёт, Никитин!
  - А я и не говорю, - ответил глухо он.
  Они замолчали. Отвернулись друг от друга, спина к спине. Так и стояли. Холодно. И тихо, тишина, будто уши ватой заложило. Глаза невольно ловили каждую неясную тень в траве, каждый шорох казался именно тем самым.
  - Кондратьев бы уже вышел, да и Пётр Иваныч не утерпел бы, мне кажется. Выходит, не услышу я их больше, Дашк? А казалось, что и слышать не хочу. Улетели? Или ушли?.. Да какая разница, их нет.
  - А если... их унесли?
  - Ну ты скажешь, - неуверенно бросил Никитин.
  Больше они не разговаривали. Молча дошли до машины, молча ехали, дома про пластилиновый народ не было сказано ни слова весь день.
  
  В травинах
  
  Вокруг был лес из высоких прямых прутьев. Они качались, сухие, гремучие. Люди разбредались между стволами, задирали кверху головы. Стоял какой-то неумолчный вой.
  - Это травины воют. Живые, - уважительно сказал булочник Пантелеев, приложив ухо к одной из них.
  Все стали слушать, тоже приложив уши к травинам, смотрели, как стукались там, в вышине, гладкие прямые стволы, как наверху мелькало небо. Небо, которое они ещё утром видели в прямоугольнике окна, сейчас распахивалось в неохватную ширь, когда ветер налетал порывами и гнул травяной частокол к земле.
  Идти по этому лесу было непросто. Понизу рос подлесок, густой и цепкий. Шарахались в разные стороны огромные ящерицы, мыши полёвки вставали на задние лапы, обнюхивали, трогали, но не знали, что делать с этими странными существами. Пропускали, долго смотрели вслед. Стада муравьёв, жуков бежали по своим делам, им было всё равно.
  Дрессировщик Меркульев вдруг с диким гиканьем лихо вскочил на одного пробегавшего мимо паука. Меркульев взмахнул рукой в цирковом экстазе, крикнул восторженно:
  - Ап!
  Длинные лапы осёдланного расползлись в разные стороны. Меркульев свалился.
  - Тяжеловат, батенька! - крикнул ему расхохотавшийся и попятившийся Кондратьев.
  И наткнулся на прут. Повис, покачиваясь, подёргался на сучке и настойчивым шёпотом затараторил, обнаружив доктора поблизости:
  - Э... снимите меня отсюда, Пётр Иваныч!
  Он оглянулся, боясь, не увидела ли его конфуз девушка с нотной тетрадью и чудесным именем Аглая.
  Но Аглая стояла с нотной тетрадью и огромным птичьим пером наперевес. Она, задумчиво глядя вдаль, провела пальцами по опахалу, будто по струнам арфы, и вдруг как заправский метатель копья, размахнулась, присела и, резко выпрямившись, запулила перо в небо. Перо повисло где-то в вышине.
  Кондратьев, любуясь Аглаей, зашептал ещё настойчивее доктору, выдиравшему Лялина из расщелины в травине:
  - Пётр Иваныч, прошу вас, ко мне идите, идите, а я вам потом помогу вытащить Лялина... А-а! Смотрите! - закричал он вдруг от неожиданности.
  Чёрная тень падала прямо на них всех. Она уже почти полностью перекрыла солнечный свет.
  И все закричали. Мыши тоже бежали прочь, толстые и верещащие, ящерицы, похожие на древних драконов, прогремел иглами ёж...
  - Это звездолёт! - неожиданно выкрикнул кто-то, бросаясь к сумкам.
  'А если точно звездолёт?!' - всполошился Кондратьев и задёргался сильнее прежнего на своём суку. Свалился, вскочил на ноги, побежал, разглаживая на ходу рваный бок, крича и махая руками:
  - Мы здесь! Где этот чёртов фонарь?!
  - Зачем фонарь?! Сейчас день!
  - Пустите, у меня там мольберт!
  - Не суетитесь! В первую очередь садятся женщины, старики и дети!
  - Мой попугай улетел!
  - Противни, мне надо забрать противни! - почти плакал булочник Пантелеев.
  - Дети, перестаньте хоронить её хвост, отпустите вы эту ящерицу, сейчас мы полетим!
  - Ну и махина, вот это да!
  - Это кобчик, я читал!
  Тень валилась в травины, прорубая тяжестью глубокую пропасть, вдруг тень выставила лапы и ухватила Лялина. Тот тихо охнул, ничего не поняв, а потом зарядил, не в силах повернуться в лапах кобчика:
  - Вытащите меня, вытащите меня, прошу вас! Доктор Айболит! Дядя Стёпа! Кондратьев!
  - Да не нойте, Лялин! - шептал Кондратьев. - Вы всех обскакали, у вас крылья! Крылья, Лялин! Эх, Аглая, мне бы крылья!..
  Лялина уносил кобчик. Уносил как-то буднично, Лялину было обидно, что можно вот так унести человека на еду. Но кобчик бросил добычу, вдруг, прямо посреди поля. То ли просто выронил, то ли почуял неживое, странное, побрезговал? Испугался? Лялин заплакал от обиды. Он падал и видел поле, такое огромное, что захватывало дух и свистело в ушах.
  - В голове не укладывается, какое оно огромное, - бормотал он, - где я их теперь буду искать?! А-а, - отчаянно и коротко завопил он, стало страшно, не умереть, он не умрёт, страшно остаться совсем одному посреди этого поля.
  Перед глазами вертелись травины, мыши, ящерицы, снующие среди высоченных поющих стволов. Весь этот мир ему нужен, только если свои рядом, свои! Насмешник Кондратьев, болтун Айболит, тихоня Краюшкин со своими дурацкими миниатюрными гравюрами... они теперь все улетят без него на звездолёте... Лялин падал и вопил, зажмурившись. Он прощался со всеми...
  
  Это какой-то постмодерн
  
  Сдвинув травины, архитектор Кондратьев повернулся к Петру Иванычу и дрессировщику Меркульеву, которые смотрели в ожидании на него, и сказал:
  - Уехали.
  Доктор Айболит кивнул:
  - Да. Долго они нас искали, всё-таки, наверное, надо бы объявиться. Нехорошо как-то.
  - Меньше людей знают, нам спокойнее. Алексею Степановичу бы объявились, - ответил Кондратьев, - а Дарье Михайловне - ни к чему, ведь всё равно расскажет кому-нибудь, женщина, что с неё взять. А так, расскажет и расскажет, главное, что сама не видела нас живыми. Никто и не поверит.
  - Это вы зря, Кондратьев, - проворчал Пётр Иваныч, - она славная, я слышал, как Дарья Михайловна поёт детям, такие смешные песенки. Славная. Её бы одеть в платье белое, красивое, глаз бы не оторвать. И Алексей Степанович любит её.
  - Это разные категории, вы смешиваете! - отмахнулся архитектор. - Хм... 'смешиваете' и 'смешные' однокоренные слова?
  Пётр Иваныч уставился на архитектора в растерянности.
  - Лучше вы меня спросите про касторку, в самом деле! - в сердцах воскликнул он. - И надо отправляться на поиски Лялина, он там один, в неизвестности.
  - Да-да, вы правы. Ну что ж. Я готов. Этот немыслимый лес, даже слонам нашим не под силу проложить дорогу в этом частоколе. Нам нужны ножи. Будем прорубать себе путь. Но где их взять?
  - Боже мой, ну какие наши ножи могут прорубить здесь дорогу! А-а, всё равно вы меня не слушаете! Спросите у Николая, - отмахнулся доктор Айболит, ныряя в проход между ближайшими травинами, - мне надо собрать саквояж в дорогу.
  - Николай!
  Архитектор привычно рванул искать Николая, так уж повелось, что тот отыскивал ответы на все вопросы и нужды архитектора. Но про ножи он ответил почти слово в слово, как Пётр Иваныч:
  - Ну, какие ножи, Кондратьев! Эти деревья нам не под силу, надо искать дорогу, звериные тропы.
  Кондратьев с интересом разглядывал растянутый Николаем полог между тремя травинами. Под пологом на настиле из листьев сидела Ассоль. Рядом лежали собаки. Ассоль вынимала солому, приставшую к волосам, платью, к шерсти Тяпы и Волнушки. Она рассмеялась:
  - В этом лесу мы все похожи на ежей. И холодно, у меня пальцы стынут.
  Тонкая, вся какая-то летящая, не было в ней покоя, будто парус, почуявший ветер. 'Чудной её сделала Варвара Ильинична, ведь переломится того и гляди. Как щепочка, нет, реально переломится, таскай её потом, а волосы, что за копна. Она удивительная', - думал Кондратьев, любуясь девушкой.
  - Да ну, что вы, разве это холод, - сказал он.
  - В холод мы все остановимся, Кондратьев, - сказал Николай, - как Железный Дровосек после дождя. Пластилин застынет при минусовой температуре. А потом и рассыплется.
  Но Кондратьев его не услышал, потому что увидел Аглаю. В своей смешной шляпке на одно ухо и с нотной тетрадью под мышкой, в платье по щиколотку и ботиночках на скошенном каблуке. Она стояла рядом с тем парнем с улицы Каменщиков, который всегда ходил с помповым ружьём. Мюнхаузен. Ну и имечко. Но парень был высок, по всем приметам самонадеян - вон как выступает, словно с трибуны. Всё в нём было слишком - подбородок островат, глаза насмешливы и цепки, словно крючки, лоб высок и открыт, волос жёсткий, будто щётка. В общем, как назло, хорош собой, такие девицам нравятся.
  'Сюртук его старомоден, это хорошо. И ужасные сапоги чуть не до ушей - смешные, и это тоже хорошо', - отмечал, продираясь сквозь лес, Кондратьев.
  Он торопился. Ему хотелось поговорить с Аглаей. Этот переполох с птицей и Лялиным, теперь поиски Лялина, так он никогда не поговорит с ней. Архитектора тянуло к девушке, к её уверенности и какой-то невероятной спокойности. Да. Была у неё такая особенность. Где бы она ни находилась, она будто утверждала своей спокойностью что-то. Там, в той точке, всё было ясно и понятно. Даже это перо. Как она его запулила в небо - задумчиво и не сомневаясь. Она просто любовалась его полетом. А это её движение рукой как по струнам арфы... Не знаешь, что ожидать от неё в следующую минуту! Кондратьев вдруг подумал, что хотел бы, чтобы эта девушка была с ним. Кондратьев и Аглая, Аглая и Кондратьев, ему нравилось представлять её рядом с собой.
  'Но как на неё смотрит персонаж с помповым ружьём!' - возмутился Кондратьев и заспешил, продираясь сквозь травины.
  'Чёрт бы побрал этот лес! - думал он. - Если не улетим, проложу здесь дорогу, назло всем Николаям и Айболитам, назову её дорогой Аглаи, а из поваленных травин построю новые улицы и дома...'
  Наконец архитектор выбрался на мышиную тропу и оказался нос к носу с Аглаей и Мюнхаузеном.
  - ...оставалось схватить кота за хвост, и он вынес меня со скоростью гоночного болида сквозь приоткрытую дверь в сад. Мы с ним проскакали по двору, взгромоздились на дуб или клён, я не силён в деревьях, а дальше кот испугался и сидел до ночи в развилке. Пришлось возвращаться самому... О! Кондратьев! - воскликнул Мюнхаузен и в поклоне махнул своей треуголкой. - Предлагаю отправиться на поиски Лялина. Вот и мадмуазель Аглая поддерживает меня. Вооружимся дубинами и носилками, вдруг Лялина тащить придётся. Или сделаем пращу и отправим его сюда небом. Ему привычно уже летать. Осталось рассчитать траекторию.
  'Траекторию... праща... да он просто болтун какой-то!' Кондратьев растерянно оправил френч и шейный платок, скользнул взглядом по лицу Аглаи и деловито кивнул:
  - Да, я как раз собираю группу. Войдёте в неё? А вы, Аглая, вы пойдёте с нами? Это может быть опасно, но я буду идти рядом.
  В этот момент он заметил Коржакова. Тот прислушивался к разговору, но пытался делать равнодушный вид, а, заметив взгляд архитектора, отвернулся. С ним никто не разговаривал. Привезли, выпустили и всё. Не знали, как себя с ним вести. Башни здесь не было, а бояться - никто его не боялся, поэтому и не связали даже. Так и бросили. И не разговаривали. Кто-то думал, что с ним нельзя разговаривать, кто-то считал, что - и не надо с таким разговаривать, а кто-то вообще о нём не думал. Последних было больше всего. Получалось, делай, что хочешь. Кондратьев подумал, что надо бы что-то предпринять в отношении Коржакова, но заметил грека Платона, машущего ему издалека. Платон был высок, широк в плечах, крепок, а повадкой напоминал слона в посудной лавке. Поэтому он с трудом протискивался сквозь заросли, потом застрял окончательно, плюнул и теперь звал к себе Кондратьева. Тот раздражённо крикнул:
  - Господин Платон, мы Лялина идём спасать! Его птица выбросила в поле, Пантелеев видел. Когда вернёмся, не знаю!
  - Хорошо-хорошо, - крикнул, выставив ладони вперёд Платон, - я только спросить хотел, когда прилетит звездолёт? Сколько сидеть в этом лесу? Так нас всех утащат кобчики и ежи!
  - У меня нет времени! - крикнул Кондратьев.
  - В самом деле, - спросил Мюнхаузен, нахлобучив треуголку, - когда будет звездолёт? И куда мы полетим?
  - На Кудыкину Гору! Звездолёт должен прибыть сюда, - раздражённо пожал плечами архитектор, - как прибудет, так и полетим. Тот человек, или не человек, я его не видел, он пока молчит. Но это ведь и понятно, его здесь нет, он на корабле, так что надо всего лишь подождать. Мало ли что! Корабль - это сложная машина, может, что-то сломалось? Да, насчёт носилок, вы правы. Носилки нужны, а праща, думаю, это какой-то постмодерн. Это бесчеловечно.
  Аглая при слове 'бесчеловечно' посмотрела на архитектора, будто увидела впервые. И взяла его под руку. На дорожке стало тесно. Архитектор опять подумал: 'Если не улетим, будем строить дорогу...' Он хотел гулять с Аглаей под руку. По бульвару, с фонарями и прохожими, идущими навстречу, здоровающимися, улыбающимися, гулять вдоль домов...
  
  Светляки в банке
  
  Никитин ушёл в гараж с Мишкой, и там они ковырялись с Мишкиным велосипедом - отвалилось сиденье. Возились, пока по лестничной трубе не постучали - позвали к обеду.
  Даша готовила сначала обед. Придумала делать домашнюю лапшу. Закрылась на кухне и катала тесто, включила на полную громкость любимого Нопфлера, потом Криса Ри, потом Наутилус.
  Накормила обедом, выпроводила всех, вымыла посуду. И взялась готовить ужин. Схватилась делать любимые всеми 'коклетки' с грибами, как называла их маленькая Ника, а потом картошку, запечённую в духовке, а потом - булочки фигушки.
  Весь день крутилась на кухне и будто изо всех сил старалась не выходить оттуда, придумывая себе всё новые дела. Пока ждала пекущиеся булочки, а потом - коклетки, или картошку, она сидела, уставившись в телевизионную панель на стене. 'С этим надо что-то делать', - думал Никитин, иногда поднимаясь из гаража за чем-нибудь и через стеклянную дверь видя Дашу по-прежнему на кухне. Или отправлял Мишку, а когда Мишка возвращался, спрашивал:
  - Что там девчонки делают?
  - Ника телек смотрит, мама готовит.
  Часа в четыре Никитин бросил всё, пошёл на кухню, устало сел на стул напротив жены. Она сказала:
  - Ещё не готово. Картошка доходит.
  - Ну что ты сегодня... будто мы у тебя с голодного мыса. Иди отдохни. Что тут с картошкой, что надо сделать?
  - Да я сама, - голос Даши дрогнул, а глаза были зелёные-зелёные и нос красный, подозрительно распухший.
  Никитин подумал: 'Плакала. Бесполезно, не уйдёт. Пока вот так крутишься, меньше думается'.
  - Давай попьём кофе, устал я с этим велосипедом, да и вообще. Сварю?
  Даша посмотрела на него и кивнула. Он сварил кофе, она вытащила из-под полотенца тёплые ещё булочки. Было тихо, дождь давно кончился, и даже выглянуло солнце, но не грело. Из открытого окна тянуло осенью. На кухне было тепло и уютно.
  - Как булочки?
  - Маленькие!
  Даша улыбнулась.
  - Ну ты чего... - тихо сказал он. - Не надо. Как-нибудь всё устаканится. Вот увидишь.
  - Думаешь, они найдутся?
  - Не знаю.
  - Ты поедешь туда ещё?
  - Поеду. Утром. Мы же с ними договаривались, что я приеду утром.
  - Да, съезди...
   За ужином Мишка с Никой, видя расстроенные лица родителей, не шумели и не ругались, а воспитанно пинались под столом. Никитин видел их сдержанные улыбки в тарелки, тычки под столешницей доставались и ему, и, похоже, маме тоже. Потому что Дашка иногда вскидывала на него возмущённые глаза. Он не выдержал и усмехнулся.
  И подумал, что хорошо, что детям не рассказали про человечков, сейчас бы сидели с похоронными лицами все. Он вздохнул, допил чай, собрал машинально пальцем крошки от булочки с сахаром и съел и их. И проворчал:
  - Ладно, пойду наверх.
  Даша посмотрела на него удивлённо.
  Поднявшись наверх, Никитин в который раз прошёлся по комнате, встал посреди города. Улицы в это время всегда переговаривались разными голосами, кто-то куда-то спешил, ехал. Сейчас здесь была тишина.
  Никитин остановился у книжного шкафа. Наклонив голову, он стал перечитывать названия книг. Медицинские справочники, учебники по хирургии, большая советская энциклопедия, три тома, Карл Маркс со своим 'Капиталом' присутствовал, энциклопедия по физике - это папино. Целая куча книг по рукоделию, они торчали тут и там, без всякого порядка. Книгам было тесно. Детское, приключенческое, романтическое, историческое, любимые мамины скучные романы... Хранились папки чьих-то рукописных стихов, песен, атласы дорог, оставшиеся с поездок и так и не выброшенные, потому что там хранились засушенные листья, длинные бобы, путевые заметки на листках о количестве бензина, местах ночёвок и с пометками о том, 'как поливал дождь', 'пересекли Урал ночью', 'ночевали у камня, похожего на лягушку'. Длинные бобы хранились почти в каждом атласе, каждый раз мама срывала их и говорила, смеясь:
  - По китайской, кажется, легенде когда-то в давние времена враждовали между собой слоны и обезьяны. Если к слонам попадали в плен обезьяны, те развешивали на деревьях их хвосты, а если к обезьянам попадали слоны, то обезьяны развешивали на ветвях их уши. Так и появились деревья с длинными этими бобами и круглыми листьями, катальпы, по-моему, они называются. Каждый раз читаю и опять забываю название, а про хвосты и уши помню. Вчера интерн реконвалесценцию еле выговорил. Всё у него через коленвал получалось. Так смеялись. Я рассказывала - у нас новенькие, так этот такой смешной, застенчивый и умница большой, Яша звать.
  А дед, ехавший обычно на заднем сидении, ворчал:
  - Это мозг сопротивляется, освобождается от ненужной информации, оставляет самое главное, хвосты и уши. Ведь скажи - китальпа эта. Что такое, с чем её едят?! Не пойми что!..
  Никитин улыбнулся. Так всегда бывает, когда забираешься в этот шкаф, он будто разговаривает с тобой. Вспоминаются обрывки разговоров, звучат голоса.
  В который раз пробежал глазами по фотографиям, стоявшим на полках рядом с книгами. Друзья мамы, отца, дед, бабушки обе сразу, перед ними арбуз. Фотография, на которой пятеро парней и две девушки у костра. Знакомая с детства фотография. Один из парней сидит на корточках, смотрит в кадр очень серьёзно, прищурившись на дым от костра. Тот, что сидит рядом, - черноволосый и длинный, плечи и коленки его заметно выше, чем у того, что рядом, - что-то рассказывает. Смеётся, машет руками, немного смазан, глаза его закрыты.
  Дальше девушка - высокая, светлые волосы, коса перекинута через плечо, косы не видно под обычной синей курткой с башлыком. Девушка стоит на берегу и смотрит на остальных, спокойный какой-то взгляд, а в этом взгляде чёрт знает что. Грусть, удивление? Будто она знает что-то, магия какая-то - будто из другого мира она.
  Вторая девчонка чудесная - хрупкая, смешливая, волосы пушистым облаком - смеётся и восхищённых глаз не сводит с рассказчика.
  Один парень сидит боком, в чёрной куртке и башлыке, виден только его серьёзный профиль. Смотрит в костёр, на угли.
  Четвёртый в очках, в шапке, сдвинутой на затылок, синей с белой полоской, смотрит на девушку-облако.
  Пятый, Миша, старший брат мамин, он фотографирует. Они с мамой были очень похожи. Невысокий, молчаливый. Таким он помнится по другим семейным фотографиям и будто незримо присутствует на этом снимке. Как говорили все - заводила и главный выдумщик. Его уже нет, рано ушёл, с сердцем что-то.
  А девушка-облако ещё жива, совсем старушка, старше мамы на восемь лет. И Сергей Павлович ушёл, парень в спортивной шапке с полоской.
  Вспоминалась мама со своими игрушками, отец, и почему-то это Лёнино: 'Может, мы как светляки в банке'. Мельтешим, переживаем, горим, светим или чуть теплимся... Каждый, как может, насколько сил хватает и фантазии дурацкой какой-то. Несёмся куда-то, спешим, и угасаем, все по-разному.
  Никитин тряхнул головой и достал фотографию.
  Сел в кресло. Старая-престарая, с обтерханными краями, подклеенными аккуратно с обратной стороны прозрачной бумагой. На обратной стороне маминым почерком написано: 'Миша, пластилиновых человечков посвящаю тебе. Помню. Люблю. Варя'.
  Как обожгло от этих слов, стало не по себе. Когда мама написала эти слова? Раньше их не было. Никитин поставил фотографию на место и долго сидел, глядя в окно. Улыбнулся. 'Так вот с кого мама Ассоль лепила. Длинный парень, наверное, Мюнхаузен. Вторая девушка очень напоминает Аглаю с нотной тетрадью. А Николай, кажется, Михаил Ильич, не может быть, что его нет среди человечков. Чтобы угадать остальных мальчишек в пластилиновом народе, надо бы их знать лучше'.
  В окне отражалась луна. Никитин быстро нагнулся вперед. Три луны одна за другой - обычное дело в стеклопакете. Но ему показалось, что на пути от второй луны к третьей горел огонёк. Будто кто-то развёл костёр в ночи. Никитин попытался отвести взгляд, посмотреть снова, но нет - горит.
  Усмехнулся. Мистика какая-то. Встал и, упёршись руками в стол, ещё раз посмотрел на отражение луны. Да, всё так и есть. Три луны. Всё как обычно. Их всегда три. Но между ними вилась то ли тоненькая дорожка, то ли призрачный коридор, а после второй луны горел огонь.
  Никитин посмотрел в столешницу, в пластилиновый хлам перед собой, в колесо, в утюг, в остов погнутой лавки. И опять на луну. Костёр горел.
  'А пошло оно всё, какие-то загадки на каждом шагу...' - прищурился, сам не зная почему, раздраженно Никитин. Оглянулся в поисках куртки, шапки - на улице похолодало. Сколько там? Градусов пять, Даша говорила?
   Куртку не нашёл, зато увидел свой старый свитер, мама вязала. Натянул.
  'Ну и что, что я дурак. Так ведь и живые пластилиновые человечки не у всех водятся. Как я могу не пойти? Отвернуться и не пойти, не прощу себе... Да и что я, по дому своему никогда на крыше не лазил, что тут такого. Вот сейчас открою окно и огонь исчезнет', - убеждал он себя.
  Открыл окно и чертыхнулся. Потому что огонь не исчез. Виднелась почти полная луна, огонек на две ладони от луны в сторону города и странное ощущение трубы, коридора прозрачного, ведущего к огоньку.
  Сильно потянуло холодом. Никитин торопливо забрался на стол, вылез, выпрямился на карнизе, прикрыл за собой створку - не разбудить Дашу. Карниз был широкий - Даша специально просила такой, чтобы цветочные ящики ставить. Ящики она так и не собралась поставить, а карниз, получается, пригодился.
  Впереди виднелись в свете фонаря ворота, машина блестела инеем. Дальше как на ладони лежал поселок. Как никак второй этаж... Никитин выдохнул.
  Так торопился, что не подумал, как собственно пойдёт. По воздуху? Что-то еле уловимое, зыбкое было перед ним, будто коридор то ли пластиковый, то ли еще из чего прозрачного и вряд ли из того, что можно ухватить, ощутить. Никитин помахал рукой, пытаясь зацепить странное уплотнение воздуха. Очень странное. Подождать? Утром расспросить соседей? Кто видел коридор к луне? Смеху не оберешься.
  Торопливо взглянул на луну, на окно, прикидывая, где в стекле видел отражение. На одну треть от правого края окна. И торопливо шагнул, норовя попасть прямо в муть эту колышущуюся. Почему - сам не знал. Только знал, что если задумается сейчас, то не ступит, а дорожка эта исчезнет... Ну исчезнет ведь. Он повис и понял, что вцепился намертво в раму стеклопакета. Под ногами было что-то зыбкое и плотное.
  Вздохнул судорожно и отпустил руку, готовясь провалиться вниз. Прикидывая, что можно еще ухватиться за козырек между первым и вторым этажами, там есть небольшой выступ...
  
  Сказка о камнях
  
  - И это наш уважаемый тиран! - усмехнулся Платон. - У него нет времени! Вытащил народ в поле, и теперь у него нет времени. А народ начал уже гибнуть. Нет Лялина, кто следующий?!
  Он смотрел, как отряд Кондратьева, вооружённый дубинами и носилками, втягивался в густой подлесок. Носилки сплёл из травы и прутьев эта длиннота Мюнхаузен. Кто он там, барон?
  'Ну так что ж, тогда мне надо завернуться в хитон, напялить сандалии и влюбиться платонически... А как я ещё могу влюбиться чурбак пластилиновый?!'
  Он смотрел на силуэт Аглаи. Высокая и медлительная. И вдруг стремительная. И это имя. Мягкое и таинственное. Когда Варвара Ильинична сказала однажды, что есть смешная форма её имени Аглаида, то стало мерещиться в нём что-то от Атлантиды. И Платон подумал, что они двое связаны невидимыми нитями, и тянутся они из Греции.
  От грека у Платона было только имя и амфоры. В доме Никитина у него осталась лавка с амфорами, и он теперь скучал по лавке. Амфоры его, правда, были никому не нужны. Все когда-то пришли и купили их, и теперь они у всех были. Оставалось дожидаться, пока они не помнутся, или их не своруют, или помять и своровать самому - с улыбкой приговаривал обычно Платон.
  В лавке Платон сидел за маленьким столиком и рисовал на тарелочках портреты своих соседей. В силу своего вредного характера, как он сам говорил, портреты рисовал не простые.
  Сапожника Сафонова, например, нарисовал с амбарным замком на ухе - тот был глуховат. А портного Хвостова с зашитым ртом - потому что болтун и сплетник. Парикмахера Хомутова изобразил с огромным булыжником за пазухой, злой на язык был этот Хомутов. Купца Иванова нарисовал с теннисной ракеткой потому, что тот здорово отбивался от нападок Хомутова.
  А старушку в капоре он изобразил ведущей малыша за руку, не потому что у неё свора маленьких ребятишек, у неё вообще никого не было, а потому что она называла его всегда Платошей и от этого у него появлялось свербение в носу. У старушки не было имени, 'зато у меня теперь есть внук', - смеялась тихо она.
  А теперь Платон скучал. Закинул полу халата, расписного и почему-то турецкого, завязал потуже пояс на круглом животе и сказал старушке в капоре - соседке по укрытию в травинах:
  - Предлагаю тираном избрать меня, тогда мы быстро улетим!
  Соседка испугалась, пробормотала 'чур тебя', скрестила за спиной пальцы в фигу и сделала вид, что она туговата на ухо:
  - Нелюдим, Платоша, ох нелюдим!
  - Кто нелюдим? - растерялся Платон.
  - Да нелюдь этот, сиделец в башне. Я ему - добрый день, а он мне - хоть бы слово.
  - А-а, - протянул Платон.
  Опять запахнул халат. И уставился в небо.
  - Наметилась оппозиция, - кто-то насмешливо и негромко сказал сзади. - Пусть тиран Кондратьев выполнит свою миссию. Для следующей миссии найдём другого.
  Платон обернулся. И растерялся. На него смотрели старушка в капоре, чуть поодаль виднелся Пантелеев, сидевший с противнями в обнимку и хоть сейчас готовый к отправке. Адвокат Оливер Твист, седой, во фраке, с цилиндром в руках, флегматично смотрел на Платона. Ещё дальше - Коржаков, он насвистывал что-то и делал странное - белым пластмассовым ножом водил и водил по стволу травины. Кто из них говорил сейчас, непонятно.
  - Откуда у вас нож? Вам нельзя нож! - крикнул Коржакову Платон неожиданно даже для себя.
  'Сейчас как шмякнет этим ножом тебя по башке-то, будешь знать, как орать. И прилепить назад некому будет башку', - подумал он. Но из природной какой-то вредности скандально продолжил:
   - Положите немедленно нож, Коржаков!
  Собственный голос ему показался ужасно громким потому, что наступила тишина. Все давно видели, что Коржаков опять с ножом. Но никто не решался обозначить, что увидел. И теперь в наступившей тишине раздавался и раздавался этот странный звук. Шихх-шихх...
  Коржаков оглянулся, обвёл глазами всех смотрящих на него. И толкнул травину. Она вдруг с треском повалилась. Вот оно! Что 'оно', никто не знал, но все бросились бежать.
  Бежали молча. Спотыкаясь друг о друга, мешая, толкаясь. Казалось, обрушился мир, такое огромное дерево валилось сверху, проламываясь вниз, круша другие травины, и упало. Стало тихо и даже светлее.
  - Да когда же прилетит этот корабль? - взвыл Пантелеев.
  Они не смотрели друг на друга. Было неловко. Первым негромко засмеялся Платон:
  - Бежал так, что свалил бы, наверное, любого, кто попался бы на дороге. Бежал первым, н-да. Стыдно. Однако надо ждать и звездолёт, и отряд, ушедший за Лялиным. Без него мы не полетим ведь. Поэтому надо ждать, - возвысил он голос, - поиграем! На чём стоит мир? Сегодня вы первый, мистер Твист! Эй, долго не тянем с ответом!
  - На деньгах, на чём же ещё, - буркнул адвокат. - Деньги!
  - Та-ак, это интересно, куда кривая вывезет мир! В прошлый раз остановились на сурках, - бодро прокомментировал Платон. - На букву 'И', Пантелеев, что скажете?
  - На... на... играх, тьфу ты... ну что за игру вы выдумали!
  - Следующий! 'А'.
  - На афалинах, - сказал Коржаков.
  Все молчали, не зная, как реагировать на то, что 'сиделец' встревает и встревает в разговор.
  - Атланты, Платоша. Атлант, - тихо вставила старушка в капоре.
  У Платона опять засвербело в носу от её мягкого 'Платоша', он вздохнул и кивнул.
  - На таланте! Значится, талант, - торжествующе выкрикнул Пантелеев.
  - На труде!
  - На дураках! - это опять был Коржаков.
  Все опять помолчали.
  - На китах. Кит, - буркнул Платон недовольно, то ли оттого, что ему досталось такое лёгкое, то ли оттого что сказал-таки после 'сидельца'.
  - На удирающих первыми, - усмехнулся Коржаков.
  Платон подумал: 'Вот гад' и ничего не сказал. Что тут скажешь. Да, он удирал первым, он трус, но он и сам признался в этом.
  Платон развернулся и пошёл в травины. Он слышал, как адвокат за спиной торжественно сказал 'на слонах'. А больше никто ничего не сказал. Все смотрели вслед Платону. Его тяжёлая широкая фигура в цветастом халате мелькала среди леса.
  - Возвращайтесь! - крикнул Пантелеев.
  Но Платон не повернул, он шёл и шёл. Взгромоздился на поваленное бревно, шёл, раскачиваясь, оскальзываясь и балансируя. Ему было грустно, немного обидно, но хорошо. Он не мог понять, почему бежал первым. Помнил ужас, охвативший его. Но и других тоже он охватил, они тоже бежали. 'Естественный отбор, это он. Отвратительный и беспощадный. Я красавец, что и говорить, бабушку обскакал, ну хоть не свалил', - думал Платон.
  Он увидел коржаковский нож, взял и стал пилить поваленную травину. Она оказалась сухой и плотной.
  Понял вдруг, что звук этот - шихх-шихх шихх-шихх - странным образом успокаивал. Платон пилил и пилил. Он распилил валявшуюся огромную травину на шесть частей. И схватился пилить следующую, росшую рядом с пеньком от первой.
  Побоялся, вдруг не получится свалить её, куда задумал. Крикнул:
  - Толкаю!
  И толкнул дерево. Оно с треском свалилось в сторону от сидевших на просеке людей. Те повскакали. Побежали к нему, галдя, что они тоже будут валить лес. Со всех сторон выходили люди, которые пытались как-то устроить ночлег, они растаскивали брёвна, напиленные Платоном. А Платон сказал:
  - Сейчас распилим на брёвна, скрепим пластилином от ваших противней, Пантелеев, и будет нам дом. Вдруг пойдёт дождь, или, говорят, похолодает. Я ничего не понимаю в погоде. Надо делать укрытие. Все, оказавшиеся в неизвестной местности, строят укрытие. Кондратьев придёт с отрядом, людей всех соберём, будет, где переночевать.
  Ножей не хватало, но понемногу работа закипела. Через час было повалено восемь травин, распилено на бревна.
  К вечеру стало заметно холоднее. Никто об этом не думал, просто вдруг перестали играть дети. Их было человек пятьдесят. Их никто не считал. Каждый просто знал, что у него двое, а другой знал, что у него нет детей совсем. Дети сидели кто где. На корточках или сползши на землю, привалившись к травине, держа скакалку или глядя на мяч. Ну сидели и сидели, может, надоело играть, да и во что здесь играть, куда идти в этих дебрях?
  Платон вдруг понял, что плохо шевелятся пальцы рук, потом стали медленно двигаться и руки - оказалось, что он не может сразу ухватиться за ствол, чтобы перекинуть в сторону. Видел, что люди перемещаются всё медленнее. 'Холод! Это он!' И заторопился. Крикнул:
  - Стелим на землю травины, встаём на них, все-все, дети и старики первые! Снаружи остаются самые крепкие и толстые. Заваливаем травинами - как шалаш, и забираемся сами, чёрт с ним, с домом! Надо быстрее!
  Люди стали забираться на поваленные брёвна, кто сразу садился, кто стоял, застывая на ледяном ветру. Чем тоньше были фигурки, тем быстрее схватывались ледяной коркой. Ломались волосы, и даже два пальца у мальчишки с мячом. Он всё тянулся покатать мяч.
  - Пальчики, пальчики не потеряйте. Потом прилепить, может, можно будет, - прошептала Ассоль матери мальчика. Её пушистые волосы сейчас серебрились и переливались снежными искорками, было страшно задеть их.
  Платон покачал головой, посмотрев на её талию. Того и гляди, перемёрзнет и переломится, тростинка. Она всё брала детей и передавала наверх, художнику Краюшкину. Платон осторожно подхватил девушку, передал Краюшкину её саму.
  Из последних сил поставили шалаш, забрались все в него. Закрыли вход травяным мусором. Встали тесно, один к одному. Сто девяносто человек вместе с детьми. Повисла тишина.
  Стал слышен тихий голос, он доносился откуда-то справа.
  Там рассказывали сказку.
  - Да что толку, мы не согреемся, нет в нас тепла, - глухо сказал из-за спин других Коржаков. - К утру застынем. А если и день завтра будет холодный, то и не оттаем. Глядишь, и снег ляжет, так и будем стоять, придурки, пришли, вот они мы, к звёздам пришли лететь.
  Все молчали.
  Коржаков крутил головой. Не услышали?! Или не поняли...
  Да услышали, чего там, хотелось то ли поколотить Коржакова, то ли разозлиться на себя, но не было сил.
  Платон сказал:
  - Сказку, друг, рассказывай громче.
  Голос из последних сил стал говорить громче. Выговаривая слова медленно-медленно, надолго умолкая и вновь принимаясь. Про море тёплое, южное, ночи звёздные, там волна набегала на берег, корабль плыл, на берегу ждали, босым ногам было не холодно, солнце за день нагрело камни, и они теперь отдавали тепло, два человека встретились...
  - Мы как те камни, - сказал Платон и рассмеялся, глядя на пар, поднимавшийся над головами.
  - Парниковый эффект, - сказал дрессировщик Меркульев.
  - Кстати! - сказал Хвостов. - У молодого Никитина я бы экспроприировал автомобиль на батарейках. Электромобиль, однако.
  - Вот бы нам всем такие, для чистоты воздуха. Будет наш город самым чистым на Земле, - мечтательно подхватил художник Краюшкин из своего угла.
  - А батарейки? - практично спросил купец Иванов.
  - А батарейки будем производить в Африке или Китае, - сказал невнятно, всё больше замедляясь, Коржаков. - Утилизировать там же. Чтобы совсем уж чисто.
  - Ну вы и гад! Я ж не об этом хотел! - бедняга Краюшкин закашлялся от возмущения.
  - Ну что вы, забота о климате - это прекрасно, - издевался тихо Коржаков, подражая восторженному голосу Краюшкина.
  Стало противно, выходило по-коржаковски, что они такие вот все подлецы, а хотели ведь как лучше. Все молчали.
  - Стой бы я ближе, дал бы вам в морду, Коржаков, - сказал дрессировщик Меркульев.
  - Я бы тоже. Ударим автопробегом по бездорожью, - сказал Платон.
  Тут никто ничего вообще не понял, и все продолжали молчать. А Платон и хотел, чтобы все замолчали. Он думал о том, что в чём-то Коржаков прав, но Краюшкин точно не хотел заводов в Африке или Китае. Вот почему-то всегда в жизни есть и Краюшкины, не думающие о плохом, даже когда надо бы предположить плохое. И есть Коржаковы - когда и не очень хочется, но приходится признать их правоту. Пусть бы были одни Краюшкины, но так не бывает. Такое вот оно равновесие? И всё равно так нельзя. Он думал о том, что Коржаков - всё-таки гад, о том, что они не застынут, хотя бы назло ему, а потом он думал, как на огромном валуне стоит Аглая, волна налетает и расшибается в пену о камень, босым ногам Аглаи тепло, а камень это он. Кем он ещё может быть? Конечно, лучше быть тем, кого Аглая ждёт. Но Платон был реалист, он мог быть только камнем. Согревающим. Такая вот платоническая его любовь.
  
  Посреди неба, на пути к Луне
  
  Но Никитин не провалился. Шагнул. Что-то вязкое, как густой, невесть отчего уплотнившийся дым. Пошёл, торопясь и увязая. Взглянул вперёд. Луна светилась мягко невдалеке, огонёк метался лисьим хвостом в черноте неба перед ней. Второй и третьей лун всё-таки не было.
  'Ну вот же! Вот! Хоть не совсем я ещё двинулся, - думал Никитин, шагая, порой проваливаясь в этой своей дорожке, стараясь не смотреть вниз. - Вторая и третья просто отражения. Но огонёк остался. Н-да. Такая вот шиза... А может... я умер?'
  Тут ему стало не по себе. То, что он мог просто взять и умереть, почему-то сразу не пришло в голову. А сейчас пришло. Посреди неба на пути к луне.
  Он даже остановился и оглянулся. Дом светился одним окном, улица пустынная внизу тянулась между воротами, заборами и фонарями. Стало противно торчать вот так в небе. Всё вдруг потеряло смысл. Умер, значит. И марширует на тот свет...
  Замёрз. И тут Никитин самонадеянно подумал, что он же замёрз! Мёртвые ведь не замерзают? Пошёл дальше. А что делать? Оказаться посреди неба и вернуться?! Ну уж нет. Почти дошел...
  Огонёк виднелся всё ближе, а в пятне света возле него стала угадываться фигура человека, сидевшего спиной.
  'Ну и кто это? Здороваться, знакомиться будешь? Ты, как твой Кондратьев, встал и пошёл, куда пошёл, зачем, ничего не зная! К Луне!'
  Дорожка рыхлая, словно хвост дыма из невидимой огромной трубы, вилась перед ним. Провалившись по колено, Никитин еле выбрался, увязая руками в ледяной мгле. Когда привык и понял, что свалиться отсюда не так-то просто, то посмотрел вниз. Дух захватило. На высоте примерно линий электропередач было пустынно и как-то беспредельно. 'А как тут ещё может быть', - сказал себе Никитин и тихо рассмеялся, губы еле шевелились, замёрз страшно.
  Дымы от труб поднимались струйками вверх. Подумалось о том, что завтра будет ясная погода, а значит, холодно. Народ в поле померзнет - это факт. Но в поле ли они... Зло брало. Только начинаешь привыкать и осознавать одно, как возникает следующее... Странная цепь непонятных событий. Пластилиновые человечки оживают... Кое-как свыкся с этим, ладно, хорошо, у него есть живые пластилиновые человечки. Возник голос инопланетянина этот. Ну ерунда же, придумали... Так нет ведь, случился умопомрачительный сегодняшний исход пластилинового народа в поле. Выходит, хотя бы Кондратьев этот голос слышит. Инопланетянина! Теперь этот коридор-не коридор. Никитин изо всех сил пытался действовать будто в этом нет ничего необычного, иначе он просто повернет назад.
  Дальше что?
  Вот и выходит дальше, что не пойти он не мог. А раз пошел, то и сидевшего у костра обойти не мог.
  Внизу лежал дачный посёлок. Фонари отмечали дорогу, и переставали её отмечать там, где она выходила в поле. Тишина звенящая.
  Костёр был уже совсем рядом. Огромный костёр. Человек в свитере сидел спиной к Алексею, и, то ли услышав шаги, то ли ещё почему, повернулся.
  - Ну, здравствуй, Алёшка, - голос говорившего дрогнул, лицо его оставалось в тени.
  А голос нездешний, мороз по коже, какой голос. 'Будто из-под плиты могильной'.
  Никитин перевёл дыхание, сунул растерянно руки в карманы. Потом охнул, выдернул их и потянулся то ли здороваться, то ли обниматься. Потому что человек встал, вышел из тени, стало видно его лицо, такое знакомое и родное.
  - Здравствуй, дядь Миш! - прошептал Никитин, потеряв в раз голос. - Вот ведь встреча.
  - Точно. Посреди неба, - грустно улыбнулся Михаил Ильич. Был он прозрачный и зыбкий, сквозь него светила Луна, угадывался Ковш. - А я тут часто бываю. Родные места. Только здесь всё ненадолго. Возвращаться тебе надо, живым тут не место. Я-то думал, что придёт Кондратьев, хороший мужик, хоть и не живой. Замечательный народ у Вари получился. Я Кондратьеву настоящий звездолёт хотел показать. Надо только в коридор попасть. Эти временные коридоры все ведут к тому звездолёту. Что-то в нем сломалось, и он перемешивает теперь все вокруг, прошлое с будущим, живое с мертвым. А попал в него ты, Алёшка, вместо Кондратьева. Вечно ты бросаешься, очертя голову, как тогда с горы, помнишь?..
  Голос его грустный стал угасать. Никитин потянулся за ним. Михаил Ильич покачал головой, махнул рукой, крикнул: 'Кондратьеву расскажешь!' Повернулся и пошёл сильно вниз, скользя неслышно. Фигура его то вдруг проступала полностью, то видна была лишь седая голова да плечи, всё остальное терялось в ледяном тумане. Алексею пришлось броситься за ним со всех ног, ноги увязали в странном плотном дыму.
  Вдруг провалились вниз оба. Михаил Ильич - деловито, молча и правильно, Никитин - растопырившись руками и ногами, валясь тяжестью, матерясь и растерянно смеясь. Земля вырвалась из облаков, оказалась совсем близко.
  - Ногами, ногами ступай! - крикнул Михаил Ильич, еле слышно, но видно было, что кричит. И очень быстро стал тускнеть. - Вон он, звездолёт, Алёшка! Видишь? Остов трактора поверх него... Болотисто здесь, в кустах, низина. Звездолёт и затянуло. Или он так вошёл... Это уж мне неведомо. Но вижу его под трактором этим. Машина-то неземная. Трактор просел глубоко, вытащить так и не смогли. Плюнули... Чем-то держит его та машина. Я звездолет этот, как помер, сразу нашёл. Мертвым быть скучно, Алеха, но видишь больше... Всегда мечтал к звёздам полететь, в космонавты просился, да по здоровью отбраковали. Отсюда три машины звёздные нашёл... диковинные...
  Никитин барахтался в воздухе, пытаясь встать кое-как на ноги, проседая и падая, и не мог. Казалось, что катишься кубарем с горы. Как тогда...
  Однажды с мамой ходили за грибами. Вышли на поляну, а там гора. Ну какая гора для мальчишки пяти-шести лет? Такая и гора... холм, взобраться, спуститься... Он и взобрался. А там дух захватило, почему-то захотелось покатиться, чтобы быстро, чтобы в глазах мелькало. Он собрался и кувыркнулся, покатился, мама внизу только охнуть успела, да крикнула: 'Алёша!'
  А он катился вниз, было смешно, лезла в глаза трава, колючая и высохшая на солнце, мир мелькал и всё смешалось. Скатился и ещё долго лежал, раскинув руки и глядя в небо. Пока не подбежала перепуганная мама и не принялась ощупывать и приговаривать: 'Ну Алёша, ну зачем ты с горы-то покатился... ведь сам... смотрю, голову в ноги и айда... ну зачем, смешной ты мой...'
  Наконец, с помощью непрерывного бессмысленного махания руками и ногами, удалось выровняться. Никитин понял, что опять нащупал тропу. Однако было уже не до неё, в голове был только дядь Мишин звездолёт. Глаза впились в сумрачное поле от края и до края, темнеющие перелески под навалившимся неохватным небом, звёздами и луной. Далеко неясным чёрным гребешком виднелся лес. Было страшно, что сейчас всё это его летание закончится вдруг, а он ещё не успел приземлиться, летун нашёлся.
  Дорога виднелась вдалеке. А трактор... Так всю жизнь, сколько себя помнил, в кустах эта железяка ржавела. Поле, куда Кондратьев народ привёл, совсем рядом, за тем перелеском...
  Никитин побрёл по траве, дядю Мишу было уже почти не видно и еле слышно:
  - В двух машинах живых уже давно нет. А в этой, понимаешь, инопланетянин бродит, не выберется никак. Коридоры эти, зачем он их строит, столько народа туда ушло с концами...
  И голос исчез, растаял.
  Никитин стоял посреди поля, обхватив себя руками. Холодно, от сырой травы промок весь, натянул длинный воротник свитера на голову, сунул руки в рукава и замер. Шагнул к трактору. И чертыхнулся тихо. Ничего не видно. Чёрная тень от леса. Кабина зияла зловещей дырой и пахла дымом. 'Бомжи стояли? Откуда здесь дым? Неохота бы с ними встретиться сейчас. И нельзя не пойти, дядь Миша обидится, просил ведь... А скажи кому, не поверят, у виска покрутят. Сначала сам посмотрю'.
  Никитин вздохнул и полез. В дыру эту. Лез, цепляясь за ледяное железо, за крючья арматуры. Юзом пришлось пробираться вниз. Лаз тянулся и тянулся. И все время чувствовался этот будто коридор. Наверное, про него говорил Михаил Ильич. Зыбкое шевелящееся и прозрачное, заметно ограничивающее пространство.
  В смятой кабине, будто самым естественным образом, он уходил влево и вниз, в пол. Кое-как протиснувшись в щель между сидением и стенкой, провалился.
  - Чёрт, - выдохнул Никитин, ударившись о что-то, зацепившись и опять оторвавшись, он падал. Валился всё дальше в полную темноту.
  Упав, стал быстро подниматься. Глаза медленно привыкали, стало понятно, что лунный свет попадает в пролом. Вместе с голосом возникло перед глазами лицо. Закопчённое и удивлённое. 'Бедовый мужик, точно бомж', - подумал Никитин.
  - Ты что, с неба свалился? - спросил хриплый голос.
  Вспыхнули угли. Осветили помещение, костер. Лицо, заросшее щетиной. Мужик в телогрейке сказал, поворошив опять угли:
  - Тихо будь. Тут такое бывает!
  Никитин сел, привалившись к стене. Стена была железная, но почему-то тёплая.
  - Какое бывает? - спросил, посмотрев вверх.
  Покрутил головой. Странная конструкция, будто стоишь в лифтовой шахте, в самом низу, а вверх лифт уехал. Конструкция вдруг дёрнулась и пошла вправо. Потом влево. Замутило, появилось тоскливое тянущее чувство: 'А как отсюда выбираться?'
  - Разное. Видишь, зашевелились на новенького, - пожал плечами мужик. - О!
  Послышался дробный топот. Снизу, из пролома, выскочил олень. Задел рогами перекладину лифтовой этой, ушёл в другую стену. Вся конструкция мелко задрожала от удара, посыпалось что-то, заискрилось, забликовало. Никитин подставил ладонь.
  - Звёзды.
  - Стекло. Там, наверху, стекла битого много. Сейчас появится воронка. Она всегда появляется.
  - Какая воронка?
  Загремело. Пошёл непонятный равномерный звук. Скосив глаза, Никитин увидел, что рядом крутилось колесо. Парень в распущенной старорусской рубахе крутил рукой колесо, другой ладонью придерживал кусок мокрой глины, большой палец выводил в глине воронку. Воронка принялась расти.
  Мужик в телогрейке вдруг ударил Никитина кулаком в лицо, повалив его.
  - Не смотри, затянет! - прошипел он.
  Но Никитин не мог оторвать глаз от мокрого блестящего круга, от рук, выводящих воронку. А она становилась всё больше. Стены вращались. Казалось, что вращается он сам, что-то в нём пришло в движение. Пространство расширялось, уже казалось, что он не в шахте лифта, а застрял где-то между вторым и третьим этажами... да нет, между седьмым и восьмым...
  Мужик прыжком оказался рядом и зажал Никитину глаза рукой.
  - Нельзя смотреть. Так все ушли.
  Никитин смотрел в черноту ладони. Спросил:
  - Куда ушли?
  - А кто их знает. Туда, вниз. Оттуда всё приходит, и туда проваливается.
  - Да нет, вверх... они наверх уходят, седьмой или восьмой этаж, а может, и выше бери, - возразил задумчиво Никитин, а сам подумал: 'Точно сдох. И застрял, наверное. Вечно у меня всё не как у людей. У людей - свет в конце туннеля, а тут то пластилиновые человечки, то лифт в звездолёте...'
  Вокруг по-прежнему что-то вращалось. Тихо, необъятно. И кто-то говорил. Потом Никитин услышал голос отца где-то очень далеко:
  - На негативном снимке всё наоборот, Алёшка, то, что светлое, будет тёмным...
  Когда он это говорил? 'Мне было лет десять, не больше', - думал Никитин.
  А руки на лице вдруг не стало. Никитин открыл глаза, покрутил головой. Темно. Грохот вращающейся конструкции слышался всё тише, будто на той стороне поля, в котором уснул этот звездолёт. Да и звездолёт ли он? Какой звездолёт может быть там, где известно всё до мелочи. Грибы рядом в перелеске собирал... А может, потому и не замечал, что под землёй штуковина застряла, привык, чего уж там, к этим местам и трактору ржавому... 'Ну вот ты уже и готов поверить'.
  Темнота стала светлеть. Проступили очертания коридора. Коридор был узкий и походил на нору среди предметов и, кажется, множества каких-то шкафов.
  Появился ещё какой-то странный звук. Звук домашний, пришлёпывающий. А насмешливый голос, раздавшийся над ухом, заставил вздрогнуть:
  - Вы коридор перегородили, милостивый государь. - Человек склонился над Никитиным и сказал в самое ухо. - Как угораздило вас сюда забраться, на мой склад?
  
  Нас не проглотишь!
  
  Отряд медленно продвигался вперёд. Время от времени Мюнхаузен, как самый длинный, сложив ладони рупором, кричал:
  - Лялин!
  В этот момент все приостанавливались, подняв ногу, повернув голову, слушали. И шли дальше. Только шорох и шум ветра, да кобчик вскрикивал тоскливо в небе.
   Вскоре травины кончились, пошла колючая трава, режущая, не пускающая вперёд. Мышиная тропа кончилась дырой в земле, обошли, едва успев ухватить доктора. Он оступился и полетел в ямину. Было сыро после дождя, огромные капли срывались с травин, доктора накрыло одной такой.
  - Видимость нулевая в этой каплине, - смеялся он, когда его Мюнхаузен подхватил за рукав. Еле вытянули.
   Теперь пробирались на просвет - позади колыхались метёлки огромных травин, а впереди видно небо. Так и шли. Первым шагал Кондратьев, за ним Николай, следом Мюнхаузен, потом Аглая, ей доставалась почти утоптанная тропинка, замыкал шествие доктор Айболит с саквояжем. Он и Кондратьев без конца перекрикивались. Остальные молчали, потому что как только кто-то из них что-то говорил, так Кондратьев кричал 'Что? Не слышу!' И середина отряда умолкала.
  - Если идти прямо на просвет, выйдем в поле! - кричал архитектор. - Как Лялина там искать, ума не приложу!
  - Однажды довелось мне поучаствовать в поисках бирюзовых серёжек Варвары Ильиничны, - кричал в ответ доктор, - она их потеряла и иногда вспоминала, и сетовала, что скучает без них. Н-да. Вас тогда, Кондратьев, ещё не было.
  Доктор замолчал, ему надоедало кричать.
  - Ну и что? - не выдержал Кондратьев, выглядывая из-за Мюнхаузена.
  - Да, уважаемый Пётр Иваныч, - вклинился Мюнхаузен, - мы все ждём, что же было с серёжками?
  - Нашли!
  И опять тишина. Доктор выдохся совсем.
  - Как нашли? - крикнул архитектор.
  Айболит вздохнул и начал рассказывать, делая усилие и вскрикивая теперь, как тот перепел в кустах, будто ставил восклицательный знак, да только в самом ненужном месте и будто тут же забывая о нём:
  - Никак не могли сообразить, как вообще их искать! Хотели разделиться! И прочёсывать город. Но ведь они могли быть! И не в городе. Хотя надо оговориться, Варвара Ильинична была уверена, что она потеряла их!.. В мансарде. 'Я вернулась вечером из театра, и сразу сюда, здесь и сняла их! И положила в книжный шкаф'. Последнее утверждение я поставил под вопрос, признаюсь!
  Доктор выкрикнул и опять замолчал. А Кондратьеву было не до него. Поросли колючек сгустились так, что он остановился.
  - На кого мы будем похожи, когда выберемся, чёрт побрал бы эти колючки! - сказал он.
  - Предлагаю камуфляж, - тихо и невозмутимо сказала Аглая, как если бы сказала с чашкой кофе в руках: 'Сегодня дождливый день'. - Из листьев и травы.
  - Гениально, - ответил Мюнхаузен и через мгновение он уже отдирал с травины длинный лист. Завернулся и стал похож на кукурузный початок.
  Кондратьев скептически крякнул. Но вскоре отряд кукурузных початков двинулся дальше.
  - А что? Отлично придумано, - наконец выкрикнул архитектор. - Кобчик сверху не увидит.
  - Едят ли кобчики кукурузу? - спросил Мюнхаузен.
  - Едят ли кобчики кукурузу... хм, - задумался Кондратьев.
  - Если есть нечего, съедят и не подавятся, - рассмеялся Николай.
  - Это да! - выкрикнул архитектор. - Но теперь-то хоть подавятся! Нас не проглотишь! А что наши серёжки, Пётр Иваныч? Как вы искали?
  Доктор длинно вздохнул и принялся вещать из своего камуфляжа:
  - Так вот! Оставалось прочёсывать. И прочёсывали дня три. Исходили весь город! А потом я забрался на шкаф... книжный! Варвара Ильинична положила мне наверх свои очки! И я сверху тут же увидел. Серьги лежали на комоде! На тарелочке с искусственным яблоком и большой кедровой шишкой, ещё там была засушенная роза. Серьги вписывались туда, как бы это сказать... сюжетно. Красиво лежали, в общем. Варвара Ильинична их и не замечала. Конечно, мне повезло, что они не оказались под шкафом или в коробке из-под чайного сервиза с мулине.
  Под конец рассказа было ясно, что Айболит совершенно вымотался кричать. К тому же поднялся ветер, шорох и вой в травинах стояли неумолчные.
  - По-моему, этим зарослям конца нет, - крикнул Кондратьев. - Предлагаю воспользоваться методом бирюзовых серёжек.
  - Я полезу первым! - сказал Мюнхаузен, ему здорово надоело пробираться в траве.
  Он повернулся к ближайшей травине, обхватил её и задумался.
  - Вы что? Передумали? - крикнул Кондратьев.
  - Думаю, не снять ли сапоги?
  - А зачем? Что так, что так - пластилин, - сказал Николай.
  - Вы правы!
  И полез, быстро, отталкиваясь ногами, подтягиваясь. Вскоре он скрылся среди жёлтых метёлок. Только шорох стоял.
  Вдруг раздался его то ли смех, то ли не смех. Все озадаченно переглянулись.
  - Не понять что! - буркнул доктор, прислушиваясь. И тоненько заорал: - Что та-а-ам?
  - Вы тихо орёте! - рявкнул Кондратьев и, сложив руки рупором, заорал гораздо громче Айболита, перейдя в панике с церемонного 'вы' на 'ты': - Ты как там?!
  Но тут показались сапоги Мюнхаузена, потом сюртук, потом и он сам. Он смеялся:
  - Я поднимаюсь, осматриваюсь, а там - на другой верхушке, по прямой от меня, Лялин болтается! Он меня не сразу увидел, а как увидел, чуть не свалился. Он недалеко, может, и кричал, но орать Лялин никогда не умел.
   Все оживились, принялись топтаться на пятачке среди травы, пытаясь каждый спросить у Мюнхаузена, в какой стороне Лялин.
  - Как бы навстречу не пошёл, ещё разойдёмся, - озабоченно, глядя вверх, сказал Николай.
  - Это он может. Но до него не докричишься, далеко, - сказал Мюнхаузен.
  
  
  Рассказ Рощина
  
  
  Человек протиснулся мимо Никитина, пошёл вперёд, заслоняя тусклый свет.
  - Какой ещё склад? Склад чего? - ничего не понимая, но отчаянно желая хоть что-то понять, опять спросил Никитин.
  - Самое смешное, что я не знаю, что с вами делать. Отсюда ведь просто так не выберешься. Придётся вам Малинина разыскивать. Вы, наверное, с заброшенного звездолёта пришли. Малинин рассказывал про него. Бывало, конечно, оттуда мыши полёвки срывались набегами. Ну представьте - целые полчища вдруг с этой стороны маршируют и маршируют... Олень однажды забегал. Ну Малинин как-то перекрыл им ход. А теперь вот вы, - улыбнулся человек, сел за стол и стал виден в свете самой обычной настольной лампы. Кивнул. - Рощин Данил.
  Никитин растерянно оглядывался. 'Мыши, олень и я. Потрясающе'. Он пытался рассмотреть человека.
  Человек не стар, просто одет был в мерлушковый жилет, свитер, джинсы и старые со стоптанными задниками кроссовки.
  Комната казалась большой, забитой вещами, и углы её терялись в темноте. Виднелись стеллажи, шкафы, какие-то коробки. Вдоль стены стоял обычный обеденный стол и целый ворох табуреток, воткнутых одна в другую.
  - Никитин Алексей, - спохватился Никитин и представился.
  - Да вы присаживайтесь. Сюда ведь никто просто так не попадает, ну просто не найти дороги сюда. Не знаю, мне сказали, что если ничего не умеешь делать такого...
  Рощин замолчал. Никитин сел.
  - Какого такого? - осторожно вопросил Никитин.
  Рощин покрутил пальцами.
  - Малинин бы лучше про город мастеров объяснил. Он умеет, а я не очень верю, и поэтому не берусь объяснить. С ним вы ещё встретитесь. Хотя кто его знает, здесь нельзя быть ни в чём уверенным. Я вам лучше расскажу, как с ним познакомился. А чай горячий, чашки чистые, наливайте. Вам просто повезло, что я сегодня в ангар пришёл. Правда из еды только сухари, люблю почему-то. С изюмом, ванильные! В пекарне Якоба они чудесные! - добавил он с таким воодушевлением, будто это могло помочь делу.
  'Помочь делу... Какому делу?!' - думал Никитин.
  Он подошёл к столу. Немного мутило после воронки. Но он, взяв обсыпанный сахаром румяный сухарик, налил другой рукой чай из обыкновенного электрического чайника, добавил ароматной заварки из маленького заварника в виде слоника. И отругал самого себя: 'Ты будто сюда чай пришёл пить. Выбираться надо!'
  - Как бы отсюда выбраться? - вскинул он глаза на Рощина. - Понятия не имею, почему я здесь оказался. Город мастеров. Никогда не слышал о таком. И вы вроде бы на... чудака не похожи.
  Рощин рассмеялся. Темноволосый и невысокий он был весь какой-то ладный, а двигался немного картинно что ли. У него было круглое флегматичное лицо, карие быстрые глаза, прямой чуть сливой на конце нос, губы такие - не узкие, не толстые, но подвижные. Видно было, что смеялся он не часто, а вот улыбался легко и немного насмешливо.
  - На чудака, говорите. Читай - дурака? Да не переживайте, я понимаю вас. Видели бы вы меня, когда я первый раз здесь оказался. Впрочем, давайте я вам расскажу всё по порядку. И да, отсюда выбраться нелегко. Словом, лучше запаситесь терпением, чем напрасно энергию тратить. Это просто другое время... Понимаете? А потом найдём Малинина. Может быть.
  Рощин рассказывал обстоятельно и умело. Потом из его рассказа стало понятно, что он по профессии журналист.
  'Привычка? Скорее, опыт, - думал Никитин, глядя на Рощина. - Как говорила всегда, смеясь, мама: 'Профдеформация... Разговариваю с подругой, а сама думаю, что у неё что-то с прикусом не то - зубы постукивают, когда печенье жуёт''.
  Никитин находился в странном состоянии. Он то сидел и слушал, то срывался, шёл в ту часть коридора, откуда совсем недавно пришёл. Но там и намёка не было на выход. И он возвращался, решив в который раз, что что-то напутал. Рощин следовал за ним. И говорил:
  - Вы главное, не переживайте. Скажу честно, в этом районе города всегда что-то неясное творится. Звездолёт, говорят, поле создаёт какое-то, ищет путь назад. В нём до сих пор механизмы работают. Гудит что-то. И инопланетянин иногда приходит. Бывают и призраки. Кладбище-то рядом. Но, знаете, я привык. Тянет сюда. Посидишь, поговоришь вот так. Послушаешь человека... Пишу я, знаете ли.
  Никитин обернулся к нему.
  - Что пишете?
  - Книгу. Теперь уже третью. Истории мне здесь рассказывают невероятные. Это вы ещё инопланетянина не видели.
  - И не хочу, знаете ли, видеть. Я домой хочу! Меня Дашка ведь потеряет, решит, что...
  Никитин замолчал. А что подумает Даша? Да, может, он лежит сейчас на диване в мансарде, и готовится к похоронам собственным. Он махнул резко рукой.
  - А-а! Не знаю. Черт знает, что творится.
  Рощин вздохнул. Они вернулись к столу. Никитин включил задумчиво чайник.
  - От чего работает чайник в будущем? - спросил он.
  - От виртуальной розетки.
  - А, ну магия, понятно.
  - Да нет, местные корифеи утверждают, что розетки эти работают только вблизи работающих уже устройств. Здесь - похоже, звездолёта хватает. А так, если включит сосед микроволновку, я могу в свою виртрозетку чайник включить.
  - Такой вот вай фай, - уже не в силах удивляться, рассмеялся глухо Никитин.
  - Сухари кончаются, берите, потом ещё принесу, - сказал Рощин и стал рассказывать. - Так вот. Может, вам скучным покажется, но делать все равно нечего. Ну и двигаться дальше вам, глядишь, мой рассказ поможет. Начну издалека потому, что рассказ собственно и про моего деда, с него все и началось.
  Дом дедов выходил рядами старой смородины к самому лесу. Любил я его, и теперь часто там подолгу живу. Двухэтажный и широкий, с сараями, слесаркой, угляркой и заброшенным коровником - в нём давно поселились голуби. Половицы в доме скрипели на все лады. Знаете, будто сзади кто-то шёл, останавливался вместе с тобой, готовый выглянуть из-за плеча и спросить, почему ты остановился. Пахло старым жильем, сушившимися по осени в кладовке яблоками, луком и чесноком, висевшими там же в связках. Остро несло мышами, скребущимися в стенах, бегущими и шлёпающими голыми лапами по холодному и старому, изъеденному жучком, брусу.
  Дед жил в одиночестве. Всегда что-то мастерил. То ловушки для мышей, когда "эти маленькие твари объедали яблони", то игрушки, то вилы насаживал на новый черенок, а то вырезал деревянное кружево для ставен, ворот или качелей.
  Игрушки у него выходили такие, какие обычно не приходит в голову и делать. Целыми и невредимыми у меня сохранились лишь три из них: мальчишка, шагающий на ходулях, клоун с грустными глазами, и грустная же белка. Заводные. Мальчишка ловко перемещался на ходулях и крутил время от времени сальто, застывал на мгновение, обращал вправо и влево хитрое конопатое лицо и опять крутился. Клоун грустно разводил руки и кланялся. А белка вставала на задние лапы, водила носом и протягивала пушистую лапку, её взгляд будто спрашивал "ну, что с тобой, расскажи".
  Когда мне не хотелось никого видеть, и я прятался в пыльной заброшенной мансарде, то доставал их из коробки из-под пылесоса и усаживал перед собой. Забывал про них, вытянувшись на старом диванчике. И читал. Всё подряд. Потом "заводил" на полный, страшно скрежещущий, завод белку и мальчишку.
  Клоуна я "не заводил" никогда. Если же вдруг с ним решал поиграть кто-то из огромной ватаги двоюродных братцев и сестриц, и клоун принимался грустно кланяться, я отбирал его и выключал. А потом и совсем спрятал с глаз долой в коробку на втором этаже, куда обычно поднимался только дед да я, или бабушка, и то не в каждый свой нечастый визит на дачу. Жили они с дедом порознь, он круглый год - на "летней квартире", бабушка же любила жить на "зимней".
  А ещё в мансарде стоял стол. Очень старый и очень обычный, письменный, из дуба. Потрескавшаяся и потускневшая развалина, которую было не сдвинуть с места.
  Когда дед умер, я долго не мог оставаться на даче один. Мне всё казалось, что старик бродит по дому, шаркает тапками, бормочет себе под нос, ищет что-то. Нет, я не боялся его, мне было грустно.
  Однако прошло немного времени, и опять весной захотелось сюда. Тем более, что цвели яблони, разросшиеся вдоль ограды вишни осыпались мелкими лепестками на землю.
  К тому же, свалилось много работы, нужно было закончить очередную статью, а дома случился ремонт. Каждый раз, когда я оказывался в гостиной со своим ноутбуком, бабушка, как привидение дремлющая перед телевизором, закутавшись в белую шаль и сложив руки на животе, говорила:
  - Нет, наш Даниил никогда не женится. Никогда, Светочка. А какая Вероника хорошая девушка была... да и эта... предыдущая-то, тоже ничего... только болтливая больно.
  Мама тихо вздыхала, надевала очки и опять принималась разглядывать листья бегоний.
  И я вскоре перебрался на дачу.
  
  Дом холодный, промёрзший за зиму, нехотя подавался теплу, пошедшему от затопленной печи. Он как старик покряхтывал, поскрипывал суставами, но глядел веселее во все окна лампочками без абажуров. В дедовом кабинете было две лампы и два выключателя. Один патрон пустовал. Странно - при дедовой любви к симметрии и порядку. Доходило порой до смешного, и он вдруг переставлял кочергу симметрично с веником. Относительно ведра с углем.
  Когда дом прогрелся, я поднялся на второй этаж. Прошёлся, постоял у окна. Сел за дедов стол. Мне вспомнилось, что я всегда хотел забраться в этот стол. И забирался. Дед лишь посмеивался, но один ящик неизменно был закрыт на ключ.
  С одной стороны, нет ничего проще открыть дверь, если ты решил её открыть. Но тут полезло разное в голову: "дедова память", ворчливое бабулино "не к ночи будь помянут", но всё-таки я решительно ковырнул ножом замок, ещё раз, и он открылся.
  Ничего. Только лампочка лежала в дальнем углу пустого ящика. Запасная, дед не успел вкрутить.
  И я пошёл вниз с лампочкой, с чувством разочарования, исполненного долга, а ещё я подумал, что мне за взлом ящика причитается по первое число, как говорил дед. Крутил в руках лампу и не мог понять, что мне в ней не нравится. Потом решил, что она слишком толстостенна, не очень ровна, даже не очень симметрична. Как будто сделана вручную.
  Да ладно. Не может быть. Но старик был охотник до освоения новых ремёсел, и я не удивился бы, обнаружив у него в столярке старый гончарный круг. А уж нагреть песок в его муфельной печи, где он обжигал как-то раз глиняную куклу для племянницы, раз плюнуть.
  Был уже вечер, когда я решил, что спать буду в кабинете деда, улёгся на его кожаном диване с книгой и вскоре, заложив пальцем страницу, уставился на пустой патрон. Темновато. Попробовать эту странную лампу?
  Лампу я вкрутил. И чертыхнулся, потому что стало темно. Ну, как чувствовал, что лампа подозрительная. Пробки выбило.
  Я отправился на ощупь в кухню, к буфету, где всегда хранились свечи. В любом уважающем себя старом доме должны быть свечи. На блюдце с подсвечником, с оплавившейся в прошлое такое же происшествие свечой и коробком спичек.
  Но буфета не оказалось на месте.
  Я "поплыл" назад, на ощупь, как космонавт в невесомости, решив, что просто отвык от дома и ушёл не туда. Однако вскоре понял, что не могу отыскать дедову комнату.
  Зазвонил телефон. Машинально я отправился на этот звук. Дед опять какой-то раритет прикупил, в каком веке так звонил телефон?.. Не было никакого телефона на даче!
  Добравшись на звук, я растерянно обнаружил аппарат впереди себя, на стене. Трубка разразилась радостным в ответ на моё "слушаю":
  - Приветствую вас, милейший Даниил Константинович! А я ведь вам вот уже второй год дозвониться не могу, но характер у меня, как вы знаете, настырный...
  Мои глаза тем временем осваивали темноту. Обнаружили длинный коридор с множеством дверей, обтянутые как будто тканью стены, двустворчатые двери в ближайшую комнату были раскрыты.
  Послышались шаги.
  А между тем голос в трубке возбуждённо вопил:
  - Вы не представляете, Даниил Константинович, как я рад, что вы наконец ответили! Я сейчас направляюсь в бюро! Как Катерина Павловна поживает?
  Я рассеянно слушал этот голос и смотрел, как на меня плывёт фигура в старомодном платье до пят, шали и пятне света. Фигура подплывала всё ближе. Но страха не было, было вязкое ощущение, что я всё ещё дома, в дедовых тапках и его жилете, вот в этом самом, подбитом старой мерлушкой.
  Фигура остановилась, и тут я уже испугался, что испугается она.
  Невысокая старенькая, очень худенькая женщина смотрела на меня, держа перед собой канделябр из трёх свечей, горела только одна. Рука женщины мелко дрожала, а глаза её были удивительные. Захотелось немедленно её защитить от себя самого.
  - Не пугайтесь, пожалуйста, - проговорил я, - не знаю, как я здесь оказался, сейчас же и ухожу. Наверное, это вас.
  И протянул ей трубку.
  Она не взяла её, покачав головой и улыбнувшись:
  - Как вы похожи на Даниила Константиновича.
  Между тем, голос в трубке в своём восторге повысился ещё на одну октаву:
  - Не слышу, Даниил Константинович? Повторите, пожалуйста!..
  Я промолчал, не зная, что делать.
  - Ну так как, заехать за вами? Я проезжаю сейчас по Оружейному мосту, в пяти минутах от вас!
  Оружейный мост...
  - Даниил Константинович - мой дед, думаю, вы его имеете в виду. А вы, вероятно, Катерина Павловна? - я опять протянул трубку собеседнице.
  Она опять не взяла её.
  - Меня нет дома, - ответила она. - Скажите этому господину. У меня нет сил вести пустые восторженные беседы. С тех пор, как Даниил ушёл в последний раз... Что с ним?.. Я всё боюсь погасить свет, вдруг он потеряет свою лампу, или разобьёт, или случится ещё что-нибудь в этом духе...
  Странное дело, она ведь вроде бы спросила меня, но своей мягкой скороговоркой сейчас будто не давала ответить, будто знала и страшилась ответа, стараясь остаться на своей спасительной стороне, где она ещё не знает ответ. Я продолжал молчать.
  - ...Выходите, через минуту я буду у вашего подъезда! - восторженный голос отключился.
  - Он заедет сейчас за мной, сказал, выходите, - повесил трубку я. - Екатерина Павловна, скажите, ради бога, где я оказался?
  - Идите-идите, - улыбнулась она глазами, посветлев лицом, - вот, возьмите, Данин плащ и шляпу, и зонт.
  В подставке на полу она выбрала чёрный зонт-трость и протянула мне, пока я, кляня себя за нерешительность, натягивал плащ. Зачем я одеваюсь? Достаточно сообщить этой женщине, что дед умер два года назад, спросить, как пройти к лампе и выкрутить её! Так нет ведь, я переобулся в ботинки из светлой кожи, с пуговицами на боку, надвинул шляпу, чудесную шляпу с небольшими бортами и мягкой округлой тульей. Кивнул как болван и вышел за дверь.
  Спустился по красивой лестнице, винтом уходившей вниз на два этажа.
  На улице было тепло, темно, свет шёл лишь от фонаря на противоположной стороне улицы. Справа послышалось тарахтение. И света стало больше. Фары ослепили. Автомобиль остановился, продолжал тарахтеть, а водитель, сдвинув рыбьи очки на лоб, спрыгнул ко мне:
  - Дорогой, Даниил Константинович! - он схватил мою руку и принялся её трясти, тут же сконфуженно её бросил. - О! Простите!
  У него было совсем незапоминающееся лицо, пока он молчал. Правильное и светлоглазое, но какое-то сверх энергичное, как только он открывал рот. Сейчас же восторженность его сменилась молчанием, требующим ответа, так вытянулось его лицо. Я вздохнул и сказал речь, которую готовил, спускаясь по лестнице:
  - Простите, мне неловко было прерывать вас. Я внук Даниила Константиновича, во всяком случае, мой дед точно носил это имя и отчество. Дед умер два года назад.
  - О! Что вы говорите? - протянул незнакомец. - Я так обрадовался, что не дал вам сказать ни слова. Значит, вы внук. Как же так... умер. Боже, какое несчастье. Примите мои соболезнования.
  - Благодарю.
  - Значит, вы новый человек в наших местах. Дед вам ничего не рассказывал?
  - Понятия не имею, что вообще происходит.
  - Да, Даниил Константинович был человеком слова. Печальное известие вы нам принесли. Катерина Павловна... даже не представляю...
  - Она ещё не знает.
  - Понимаю, - кивнул водитель авто и представился: - Малинин, служащий.
  - Рощин Данил, журналист, - ответил я.
  - Ну, коль уж мы с вами познакомились при столь печальных обстоятельствах, то я просто не имею права не задать вопрос, касающийся наследства. Что вы собираетесь делать с заводом?
  Я не имел представления о заводе!.. Но промолчал.
  - А! Вы ведь верно и прибыли сюда в связи с этим. Я мог бы показать вам его.
  - Был бы благодарен, - поддакнул я.
  - Да, но сначала заедем в бюро. Я улажу некоторые вопросы и возьму ключи от ворот. У вас, я так понимаю, их нет, - рассмеялся он. - Прошу в авто, господин Рощин!
  Я забрался на узкое сиденье небольшого автомобиля с открытым верхом, был он непривычно узок. Большой бак впереди, под капотом, показался скрытым паровым двигателем. Сверху что-то захлопало. Я задрал голову, придерживая шляпу. Дно большого корабля проплывало над улицей. Дирижабль. Что-то сильно хлопало по его борту. Прожектор светил на носу.
  Автомобиль тронулся, я вцепился в сиденье.
  - Здесь недалеко! - крикнул Малинин. - Бюро давно работает и днём, и ночью. Ведь, сами понимаете, у одних сейчас ночь, у других - утро, а вопросы решать надо всем и срочно!
  - А что за бюро, если не секрет? - решил для приличия хоть что-то крикнуть и я.
  - Бюро оптимальных решений, восточное отделение.
  Стало ещё непонятней, я решил больше ни о чём не спрашивать, и замолчал, вспоминая Екатерину Павловну. Если я попал в какое-то наше прошлое, то даже в этом случае она нисколько не походит на мою бабушку. Совсем другое лицо, даже если предположить, что эта женщина моложе... Да она совсем другая...
  Тут мне показалось, что я забрался не в своё дело.
  И стал смотреть на реку, мелькавшую между перилами моста. С моста на реку светил фонарь. Внизу плыла огромная баржа с лесом, густое облако дыма тянулось за ней. Над баржей очень низко шёл всё тот же, хлопающий снастью, дирижабль.
  Проехали мост, свернули в плохо освещённый переулок. Остановились, и Малинин сказал:
  - Будьте добры, подождите немного в приёмной, я скоро вернусь.
  Раздался протяжный низкий гудок с неба. Мы уставились наверх. Дирижабль с носом нарвала, узкий и вертлявый, на приличной скорости пересёк улицу, вильнул между трубой, может быть, фабричной, и водонапорной башней, и исчез за крышами соседних домов.
  - Активное движение. Для таких махин положен целый свод отдельных правил, - сказал я, сунув руки в карманы и глядя в небо.
  - Ещё бы уважаемые водители этих махин исполняли бы их! Полиция едва успевает за ними, так быстро они улепётывают, - кивнул Малинин.
  Он скрылся в одном из кабинетов, я же уселся в кресло, сняв шляпу и запахнув полы плаща. Был я в свитере и домашних штанах, в которых и полез вворачивать злосчастную лампу. Смешно, дедовы замечательная шляпа и ботинки к ним не шли, но будто делали приемлемыми.
  Приёмная выглядела так, будто я попал век в восемнадцатый - как я его себе представлял. Дубовые панели, под золото - ручки дверей и стрелки в напольных часах с боем, ковровые дорожки - в коридоре, видневшемся в приоткрытую дверь. Свечи-бра на стенах и большая люстра - под потолком, наверное, на сто свечей. Пахло немного воском, резко - одеколоном, а вообще - обычной канцелярией. Я всячески вертел в голове услышанное от Малинина название и никак не мог решить, чем всё-таки занимается это бюро.
  - Потрясающе, - проговорил господин в одежде офицера русской армии, не рискну утверждать, какого века, а он продолжал, расстегнув верхнюю пуговицу мундира, - дел натворили, а теперь - смотрите, Анатолий Алексеевич, и нам рассказывайте. Нет, я понимаю, что я за это хорошо получаю, гонорары здесь неплохие и в валюте реального времени... Но я же человек, я чувствую себя ответственным!
  - А что собственно? - я повернулся к нему, но можно было и не спрашивать, он сам рвался поговорить.
  - Я, знаете ли, историк, много лет изучаю движение декабристов, дело всей моей жизни, если вы меня понимаете. И вот когда вышла в свет моя книга "Что если бы...", когда на неё зашикали критики "утопия, бред больного балалаечника" и прочее, ко мне пришёл господин и предложил, - военный замялся, но всё-таки выпалил: - Попробовать воплотить в жизнь!
  - Хм, - сказал я.
  - Вот именно! Но он сумел меня убедить. Чёрт знает, как им это удаётся! Но я поверил... И что вы думаете?!
  - Ничего не думаю, простите.
  - Я, смеясь, соглашаюсь. Мне переводят на счёт очень хорошие вступительные... потом я что-то там подписываю, и мне вручают лампу. Для связи с бюро, они это так называют. Всё! Теперь я должен жить, слушать и читать новости, гулять по улицам, и рассказывать им, и писать э-э... мемуары...
  - И что? Как это удалось? Извините, не читал вашу книгу.
  - Много, знаете ли, ходило разговоров об этом. Я предположил просто, что время заседания в сенате не было изменено. Присяга новому императору не была принесена раньше времени, а декабристы всё-таки захватили сенат...
  Он замолчал.
  - И что? Что дальше?
  - Ничего. Сенаторы тянули время, Оболенский не решался перейти к решительным действиям, потом был опять смертельно ранен Милорадович, опять отправившийся на переговоры... за это время подтянули артиллерию...
  - Залп дали до наступления темноты... - всегда думалось, а смог бы я сам так же - в каре, на площади. И никогда не мог ответить.
  - Да.
  - Жертв больше или меньше? - я посмотрел на соседа.
  Тот внимательно посмотрел на меня:
  - Меньше, солдаты без офицеров оказались сговорчивее. Но... это ужасно, аресты ещё только начались!
  Вышел Малинин, скользнул взглядом по моему соседу, быстро мне кивнул. Я попрощался с военным, который очень неодобрительно смотрел на Малинина.
  Автомобиль по-прежнему тарахтел, но фары погасли. Рядом стоял мужик с ведром в одной руке и керосиновой лампой в стеклянном колпаке - в другой.
  - А, каналья, опять ты с пустым ведром! - расхохотался Малинин, хлопнув по плечу мужика.
  - Думайте о хорошем, мистер Робинсон, - мужик посторонился, фонарь над подъездом Бюро осветил его. Джинсовый комбез, кроссовки, русая аккуратная бородка. Бейсболка меня добила, и я отвёл взгляд. А "каналья" продолжал ровным меланхоличным голосом:
  - Придётся вам ехать в темноте. Ацетилен кончился, - и протянул лампу мне, - будете светить.
  - Поехали! - крикнул Малинин, я уже сидел на своём месте, держа лампу и с опаской поглядывая на бак.
  Опять мы понеслись по тёмным улицам, но скоро дорога вышла за город, потянуло свежестью, лесом, трещали сверчки. Месяц, звёзды... Да, здесь август, не меньше, но прохладно, как во второй его половине.
  Вскоре дорога стала хуже. Колдобина на колдобине. Машина свернула и остановилась у обочины.
  - Теперь совсем недалеко, прогуляемся, погода хорошая, - Малинин-Робинсон снял очки, перчатки и потёр ладонью усталые глаза.
  - Пойдёмте, конечно, - сонно согласился я, хоть уже давно, километров двадцать назад, понял, что не рад своей затее посмотреть дедов завод. Да какой там завод, я, конечно, не верил, что он был на самом деле!
  Но последовал за Малининым, скоро нагнал. Шагалось по широкой наезженной просёлочной дороге легко, легко дышалось, и было грустно.
  - Знаете, с этим заводом одно недоразумение, - нарушил молчание Малинин. - Даниил Константинович долго сопротивлялся, взялся без энтузиазма, так оно всё и вышло.
  - Так это не его завод?
  - Завода вообще не было. Была лавка, небольшой магазинчик, где Даниил Константинович изредка продавал свои игрушки, а чаще дарил. Там же он их и делал, в задней комнате. Он очень не хотел соглашаться на моё предложение.
  - Какое предложение?
  - Поставить дело на широкую ногу! - воскликнул восторженно Малинин-Робинсон, не удивлюсь, если узнаю, что за ним числится ещё не одна фамилия, настолько многоликим он мне стал казаться. - Игрушки у него выходили замечательные, он в них вкладывал душу. Все, знаете ли, думают - вкладывают и вкладывают, что тут такого. А у него они оживали от твоего приближения, будто радовались именно тебе. Поэтому он и оказался здесь.
  - Где здесь? Как называется это место? Этот ваш каналья с пустым ведром в бейсболке меня совсем выбил из колеи, - сказал я.
  - А вы поняли, что это андроид? - рассмеялся Малинин. - Он каждый раз повторяет фразу "Думайте о хорошем", поэтому я его и купил у хозяина! Никак не называется это место. Есть масса предрассудков, что если дать название непонятному, как оно тут же исчезнет! Понимаете, вот когда начинаешь говорить о чуде вслух... вот, вот сейчас, как только я сказал это, разве вам не захотелось усмехнуться?! - Робинсон повернулся ко мне, лицо его еле угадывалось в свете моей керосиновой лампы, которой я шёл и размахивал, совершенно позабыв про неё.
  - Не захотелось, - буркнул я, хотя, чего уж там, захотелось, из уст этого мистера Робинсона в его клетчатом коротком плаще-пончо слово "чудо" прозвучало особенно нелепо.
   - В общем, здесь ничто никак не называется. Только вот так неопределённо, не прорисовывая до конца. Нашёл Даниила Константиновича я, - не без пафоса произнёс Робинсон, - пригласил пожить в будущем. Бюро дало подъёмные. Подыскали ему квартиру, заброшенный эллинг. На подъёмные он нанял работников. Здесь очень много хороших механиков, сами видите, машины здесь любят. Все эти гончарные круги, стеклодувные мастерские, печи для обжига, ткацкие и прядильные станки он собирал по всей округе, благо, этого здесь хватает. И улица гончаров, и гильдия стеклоделов, и кузнецы, все были рады помочь ему. Потому что его игрушки уже славились по всем закоулкам этого города... мастеров. Что удивительно, он и слышать не хотел о штамповке, только ручная работа.
  Игрушки хорошо пошли на продажу. И в вашем мире есть несколько мест, где мы их реализовали. Кто не верил в чудо, считал их заводными, кто верил - называл чудесными. Дело пошло в гору! Хотя... Даниил Константинович не интересовался этой стороной, он бежал от меня как от огня, деловыми вопросами занималась его помощница... конечно, мне было обидно! Но что об этом теперь. Да, я просил его расширить производство, добавить станков, увеличить ассортимент!
  - Может... он боялся. Что его игрушки станут другими. Хотя, знаете, вряд ли он думал об этом вообще, дед просто уходил в себя, когда его что-то захватывало. Он не мог думать ни о чём другом.
  - Но... это же совершеннейшая нелепость, человек должен ещё на что-то жить!
  Я промолчал. То же самое иногда говорила бабушка, но "жить" в понимании деда было какого-то другого свойства. Это не плохо, не хорошо, просто так было.
  Мы остановились. Дорога подходила прямо к воротам, высокий забор терялся в темноте.
  За оградой виднелась куполообразная крыша эллинга.
  Робинсон достал большой ключ, вставил его в замочную скважину, замок щёлкнул.
  Загавкала собака. Тонко, будто только проснувшись. Вылетела в прореху открывшихся ворот. Маленькая и облезлая, шерсть на ней торчала клочьями. Собака грозно принялась скрести землю задними лапами, при этом продолжая судорожно, спросонья, лаять.
  - Пиранья, фу! - вслед за собакой появилось существо, закутанное в большой мужицкий тулуп.
  - Здравствуй, Гаврик! - сказал Малинин-Робинсон. Гаврик буркнул что-то непонятное, но приветственное. - Познакомься, Гавриил, это Даниил Рощин, внук Даниила Константиновича, наследник, одним словом.
  Я поднял лампу высоко, лица наши все были хорошо освещены: и конопатое славное лицо Гаврика, и отчего-то подмигивающее в этот момент лицо мистера Робинсона.
  - Может быть, наследник сумеет всё-таки открыть цех, - сказал он.
  Я усмехнулся, получается, ключа от ворот маловато.
  Гавриил в своём тулупе пошёл впереди нас. Но пошёл не к эллингу, а к сторожке - крепкому дому, метра три на четыре. Всё добротно, с любовью, во всём узнавалась работа деда. Гаврик вышел тут же и подал мне ключ. Большой, гаражный, но как из прошлого века, похожий на золотой ключик.
  - Даниил Константинович просил передать только тому, кто назовётся его именем, - неприветливо скребнул взглядом Гавриил по лицу Робинсона.
  - Может, я соврал, - улыбнулся я.
  - Пускай, и соврали, да только лицо одно, - разулыбался в ответ Гаврик, скинул тулуп и "посадил" его на лавку возле сторожки, оставшись в подвёрнутых на треть джинсах и обычной толстовке.
  - Так-так-так, Гавриил, - укоризненно и сухо сказал Малинин-Робинсон, - а мне ключ не отдал. Нехорошо, друг мой.
  Гаврик ничего не сказал, отправился к эллингу.
  Я и ворчащий Робинсон пошли следом. У самых дверей Гаврик забрал у меня лампу и быстро шепнул:
  - В чужих руках ключ не заработал бы, не-а, хозяин с ним на улицу заговорщиков ходил два раза.
  - Понял, - кивнул я, хоть ничего и не понял, и хотелось смеяться, но держался серьёзно.
  Подошёл к своему собственному заводу как-никак.
  Услышал, как провернулся ключ, щёлкнул замок. Но ничего не произошло. Послышался шорох с той стороны. Я навалился, толкнул. Чем-то припёрто. Я толкнул ещё раз. За дверью грохнуло.
  - Разрешите вам помочь, господин Рощин! - Робинсон было упёрся обеими ладонями в дверь.
  - Не разрешаю! - рявкнул я.
  - Напрасно! - он ещё что-то говорил, но я его уже не слушал.
  Дверь наконец подалась, что-то поползло вместе с ней внутрь. Пространство эллинга еле охватывалось светом от лампы, но в окна на потолке светил месяц. Угадывались какие-то помещения, перегородки.
  По проходу удалялась огромная фигура огромными шагами. Я растерянно оглянулся на Гаврика и Робинсона:
  - У вас есть улица великанов? Стой!
  И побежал вперёд. Зачем мне было бежать за ним... Что я стал бы делать, нагнав... Никогда в такие минуты не думаешь об этом. Фигура перемещалась очень быстро, вскоре свернула за угол, маленькая голова и плечи чудовища прыгали над перегородками.
  Я видел, что Гаврик побежал навстречу верзиле, поэтому прибавил хода, насколько мог. Что если мальчишка выскочит на него быстрее...
  Я свернул. Увидел, как верзила опёрся руками в перегородки. И вдруг всей махиной повалился вперёд, в полный рост.
  - Ох, ты ж... - проговорил я сочувственно. - Какой кульбит!
  - Ходули! Так и думал! Но горазд! Молодца! - торжествующе выкрикнул сзади запыхавшийся Малинин.
  Я посмотрел на Малинина. Поймал себя на том, что никак не могу определиться, кем мне его считать Малининым или Робинсоном. Пройдя дальше по проходу, светя лампой, я действительно обнаружил ходули. Ещё дальше мне встретился Гаврик, озабоченно снующий по проходу в темноте.
  - Давай, посвечу.
  - Убежал он!
  - Ладно, я пошёл направо, а ты налево...
  - Нет, я направо!
  - Вот она! - раздался крик Робинсона.
  Он светил карманным фонариком. А я с этой лампой ношусь.
  И правда она. Забилась между двумя ящиками и теперь щурилась в свете фонаря и лампы. Лицо сильно разбито. Гаврик отпихнул наши руки с осветительными приборами.
  Девушка, лет двадцать пять, в коротком мужском полупальто, в мужских штанах и старом бархатном жилете. Из носа и губы текла кровь, заливая клетчатую рубашку. А глаза были хороши, так хороши, что я невольно вспомнил Катерину Павловну.
  - Вы целы, не расшиблись?! Я потрясён! - воскликнул Малинин. - Как вы оказались в цехе, Ольга? И зачем, мой бог, зачем?! И эти ходули! Познакомьтесь, Рощин Даниил - наследник! Ольга Рощина - незаменимая помощница вашего деда и... также наследница, что, кстати, объясняет, как вы оказались в цехе, - последнее он произнёс не очень уверенно.
  Девица ничего не ответила и вызывающе покосилась на меня.
  Я покачал головой:
  - Нет-нет, я претендовать не буду, только помочь! Да и что я могу здесь делать, дед был мастер, а я... Давайте руку, что вы между этих ящиков, ведь не звери мы какие-нибудь.
  Я протянул ей руку. Она решительно ухватилась за неё, легко поднялась, поморщилась, но независимо вздёрнула подбородок:
  - На что, простите, вы претендовать не будете? Почему был? - губы Ольги дрогнули. - Даниил Константинович жив.
  - Дед умер два года назад. Я присутствовал на его похоронах.
  Девушка молчала. Появилось предчувствие бурных слёз. Но всё, кажется, обошлось, и только покраснел нос. И глаза стали зелёными-зелёными.
  - Оставьте меня, - громко сказала Ольга, будто мы её все держали.
  Гаврик опять отпихнул мою руку с лампой, я всё время невольно пытался что-то осветить. Девушка пошла к выходу, она почти бежала.
  - Кто она всё-таки? - спросил я, не оборачиваясь, у Малинина.
  - Приёмная внучка Даниила Константиновича, внучка Екатерины Павловны, родители её погибли, так что ваш дед ей заменил и отца, и деда, - сказал негромко Робинсон, слышно было, что он улыбается.
  - Да чему вы улыбаетесь?! - разозлился вдруг я и крикнул: - А почему на ходулях-то, Оля?
  Но она уже выскочила за дверь.
  Робинсон продолжал улыбаться, а я пошёл между ящиками, коробками, ровными рядами тянувшимися сразу от входа. И остановился. Стоял какой-то неумолчный гул, шорох.
  - Готовая продукция, - проговорил Малинин, удаляясь в свете фонаря вглубь эллинга.
  Я приложил руку к ящику. Шорох явно доносился отсюда.
  - Гаврик! - позвал я.
  - Тут я, - ответил сзади мальчишка.
  - Ты слышишь? Что происходит?
  - Это игрушки.
  - Но... почему?
  - Живые, - пожал плечами мальчишка, но видно было, что ему не по себе.
  Мы пошли вдоль ряда.
  - Я туда не пойду, - сказал вдруг Гаврик и остановился. - Там всегда сильно стучит.
  Из самых высоких коробок слышался стук. Он становился всё громче. Потом скрежет. Потом опять стук.
  - Что там у вас такое? - крикнул Малинин откуда-то слева. - Господа, здесь в коробке что-то шевелится!
  Стучало в ящике прямо передо мной. Ящик был не мал. Мне по грудь. Стук, скрежет...
  Звук настойчиво повторялся.
  Тонкие доски выперло.
  Появилась щель.
  Опять стук, опять скрежет.
  В свете фонаря в щели мелькнул витой рог и белая голова с выпуклыми грустными глазами. Опять топот, опять мелькнул рог.
  Я стал отдирать доски. Красавец. Белый единорог. Он гарцевал на месте, вскидывал сухую красивую голову, опускал её до полу, выбрасывая вперёд тонкую ногу. Опять гарцевал, опять вскидывал голову. Незаметно двигался вперёд. Вот рог пробороздил по мне, и я очнулся.
  Ожили все ящики. Они шевелились.
  - Ходули! - вскричал я. - Гаврик, забирайся на Ольгины ходули! Робинсон!
  - Понял!
  Гаврик справился с ходулями быстро, пока я метался от коробки к коробке, пытаясь угадать, кто там. Мишки, зайцы, куклы... я обнаружил их изображения на ярлычках, аккуратно наклеенных сбоку.
  Эти были маленькие, и вред нанести они могли только себе, приведя в нетоварный вид, взбив причёску подружке, выбив ей стеклянный глаз, или вырвав клок шерсти у соседа. Единорог шёл за мной по пятам, и, если я медлил, он ощутимо поторапливал.
  - Здесь должны быть ещё ходули, должны!
  - Нашёл! - крикнул Гаврик от самых ворот эллинга.
  Ну конечно, мы их приняли за обычный строительный хлам.
  Забравшись на ящик, мы с Малининым взгромоздились на ходули и замерли, еле удерживая равновесие, между ящиками. Шум стоял такой, что не слышно было друг друга.
  Но скоро стало тише.
  Вот и единорог перестал скрести рогом по ноге моей правой ходули.
  - Чёрт! - воскликнул Малинин, устало повиснув на руках. - Я так долго не продержусь, и не уверен, что могу сделать хоть шаг! Представляю, что творится в коробках! Как теперь это продавать?!
  - Надо двигать отсюда, - сказал я, рассмеявшись, - будем учиться ходить.
  Гаврик в это время быстро перемещался по проходу. Уже успели выбраться почти все единороги, пара гигантских лемуров. Лошадка-качалка скреблась-скреблась напротив нас из коробки, да так и остановилась на полдороги. Мелькала вихрастая голова великана-Гаврика. Начинало светать. Первые лучи солнца осветили нас.
  - Это прелестно, - пробормотал Малинин, щегольские его рыбьи очки сползли набок, фонарик валялся внизу и был раздавлен его собственной ходулей.
  Лампа... Я лихорадочно стал её искать глазами. И перевёл дух - лампа аккуратно стояла на краю ящика и уже погасла. Удивительная аккуратность для меня в такую минуту... да, старею... или умнею... а может, это дед, как всегда присмотрел за мной...
  
  Мы тепло попрощались с Гавриком. Я наказал ему плюнуть на всё и хорошенько выспаться. Пиранья ласково вилась вокруг ног и гавкала, захлёбываясь теперь от радости.
  Возвращались молчаливые, усталые. Двигатель давно заглох и, конечно, не завёлся.
  - Как вас звать, наконец, скажите? - спросил я.
  Мы шли по краю поля к городу. Плащ я давно снял, и нёс теперь, бережно сложив и перекинув через руку. Малинин тоже снял плащ, рукава своей белой рубашки он закатал, но это рубашку не спасло.
  - Иван.
  - А Робинсона - Джон.
  - А Лаута - Ганц, - съязвил Малинин.
  - Будет вам, не злитесь, - рассмеялся примирительно я, - слышать, что у человека две фамилии не очень приятно.
  - Какое вам дело? - огрызнулся Иван.
  - Вы правы.
  - Извините, кажется, я принялся хамить.
  - Принято.
  - Что вы думаете делать с заводом, Данил, позвольте полюбопытствовать?
  - Сначала разберусь, что там внутри этих игрушек.
  - Это чудо, - поморщился Малинин, - не надо его разбирать на винтики.
  - Если чудо, то ему это не повредит, если нет - разберу, - упрямо сказал я. - А продавать не буду.
  - Чем же вы будете платить работникам, господин альтруист? - усмехнулся Малинин.
  - То, что уже готово, продадите, так и быть! - крикнул я, да, я злился, потому что не видел выхода. - Но ровно столько, чтобы мне раздать долги, а потом... потом... А я не знаю, что будет потом!
  - Да вы авантюрист, батенька!
  - Это вы авантюрист, Малинин. Возомнивший себя меценатом. Что у вас там с декабристами?
  - А-а, нажаловался господин! - буркнул Иван. - Ничего особенного. Вариантов прошлого прорва. В одном из них восстания декабристов нет вообще! Что изменится оттого, что в одном из прошлых оно пройдёт по другому сценарию? А вдруг какой-то из них даст отсутствие войн следующего столетия?!
  - Мороз по коже. Кто вы? - сказал я.
  - Из одного из вариантов будущего! - улыбнулся Малинин и покосился на меня в ожидании. - Ну?
  - Чего вы ждёте? - вредоносно скривился я. - Благодарностей от лица подопытных кроликов? Не дождётесь. Поставить на поток чудо!
  - Да вы ведь в него не верите.
  - Не верю! - вызывающе выпятил я вперёд фамильный дедовский подбородок.
  И мы устало рассмеялись, продолжая размеренно месить пыль.
  - Знаете, - через некоторое время сказал Малинин, - попробуйте сделать то, что заставит хоть одного человека улыбнуться. Улыбнуться и обернуться. И не забыть себя ещё долго. Это ведь само по себе чудо. И я приду к вам за ним. Ну, или не я, а кто-нибудь ещё. Здесь, в будущем, мы очень здорово вдруг почувствовали, что где-то в прошлом перестали верить в чудо, стали меньше улыбаться... не хохотать, нет... а улыбаться.
  Я промолчал.
  В город попали уже к обеду.
  
  Чай мы пили в столовой, очень светлой и солнечной. Чашечки прозрачные и белые светились... А Оля так и не появилась.
  В ответ на мою попытку найти нужные слова Екатерина Павловна тихо сказала:
  - Ничего-ничего, Данилушка, я соберусь. Всё будет хорошо. Я ведь чувствовала, что его нет, но всё как-то...
  Она махнула рукой и замолчала.
  Вскоре я попрощался и выкрутил лампу.
  И замер посреди комнаты. Здесь было утро. Ощупал карманы дедова плаща, в котором так и отправился домой. В кармане торчал заяц. Как и все дедовы игрушки - с добрыми и грустными глазами. Пушистый и замечательный, оживающий только от твоего присутствия или прикосновения - у него не было "завода", как у тех игрушек, что остались у меня. Поэтому заяц был основательно связан и лишь жужжал. Покажу его нашему Бомбе, уж если и он не поймёт, что к чему здесь...
  
  - Да вот же, всё очень просто, - пробормотал Бомба, в быту Славка Козинцев, умник, очумелые руки и просто мой старый друг по университету.
  Он прощупал зайца, вспорол пух, в месте, которое ему не понравилось. Я и пикнуть не успел.
  - Ты же говорил, разберись, - покосился он на меня, видимо, я всё-таки какой-то возмущённый звук издал. - Так вот. Датчик тепла, но хитрый, не просто на тепло реагирует, но и, похоже, на пульс или что-то в этом роде. Вот смотри...
  Он вставил датчик обратно и стал изгаляться над зайцем. К печке, от печки, мы выбегали из кухни и заглядывали, ставили видеозапись... А зайчик всё шевелился.
  - Из чего он у него сделан, этот датчик?! - вошёл в раж Бомба.
  - Да всё просто, - сказал я.
  Зайчик в это время проводил по своим мягким ушам лапами и смешно смотрел на нас из-под ушей. Я вынул датчик. Зайчик замер.
  - Мне достаточно, Слав.
  Я ушёл расстроенный. Вечером уехал на дачу.
  Поднялся в мансарду. Достал клоуна. Поставил на стол и сел, сложив руки перед собой, кулак на кулак, упёршись подбородком в большой палец. Поймал себя на том, что сижу один в один, как иногда сидел дед.
  От моих шагов ли, от встряски ли, щёлкнула не развернувшаяся когда-то до конца пружина в клоуне. Что-то заскрипело-заскрежетало в нём. Старик развёл руки, его грустное лицо улыбалось. Он поклонился. Так и застрял.
  
  Через два дня я опять вкрутил лампу. И подумал, что у Малинина получилось. Я опять иду туда. Надеюсь встретить Олю и улыбаюсь как идиот, вспоминая себя на ходулях. Мечтаю починить клоуна и зайца, и думаю, что таки придётся научиться ходить на ходулях. Потому что ещё не придумал, как не повредить игрушки, когда вновь приду туда.
  - Ну сказки ведь какие-то, - проговорил Никитин. Помотал головой. - Я здесь из-за пластилиновых человечков? Но они мамины. Невероятно. С Олей-то вы хоть встретились?
  - Встретились, - улыбнулся Рощин.
  
  
  Маяк
  
  
  Лялин упал как камень, провалился сквозь траву, застревая лишь ненадолго и валясь дальше. Место ничем не отличалось от того, откуда его унёс кобчик. Поле и поле. Кобчик с клёкотом кружил в небе, но Лялин его больше не интересовал. Но может быть, это уже другой кобчик, тогда откуда он знает, что Лялин несъедобный?! Было немного обидно и грустно. Он совсем один. Но Лялин взял себя в руки и двинулся в том направлении, где, как он думал, были свои. Шаг за шагом пробирался по траве. На него выскакивали разные существа. Мыши обнюхивали и убегали. Муравьи невозмутимо вползали на него, сползали, когда он принимался отмахиваться.
  'Какие они огромные. Да у них здесь целые дороги проложены'.
  Он шёл, а в глубине души сомневался, что идёт правильно. Думал, что вот был бы у него такой маячок внутри... Говорят, у птиц такой есть. Ведь не могут они помнить всю дорогу, указателей нет в небе, но летят и летят себе. Вот и он бы шёл и шёл, и пришёл бы к лагерю.
  Но заметно холодало, и он шёл всё медленнее, не понимая, почему он еле передвигает ноги. 'Устал. Я так устал, будто по кирпичу на каждой ноге'.
  Когда через него перешагнул хомяк, рыжий и толстый, Лялин чуть не заплакал. 'Перешагнул гад!'
  Пройдя ещё немного, Лялин решил отдохнуть. Он сел прямо на мышиную тропу. 'Я ведь не должен уставать, как такое может быть? Может, этому и есть объяснение, но я его не знаю, я опять всё прослушал'.
  Гусеница-палочник упала с травины, встала на свои две задние ножки, покрутилась, ища опору, её трясущееся как студень брюхо, поросшее жёсткими шерстинами, нависло над Лялиным, сложилось гармошкой и перегнулось, как мост. Но гусенице не хватило роста, и она застряла, изо всех сил заелозила, поползла по Лялину.
  - Мамочка, - прошептал Лялин, сжимаясь в комок, - как я боюсь змей.
  Он, то брезгливо плюясь, то крича нелепо и коротко: 'А! А-а!' выкатился из-под гусеницы. И не помнил, как оказался на травине. На самой верхушке.
  Обхватил ствол, прижался щекой, недоумевая, как сумел взобраться. Он где-то читал, что в особенных ситуациях, а это наверняка она и была, трус может стать отважным, а человек не спортивного толка может показать результат, сравнимый с мировыми рекордами. Это оно и было, мировой рекорд точно.
  Ствол оказался тёплым. Видно было далеко. 'Как красиво', - думал и качался на ветру Лялин. Закатное солнце висело над горизонтом, красное, огромное. Небо чистое, будто промытое сегодняшним дождём, прозрачное.
  Ветер становился всё холоднее. Лялин уже не чувствовал рук и ног. Попробовал слезть, но уже не смог разогнуть колени. 'Чёртов холод. Обрадовался, взгромоздился, мировой рекорд. Мировые рекордсмены все сейчас в шикарных домах, тёплых и с телевизором. Надо было оставаться внизу, там теплее, а теперь... Что теперь... застыну совсем? В льдышку, никому не нужную'. Здесь, наверху, он чувствовал себя совсем одиноким. Мир вокруг казался таким большим, неохватным и равнодушным.
  Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.
   'Да это наши... Наши! Руки здесь есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!'
  Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия, и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты и намертво держались за ствол.
  Лялин висел на травине и думал: 'Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть'. И он продолжал висеть на травине.
  Поднялся ветер.
  Отряд Кондратьева добрался до него через два часа. Почти стемнело. Мюнхаузен и Николай по очереди взбирались на травины, видели висевшего в сумраке Лялина.
  - Он что там примёрз? Не шевелится! Прямо маяк какой-то! - говорил Мюнхаузен, спускаясь.
  Пару раз пришлось возвращаться, свернули не туда. Накрутили по дополнительной паре листьев на каждого, на Аглаю - ещё больше, чтобы не замёрзла. Так и шли. Уже никто не разговаривал, силы уходили.
  Когда добрались до Лялина, пришлось лезть за ним. Завернули его в свои листья. Чуть не примёрзли сами, но успели Лялина отодрать от травины и сбросить. Сами скатились на раз-два вслед за ним. Кое-как обогрелись, Аглая и доктор их ждали уже с листьями наготове.
  Тихо посмеялись из последних сил. Не устали, нет, просто жизнь в них угасала, уходила ручейком вместе с теплом.
  Но через полчаса Лялин ожил!
  - Согрелся, - констатировал доктор Айболит, согнув и разогнув верхнюю конечность Лялина в локте.
  Лялин дёргал руками, ногами, голос его высокий, пронзительный звучал всё громче. Он пытался рассказать про гусеницу-змею, но было ничего не понять. Говорил, махал неуклюже руками, как если бы человек задумал грести на вёслах, а вместо этого крутил руль. Руки его выплясывали, глаза были распахнуты и серьёзны, а вокруг все улыбались. Повеселели, да. Вместе с тем, как оживал Лялин, взбирался на носилки, шепча 'я сам, сам', возвращалась надежда, что и они могут отогреться, что с приходом холодов ещё не всё кончено и жизнь смешная и нелепая, их жизнь, она продолжается.
  Двинулись в обратный путь. Аглая шла между Кондратьевым и Мюнхаузеном. Кондратьев иногда оборачивался, спросить, всё ли хорошо, не замёрзла ли она... но видел настырный взгляд Мюнхаузена из-за Аглаи и отворачивался, ничего не сказав.
  Идти по собственной тропе было легче. Путь освещали фонариком. Когда на поле опустилась ночь, Кондратьев двигался, светя им перед собой. Кондратьев понимал, что за ним идут люди, надо смотреть в оба. Ночь, поле, мир огромный и полный непонятных зверей, птиц, дышал и жил за этим пятном света. Там, в темноте, где-то ждали свои и, может быть, тоже замерзали. И Кондратьев спешил изо всех сил, оглядывался вновь и вновь, уже забывая про Аглаю, торопясь и торопя весь отряд.
  Луч света прыгал по травинам. Стволы в сумерках казались ещё выше, терялись в темноте. Шорох и стуканье застывающей на ветру травы стали привычными, они уже не оглушали, а плыли где-то над головой, в тумане. Когда из темноты надвинулось непонятное сооружение, все остановились.
  - Что это? - спросил доктор, глядя на пятно света и огромную постройку, которая из-за пляшущих теней и шевелящейся травы казалась выше, чем была.
  - Не знаю, - ответил Кондратьев.
  - Никого не видать, - сказал Мюнхаузен.
  - Они под травинами! - тонко крикнул Лялин с носилок. - Вон справа жираф торчит!
  И правда голова жирафа торчала. Она так и не двинулась, как его ни звали. Замёрз. Но это уже не пугало. Было радостно, что дошли, нашли своих, и всё-таки есть надежда.
  - Мы отогреем тебя, - приговаривал доктор Айболит жирафу, ему было жаль зверюгу, ведь сам он забирался в тепло, а жираф оставался торчать на холоде. - Отогреем, мой хороший. Ты только ухи береги и рога. Солнце встанет, и всё будет хорошо. Ну что там, Мюнхаузен? - шептал он, теряя голос совсем. - Они там? Там?
  Уже кто-то изнутри откинул травяное укрытие. Послышался тихий смех. 'Это наши, наши!' - слышалось изнутри.
  - Добрались, чертяки! - крикнул Платон из укрытия. - Как же я рад вас видеть! Быстро все в тепло! У нас тут возник вопрос, вот все говорят 'море, море', а мы его и не видели, и не увидим, надо понимать...
  Он говорил, а Мюнхаузен, Кондратьев и Николай взялись откидывать травины. Двигались они всё медленнее, работали молча. Ледяная вязкость в руках и ногах охватывала всё сильнее. Не было возможности разогнуть пальцы. Слова, смех отнимали последние силы.
  - Так вопрос-то в чём? - ответил вдруг Николай Платону, заглядывая в открывшийся лаз, окидывая с тревогой всех в луче света от тускнеющего фонарика.
  Лица, лица, обращённые к нему. Но искал он одно единственное, самое дорогое. И не находил.
  Прибывшие вставали с краю, Николай попрепирались с архитектором, кто же будет заходить последним. Так и вошли, плечо к плечу, переругиваясь и укрывая вход травой. Потом оказалось, что Мюнхаузен отстал, он укутывал голову жирафа листьями. Наконец, все оказались под крышей. Повернулись и затихли. Кондратьев был счастлив, Аглая стояла прямо перед ним, этот настырный персонаж Мюнхаузен далеко сзади. А Николай вдруг крикнул во всё горло в ухо Кондратьеву:
  - Ты здесь?
  - Здесь я, не видите, что ли! - вскинулся архитектор от неожиданности.
  - Здесь, - долетело из дальнего угла, по голосу Ассоль было слышно, что она улыбается.
  Платон подумал: 'Вот кто рассказывал сказку про море и камни'.
  - Так в чём вопрос? - улыбаясь, спросил Николай в темноту.
  - А будем мы строить корабли или нет? - ответил с готовностью Платон.
  - Хм... Так моря же нет, - сказал Кондратьев, - какие корабли?
  - На колёсах, - сказал Николай опять ему в ухо.
  - Вот! - воскликнул Платон. - А я что говорил! Будут у нас корабли!
  - А на колёсах это здорово, - вклинился Мюнхаузен, - ветер надует паруса, и покатится кораблик, побежит, а в безветрие поедем на слонах!
  - А я ведь пошутил про колёса, - рассмеялся Николай.
  Они стояли, плечом к плечу, весь народ. Становилось все холоднее, и они совсем перестали разговаривать. Только шуршала трава над головой, изредка ухала какая-то птица.
  Уже ближе к обеду следующего дня их нашла Даша. С утра она долго пыталась искать Никитина, кружила по поселку, обзванивала друзей. А в поле ехать боялась. Машина возле дома - значит, Алеша где-то здесь. Почему он не отвечает на телефон? Почему машина дома, а его нет?..
  Когда в полиции странной заявительнице с историей про исчезнувшего мужа и пропавших живых пластилиновых людей в третий раз сказали, что 'новостей нет, надо ждать, позвоните завтра', она повернула к лесу.
  Дачи сменились полем, битая первым заморозком трава полегла. Алеша говорил, что пластилин на морозе застывает. На сердце было совсем муторно. Солнце яркое вставало из-за горизонта, жёлтое огромное, но не грело.
  Даша нашла свороток сразу, не могла она ошибиться. Они вчера сюда раза четыре возвращались. Вышла и остановилась. Тихо ойкнула. Посреди травы, метрах в десяти от дороги стояла машина. Даша побежала по колёсному следу в траве. Машина была пустая, старая тойота Corola, двери нараспашку. Осмотрела колеса.
  'Ну что ты здесь хотела увидеть... Намотавшийся на шины пластилин?'
  Тяжёлое предчувствие давило. Опять пошла по колее, оглядываясь, окидывая поле взглядом. Трава повалена. Покружили, покуролесили... Застряли в грязи и бросили машину?
  Даша бродила, звала, но не верила, что ей человечки ответят. Прошло около часа, она шла по колее, то по одной, то по другой. В который раз наткнувшись на большую кучу травы, возле самого леса, остановилась.
  Странная проплешина в море травы...
  Встала на колени, пытаясь разглядеть, - что-то из-под травы торчало. Что-то не то, не трава, не камень...
  Голова жирафа.
  Даша положила ладони на траву. Стала ощупывать. Что-то плотное под стеблями, и уложено как-то чересчур правильно. Срезано или спилено, не поймёшь. Руки дрожали.
  - Кондратьев? Коля? Доктор? Дядя Стёпа? - позвал она.
  Тишина. Да и не откликались они на ее зов никогда. Как гремит трава. Казалось, все звуки стихли, и только шумела застывшая в первый заморозок трава над головой. Стебли стукались сухо, громко. Холодно, сегодня минус три по термометру, схватилась вода возле колонки. Даша подышала на руки. Стала снимать травяной слой, один за другим.
  - Только не это, - шептала она, - я ведь не смогу... ничего не смогу поделать... пусть хотя бы не все...
  Но они тут были все. Двести пар глаз уставились на неё...
  
  
  У нас новенький!
  
  Рощин пожал плечами. Чай давно остыл. Начиная с момента, как Рощин рассказал о лампе, Никитин почти не сводил глаз с той, что под абажуром.
  - Нет-нет, эта не та лампа, - улыбнулся Рощин. - Они остаются в том месте, где вкрутил. Я вкрутил в отцовском доме, там и нашёл её и в этом мире.
  - А знаете, мама ведь тоже лепила своих человечков в мансарде, и вы тоже нашли эти чудесные оживающие игрушки в мансарде.
  - Ну просто там много чего хранится. Всякие нужные и ненужные вещи.
  - С которыми невозможно расстаться. Может, поэтому и хранятся. Но как же мне отсюда выбраться?
  - Даже не знаю. Здесь какая-то временная воронка, в этом звездолёте. Затягивает всё, что поблизости оказывается? И вообще в мире очень много забытых ненужных никому вещей. И звездолёт этот забытый. Представьте, машина не вернулась домой, и всё. Лежит, никто за ней не прилетает, не уничтожает, не забирает. Ненужная вещь, забытая.
  Никитин встал и прошёлся. Повернулся.
  - Да нет, это не то. Просто, наверное, они, инопланетяне эти, оторвались вместе с кораблём от своих, - сказал он. - Помню, я был маленьким, и мама взяла меня на ярмарку. Она любила ярмарки, могла идти и идти мимо этих столов и столиков, стульчиков, где разложены всякие вышивки, обереги, туески, картины по бересте, рукоделия, самоделки, каменные друзы и ожерелья, букинистика, открытки ретро... Я уставал, отставал, тянулся как телячий хвост за ней за руку, ныл потихоньку. И понял вдруг, что мамина рука исчезла. Посмотрел вверх - руки, руки, думаю - вот мамина! Берусь. А на меня смотрит чужое лицо и смеётся. Я расплакался. Потом конечно вынырнула откуда-то мама, перепуганная и встрёпанная... Что-то такое же вот происходит и сейчас. Потерялся! - тоскливо рассмеялся Никитин. - Какой у вас год? У меня две тысячи двадцать первый.
  Рощин внимательно смотрел на него. Немного исподлобья, сложив руки на столе. Чашки и тарелку с сухарями они давно сдвинули в середину стола.
  - Здесь две тысячи пятьдесят второй, - сказал Рошин, - но живу я в две тысячи пятидесятом.
  - Получается, мне здесь должно быть под шестьдесят, а я как есть!
  - Да нет. Это просто значит, что в этом времени есть где-то ваш двойник такого возраста. Не надо ходить с ним на встречу, - рассмеялся Рошин, - только и всего!
  - Непостижимо! - будто не слыша его, сказал Никитин. Вернее, слышать-то он его слышал, но не верил. Похоже, тоже, как и он сам, ничего толком не знает о природе этого места, и берется объяснять! Если знает, то почему до сих пор здесь? - Я сошёл с ума. Или умер. Вы говорите - воронка. Да, и тот мужик бомж тоже что-то говорил про воронку. И про оленя. Оленя я и сам видел. Получается, олень тот вырваться не может, и бомж... и я. А вы? Вы, говорите, сами приходите сюда. Зачем? Или всё-таки не можете уйти?
  - У меня ведь здесь завод! - воскликнул Рощин и рассмеялся. - Вы бы видели, как я не хотел им заниматься. Это всё Малинин, зацепил он этим своим 'заставить улыбнуться и обернуться'. Да и дедов завод ведь. Ожившие игрушки. Оказалось, они нужны кому-то. Ну и не смог их бросить.
   - Не смогли, так вот просто. У меня нет никаких заводов...
  И он принялся рассказывать. Рощин кутался в свой мерлушковый жилет, кипятил чайник, молча вскидывал глаза 'подлить кипятку, пакетик берите, да свежий берите'. Никитин обжёгся, и теперь отпивал осторожно из большой чашки в серых горохах по белому полю. Дома у него были махонькие кружки, Даша любила всё миниатюрное. Но Даша теперь вспоминалась, как откуда-то издалека. Как она там? И была ли Даша? Шутка сказать тридцать лет прошло...
  Никитин смотрел на Рощина. Они оба походили на зомби. Глаза красные, взгляд уставший-уставший. Один в мерлушковом жилете, другой в двух свитерах и старых стоптанных кожаных тапках. Они сидели за столом, упёршись локтями, и глядели то в стол, то друг на друга. Изредка бросая короткие фразы.
  Темнота вокруг едва разгонялась одной единственной лампой.
  Наконец Никитин решительно встал. Походил вокруг стола. Покрутил головой. Стены, серые и бесконечные, и шкафы.
  - Господи, ну что за странное помещение! - воскликнул он. - Скажите, наконец, где выход, откуда вы пришли, Рощин?
  Тот пожал плечами.
  - Здесь всегда так. Это часть звездолёта. Сюда редко кто приходит просто так. Да и зачем? Все знают, что он здесь лежит. Иногда из его дебрей выходит инопланетянин и просит его вернуть в какой-то там год. Я рассказывал про него Малинину, он говорит, что это не его ведомство. Представляете?! - вдруг рассмеялся Рощин. - И в прекрасном далёко процветает бюрократия! Вообще... Нет, вы посмотрите только, второй раз за сегодня!
  Загудело. На стене стала расползаться воронка. Сначала появилась точка, и поползли трещины, будто с той стороны сосед перфоратором стену курочил. Но трещины быстро заплыли. Воронка расползалась по стене на глазах.
  - Не смотрите на неё! - крикнул Никитин, вспомнив мужика в костюме адидас.
  - Да предрассудки - это всё! - крикнул в ответ Рощин. - Я всегда на неё смотрю, и ничего!
  И Рощин исчез.
  - Да что же это такое... Вам-то ничего, вы исчезли, и, наверное, там, где вы сейчас находитесь, уже и не помните обо мне. А мне что делать?! - пробормотал Никитин, вставая из-за стола.
  Но и стол исчез, этот угол будто оплывал.
  Опять гудела где-то машина. Огромная и непонятная. Но она теперь составляла реальность. Казалось, что от её работы и зависит, вернётся Никитин или нет.
  - А! У нас новенький! - раздался за спиной голос. Голос хриплый и злой.
  Никитин обернулся, поморщился. Здорово мутило. Не было уже никакого коридора. Была каюта. Тёмная, с погасшими экранами во все стены, по экранам мелькали всполохи, будто они отключались и тут же включались вновь. По ним принимался ползти массив каких-то символов и тут же обрывался, сбрасывался.
  Стояли какие-то стеллажи с прозрачными длинными капсулами. Капсулы были пустые. В одну из них упорно пытался заползти человек. Больше то, что он делал, никак не назовёшь. Человек в фиолетовых джинсах и красном пуловере забирался внутрь капсулы с торца. Забрался, лёг на спину, сложил руки на груди и затих. Лицо его было желчным и усталым. Чёрные волосы казались чересчур длинными и были откинуты назад. Тут Никитин подумал, что неудобно рассматривать вот так человека, когда он этого не видит и отвернулся.
  - А вы? Вы случайно не Малинин? - спросил он, разглядывая теперь стены.
  Стены были удивительные. Серые и пупырчатые они будто дышали.
  - Малинин? Ну что вы?! - человек сказал в потолок своей капсулы. Голос теперь раздавался глухо. - Я Краснов. Будем знакомы?
  Он повернулся и улыбнулся. Улыбка была вымученной и неожиданно изменила этого человека до неузнаваемости. Он походил на доброго енота из мультика. Краснов? Кажется, эту фамилию называл Рощин.
  - Тогда вы и есть... инопланетянин? - нерешительно спросил Никитин. - Или я что-то путаю? Рощин рассказывал то про Малинина, то про инопланетянина. Но на второго вы совсем не тянете.
  Краснов кивнул и отвернулся, опять уставился в потолок своей капсулы.
  - А что это такое? - кивнул на капсулу Никитин, усаживаясь за стол.
  Ну в самом деле почему он должен стоять, если этот человек почти спать лёг, или что он делает? Что здесь вообще происходит? И спохватился:
  - Никитин я, Алексей Никитин.
  - Какое такое? - спросил Краснов.
  - В чём вы лежите? Или что вы делаете сейчас?
  - Я теперь ничего не делаю. А до этого в этой капсуле я прилетел на Землю.
  'Вот так. Прилетел на Землю. Так вот просто, а тут не знаешь, что думать! То ли я с катушек съехал, то ли сдох и у них там, на том свете, всегда так, то ли ещё что, не придумаешь сразу что, но дело дрянь, - подумал Никитин. Сложил руки на столе и опустил голову на них. Хотелось отгородиться от всего, поднять голову, а ничего этого нет, он дома. - Мы тут сомневаемся, спорим, есть ли инопланетяне, нет ли их, а он прилетел на Землю в этой капсуле...'
  А Краснов стал рассказывать. И это уже показалось обычным. Рощин тоже взялся рассказывать. Они здесь всегда, встречая новенького, начинают ему рассказывать? Но действительно, чем ещё заниматься в одуряющей тишине, в дышащих стенах? Только с ума сходить. Водку пить. Беспробудно. Просыпаясь с больной головой и отыскивая остатки в бутылке на полу. Он так запил, когда Евы не стало. Ева-Евочка-моя девочка, глупое нелюбимое имя и самая любимая женщина. Даша появилась позже.
  Краснов рассказывал медленно, будто переживая всё заново, и говорил немного странно. 'Деланно. А что, ведь в роль вживаться приходилось?' - думал, слушая Никитин.
  А Краснов уже не лежал, он встал и сидел на краю капсулы, свесив ноги. И говорил так, словно всё случилось с ним только вчера. 'Задело мужика, до сих пор успокоиться не может. Желчно как выдает', - подумал Никитин.
  - Всё складывалось тогда так, что жизнь моя на Земле завершается. Все было против меня, погода, люди, я сам. Может, ещё и от этого я беспробудно пил, чувствовал наверное, - сказал Краснов...
  
  Рассказ инопланетянина
  
  - Эта злосчастная квартира на Новоселов, сто один. Если бы не она... А может, и без нее все сложилось бы так, как сложилось. Вы верите в судьбу, Никитин? Я часто думаю об этом. Ну да ладно... Пришёл я тогда домой, прошел в кухню и даже пальто не снял. Как сейчас помню, жена бросала слова в лицо коротко и холодно. За окном стыло виднелись окна дома напротив. В них горел свет, и женщины и мужчины садились ужинать.
  Я видел их головы под абажурами ламп. Свет отражался в окнах скромными венчиками вокруг этих голов, и я завидовал им. Потому что мела странная для октября метель, морозная и колючая, а меня гнали на улицу будто надоевшего пса. Да, он был сам виноват, этот пёс, входил в дом с грязными лапами и вечно оставлял везде следы. Он стал старым и ворчливым, любил выпить и не любил ковыряться в саду в грядках с морковью и репой, не посадил дерево и не родил сына, его уже не ждали в кровати, как прежде, и никто не спрашивал, а ждёт ли он.
  Но ведь он когда-то был молод, полон сил и отчаянно гавкал, защищая свою конуру ото всех. В общем, так и не вышло стать породистым и холёным. Не получилось сменить старую развалюху трёшку на элитную в "зеленограде". Сдулась моя маленькая аптека на углу, придавленная супермаркетом и большой "Фармакопеей" напротив. Я лузер, неудачник, бесхарактерный, бесхребетный, бесполезный, бес, бес. Что-то ещё забыл... да, меня долго терпели. А теперь гнали. Нет, не на улицу, это не по совести. Меня гнали по совести - в коммуналку на окраине города.
  А метель неслышно стукалась в стекло когтистой лапой, будто просясь на ночлег.
  - Не просись, - сказал я ей. - Не пустят.
  - С кем это ты? - жена медленно оглянулась на окно. - Совсем спятил?
  Дочь испугано уставилась на меня.
  - А ты всё жалеешь его! - покачала укоризненно головой мать и снова обратилась ко мне: - Допился! Нет, нет и нет! Уходи. Хватит с меня последних разов, хватит примирений, многозначительных слов и обещаний. Я старая злая тётка, у меня скверный характер и я не отдам тебе эту квартиру, потому что в этой жизни тоже на что-то имею право. Уходи, Краснов!
  - Нет, мать не злая и не старая. Ты её не слушай. Просто это революция, Марина, - сказал я дочери.
  Она с жалостью на меня смотрела.
  Да, революция. Когда одни не могут жить как прежде, а другие не хотят ничего менять. Мне бы уйти в засаду, надеть белый камуфляж, под снег, отстреливаться и защищать своё насиженное. Но я никогда этого не умел. К тому же, по ту сторону баррикад жена и дочь. Я по-прежнему пьян и не хочу ничего менять.
  И я ушёл. В подъезде двинулся вдоль стены на ощупь. Вышел в метель. Мобильник был почти разряжен, но вызов такси осилил.
  - В ссылку, - буркнул я, засыпая, - на Новосёлов, сто один.
  - В ссылку, так в ссылку, - усмехнулся таксист.
  Почему эти новосёлы решили поселиться на окраине города, да ещё в такую метель? Почему ты решил, что тогда была метель, когда они селились там? Потому что теперь всегда будет метель. Холод и тучи, низко ползущие над городом, сеющие мелкими-мелкими красивыми льдышками. Солнца не будет. А как же твоя дача? Помнишь, раньше ты говорил, что там всегда солнце? А там и будет солнце. Оно там и осталось, навсегда.
  - Приехали, Новосёлов, сто один.
  
  В квартире, в небольшой двушке, жила семья. Обычная семья, трое. Жили они так давно, уже привыкнув к пустой комнате, закрытой на ключ. И вот он я. Пьяный и весь в снегу. Улыбаюсь и бормочу что-то про свои права. Про комнату и про то, что я рад, что у меня такие замечательные соседи.
  Мужчина молча отпихнул меня с порога и щёлкнул замком с той стороны.
  Я стал стучать и кричать, что они меня не поняли. Что я хозяин комнаты, и документы вот они, у меня, с собой. Махал ордером перед глазком. Но дверь не открывалась, а в глазке было темно. Из-за соседской двери прокричали:
  - Мужик, я сейчас полицию позову, лучше уходи!
  Лучше было уйти.
  На улице по-прежнему бесновалась метель, рвала снежную рубаху на широкой груди и метала тонны снега. Дома в низко нахлобученных снежных шапках кружились вокруг, и я не узнавал ни один из них.
  Мне повезло, мобильник осилил ещё один звонок, и несчастья на этот день кончились. Потому что на этом свете осталось небольшое местечко для меня. Диван у давнишнего друга Ивана Довлеева.
  Вытянувшись в полный рост на диване, под одеялом и на простыне в мелкий цветочек, я тихо и счастливо замер. Так можно и умереть от счастья. Сказали бы мне, что я буду так счастлив, как никогда более в жизни, на старом диване, дома у Довлеева. Однако от счастья не умирают, дурак. Но сейчас бы вполне можно умереть. Ощущение полной ненужности, словно ты предмет неодушевлённый и в этом сам виноват, сменилось ощущением благодарности и тихой дурашливой радости. Я чувствовал, что где-то внутри осада льда и снега дала трещину. Улыбнулся зловредно, сам себе подмигнул. И уснул.
  Во второй раз в свои апартаменты на окраине города я явился днём, в сопровождении участкового, с ордером на комнату и ключами. Накануне меня посетил адвокат жены и известил, что долговые развалины моей аптеки, квартира, дача перешли по суду Верке. По суду, на который я ни разу так и не явился. И я понял, что этот последний утлый чёлн в виде комнаты в коммуналке нужен мне позарез.
  Мужик сосед, криво усмехаясь, читал мой ордер. И, ничего так и не сказав, отступил в темноту коридора. Выделил, всё так же кривясь, мне ключ от входной двери.
  Ощущая придурошный бодрячок, я попрощался с участковым, и, шурша пакетом с вещами, промаршировал к своей комнате, отпер её и вошёл. Бросил пакет на пол. Прошёл к окну.
  Ну... Что ты хотел здесь увидеть? Голые белёные стены. Квадрат окна. Новосёлов, сто четыре напротив. И сетка мелкого снега, летящего наискось. Снег на карнизе, на крышах домов, на земле, не видной из окна девятого этажа, если не вытянуть шею и не прижаться лбом к холодному стеклу. Снег на могилке моего прошлого и малюсенькая победа в кармане. Пытаясь вытеснить унылые мысли, я принялся надувать большой пляжный матрац. Велюровый, и с подушкой. Открыл ноутбук. Улёгся. Сложил руки на животе, важно колыхаясь на матраце. Лампа висела над головой. Тусклый жёлтый свет еле освещал небольшую комнату. Тени мои и ноута одиноко чернели на заснеженном пустыре стен.
  За дверью громко ходили. Включали музыку, то "Белые розы", то "Дайте собаке кость". Потом переругались из-за того, что включить в следующий раз. Хлопнули дверью напротив. И наступила тишина. Один раз мне стукнули в дверь с криком:
  - Опять, козёл, свет в туалете не выключил!
  Я проснулся от этого крика, и некоторое время соображал, где нахожусь. Потом вспомнил, но за дверью уже никого не было и я, уйдя в свою комнату, долго тихо смеялся, уставившись в окно на тёмную улицу.
  На следующее утро я благополучно напился чаю, вскипятив на общей плите купленный накануне эмалированный чайник с дивными розами на боку. Соседка ответила молчанием на моё приветствие, и мы разошлись. Как мне думалось, до вечера. Потому как я был настроен на длительную оккупацию дорогой их сердцу жилплощади.
  А вечером оказалось, что замок в двери сменили.
  И я опять ночевал у Довлеева на диване. Иван с Люсей сидели вокруг меня и сочувственно предлагали, то направить меня к нужному человеку, который всё разрулит, то говорили, что надо было сразу въезжать с мебелью. То смеялись и обещали, что всё непременно утрясётся, мы помиримся с Веркой, и буду я снова жить в своей квартире над своей же убыточной аптекой.
  На следующий день я вселился по новой. С участковым, ордером и мебелью, купленной только что. Диван, кресло, стул, стол и шкаф-купе. Сосед, соседка и их сын мрачно следили за мной и грузчиками, слушали нотацию участкового и молчали.
  Довольный я сдул и скатал свой матрац. Улёгся на диван и уставился в потолок. Соседи ходили за дверью, переговаривались, перекрикивая "Белые розы". Парень их несколько раз пытался включить "Du Hast", за что я ему был бы очень благодарен. Два раза мне стучали в дверь, оповещая, что я не выключил свет в ванной. Наконец, всё стихло. И я больше не просыпался.
  Утром я миролюбиво всех приветствовал. Пил чай и назойливо мыл свою кружку. Мне было даже жаль этих ни в чём не повинных людей. Они просто не хотели видеть в своём доме мою рожу. И я их понимал, представляя, как в нашей, с Веркой, квартире появился бы вот такой я.
  И ушёл на работу. А вечером замок опять сменили.
  
  Соседей свозили в отделение для острастки и оштрафовали, а я тем временем въехал вновь, получил очередной дубликат ключей. Вечером с особым удовольствием почистил и пожарил себе картошку. Мыл посуду. И опять пил утром чай. Но здороваться мне с ними уже не хотелось.
  - А счётчик-то крутится, кто платить будет? - шипела соседка.
  - Я, владелец законных тринадцати квадратов, буду платить, - тянул я своё, расхаживая взад-вперёд перед её носом.
  - А что это ты тут с моей женой заигрываешь? - прорычал, появляясь из-за угла сосед. - Я тебе ноги повыдергаю и наоборот вставлю, если ещё увижу!
  Я дико уставился на соседку:
  - Вероника Олеговна, поясните вашему супругу, что мы беседовали о счётчиках в санузле.
  И вышел из кухни, чувствуя, что закипаю, аж в глазах потемнело.
  Я, признаться, всё думал, что со мной что-то не так. В этом мире все наши недолго держались, а я жил уже вторую жизнь и ничего. И не то, чтобы зла здесь больше, чем на других планетах. Но "...кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую", здесь не очень прижилось.
  У нас ведь натура такая. Как мне лекарь наш пытался объяснить, когда долго злишься, по-настоящему, до скрежета зубовного, гормон особый выбрасывается, тогда, говоря по-вашему, у нас раздвоение личности наступает. Ома. Одна суть остается прежней, другая творит порой то, о чем первый и сам себе признаться не смог бы. Ликвидированы будут оба, конечно. Ваше 'бойся тайных желаний' прямо как с нас писано. Странный выверт природы - выходит, так она с нашим злом борется. Чтобы, значит, один, приходя в себя, пытался сладить с тем, другим. Но получается это у немногих. И пил я от этого. Наши говорили, помогает здорово. Такой делаешься, что вроде бы тебе и всё равно. Злость та не настоящая. Как местные говорят, состояние аффекта. Вот если бы не соседи эти и не снег.
  - А что со снегом не так-то? - спросил нерешительно Никитин. - Красиво, Новый год опять же.
  - В холод почему-то чаще отказывают преобразователи личности. Старая техника. Эти корабли - старье. Но для нас последний шанс. Вряд ли вам понравилось, если бы я предстал перед вами в настоящем виде, - Краснов скривился. - Ничего особенного, просто мы разные. Нам рекомендуют выбирать тёплые края. Но я хочу сюда.
  Никитин помолчал. Выдохнул зло. Надеялся он на приход инопланетянина, чего уж там. А сейчас надежда рассеивалась все больше. Бежать, искать выход почему-то не тянуло. 'Старая техника'. Вот так. Хотелось то ли выругаться, то ли напиться, то ли начать этого Краснова утешать. И соседи-то странные попались, и такие уж времена были, не только инопланетянину этому тогда досталось. И это еще явно не конец истории, что-то уж больно мрачный настрой у этого Краснова. Даже уже страшно слушать. Он что, прибил этого соседа? И только одно удерживало оборвать рассказ, перевести на другую тему, хотелось понять - а почему собственно этого инопланетянина назад-то тянет... раз так все плохо?
  - Рассказывайте, Краснов, - сказал глухо Никитин. - Пока у меня больше вопросов, чем понимания после вашего рассказа. И спрашивать неохота. Опять же потому что нет понимания. Всем тогда плохо было.
  Краснов выслушал, уставившись исподлобья на Никитина. Он мотал ногами, сидя в своей капсуле. Как... как придурок в дупле! Никитин усмехнулся, ему полегчало. А этому инопланетянину-то что, ему все равно, он практически дома, на этом своем корабле!
  Тот как-то зябко передернул плечами, заговорил, а в голосе безнадега такая, что мороз по коже прошел:
  - Я вам почему рассказываю... вдруг вы когда-нибудь Веру мою встретите, вдруг я так и не доберусь до них. Всем рассказываю. Ведь если просто скажи вам - отыщите моих, вы, уйдя отсюда, может, и не вспомните. А когда расскажешь, как все это случилось, тогда и в памяти вашей останется, тогда вроде, как и жил я, и вы, может быть, приметесь искать моих. - Он опять замолчал. И продолжил, будто взяв себя в руки: - В тот вечер я шёл в свою конуру, уже жалея, что вообще связался с этой комнатой. Сейчас ведь, гады, думаю, опять, замок сменили! И вновь - на постой, к Ваньке Довлееву. Но замок стоял на месте. Ключ легко повернулся, и дверь открылась.
  В квартире было тихо. На удивление. И дверь к соседям оказалась приоткрытой. Но заглядывать к ним я не собирался. Включив газ, поставил сковороду на огонь. Выдернул из пакета контейнер с яйцами и масло. Глядел, как распускается жёлтой кляксой масло, и тюкал одно яйцо за другим. Пять... нет шесть... Хватит... Яичница уже побелела, когда я услышал за спиной крик:
  - Уби-и-ил! Уби-и-ил! Ненавижу-у!
  Соседка кричала и шла на меня со стеклянными глазами, выставив руки со скрюченными пальцами. Мальчишка с побелевшим лицом маячил у неё за спиной.
  - Ты чего, чего ты? Что ты опять придумала?! - еле отвёл её сведённые судорогой руки.
  Пошёл к их двери.
  - Стой! Стой! Не пускай его, сынок! Он там сейчас чего-нибудь сделает, держи его!
  Пацан обхватил меня тощими руками. Я остановился. Ну, не тащить же мне его, в самом деле, по полу за собой. А мать бросилась в комнату и уже звонила по телефону:
  - Алло! Полиция? Здесь человека убили. Кого-кого! - взвизгнула она. - Человека! Мужа моего! Новосёлов, сто один...
  Мне стало жаль её. И мальчишку. Я видел из-за двери голову. Голову соседа. Она лежала на полу, не двигаясь и глядя в коридор. Мёртвая голова соседа.
  Кровь подтекла под дверь и теперь застывала на пороге.
  
  Соседа убили кухонным ножом в живот.
  Следователь, уже под утро, сказал, что отпускает меня. Ничего у них на меня не было, кроме заявления гражданки Туесовой, соседки, и свидетельств соседей по площадке о том, как я вселялся в комнату неоднократно и с шумом. Я видел, как следователь пожал плечами в ответ капитану, доложившему об этом:
  - Не знаю, - протянул он, - они так не хотели его вселения, что я бы скорее ожидал его труп увидеть...
  Отпускали под подписку о невыезде. Следователь тускло на меня взглянул и сказал:
  - Учтите, Краснов, вы единственный подозреваемый в этом деле. Наследства у убитого не было. Доля в коммуналке на наследство не тянет. А вам жить негде. К тому же, дважды вас видели сильно пьяным. Так что рекомендую чистосердечное, - сказал следователь в восьмой раз за сегодняшнюю ночь.
  Я вежливо отказался, повторив в восьмой раз, что порадовать мне его нечем и соседа Туесова Юрия Ивановича мне убивать было ни к чему. Снова принялся загибать пальцы - если бы я его убил, то не видать бы мне моей убыточной аптеки никогда, а я надежды на неё не терял, не видать комнаты на Новосёлов, сто один, а я этот утлый чёлн собирался сберечь и использовать потом для дальнейших вложений капитала... В общем, нёс ересь и видел, что следователь понимает, что куражусь перед ним. Он мрачно рявкнул:
  - Я тебя на пятнадцать суток посажу, будешь там свои капиталы декламировать.
  - Декларировать.
  - Салеев! - заорал следователь. - В камеру подозреваемого Краснова!
  Да, заорал. И откуда силы столько у него взялось в шесть часов утра? Мне же хотелось оказаться дома, вытянуться на своём диване и слушать, или думать, что слушаю: шорох снега, скрип его под ногами прохожих, а ещё его глухую тишину, мне хотелось тишины. Но вытянулся на нарах, и тишина мне только снилась.
  
  После пятнадцати суток вернулся домой голодный и злой, съел оставшиеся пол булки хлеба, сварил оставшиеся же в холодильнике яйца и трижды ходил на кухню ставить чайник. Соседка с заплаканным лицом соорудила два бутерброда с кабачковой икрой и неслышно исчезла в своей комнате.
  Я некоторое время мерил комнату из угла в угол, не зная, что предпринять. Следователь недвусмысленно дал понять, что домой они меня отпускают лишь для проформы, искать больше им некого, в этом деле и так всё ясно.
  - Вы бы родственников его поискали, - криво усмехнулся я.
  - Из родственников у него дочь от первого брака. Живёт с мужем и двумя детьми в другом городе. На данный момент в отпуске, в санатории "Белый камень". Её присутствие в санатории на момент убийства подтверждено свидетелями.
  - Может, к нему знакомец какой пришёл... Не убивал я, гражданин следователь.
  - Все вы не убивали, когда следствие. А кто ещё, скажи мне, Краснов? Только с тобой погибший вёл фактически боевые действия.
  - Использовал кто-то эту ситуацию.
  - Я сказал, - повысил голос следователь, - что следствие ведётся. Вы, Краснов, отпущены под подписку о невыезде.
  И уткнулся в бумаги, дав понять, что разговор окончен.
  Мне сейчас ясно было одно: времени осталось мало. А на вопрос, кто убил, у меня самого не было ясного ответа. А хотелось бы. Потому что, если это сделал я, то дело плохо. И то, что посадят меня в этом мире, ещё не самый плохой вариант.
  Если моя вина будет доказана, а наши обязательно займутся этим вопросом, то меня уничтожат. У нас антимонии с преступниками не проходят. Его переживания никому не интересны. "Держи свои переживания при себе, если не можешь, мы тебе поможем", - говорил мой инструктор по перемещению в простого наблюдателя этого мира.
  Сначала меня вытряхнут из человеческого тела, что само по себе после сорока лет жизни в нём болезненно. Потом уничтожат самого.
  Я кружил и кружил по своей комнате. Мне бы только знать, я это сделал или не я. Потому что раздвоение личности, как это местные называют, для нас обычное дело.
  Можно бы потребовать сканирование пространства своего прошлого от нашего ибернариума - комитета по делам переселённых в иные тела, говоря на местном. Но... если убил я, то ибернариум узнает об этом. Ибернариум и так вот-вот заинтересуется этим вопросом.
  Я вдруг понял, что очень хочу есть. И поплёлся на кухню. Зачем? Ты здесь всё съел ещё утром...
  Мне катастрофически нужен был друг. Друг был, Ванька Довлеев, учились вместе и до сих пор дружим. Но... поверит ли он, да и хотелось мне к Верке. Мне нужна была она. С её здоровым цинизмом, неулыбчивостью и, может быть, ещё любовью ко мне.
  
  Вера слушала молча. Курила. И цедила свой кофе. Это её флегматичное, непроницаемое выражение лица мне всегда нравилось. Тёмной меди волосы длинным каре ложились на плечи. Вера привычно загребла чёлку расставленными пальцами и откинула её назад.
  Маринки не было дома.
  - Где дочь?
  - Какая она тебе дочь, - парировала Вера, стряхнув пепел в турецкий медный башмачок-пепельницу, башмачок был старый, "поношенный", как говорила жена.
  Да, Марина мне не родная дочь. Ей было два года, когда мы поженились с Верой. Но любил я её как родную. Или мне казалось, что так любят родных детей.
  - Она в универе, - добавила Вера, как, впрочем, и всегда, осадит, а потом невозмутимо продолжит, - то, что ты сейчас выдал, это что было?
  - Так, ерунда всякая, - вздохнул я, запал на исповедь кончился, и теперь жалел, что начал, но назад пути не было.
  - Я про убийство, - взглянула в упор на меня Верка, - как так не знаешь? Так убил или нет?
  - Не знаю, - твёрдо ответил я. - Именно то, что больше его убивать некому, и смущает. Мы - можем так, раздваиваться и не помнить об этом. По времени всё сходится, его убили незадолго до того, как обнаружили. Я сам видел, как кровь текла под дверь.
  - Хм. Никогда не замечала за тобой этих раздвоений, и ты не говорил, что раньше такое было. И брось это своё "мы". Господи, ты вообще в своём уме, Краснов? А то, что кровь ещё не свернулась и правда плохо. Ты заметил что-нибудь, когда пришёл? Ну, обувь у входа чужую, одежду на вешалке... разговор у соседей? Хоть что-нибудь... Ты опять был пьян!
  - Только то, что дверь к соседям была приоткрытой. Я был трезв, Вера.
  - А-а, накануне перепил.
  - Было медицинское освидетельствование, я же тебе говорил, - ответил я.
  - А, да. Ну, хорошо. Что ты хочешь от меня-то? Свидетельствовать я ни о чём не могу, разве что о твоём незапятнанном прошлом. Ты хочешь, чтобы я не говорила, что ты алкоголик?
  - Нет, хотя это, наверное, будет нужно.
  - Засвидетельствую, инопланетянин ты наш. И что? Что дальше?
  - Мне только надо знать, я это убил или не я. Если я, конец мне, Вера...
  Ушёл от Верки поздно. Уехал, как и тогда, на такси. Как и тогда мела метель. Таксист кивал головой и ворчал:
  - Дорожники не успевают, метёт и метёт. Такого октября не припомню.
  Я молчал всю дорогу и смотрел в окно. Фонари вдоль дорог стояли по колено в сугробах. А снег летел и летел.
  Воткнув ключ, подивился тому, что он провернулся без проблем. Вошёл и потопал в прихожей ногами, но перестал, подумав, что сейчас вылетит Вероника и будет кричать. Не вылетела. Дверь в их комнату была плотно прикрыта. И я подумал, что матери с пацаном, должно быть, нет дома...
  Её и не было. Потому что она была на кухне. Вероника лежала на полу, выбросив руку вперёд, а два бутерброда с кабачковой икрой валялись рядом. Кровь вытекла лужей из-под убитой и давно застыла под столом.
  Эти два бутерброда, они до сих пор в глазах стоят. Получается, что я её грохнул, видимо, ножом, когда она мимо меня проходила?
  Я бросился в санузел. Меня вырвало. Есть больше не хотелось.
  Медленно осмотрел прихожую. Раздеться и разуться не успел. Наследил. Вытер дверные ручки, снежную лужу на полу своим шарфом, не придумав ничего лучше в эту минуту, и сунул шарф в пакет с продуктами. А шофёр меня видимо опознает. Да... Но все полиции этого мира были не страшны, пока за меня не взялся наш ибернариум.
  Вышел из подъезда и посмотрел на серое небо. Один раз я видел, как ибернатор ищет наблюдателя, вышедшего из-под контроля. Он открывает карточку наблюдателя, считывает полоску идентификационного кода, похожего на штрих-код в супермаркете, вводит круг поиска и всё... система отыщет тебя, даже если ты умудрился преодолеть в чужом теле кордоны на границе с наблюдаемым сектором, в данном случае с Землёй. Мы наблюдатели, сошка мелкая, нас таких, жаждущих за казённый счёт на чужие миры поглядеть, испытать то, чего в нашем мире никогда и не придётся, много.
  Дома у себя, я буду лежать как овощ в своём отсеке, подключенный к системе, которая меня накормит, напоит, естественные нужды все справит, кино покажет и побеседует, если мне того захочется. Самой большой авантюрой в той жизни можно считать выпрошенную у системы порцию алкоголя или фильмец с тэгом "провокативный".
  
  Неожиданно мысль моя пошла в другом направлении, и я повернул назад, в подъезд. Поднялся на девятый этаж и позвонил в квартиру напротив моей. Оттуда в первый вечер мне кричали. Значит, человек тут живёт любопытный, неравнодушный и в глазок иногда поглядывает. Дверь на звонок не открывалась долго, а потом из-за неё спросили, будто сидели всё это время в засаде:
  - Ну? Чего тебе?
  Голос женский, грубый.
  - Я здесь живу, напротив. Мне бы поговорить.
  - Ага, и грохнешь меня, как Юрку!
  - Если вы ответите на мой вопрос, заплачу вам сто баксов, - за дверью было тихо, и я заторопился: - Скажите, а дочь Туесова в тот день, когда его убили, не приходила к нему, вы случайно не видели?
  - Светка, что ли? - буркнул голос. - Нет, не было её. А могла бы, всё по санаториям шастает...
  Недовольство, прозвучавшее в ответе, показалось странным:
  - Вы её знали?
  - Знала ли я!.. Можно и так сказать, - хмыкнули за дверью и тут же торопливо добавили: - Деньги перед дверью оставь!
  Я положил перед дверью купюру и медленно подошёл к своей квартире. Мысль о том, что шофёр всё равно опознает меня, да и соседка расскажет, что приходил, и тогда возникнет вопрос, а почему ты собственно не сообщил в полицию об убийстве, не давала покоя. И вопрос, а где же мальчик, словно дятел, исклевал мне мозг.
  Отпер дверь. Вошёл, постоял возле трупа соседки, прошёл к соседской двери и дёрнул. Заглянул. И с облегчением вздохнул - мальчишки не было дома.
  Набрал номер Довлеева и, услышав его голос, вкратце изложил всё, как есть. Не всё, конечно, но то, что меня подозревают как убийцу, а теперь без сомнения заберут и уж точно не отпустят, как в прошлый раз, выдал как на духу.
  - Ну, ты, братец, влип, - проговорил Довлеев, - но ты там не раскисай! Я слышу, ты совсем упал духом. Пьяный был?
  - Нет.
  - Ну, это хоть хорошо. Опять же смягчающее, аффект и прочее. Но это если ты не убивал?
  - Нет!
  Мне стало страшно, Довлеев ведь меня хорошо знал.
  - А ты не психуй, сам представь, если бы я тебе рассказал такое.
  - Мне пора звонить в полицию, иначе будет ещё больше вопросов. Я хотел тебя просить узнать, кто живёт в пятьдесят третьей квартире? Почему она так хорошо знает моих соседей, даже дочь убитого от первого брака? И мне, Ванька, нужен хороший адвокат...
  Иван пообещал и то, и другое, посоветовал держаться. А я криво усмехнулся, дадакнул и стал прощаться...
  
  Понятное дело, арестовали, как только вернулся в квартиру. Меня трясло. Все ответы я приготовил заранее, но теперь никак не мог вспомнить.
  - Краснов, прекратите трястись! - осадил следователь.
  Но толку не было. Всё равно увезли в отделение, а дальше препроводили в камеру.
  
  С этого момента жизнь будто остановилась. Почему-то всё ждал вмешательства ибернария. Окошко было под потолком камеры, и я смотрел в него. Не знаю, чего ждал. Грома ли среди ясного неба, молнии ли... А снег всё сыпал и сыпал. На перекрёстьях решётки лежали маленькие сугробики снега.
  В первый же день меня избили. Били трое, покрытые татуировками - с крестами, куполами и русалками - что и одежду можно было не надевать. Я им как-то не так ответил. Помню, пинали в лицо и живот, а к ночи поднялась температура. И меня перевели в лазарет. Таблетки я есть отказывался, выплёвывал, ставили уколы. А жар всё не спадал. Приходила Верка. Сидела, что-то говорила, я отвечал. Что, не помню. Помню, только что-то про правду. Адвокат был трижды. Но каждый раз я его принимал за ибернатора...
  - Великим Ибернарием установлено, - ибернатор говорил точь-в-точь, как в одном из наших фильмов, скрипуче и занудно, - что вы убили двух гуманоидов другой расы. Это серьёзное преступление, карающееся по закону живого пространства. Вы лишаетесь вашего земного тела и вашей жизни на Ибере. Вы имеете право на последнее слово.
  - Я не убивал! Не может быть, чтобы убил! - принимался твердить я. - Поговорите с соседкой...
  - Ибернарию не нужно беседовать с представителями других рас, чтобы узнать правду. У нас другие методы. Скан пространства вашего прошлого показал, что это вы убили наблюдаемых. Это недопустимо...
  Эти слова звучали и звучали. Не знаешь, куда от них деться...
  
  А однажды перестал идти снег. Солнце слепило в глаза. В палате лазарета никого не было, кроме меня. Заглянула медсестра.
  - Очнулся, бедолага?
  - Что со мной?
  - Теперь уже ничего. Домой пойдёшь.
  - Убийцу поймали?
  - Соседку твою убили.
  - Чёрт... Так вроде бы их и так... всех...
  - Ну, не знаю. Им виднее. Говорят, соседку, значит, соседку.
  
  По словам следователя, убили старуху соседку по площадке, в квартире напротив. Всё так же - кухонным ножом. Почерк убийцы, сказал следователь. А мальчику, Андрею, тринадцати лет, повезло, уехал он в зимний лагерь.
  Убитая женщина оказалась матерью Светланы Туесовой, и, стало быть, первой женой убитого Туесова. Она была старше его на одиннадцать лет.
  - На меня хотели списать. Отчего же, - я искал слово, - с плана сбились? Всего-то осталось - подождать суда.
  - Старушка, говорят, с характером была. А вы не заговаривайтесь, Краснов, никто вас без вины осудить за двойное убийство не хотел.
  - Это точно, с характером, - пропустил мимо ушей я его замечание, - но мне она сказала, что Светланы в тот день не было в нашей квартире. Может, прикрыла дочь от подозрений.
  - Может, и нет. Алиби у Светланы по санаторию крепкое. Но, - твёрдо произнёс он, - следствие ведётся. Ну, бывайте, гражданин Краснов, и зла не держите.
  - Бывайте, гражданин следователь, - ответил я.
  
  Дома было тихо. Я прошёл обутым на кухню - соседка не выбежит и не закричит. Долго сидел, глядя, как расползается лужа снеговой воды под ногами. Память услужливо окрашивала её в красный цвет. Я отвёл глаза, уставился в окно.
  Послышался шум. Ёкнуло глупо сердце и тут же затихло. Никого не должно быть. Никого. Но из комнаты соседей доносился шум. Вот что-то упало.
  - Тише, дурра! - мужской незнакомый голос.
  Женский голос приглушённо что-то ответил.
  Стукнула дверь. И он вышел. Коренастый, невысокий, двигался быстро и так, словно всё время в боксёрской стойке. Направлялся он в коридор, к сумкам, которые я только что заметил.
  - О! Сосед, - язвительная улыбочка появилась на тонких злых губах.
  Мужчина пошёл ко мне.
  Я молчал. Понятно было, что идёт убийца. Уверенный, жёсткий, не очень хитрый, но предприимчивый. Боксёр, короче. Если когда-то с Ванькой мы и ходили на самбо, пять раз, то это в таком далёком прошлом. К тому же, я не злой по натуре, и Довлеев тоже. Он ещё тогда пневмонией заболел...
  Я выставил перед собой телефон и, глядя, то на ускорившего шаг и собравшегося, замолчавшего мужчину, то на мобильник, набрал следователя.
  - Брось телефон, может, пожалею, - тихо сказал мужик.
  - Оно тебе надо, - усмехнулся я.
  Пожалел он, наверное, что огнестрела с собой никакого не прихватил, коридор-то здесь не маленький. Не допрыгнешь до меня просто так... А следователь не отвечает... Только раздался его голос, я крикнул:
  - Убийца здесь... у меня дома...
  И трубку мужик у меня выбил. Коротким прямым - в лицо. Но я ростом выше, ему не с руки. Пнул ему табуретку под ноги. Ещё одну. Тот заматерился. Опять хук справа. Я закрылся. А ножа-то у тебя нет... Как же ты сегодня без ножа... Глаза бегают, ищут, чем меня убедить поубедительней. И снова удар мощный. И опять я почти ушёл, удар вскользь.
  - Иыххх ты, сволочь! - цедит сквозь зубы. - Вертишшься, жить хочешь? Не повезло тебе, мужик, просто не повезло.
  Уверен он в себе был, чувствовалось. В маленькой кухонке от его вездесущих кулаков было тесно. Перестал я пытаться отбиться, присел, нырнул ему под руку, схватил сковороду и наотмашь... уже в последний миг наотмашь... хотел сверху, а потом слабину дал.
  - Пожалел, - осклабился он, повернувшись, кровь текла из разбитой брови и уха, - обижаешь, мужик.
  Прямым, коротким в лицо. Темно стало в глазах.
  И ибернатор холодным голосом сказал:
  - Ваша миссия завершена.
  
  Человек из эры воспитателей
  
  Краснов скрестил руки на груди. Помолчал. Кивнул сам себе. Опять принялся говорить, сухо и быстро, будто был уверен, что теперь, когда развязка известна, его никто не слушает.
  - Только девять дней потом мне дали. Для полной имитации живущего на Земле человека. Тогда я и узнал, что Светлану Туесову и её любовника посадили. Его за убийство троих человек, впрочем, один из которых вовсе не человек. А её за сокрытие убийцы. Идея со мной боксёру в голову пришла. "Я, - говорит, - в кино видел, как мужик поверил, что это он убил и всё на себя взял". Старушка же и правда оказалась не кроткого нрава. Она потребовала с боксёра деньги за молчание. Тот и разгневался - "...для вас со Светкой стараюсь, твари неблагодарные, какие могут быть счёты".
  Вера ещё долго приходила ко мне на могилу. А я иногда приходил в её квартиру над аптекой и сидел за столом, в углу, на кухне, на своём старом месте, когда она пила кофе, курила и плакала. А Вера, странным образом, не садилась никогда на этот стул. Только девять дней мне дали. А должны были сорок. Я, как только появилась возможность вернуться, попросился сюда. Поближе к своим.
  Краснов замолчал. Заполз опять внутрь капсулы, вытянулся, бросив руки вдоль тела.
  Никитин встал, прошёлся по узкому теперь пространству между столом и гудящими стенами. Положил осторожно ладони на стену, как если бы это была печь, и задумчиво сказал:
  - Это просто жесть - ваш рассказ. И вообще... Просто в голове не укладывается, что это происходит на самом деле. Знаете, ведь только вчера был дома. Не спалось, слушал музыку и смотрел в окно. А там луна. Три. Ну знаете, как в пластиковом окне? Три слоя, три отражения. Или вы уже умерли?.. Извините, ради бога. Но меня не оставляет чувство, что все мы здесь умерли. Или застряли где-то. Смутные времена тогда были, да, эти девяностые! Вы их застали. Бедовые. Мама, конечно, больше рассказывала, у меня же обрывочные воспоминания. Помню, был Новый Год и к нам пришли друзья папы. А потом мы отправились их провожать. Обычно шли по центральной улице района, доходили до площади и там расставались. Они возвращались домой, и мы - тоже домой. Такая традиция была.
  Улица широкая, шёл гремел трамвай. Прохожих мало. У обочины, за деревьями, остановился джип, обычный чёрный. Я маленький был, просто шёл и смотрел, помню, все пытался проехать на ногах по ледяным накатанным дорожкам, но неизменно падал.
  Из джипа выскочили парни, стали кружить вокруг двух девчонок. Одну потащили к джипу, принялись заталкивать. Она упёрлась руками и ногами, смешно. Один из парней её ударил. И стало не смешно. Ударил в живот, ногой. Опять потащили её в машину. Она упиралась. Голосов не было слышно, опять прогремел трамвай, ехали машины. Отец пошёл туда, за ним - мама. Отец выдернул девчонку, она убежала, а отцу один из парней пистолет ко лбу приставил. Мама встала между ними...
  Никитин замолчал. Всё опять отпечаталось перед глазами. Ему было тогда лет девять. Он дёрнулся бежать за отцом с матерью, казалось, что медленно бежит, будто через огромное белое поле. Увидел, что папа с мамой возвращаются. Они шли не медленно, не быстро. Они потом долго шли, еще было далеко до дома и они будто продолжали гулять. Разговаривали про ужин, и мама вспомнила, что не купила ничего к чаю, но шли они мимо магазинов и киосков, не обращая на них внимания. Не хотелось заходить в шумную праздничную суету. Оцепенение, шок.
  Краснов повернулся в своей капсуле к молчавшему Никитину, уставился сквозь пластик. Ждал, пока Никитин заговорит. Не дождался и крикнул требовательно:
  - Что? Что с мамой и отцом? Почему вы замолчали?
  - Всё хорошо, - кивнул Никитин. - Отпустили их. Мама потом рассказывала кому-то, что голос у неё пропал. От страха. Она что-то говорила, а голоса нет. Но отпустили. И девчонка та убежала, это я сам видел.
  - Как хорошо, что всё хорошо закончилось. Мне нельзя плохое.
  - Да, я забыл, извините. Что-то про зло, я не очень понял. Все ведь иногда злятся, ну раздвоение личности... разное бывает, когда совсем скрутит. Отпустит, повинитесь, главное, беды не натворить.
  - Эх! Да что вы понимаете! - возмутился Краснов. - Сначала будет ома. Накроет. Смутное время. Не знаешь, что и почему творишь, и не помнишь потом ничего. Да что объяснять, вы меряете по себе. Раньше на Ибере народ крепче был, не то, что мы. Но лучше так. А мне сейчас, главное, к своим попасть.
  - Они ведь не ваши, ?- устало махнул рукой Никитин и тут же пожалел.
  Краснов только что при слове 'свои' нерешительно, даже как-то стеснительно улыбнулся, и вдруг лицо сразу закаменело. Отвернулся, опять уставился в потолок своей капсулы.
  'Зачем обидел человека, придурок?! - отругал себя Никитин. - Рвётся почему-то этот инопланетянин к каким-то землянам, которые для него стали родными, и пусть рвётся'.
  - Вы меня простите ради бога! - выпалил Никитин в затылок Краснову.
  Он вдруг подумал: 'А вдруг это и есть тот самый инопланетянин, которого слышал Кондратьев?' Но сейчас казалось совсем не ко времени начать говорить про пластилиновых людей. Разве Краснов поверит? Только еще больше обидится, что с его омы свернули на... на игрушки. И Никитин отложил вопрос до лучшего момента.
  - А, ладно. Это ничего, - махнул рукой Краснов. Он почему-то сейчас смотрел мимо Никитина.
  За спиной раздался голос, и он был незнаком. Тревожный голос.
  - Опять сюда вышел! Чёртовы ваши лабиринты, Краснов. Как вы мне надоели... Сколько времени, не подскажете? Я все думаю, когда мы и что сделали не так, в тот последний день? Нас было шестеро! Мы все оказались в этом чертовом коридоре! И потерялись, разошлись...
  
  
  Никитин обернулся.
  Парень, обычный парень, потирал руки будто с мороза и ни на кого не смотрел. Был он в коротком чёрном пальто, воротник высоко поднят. Узкое худощавое лицо же поражало странным выражением. Так бывает, когда человек в наушниках и весь ушёл в себя. Никитин не видел никаких следов наушников и пожал плечами. В конце концов, не спросишь ведь.
  Никитин прошёлся по узкому туннелю между так надоевшими будто дышащими стенками. Вернулся.
  - Странное место, - сказал, будто выдохнул.
  - А! Вы из новых! - раздражённо сказал парень. - Давно никто не приходил.
  - Да при чём тут место! - проворчал Краснов, обернувшись к Никитину. - Это корабль сошёл с ума. По-вашему - искин. У нас говорили, что если случится авария, то надо сидеть на месте и ждать. Эти устаревшие военные машины принимаются блуждать во времени, они будут искать спасение для пассажиров, пока совсем не выйдут из строя. Возникшие связи-коридоры... Это не я придумал! Мне рассказывали в ибернариуме, предупреждали. На Земле, сказали, почти в каждом времени есть чудак, который изобретает машину времени или забавляется со временем. А эти машины старые, начинают перенастраиваться, и посадка происходит в другом месте.
  - А там старый трактор посреди поля, - буркнул задумчиво Никитин.
  Краснов качнул согласно головой.
  - Да. Нас предупреждали, что не надо лететь на Землю, опасно. Или только в то время, куда разрешит ибернариум. А мне надо! Мне к своим! Я долго рассказывал, как для меня это важно. Мой инструктор - уважаемый Тхек - так и сказал: 'Утрачены доводы. Пропустить'. Так вот вновь установленные коридоры во времени не устраняются, они остаются. Образуют лабиринты. Ничего страшного, когда корабль улетит, тогда и лабиринты будут собраны, ничего не остаётся на посадочной планете. Нас предупреждали, что обязательно надо ждать. Найдут и заберут, если ничего плохого не совершил, спасут. Если улетит корабль, то и вы все спасётесь, - уже вяло откликнулся Краснов из своей капсулы, махнул рукой. И обратился уже к вновь появившемуся парню: - А зачем вам время? Я кстати так и не знаю, как вас зовут.
  - Иван, - коротко представился парень. Он постоянно будто прислушивался и раздражённо кривился.
  - Вы из какого года? - спросил Никитин и тоже представился: - Никитин.
  Парень удивлённо посмотрел на него, но ответил, и ответил странное:
  - Из эры воспитателей. Две тысячи восьмидесятый. А вы?
  - Из две тысячи двадцать первого, - протянул Никитин. - А что такое эра воспитателей?
  Парень уже снял пальто, сел в торец одной из капсул, потёр ладонями лицо. Чувствовалось, что он делал всё привычно, будто приходил сюда уже не один раз, что они все сюда приходят. Откуда приходят? Получается, отовсюду.
  - Воспитатель... Программа 'Воспитатель' обычно жужжит в голове, вразумляет. Вот здесь вшит биометрический чип, - сказал он, постучал по запястью и кивнул: - Да, мама рассказывала, что раньше их не было. Но в этом месте он не ловит, - Иван покрутил головой, в который раз оглядев помещение, - и я его сейчас не слышу... А так, спишь, а он вдруг тебе говорит: 'Шесть часов тридцать минут. Минус один в карму, будильник звонит во второй раз'. Ты думаешь: 'Чёрт, опять проспал будильник'. А он тебе: 'Минус один в карму, 'чёрт' - жаргонное слово'. И ты думаешь о всякой ерунде, чтобы только заглушить его: о погоде, конечно о ней... смотришь на светящийся угол монитора с погодой. Отмечаешь, что сегодня минус двадцать три градуса! Холод лютый... Но настырно думаешь, что любишь мороз и всё такое. А он тебе: 'Плюс один в карму. Мы рады, что вас посетило это прекрасное чувство'. Это он про любовь к морозу, гад.
  - Ничего себе, - буркнул Никитин. - И как это нас, людей, угораздит? Все ведь за свободы борются, не покладая рук.
  Парень опять скривился. Глаза бедовые, отчаянные уставились на Никитина.
  - Психушка во все времена рулит, - устало кивнул он. - Одно другому почему-то не мешает. Кроме того, это ведь психологическая помощь. А вы что подумали? Помощь психологическая, от которой сходят с ума.
  - Н-да...
  
  Иван отрешённо смотрел в какую-то одну точку. Никитин подумал, что они все здесь такие - выжатые, вымотанные происходящим. Застывшим происходящим. И все уже не в первый раз рассказывают о своей жизни. Иван вдруг заговорил опять:
  - И главное, они подключаются тогда, когда у тебя всё идёт вразнос. Умерла мама, разбился друг, напиваешься с ним до чёртиков, не находя слов, видя его бешенство оттого, что такой молодой и в коляске. И что оказывается самым страшным? Не то что мама ушла и болен друг, а то, что нет денег, чтобы отключить голос. В нём слышится улыбка довольного жизнью человека, он зарабатывает деньги на твоей беде, обещает дать горсть монет, которых хватит только на скудный ужин. Когда пришло сообщение, что умер Серёга, я был совсем на мели. Проснулся от голоса воспитателя, потащился в ванную.
  Заглянул в почту. 'Вы обязаны погасить долг за квартиру', 'Вы должны оплатить счёт в интермаркете', '...не забудьте, завтра истекает срок аренды Рено...'Рено, который еле дышит, я больше трачу на его ремонт, но да, он здорово портит воздух, мой старенький Рено. Погасить, оплатить, не забыть, что я ещё должен сделать?!
  А воспитатель бухтит:
  - Плюс один в карму. Мы рады, что вы заботитесь о чистоте воздуха в нашем городе. Минус один в карму. Долг каждого гражданина оплачивать долговые обязательства, взятые им...
  И тут это грустное известие - умер Серёга.
  - Плюс один в карму. Мы соболезнуем вам в связи с кончиной вашего друга.
  Сообщение прислала Ника. Которая из них? Я так и не узнал. У Серёги их было две. Та, в чёрных кудряшках? Злющая зараза, поколачивала его иногда, да и он её. Но как любил...
  - Плюс один в карму, любовь - прекрасное чувство, мы рады, что оно посетило вашего друга.
  Или та, которая вывозила его в парк в последнее время? Эту Серёга не любил. Надеюсь, Серёга, ты помирал со второй, - подумал я, - и не кричи на меня, не маши руками. Ты это заслужил. Каждый заслужил хотя бы горсть тепла за просто так. Первая Ника стрясла бы за него с тебя не один плюс в карму.
  - Минус один в карму. Критика воспитателя недопустима, - жужжал воспитатель.
  А плюсов у Сереги, как и у меня, кот наплакал. 'Почему кот наплакал', - как-то спросил Серега. 'Потому что коты не плачут', - брякнул я первое пришедшее в голову. Как мы ржали тогда. Да, стрясла бы точно, но красивая девчонка, чего уж там. Чёрт...
  - Минус один в карму...
  Я открыл следующее письмо. Совсем забыл, а оно ведь пришло уже не первый раз. 'Напоминаем, что до тридцатого декабря две тысячи семьдесят девятого года все жильцы должны выехать из дома и вывезти свои вещи. Дом идёт под снос'. Тридцатое число завтра. Я оплачу эту чёртову квартиру, выложу всё до последнего плюса, и меня выкинут на улицу?!
  - Минус один в карму. 'Чёртова' - жаргонное слово. Минус один в карму. Долг каждого гражданина оплачивать долговые обязательства, взятые им...
  На кухне не оказалось ни одной чистой чашки. Гора посуды высилась в мойке. Но это сладкое-пресладкое 'Плюс в карму'... И я ушёл голодным.
  Машина не завелась. Шагал пешком, думая, что денег на автобус у меня наверняка нет, никогда не знаешь свой счёт. Но даже если там ещё что и осталось, то не самое лучшее тратить это на проезд.
  - Плюс один в карму. Экономия - правильное решение, мы рады, что оно принято вами.
  Остановился автобус, я запрыгнул на подножку. Получил минус в карму за противоречивые действия. Прошёл в салон, чиркнул запястьем по окошечку платёжного автомата, висевшего у входа. Да, система приняла платёж, значит, сегодня я наплакал себе горсть монет.
  Сел на сиденье и стал смотреть в окно. Мне нравилось проезжать мост - застывшая река, а там, в тёплом, незамёрзшем закутке у дамбы, плавают утки, над заводью парит, белым куржаком покрыты кусты вдоль берега. Стараешься ни о чём не думать, но лезет в голову Серёга, если бы не та авария на мотоцикле... так переломаться.
  Тут же выскочил голос воспитателя:
  - Плюс один в карму. Соболезнуем вам в связи с кончиной вашего друга.
  Стало противно. Здесь лучше выйти, сразу после моста офис.
  На ступенях к офису сидела птица. Остановился возле неё, а птица не шевелится. Холодно. Замёрзла? Взял её в руки. Как дохлая, но сидит. Не валится голова, глаза открыты, чёрные блестящие бусины неподвижны... Замёрзла? Воспитатель молчит. Наблюдает. Может, я сейчас ей башку сверну?! Нет, молчит и ждёт. Но ведь потом поздно будет... Кровь на ладони. Раненая? Развернул осторожно крыло. Красивая, величиной с голубя, дымчато-серая, со смешной причёской. Эва сказала бы, что красивая причёска у тебя, птиц, хохолок этот. Свиристель? Давно их тут не было. Я погладил большим пальцем птица по голове. Птиц вдруг зашевелился и стал ловить меня клювом. Наконец-то обороняется. Согрелся. Откуда же кровь? Я раскрыл ладони, и птица взлетела, села на самую нижнюю ветку дерева. Я рассмеялся, глядя на неё.
  - Плюс один в карму. Мы рады, что вы испытываете положительные эмоции, - сказал воспитатель.
  - Вот чёрт, как же ты мне надоел...
  - Минус один в карму...
  Птица, судя по всему, всё-таки примёрзла. Я наклонился к тому месту, где она сидела, провёл пальцем по заснеженной ступеньке. Палец сразу прихватило к железяке. Железная пластина со стойкой для перил, точно - пристыла птица. А я её, получается, слишком быстро оторвал, вот и кровь. Бедняга.
  Птица перелетела ещё выше, ещё, и вот я её потерял в десятке таких же. Тоненький свист шёл от дерева. Красные ягоды, то ли рябина, то ли калина. Ботаник из меня так себе, впрочем, и орнитолог тоже.
  Рассвело, фонари уже погасли. Люди спешили мимо в клубах пара. Холодно, а я в пальто, осеннее оно совсем не грело. Говорила мама мне: 'Надень шапку, сынок'. Я так и не надел её. Но как же холодно. Была бы жива мама, она стала бы просить взять у нее плюсов. Я никогда не брал, она обижалась. Мне казалось, что так я забочусь о ней. Я всегда старался не спрашивать, откуда она их берёт, раз даёт, значит, у нее они есть, вот и хорошо, а у нее их уже не было. Я такой дурак. Она просто очень болела, и очень рано ушла.
  - Плюс один в карму. Примите соболезнования...
  - Да пошёл ты...
  - Минус один в карму...
  Когда маленький Сашка ухватил меня за пальцы, я вспомнил маму. И заплакал. Показалось, что это я держу ее за руки. Когда потом он мне сказал своими непослушными губами 'я сам' и плюхнулся, не устояв на ногах, я понял, почему у нее никогда не брал плюсов, это было моё дурацкое "я сам".
  В офисе в тот день все уже были на месте. Макс, Эвелина, Жорка и два близнеца, Костя и Игорь. Эва цедила кофе и смотрела в окно, Макс уткнулся в монитор, но наушник сдвинут набок. Жорка оседлал стул и сидит возле Эвы. Костя - в своём дальнем углу, а Игорь уселся на моё место. Эва хмуро посмотрела на меня:
  - Слышал уже? Костю сократили.
  - Совсем обнаглели, а кто проект будет делать?! - буркнул Жорка, наш микро-шеф, как мы его называли. - В прошлом месяце Эдик, сегодня Костя. А там работы на два отдела, это вообще кого-нибудь волнует? Когда сегодня гросс-шеф мне сообщил, я ему сказал: 'Срок по проекту увеличивайте', а он - 'Работайте', и отключился.
   Я посмотрел в дальний угол. Костя зло посмотрел на меня. Все мы когда-то как-то где-то были сокращёнными, и всегда кажется, что именно вот из-за того парня тебя сократили. Да, ты понимаешь, что он не виноват. Ты твердишь, что никто не виноват, но ты-то сокращён и вот в этой компании тебе нет места. Они утверждают, что есть, что ты по-прежнему там, а тебя там уже нет.
  - Совсем забыл, что мой дом сносят, - сказал я.
  Эва кивнула.
  - Ты говорил. Почему ты не переедешь?
  - Там жила мама. Не знаю. Что бывает, когда все плюсы кончаются? - спросил я. Наконец, Костя снял наушники и подошёл к нам, оттаял. - Со мной никогда такого не было. Первый раз в такой дыре.
  - При нулевом балансе, - сказал в ухо воспитатель, - счёт переводится на гособеспечение.
  - Баланс три раза пополняется, потом курс в психушке, Вань, а потом подключится контролёр, как к трудновоспитуемому. У меня подруга еле выбралась после смерти сестры, - сказала Эва.
  - Психушка во все времена рулит. Для начала, Иван, просто прекрати препираться с воспитателем, - сказал Макс.
  - Точно! Мне это не приходило в голову, - огрызнулся я.
  - Плюс в карму. Мы рады, что вы приняли правильное решение.
  Думаю, это услышал и Макс, как подавший правильное предложение. Но, может, у него нет воспитателя? Хочется верить, что он есть не у всех. А мне надо молчать. Завтра снесут мой дом, а у меня нет плюсов, чтобы снять другое жильё... И я не хочу плакаться Эве.
  - Но тебе должны хоть что-то выплатить за квартиру, - сказал Костя.
  Я кивнул.
  - Да, это уйдёт на долги.
  Все разошлись по своим местам. Эва написала мне: 'Я соскучилась'. Два дня назад мы с ней, уже в полтретьего ночи, выбрались голодные на кухню и принялись жарить яичницу. Смеялись как ненормальные. И своими воплями про любовь и яичницу, похоже, мне удалось наплакать денег, их хватило на то, чтобы ненадолго отключить воспитателя.
  Я не хотел отвечать Эве, а почему-то написал Ленке: 'Соскучился по Сашке, давай, встретимся?' И заработал ещё один плюс в карму.
  Разозлился и написал Эве: 'Сегодня у меня после работы'. И получил минус в карму.
  Ленка написала: 'Давай встретимся, Вань'. Я уставился в экран. Ну? Что дальше, придурок? И получил за что-то там плюс в карму.
  Потом быстро набрал текст: 'Служебная записка. В виду того, что в целях оптимизации были уволены три специалиста из отдела разработчиков и три - из отдела шифровальщиков, что составляет 50% работавших над проектом 'Зелёный питон', прошу изменить сроки выполнения проекта, увеличив их на 50%, так как по причине занятости персонала двойным объёмом работы, специалистов на отладку не хватает. В виду выше перечисленного прошу оставить Веденеева Константина...'
  Отправил письмо микро-шефу под заголовком 'Отправим, Жор, через голову, чем чёрт не шутит?'
  Жорка ответил через минуту: 'Сам думал написать. Отправим, сейчас перечитаю и скину'.
  Я ему написал: 'Бросай через голову, а лучше через две. Наш не подпишет'.
  'Уже отправил', - прилетело минут через десять.
  Вдруг подумалось, что воспитатель молчит с того самого момента, как я стал набирать текст записки. Даже на чёрта не среагировал. Я переставил с места на место бумажный кораблик из фантика, их всегда крутит машинально Эва, когда цедит кофе, две кружки на одну конфету, такая у неё диета.
  И почувствовал, что сзади ко мне подошли. Оборачиваюсь. Жорка.
  - Что? - спросил я, удивившись его помертвевшему лицу.
  - Веденеева оставили, сократили меня. Ты назначен микро-шефом, сроки увеличили на десять процентов, поздравляю, - сказал он, криво усмехнулся и протянул приказ.
  Я зло выдохнул, смял пустой стаканчик из-под кофе и уставился в стол, не было сил смотреть на Жорку. Без воспитателя тут не обошлось, не зря он всё это время молчал.
  Теперь точно - всё. Застрелиться бы хоть, что ли.
  Голова стала пустая, лишь голос включившегося как ни чём не бывало воспитателя минуснул за то, что я промазал пустым стаканчиком мимо контейнера под мусор. Всегда попадал. Надо попасть прямо в середину крышки, тогда крышка открывается, и стаканчик летит в цель.
  Я обвёл глазами офис, стараясь не смотреть на своих. А на меня никто и не смотрел, все потащились к Жорке, и я за ними.
  - Ну-у ладно вам, только не надо этого, - сказал он, не глядя на нас.
  - Ужас какой-то, - выдавила Эва.
  - Я не останусь, - сказал я.
  - Ой, давай заряди, как в автобусе, - рявкнул мне Макс. - Садитесь - не буду, садитесь, пожалуйста, - сидите-сидите, да пошла ты к чёрту - сам пошёл.
  Все замолчали. Несокращённый Костя растерянно топтался между мной и микро-шефом. Жорка собирал вещи. Я ушёл в свой угол и тоже стал собирать вещи. Удивился, как я тут, оказывается, врос во все полки. Разгрёб запасы пакетиков кофе и мате, пачки печенья, орешков и в самом углу - настольную игру, сто лет не играли. Собрал всё в пакет. Отправил по почте заявление об увольнении, крикнул, что меня вызвали к гросс-шефу по проекту. Эва, Макс, Костя, Игорь - они все только следили глазами за нами, за Жоркой и за мной. А что ещё делать, плакать, что ли?
  Обратно пошёл пешком, через мост. Холодно. Дул пронизывающий ветер. Забирался глубже в карманы, но это не очень помогало. Я уже не обращал внимания на голос воспитателя, только услышал, как пикнуло пришедшее сообщение. Расчётные. И обрадовался - значит, получилось, и Жорка не сокращён, и Костя, может быть, тоже. Позвонила Эва:
  - Жору оставили. И Костю. Про тебя уже все знают, но...
  - Сегодня после работы все ко мне, - сказал я бодрым придурошным голосом.
  - Да ладно тебе.
  - Даже перетащить вещи не поможете?
  - А! Вещи! Ты ведь переезжаешь. Сейчас всем скажу! - крикнула Эва, в трубке пошли короткие гудки.
  Я покатал телегу по супермаркету, закупая продукты на переезд. Нахватал плюсов за экономную покупку пива, вина и пиццы, они сегодня со скидкой. Послезавтра Новый год и он чувствовался во всём - в лицах людей спешащих, разговаривающих, Новый Год чувствовался даже в лицах людей расплачивающихся, счастливо сующих банковские карты в терминалы.
  Бедолага тот, кто завтра будет сносить мой дом, кому охота делать такую работу в такой день, - думал я и уже свернул с пакетами на свою улицу, когда услышал грохот. Пыль стояла столбом. Два экскаватора крушили дом номер четыре с двух сторон. Моей квартиры уже не было. Дыра. Моё одеяло висело на качающейся двери в кухню, смутно видневшейся в цементном облаке.
  Я дёрнулся к одной из машин, вскочил на подножку, распахнул дверь.
  - Что ж ты делаешь, гад? Объявление было, что завтра! - крикнул.
  - А что я тебе идиот под Новый год дом крушить?! - повернул ко мне усталое лицо водитель. - Лучше скажи, какой умник ещё не выехал? Окно светится. Кажется, всех обошли, а оно возьми и зажгись. Как кроты в этих развалинах!..
  Точно, одно окно светилось, посредине, на втором этаже. Трещины шли по всему дому, отваливались куски бетона, тянулись кишки арматуры, тащили за собой плиты. Экскаваторы остановились, я увидел, что водилы на меня смотрят - ждут, значит. Чёрт бы вас побрал! Бросил пакеты на лавке и побежал к подъезду, влетел на второй этаж, не помню как. Стал молотить в дверь, никто не открывал. Я разбежался и дал плечом. Но дверь-то хорошая, так просто не вышибешь. В этом доме у всех такие. Дом-то старый, поставлен ещё до эры воспитателей, как смеялась мама. А эра воспитателей пришла вслед за простыми биометрическими чипами в запястье, тогда оказалось вдруг, что можно подключиться к человеку через этот чип. Некоторые тогда пытались даже покончить с собой, но загремели в психушку.
  - Минус один в карму. Критика системы 'Воспитатель' недопустима.
  - Да, я помню, что ты ещё здесь.
  Сказал вслух и опять разбежался. И влетел с размаху в открывшуюся дверь. Снёс женщину, и мы влетели с ней в стену напротив. Женщина была в плаще и с сумкой, но не спешила, смотрела на меня даже как-то удивлённо.
  - Дом скоро рухнет, неужели вы не слышите?! - крикнул я. - Давайте, помогу.
  - Я не могу уйти, - помотала головой она, отнимая у меня собственную сумку, - кот забился под кровать и сидит, ничего не могу поделать с ним.
  Какой ещё кот?! Я забежал в комнату.
  - Где эта кровать?
  - В спальне...
  Дёрнул кровать на себя. Из-под неё выбежал кот. Крупный, старый, серый. Метнулся по комнате, я - на него с растопыренными руками. Кот мел пушистым пузом, бегая на полусогнутых от страха лапах и шипел. Вдруг развернулся и бросился вперёд, прижав уши и вопя, чёртов камикадзе. И взобрался на меня. Кота на моей голове пригвоздило намертво. Я сказал очень тихо соседке:
  - На выход двигаемся. Одеяло приготовьте.
  Женщина, совершенно счастливая, двинулась к выходу, вместо одеяла зачем-то взяла полотенце. Я зацепил кота на голове за шкирку и сдёрнул. Котяра вывернулся и как заправский борец обхватил мою руку всеми лапами, принялся утробно орать, дёргая настырно задними конечностями. Подумалось, что снять с руки его можно только с частью собственной кожи, но под полотенцем агрессор вдруг затих.
  Мы побежали к выходу, в цементной пыли как привидения выбрались из подъезда. Было ещё тихо, но один из экскаваторов развернулся, пошёл с ковшом на третий подъезд дома и остановился. Готовится.
  Женщина заплакала. Я отправился к своим пакетам, соседка двинулась за мной. Мы сели с ней на лавке, соседка держала на коленях кота в полотенце.
  - У вас есть, куда идти? - спросила женщина.
  - Да, думаю, буду проситься на ночлег к одной знакомой, а завтра пойду искать жильё. Расчётные дали, ну и немного заплатят за эти руины, - я кивнул на дом, - хватит только, чтобы снять, и жить месяца три, мне просто повезло. А вам есть, куда идти?
  - В общем-то есть, дети давно зовут, - сказала соседка. - А я всё тут. Здесь выросли дети, был жив муж. Всё думаю, ну ещё денёк, ну ещё... пожить в той жизни. А вы почему?
  - Лень менять адрес, - пожал плечами я.
  Женщина рассмеялась тихо и покачала головой. Кажется, она не поверила.
  - Да ты уже начал переезжать, - раздался голос Жорки из-за спины.
  - Это просто свинство какое-то, начать без предупреждения, - дрожащим голосом сказала Эва.
  Все пятеро. Даже слеза запросилась вон, на свободу, защипало нос, или это от пыли. Я рассмеялся:
  - Решил не ждать. Гулять мой переезд будем проситься к Эвелине. Эва...
  Тут я подумал, что перестал замечать своего воспитателя, а он по-прежнему тарахтел. Вспомнил, что у меня пока есть плюсы, и отключил его. Оставшиеся расчётные с мобильника отправил Ленке с Сашкой, подумав, что совсем забыл про них. Но у Ленки-то теперь есть Эдуард. Замуж она вышла почти сразу, как мы с ней расстались. Кто его знает, почему расстались. Наверное, это всё можно объяснить. Словами всё можно объяснить, вот и воспитатель мне пытается что-то втолковать.
  Игорь предложил соседке подвезти её, но она отказалась, добавив с улыбкой, что за ней уже едут дети.
  - Мне очень жаль, что так вышло, - сказал Жора, когда пошли к машине.
  - Мне нет, можно подумать, каждый микро-шеф готов вступиться за нас, - сказал я, глядя на Эву.
  Она двигалась сонно, кивая Максу и не слыша его, ответила невпопад Косте, зато вдруг сказала, обернувшись и ни к кому не обращаясь:
  - Ты оставил пакет с игрой в офисе.
  Мы были в толпе, Жорка шёл рядом со мной, Макс и двое близнецов шагали с Эвой чуть впереди, но мы уже давно шли с ней будто вдвоём. Этот полуразрушенный дом и кот. Он сидел на полотенце и вопил в такт с работавшими экскаваторами. Коты всё-таки не плачут. Ни слезинки. Он орал, будто на дворе март, и он сидит на лавке и орёт. А у него отобрали дом, кровать над головой, миску, сидение на любимом подоконнике под шуршание вязальных спиц и бормотание телевизора, хождения по балкону под луной. Если заору я, подумают чёрт знает что... И мы ведь шли толпой. Так, похоже, и вошли в ваш коридор.
   Иван вскинул глаза на Краснова.
  - Чёртовы коридоры. Мы переругались, потом отправились искать выход, договорившись вернуться к тому месту, откуда ушли. И всё, больше я никого не нахожу...
  
  Про доводы и хвосты
  
  Никитин давно лежал, забравшись в одну из капсул. Вытянулся и даже подумал, что очень удобно. Пористая прохладная поверхность камеры пружинила. Никитин слушал. Голос Ивана доносился будто издалека. Было странное ощущение непричастности и вины одновременно. Как они могли докатиться до такого? Воспитатели, подключение к человеку... Хотя... Получается - мы спасём тебя, хочешь ты того или нет? И это наше 'цель оправдывает средства' - н-да...
  Он посмотрел на Краснова. Тот лежал, сложив руки на груди, как мертвец. Всплыли в голове слова инопланетного инструктора, какого-то Хека или Тхека: 'доводы исчерпаны, пропустить', потом слова самого Краснова 'мне нельзя плохое слушать'. Очень мудрые слова. Странный кульбит инопланетного организма - от злости раздвоить. Отбросить болезненное? Выстроить новое? Как ящерица отбрасывает хвост. А потом отращивает новый. Корабль искин отращивает новые временные коридоры взамен утраченных, ищет спасение. Может, и мы отращиваем что-то взамен утраченного, но не замечаем этого? 'Ты женился на Даше', - зло оборвал сам себя Никитин потому, что Ева выныривала в памяти до сих пор. Неожиданно, обжигающе, шёпотом своим лихорадочным 'люблю тебя, Алёшка'...
  Никитин выбрался из капсулы и сел в её торце. Странный дышащий коридор терялся в темноте. Справа и слева тянулись ряды капсул. Сколько путешественников перевозили эти корабли? Или не путешественников, если они раньше были военными кораблями? Прилетают такие вот малоподвижные существа, каким себя описал Краснов, включают преобразователи, поселяются среди аборигенов. И вуаля! Армии противников превращаются в армии союзников! Тихое такое завоевание... Сколько же здесь коридоров? В какое время ведёт этот? Никитин опять пошёл вдоль стены.
  - Куда вы? - крикнул Краснов. - Не уходите.
  - А! - махнул рукой Никитин. - Какая разница! Сколько времени вы уже ждёте? Если вы умерли... Извините ради бога, но умерли ведь! Скажем, в девяностых, и вернулись в скором времени, тогда вы здесь уже около двадцати лет!
  Он говорил громко, так как продолжал продвигаться не очень уверенно, но всё дальше по слабо освещённому коридору. В правом нижнем углу с каждым шагом Никитина принималась испускать холодный мертвенный свет длинная, и похоже, какая-то бесконечная шпала. Она уходила далеко в темноту и угасала сразу за спиной Никитина.
  - Не знаю. Со временем на корабле творится чёрте-что, как тут определишь. Надо ждать.
  - А если надо что-то делать?
  - Вы знаете что?
  - Нет.
  - Ну и вот.
  - А вы совсем по земному спорите, инопланетянин вы наш! - съязвил неожиданно для себя Никитин.
  - Почему бы и нет, две жизни на Земле все-таки, - обиженно откликнулся Краснов, - и это Маринка так всегда говорила. Не переспоришь. Да ну вас!
  'Обидел ни за что, ни про что человека. Он и не человек, - озадаченно вдруг подумал Никитин. Но тут же подумалось: - А какая разница! Он ко мне по-доброму, а я... а у меня всё недоверие какое-то. Думает, переживает - значит, человек, и точка. Сам-то я кто теперь? Господи, какие-то деревья...'
  Вокруг сквозь стены проступили деревья, воздух стал холодным. Сыпануло в лицо снежной крошкой.
  - Краснов, - крикнул Никитин, - не знаю, как вас звать... А деревья здесь были? Какие-то деревья вокруг.
  - Были, - голос Краснова слышался будто из дальней комнаты. - Но дальше не ходите, там край. Те, кто ушли, больше не вернулись.
  - А кто ушли?
  - Девушка одна, а потом и ребятишки. Они меня испугались. Кричали и не хотели ничего слушать. Они вообще очень напуганные были. Человек пятнадцать, наверное. Какой-то лагерь затянуло в воронку...
  Он говорил ещё что-то, но было плохо слышно. И вдруг Никитин понял, почему плохо слышно. Из-за шороха ветвей. Ветер налетал и деревья принимались качаться, скрипеть стволами. Под ногами путалась жёлтая полёгшая трава, пожелтевшая осенью. 'Так бывает, - подумал Никитин, шагая по траве, теряя связь в происходящем, думал о том, что так могло бы быть, чтобы лишь не потеряться во всём этом. - Ну да, так и бывает, когда ударят уже не одни заморозки, трава темнеет, ложится, готовится уйти под снег'. Думать дальше о том, что здесь не должно бы быть травы и леса, не хотелось.
  Он обернулся.
  Сквозь корпус огромной машины проросли деревья, лес шумел кронами сквозь коридор, подсвеченный шпалой. Никитин сделал ещё шаг. И корабль исчез. Растворился. Никитин шагнул назад. Корабль появился вновь.
  
  
  Ускользающее
  
  
  В тусклом свете шпалы корпус звездолёта казался огромным, похожим на древний замок. Никитин потоптался, отстранённым взглядом отметил, что на снегу следы от него остаются.
  'Ну хоть так, - подумал он, кутаясь в рукава свитера и замерзая на ветру. - Хоть не привидение. Раз следы есть, значит, не на том свете'.
  Он затих, потому что в темноте зашераборились. От корпуса корабля что-то отделилось, попало в полосу света.
  Ничего не разобрать. Очертания существа ростом с корову или медведя. Только этого не хватало... Показалось, что оно вздохнуло. Движения мягкие, плавные, как если бы хищник встал на задние лапы, весь во внимании, и спружинил, опустился в снег, будто сложился, мелькнул горбушкой толстого туловища. Зверь нырнул в тень. Совсем рядом, руку протяни.
  Никитина вдруг охватило глупое чувство. Ускользающего навсегда. За последнее время с ним столько всего случилось, так было всё непонятно, что порой он вспоминал Кондратьева на подоконнике, толпу пластилиновых людей, собравшихся идти неизвестно куда, к неизвестному инопланетянину на неизвестной им машине под названием звездолёт, да к чёрту на кулички, лишь бы жить. И даже не жить, разве можно назвать живыми пластилиновых людей. Но они хотели жить и так, лишь бы не стоять истуканами, а идти, смотреть, узнавать, радоваться и пугаться, шуметь и дурачиться, нашлись ли они...
  Никитин дёрнулся неуверенно... шагнул, побежал, прыгнул... ухватился за мокрую от снега шерсть. 'Нет, не шерсть... Что это? Жёсткое...'
  Вскоре глаза привыкли. Белёсое полотно снега, вдалеке лес, туша непонятного зверя под руками. Чёрное небо в светлячках звёзд. Туша шла мягко, переваливаясь, вздрогнула.
  - Что за чёрт... Крылья?!
  С тихим мягким шелестом стали расходиться в разные стороны крылья. Они распахнулись во всю ширину. Перехватило дух. Существо пошло вверх, набирая высоту и скорость почти одновременно.
  И спикировало вниз, пытаясь сбросить ношу. Свистело в ушах, казалось, что руки не выдержат и отпустят, но каким-то страшным усилием ещё держался, сжав коленями и локтями тушу.
  Крылья огромные, теряющиеся в темноте, тихо шелестели. Земля близко, проплыло огнями скопище домиков.
  'Шорохово?' - отметил ошарашено Никитин.
  Существо снижалось, потянулась река, застывшие скалы по левому берегу, островок Гусиный посреди реки. Этот островок даже рыбаки не любили, бедовый какой-то, то пожаром от непотушенного костра весь островок охватит, то бомж по зиме замёрзнет - рыбаки по весне труп в зимовье обнаружат.
  'Здесь свалишься, до весны никто не найдёт'.
  В голову лезла ерунда про километры, про высоту, про живое НЛО, было не холодно, потому что от существа шло тепло.
  Зверь под Никитиным неожиданно сгруппировался, выставил лапы вперёд и приземлился на заснеженный берег, в темноте не разобрать.
  Стал слышен тихий свист. Зверь пошёл, запрыгал вприскочку, перебирая мелко и суетливо конечностями.
  Пропало чувство обалдения и величия, стало холодно, да и страшно, чего уж там... Чтобы совсем не запаниковать, не думать - ведь оказался где-то далеко посреди реки, на острове, - достал телефон и посветил вокруг.
  Тихо чертыхнулся.
  Всё шевелилось. Призрачно, неясно, недотень, недосвет. Кругом спины, крылья. Толклись, переходили с места на место. Как их много. В каком-то из будущих появились вот такие летучие существа?
  Одна зверюга вдруг уставилась в светящийся телефон.
  Подпрыгнула на месте. Его испугалась?
  Тут же подпрыгнула та, что рядом. Потом та, что впереди. Вдруг все эти огромные звери побежали. Взбивая множеством лапищ снег в пыль, льдышки - в крошево.
  Они бежали, бежал зверь Никитина, Никитин трясся на нём, вцепившись изо всех сил, выронив телефон. Туша зверюги собралась, толкнулась, взлетела. Раскрылись сотни крыльев, стая сорвалась в воздух, замелькало перед глазами. Все полетели, и Никитин летел. Хотелось кричать почему-то. То ли от беспомощности, то ли от накрывшего какого-то щенячьего восторга.
  А стая вдруг приземлилась. Почему не понятно. Ведь он, Никитин, никуда не делся, можно его и дальше бояться, и долететь до берега, оттуда ближе до жилья... Но один за другим летающие огромные звери садились, принимались есть снег. Обыденно, будто каждый день едят снег здесь, на этом острове.
  Никитин опять услышал свист. Тихий, тонкий. Подумалось, что никогда не слышал ни пастуший рожок, ни флейту, но вспомнил про них.
  В наступившей тишине среди льда и снега звук казался нездешним. И звери эти, огромные. Не укладывалось в голове, что он где-то далеко, на острове или льдине, посреди застывшей реки. Казалось - ну что в этих местах можно не знать, если вырос здесь? Но таких зверюг он точно видел в первый раз.
  Вдруг ослепила вспышка со стороны реки. Замелькали белые полосы света, выхватили из темноты берег в ледяном припае и множество поднятых голов существ.
  Грохот выстрела разорвал тишину.
  Никитин привстал, пытаясь удержаться на дёрнувшемся испуганно звере. Свист прекратился.
  Теперь стал слышен треск снегохода. Три машины. Кружили вдоль берега, пробираясь через торосы.
  Выстрелы посыпались один за другим. Стреляли очередью.
  'Браконьеры. И в будущем есть свои браконьеры... Удивительные ведь зверюги, а они - стрелять!'
  Со стороны берега палили без разбору, на убой. Не боялись, слишком далеко от жилья, никто никогда не дознается, что произошло.
  Звери метались в белёсой тьме.
  Никитин вспомнил, как в каком-то фильме кто-то кричал браконьерам в рупор, размахивая пистолетом. Или не было пистолета? Да и рупора у него сейчас не было. Он просто крикнул во всю глотку, чтобы просто спугнуть:
  - Стоя-я-ать! Береговая охрана, инспектор Никитин!
  Почему-то было не страшно. Даже не верилось, что его будет слышно. Вокруг стоял топот, шорох, вздыхали огромные звери.
  Пуля жикнула в Никитина.
  'О, не спугнул, выходит... Попали... вот ведь чёрт... А стрелять, кажется, перестали', - подумалось, когда рука повисла плетью, и потемнело в глазах от разлившейся по телу боли.
  Где-то надоедливо свистел неизвестный свистун. Нет, это звенело в ушах...
  А свистун добрался до Никитина.
  Высоченный, с маленькой головёнкой, с тощей шеей, длинные ходули-ноги легко перешагивали через зверей. Наклонился, огромные как у стрекозы глаза разглядывали человека.
  'Робот какой-то точно', - дёрнулся от него Никитин, но провалился в гулкое и зыбкое недвиженье, когда хочется рвануть, бежать, а не можешь.
  Видел, как спустилась сверху машина в затейливых башенках и будто бы боевых турелях. Машина зависла, погасила сопла и плавно легла на островок. Стадо зверей потекло в неё, их туши светились и шевелились в слабом свете, шедшем из открытого люка. Зверь, на котором болтался Никитин, втянулся вместе со всеми в люк. Стадо затихло. Стало темно. Ломило левое плечо, рука не слушалась.
  'Окочурюсь... и что самое обидное, ведь из корабля выбрался, сейчас бы домой. Опять же, а какой здесь год? Далёкое будущее, точно. В прошлом-то таких зверей точно не было. Прилетели к нам на Землю. Какие они смешные, инопланетяне эти... свистят', - думал Никитин, чувствуя, что от крови уже мокрый свитер.
  Люк закрылся. Но всё это: люк, звери, машина, будто становились сами по себе, а он сам по себе.
  'Наверное, так умирают... Под наркозом тогда почему-то из левого верхнего угла на себя смотрел, как врач электрошоком меня откачивал. Только сейчас врача-то нет. Сдохну', - думал Никитин.
  Очнулся на руках-манипуляторах свистуна. Свистун по-прежнему выводил свои трели. Один манипулятор-лапа лежал на ране. Но боль не чувствовалась. Будто онемело всё, и кровь не текла. Никитин понимал, что летит вместе с машиной, вместе со стадом, с пастухом-свистуном.
  Он попытался заговорить с роботом, не вышло. Язык не слушался, шея не вертелась. В голове глубокомысленно пронеслось: 'Анестезия точно, это она', и всё стихло. Только свист тоненький, переливчатый, усыпляющий. Стадо не двигалось, не шебуршало крыльями, будто уснуло. И Никитин уснул. Ему снилось, как он идёт по дороге. Дорога звёздная. Он просто идёт домой. Там Даша, Мишка и Ника спят конечно, поздно ведь уже...
  
  Открыв глаза, Никитин сразу закрыл их. В голове метнулся ужас. Какое-то вавилонское столпотворение. Звуки, крик, рёв, цоканье, свист, краски и образы, прозрачные стены, плавающие головы, говорящие светильники. Только один образ оказался знакомым. Свистун! И Никитин опять открыл глаза. Круглые стрекозиные глаза смотрели на него. Острый маленький нос, маленький рот. Когда свистун поворачивал голову, чтобы ответить кому-то, а делал он это часто, видно было круглое большое ухо.
  - Вы попали в адаптацию. По законам Ситы, адаптация на полгода, - сказал свистун медленно, а слова казались произнесёнными разными людьми и почему-то знакомыми голосами. - Вам поправлен слух и зрение, иначе вы не сможете принять происходящее, оно вам соседнее... другое... чужое.
  Последнее слово было сказано голосом Воронина. Никитин вымученно улыбнулся - 'поковырялись во мне изрядно', и обвёл глазами помещение. Прозрачная небольшая комната. Овальная, обтекаемая. И он сам в пластиковой мягкой посудине, похожей на каплю-капсулу. 'Хитрая капсула, - подумал Никитин, поведя плечами, - лежать-то удобно, но держит ведь меня. Будто муха в меду. Так просто не выберешься'.
  На плавающей светящейся голове под потолком одни символы сменились другими. Подумалось, что это обычный информационный таблоид, а говорящие светильники сейчас уже казались роботами. Они вращались во все стороны и монотонно объявляли скорое отправление, всех просили быть осторожными.
  Вспомнил про рану, удивился - почему-то совсем не чувствуется, - провёл рукой по плечу. Ни повязки, ни боли, ничего. Сколько же прошло времени? Мысли лихорадочно перепрыгивали с одного на другое, Никитин крутил головой во все стороны, пытаясь охватить, осознать.
  Стоял какой-то неумолчный гвалт. За прозрачными стенами виделось много... существ. Много похожих на свистуна, много... других. Все они говорили. И он, Никитин, их слышал и понимал. Высокий широколобый серокожий мужик, вроде бы и не напрягаясь, легко перекрывал всех:
  - Вы не понимаете, я зерха, а он будай, нельзя!
  - Адаптация, два года по закону Ситы.
  Существо, узкотелое как труба и гибкое, покачивалось и выкрикивало коротко:
  - Пустите! Пустите! Там мама!
  Кто-то, кажется, плакал. Смеялся. Ругались. Никитин подскочил, увидев, как одному существу наступили на ногу, и нога отвалилась. Хозяин её быстро убрался. Ногу подобрала в свой кузов машинка, ползающая тут же и собирающая с пола, мусор, наверное.
  - Сон, - тихо выдохнул Никитин.
  - Адаптация, - сказал свистун, внимательно следя за ним огромными глазами. - Полгода. Потому что вы спасли будая. Нога у роки отрастёт... другая... новая, такая природа.
  А слова всё меньше напоминали знакомые голоса, становились похожими на автоответчик. Как если бы автоответчик настраивался на его, никитинскую, волну.
  - Ты робот? - спросил Никитин растерянно.
  - Я сит.
  - Так ты живой! Как же хорошо, что ты живой! - Никитин принялся радостно выбираться из своей капсулы.
  Но никак не получалось, он лишь побарахтался беспомощно и опять затих. Жадно всматривался в гладкую, стального оттенка, кожу свистуна, стрекозиные глаза эти, уши локаторы.
  'Не робот. Палочник какой-то, насекомое, или... фламинго! Точно похож на фламинго, только без крыльев', - рассмеялся Никитин. А вслух сказал:
  - Можно мне... домой, друг? Я не хочу на Ситу, зачем же мне тогда адаптация? Дома дети, Даша, надо быть там.
  - Корабли на вашу планету не ходят. Дальняя окраина, пустоши, граница.
  - Так будай этот...
  - Беженцы. За ними охотятся зерхи, - всё также медленно подбирая слова, отвечал свистун. - Будаев почти не осталось. Ситы воюют с зерхами. Ты спас будая, я спас тебя.
  - Но зачем ты забрал-то меня?!
  - Ты умер бы. Ты спас будая, я спас тебя.
  Сказанное медленно доходило, непривычное с трудом укладывалось в голове.
  'Ничего не понимаю. Кто-то кого-то ловит, будто зверей, они бегут, - Никитин растерянно разглядывал свистуна. - Неужели этих славных, неповоротливых на земле летунов можно ловить... зачем? А свистун их спасает. Меня спас, потому что я спас. Круговорот спасателей такой вот. А теперь, значит, барахтайся я в адаптации?!' - возмутился Никитин, но возмущение не получилось, потому что он ничего не понимал, потому что где-то идёт война и кто-то кого-то убивает, кто-то от кого-то бежит.
  - На Землю никак нельзя вернуться? - с недоверием впился в стрекозиные глаза Никитин.
  - Нет.
  Глаза моргнули.
  'Точно живой, зачем роботу моргать', - подумал Никитин. То, что перед ним живое существо, а не робот, обрадовало. И он радостно воскликнул, решив, что осталось убедить эту стрекозу в малом:
  - Но ты же был на Земле, значит, можешь полететь туда! Отвези меня, пожалуйста, друг. Как же я буду здесь, сам подумай, я здесь, а мои там, все-все мои там...
  - Корабли ситов не ходят на вашу планету, земля, - монотонно ответил сит. - Недружественный шаг. Нельзя. Сам подумай. Адаптация поможет.
  Сказал свистун и ушёл. Никитин растерянно усмехнулся - 'сам подумай' было сказано его голосом.
  Капсула под ним вдруг вывернулась наизнанку, и он выпал из неё. Стены прозрачные раздвинулись. Крики, вопли стали громче. Народность вся уставилась вверх. Дом поднялся, ноги-сваи и стены первого этажа втянулись. Дом встал на ребро и ушёл ввысь, став тонким, еле видимым. И исчез.
  Местность серая, каменистая, улица строений на сваях, гладкое полотно дороги, обрывающееся в обычную горную тропу, уходящую куда-то за скалистый гребень, - остались как единственная возможная действительность и толпа, одетая в одинаковые, похожие на гусениц, синие одежды, посреди неё.
  Теперь они все смотрели друг на друга. Их тут сотни, разного рода, племени, вида. Будаи тоже здесь, много. Совсем близко. Сбились серебристой стаей, толклись на месте, взлетали и садились, огромные и нелепые, они будто не решались оторваться от своих. Лица большие, бугристые, а три глаза разбросаны по лицу вроде бы беспорядочно. Но Никитин растерянно подумал, что отличает будаев именно по этим странным глазам, не имеющим определённого места.
  'Два глаза на одной стороне, как у камбалы, а третий там, где полагается быть носу, - недоверчивый вид у этого будая. Или вот - все три глаза рядышком, дружелюбный такой получился будай, как пёс. А этот, наверное, зануда - все три ровненько в линеечку посажены...'
  Будаи всё больше сбивались в кучу, старались держаться вместе.
  Никитин невольно посмотрел на зерх. Здоровые, поджарые, будто гончие, они выделялись из толпы. Метра два ростом. Голов тридцать в толпе навскидку видно, тоже вместе держатся.
  'Кого только нет, даже в самых страшных фильмах не видел... а эти вдвоём держатся, мелкий и громила, удивительно... Чем? Чем смотрит на меня вон тот? Ухом... больше я не знаю, как это назвать... какая к чёрту адаптация?! Может, я кусок мяса вон для того, господи, какие зубы или что это!'
  Никитин резко уставился в небо. Потому что земля ушла из-под ног, когда в очередной раз подумал, что здесь он будет полгода. А потом? Корабли ведь на Землю не ходят...
  Туман клочьями полз с гор. Ветер поднялся.
  Будаи потянулись прочь от посёлка. Каменистое плато переходило в узкое ущелье. Оскальзываясь по осыпи, толстые, неповоротливые будаи старались идти вместе.
  Но это дело хитрое. Как ни старайся, всё равно кто-то крайним окажется, то ли тот, кто старается прикрыть, то ли слабый отстанет. Вот уже пару минут Никитин видел отставшего от своих будая. Упрямый или добрый? Глаза у него широко расставлены. А будай встряхнул крыльями, проволок ими по земле, оглянулся, прибавил шаг, но так и продолжал идти чуть поодаль.
  Потом уже и Никитин понял, что впереди отставшего будая движется существо более миниатюрное. Ребёнок, женщина? Получается, прикрывает. Никитин улыбнулся и покачал головой, на миг забыв, что он сам и есть отставший. От своих. И прикрывающий, и отстающий в одном лице. Так всегда, когда один.
  Почувствовав движение в толпе краем глаза, Никитин оглянулся. Тихо чертыхнулся, подался вперёд. Потому что зерхи пошли наперерез отставшему будаю. Двое. Они перемещались быстро и легко, вытянув головы вперёд, расталкивая встречных. Соплеменники из толпы принялись кричать и выпрыгивать вверх, вообще у них была какая-то потрясающая прыгучесть.
  Мимо пробежали те, кто держались вдвоём. Мелкий бежал быстро-быстро, тонкий и вертлявый он будто специально петлял и путался под ногами.
  Нёсший его до этого громила, похожий на вставшего на задние конечности бегемота, с одышкой трясся позади мелкого. Слышно было, как он спрашивает:
  - Ну что, дэ? Он уже?
  - Нет ещё, быстрее, надо быстрее...
  - Куда уж быстрее, я выдохся...
  - Ты слабак!
  - Я слабак, дэ... Ну что же вы, они ведь его съедят, это ведь зерхи... забавляются... такая охота... вам ведь жаль, я вижу...
  Никитин вздрогнул, потому что 'бегемот' смотрел на него. Искоса, задыхаясь от бега и обливаясь потом. Сквозь жир и трясущиеся складки смотрели умные глаза уставшего смертельно существа.
  - Что сделают? - прошептал Никитин.
  Но 'бегемот' и мелкий уже ушли вперёд.
  'Съедят...'
  Никитин тоже побежал, сначала нерешительно, не зная, что будет делать. Нагнулся, схватил камень. Они бежали теперь впятером - мелкий, 'бегемот', два зерхи и он.
  - Ну! Взлетайте же! Почему они не летят?! - крикнул Никитин, обходя 'бегемота'.
  - У них дети не летают, пока они перестроятся, пока всех поднимут, - в спину ему, задыхаясь, выкрикнул 'бегемот', - они не смогут держаться вместе, не смогут защитить, они этого боятся. Надо тянуть время!
  А будай понял всё, но лишь придвинулся ближе к стае, упрямо шёл, прикрывая того, кто перед ним. Потом вдруг сильно толкнул его, боднул, впихивая в стаю. Зерха прыгнул, промазал. Мелькнули ножи, длинные тонкие. Он ими лишь вспорол воздух. Прокатился по земле, но быстро оказался на ногах. Второму зерхе под ноги сбоку бросился мелкий дэ. Никитин был уже рядом с первым зерхой, подпрыгнул и ударил камнем по голове. Думал, что ударил по голове. Зерха вывернулся в воздухе, и перед Никитиным оказалась спина. Удар пришёлся по спине. Просвистели ножи второго зерхи.
  Нет, он бросил не в Никитина или мелкого, он продолжал бежать за целью, почти настиг и бросил в будая. Попал. Будай дёрнулся.
  Оба ножа вошли глубоко, стало видно, как потекла чёрная кровь. Будай закрутился на месте, молча, растерянно. Ножи выскочили, и вошли опять... и опять...
  Зерхи замерли, вдруг повернулись друг к другу спиной.
  И будто кто-то сказал 'и-и раз' - они пошли в каком-то танце, движения рук были то быстрыми, то медленными, то странным образом напоминали полёт ножей.
  - Что за... твою мать... - прошептал Никитин.
  Он уже был возле будая. Ножи оказались не ножами. Существа рычали. Тело узкое с острыми передними жвалами имело два узких крыла, которые вибрировали так быстро, что сразу не заметишь. Никитин и не заметил, попытался ухватить. Руку ожгло крылом. Порез небольшой, но стало ясно, что так просто этих существ не остановить.
  Никитин принялся срывать одежду, запутался, ища застёжки, молнии и липучки. Не было ничего, одежда лишь растягивалась в нужном направлении. Ткань плотная, толстая.
  - В самый раз, - прошипел Никитин, стягивая странно-резиновый комбез, и накинул его на существа-ножи, запутал их, сжал, по руке под тканью прошло лезвием, но не прорвало, внутри ткани возились и извивались.
  Никитин упал, придавив ножи руками, стараясь замотать их туже.
  - Камни давайте, вырвутся! - заорал он.
  'Бегемот' притащил огромный валун - Никитин едва успел отдёрнуть руки - и опустил на тварей, бившихся под тканью. Больше их не было слышно.
  Зерхи танцевали.
  'Думал, убивать будут... Получается, охотятся не они сами, выпускают этих тварей как гончих, а те травят?.. Нет, не сходится, сокола или борзую хозяин так просто не отдаст, он бы меня не отпустил... Руки, ноги дрожат... сто лет так не бегал'.
  Раненого будая уносили свои, уложили его на спину самого крупного. Стая торопилась уйти в безопасные горы. Будаи катились серебристыми волнами, уходя всё дальше, сливаясь со скалами.
  Никитин сел возле валуна. Скрестив руки, опёршись о колени, он смотрел, как зерхи танцуют. Холод собачий, комбез убит вместе с существами-ножами. А зерхи танцевали уже все. Сколько их? Тридцать, сорок? Это было так красиво и непонятно.
  Рядом с Никитиным грузно сел 'бегемот', одна сплошная гора жира, комбез ситовский натянут, что твой футбольный мяч. Приземлился и мелкий. Он повернулся, и глаза его заволоклись на мгновение плёнкой.
  С ущелья дул ледяной ветер, багровое небо пошло синими полосами. Ни травинки, ни деревца. Пейзаж багрово-зловещий, чёрно-серый. Пустынный. Хоть и шли ещё по ущелью будаи, беззвучно и как-то отчаянно двигались зерхи, похожие в сумерках на обезумевших и потерявших свой дом аистов, если бы не летающие вокруг них существа-ножи.
  - Почему они прекратили охоту, не понимаю, - спросил Никитин, продолжая смотреть на зерх.
  - Они слепнут с наступлением темноты.
  - Слепнут... - даже не верилось, что эти дикие зерхи имеют такую слабину. - Почему они вместе?
  - Симбионты, - сказал бегемот.
  'Симбионты' прозвучали голосом отца.
  'Чёрт, придётся-таки комбез выручать', - подумал Никитин, только чтобы не думать о том, что он теперь такое. Почему в его памяти можно вот так просто поискать нужные слова. Было холодно, обидно, и бросить всё и вернуться домой нельзя. Как тогда он стоял у чёрного окна в больнице с прооперированным аппендицитом, ждал маму, хоть она только что ушла, и планировал побег. Даже вещи собрал, стал переодеваться и увидел свой шов на животе. Почему-то представил, как шов разойдётся, и он будет идти и держать свои кишки. Так и думал, да, маленький был, лет шесть, испугался тогда здорово, расплакался от обиды, что не может бежать.
  - А вы... тоже симбионты?
  - Мы антиподы, - сказал опять мелкий.
  'Ага, голос Анны Иоановны, биологички'.
  Большой молчал. А может, он ушёл в спячку, глаза его были закрыты, их не было видно вообще на этом странном лице, похожем на картофелину-переросток. 'Антиподы, значит. Господи, ну что он имел в виду? Биологические антиподы? Толстый и тонкий? Шустрый и тормоз? По мне, мелкий - шустряк. А вот 'бегемот' - не знаю. Как он это сказал: 'Вам ведь его жаль' ... До сих пор мороз по коже. Тяжко ему было бежать, да и неповоротлив, даст маху в драке, но бежал. Шустряком быть легко, а вот бегемотом таким... посложнее. Надо бы познакомиться, но... принято ли это... здесь?'
  Никитин обхватил себя руками, зубы противно выдали дробь. Замёрз. На нём было что-то эластичное, чёрное, тёплое, но ветер продувал насквозь. Узкая щель на горизонте между двумя хребтами становилась всё уже и синее. Холодало.
  Никитин решительно встал, и антиподы поднялись вслед за ним. 'Вообще смешные они, какие-то искренние, что ли', - думал Никитин, когда те принялись суетливо помогать ему в толкании валуна. Перекатили. Осторожно вытащили комбез.
  Два существа, раздавленные. Необычные. Жвалы больше самого туловища, а вся длина - в две ладони. Никитин отвёл глаза, смерть она такая, чего уж тут рассматривать.
  Нашёл ямку, сложил трупы, 'бегемот' перенёс камень туда.
  - Пойду искать будаев, - сказал Никитин, кое-как покончив с комбезом.
  Вычистил его странным черным крупнозернистым песком, которым здесь было усыпано все. Со злостью отметил, что на ткани никаких следов, ни-че-го, черт бы ее побрал. И натянул комбез.
  Почувствовал, что теперь ветер сам по себе, а он, Никитин, сам по себе. Он нащупал складку на вороте, потянул в разные стороны, надел капюшон на голову.
  - Теперь хоть в космос.
  Антиподы смотрели на него. На лбу у них, на капюшонах, зажглись фонарики, и Никитин отметил, что и у него зажегся фонарик.
  'Стемнело. Стало быть, заботливые ситы тревожатся, как бы мы тут в клетке лбы не расшибли друг об друга. Нет, похоже, мы дождёмся утра и тогда прирежем друг друга, чтобы уж наверняка'.
  Лица мелкого и 'бегемота', непривычные и чужие, смотрели снизу-вверх. Только вот глаза, у большого - маленькие, как гвоздики, а у мелкого - круглые. Грустные. Будто им было жаль, что он уходит, они включили его уже в своё пространство, и вот приходится расставаться.
  - Зачем? - как всегда коротко сказал мелкий. Его кожистое лицо сморщилось и разгладилось. - Скоро будут кормить и откроют дома. Надо занять лучший.
  Никитин пожал плечами. Хотелось бежать. Домой нельзя, так хоть куда-нибудь подальше от всего этого, на край света. Но он и был теперь на краю света. Из всех, кого он сейчас видел перед собой, понятными были только будаи и мелкий с 'бегемотом', но они не пропадут. Зерхи тоже не простые ребята, пронзительные какие-то, как говорил иногда отец, но ведь утром опять рванут на охоту. За будаями? А может, за ним?
  - Нет, пойду, - твёрдо сказал Никитин, развернулся и пошёл в ту сторону, куда ушли будаи.
  
  Тропа то петляла между огромными валунами, то походила на каменную реку. Но боты на ногах, бесформенные, будто литые на первый взгляд, оказались удобными, пружинили. Луч от фонарика мелькал по окрестностям, освещая всё на расстоянии шагов пяти.
  Антиподы, смешные и одинокие, ещё долго виднелись на краю посёлка. Там уже зажглись огни и раздавались крики.
  Дорога свернула. Огни посёлка исчезли за поворотом.
  Когда есть дорога в таком месте, как эта какая-то нечеловеческая Адаптация, сразу думается, куда она может привести. Это, как если бы на островке посреди моря Лаптевых обнаружить дорогу. Куда? Зачем? Суть такого места - сбиться в кучу и ждать. Ждать случая, лодки, зимы, когда лёд встанет. Здесь сбиться в кучу - означало встать на сторону зерхов.
  Никитин решил, что будет идти, пока идётся. Не могли будаи далеко уйти. Они шли, будто знали, куда идут.
  Небо затянуто тучами, в прорехи черноты мерцали звёзды. Ни одного созвездия знакомого. Звёзды яркие и чужие.
  Скалы громоздились одна на другую, в темноте казалось, что они закрывают всё небо, дорога вилась вверх. Неожиданно звёзды стали видны только справа. Луч от фонаря уже не достигал противоположных скал, будто впереди пустое пространство.
  Никитин остановился потому, что фонарик вдруг выхватил из темноты спавшего прямо на камнях зерху. Ещё один. А это... будай?! Он высился глыбой в темноте. Рядом виднелся ещё один.
  - Тише, - сказал ему зерха, не поворачиваясь.
  Никитин остановился. Ничего не видно. Ладонью закрыл фонарик на лбу, не зная, как отключить его. Глаза привыкали. Широкий карниз тянулся вдоль скалы, огромная пропасть угадывалась и терялась в темноте справа. Туман полз из ущелья. Сыро, холодно. Тени, тени. Сидели, лежали. Сколько их здесь?
  Кто-то тронул за руку, Никитин оглянулся. Из темноты донеслось тихое:
  - Иди за мной, земля.
  Открылся полог на входе в пещеру. Своды терялись в вышине, шаги и звуки раскатывались далёким эхом. Свет от чадившей лужи в каменном углублении-чаше еле разгонял темноту.
  В углу пещеры лежал будай. Тень от него горой высилась на стене. Бесформенная туша, сейчас бурая с рыжими подпалинами, лежала на животе, подмяв лапы. 'Это тот раненый', - подумал Никитин, увидев добродушное трехглазое лицо будая.
  - Он звал вас.
  - Меня?
  Из тени вышел зерха. Старый, морщинистый, рукава комбинезона по локоть закатаны. Скользнул взглядом по Никитину.
  - Он умрёт к рассвету. Знает об этом. Говорит, ты его уже спасал.
  Никитин растерянно развёл руками, выдавил:
  - Разве здесь нет медицинской помощи? Что за адаптация такая, что от неё сдохнуть можно. Посадили, как пауков в банку...
  Зерха слушал внимательно, склонив голову. Глаза, близко посаженные, лицо серое, измождённое, взгляд жёсткий, неприязненный. Был он на голову выше Никитина, а в Никитине все метр девяноста.
  'Вот ведь гад, как на дичь смотрит!'
  А зерха громко ответил. Переводчик покопался в Никитине и выдал:
  - По закону ситов.
  - Твои ведь его! - вскинулся Никитин, не утерпев, сцена расправы ещё стояла перед глазами, визг этих тварей слышался, а теперь вот и будай погибает.
  - Он звал, - ответил зерха, как отрезал, и ушёл в темноту.
  'Ну да, не он убивал. Не он танцевал возле убивающих своих ножей, этот там не был'.
  Стало неловко, будто задел то, в чём ничего не понимал. Зерхи охотятся на будаев, ситы воюют с зерхами, зерхи помогают будаям... мелкий с 'бегемотом' бегут, чтобы помешать, он бежит тоже...
  Шаги зерхи ещё слышались эхом.
  От тела будая шло тепло, в сыром холодном воздухе слышался глухой сбивчивый звук. Два молоточка отстукивали и отстукивали. Тук-тук-туктуктук...
  Никитин положил руку на вздрагивающую тушу. И понял, что не знает, что сказать. Никогда не любил слова. Будай умирает. Собой закрыл. Хочется молчать. 'Поэтому ты и один, сынок, молчун ты у меня, кто же услышит тебя, если полюбишь?' - говорила мама. Это было задолго до появления Даши, после гибели Евы. - 'Так ведь если тоже любит, почувствует?' - думал он в ответ и молчал. 'Людям нужны слова', - говорила мама. 'Я вчера сову видел, на тополе сидела', - смеялся в ответ Никитин.
  - Место здесь какое удивительное, - сказал Никитин тихо, - все собрались, кого не ожидал увидеть.
  'Место тишины... молитвы... мира, - слова подбирались с трудом, а голос самого будая отдавался эхом глухим и далёким: - Однажды зерха долго преследовал раненого будая. И их застала метель. Карниз узкий. Они пережидали. Спина к спине. Как иначе. Застыли. И превратились в мост. Те, кто их нашли, не сразу поняли, по чему перешли расщелину. Потом привели технику, и появилось это место. Ты мне отвечай молча, земля, - сказал будай, - я пойму. Силы нет уж. Ухожу. Зерха этот - лекарь... врач. Так повелось. Ты спас меня там, на Земле. Благодарю'.
  'А ты спас своего. Кто он тебе? Ты поменьше говори, силы не трать, может, прилетят всё-таки ситы, не могут не прилететь'.
  'Нет. Надо вызвать. Но тому, кто вызовет, адаптация продлится. Никто не позовёт. То был ребёнок, сын'.
  'Но почему... почему все так рвутся на Ситу?!'
  'Бегут от войны'.
  'Почему зерхи вас убивают?'
  'Есть такая легенда на Зерхе. Когда первый будай родился, зерхи уже охотились'.
  Охотились. Почему-то подумалось о земных дельфинах и китах. Может, будаи те же киты, только с крыльями. Поют свои песни. Мы их не слышим, и зерхи не слышат, а ситы - слышат и хотят, чтобы и другие слышали... Такое вот мироздание.
  'Почему не вызовет помощь этот врач?' - спросил Никитин.
  'Он не имеет права быть врачом. Пока не имеет. По закону адаптации надо вызывать помощь, тогда увеличится срок адаптации. Не все хотят вызывать её, потому что хотят поскорее отсюда убраться. Это трудный вопрос. Из тех, на которые лучше не отвечать. Зерха - хороший врач, если бы не он, меня бы уже не было'.
  'Сколько здесь длится ночь?'
  'Долго, ждать всегда долго'.
  'Почему... - Никитин нерешительно улыбнулся, - будто два сердца слышу?'
  'Два и есть', - в голосе отвечающего послышалась улыбка. Подумалось - а улыбаются ли будаи?
  'Я пойду'.
  Два молоточка стукались и стукались, вразнобой и несильно. Хрипело где-то в груди, так определил для себя Никитин. Зерха больше не вышел.
  У пещеры всё также лежали и сидели, много-много будаев, зерх, тех, кого Никитин не знал ни по роду, ни по имени. Он вообще ничего не знал об этой жизни, просто знал, что надо позвать на помощь и привыкать жить дальше.
  Он шёл в темноте к посёлку и почему-то улыбался, потому что ещё стучат там два сердца, потому что есть и хорошие зерхи и они лечат будаев, потому что под гору идти всегда легко, потому что будай добрался до Земли, и он тоже когда-нибудь вернётся домой, к своим. Но свои вспоминались теперь с какой-то тоской. Как если бы сам себе говоришь, что всё ещё поправимо и даже отсюда можно вернуться, оказаться дома, на старой родительской даче, зайти в спальню к детям и услышать их сонное посапывание. Накроет с головой нежность. А потом подняться в мансарду, послушать город, забраться к Даше под одеяло, обхватить её и провалиться в сон до утра.
  Он шёл по каменистой чужой дороге, Земля была далеко-далеко отсюда. Все эпидемии, новости мировые, центральные, провинциальные, спортивные, всякие... не помнились совсем. Их будто и не было, они будто утонули на дне земных океанов. В чужом небе светились чужие звёзды, их знатоком Никитин никогда не был. Знал Ковш, Луну, Марс, да ещё, пожалуй, Венеру отыскал бы, мог бы всё это обвести рукой и сказать глубокомысленно: 'Млечный путь'. И всё, на этом познания его заканчивались. Только без конца вспоминались люди. Глазами, словами, обрывками слов. 'Даша, Мишка, Никуся, Воронов, мама, отец... Ева... Я совсем запутался, всё делаю неправильно, ведь, наверное, на том свете я, и даже здесь всё равно вспоминаю тебя. Вспоминались и последние знакомцы, Рощин, Краснов этот странный, почему-то хотелось ему помочь. Парень с воспитателем в голове... Может быть, они где-то рядом? Просто я ушёл далеко от звездолёта и никак не вернусь к нему?'
  Никитин помотал головой. Нет, ощущение холодной чужой реальности не отпускало. Получается, что надо как-то жить и здесь.
  'Нет, можно бы и не жить, раз сдох. Но ведь иду... руками машу. Надо найти антиподов и вызвать помощь'.
  Никитин взмахнул руками, будто отгоняя леденящий ужас, накатывавший на него, как только задумывался о том, что происходит с ним в последние часы или дни. Сколько времени прошло на самом деле, он не знал. Что это? Помешательство? Смерть? Может быть, так бывает со всеми, кто сошёл с ума? Или всё-таки умер? Никитин споткнулся, замахал руками и чуть не улетел руками вперёд, прошагал-пробежал шагов десять, пытаясь удержаться. Опять пошёл. Холодно. Как всё-таки здесь холодно. Сколько здесь длится ночь?
  Посёлок виднелся двумя холодными огнями. Один, похожий на сноп прожектора, светил куда-то вверх, в непроглядную темноту. Другой, расположенный ниже первого, был направлен вниз.
  Плотный туман клубами наползал в освещённый прожекторами круг. Никитин вошёл в него и остановился, не зная, что делать, но именно отсюда уходил сегодня корабль ситов. Задрал голову и посмотрел в небо. Откуда явятся эти спасатели? От долгой ходьбы Никитин устал и согрелся, и теперь мертвецки хотел спать. От мороза лицо горело, а глаза слипались. Он вздрогнул и попятился - откуда-то с высоты на него стала опускаться тень. Круглый похожий на блин аппарат надвинулся. Голос робота сказал на его вполне узнаваемом языке:
  - Еда, вода, помощь.
  Никитин не был уверен, что это вопрос. В голове промелькнула мысль - ну как это у них выходит разговаривать на нужном в данный момент языке? Включили его словарный запас в свою библиотеку? Так сказал бы он, но как это на самом деле звучит для них? Он всё-таки крикнул:
  - Помощь. Не мне. Будай в горах ранен. Только срок адаптации прошу продлить мне.
  Аппарат ничего не ответил, медленно набрал высоту и исчез в темноте.
  'И что теперь?! - возмущённо смотрел в небо Никитин. - Помощь считается вызванной или нет? На сколько увеличился мой срок?!'
  Но аппарата уже не было. Тишина стояла какая-то гулкая, звонкая, морозная. Эхо скрежета его резиновых бот по острым застывшим камням было громким, оно будто улетало до самых предгорий и возвращалось хлёстким звучным скрипом.
  Он оглянулся вокруг. Посёлок, казалось, вымер. Будто здесь и не было тех, кто совсем недавно толокся в этой самой долине под взлетающим кораблём. И опешил.
  В тумане, справа, возле круглого, похожего на юрту, строения, виднелся бок звездолёта. Светящаяся шпала тускло мерцала совсем близко. Никитин встал как вкопанный, узнавая и боясь ошибиться. 'Это ведь тот самый', - тихо подумал он. Тот, который лежит в поле возле Шорохова, строит коридоры временные, а люди попадают черт знает куда! И не возвращаются. Получается, был совсем рядом?! А может, корабль-искин строит свои переходы и ищет тех, кого должен вернуть? Краснов что-то говорил, да, а он слушал вполуха. Может, собрался корабль улетать и возвращает всё на свои места? Он же искин, говорят, они страшно умные... И у нас будут такие когда-нибудь.
  'Да что же я стою, бежать надо, бежать!'
  Никитин побежал изо всех сил. И сил-то не было. Чёртов комбез казался стопудовым, боты - не приспособленными к человеческой ноге. 'К копыту они приспособлены, что ли?!' - думал и бежал, чертыхаясь, Никитин...
  Доплёлся. Ухватился за край люка, боясь, что звездолёт сейчас исчезнет, будто он его мог удержать... Перевалился через край. Лёжа на металлическом полу, дотянулся и погладил светящуюся шпалу. Обернулся. Что-то шумело. Вода? Нет, это что-то другое, совсем недавно слышал такой же звук.
  Кто-то крикнул:
  - Там девчонка та с детьми осталась!
  - Закрывай люк!
  Никитин узнал голоса Ивана и Краснова.
  - Это воронка, не смотрите в неё! Краснов, объясните им всем про коридоры, нельзя расходиться далеко, нельзя! Во времени провалимся все, можно не вернуться потом! - хрипло крикнул Никитин и прошептал: - Как же я рад вас всех слышать, черти...
  
  Ева
  
  Очнулся он от тишины, шума дождя и голоса. Тишина была оглушающая, дождь шумел за окном, а голос был Евы. Его Евы, той, которая приходила и приходила во снах, голосом, глазами, улыбкой. Но её нет больше.
  Несчастный случай, сбил грузовик на пешеходном переходе. Трясущийся водитель делает искусственное дыхание... Столько раз его показали по всем новостям. Хорошо продающиеся новости, яркая картинка.
  Сам был на похоронах, всё видел, знал, но каким-то хитрым образом Ева по-прежнему была с ним. Она просто вышла ненадолго и скоро придёт. Придёт, заберётся с ногами в кресло...
  Никитин потянулся к Еве, хотел обнять. Но странным образом она оказалась дальше, чем он думал. Руки прошли сквозь пустоту.
  Время будто повернуло вспять. Вокруг были знакомые стены, его комната. Отец с матерью на работе? Мама придёт уставшая, будет готовить завтрак, потом придёт отец, они будут рассказывать друг другу, как прошла смена. Потом мама уйдёт спать, отец долго ещё будет бродить по квартире и говорить, что любит, когда он утром дома, как хорошо, что сегодня не пришлось оставаться на операцию, пришёл Макаров, сказал, чтобы он отправлялся домой, отдыхать, отдыхать...
  Картинка на стене с парусником, окно распахнуто настежь, шумел дождь, вымокшая штора надулась пузырём от налетевшего ветра. Штора - та самая, белая с синими росчерками, которые ему всегда напоминали чаек в небе, хоть и было все наоборот на его шторе - получалось небо белое, а чайки синие. За окном виднелся сад.
  Ева опять сидела рядом, сильно выпрямившись и поджав под себя одну ногу, на венском старом стуле. Она смотрела в окно и что-то рассказывала. Никитин видел Евин профиль, а за окном - сад. И понял, что боится. Боится спугнуть Еву, и боится ее самой. Было тяжело на душе и неловко, потому что его не оставляло ощущение сна об умершем. Сначала слова сливались с шумом дождя и казались частью непогоды и тишины. Потом Ева тихонько запела. Никитин понял, что никогда не слышал, как Ева поет. Голос Евин - негромкий, затаённый, и нездешний. Будто из-за стекла.
  - Ты видел? Сегодня казнили шута,
  Глупец улыбался лишь небу.
  Сама королева влюбилась в него,
  А он - без ума в королеву...
  Ева улыбнулась и продолжила, всё также глядя в окно:
  - Ты знаешь, здесь все почти также, будто в те, последние дни. Будто живу, будто хожу на работу, и даже ты приходишь иногда ко мне. То, последнее, мое лето оказалось дождливым. Помнишь? И я уехала на дачу. Дождь каждый день молотил по вымокшему саду, лупил по окнам. Пахло мокрым деревом, скошенной травой и старым домом с его кладовками и хранилищами тысячи мелочей, которые когда-нибудь пригодятся. Ну знаешь, как это бывает... А в общем, холодно и промозгло, приходилось топить печь. Но меня тянуло туда, хоть и давно не оставалась там так надолго. К тому же, в дождь город снова был виден. Кажется, я тебе про него не рассказывала. Думала, ты мне не поверишь.
  'Черт... Сколько лет лежит здесь этот корабль?' - подумал Никитин. А Ева продолжала:
  - Ты знаешь, и всегда угол двух улиц. Слева - дома сплошь одноэтажные. Справа виднелись строения красивее и выше, в два, а то и в три этажа, с мансардами и под красной черепицей. Первыми в полосах зарядившего дождя появлялись тусклые мокрые булыжники мостовой и башня на углу, с часами и аркой. Однажды в арке застряла телега. Отвалилось колесо. Лошади не повезло, она успела выйти из-под каменного перекрытия. Голова её мокла всё время, пока мужчина в сюртуке ходил вокруг, пинал другое колесо, менял сломанное.
  Так вот когда шёл дождь, начинали слышаться цокот копыт по мостовой, шаги прохожих. Улицы будто прорастали поверх леса, кустов малины и старой яблони. Мне никак не удавалось дойти до города, пройти по улицам. Зато его жители часто появлялись у меня.
  Так однажды приходил человек без птицы. С грустными глазами, высокий, худой, в чёрном фраке и цилиндре. Фрак на левом плече был истёрт и изгажен. Мне тогда и подумалось, что на плече этого человека наверняка совсем недавно сидела птица.
  А потом появилась и она. Без перьев!
  Птица сидела между рам. Лысая, с красными глазами, с обломками перьев, жёлтых и синих. Откуда ты здесь взялась, - подумала я.
  Она однобоко следила за мной, курица и курица. Я взяла ее в руки. Тельце щуплое, горячее и будто замшевое. Лапы растопырились, как пальцы рук, норовивших опереться. Я открыла окно, хотела выпустить.
  - Как же ты полетишь без перьев?
  И посадила обратно. Сходила на кухню, принесла кусок булки, накрошила. Птица не шелохнулась, лишь следила за мной глазом.
  - Не хочешь. Ну и ладно, - почему-то решила, что надо сказать вслух, подумала и опять сказала вслух: - Окно оставляю открытым, захочешь, уйдёшь, как пришла.
  Я вроде бы и не удивилась этой ободранной птице. Всякое здесь случалось. Они ходили ко мне часто, говорили на своём языке, я - на своём, а на каком ещё я могла говорить. И странным образом, получалось, что мы понимаем друг друга. Будто мысли этих людей появлялись в голове. Как город в моём саду. Но птица, да ещё и без перьев. Почему без перьев? Кто-то из горожан готовил её на суп? Читал рецепт и спутал строчки. И забыл прибить, превратив птицу в дичь, перед тем, как ощипать. Мороз по коже. Или зверь какой придавил? Но звери зверей не ощипывают, и птица не зверь. И какие у нас звери, только коты местные, кастрированные, да ежи. Правда, иногда вокруг дома встречались следы оленей. Сосед однажды сказал озадаченно:
  - Слышал я, что здесь оленей видели, но не верил.
  Однако раздумывать было некогда. До приезда покупателей оставалось три дня. Я тебе говорила, тогда родители надумали продать дачу.
  Так вот эти последние дни на даче решено было провести наконец-то с пользой. Перестать слоняться от кофе на веранду, назад - к книжке, и от неё опять на веранду - любимое занятие, когда отпуск. Что поделаешь, я здесь не хозяйка, а родители решили купить дачу в другом месте. Не в лесу, а возле речки, с множеством соседей в пределах шести соток, но там у родителей друзья и нет непонятного города. Ведь каждый ищет, где ему лучше. Кроме меня.
  Осталось заказать машину и вывезти хлам, собранный уже в мешки, ещё мне было поручено обновить печь. Печь отличная, топилась легко, но покрылась сеткой трещин. Кое-где отвалилась штукатурка, и торчал кирпич.
  Следуя указаниям подруги '...не помню, кажется, один к двум или к трём', замесила песок с цементом в пластмассовом тазике. Долила воды - 'По чуть добавляй. Но густо не делай, трещины лучше возьмутся'.
  Мастерком дело не пошло. Для этого надо хотя бы раз в жизни мастерок в руках держать. Ладонью оказалось удобнее затирать. Но очень быстро поняла, что лучше надеть перчатки. Прикончила бок и передний фасад, и даже вошла во вкус. Перепачкалась вся, да и получалось, наверное, так себе. Но мне было хорошо. Думалось о всякой ерунде. О тебе. В открытую дверь было слышно, как качаются деревья в промокшем насквозь саду.
  Иногда я поглядывала на птицу. Та лежала по-прежнему между рам, в окне напротив, изредка по-куриному дёргала головой и клевала.
  - Не всё так просто, - грустно сказал вдруг кто-то за спиной.
  - Правда всегда побеждает, - ответил ему насмешливо другой голос, который я, кажется, знала.
  В печи гудел огонь, но я в тот день ещё не топила. Однако дверца была приоткрыта, и отсветы пламени мельтешили на серьёзных лицах говоривших. Казалось, они беседуют вот тут, в кухне, давным-давно, а я только что их заметила. На меня они не обращали внимания, значит, меня опять не было видно.
  На табуретке сидел серый человек - невысокий, в сером сюртуке, в серых штанах, только сапоги чёрные. И цилиндр вверх дном лежал на столе. Я заглянула в цилиндр. В цилиндре спал щенок. Чёрно-белый. Он приоткрыл глаз в белом пятне и медленно закрыл. У него дрыгнулись лапы, и я подумала - точно спит.
  Перед гостем, за столом - моя старая знакомая, мойщица фонарей Лусия, так она себя назвала сама, когда мы знакомились почти год назад.
  - А я всегда говорю правду, - сказала она, вздёрнув подбородок, скользнув по мне взглядом.
  Кажется, меня всё-таки увидели, растерянно подумала я, уронив от неожиданности кисть, которой смачивала очередную плешину. Не всегда замечают.
  - На улице горшечников живёт старый глинщик Петер, - гость явно собирался продолжить спор.
  Он открыл заслонку, подбросил дров. По-прежнему шёл дождь, и гудела печь. Серый Сюртук сложил руки на животе и задумчиво покрутил большими пальцами, одним вокруг другого:
  - Так вот Петер очень любит цветы. У него под окнами растут розы, левкои и мальвы. Петер в любую свободную минуту пропадает в своём саду. Недавно он хвастался мне лилиями, белыми. За одну луковицу он трудился целый год над заказом дворцового смотрителя и сделал для дворцового винного погреба сто кувшинов.
  - Знаю я этого Петера, вечером он идёт в таверну, а потом ругается и кричит на всю улицу. Один рвёт его цветы, другой плюнул в его же цветник, третий - просто дурак потому, что колпак у него не так надет. Но больше всех он не любит кошек и собак.
  - Да. Но тот, первый, и правда нарвал букет из его цветника, тот, второй, плюнул в лилию как в плевательницу, третий носит колпак задом наперёд, он ведь шут короля. Петер всегда говорит правду.
  - Ах, вот вы про что, - Лусия рассмеялась, - ну так что от этой правды? За неё никого не казнят на площади, никто не будет проливать слёзы, никому не интересно, что колпак надет не так! Эта правда никому не нужна. Стоит ли шуметь?
  - Она нужна Петеру. Но я не об этом, - гость, будто отгораживаясь, провёл ладонью перед собой.
  Его лицо в мелких морщинках было приветливым. Губы улыбались, а глаза оставались серьёзными, оттого он казался очень грустным.
  Серый Сюртук продолжал:
  - Рядом с глинщиком Петером живёт старая горничная госпожи Вирджинии Клотильда. Она занимает маленькую комнату и кухню в мансарде вдвоём со старым слепым псом Виконтом, оставшимся от мужа, охотника. Женщина очень бедна и давно не ходит, но перемещается по дому довольно ловко, в кресле, к которому доктор Густав приладил колёса. Квартирка у неё небольшая, и хозяйка шустро отталкивается от стен и косяков, и всегда встречает тебя с улыбкой. А вот на улицу ей уже не выйти. Раньше каждый вечер госпожу Клотильду выносил на руках господин Франц, её муж, а теперь она подолгу сидит у раскрытого окна и иногда разговаривает с соседями. С глинщиком Петером они особенно любили беседовать. Пока Виконт совсем не ослеп.
  Виконта она выпускает на улицу одного, а консьержка, её подруга, запускает обратно. Пёс по привычке делает свой обычный обход старых знакомых мест и заначек. Он трусит по дороге, часто прямо посредине. Тогда целая свита повозок и даже дилижанс выстраиваются за ним, никому неохота переехать старого пса.
  Виконт считает своим долгом посетить все знакомые места, по собачьему пониманию это важно, поверьте мне, уж я-то знаю. И он не обходит стороной сад глинщика Петера. Раньше там был вытоптанный двор перед сараем для ремонта дилижанса. Сосед Петера - возчик дилижанса, его жена приносила туда обеды, и Виконт заглядывал обязательно и точно к обеду.
  И вот в этом дворике Петер отгородил участок и посадил цветы. А Виконт разгребал по привычке свои старые ямки и тайники. Так и выкопал лилии. Петер страшно ругался.
  - Уж я-то слышала, уж так ругался, - проворчала Лусия.
  - 'Пусть смотрит за своим псом или сдаёт на живодёрню!' - кричал в отчаянии Петер, даже плакал над своими лилиями, я видел. Он запретил консьержке выпускать Виконта. Скажите, что он не прав, - обвёл нас очень серьёзными глазами Серый Сюртук. - И Клотильда не могла отдать пса на живодёрню. Как она могла его отдать? Живая душа. И ведь это пёс, которого гладил её муж, трепал по ушам, разговаривал с ним, смотрел ему в глаза. И теперь и она смотрит в эти глаза, и треплет эти уши. Сложное дело - эти воспоминания, скажу я вам, порой самые неожиданные моменты становятся вдруг дорогими. Нет, никак нельзя ей было избавиться от пса.
  - А что консьержка? - спросила я.
  - Она выпускала, боялась, но выпускала. И ходить с ним не могла, работа, есть работа, нельзя ей от дома далеко уйти. А пёс вольный был, к лесу привыкший. Петер же, глинщик, пригрозил: 'Выпустишь его ещё раз, принесу на лопате собачье дерьмо к твоим дверям!' Но через два дня после того, как погибли лилии, Виконт попал под колёса дилижанса. Ганс, возчик, рассказывал '...будто подкосило его что под колёса. Шёл-шёл, повернул эту морду свою узкую, взгляд слепой тоскливый, и двинул прямо под колесо. Словно на той стороне улицы забыл что-то. Вот прямо шёл, вспомнил и свернул. Лошадь шарахнулась, да поздно было'.
  Лусия молчала. Она скрестила руки на груди и смотрела на огонь. Я почти закончила затирать печь, но поняла, что усиленно ищу трещины и плешины, мне не хотелось прерывать разговор. Мне казалось, что как только закончу, так они сразу и исчезнут, потому что дождь затих. В такие минуты город тускнел, становился прозрачным, почти туманом. Может быть, только печь моя сейчас и держит их, дым или ещё что, мне непонятное, делает этот мир видимым, думала я.
  - Конец ругани и распрям. Этой истории не было бы конца, если бы Виконт не попал под колёса. Несправедливо, когда всё устраивается только после чьей-нибудь погибели, - ворчливо сказала Лусия, она разгладила тёмное форменное платье, потом передник, склонила набок голову с мягким русым узлом волос. Её близко посаженные глаза были строги. - Вы пойдёте завтра на казнь, господин Королевский писарь?
  - По долгу службы, только по долгу службы, - ответил Серый Сюртук с невесёлой усмешкой. - Я должен буду записать в хронике королевской семьи, что любовник королевы был повешен третьего дня Паутинного месяца. Это его птица, узнаёте, Лусия? Фазан. Он так и звал его - просто Фазан. Амелия, его помощница в цирке, обстригла птицу овечьими ножницами, а половину просто повыдергала. Очень красивая женщина, но шут её не любил, - добавил он.
  Я видела, как они начинали тускнеть. Они так спокойно говорили о казни. Видимо, казнь в этом городе привычное дело.
  - А у нас нет смертной казни, - сказала я.
  - Но как же убийцы и колдуны? - воскликнула Лусия, её стало почти не видно, а голос доносился гулко, как бывает в туман. - Колдуны даже страшнее, они могут убить одним только взглядом!
  - Страшно ошибиться, а вдруг человека оговорили, - сказала я.
  - Небо на стороне истины, оно не допустит этого, - улыбнулась мне Лусия мягко и простительно, будто она знала что-то такое, чего я не понимала.
  - Помните, Лусия, того висельника, которого казнили зимой? Он всё кричал, что не убивал отца? - задумчиво сказал Серый Сюртук. - Спустя два месяца в этом убийстве сознался его брат. На него донёс служащий. Завещание, конечно, всё из-за него.
  - Но правда победила, - огрызнулась Лусия.
  - Однако несвоевременность неба, она порой убийственна, - донёсся грустный голос Королевского писаря.
  - Значит, почему-то так было нужно! - Лусия пожала плечами.
  Какой чудесный финт ушами. Я спросила Писаря, пока тот не исчез окончательно:
   - А этот человек, которого завтра будут казнить, - он и правда любил королеву?
  - Любил, - ответил тот, расплываясь на глазах, тускнея, голоса уже как в трубу раздавались, бу-бу-бу. - Он мог и успеть уйти от стражи, но тогда пострадало бы имя королевы. Казнили бы её. Он сказал, что был с ней против её воли. Все знают эту историю. Впрочем, она обычна. Королеву, славную девушку из обедневшего, но старинного рода, выдали замуж за старого короля. Эти двое уже тогда любили друг друга и были обручены...
  И всё. Гости исчезли, птица тоже.
  Я принялась бродить по дому, ушла на второй этаж, открыла окно в мансарде. Поднялся ветер. Заросли белоголовника и отцветших люпинов, кусты боярышника и молодого осинника, за ними стена сосен. Их верхушки частоколом отпечатывались на вечернем небе, которое вдруг очистилось. Лишь небольшая облачность, будто пролитое кем-то молоко, быстро наплывала со стороны реки. Значит, дождь пока отменяется, думала я.
  Мне не хватало этого разговора, хотелось дослушать. Писарь - удивительный... эти его глаза, видящие будто насквозь.
  В прошлый раз Лусия сказала, что, когда прекращается дождь, она просыпается и вспоминает потом мой дом весь день. Больше всего её удивил телевизор, потом она долго разглядывала машину за окном. Но, как правило, это время длится недолго, а Лусия - невероятная болтушка, она торопится, ей хочется поговорить. И я слушала её о том, что она страшно боится высоты, а фонари нужно мыть с лестницы, и если бы не Октавио, её друг, то она давно бросила бы эту работу у фонарщика. А Октавио успевает закончить свою работу и помочь ей... Я ей кажусь сном. Интересно, кем меня считает господин Королевский писарь?
  Пришлось долго отскребать засохшие плюхи раствора на полу. Вот ворона, с этим городом я сходила с ума. Вымыла пол.
  Стемнело. Я вышла на веранду. Тишина. Лес - чёрной глыбой, шорохи неясные, настырно вскрикивала одна и та же птица в кустах сирени у дома, трещали сверчки. Я злилась, что больше нет дождя, ждала теперь только Писаря с его грустным голосом и историями, которые я слушала бы без конца. Теперь эта казнь не выходила из головы. А вдруг король помилует шута. В сказках всегда всё хорошо кончается. Кто сказал, что это сказка? Никак не верилось, что где-то рядом кто-то ставит виселицу, обстоятельно раздумывает: всё ли готово, проверяет верёвку - не порвалась бы, удавила бы наверняка, с первого раза, чтобы не мучился, работа у палача такая, у него свои заботы, чтобы всё прошло хорошо... Разозлилась окончательно и ушла спать.
  Проснулась ночью, вдалеке прокатился гром. Меня как подбросило. Дождь? Или мне кажется? Стащила плед, и, завернувшись в него, ушла на улицу, села лавку. Казались важными самые простые звуки, движения чёрных туч на тёмном небе, мелькание света. Тени выстраивались в островерхие дома, башню, шпилем теряющуюся в ночном небе. И расплывались.
  Вспоминалась другая ночь, руки быстрые, слова смешные, мы с тобой целовались. Помнишь? Столкнули в темноте бабушкин пенал, тот, на веранде, потом долго смеялись потому, что из него выкатились банки, а нам было не до них. Дул тёплый ветер. Рябина моталась в отсветах лампы. Лампа качалась и гасла, и вновь загоралась.
  Тёплый ветер ночью - это к дождю, думала я. Сверчки пилили тишину, но и они казались её частью. У вашего дома вспыхнул и погас огонёк сигареты. Обожгло дурацкой радостью. Не может быть. Я тихо тебя позвала:
  - Алёша?
  - Ева!
  Ты перемахнул через забор. Смеялся и шептал. Я слышала, как у тебя перехватывает дыхание, и сама ничего не могла сказать, руки гладили по голове, пальцы перебирали волосы.
  - Нет, не Ева, - ответила я.
  - Нет, точно ты, - ты улыбался.
  - Да нет, не я.
  - Волосы твои, и губы, точно твои.
  Этот плед. Кажется, я запуталась в нём. Загремела лейка на веранде. На стене задели выключатель, и погас везде свет.
  - Чем тебе не нравится этот диван?
  - Здесь зимой спали мыши... Алёша...
  - Я здесь...
  Потом долго лежали молча. Думала, что так не бывает. Что земля уходит из-под ног. А она ушла. Ты уснул тогда. Зашуршал дождь.
  И поплыл далёкий колокольный звон. Это, наверное, на ратуше звонили. Казнили и звонят. Меня вытряхнуло из моего счастья, будто из пухового одеяла на холодный пол. В мертвецкой.
  Колокол заунывно бил. Колокольный звон плыл над лесом.
  Вдруг колокольный звон оборвался.
  
  Следующий день выдался тихий и солнечный, тучи рваные клочьями неслись в вышине. Где-то за лесом гремел гром. Вдруг дождь хлестанул так, будто его не было целую вечность. Солнце светило сквозь стену воды.
  Я бросила мешок с вещами, которые собирала весь день.
  Дождь забарабанил по окну так неожиданно, так светло и солнечно стало в доме. Город проступал в слепом дожде, залитый солнцем. Таким я его ещё не видела. Мокрые витражи в башне, булыжники на мостовой, металлические дверные ручки, даже пряжки на туфлях господина под козырьком дома: всё сверкало, радуга была везде.
  Из-под арки быстро вышел человек, поднял воротник, он шёл в мою сторону. Мне никогда не удавалось пройти этим путём, каждый раз получалось, что я марширую по своей малине, мимо старой яблони, а город всё впереди и впереди.
  Человек оказался господином Королевским писарем. Он быстро взбежал на моё крыльцо, застучал сапогами по веранде. Вошёл, мокрый и торжественный, держа цилиндр у груди.
  - Здравствуйте, господин Писарь, - сказала я.
  Писарь был мрачен.
  - Что казнь?
  - Была. Шута казнили. Он не сказал ни слова, всё улыбался. Королева присутствовала, - тут его голос задрожал. - Через два часа после казни она приняла яд.
  - Вот ведь... - тихо сказала я.
  Вспомнилась сегодняшняя ночь. А ведь у королевы должно быть обязанность такая - присутствовать. А его раз и в петлю. Внизу открывается что-то. Или что-то из-под ног выбивается. И всё. Любимое лицо мёртвое, с выкаченными глазами и вываленным языком. Я спросила:
   - И что? Все рады?
  - В городе оплакивают шута и королеву. Их любили.
  - Знаете, а они лишь улыбнутся, глядя на нас. Сядут там, на облаке, день солнечный, и никого кроме них на много облаков вокруг.
  Писарь вдруг первый раз улыбнулся мне:
  - А я сегодня королю предложил в память королевы упразднить смертную казнь. Он очень удивился. 'Ты, Писарь, сошел с ума, если мне такое предлагаешь, и тебе самому надлежит отправляться на виселицу'. 'А в соседнем государстве народ живёт без смертной казни. Впрочем, чем сидеть в каменном мешке до конца дней своих, легче один раз принять смерть', - ответил я. Король был растроган, он понял мои слова по-своему. "Да, я очень добр, непозволительно добр. Но сегодня такой день". Он был чрезвычайно расстроен смертью своей королевы, будто оплыл и превратился в старую развалину на глазах. Он её любил. Когда стар, любишь по-особенному - как в последний раз, уж я-то знаю, поверьте мне. И король неожиданно распорядился издать указ об отмене смертной казни сроком на один год. Правда, он тут же проворчал мне 'я ведь всегда могу издать другой указ'. Но всё-таки!
  И Серый Сюртук многозначительно поднял указательный палец вверх.
  - Вы удивительный человек, - покачала головой я.
  - Благодарю, - принял он с удовольствием и без жеманства мои слова. - Да! Про королеву и шута у нас уже поют песенку. Думаю, Амелия постаралась, я ей Фазана отдал.
  - Так вот куда делась птица, - сказала я, - не укокошит она её, а может быть, сварит суп?
  - Когда Шута повесили, Амелия обстригла себя. Овечьими ножницами. Плачет и смеётся. Все думают, что она сошла с ума. Она надела фрак шута, а Фазана посадила себе на левое плечо. И знаете, он сидит, так же, как у хозяина.
  - Спойте, пожалуйста, песню. Мне очень хотелось бы услышать про этих двоих. И теперь жаль Амелию. А она оказалась совсем другая.
  - Ну, всех слов я не успел уловить, проезжая по площади. Там стоял цирк. Примерно это было так.
  Господин Писарь встал, взмахнул цилиндром до пола, отвесив поклон, и запел без слуха и голоса, это вдохновенное исполнение больше походило на речитатив. Но зато искренность зашкаливала. Лицо хитрое, лукавое, подбородок Писарь отчаянно выставил вперёд.
  
  -Ты видел?
  Сегодня казнили шута,
  Глупец улыбался лишь небу.
  Сама королева влюбилась в него,
  А он - без ума в королеву.
  
  Ты слышал?
  Король безутешен и в траур одет,
  Ему не догнать королеву.
  Он рад бы казнить ещё раз шута,
  Но разве вернёшь королеву?
  
  Ты видел?
  Как ночью вдвоем при луне
  Под лютню они танцевали?
  Шлейф платья в руке и фазан на плече,
  Им двое бродяг подпевали.
  
  Бывает такое лишь в сказках?
  О да! Но нет им до этого дела,
  Сама королева влюбилась в шута,
  А он - без ума в королеву...
  
  И господин Писарь исчез, долетел лишь его тихий улыбающийся голос:
  - Там ещё пять куплетов, остальное при встрече...
  - А как поживает господин Щенок? - вдруг вспомнила и крикнула я.
  - Принят на службу в Королевскую псарню, - донеслось в ответ еле слышно...
  Стало темно. Светилась шпала. Навалилась мёртвая тишина. Такая, когда любые звуки кажутся лишь частью тишины. Будто кто-то умер. Евы нет и не могло быть. Никитин подумал, что он рад этому сну. Короткому, горькому и с привкусом счастья.
  - Никитин! Как же хорошо, что вы живы. Никитин, очнитесь! Надо уходить, помогите мне.
  
  Про ниши, коридоры и лопаты
  
  Голос Краснова. Лихорадочный, с надрывными нотами усталого актёра, стенающего со сцены. Но смысл его слов медленно доходил, и Никитин поднялся на локте, уставился в темноту.
  - Что? Что надо делать? - спросил он.
  Его голос прозвучал глухо и непривычно для него самого. На Сите он звучал как-то по-другому. Или ощущал он себя как-то по-другому. А была ли Сита? Или это был тоже сон?
  Он встал и, пошатываясь, двинулся на голос Краснова. Стоял гул. 'Воронка', - вспомнил он.
  Шпала светила по-прежнему, но глаза видели только её. Но вот Никитин смог переключиться, и заметил фигуру человека лежавшего и другого человека, склонившегося над первым. Никитин побежал.
  Споткнулся, улетел руками вперёд. Растянулся в полный рост.
  - Чёрт, чёрт, чёрт, - прошептал он.
  Поднялся, потер ободранные руки.
  - Плывёт всё, - сказал он Краснову, срывая с капюшона фонарик, пытаясь вернуть болтавшемуся капюшону форму воротника. Тот сложился в толстый мягкий жгут, похожий на змею на шее.
  Подумалось со злостью, что это тоже для чего-то полезно, эта удавка на шее, ситы все делают для пользы. Удавка принялась разбухать. Стала походить на спасательный круг. Никитин опять дёрнул, еще, наконец жгут распустился опять в капюшон.
  Но было уже не до него. Теперь было видно, что Краснов стоит на коленях возле лежавшего человека.
  - Удивительно, что вы вернулись, - сказал Краснов. Голос его как-то странно дрожал. - Это Иван. Что тут было, ужас. Когда вы исчезли, из вашего коридора вылетели два каких-то существа. Не знаю, по виду похожи на ножи.
  - Как же это... как они могли сюда попасть, - прошептал Никитин. - Ваня...
  Он склонился над лежавшим. Рубашка была мокрой. Наверное, от крови.
  - Умер. Он сначала разговаривал. Говорил, что с детства боится темноты. Я совсем немного его протащил, и он умер.
  - Может, не надо было трогать, кровотечение усиливается, - машинально сказал Никитин, сидя на коленях возле Ивана, пытаясь прощупать пульс на ледяном запястье, на шее.
  В голове звучал голос Вани, как он рассказывал про своего воспитателя. Никитин понял, что плачет. Мысли запрыгали, заметались.
  'Как же так? Безнадёга какая. Ванька, ты молодчина, смог бы я так, как ты? Взять и уволиться к чертям, чтобы не издевались над людьми. Приняли, уволили, хозяева жизни, блин. Чёрт, как жаль. Застряли тут, сами не знаем, где, Вань. Погиб. Никто ведь не узнает, где ты... Ну как так...'
  - Не знаю. Ничего я не знаю. Сюда никто бы никогда не пришёл. Что мне было с ним делать, просто ждать, когда умрёт? - ответил Краснов, сидя рядом, сложив руки на коленях, закрыв глаза.
  - Да. Вы правы. Знаете, это порой единственный выход - взять и нарушить все правила, просто что-то делать, - кивнул Никитин, вставая и прихватывая тело Ивана под плечи, под руки. - Потащили. Теперь ему всё равно уж точно. Берите за ноги.
  Краснов встал, ухватил тоже. Пошли.
  Накатывали волной воспоминания. Существа-ножи эти, танцующие ослепшие к ночи зерхи, будаи, уносившие своего, волной утекали в чёрно-сиреневые горы. Звериная жестокость красивых грациозных существ рядом с кротостью и мудростью неповоротливых будаев. Человечки пластилиновые, стремящиеся жить, - как давно всё это было. В какой из его жизней? Жив ли он? Или идёт уже где-то на том свете?
  - Как вы думаете, Краснов, мы ещё живы?
  Краснов шагал тяжело сзади и в который раз не ответил. Никитин ответил сам себе:
  - Да, Иван-то умер. Стало быть, мы живы.
  - Мне нельзя видеть зло. Нельзя, Никитин, - с одышкой и очень тихо заговорил Краснов. - Это слишком, эти ножи. Жесть. До сих пор не по себе, как они его убивали. Лежал бы я себе дома, кино смотрел. Так нет ведь, к своим захотел.
  Никитин ничего не сказал. И они опять шли молча. Задумываться куда идти было особенно незачем. Коридор он и есть коридор. Светящаяся шпала уходила куда-то вперёд. 'А может, она там сворачивает, кто знает? И ещё идти, и идти', - подумал Никитин.
  - Вы слышите? - вдруг сказал Краснов.
  Никитин прислушался, продолжая шагать.
  - Стойте, это сзади! - уже громче сказал Краснов.
  Они остановились. Потоптались. Не сговариваясь, опустили тело Ивана, стали слушать.
  Тоненько доносился какой-то звук с той стороны, откуда они двигались.
  - Кричит кто-то, - сказал Никитин.
  Было душно, пахло пластиком и пылью. Тоненький голос кричал и кричал.
  - Да что же это, неужели идти назад? - Краснов всматривался в темноту. - Кажется, женщина кричит. А что если та, которая с ребятишками пошла искать выход?
  - Надо идти на голос, - кивнул Никитин.
  Они укрыли тело Ивана его пальто. Думалось, что так Ивану будет спокойно. Хотелось защитить, укрыть от посторонних глаз. Человек беспомощен, когда мёртв. Пусть кто окажется рядом, поймёт и, может, не будет любопытен.
  И пошли на крик. Потом побежали. Крик становился ближе, и уже было слышно, что скулила собака.
  - Собака! Откуда она здесь? - устало рявкнул Краснов.
  - Ну что вы каждого проходящего видели? - ответил Никитин и закашлялся. Пыль, поднимаемая ими, долго стояла в воздухе. - Может, пропустили, она и юркнула. Маленькая, мне кажется, собачка. Тоненько поёт!
  - А! Знаете, кажется, у одного из мальчишек на руках была собака. Маленькая такая, встрепанная.
  А тявканье стихло. Послышался женский голос:
  - Что же ты, Моля, раскричалась? Не надо, моя хорошая. Не надо, услышит кто-нибудь.
  Женщина уже была так близко, что стал виден её силуэт в тусклом свете шпалы и клочьях пыли. Но одновременно и она увидела шедших на неё мужчин. Тени их на стенах бесконечного полутёмного коридора казались огромными. Женщина страшно перепугалась и закричала, прижав собачонку. Эхо запрыгало, отскакивая от стен. Собачка залилась совершенно истошным лаем. Крик их обеих был таким отчаянным, что и Никитин с Красновым шарахнулись в сторону.
  - Да что ж вы так кричите?! - сказал Никитин.
  Женщина не разобрала и машинально крикнула:
  - Что?
  - Вам помощь нужна или нет? - возмущённо крикнул Краснов. - Вы же с мальчишками были? Где они?
  - Мальчики спят. Поздно уже, - ответила женщина.
  И наступила тишина. Никитин вдруг рассмеялся. А ей ведь немного больше тридцати. Но мертвенный свет шпалы делал серым лицо, светлые глаза - блёклыми, а волосы - седыми космами. Лицо было испуганным. А голос - мягким. Вот уже и тетка.
  Никитин покачал головой.
  - Надо же, даже не по себе, - сказал он, обращаясь к женщине. - 'Мальчики спят'. Мороз по коже от этих ваших слов. Как мало надо для радости. Всего-то несколько простых, обычных слов из той жизни. Когда тихо, и дети спят, поздно уже, и ты дома, и всё хорошо. Может, и не очень всё хорошо, но уже тихо и дети спят. Н-да. Как вы здесь оказались? В этом ужасном месте. Кажется, что нет вокруг ничего, кроме этих постоянно движущихся стен и пыли!
  - Здесь бывает по-разному, - флегматично возразил Краснов. - Однажды я встретил целую деревню переместившихся. Нашли лесную поляну и после этих коридоров решили, что больше нечего искать, надо уже радоваться тому, что бог дал. Лес, река рядом, земля. Да, так и сказали. И прогоняли меня изо всех сил. Здесь встречаются ниши, лишь бы не закрылись, бывает и такое.
  Они стояли посреди длинного уходящего в темноту коридора. Женщина не ответила ничего. Она лишь прижимала к груди ворчащую собачонку и пятилась. Повернулась и пошла, побежала.
  - Куда же вы? - крикнул ей Никитин и пошёл вслед за ней. - Мы ведь вас спасать шли!
  Женщина обернулась, рассмеялась и махнула на них рукой. Крикнула:
  - Похоже, вы и себя спасти не можете.
  И свернула прямо в стену. Когда Никитин оказался рядом, то увидел, что здесь стена становилась будто решето. А за решетом, серым и дрожавшим, виднелся угол дома. Обычный панельный дом. Он шагнул ещё. И коридор за его спиной растаял. Он шагнул назад, крикнул:
  - Краснов!
  - Не ходите, - проворчал совсем рядом инопланетянин. - То, что вы тогда вернулись, случайность.
  Он стоял близко. В темноте виднелся его силуэт, глаза с интересом разглядывали ту жизнь, что открывалась им. Вернее, часть её.
  - Случайность? - сказал Никитин, разглядывая город. - А я обрадовался, что это ваш искин меня нашёл и вернул.
  - Больше некому. Он что-то активен в последнее время. Коридоры новые появились. Воронка - уже второй раз за день. Это ведь обычный ваш город, спальный такой район? Да? Знаете, мне кажется, что я и не жил по-настоящему. Только в тех двух жизнях на Земле, - сказал задумчиво Краснов.
  - Не знаю. Мне не с чем сравнить, я ведь не знаю вашу реальность. И что вы называете - жить по-настоящему? Какая продолжительность жизни на вашей родной планете? - спросил Никитин, глядя на пустынную дорогу и женщину, быстро уходившую по ней, рядом катилась комком пуха собачонка. Он боялся потерять их из виду, но и Краснова тоже боялся потерять. Они так и разговаривали через зыбкую шевелящуюся дымку, один, стоя в темноте коридора, другой - в солнечном пятне на дороге. - Этот город будто вымер.
  - Утро раннее. Или вечер, - флегматично пожал плечами Краснов. - Интересно, какой здесь год? А что если мой, представляете? Стою, смотрю и ухожу!
  - Вообще вам своих можно искать на очень большом отрезке. Например, годом-двумя позже или чуть раньше. Ну даже если родитесь вместе, то и живите долго и счастливо. Найдёте Веру вашу. У вас память останется или забывается прошедшая жизнь? У нас забывается.
  - Останется, - кисло подтвердил Краснов, но лицо его стало жёстче. - Не знаю. Мне мало тех лет, тех, когда мы были счастливы. Я не хочу в песочнице куличики строить, в школе зубрить сомнительное, физику, химию, что там еще... понимаете? Я хочу те года, когда я был счастлив.
  - Сомнительное, - протянул Никитин и пошёл по улице. Приятно было шагать по обычной городской улице. Пахло асфальтом, деревьями, летом обычным, городским. - А счастливы-то вы были здесь! Ну да, что вам наши законы физики, химии, чего там ещё, они ж сомнительны. А любить и быть счастливым вам придётся по нашим законам, вот ведь ерунда какая. Тут-то против природы не попрёшь. Тут и физика вам, и химия. Ну и ещё что-то. Я, знаете ли, не верю, что всё объясняется только лишь законами природы, есть что-то ещё. А вы как думаете?
  Тишина. Значит, Краснов так и не пошёл. По тому, что он не ответил ни сразу, ни потом на вопрос, Никитин понял, что остался один. И повернулся к дому. Дорога огибала угол здания, виднелась детская площадка - качелями и частью песочницы. Ровные ряды кустов тянулись вдоль дороги.
  'Похоже, здесь и правда утро. Середина лета. Листва вдоль дороги уже пыльная, но ещё не начала желтеть', - подумал Никитин и пошёл назад.
  Заторопился, выскочил в темноту. Сумрачно, светилась шпала.
  - Краснов, подождите! - крикнул Никитин, побежал.
  Слова запрыгали эхом, топот его шагов отдавался гулко по коридору. Впереди маячила тень инопланетянина.
  'Инопланетянин чёртов, обиделся, наверное. Взял и молча ушёл. Ну что я его всё время подначиваю?! Каждый имеет право на лево, как утверждает Воронов, анархист, пофигист, как говорит он сам, да и просто хороший человек Лёшка Воронов'.
  Дышать тяжело. Сколько он уже мотается здесь, в этих коридорах? Совсем не чувствовалось время.
  Оказавшись возле Краснова, Никитин ничего не сказал, просто пошёл рядом.
  - Мы его потеряли, - вдруг сказал Краснов. - Но мне всё равно кажется, что мы оставили Ивана где-то здесь.
  Никитин оглянулся вокруг.
  - Надо было место заметить. Коридор одинаков везде. С другой стороны, мы же спешили. Кто же знал, что ей помощь не нужна?
  - Да помощь, может, и нужна, - язвительно протянул Краснов. - Только она не верит, что отсюда можно выбраться. Боится потерять детей, не вернуться к ним. Давно они здесь, не первый год.
  - А я ей такой - вам помощь нужна! - рассмеялся вдруг Никитин. - Она, наверное, нам самим могла бы многое объяснить, помочь, да боится новых людей.
  - Да, - сказал Краснов.
  Чувствовалось, что разговаривать он не настроен. Отмалчивается. И Никитин замолчал.
  К тому же они никак не могли найти Ивана. Уже достаточно долго слонялись по коридору, возвращаясь и опять уходя вперёд. То ругались и расходились, оставаясь у другого в поле зрения, то опять шли вместе. Видели ниши. Но не заходили в них, опасаясь потерять совсем из виду то место коридора, которое только что проверили. В одной нише виднелся город, немного, будто в иллюминатор в самолёте. В другой - покосившийся забор, земля в клочьях старой пожелтевшей травы, лужа и куст ромашки. Ромашка болталась на ветру белыми головками. Наконец, уйдя в очередной раз далеко от Краснова, но оглядываясь и отыскивая его силуэт в темноте, Никитин вздрогнул.
  Тело Ивана, прикрытое пальто, как они его и оставляли, лежало по правой стене, если идти к центру корабля, в противоположной стороне от шпалы.
  'Наверное, поэтому долго и не находили, - подумал Никитин, опускаясь на колени, приподнимая пальто и кладя руку на грудь Ивана. То ли надеясь уловить сердцебиение, то ли просто радуясь, что нашёл. - Так ведь поэтому и положили подальше от света, Ваня, чтобы чужие не нашли'.
  Краснов тоже сел на корточки возле Ивана, прислонился к шевелившейся еле заметно стене.
  - Стены эти будто дышат, - сказал Никитин.
  - Они постоянно расширяются. Ну как время, оно же не стоит на месте.
  - А кажется, будто стоит.
  Краснов кивнул.
  - Знаете, давайте похороним Ваню в одной из ниш, - сказал вдруг он. - В его время нам теперь не попасть - Вани нет, а мы даты толком не знаем. Там... всё равно все встретимся. Вы же в это тоже, кажется, верите? Здесь, на Земле? Прощения попросим. Если похороним в прошлом, то я, если выберусь отсюда, буду искать это место. Если в будущем...
  Никитин долго молчал. На душе было муторно. Хоронить Ваню здесь не хотелось, с другой стороны, в нишах идёт обычная жизнь, крутится обычная Земля. Пусть даже та, с которой его увезли к чёрту на кулички. Там ведь тоже была Земля, просто он дурак ухватился за ускользающее. Его всегда мучило вот это - жизнь идёт и идёт, проходит мимо, а он приходит с работы и падает спать, а вокруг всё продолжает жить, чирикать, падать пожелтевшим листом, течь и изменяться. 'Поэтому и ухватился, кто ж мне виноват, - усмехнулся Никитин. - Вот и Ваня разве виноват, что оказался здесь, как-то так сложилось. Оказался рядом с таким вот коридором и пошёл по нему. Ведь чуял, наверное, что не надо бы, а любопытно. А потом не вышел'.
  Вслух Никитин сказал:
  - Да, надо бы похоронить. Сами мы не знаем, когда выйдем, и выйдем ли вообще. А если опять потеряем? И не найдём? Это ещё хуже. Давайте, Краснов, ищите подходящую нишу. Вы как-то тут увереннее себя чувствуете. И лучше бы в прошлое. Хотя сам Ваня из будущего. Черт знает о чем приходится думать, о том, чего по сути даже не представляешь толком.
  - В ту, в которую как через оконце маленькое смотрели, нельзя идти. Зыбко там, закроется она в самый неподходящий момент. Давайте, вернёмся в ту, где лужа.
  - А, давайте, - согласился Никитин.
  Нашли они быстро, видимо недалеко ушли. За лужей, одинокой ромашкой и забором открывался лес и направо по дороге поселение, которое, наверное, было пригородом, потому что вдали виднелись многоэтажки.
  Перенесли Ивана в лесок, подальше от чужих глаз, забросали ворохом листьев. Потоптались вокруг и решили, что без лопат ничего не сделаешь. Потащились в поселение. Искать лопаты, зачем же еще. Да и поесть не мешало бы, те брикеты, которыми всех снабжал Краснов, и пряники Рощина остались далеко позади. Голод уже становился назойливым.
  'Хотя, - Никитин покосился на Краснова, - инопланетяне, наверное, голода не испытывают, или испытывают его как-то по-другому. Но съестные брикеты он таскал! Похожи они на злаковые батончики, Даша их любит'.
  Опять вплыла в мысли Даша. Почему-то в своем любимом жёлтом махровом банном полотенце... с тюрбаном на голове... полотенце распахивается. Н-да... Сесть на автобус и рвануть к ней. А какой год-то здесь?! Может, Лёха Никитин здесь еще под стол пешком ходит!
  Краснов что-то спросил. Но переспрашивать не стал. И Никитин не стал переспрашивать. 'К черту, все к черту, эти коридоры и какие-то непонятные ниши, которые могут закрыться! Домой хочу... А я ведь уже как Краснов, вот и мне бы только к своим, никакое другое время я видеть не хочу, никаких чертовых воспитателей и улучшателей своего персонального будущего...' Вздохнул, продолжая месить пыль по ухабистой дороге. Было тихо, роса блестела на траве по обочине.
  Пригород только просыпался. Табличка на обочине гласила, что это Ясенево, и осталось пятнадцать километров до Тихорецка. Небольшие дома за деревянными заборами уже пыхтели дымками. Квохтали куры. Замычала корова. Обычный пригород, каких множество.
  В первом дворе никто не вышел. Из следующего дома, скорее на лай лохматого сурового пса, чем на их вопли 'Эй, есть кто в доме? Помощь нужна', выбрался мужик. В майке алкоголичке и трико, он прошагал к калитке по резиновой шахтовой дорожке прямо в носках. Подозрительно окинул их взглядом, выслушал, не прерывая их заготовленное наспех: 'лопаты бы, две, приехали порыбачить, а лопаты, дурни, не взяли, ни червей ни накопать, ни продукты в холод не сложить'. Мужик буркнул, продолжая сверлить их взглядом и уставив одну руку в перекладину калитки, другую уперев в пояс:
  - Не возвернете ведь, как пить дать. Давай, ребя, что-нибудь в залог. Прошлый раз такие же вот ходили, умыкнули топор, сказали, на костер, детишкам на обогрев. Ага, держи карман шире! Двадцать раз принесли. Шиш! А вы чего такие мрачные, будто на похороны собрались... О! Вчера у соседей тесть в соседнем Митино помер. Вы, наверное, от них. Точно от них. Вот народ, ну ладно, городские без топора в поход идут, а вы... хоронить без лопаты. Хотя, наверное, бы сказали, что на похороны, что я зверь какой что ли, не дал бы на похороны лопату...
  Говорил и смотрел на них уже снисходительно, будто видел насквозь, понял уже все-все и что они будут закапывать, тоже понял. И не расскажешь ведь, не поверит ни за что.
  Отдать было нечего, разве штаны с Краснова снять или комбез-тянучку ситовский. Никитин и Краснов молчали, злились, думали, что пора уходить, хватит эту болтовню слушать. Но стояли, ещё на что-то надеясь. Мужик помолчал. Махнул рукой на странных просителей.
  - Что-то с вами не так, ребя. Одежда на тебе странная, - кивнул он на Никитина, впился в него цепкими глазами.
  Тот просто кивнул в ответ. И мужик сдался, махнул рукой.
  - Ладно. Принесёте, через забор бросьте.
  От удивления просители не знали, что сказать. Переглянулись. Никитин сказал:
  - Спасибо. Большое спасибо, обязательно принесём.
  - Поесть ничего нет? - вдруг выпалил Краснов.
  - Какой год сейчас? - сказал Никитин.
  Повисла мёртвая тишина. Обалдевший мужик взъерошил пятернёй волосы, хлопнул ладонями по коленкам. Протянул как-то деланно и зло:
  - Ой, держите меня семеро! Вы откуда свалились? Я и говорю, странные вы какие-то! Даже на шпионов не похожи. Н-да.
  Замолчал. Покачал головой, став вдруг серьёзным.
  - Подождите.
  И скрылся в доме. В окно выглянула женщина, исчезла. Минут через пять мужик вернулся. Вынес в кастрюле эмалированной хлеба, колбасы, лук и яйца вареные. Молча сунул в руки Никитину со словами 'окрошку собирали, квасу не дам, мало'. Вскинул глаза на него, потом на Краснова. Пожал плечами.
  - И на упоротых не похожи. Но спрашивать не буду. Хотели бы, сами бы сказали. Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой сейчас.
  Никитин переглянулся с Красновым и мотнул головой. Хрипло сказал:
  - Да сказали бы, не поверишь ведь. Спасибо большое, не знаю, как звать тебя, добрый человек.
  - Да ладно, и я вас не знаю. А то, может, знать буду, спать перестану, в дурничку загремлю, - хохотнул растерянно мужик...
  
  Когда холмик вырос на дальней безлюдной опушке, у поредевшего березняка, было уже далеко за полдень. Посидели, слопали всю еду. Никитин вытянулся на земле в полный рост, закинул руки за голову и, глядя в небо, сказал:
  - Я вот подумал было, что инопланетяне не едят.
  - Есть охота все время, - нехотя ответил Краснов, тоже лежа на спине, но закрыв глаза.
  - Стало быть, Иван похоронен в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом под Ясенево, - сказал Никитин. Облака плыли в вышине и три коршуна парили, раскинув крылья, кружили, медленно, не шелохнув крыльями, друг за другом. Как самолеты. - Машине скажешь, вдруг будет возможность как-то исправить... это всё, а координат не будет. Если не забудешь.
  - Да. Не забуду, мы ничего не забываем.
  - Ну, тут дело такое. Забудешь, я не укорю. Люди - есть люди. Что-то случилось, закрутился, всякое бывает.
  Краснов улыбнулся. Тоскливо так.
  - Да нет, у нас есть вторая память. Общая. Я забуду, мне напомнят. Ты не поймёшь.
  Он взмахнул руками. Округлил что-то в небе над собой. Никитин посмотрел на него.
  - Просто поверю.
  Краснов напрягся, обернулся, будто ожидая насмешки. Но Никитин и не собирался смеяться.
  - Ну что я, в самом деле, понимаю в вашем устройстве, - сказал он. - У будаев два сердца, например, а у зерхов есть симбионты - существа ножи, они вот так охотятся, а потом злющие зерхи слепнут с наступлением темноты и ослепшие танцуют какой-то совершенно безумно красивый танец. Вот такой финт природы. Все мы разные.
  Краснов слушал очень внимательно, кивнул. Потом сказал только одно слово:
  - Интересно!
  Дождавшись сумерек, они пошли в Ясенево, осторожно спустили лопаты через ограду, на суку спустили вымытую в местной речушке кастрюлю. И вернулись опять к лесу. Покружили в поисках того места, откуда попали в нишу. Один искал лужу, другой - ромашку. Потом - лужу с ромашкой. Панически боялись, что ниша закроется, схлопнется. Никитину ниши эти уже представлялись пастью огромного неведомого существа, ждущего добычу. Добыча попалась, и пасть захлопнулась. Но нет, выход нашёлся. Возле лужи с ромашкой и нашёлся.
  Уже бредя устало по коридору, они переругались из-за того, что оба забыли про забор, про отломанную вторую доску от калитки. Опять перешли на 'вы'. Переругались потому, что не знали, идти дальше или искать приют надолго, а лучше навсегда. Потому что временное часто становится постоянным. Никитин смеясь, предложил идти от обратного. Может, если окопаться надолго, то появится просвет и они смогут уйти отсюда. Краснов разозлился и послал его по-русски и очень далеко. Матом. И, как бы извиняясь, добавил:
  - Вам лишь бы поржать.
  - Никогда не замечал за собой такого, - сухо ответил Никитин, тоже немного психанув. - Ну давайте повесимся.
  - Вы идиот?! - повернулся к нему Краснов.
  - Я реалист, - устало огрызнулся Никитин.
  - Мне нельзя про плохое, сколько раз уже говорить! Я хочу добраться до своих! - рявкнул инопланетянин. Его флегматичное обычно лицо перекосилось.
  - Убьёте меня, что ли? Убивайте. Надоело всё до чёртиков, - Никитин развернулся и пошёл. И сказал, уже из-за спины: - Только простите меня сначала, опять вас задел. А ведь не хотел. Характер такой, если мне плохо, вечно на улыбку тянет, дурацкую, чтобы никто не заметил, что мне плохо, пожалеть не решил. А вы решили, что мне лишь бы поржать. А мне поныть хочется, знаете ли, одному.
  Они некоторое время шли молча. Потом Никитин сел и сказал, глядя снизу вверх:
  - Спать хочу. Давайте сделаем привал.
  Краснов кивнул, устало привалился к стене рядом.
  Они уснули быстро. Сначала сидя, положив головы на сложенные руки. Потом сползли, растянулись во весь рост в противоположные стороны. Шпала погасла, потому что никто не шёл.
  Первозданная темнота и тишина легли пыльными хлопьями, укрывая спавших.
  
  О дожде и Еве
  
  Никитин опять видел Еву. Но он знал, что остался день до ее смерти. Это тот июнь. Та же комната у него дома. Опять молотил дождь. Сильный, шумный. С серёжками тополиными, кружащимися в мутных водоворотах и ручьях, бегущих по дороге. Он знал, что они там, эти водовороты и кружащие в них сережки, почему та ночь запомнилась именно ими?
  Ева сидела рядом на кровати, голые длинные ноги обхватила руками. Тогда она рассказывала, как мучил ее декан на экзамене, смеялась, взлетали ее руки, тонкие и гибкие. Он ее без конца целовал.
  Сейчас она говорила о другом. Никитин пытался уловить, ему хотелось быть с ней, а она так серьезна... В её голосе был какой-то свой ритм, Ева тихонько раскачивалась и не ответила Никитину, когда он позвал ее, пытаясь перебить:
  - Иди ко мне...
  А Евин голос вдруг улетел куда-то далеко-далеко, и стал еле слышен.
  Никитин проснулся. Нет, не проснулся. То ли очнулся, то ли там, во сне, отчетливо понял, что эта Ева уже не его. Стало больно. Он смотрел на ее профиль, на шевелившиеся губы, на пушистые пряди. Вдруг подумалось, что Ева будто все время пытается что-то сказать ему. Что?.. А может, это она вывела его с Ситы... Инопланетянин бросил, что будто бы это случайность... Она появилась первый раз, именно когда он выбрался с Ситы. Рощин говорил, что здесь мертвые часто приходят, кладбище рядом. Да причем здесь кладбище, у каждого на душе свое кладбище, каждый с собой его всю жизнь носит.
  Евины слова добирались до него. Он потер руками лицо, закрыл глаза и стал слушать. По каким мирам она бродит теперь. Дядя Миша мечтал полететь в космос и на том свете первым делом отыскал звездолет. А Ева? Она всегда была не от мира сего, подруга ее так и говорила: 'Ты, Евка, опять не туда думаешь'. Но никто не хочет думать, почему человек думает не туда.
  - Жил человек - как все... Не смейся, Никитин, а то я тебя стукну. Я хочу его найти, этого человека. Услышала про него здесь, - сказала невозмутимо Ева, вздёрнув точеный подбородок. И Никитин сдался. О ее вечную невозмутимость и даже нахальность, улыбчивую и отстранённую, разбивались все попытки сбить, заставить идти в другую сторону. А она начала заново: - Жил человек - как все. Но порой его гневный рык напоминал львиный, а за спиной раскрывались крылья. Тогда она и заметила его - его левая нога при этом отбивала заячью дробь.
  - Он лев, а в душе ребёнок, - сказала она.
  И влюбилась без памяти.
  Вскоре у них родился малыш. И звали его добро. Это все знали. Как знают, что тёплый дождь после засухи - добро, а затянувшийся тёплый дождь - часто уже и зло.
  Малыш рос добрым и бесхребетным. Улыбался светло, как мать, смешно ерошил крылья и смеялся громко, как отец, то и дело оживлял всё подряд. Однажды появились шагающие деревянные человечки. Потом заговорили цветы. Когда утром старый стол проворчал:
  - Как же мне надоели эти мыши, они щекочут меня по ночам, взбираясь по ногам за крошками.
  Отец схватился за голову и потащил упирающийся стол в кладовку.
  Мальчишка отрывал от себя кусочек и бросал, и не живое становилось живым. Как это ему удавалось, никто не знал. Просто так было. Мальчишка смеялся счастливо, и пустующее после оторванного кусочка место затягивалось на глазах. Отец не мог на это смотреть:
  - Разбрасываешься по мелочам, тратишь себя впустую! Ты можешь стать великим!
  Он ругался, кричал, потом долго плакал ночью и жаловался на судьбу. Его левая нога при этом выбивала заячью дробь, а сердце дало трещину. Но кому ещё есть дело до его сына? Никому. Кто хочет ему добра так, как он? Люди? Люди приходили день и ночь за своим кусочком добра.
  И их можно понять, ведь шла война. Уже никто и не помнил, сколько она шла, почему началась. Убитые стояли между окопами, смотрели на живых.
  - Брось винтовку, брат, что ты носишься с ней, всё равно все-все подохнем, - воздел мёртвые руки один. Его вчера не потащили в окоп под шквальным огнём. Оставили лежать до затишья.
  - Кого ты собрался тут подстрелить? В окопе напротив два дня назад я видел Маркуса, помню, в прошлом году мы с ним вместе ловили рыбу, налетела такая гроза, порвало все сети, - говорил другой и тяжело шёл на окоп, он наклонился вперёд, будто был сильный ветер и он шёл навстречу ему.
  Они говорили, шептали, кричали, уговаривали бросить винтовки, разбить их о камни. И копали, копали пропасть между окопами. Память, всё дело в ней. Ты помнишь любимые руки, любимые глаза, и не можешь простить того, кто всё это превратил в обычного мертвеца. По окопам застывали умирающие людские тела.
  Мать видела, как каждую ночь сын уходил из дома. Она знала, что он будет оживлять погибших. Сын приходил уставший под утро, на нём не было живого места. Он пытался улыбаться, это ему ещё удавалось, когда он смотрел на мать. Раны на нём затягивались наконец, и мальчишка засыпал.
  А люди шли и шли. Просили себе добра, тянули руки. Отщипывали от мальчишки кусочки. Он таял на глазах.
  Однажды отец открыл дверь.
  - Сколько же это будет продолжаться?! От сына осталась тень! - воскликнул с горечью он, загородив собой дверь.
  Человек спешил и оттолкнул его. Старик отступил в темноту, упал, неловко ударившись о ступеньку. И умер. Человек наклонился, закрыл ему глаза. С отчаянием прошептал:
  - Прости, старик! Нет, мне нет прощения! Но я не могу без неё, она умирает. Мне может помочь только твой сын!
  Мальчишки не было дома, и когда он вернулся, оказалось поздно. Оживший труп отца долго ещё бродил по дому, натыкался на углы, что-то бормотал. Парень сидел на полу, раскачиваясь и зажав лицо руками. Он никогда не знал, получится или нет. Не ожившее иногда опять становилось мёртвым. Как если бы ветер перестал дуть на ветряную мельницу, а глупый волшебник не рассчитал силы и его дыхания не хватило. Мать тихо плакала, глядя на сына.
  Потом умерла мать. Просто от старости. Но когда тело тает от старости, когда ушёл тот, за кем идёт сердце... тогда просто в доме гаснет свет, и незачем красить его стены и покупать новые шторы.
  И сын похоронил мать рядом с отцом.
  Он по-прежнему уходил каждую ночь, перебирался из одного окопа в другой. Люди шли и шли к нему. Только с трудом теперь находили его. Он стал прозрачным.
  Тогда люди сказали:
  - Прав был старик отец, так скоро от добра совсем ничего не останется. Это оттого, что теперь его некому защищать.
  И надели на парня доспехи. Дали в руки меч. Но левая нога парня выбивала заячью дробь, а крылья топорщились грязным смятым колтуном за плечами. И он так улыбался... как если бы это он привёл дождь, смывший вчера оползнем два дома на верхнем склоне, он не углядел за щенком, упавшим в колодец, он сломал старую яблоню, да, ту, у которой яблоки жёлтые и сладкие, ими усыпано дерево уже к концу августа.
  Люди лишь пожали плечами, им было неловко за его неловкость. Разве может такой постоять за себя. Удивительно, какое нынче пошло беспомощное добро, говорили люди. И закрыли доспехи на ключ. А ключ повесили на грудь самому злому.
  
  Жил человек, как все. Рубашка, трусы, носки, брюки. Жил давно и один. Иногда скрывался, иногда на всякий случай учился. Звался на всякий случай Тимофеем. Иногда Робом, а иной раз Гансом.
  Последний злой потерял ключ от замка и давно умер от скуки. Сломался замок, проржавели и рассыпались доспехи. Война окончилась. Началась другая. Тимофей был как все и работал программистом. А ночью бродил между окопами. Оказывался то в ночном баре - перед отлетевшим в стенку, между летевшим ему вслед кулаком и визжащей девицей. То на передовой. Его называли то мамой, то сукой, потому что он оживил врага. Он устало огрызался:
  - Да пошёл ты, дурак, живи, сказал.
  Или плакал, потому что уже нельзя было оживить. Он уходил в темноту. За ним шли так и не ожившие мертвецы, шагали весёлые каменные человечки, тоскливо ныли и постукивали на ветру деревянные, сложенные им, палочники.
  А он становился прозрачнее.
  Еле добирался до дома, шёл к ноуту. Начинали плыть смеющиеся лица, мультики мелькали один за другим, улыбающийся смайл замирал на экране последним, запускался вновь. Карандашный набросок лица матери, затёртый, обновлённый много раз, справа на стене. Лиц много. Лица, лица, красивые и не очень, смуглые, белые, в веснушках, чёрные пряди и смеющиеся глаза, ворох золотых волос, спутанных ветром, а эта - лысая и отчаянная, шрам на подбородке...
  Боль стихала к утру. Он засыпал.
  
  - Ты так и не научился делать добро, - сказал ему сосед. - Оживляешь, кого попало, разве можно было оживлять этого придурка Сэда, он вчера проломил башку Дюше. Слышал в новостях?
  Тимофей посмотрел на Поля. Поль зло скривился. Опять этот виноватый взгляд, будто он сам убил Дюшу! Сколько лет ему? Мороз по коже, сколько ему лет, а ведёт себя как пацан, сейчас ещё прощения попросит, с него станется, в прошлый раз заплакал. Поль сплюнул, пожалев, что вообще начал об этом разговор.
  - Жалко Дюшу, - буркнул он, - у него младший брат один остался.
  - Я не успел.
  Они шли на работу. Обычное "привет" между "хай, надо сесть подальше от шефа, а то опять подкинет дел, не отвертишься" и "сегодня опять на мне закончилась вода в кофемашине".
  - Я всё время делаю что-то не так, - сказал Тимофей.
  В узкую щель между небоскрёбами виднелось небо. Серое или голубое, в облаках или в радуге, оно было далёкое и само по себе. И солнце было само по себе. Им было всё равно, что тут без них дела пойдут как-то не так, что солнце - это хорошо, а иногда и не очень.
  - Ну, так не делай! - крикнул Поль, забираясь в воздушный автобус.
  "Не могу", - подумал Тимофей. Сказал:
  - Ты прав. От меня одни проблемы.
  Он стоял рядом с Полем на задней площадке и смотрел в открытые двери на лавку.
  Лавка на остановке встряхнулась бродячим псом, почесалась задней ногой и потрусила по дороге. Одна девчонка спрыгнула с неё. Другая лишь ухватилась покрепче, медленно оглянулась на автобус. Глаза встретились. Тимофей повис на одной руке и спрыгнул.
  Побежал.
  Лавка рванула быстрее. Притормозила, шарахнулась от прохожих. Выскочила на проезжую часть.
  - Только со мной может такое случиться... это лавка... просто лавка...
  Догнал. Сдёрнул девчонку.
  - Смотрите, у парня крылья! - крикнул мужчина на остановке.
  - Не кричи, свалятся оба... чёрт знает, как у него это вышло, - сказал другой.
  - Да я же вижу, у него крылья!
  - Нет никаких крыльев, что я слепая, что ли?! - женщина, сложив ладонь лодочкой, посмотрела вверх и покачала головой.
  Лавка встала поперёк дороги. Её зацепило ступенью отъезжающего воздушного автобуса, поволокло, сплюснуло о бетонную стену.
  Жил человек. Как все. Но порой его гневный рык напоминал львиный, а за спиной иногда распахивались крылья. Тогда она и заметила его - его левая нога при этом отбивала заячью дробь.
  - Он лев, а в душе ребёнок, - сказала она.
  И влюбилась без памяти.
  Вскоре у них родился малыш. И звали его добро. Это все знали. Как знают, что тёплый дождь после засухи - добро, а затянувшийся тёплый дождь - часто уже и зло.
  Малыш рос добрым и бесхребетным. Улыбался светло, как мать, смешно ерошил крылья и смеялся громко, как отец, то и дело оживлял всё подряд. Родители прятали по углам шагающих деревянных человечков, говорящие цветы, стол, ворчащий "как же мне надоели эти мыши, они щекочут меня по ночам, взбираясь по ногам за крошками!"
  Мальчишка отрывал от себя кусочек и бросал, и не живое становилось живым. Мальчишка смеялся счастливо, и пустующее после оторванного кусочка место затягивалось на глазах. Отец не мог на это смотреть:
  - Разбрасываешься по мелочам, тратишь себя впустую! Ты можешь стать великим!..
  И вдруг замолчал. Рассмеялся, оглянулся на неё. Глаза его улыбнулись. Как если бы он сказал: "Ты такая красивая сейчас с этими грустными глазами. Давай, отключим все телефоны. Мы с сыном принесём из кладовки этот говорящий стол, а ты испечёшь пирог с грушами. И никого больше не пустим". Она улыбнулась и пожала плечами, как если бы сказала: "А вдруг придут гости". А он ворчливо ответил бы: "Знаешь, скорее всего, на улице пойдёт дождь". Она посмотрела в окно. Начинался дождь.
  - Мне кажется, он не сможет не выйти, если его попросят о помощи, он лекарь, целитель, или как это у вас... там называется, - очень тихо сказал Никитин, притянул и поцеловал Еву.
  Сердце глупо дёрнулось от радости - не исчезла, не ускользнула, но он знал, что это только миг, он не может быть долгим.
  Она кивнула, уткнулась ему в шею.
  - Не сможет. Его прибьют когда-нибудь, да? - сказала она.
  - Ну, не знаю, могут предателем назвать.
  - Чтобы быть предателем, надо знать что-то о жизни. Ему несколько сотен лет, что он знает о жизни.
  - Наверное, да. Кто-то подумает об этом, а кто-то нет.
  - Пусть у него будут защитники.
  - Ну или так...
  Никитин говорил, гладил и гладил ее по голове, а сам вспоминал тот день. Утром, когда он пошёл на работу, чуть раньше Евы, вода с шумом и тополиными серёжками бежала по дорогам. Дождь всё шёл. Парило. Таким дождь бывает только весной или ранним летом, когда днём тепло, а ночью ещё прохладно.
  Он проснулся. Глаза не хотелось открывать, сон ещё чудился где-то рядом, где-то рядом Ева в жёлтом шуршащем дождевике под старым маминым синим зонтом в васильках перепрыгивает через одну лужу и попадает ногой в туфле-лодочке в следующую, смеётся... Никитин рывком сел и открыл глаза.
  Шпала уже светилась. Значит, Краснов проснулся.
  И точно. Тот лежал на животе, раскинув руки. Лицо повернуто к нему. Не открывая глаза, инопланетянин сказал:
  - Вы улыбались во сне.
  - Ева приснилась.
  Краснов уткнулся лбом в пол, тихо рассмеялся, как если бы сказал, что тут такого, если Ева приснилась, у каждого есть своя Ева, что он уже знает все наши мифы, он бы тоже улыбался, если бы она приснилась.
  - Ты спал с ней? - спросил он глухо.
  - Мы любили друг друга. Она умерла, сбил грузовик, нет её больше.
  Краснов промолчал. А потом сказал:
  - Я ведь не одну жизнь на Земле прожил. Тогда я тоже улыбался во сне. Мне сказали...
  
  Первая жизнь инопланетянина Краснова
  
  В той жизни я был Волошиным, и были у меня Ирина, её сын, а также - Павлик. Работали мы с Иришкой в небольшом НИИ. А НИИ скоро закрыли, и наши пути разошлись. Но ненадолго.
  Осень тогда стояла. Как говорил мой друг Довлеев много позже: 'Хорошая штука осень - горькая как антибиотик'. Хорошо, но холодно. Я свернул от дома к старому корпусу НИИ. От дома совсем близко. В этот день дежурила Нина Петровна, она пропустит. 'Только надо зайти в супермаркет, - думал я, - купить что-нибудь к чаю - и ей, и Павлику. Он ждёт. Глаза слезятся как у старика, и усы совсем седые'.
  Что делать с ним, кто бы подсказал. НИИ закрыть ума хватило, а Павлика вот оставили. На него рука не поднялась. Да у кого она поднимется. Восемь лет бок о бок. Приходишь на работу, Павлик уже у вахты, в штанах своих, на помочах, и толстовке, кое-как в них заправленной. Толстовку и штаны Ирина принесла, сына одежда хорошо подходила. Она же всеобщего этого товарища и на вахту приводила, он просился. А просился он так, что сам главный отказать не мог. Ухватится за руку этой своей пятернёй и телепает рядом, ведёт в лабораторию чай пить...
  Но Павлика на вахте не было.
  Я поискал взглядом шимпанзе - тот любил сидеть на диване с клубками пряжи, раскладывал их по цвету.
  Однако, в вестибюле было тихо и пустынно, в конторке свет горел, и слышно, чайник шумел. Нина Петровна выглянула, закивала приветливо.
  - А я тебя, Игорь, ещё от ворот увидела, чайник поставила. Павлик сегодня что-то всё в углу клетки сидит. Хоть и открыто у него, сам знаешь.
  "Надо же. Что с ним, заболел? Хотя... Найти бы Ирину. Она тогда говорила, что эксперименты сильно влияют на него, что шимпанзе всё чаще её удивляет в тестах, делает какой-то там удивительный выбор, и потом взгляд его, ну человечий взгляд. Что она сказала бы сейчас? Да стареет наш главный научный сотрудник, вот что сказала бы. А мне просто охота увидеть Ирку, опять встретить её у конторки Нины Петровны, чтобы идти провожать. Н-да. Где она теперь? И сколько раз ведь вспоминал, а провожаю только Павлика до конторки и обратно в бокс".
  - Добрый вечер, Нина Петровна, странно, сейчас схожу к нему. Я денег принёс. Ну и холодно сегодня.
  Я снял пальто, положил упаковку маковых пирожных на стол. Сел на диван с кружкой чая.
  - Вот хорошо! - воскликнула дежурная. - А ты грейся, пей, пока горячий. Электрик ведь уже третий раз приходил, каждый месяц одно и то же. Как зарплата у него кончается, так он сразу свою пластинку заводит - необслуживаемое оборудование требуется отключить. А сам лыка не вяжет. Не отключит, конечно, Павлика он любит, но душу мотает и мотает, и чекушку забирает, я ведь всегда наготове держу. Сейчас без этого нельзя. Раньше-то я главному сказала - и всего делов, а теперь мы тут никому не нужны. Радуйтесь, говорят, что тепло есть, не отказались от вас полностью, законсервировали только, так это называется. Я звонила тогда...
  "В городскую администрацию... - продолжил мысленно я, Нина Петровна рассказывала историю своих переговоров не первый раз. - Что же случилось? Он бы уже пришёл".
  Павлик так и не появился. Пришлось идти самому - шимпанзе сидел спиной ко входу. Он обернулся, посмотрел грустно и отвернулся. "Похоже, всё-таки заболел".
  Почистил в клетке, собрал мусор, принялся рассказывать вслух, как я выбирал каши для Павлика. Обычно Павлик внимательно слушал, крутя мочку уха, или хлопал себя по бокам и ходил вокруг. Теперь же он лишь пересел в другой угол.
  - Нина Петровна, а Иры Мельниковой телефона у вас нет? Или адреса? - спросил Игорь, вернувшись в конторку.
  - Это ваш биолог-то? Как не быть, есть адрес.
  Адрес нашёлся в списке с обратной стороны замусоленной тетради.
  - А на объявление, получается, так никто и не откликнулся? - спросил я, записывая телефон.
  Объявление дали, когда стали пугать отключением отопления в большей части здания.
  - Нет, никто. Никому наш шимпанзёныш не нужен. Только эти, для опытов которые его просили, только они.
  - Ну для их опытов нашего Павлика мы не отдадим, - сказал я, надевая пальто.
  Пошёл домой. Шел и удивлялся сам себе, что взял наконец адрес, а потом сам себе и парировал - просто ведь надо что-то делать с Павликом. Можно было бы, конечно, забрать Павлика к себе, и я держал в голове этот вариант как запасной, но всё откладывал, вдруг само собой рассосётся.
  Была бы у меня, например, мама. Они бы с ним дружно распивали чаи на кухне и смотрели телевизор. Павлик бы доставал масло или ещё что, - он любил заглядывать в шкафы и что-нибудь доставать, - а мама бы у него спрашивала: "Что будем готовить на ужин"... Но мамы у меня не было. Никого не было. "Нет, нельзя брать его к себе, у меня холодильник пустой вот уже месяц. Это рыб можно - покормил и забыл, и то на душе кошки скребут из-за этих рыб, а тут Павлик..." - в который раз сказал я себе решительно.
  
  И вот я, с тортом и билетами в зоопарк, растерянно улыбаясь, смотрел на дом. Серый, панельный, самый обычный. Идти или не идти, вот в чём вопрос. Переехала, и может быть, живёт не одна. Ну, Санька не в счёт, Санька-то свой человек и меня узнает, наверное. А если кто ещё? Муж бывший тогда всё время рядом крутился. Что ж, при неблагоприятном раскладе придётся скорчить дружескую физиономию и говорить только о Павлике. Но я и иду говорить о Павлике! - одёрнул я себя и вошел.
  Ира была дома. Её удивлённое лицо с россыпью знакомых веснушек на скулах, квартира со всякими безделушками в шкафах, диванчиками и пуфиками, старым спаниелем с одышкой и котом, сидевшим на кухонном шкафу и смотревшим в коридор на меня, - показались ужасно смешными. Потом вышла Ирина мама. Потом шестилетний Санька выскочил, пожал руку и убежал.
  Выяснилось, что отца не было вот уже полгода как, а Ира жила с мамой, переехав со своей съёмной квартиры.
  Мама Ирина строго сказала, что все мы сейчас будем кушать пирог с капустой. Первым кушать пирог выдвинулся спаниель. Следом шла Ира, в руках у неё были чайные чашки, я нёс по поручению Ириной мамы блюдца - праздничная посуда хранилась в зале, в шкафу, с кучей статуэток и шкатулок. Спаниель сел, принялся чесать за ухом, и образовалась пробка. Тогда я, пользуясь моментом, стал рассказывать Ирине про Павлика - в узком коридоре в кухню. Ира молча выслушала.
  - Я не знала, ужас какой-то, - сказала она.
  Машинально водрузила чашки на блюдца в моих руках и пошла к выходу. Через минуту она уже была одета.
  А я пытался вызвать такси, удерживая в одной руке чайный сервиз, другой - держа трубку. Хорошо еще, что телефон висел на стене, а то я бы его расколотил.
  В такси понял, что разговор будет только про Павлика. Нет, он замечательный, наш Павлик! Рассматривал соседку, поворачивающуюся и спрашивающую что-то. Слишком много про Павлика. А хотелось протянуть руку и коснуться завитка волос, который в полусумраке казался немного ретро. Придёт же такое в голову, когда я любил ретро. Машинально отвечал на Ирины вопросы. Нет, не знаю, какая у него температура, не подумал измерить, сразу к тебе, ты знаешь, с чего начать. Не лежит, а сидит.
  Я и действительно не знал. В той жизни я начинал с лаборанта, бегал за пробами на соседний металлургический комбинат. Времена были такие, что вскоре уже я учил следующего лаборанта. А потом и заведующим лаборатории поставили, текучка была ужасная, денег не платили ведь, народ уходил. Но кто такой в те времена завлаб, это снабженец.
  - Ну, хорошо, хоть сидит, - сказала Ира.
  Мы приехали.
  В боксе было темно.
  - Как душно. Приточка-вытяжка работает? - быстро спросила Ирина.
  Я включил ночное освещение. Павлик спал и проснулся. Издал какой-то невнятный звук.
  - Ужин почти не тронут. Пол банана даже целы, как ты тут, хороший мой? - Ирина вошла в клетку и взяла Павлика на руки. Шимпанзе погладил её по щеке, поворачивая к себе, сказал очень серьёзное:
  - У.
  - Ну что ты, я уже здесь, - сказала Ира, взяв его за руку-лапу, пожав легонько. - Думаю, просто отравление СО, посмотри вентиляцию. Надо или гулять регулярно, или чтобы приточка работала.
  Она говорила за спиной, Павлик вторил ей своё "у", а я пощёлкал переключателями. Приточка не работала, и тянуло гарью. Сколько она уже не функционирует? Но две недели назад Павлик был шустрее, про возраст его вспоминать не тянуло точно.
  - Значит, будем гулять, - сказал я, забирая шимпанзе у Ирины, - под Луной.
  Куртку Павлику нашли на вахте. В аллее возле НИИ было пустынно. Павлик шёл некоторое время сам, шуршал по листьям обшлагами куртки. Потом попросился на руки - лапы замёрзли, он их смешно поджимал и стоял как гусь, на одной лапе.
  Я подхватил на руки пострадавшего, можно сказать, по моей вине, младшего научного сотрудника, да его и нести не надо было, Павлик сам держался отлично, обхватил лапами как баобаб какой-нибудь.
  Ира иногда брала за руку-лапу Павлика, когда он принимался искать её в темноте своими длинными руками, находил и гладил по голове, спутывая волосы, превращая в "воронье гнездо" по словам Иры. Иногда она считала его пульс. Я говорил:
  - А носильщику? Предлагаю посчитать пульс носильщику.
  Ира смеялась, и пульс мой считать отказывалась.
  А я был счастлив. И говорил-говорил. О том, как искал работу, как однажды позвонила Нина Петровна мне домой и сказала: "Я понимаю, что вы больше здесь не работаете, но с Павликом-то что делать, я даже не знаю, чем кормить его? Борщ ему можно? Я его борщом кормлю. Ведь почти год уже, одними бананами и печеньками кормить - где же мне с моей пенсией. Заберите вы его, Игорь".
  Я тогда, помню, совсем на мели был, в фирме, куда устроился, платили плохо, забирать точно к себе никого не хотел, но пообещал, что зайду как-нибудь. И забыл. Вспомнил уже через неделю. Тогда как раз деньги появились. Подумал, что надо бы сходить всё-таки. А что взять поесть для шимпанзе, я не знал! Помню, метался по супермаркету, гордый как тот буревестник, что иду спасать Павлика. В итоге накупил детских каш и пюре мясных, Нине Петровне конфет. И пошёл... Н-да, так она меня и нашла.
  - А потом, - говорю, - я тебя с помощью всё той же Нины Петровны нашёл. Удивительное дело, ведь ты давно не работаешь, и я, а телефоны хранятся.
  - Ну да, с одной стороны, номера скапливаются, - сказала Ира. Было темно. Пока она молчала, слышалось лишь шуршание листьев рядом в тумане. - С другой стороны, у Нины Петровны всегда обнаруживались самые редкие номера. Такой человек, заботливый. Вдруг кому-нибудь пригодится...
  Мы шли под фонарём, и видно было, что она замёрзла, подняла воротник своего светлого - орехового, подумал я, мне оно казалось почему-то именно ореховым, - пальто и держала его рукой. Плыл то ли туман осенний, то ли дым от костров. Павлик вздумал класть голову мне на плечо.
  - Может, он уже кислородом отравился? - сказал я. Гулять, по честности, надоело, мечталось о кофе и глупом таком разговоре не о Павлике. - Сужу по себе, съел бы слона. Предлагаю Павлика в койку, ну или в бокс, а самим в кафе, здесь есть недалеко, а можно ко мне, тоже недалеко, но у меня пустой холодильник.
  "Но это ерунда по сравнению с беспорядком, тоже мне, приглашаешь в гости", - усмехнулся и покосился на Иру "вдруг согласится".
  - Ещё немного, - ответила Ира, слышно было, что улыбается. - Я заметила время, хотя бы полтора часа погулять.
  Надо же, заметила время, потом в журнал запишет. Журнала-то давно нет, ну так в записную книжечку черкнёт. Ну Ирка всегда была немного зануда.
  Мы некоторое время шли молча. Шорох листьев. Туман. И Павлик, протягивающий руки-лапы к ветвям деревьев.
  Я вспомнил, что впопыхах, после странного неудавшегося чаепития, был приглашён мамой Иры на чай. Вытяжку мне так быстро не сделать, вообще неизвестно, когда я её сделаю, на руках серьёзный проект, клиент торопил, и торопил уже с неприятными намёками. Придётся и завтра гулять с Павликом. Вообще, по-хорошему, надо забирать его...
  Павлик опять протянул лапу вверх, ухватился. Подёргал ветку. Я слегка подёргал Павлика, пытаясь отцепить его. А Павлик вдруг отцепился от меня. И подтянулся... даже не подтянулся, а просто шмыгнул.
  Перед моим носом болтались розовые ступни. Лапы качнулись туда-сюда. И исчезли. Посыпались листья.
  Мы посмотрели друг на друга.
  - Догулялись! - осуждающе не знаю кого рявкнул я.
  Сам ведь рвался гулять под Луной, придурок. Хоть бы поводок привязал.
  - Не кричи на меня! - насупилась Ира.
  Я рассмеялся. Павлик основательно поправил Ирке причёску, от ретро, пожалуй, не осталось и следа, теперь это скорее утро в кибитке бродячих музыкантов, но так даже лучше... будто только проснулась.
  Мы потоптались вокруг дерева. Покричали. Слышно было, как Павлик шуршал, шуршал, и теперь затих.
  - Ну что мне теперь лезть за ним?
  - Пока далеко не ушёл, да же? - нерешительно протянула Ира. - Может, подпустит, и ты ухватишь его...
  Ира говорила, поворачиваясь вслед за мной. Я обошёл дерево. Ухватился за нижнюю ветку, раскачался, закинул ногу, промазал. Ну что за идиотство такое... если он от меня рванет, разве мне его догнать. С другой стороны, он же вроде как без сил, и пока сидит, не двигается, - думал я. Опять раскачался. Опять закинул ногу, зацепился. Подтянулся. Не знал, получится или нет. Смеху не оберёшься. Перевалился через сук, стал примериваться, куда цепляться дальше.
  - Где наш герой, сидит на месте? - попытался я отвлечь от себя внимание.
  - Сидит! - ответила Ира. - Ой, он дальше полез!
  Сверху посыпались листья, труха. Я отплёвывался, зажмурившись. Сидел в развилке, обхватив ствол. Дальше полез... твою же мать.
  Раздалось громкое "каарр". Захлопали крылья. Треск сучьев усилился. Но треск теперь шёл в другую сторону.
  - Он что?! Назад пошёл? Кажется, на меня двигается, - прошипел я, боясь спугнуть.
  - Не знаю, я ничего не вижу отсюда! Ты как там?! - как-то отчаянно вскрикнула Ира снизу, она смешно подпрыгнула, выглядывая между ветвей, обошла дерево и ещё раз подпрыгнула. - Я убью тебя, Волошин, когда слезешь!
  Я ничего не сказал. Только улыбался как идиот сам с собой. И вцепился намертво в ствол, когда по мне скатился перепуганный Павлик. Затрещал рукав куртки. Шимпанзе кубарем ломился вниз. Он уходил от вороны на такой скорости, что, сиганув на Иру, сшиб её с ног. Снизу раздались угуканья, возня.
  Я, чертыхаясь, отыскивал ногой ветки и сучки, по которым взбирался. Слушал, как Ирка возмущалась, смеясь:
  - Не надо меня валять в листьях...
  Высоковато ещё было... Свалился. Как мешок. Но хоть приземлился на все четыре, и то ладно... Поймал за куртку радостно прыгающего вокруг меня Павлика. Тот мигом обхватил меня лапами и повис.
  - Мне кажется, я похож на кенгуру-мать, - сказал я.
  Ира невразумительно хихикнула. Видно было, что она здорово замёрзла и теперь дрожала.
  - Да ты совсем замёрзла. Поэтому шимпанзе в бокс, а потом ко мне пить кофе, - скомандовал я.
  И рванул бегом к НИИ. Павлик трясся на боку, Ира бежала рядом, припрыгивая и еле успевая.
  
  Ко мне домой мы пришли уже за полночь, определив Павлика в бокс и накупив полную тележку продуктов. Ира первым делом выхватила банку кофе, чайник уже шумел. В квартире было сонно и тепло. Мы перемещались, то будто забыв что-то важное в коридоре, в кармане пальто, то вспомнив, что где-то в зале не кормлены рыбы в аквариуме. Глядя, как Ира, кутаясь в мой джемпер, заварила в кружки кофе, я решил, что пора, хлопнул по выключателю и пошёл к ней.
  - Волошин, - шёпотом сказала Ира. Слышно было, что она улыбается. - У тебя не кормлены рыбы. Ты сказал.
  - Рыбы сказали, что подождут. А почему шёпотом? - тоже прошептал я.
  - Темно же.
  - Это чтобы ты не знала, куда бежать...
  Про рыб вспомнили уже под утро.
  - Рыбы не кормлены, - сказала Ира, засыпая.
  - Ну их, - я завернул её в одеяло, - спи.
  - Это неправильно как-то... Они голодные.
  - Они спят.
  - Что делать с Павликом...
  - Забери его ко мне. Ваньку - первым делом. И мы пойдём вечером в гости к твоей маме, а она нам напечёт... Что она нам напечёт?
  - Узелки?
  - Вот! Будем в воскресенье пить чай с узелками...
  И кажется, тут я уснул. А утром Ира сказала, что я улыбался во сне. Непривычное чувство было, чего уж там. Наверное, это и есть то самое ваше счастье? Непривычно. Когда ты кому-то нужен.
  Никитин слушал. А Краснов больше ничего не говорил. Опять повисла тишина. Шпала погасла.
  В этой бесконечной тишине и темноте бесконечного коридора, казалось, что он, Никитин, повис в пустоте. Разговор, обычный, такой человеческий и понятный, слово за слово. И вот опять тишина. Здесь всё время будто сражаешься с пустотой. Пока барахтаешься, идёшь ли, разговариваешь ли, пустота отступает. А только замолчишь, и всё. И страшно даже думать, что отсюда можно не выбраться. Никогда. Не увидеть Дашу, Мишку, Нику, не встать утром и не подойти к окну, а там небо во всю ширь неохватную. Пусть пасмурное, пусть дождь льёт, и ветки сирени скребут по стене дома... Если умер, то ничего не поделаешь. А если не умер?! Неужели так и болтаться в этих бесконечных коридорах, барахтаться в разных временах и лечь потом костьми неизвестно где... Нет, лучше не думать. Подумал, что не знает, что сказать Краснову, замечательный его Павлик, Ира, но к ним он не хочет возвращаться. Что тут скажешь?
  И сказал половину:
  - Замечательные ваш Павлик. И Ирина. Холодно. Но эта штука ситовская здорово спасает.
  - Повезло вам.
  'Опять на 'вы', - усмехнулся про себя Никитин. - Торчим здесь чёрт знает сколько времени, нос к носу. А что ещё делать? Ниши обследовать? И застрять там'.
  - Да что же такое! - воскликнул Никитин и встал.
  Прошёлся туда-сюда. Шпала засветилась. Краснов с интересом на него смотрел, сидя и привалившись к стене.
  - Надо что-то делать. Идти, надо идти, - сказал лихорадочно Никитин.
  - Зачем? - Краснов опять лёг.
  - Затем, что под лежачий камень вода не течёт, что без труда не выловишь рыбку из пруда, любишь кататься, люби и сани эти чертовы возить!
  - А это-то к чему? - Краснов с интересом слушал.
  - К тому, что хочешь на Земле остаться, так сделай хоть что-нибудь! Сейчас вот твой корабль починит себя, соберет эти коридоры или рассыплются они в прах, и где ты окажешься? Надо возвращаться.
  - А мы что делаем?
  - Надо идти. И найти что-нибудь поесть. В следующую нишу пойдём за едой.
  - Идём, - Краснов вяло принялся подниматься. - Интересно, как ты еду добывать будешь? Рогатку соорудишь и в птиц рябиной пулять будешь? Или у магазина с протянутой рукой встанешь? Или на работу станешь устраиваться? А ниша схлопнется!
  Но поднялся и ворча пошёл потянулся вслед за Никитиным. Тот уже ушагал далеко вперёд, и Краснову приходилось ворчать очень громко. Он устал и замолчал.
  
  Шум ветра
  
  Они так долго шли и молчали. Гнетущая пустота коридора по-прежнему освещалась шпалой. Пустота. Гулкая, холодная, пыльная. В горле першило и хотелось есть. Мысли уныло толклись на одном и том же, что отсюда не выбраться. Никак.
  'Ниша схлопнется... А жрать хочется. Хоть бы какой-нибудь завалящий заяц выскочил сюда, так ведь ни одной твари, похожей на дичь, только люди как тени. Да и тех уже давно не встречали'.
   Никитин мотнул головой и подумал, что надо бы как-то переключиться. Попытался считать шаги. Потом понял, что забыл, что надо считать. Просто марширует, потому что решил идти, назло Краснову, который раскис. 'А ты не раскис? Да ты как крыса, загнанная в угол, бесцельно мечешься... Боишься признать. Боишься признать, что нет выхода. Нет... Мишка, Никуся... Даша, как ты там, переживаешь, наверное, ужасно...'
  Они опять двинулись вперёд, пытаясь держаться направления к рубке корабля. Что это за направление, они не знали, но как говорил Краснов, - надо выйти из коридора, искин строит эти коридоры векторно. Может, веерно? Никитин с сомнением покосился на Краснова, услышав такое точное определение. До смешного точное, настолько не вязалось оно с кажущимся не очень техничного склада инопланетянином. Ну векторно, так векторно, и они опять шли.
  Тянулись стены, стены, светящаяся шпала превращала их в пространство небольшое, мир сужался до пятачка вокруг идущих. И это странным образом успокаивало, превращало в не очень удачные декорации на сцене не очень успешного театра. А мозг потихоньку привыкал, начинал отыскивать привычное и родное - как однажды сказал Краснов: 'Лучше не задумываться сильно о природе этих коридоров, всё равно ведь не поймёте, а сойти с ума можете'. Лучше думать о чём-нибудь другом... Никитин вдруг улыбнулся, на душе будто стало светлее. Он вспомнил, как они познакомились с Дашей.
  В детстве Никитин болтался на велике по всем окрестностям дачи, а в жаркие дни не выбирался из местной речки Сушки. И потом, когда вырос, иногда срывался и приезжал туда. И чаще всего осенью. В ту пору, когда ещё попадались летние грибы - сыроежки и волнушки проскакивали тут и там, и даже белые встречались иногда - торчали своими великанскими макушками в траве, но и уже весёлой конопатой россыпью пошли опята.
  Как только выдавалось свободное время, приезжал, топил печь и уходил с собакой в лес. В этот раз Никитин приехал накануне, вечером, потому что решил отправиться в лес с утра. Дом прогрелся, было уютно и тихо, трещали дрова. В саду капало с промокших деревьев и кустов. Подняться по дорожке и выйти за калитку. Вот и лес.
  Доля, старенькая и суетливая спаниелиха, мелькала в высокой траве. Радовалась лесу. Поднималась на задние лапы и, вытягивая морду поверх папоротника, выискивала глазами хозяина. Шёл мелкий дождь. Его даже не было слышно. Листья, жёлтые, красные, битые крапиной, падали на землю.
  Прошлой ночью сильно похолодало. Луна выкатилась на небо и застряла в лесу, в ветках деревьев, светя сквозь них. Будто с той стороны холма великан поднял фонарь в руке. Устал от долгого пути и подыскивал пристанище на ночь.
  Нырнув под папоротник, Никитин попытался добраться до подосиновика. А Доля уже пыхтела и кружила вокруг. Принесла палку в зубах, положила к его ногам. Лезла под руку. Он рассмеялся, собака радостно вскинула лапы на плечи, повалила. Барахтались в папоротнике и окончательно вымокли.
  Дождь шебуршал. Сквозь его сетку блестела паутина. В ней застряли засохшие, скрученные кораблики-листья. В лесу было тихо. Будто больше никого нет в нём и во всём мире. Никитин подумал, что когда-нибудь перестанет приходить сюда, в этот лес. А осень и дождь - нет. И великан вновь остановится на этом холме. Все они снова и снова будут приходить в эти места.
  
  Собака, мокрая и счастливая, бежала по тропинке впереди. Её лапы ступали неслышно. Она успевала проверить местечки с непонятными шорохами, закутки с запахами, нору с заначкой мыши, горку, только накануне вспученную кротом...
  Уже спускаясь по малине, Никитин увидел, что на лавке кто-то сидит. Всё лирическое настроение с великанами, осенью и паутинами сдуло как ветром.
  В эту глушь пешком отправляются только ненормальные. Автобус ходит по расписанию и то не всегда. А случайные прохожие - редкость, особенно в это время года. И соседей уже почти никого.
  Но Никитин улыбнулся - это был новый сосед Аркадий Петрович. Это он неделю назад сообщил, заговорщицки подмигнув, что опята уже пошли.
  Аркадий Петрович крикнул Никитину, едва тот показался с собакой на тропинке, что пришёл за пилой, своя заглохла. И пригласил на чай с пирогами. Продрогнув под дождём, Никитин не отказался, тем более, что брали его на чай вместе с Долькой, лохматой, грязной и мокрой. А это существенно, без неё Никитин не пошёл бы. Ну, а Даша оказалась дочерью Аркадия Павловича.
  Потом они с Дашей долго-долго шли до его дачи, прошли по всем улицам посёлка под моросящим дождём. При этом тащили кучу продуктов, отправленных мамой Даши: 'Поешьте. На даче-то кушать одно удовольствие, чайник на печке горячий, пирогов и борща я собрала, чего ещё... Да! Конфет!'
  Переговорили обо всём. Непонятно почему, ведь Даша говорила мало и вроде бы ничего особенного: Да? Слушай, не знала... А что они? А он? Ну... а ты?
  Никитин говорил и говорил.
  Шёл дождь. Почерневшие бархатцы, замёрзший прошлой ночью львиный зев, мокрые качели. Яблоко в тишине упало на землю. Они уже в четвёртый раз остановились у ворот его дачи.
  Никитин открыл калитку и сказал:
  - Этой осенью опят прорва. Мимо двух пней прошёл, усыпано. Но уже неохота было резать.
  - Да. И тихо. Так тихо только осенью бывает.
  Собака дрожала от холода, и Никитин её впустил в дом. Доля покрутилась и свернулась калачиком на пороге, на коврике. 'Я мокрая и грязная, знаю, я подожду', - говорил её виноватый взгляд.
  Они долго сидели на лавке. Даша надвинула капюшон и сунула руки в рукава куртки. Лес на холме курился туманом, редкий осинник трясся своими круглыми листьями-ладошами, сосны и ели чернели кляксами, терпко пахло прелым. Зябко и сыро. Но хорошо.
  - Знаешь, в доме топится печь, - сказал Никитин, повернувшись и посмотрев на Дашу. Бусины дождя повисли на её ресницах, она улыбалась. Никитин рассмеялся: - Да! Там конфеты и желе смородиновое!
  Дождь припустил сильнее. Даша тогда не пошла домой, позвонила и осталась у него... чем-то они были похожи с Евой. Психологи всякие, в лице Гороховского Сани, говорят, что люди всю жизнь любят только один тип, и его, хоть и неосознанно, и ищут. Вот так обыденно. Чёртовы психологи, всё испортят.
  Никитин вздохнул. И об этом лучше не думать. Сдохнуть охота. Но надо еще и вернуться. А значит, думать надо 'о правильном, о духоподъёмном, особенно, когда сдохнуть охота, иначе точно сдохнуть можно', - говорил дед. А хотелось ныть. Сесть у этой стены проклятой, зажать лицо ладонями и...
  Никитин покосился на идущего рядом сутулого Краснова. Подумал, что не знает, как звать его. Н-да, и ныть-то по честности при нем не хотелось. Равнодушный как у рыбы взгляд инопланетянина здорово отрезвлял.
  Никитин сказал громко:
  - Как вас звать, Краснов? Нелепица какая-то получается. То вроде бы мы на 'ты', а то вдруг хочу обратиться, имени не знаю, и опять 'Краснов' из меня лезет. Надо что-то изменить в этом. Давайте знакомиться заново, а?
  - Денис я. А меня и жена всё время Красновым звала, как-то хорошо это у неё получалось. Она у меня независимая такая. Мне нравилось.
  - О, а я Алексей.
  - Да, вы говорили, - Краснов споткнулся. Он задел рукой стену, потеряв равновесие, стена засветилась, появился какой-то знак. - Ты говорил. Впрочем, мне всегда трудно даётся общение. И рад бы, но понимаю, что скучный я в общении, не всегда знаю, что сказать. Вот некоторые умеют пошутить, а я не умею. Завидую, но по-хорошему. Вот так ищу-ищу слова, или молчу, или тараторю не пойми что, а человек напротив, вижу, скучает.
  - Тоже самое иногда говорит Воронов, друг мой по институту. 'Интроверт махровый обычный' - сообщает на это ему всегда радостно Гороховский, наш местный психолог, - задумчиво сказал Никитин, что-то привлекло его в светящемся пятне на стене. - Все мы разные. А что, с искином вашим, ни разу тебе не приходилось разговаривать за столько времени?
  - С искином? - удивился Краснов, его флегматичное полусонное лицо оживилось.
  - Ну да.
  - Эти разговоры заканчиваются всегда одним и тем же, - пожал плечами Краснов, - 'Доводы исчерпаны. Разговор не имеет перспективы'.
  Он пошёл дальше, будто и этот разговор тоже не имел перспективы. Но Никитин не мог успокоиться, то, что разговор с искином-кораблём возможен, его поразило. Получается, искин какие-то доводы даже приводил! Никитин заступил дорогу, пошел перед Красновым.
  - Подожди! Подожди, это ведь самый важный вопрос и для тебя, и для меня!
   Тот остановился наконец. А Никитин нетерпеливо говорил:
  - Вот смотри, Денис. Корабль-то, получается, лежит в моём времени. Почему нельзя просто открыть двери и выпустить меня? Или шлюзы, или что там у вас?
  - Можно. Но мне надо в девяностые.
  Никитин потрясённо уставился на Краснова.
  - Нет, что реально можно выйти?!
  - Зачем мне выходить здесь?! - рявкнул Краснов, поворачиваясь к Никитину. - Спустя столько лет. Пусть ищет указанное в заказе время. Это всё из-за города мастеров! Угораздило влипнуть в их эксперименты со временем!
  Никитин непонимающе уставился на инопланетянина.
  - А мне зачем маршировать здесь с тобой?! Твой искин выстроит нужный коридор, и я ведь тогда не вернусь домой. Никогда, ты это понимаешь? - тихо сказал он.
  Краснов молчал. Потом сказал:
  - Ты не говорил.
  - А ты сам не понимаешь?! - взревел Никитин. - Я-то думал, что нельзя!
  - Ты не спрашивал.
  - Что ты заладил?! - крикнул Никитин и замолчал.
  Как же так... Но он и правда ничего не говорил. Даже не думал об этом.
  - Ведь думал, что трудно всем, - сказал он, разведя руками, - все терпят, молчат, кружат в этих коридорах и ждут, когда как-то разрешится. Или не разрешится. Надо ждать, держаться...
  Краснов молчал. Потом пожал плечами, сжался как-то. Подошёл к стене и лёг навалился на неё. Стена засветилась. А потом к ужасу Никитина зашевелилась. Из неё поползли, вытягиваясь, светящиеся волоски-нити. Поднялся неумолчный шорох, он усиливался, заглушал все звуки. Он походил на поднявшийся в лесу ветер. Казалось, шорох складывался в слова, но Никитин никак не мог уловить их.
  Волоски оплетали Краснова. А он закрыл глаза, бросил руки вдоль тела. Стена затягивала Краснова, опутывала шевелящимся светящимся ковром. Шум ветра усиливался, казалось, что волны невидимых трав катятся к горизонту, касаются друг друга, стукаются, лёгкий невесомый звук сливается в шёпот. Никитин подумал, что это и слышал Кондратьев. Это и есть ночной певец, этот корабль-искин.
  Лицо инопланетянина медленно скрывалось. Он погружался всё больше. Складывался во что-то округлое и похожее на прозрачную личинку. В стену уже ушли плечи. Никитин ошарашенно смотрел, метался рядом. И не знал, что делать. Может, это такой контакт с искином и так положено? Или что-то пошло не так, они не договорились, и Краснов сейчас исчезнет окончательно и бесповоротно? Что делать-то?! Спасать? Или лучше не лезть в то, в чём ничего не понимаешь?!
  Вспомнилось это далекое 'вам ведь жаль его, я вижу... они съедят его'. И Никитин решился наконец, схватил за безвольно повисшую руку Краснова и что есть силы потащил на себя. Легко отвалившиеся длинные светящиеся волоски-нити замерли на мгновение и потускнели, стали уползать в стену. Шорох медленно стих.
  Краснов свалился мешком на пол. Синюшный в свете шпалы он лежал будто мертвец. Стена ещё помигивала огоньками. И погасла.
  - Денис, Краснов, ты как?!
  Никитин лихорадочно щупал пульс на руке, на шее. Пульс теплился еле-еле, но был. Никитин сидел на коленях возле Краснова и понимал, что сделать ничего не может. Кто знает эту суть инопланетную? Может, он зря его вообще вытащил?
  А Краснов начал оживать. Зашевелился, поднялся, сел. Согнул ноги в коленях и обхватив их руками, сцепил руки в замок. Вскинул глаза на Никитина. Взгляд сосредоточенный и непривычно цепкий.
  - Я ещё Краснов? - спросил он. Схватился за лицо ладонями.
  - Да, - кивнул Никитин.
  - Я не хочу... не хочу, - прошептал Краснов в ладони, потёр с силой лицо.
  - Я зря тебя... выдернул... оттуда?
  Тот помотал головой.
  - Нет, я успел, сказал про тебя. Он должен отпустить. Это невольное зло, то, что причинили тебе, Ивану. Он просит прощения. Да я виноват, я! Я хочу к своим! Мне нельзя соглашаться с ним. Он опять уговаривал вернуться. Отпустить тебя и вернуться домой.
  - А ты?
  - Я сказал продолжать строить коридор в указанный мной период.
  - Он не может ослушаться?
  - Пока не исчерпаны все возможности, не может. Он искин, перед ним задача. Доводы его не исчерпаны. Не может, - помотал головой Краснов.
  Никитин молчал, не зная, что сказать. Столько было боли в этом Краснове. Хочет к своим. Но даже этот непонятный для Никитина искин и тот ближе по сути к Краснову, чем 'свои', к которым он так рвётся. Но прилепился к ним и всё. Чем? Душой, наверное, чем же ещё. Чем ещё можно прилепиться и тянуться потом сквозь годы, вспоминая разные мелочи, радостное, а иногда и не очень? Похож на какую-то светящуюся личинку, постоянно твердит, что ему нельзя видеть плохое. Видимо, просыпается тогда что-то страшное в них, дикое, природное, чего они больше не хотят будить. Знают и не хотят. Странный мир, люди - личинки, спящие в своих кроватках. А может, они ушли от этой жизни, чтобы не творить зло. Спящие демоны какого мира? Знают, что нельзя их будить. Но иногда срываются, едут очертя голову на край света и живут, живут хотя бы чужой жизнью, а ибернарий следит за ними. Такой же искин? Удивительно - машина просит прощения. И отпустит. Такая логика в него заложена. Хорошие люди создавали его, пусть даже эти люди напоминают личинку. Это ему они её напоминают. А кого напоминает он Краснову?
  - Да, искин сказал, что это он оживил пластилиновых человечков. Он часто про них говорил. Мы тогда только потерпели аварию. Женщину, их лепившую, он назвал волшебницей.
  - Это мама, - тихо сказал Никитин.
  Что тут ещё скажешь. Тоскливо уставившись в чёрную стену, Никитин молчал. Что-то такое же, похожее на эти светящиеся волоски, живёт в Кондратьеве? Маленькие такие вот искины? Учатся, схватывают всё подряд, иногда нелепо и невпопад. Как дети.
  Вспоминалась мама, склонившаяся в свете лампы над своими пластилиновыми человечками. А он не знал тогда, что они ожили. Она постеснялась сказать, а он не заметил. Искин с чужой планеты заметил.
  - Кондратьев вас слышал. Ночной певец, голос которого похож на ветер, это он и есть. Твой искин-корабль. Н-да, - сказал Никитин и вдруг вскинул глаза на Краснова: - Выходит, это правда, что если вы улетите, то они... замрут?
  - Получается, да.
  - Ничего себе.
  Стало совсем тоскливо.
  - Кажется, светлеет, - сказал Никитин.
  Покрутил головой в поисках новых светильников или шпал, но не нашёл.
  Свет шёл отовсюду, он сочился будто сквозь стены. Светились сами стены. Стало видно, как мириады тонких светящихся волосков расплетались, сжимались, уползали.
  - Он коридор разбирает, - сказал непонятное Краснов, тоже покрутив головой, - скоро я останусь опять один. Мне надо уходить.
  Стен больше не было рядом, они будто убегали по солнечному полю. Вдалеке гребешком виднелся лес. По правому краю в кустах торчал остов трактора. В небе парила пустельга. Упала в траву и поднялась тяжело с мышью.
  - Уже лето, - сказал обалдевший Никитин.
  Развел руками. Слов не было. Распирало от обрушившегося. Неба, радости, от запахов. Но было почему-то жаль расставаться с Красновым. Вроде бы только шли, шли и ругались, молотили, что придет в голову, и вот - жаль.
  Краснов пятился, уходил. Нелепо взмахнул руками из высокой травы, из сиреневых метёлок иван-чая. За ним виднелся серый периметр уползающего коридора. Краснов подпрыгнул и опять махнул.
  Никитин тоже замахал. Пошёл к Краснову, побежал. Закричал:
  - Ты найди меня! Слышишь? И я поищу тебя, и Ваньку! И найди обязательно своих! Слышишь?
  - Слышу. Буду искать! - прилетело в ответ.
  Кажется, Краснов орал и улыбался. Может, конечно, и показалось, и инопланетянин сейчас не улыбался. Может быть, но хотелось так думать. Стало тепло на сердце. Никитин ещё долго стоял, пока совсем не скрылся из глаз корабль и бегущий за ним инопланетянин. И тут только подумал, что так и не спросил у Краснова, как звали его в той, его инопланетной, жизни.
  Было жарко, слепни впивались слёту. Никитин пошёл по полю. В ситовском комбезе и ботах. Примут за инопланетянина? Шёл и улыбался сам с собой. Взмахивал руками, сшибал головки молочая и нераспустившейся ещё пижмы, мотал головой.
  Иногда вдруг накатывал дикой волной страх, что он мог ведь не вернуться. Такое не забудешь, наверное, никогда. Столько всего случилось, столько людей увидел, услышал, разве забудешь?
  Домой добрался в сумерках. Доехал на попутке. Долго никто не останавливался...
  
  - Если бы не сосед, то дошёл бы наверное только ночью, - сказал Никитин, остановившись в дверях и раскинув руки.
  Мишка повис на шее первым, Ника закружила вокруг и не сводила глаз с комбеза и бороды - испугалась. Даша стояла рядом. Никитин видел её дрожавшие губы, слёзы в глазах и улыбался блаженно, понимая, что пропадал неизвестно где до самого лета, что ещё неизвестно лето какого года на дворе, но это всё, все опасения и страхи, остались где-то позади, там, в поле, рядом с трактором. Конечно, есть опасение, что уже где-то в его обычной жизни зарождается то будущее, где свила свое гнездо гнетущая эра воспитателей, а может, где-то надвигается непонятное будущее с городом мастеров... Что если они хотят изменить то, что ему до смерти не хочется отдавать...
  А Даша, улыбнувшись, сказала:
  - Представляешь! Они со мной не разговаривают! Ни Кондратьев, ни Иван Петрович, ни Николай, никто!..
  
  Кротовина
  
  'Кондратьев... Жив чертяка. Надо же, молчат. Они и со мной не сразу заговорили после смерти мамы. Сколько ещё осталось времени, никто не знает. Когда этот искин в поле будет готов улететь? Неужели ничего нельзя придумать?' - Никитин тоже улыбался, так не хотелось никого пугать раньше времени.
  И Даша растерянно улыбалась.
  Она уже говорила, что к нему приходил Рощин, с месяц назад. Никитин удивился еще больше. Но быстро побежал наверх, распахнул дверь в комнату в мансарде, пробежал взглядом по городу. Попытался отыскать Айболита, Кондратьева... но не увидел, было сумрачно. А Даша говорила, что Рощин клич тогда бросил по всем соцсетям - 'у кого пластилиновые человечки живут, у меня есть новость о хозяине'. Воронин передал ей.
  - А Рощин передал тебе от Малинина привет и посылку. - И прошептала: - И мы узнали, что ты жив.
  Никитин схватил в охапку Дашу, он почему-то ужасно обрадовался известию о Рощине, получалось, что все с ним произошедшее не сумасшествие. Но посылка... и зачем ему привет от этого странного Малинина?!
  - Слушай, я так рад, что появился Рощин, но Малинина я знаю лишь по его рассказам. А что в посылке?
   - Лампочка, - развела руками Даша. - Старая, как в папиной мастерской.
  Никитин взял ее лицо в ладони, поцеловал. Обнял, и они так стояли, молча. Никитин обвёл глазами их всех. Рассмеялся. На душе становилось тепло, когда думал, что они его ждали. А его окружили со всех сторон, дёргали и спрашивали, спрашивали. Он что-то отвечал.
  Звонили Воронины, Малинины, Гороховский прокричал, что после его рассказов про пластилиновый народец он не верил, что что-то может случиться. Сказки ведь!.. Было шумно и грустно. Но это только на душе. Мешало то, что пластилиновые люди могут остановиться навсегда.
  'Это потом, - думал Никитин, - вдруг ещё что-то нарисуется и всё изменится, и всё будет хорошо'.
  Уже поздно вечером после бани, застолья наскоро и тихого счастья взахлеб, потом - застолья долгого, радостного и пьяного, Никитин полуживой от усталости и бесконечных и таких нужных ему в последнее время разговоров добрался уже в темноте до своего стола в мансарде. Дети спали. Даша пришла следом. Включили свет.
  Город молчал. Народ стоял кто где. Было не по себе. Даша сказала, что они не сдвинулись с места, стоят так, как они их с Мишкой и Никой принесли наверх.
  - Я уйду, - прошептала она, показав глазами, где положила посылку от Рощина.
  Но Никитин удержал её. Усадил на диван.
  - Подожди. Главное, они все целы, сейчас, погоди...
  Прошёл к столу.
  Ему не давала покоя эта лампочка. Крутилась какая-то непонятная мысль - у деда Рощина оживали игрушки. Если Краснов таки улетит...
  Вот она. Никитин поднял ее на свет. И правда неровная, стекло толстое... Никитин задумчиво упаковал лампу в пупырчатый полиэтилен, как она и была упакована, уложил ее в коробку, убрал в стол. 'Неужели когда-нибудь я ее вкручу?'
  Он задумчиво включил настольную лампу, погладив пальцем старомодный выключатель-пимпочку. Мамина лампа, с абажуром серо-зеленого цвета.
  Повернулся, прошагал к стене и выключил верхний свет. Пробормотал растерянно:
  - Что это мы? Ведь уже вечер. Ночь, считай. А мы врубили свет людям.
   Тоже сел на диван. Рассмеялся, развел руки и негромко сказал, голос нелепо дёрнулся:
  - Здравствуйте! Как же я по вам всем скучал. Даша вот со слезами на глазах сообщила, что вы с ней не разговариваете. И со мной тогда, когда мамы не стало, долго не говорили. И в поле мы вас тогда не нашли. Но кто же укрытие такое придумал?! Вот в чем вопрос. Даша сказала, что нашла вас в укрытии!
  Тишина. Никто не шелохнулся.
  Даша сидела тут же. Зазвонил мобильник, она ответила. Слышно было, что позвонила подруга ее, Милухина, смеётся, что-то рассказывает. Даша односложно отвечала.
  Человечки все стояли на полу.
  И вот откашлялся Кондратьев.
  Еле уловимое движение прошло по фигуркам человечков. Никитин почуял, как прыгнуло радостно сердце.
   - Прошу прощения, Дарья Михайловна, - торжественно сказал архитектор.
  Даша охнула и подняла глаза от телефона. А Кондратьев церемонно продолжил, выдвинувшись вперёд:
  - Признаюсь, когда вы нас искали в поле, я сказал, чтобы никто не откликался. Побоялся вас, что вы всем про нас расскажете. Зря. Про нас и так узнали, и не от вас. А я чуть всех не погубил...
  Никитин слушал, подавшись вперёд, глядя то на Кондратьева, то на Дашин профиль в свете лампы. Она слушала напряжённо. До этого она видела лишь живую Тяпу, и ни разу - самих человечков. То, что человечки просто не откликнулись тогда, потрясло её, она закусила губу. 'Расплачется сейчас Дашка от обиды, столько испытаний на неё свалилось, - подумал Никитин. - Но не испугался бы и народ...'
  В трубку на коленях Даши крикнула пару раз подруга и отключилась. Громко запикало и вскоре перестало.
  - Но этот день... он стоил того. Он вспоминается и вспоминается, - говорил Кондратьев, он оглянулся на своих.
  Доктор Айболит строго кивнул. Но тут же расплылся в улыбке.
  'Платон, Николай, Мюнхаузен... Аглая, старушка в чепце, надо дать ей имя', - думал Никитин, глядя на толпу, теперь шевелившуюся и переговаривающуюся.
  А Кондратьев сделал паузу, будто не решался сказать, но всё-таки выдал, выпалил буквально.
  - Вот мы и решили сделать кино и показать вам. Кино называется 'Нас не проглотишь!' Первая серия - 'В травинах'.
   'Ишь ты, - Никитин прямо почуял этот кондратьевский азарт и радостно усмехнулся. И пытаясь скрыть дурацкий, детский какой-то, восторг, пробормотал:
  - Какое кино?
  Даша беспомощно оглянулась на Никитина, отвернулась опять и тихо, но очень твёрдо сказала:
  - Давайте, Кондратьев. Всем не просто пришлось, вам тоже.
  Упёрлась локтями в колени, подпёрла подбородок кулаками и приготовилась смотреть. Никитин вздохнул. Запереживал. Всегда у него это срабатывало, он, казалось, переживал больше того, у кого не получалось, будто это у него все шло наперекосяк. Поэтому не мог ходить на детские праздники.
  Мишка однажды совсем забыл стихотворение. Как ни подсказывал ему Никитин, Мишка так и не вспомнил, расплакался. А Никитину щипало глаза и свербило нос, отчётливо казалось, что это он стоит посреди зала, на него смотрят видеокамеры, фотоаппараты, телефоны, а глаз нет. Теперь модно смотреть на детей видеокамерами и телефонами, может, поэтому Мишка и смешался. Никитин тогда стоял в третьем ряду, его попросили не загораживать обзор...
  Вот и сейчас он напрягся, страшно стало. Они такие настоящие, кино сняли, а вдруг что-то пойдет не так...
  Но Кондратьев, решительно вздёрнув подбородок, как тогда в поле, сказал:
  - Вы его снимите, Алексей Степанович, и продайте, у вас будут деньги. Только не говорите, что мы живые. Будто вы нас нарисовали. Мне кажется, смешно получилось. В главных ролях, - возвестил приподнятым голосом архитектор, отделяя вступительную часть, - доктор Айболит, архитектор Кондратьев, Николай, Мюнхаузен, Аглая...
  Никитин рывком сел.
  Взял у Даши телефон и стал снимать видео. Когда началась первая серия, и были расставлены пластилиновые травины, десять в ряд, сантиметров по двадцать каждая, Никитин тихо сказал:
  - Ох ты ж, да это декорации. Ну вы даёте, Кондратьев. Снимаю шляпу.
  Кондратьев не подал виду, как истинный актёр, лишь уголок губ его дрогнул.
  В серии 'Нас не проглотишь', Никитин увидел, как смеётся Даша. Она повернулась и сказала:
  - Нас не проглотишь, Никитин.
  - Это да. Получается, нам ещё корабль надо построить, на колёсах, - сказал Никитин...
  Снятый фильм тут же отправили Воронову. Лёня позвонил вечером, сказал задумчиво:
  - Ну ничего себе... И это они сами?
  - Говорю же, сами.
  - Не может быть.
  - Ну да, я тоже так думаю. Но оно есть...
  - Что оно?
  - Не знаю, как сказал Меркульев, но что-то есть...
  
  
  Кондратьев был счастлив - их кино имело успех. Но все-таки скучал, он и правда думал, что Никитин хоть что-то расскажет. А тот ничего не рассказал.
  И тут Мюнхаузен задумчиво подмигнул. Кондратьев азартно ответил.
  Они сошлись под лестницей. У норы. Они её обнаружили дня два назад, когда искали перевязочный материал для травин - иначе они валились на пол. В любом уважающем себя доме есть норы. Они идут своими путями, сходятся, расходятся, пересекаются или не пересекаются.
  - Кротовина? - сказал Мюнхаузен.
  - Ну-у, - протянул Кондратьев, сунул голову в нору, - спорное утверждение. Нора и нора.
  - Думаю, кротовина. Проходимая!
  - Не-ет, - поморщился Кондратьев. - Нет. Нора.
  - Но ведь мы не видим свет другой Вселенной.
  - Надо встать не так...
  - Встаньте, как считаете нужным.
  Кондратьев перешёл на другую сторону и опять заглянул в нору.
  - Ну? - не выдержал Мюнхаузен. - Надо идти!
  - Да, - кивнул Кондратьев, подумав, что можно сколько угодно называть нору норой или кротовиной, она от этого не станет ни тем, ни другим... но света другой Вселенной действительно нет.
   - Только поймаем такси... - Мюнхаузен вытащил из кармана кусок ветчины и положил возле кротовины.
  - Да! Чтобы вернуться назад... - архитектор убежал наверх и прикатил катушку ниток, которые стащил из запасов Даши.
  Пока спорили, как привязать нитку, и привязывали её, высунулся мышиный нос, покрутился, дёрнулся в сторону ветчины, зубы белые и огромные - ну ничего себе, - подумал с тоской Кондратьев, - сомкнулись. Мелькнул ребристый мышиный хвост.
  - Уходит! Держитесь, Кондратьев!
  Кондратьев держался. Барон и архитектор втянулись вместе с хвостом в темноту. Забрякали по стенкам. Но молчали, чтобы не спугнуть зверя. И зверь молчал, чтобы не выронить ветчину. Он чуял на хвосте опасность и бежал ещё быстрее. Тормозил, прижимался к стене, подпрыгивал и бил хвостом о потолок, опасность не отступала. Проносились мимо пауки, мокрицы, трупики пауков, трупики мышей, стены кротовины то сужались, то расширялись.
  Зверь носил их по туннелям, забивался в тупик, возвращался, и опять в тупик. Этот последний тупик был холодный и безжизненный. Кондратьев подумал, что сейчас свалится... Они еле удерживались на хвосте. А зверь бежал по туннелю, как в последний раз, набирал скорость и вылетел пулей в сырую траву сада. Кондратьев и Мюнхаузен свалились у выхода. Всё было белое. Что-то высокое, воздушное, прекрасное высилось перед ними из клочьев тумана.
  - Звездолёт, - сказал задумчиво Кондратьев.
  - Беседка, - прошептал Мюнхаузен. Беседку он видел недавно, когда сидел на дереве с котом.
  Назад возвращались, кружа и путаясь. Нитка давно кончилась, они её так и не нашли. Выход оказался совсем в другом конце дома.
  - Надо было идти из того тупичка направо, говорил же! - воскликнул архитектор, ему надоело бродить, да и, чёрт возьми, звездолёт оказался беседкой.
  - Да нет, мы ошиблись ещё раньше, в тупичке со спящим жуком, или не знаю кем, но там кто-то спал. И нитка ваша кончилась...
  - Я ведь говорил, что надо было брать две катушки, но вас уже понесло! Как всегда впрочем...
  Они опять переругались. И дальше шли молча.
  В доме было тихо. И только в мансарде горел свет. Их, оказывается, ждали. Стало как-то радостно от этого.
  'Пусть бы всегда всем в конце пути горел свет, - думал Кондратьев, ускоряя шаг, - тогда получается так, что вроде бы и не зря шёл'.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"