Сосед у меня призрак. Объявился с некоторых пор, гремит, скрипит, иногда, слышу, матерится, но так, будто нечаянно. Песни какие-то поет, чай пьёт. А что ещё он делает, когда будто на кухне чайник шумит, и потом стук тихий и долгий идёт, словно рота целая берёт чашку, выпивает, аккуратно ставит, чашки по блюдцу стукают... В общем, призрак и призрак, только как выйдет в коридор, так не знаешь, куда бежать. Вот кто сказал, что призрак похож на себя умершего, ничего подобного, галиматья какая-то с огромными глазами. Мороз по коже от глаз этих с красными прожилками.
- Серёга в этой квартире раньше жил, - сказала соседка. - Кто-то говорил, что геолог. Семьи у него не было, друзья только иногда приходили. Песни всё такие крутил - про горы, колчедан... или халцедан?.. Весной с рюкзаком уходил, осенью возвращался. Всё улыбался... Думала, вот вернётся и заглянет ко мне опять, он иногда заходил, приносил чабрец да голубику.
Вера Ивановна. Грустные глаза и седые мягко уложенные в гулечку волосы. Весь балкон в цветах.
- Почему же не спросили, кто он, геолог ли? - спросил я.
- Думала, как-нибудь сам расскажет, - улыбнулась соседка...
Не стал я Веру Ивановну тревожить своим призраком. Забеспокоится ещё, расплачется...
Но в этот день первый раз с призраком и поздоровался. Шёл по коридору, сцепил зубы и не выругался с перепугу, когда глаза надвинулись на меня.
- Привет, сосед, - говорю настырно.
Прошёл. А в спину прилетело глухо так, нездешне:
- Привет.
И такое удивление в этом тоскливом голосе...
В следующий раз я решился и дверь в кухню распахнул. Рывком. Говорю:
- Здравствуй... Серёга.
А сосед, галиматья эта с глазами, плывёт вдоль стола, уставленного чайными чашками разных калибров. Поднимает очередную чашку, к себе подносит, ставит. Глаза поверх чашки в воздухе зависли и на меня уставились.
- Здравствуй, коль не шутишь, - отвечает раздумчиво, голос будто из колодца, эхом. - Надо же... а имя мое откуда знаешь? Верунька... рассказала? Хоть одна живая душа помнит.
А по голосу слышу, улыбается...
И исчез. Вот будто сквозь землю провалился.
Тихо дома стало. Никто больше не ходил, не стучал. Только сон стал сниться мне про треугольник какой-то. Небо, вижу, голубое над головой, пихты частоколом, костерок погасший, палатка пустая... Я бегу, Серёгу зову, нет его нигде. Овражек вниз к реке. Река сверкающей рябью слепит глаза. Лодка, перевёрнутая, зацепилась за корягу метрах в десяти от берега... Я кричу, зову, но всё это мертвеет: и небо, и мир живой и звенящий ледяной водой, и трава, плывущая длинными прядями в реке, всё это оказывается вдруг старым снимком в моих руках. Переворачиваю. "Елань, Старица, все наши". И приписка карандашом: "ПС для истории: в этом году я один пошёл, у всех дела". А снимок уже другой. На нем пятеро, смеются, дым от костра, глаза одного на меня надвигаются, и я просыпаюсь... в голове что-то про треугольник, как заноза...
Старицу эту мы потом с друзьями нашли. И снимок размокший в палатке. Серега ночью долго со мной на берегу сидел, сквозь него в свете луны ивняк виднелся.
- Мне почему-то всё треугольник снился, - сказал я.
- Островок этот у местных Треугольным зовется, - тихо рассмеялся Серёга. - Повадился ко мне медведь рыбу воровать, так я ее с припасами в лодке на воде оставлял... Ночью тогда гроза разыгралась, хотел только лодку перевязать...
Ушёл он под утро. По обрыву, вниз, по воде. Обернулся, помахал, шёл и шёл, пока макушка в воде не скрылась. Камушек мне оставил. Серый такой, в синих разводах. Сказал, для Веры.