Туман полз по реке, сентябрьские прохладные сумерки заполняли собой понемногу округу. Дома дымили затопленными к ночи печами, светились окнами. Но в третьем доме от сельсовета всё ещё были распахнуты настежь двери, и слышалась гармонь, которая распустив меха, зашлась в радости. Свадьба, начавшаяся ещё в полдень и не желающая заканчиваться, то выливалась безудержным весельем на улицу, топоча сотней неуёмных ног, голося сотней весёлых ртов, то затихала в доме и растроганно всхлипывала от добрых слов и заздравных речей.
Двое же гостей, выскочив в пляске на улицу, так и остались сидеть на лавочке, теперь хоронясь от редких прохожих и любопытных глаз за разросшейся буйно черемухой. Он и она. Тихий его голос словно уговаривал её, ласкал нежностью слов, мягкостью речи:
- Ну, чего ты, чего? - говорил он, тихо и нежно смеясь. - Никого же нет.
- Так отец с матерью в доме, - шептала она, улыбаясь в ответ. - А если выйдут, Степ?
- А если не выйдут? - шептал он и искал её губы в темноте.
Руки его становились всё настойчивее, ей не хотелось их останавливать. Хотелось, чтобы он был ещё ближе.
Протяжно заскрипела калитка. Кто-то неуверенно шёл в темноте.
- Эй! Кто тут шераборится?! - задиристый женский голос пьяненько раскатился смехом. - Выходи! Кто не спрятался, я не виновата!
- Иди, Вер, мимо, - усмехнулся в ответ Степан из темноты, не отпуская испугавшуюся чужих Наташу.
Вера ушла в дом, и снова тишина.
- Сватов к тебе зашлю на этой неделе, Наташ, - проговорил Степан, - брат вот хотел, да я его опережу.
- Сколько я говорила Ваньке, не люб он мне, - вздохнула Наталья, откидываясь спиной на стену дома, - а он всё своё твердит, люблю да люблю.
Степан угадывал её профиль в сумерках и любовался. Хороша. Высокая, стройная... кожа белая, усыпанная золотыми веснушками, тёмно-рыжие волосы, стриженные по городской моде до плеч. Отчаянная Наташка всегда ему нравилась. Ему и брату его. Так и ходили вдвоём вокруг неё вот уже полгода.
- Ты, смотри, Ваньку не привечай, - вдруг сказал Степан.
Наташка так и взвилась. Зыркнула на него глазами в темноте и насмешливо проговорила:
- Указчик нашёлся! Кого хочу, того и привечаю. Ведь ты не муж мне!
Выпалила и обидчиво отстранилась.
Степан схватил её в охапку и зашептал жарко в ухо, окунаясь лицом в тёплые распушившиеся волосы:
- Всё равно моя ты. Никому не отдам, так и знай.
Наташка улыбалась в темноте, а рук его не отталкивала, молчала. Сердце сладко замирало от его голоса, который непривычно перехватывало то ли нежностью, то ли ещё чем непонятным ей.
- Наталья! - вскрик матери с крыльца заставил очнуться.
Девушка отстранилась и встала.
- Ты с кем это тут? Иван, что ли? - мать всматривалась в мужскую фигуру и не могла разобрать со свету, слишком похожи были братья статью.
- Степан я, Настасья Васильевна, - ответил парень, выходя на свет, и Наталья усмехнулась украдкой, раздражение в его голосе веселило её.
Мать же Натальина улыбнулась лишь и строго сказала дочери:
- Нечего по темноте бродить, иди в дом, скоро уж расходиться будут, домой пойдём, а ты, Степан, не серчай на меня, не признала.
Женщина пустила их в дом впереди себя, а сама шла и улыбалась. Вот и младшая, по всему видно, замуж пойдёт, ишь, парни-то хороводы водят вокруг неё. Петровы-то оба вьются, кого она выберет, кто ж знает? Ох, взбалмошная девка.
А в доме веселье плескалось во всю, столы сдвинули, невеста и жених стучали каблуками в середине круга. Наташка вскинула голову и бросилась в середину, раскинув руки, крепко стуча ловкими ножками. Степан шёл следом, раздвигая плечами толпу, но пляшущие оттеснили его со смехом - плясать он не горазд был, медведем топтался лишь и мрачнел с каждой минутой всё больше.
Наталья же, чуя, что он смотрит, смеялась, поводя плечами. Взгляд её нечаянный, быстрый, дразнил и манил. А Степан видел, как брат Иван вышел в круг, и вот уже эти двое будто одни.
Брат не сводил глаз с её лица, запрокинутого вызывающе навстречу ему. Раскинув руки, Иван оттеснил всех от неё в два счета, и теперь Наташка, словно пава выступала перед ним, игриво потупив глаза. Но губы насмешливо подрагивали, еле сдерживая смех, а брат снова и снова возвращал её к себе, разворачивая умело в танце.
Но вдруг глаза Наташкины растерянно заметались. Она увидела, как Степан вышел из комнаты. Иван оглянулся и усмехнулся, но удерживать не стал, когда она начала пробиваться к выходу...
Холодный май не давал никак земле согреться. Деревья, ещё полуголые, едва начав выпускать молодые клейкие листочки, опять замерли от непогоды и позднего ненужного снега. Только днём солнце пригревало во всю, словно напоминая земле о том, что весна в мир пришла. И распустилась черёмуха. Белая её кипень металась на ветру перед окном, осыпаясь мелким цветом.
Наталья с утра была дома вдвоём с полуглухим дедом Степана Захаром Кузьмичём. На работу её в последнее время определили в сельсовет. Легкотрудница. Дохаживала последние месяцы беременности тяжело. С тошноты сбивалась на рвоту. Часто вдруг оседала на пол, теряя сознание. Но трудодни за неё никто не заработает, а семье и так тяжело - у Степана ещё двое маленьких братьев, её мать расхворалась совсем, так что помощи ждать неоткуда. На первых порах им всем миром помогали, чем могли, но ни Степан, ни она не хотели жить за чужой счет.
Подойдя к окну, запотевшему, мутному, Наталья провела пальцем по его холодной поверхности. Скорей бы уже. Ни о чем другом не думалось, всё валилось из рук. Выкатившийся огромный живот тянул тяжестью, кожа на лице её пошла рыжими пятнами. Даже обуться не могла сама, и вот уже неделю сидела дома - председатель колхоза Андрей Митрич выгнал её и сказал, рассмеявшись: "пока не родишь, на глаза мне не появляйся, смотреть на тебя больно, Наталья, сам бы родил лучше, чем на тебя смотреть".
Захар Кузьмич, ворчливый, высохший и согнувшийся почти пополам старик, сидел всё время возле печи и курил. Коричневые от табака пальцы иногда расчесывали редкую короткую бороду, чесали стриженый затылок, и тогда их хозяин философски протягивал:
- Да-а. Эх, - и опять замолкал.
Он так мог сидеть подолгу. Подслеповатые глаза щурились на дым папиросы, время от времени дед хватал кочергу и активно шурудил в печи. А то принимался рассказывать, как они с парнями из соседней деревни по молодости с кольями ходили биться потому, что свою Пашу он из той деревни увёз.
Нынче он всё больше молчал. И Наталье не до него, живот сегодня, как назло, "тянуло" ещё сильнее, словно скручивало болью, затягивало в узел. Она тоже молчала, хмурясь всё больше от томительного страха и ожидания.
А деду надо было, чтобы она спросила, чтобы потянулась ниточка разговора, чтобы скука и тоска развеялись... и он снова, и снова охал.
- Чего ох-то, Захар Кузьмич? - спросила, наконец, Наталья, потянувшись вверх, пытаясь достать с верхней полки буфета большую сахарницу, в последнее время она повадилась грызть его, откалывая от сахарной головки маленькие кусочки.
- Дык, вот смотрю я на тебя, девка, эк, тебя расквасило-то, - тут же подхватил разговор Захар Кузьмич, отведя в сторону папиросу, прищурившись на дым и критически оглядывая фигуру Наташи, неловко трущуюся животом о буфет, пытаясь дотянуться, - а Паша моя сено косила, помню, когда отца-то Стёпкиного родила! Так на сене и родила! А ты-то и на трудодни не ходишь, и по дому еле ползаешь. Э-эх! Куда катимси?!
- О-ох, - тихо проговорила вдруг Наталья и тяжело осела на пол.
Чувствуя, как живот опоясало острой, нестерпимой болью, как тёплое потекло по ногам, намокло в один миг платье, Наташка вскинула глаза на деда и прошептала:
- Мамочка...
- Ты чего энто? - забеспокоился дед, подскочив и тут же рухнув на табуретку, больные ноги плохо слушались.
- Ой, зови, дед, зови, - тихо прошептала Наташка, забыв враз, как кричать, теперь лишь мамины слова, что она непременно должна сделать всё правильно, стучали молотом в её голове, смешиваясь с тупой, расползающейся по всему телу болью.
А дед доковылял до двери и уже кричал соседу Егорычу, оказавшемуся на дороге:
Девчонка, родившаяся этой холодной майской ночью, закричала громко, требовательно. И Степан, приехавший с поля уже к ночи и сидевший на крыльце медсанчасти, куривший непрерывно одну за другой папиросы, подскочил. Жаром обдало радостным, словно коснулся чего-то чистого, тайного, того, чего никогда не приходилось ещё знать. Бросившись к двери, он тут же отпрянул. Нет, ему же туда нельзя. Кинулся вниз, со ступенек, в темноту...
Через полчаса робко стукнул костяшкой пальца в дверь медсанчасти:
- К Петровой можно?
И услышал в приоткрытую дверь грозное от старой Савельихи:
- Утром, Петров, приходи! - и уже более милостивое, когда суровая акушерка разглядела огромный букет черёмухи перед своим носом: - Девочка у тебя, парень, три шестьсот, спят они обе, и ты иди...
От города до деревни рукой подать. Перейдёшь через мост, по дороге пешим ходом часок отмахаешь, и вот уже первые дома показались. Деревня большая, по берегу реки раскинувшаяся далеко.
Колхоз Берёзовский славится в округе своими конными табунами, рекордными удоями, знатными животноводами и полеводами. Да только сокрушается всё местный председатель правления Брынза, что утекают силы людские в шахту. Молодые и сильные, крепкие парни не хотели лямку крестьянскую тянуть за трудодни, и шахта, раззявив свой щербатый, ненасытный рот, жадно проглатывала их, обещая высокие заработки в своих чёрных антрацитовых норах.
Рано уходил Степан в шахту. Далеко до зари встала Наташа проводить, собрать забутовку. Маленькая Людмилка спала, раскинувшись в деревянной качалке с птичками и зверушками, с любовью вырезанными старым Кузьмичём.
- Ну, пока, Наташ, - шепнул Степан на прощание и ткнулся небритой щекой ей в шею, норовя носом зарыться в волосы.
Она, сонная, улыбнулась, поежилась.
И опять осталась одна. Но скоро и ей на работу, школа здесь, в деревне, недалеко. А маленькая Люда останется с бабой Настей командовать по дому, греметь половником по пустой кастрюле, ловить Мурку с обмороженными, короткими ушами за хвост, пока бабуля жиденькие, а потому что муки не густо, блинцы печёт да грозит пальцем хитро оглядывающейся на неё внучке. Лишь в обед Наталья прибежит покормить дочку.
А как жалко отрываться от неё. Сонно склонившись на подушку, Наталья смотрела сквозь деревянные прутья на дочь и заснула.
Школа небольшая, в один этаж, в пять комнат, с двумя печами, стояла на пригорке. Снежные намёты на крыше набухли, провисли тяжестью, словно брови стариковские над тёмными глазницами маленьких окон. Два класса, полсотни ребятишек, начальная школа.
Наталья, закутавшись в мамину пуховую шаль, скрывая усмешку, следила за первоклашками. Они у неё - на первом от окна ряду. Сидят. "Если бы они сидели, горе луковое", - смеётся про себя она, глядя на самого отчаянного балабола Семёна. Тот, свесившись стриженой головой под парту, выудил из-под неё собственный валенок, который и свалился оттого, что на пару размеров больше ноги хозяина.
- Семён, - сказала Наташа, еле сдерживая смех.
Семён с побагровевшими ушами замер, сложив перед собой на парте руки.
- На перемене пойдёшь к сторожу деду Егору, дров поможешь натаскать, - наказывает, а смешливые огоньки так и пляшут в её глазах.
- И я!
- И я, Наталья Алексеевна!
Вот те раз, наказала, называется. А знакомый голос, раздавшийся от открытых в коридор дверей, заставил вздрогнуть:
- Вот я, Семён, бате-то скажу, что ты учительницу не слушаешься, он тебе пропишет по первое число!
Голос раскатистый, громкий, легко перекрывший болтовню в классе и звонок, задребезжавший по школе.
- Здравствуйте, Наталья Алексеевна. - Иван, деверь, заслонив дверной проём, уже некоторое время наблюдал за ней.
Может быть, для кого-то она поправилась, стала казаться старше, волосы по-городскому поднимала и закалывала шпильками наверх, обабилась, как бросил в случайном разговоре Пашка Красков. Иван поморщился. Нет. Иван видел сейчас в ней что-то новое, то, чего не было раньше: мягкость, что ли, словно нежность затаённую. Он видел, как она растерялась в первую минуту, но уже в следующее мгновение Наталья насмешливо спросила:
- Что, Иван Васильич, по делам у нас или по школе соскучились? Ребята, идите на перемену.
Она подошла к двери. Степан и Иван похожи очень. Оба не высоки, коренасты, большеглазые, темноволосые - Петровская стать, их тут полдеревни таких. Только молчаливый Степан напором брал, натиском, а с Иваном легко и радостно всегда было. Но сейчас Наташе не хотелось видеть нарочитую весёлость Ивана, затаённую, глухую боль в его глазах, не хотелось, чтобы он вот так смотрел на неё. Иван, скорый на слово, теперь молчал, пропускал ребятишек мимо и улыбался, и тискал лохматую шапку в руках.
- Уголь в школу привёз вот, - когда остались одни в классе, проговорил он, - да зашёл тебя повидать... Зря зашёл. - И нахлобучил шапку. - Ну, бывай, сноха!
Сибирская зима студёная. Заметает дороги в поле снежными намётами. Воет метель за окном, бьётся жалобно стекло в оконной раме. Слышно, стукает калитка мёрзло, с лаем рвётся с цепи пёс и умолкает тут же - хозяин пришёл.
Наталья, накинув шаль, выбежала в сени открыть дверь. Степан уставший, с чёрными кругами под глазами, ввалился в дом. Тает в тепле куржак, покрывая брови и ресницы капельками воды. Вытянув шею, Степан осторожно, боясь напугать, заглянул в кроватку к дочери.
- Ухожу, ещё спит, прихожу, уже спит, - рассмеялся он тихо, оглядываясь на жену. - Так и пойдёт без бати, - и притянул Наташу к себе, - а может, и сына родишь мне?
Она засмеялась в ответ и прошептала:
- Так ведь рожу, Степ, к осени и рожу.
Свет погас. Только метель одиноко воет за окном. А пуговок на самошитой кофточке много.
- Зачем столько пуговок понашила? - шепчет он, улыбаясь. - Все равно ведь доберусь до тебя.
Гудит огонь в печи, пахнет углем. Тишина в доме. Лишь бесится ветер за окном, да завывает жалобно в трубе.
Дочка родилась в сентябре, в солнечный погожий день.
- Ишь ты, опять девка, Петров, знать, снова придёшь сюда! - посмеивалась добродушно Марья Ильинична, передавая маленький сверток серьёзному папаше.
- Дык, приду же, Марья Ильинична, - рассмеялся он тихо, боясь разбудить дочку, и кивнул головой полуторагодовалой Люде, которая стояла здесь же, с тёщей рядом, - придём за братиком, Людмил? А мать?
Наташа улыбалась, поправляла уголок одеяла, заглядывая под него: "Как она там, маленькая?"
Осень была солнечная, сухая, но снег лёг вовремя. А на ноябрьские праздники зима уж вступила в свои права. Шёл к завершению 1940-ой год...
Из города до Берёзово рукой подать. Мост перейти и час пешим ходом. Летом же, в августе идти легко, жар июльский уже отошёл, а сентябрьские дожди ещё не зарядили. Паутина летает в воздухе, пожелтелые поля тянутся чередой. А если с подружкой или со Степой и того быстрее. За разговором не заметишь, как дома окажешься.
А домой ей не хотелось. Впервые.
Остановившись, Наташа обернулась. Город лежал в котловине за рекой дымный и чужой. Новостройки, размахнувшиеся по всему левобережью, замерли в одночасье. Завод дымил трубами, застилая город тревожной дымной пеленой.
Война. Костлявой своей рукой запускавшая когти всё глубже и глубже, высасывая по кровинке, по человеческой жизни каждую секунду.
"Ты не бойся, Наташка, я вернусь", - прошептал ей на ухо Степан, оттолкнул её и запрыгнул на платформу отходившего медленно поезда с добровольцами.
И пока поезд не превратился в еле различимое пятно, ей всё казалось, что она видит его лицо, улыбающееся. Все улыбались, кричали что-то, все родные, знакомые, вся бригада Степана, Иван, Пашка... Поезд набирал скорость, заглушая своим металлическим лязгом людской шум, мечущийся по привокзальной площади, пытающийся скрыть своё отчаяние за смехом обезумевшей гармони, песней задавить глухую тоску и гнев.
Военно-санитарный поезд на площадке пятого тупика стоял недолго, оставляя после себя в городе сотни раненых, тех, кому требовались ещё не одна операция, длительный уход и реабилитация, тех, кому не попасть на фронт уже никогда и тех, кто рвался обратно в пекло уже сейчас, мотаясь на носилках в бреду.
- Наталья, в операционную кровь нужна! Давно сдавала?
- Сейчас!
Оправляя последнюю в почти пустой палате койку, Наталья глянула на единственного оставшегося здесь больного, теперь лежавшего, отвернувшись окороченным телом к стенке. Ампутация обеих голеней. Ему ещё лежать и лежать. Ещё бы жить хотел.
Остальных выписали за эту неделю всех, а вечерний состав не позволит пустовать койкам долго. Поначалу страшно делалось от мук, которые человек в состоянии вынести, а сейчас лишь губы закусывала до боли, да кричать хотелось от злости и неизвестности. Писем от Степана всё не было.
- Ведь утром, Наташка, только сдавала, - не поворачиваясь, буркнул Сергуня, как его здесь называли, молоденький, худой, всем женщинам в отделении, словно сын родной, - на всех нас не хватит.
Наталья уже от двери оглянулась:
- Ты письмо матери написал, Серёж?
Тишина в ответ.
- Молчишь. - Улыбнулась она устало и рассмеялась, - эх, родил бы кто-нибудь из вас, мужиков, да рассказал бы вам потом, каково это. Выпишут, куда пойдешь? По вокзалам на тележке ездить? А мать все глаза выплачет, ждать будет кровиночку. Пиши, говорю. Или сама напишу. Вере...
- Нет! - крикнул Сергей из-за спины. - Только не Вере... Напишу я. Сегодня напишу...
Сразу, проводив Степана на фронт, Наталья собрала девчонок и перебралась в город. В госпиталях постоянно требовались рабочие руки. До семидесяти раненых на медсестру, и лишь короткие часы на передышку.
Но, валясь от усталости с ног, она спешила в холодный, задымлённый от топившихся день и ночь буржуек барак. Людмилка повисала с радостным воплем у неё на шее, а Валюшка молчала - слишком редко видела мать.
В этот осенний день сорок третьего дождь лил весь день, как из ведра, и, казалось, нет ему ни конца, ни края. Тяжёлые, чёрные хвосты дыма от металлургического комбината ползли над городом. В бараке чадили буржуйки, но от сырости дрова горели плохо, угля не хватало, вывозился с шахт весь, подчистую, на комбинат и на фронт.
- Писем не было, тёть Нина? - спросила Наталья, проходя в свой закуток, обнимая Люду, подхватывая на руки Валюшку.
- Ты, поешь, садись, - закружила как-то тревожно по комнатушке Нина Андреевна, заходившая к Наталье из соседней комнаты, отделённой простынями от Наташиной, приглядеть за девчонками. - Эк сегодня развезло-то, льёт и льёт, - тараторила она, - крыша течёт в угловой. Верка материт Иваныча, а разве тот на костылях на крышу полезет?! Ругаются вот уже всё утро... Ты чего сегодня рано?
- Кровь сдала, отпустили поспать, - машинально ответила Наталья, как заворожённая глядя на треугольный конверт на подоконнике. - Сказали, белая, как стенка, иди домой...
Она говорила, а сама уже была возле окна.
Нина Андреевна, обхватив ладонями рот, молча следила за ней.
- Только принесли, Наташенька, - прошептала она, видя, как та зажала в руке конверт.
Женщина плакала, глядя на её застывшее, посеревшее лицо.
- Что ж так больно-то, Ниночка Андреевна, - прошептала Наташа...
Ручьи бежали по дороге, солнце гляделось в лужи, и облака неслись с тёплым весенним ветром за горизонт, отражаясь в только что вымытых стеклах маленьких окон родительского дома. Дом, казавшийся ей раньше большим и шумным, теперь будто осел, сделался меньше. Дом, где всегда было столько потайных мест, чтобы спрятаться, закутков и чуланов, теперь стоял пустой. Кухня, большая комната, где обедала вся семья, и родительская махонькая спаленка. Будто вместе с людьми куда-то ушло всё, и дом опустел, сник. Старшая сестра ушла на фронт и пропала без вести, отец погиб уже в сорок пятом. По деревне нет двора, куда бы не заглянула война.
Вернувшись после войны из города, Наташа не смогла жить в их со Степаном доме. Переночевала ночь, проревела её всю до утра и ушла к матери.
- Мам, - тихо сказала она, не поворачиваясь, чуяла, мать стоит сейчас у печи, на неё смотрит, жалеет, и от этого ещё тяжелее становилось, - пожарь блинов нам, как ты их делаешь, вкусно. А я вот окно домою, и будем ужинать.
Люда с Валюшкой играли в дом, устроив закуток в углу кухни. Все кастрюли уже были там, старшая гремела ими, готовя еду, маленькая Валюша ходила вокруг и таскала за собой тряпичный кулёк с деревянной куклой.
- Валька, иди домой, кушать, - шумела старшая.
- Я с тобой не играю, - независимо отвечала младшая.
Людмиле было шесть лет, Вале - пять.
- Не играю, хоссподи, - рассмеялась Настасья Васильевна, заправляя рубашку Вале в штаны, доставшиеся по наследству от старшей сестры, - время-то как бежит! Ничего, девчонки, вот лето уже не за горами, картошку, капусту, горох посадим, глядишь, на ту зиму веселей нам будет. Уголь Иван обещал...
И замолчала, словно сказала запретное.
- Сами как-нибудь проживём, - не оборачиваясь, ответила Наталья.
Вода текла по стеклу, солнце весело зайцами прыгало по комнате, капель стучала, падала с крыши, разбивалась звонко о землю на сотню блестящих брызг.
- Сами проживём, - недовольно застучала мать ложкой, взбивая жиденькую мучную болтушку на блины, - оно, конечно. Дак, ведь, чай, не чужие. Пусть хоть уголь привезёт, чего ему? На шахте ведь работает, семьи нет, ему выпишут. А у тебя дети, ты о детях подумала?
Наталья молчала. "А ведь нет сил его видеть, мама... как он на Стёпу похож".
Вечер летний долгий, тёплый. Тянет из перелеска прохладой. С огородов плывёт дух укропный, травяной. Наталья сидит на лавке, прислонившись к тёплой стене дома, папироса тлеет угольком в темноте.
По дороге кто-то идёт. Мельтешит светлое пятно рубашки, приближается.
- Здравствуй, Наташ, - Иван подходит к калитке, нависает в темноте над нею. - Куришь?
Наташа кивает, прищурившись на дым. Господи, даже голоса похожи.
- Привыкла... в госпитале.
Иван заходит, садится рядом. Калитка скрипит, болтаясь в расхлябанных петлях.
- Не прогонишь?
- Сиди.
А сердце глупое скачет, как заяц, ищет, куда бы убежать. А лазейки-то нет. И слов глупых не хочется. Совсем. Ведь всё важное сказано уже когда-то. Руки у Ивана осторожные, будто боится спугнуть птицу притихшую.
- Ты только не шуми, - шепчет он, - только скажи, и я уйду.
Целует её волосы, забирает папиросу и гасит её.
- Не уходи, - шепчет она...
Зима в этот год выдалась снежная. Бураны заметали дома по самую крышу. А то мороз под сорок градусов давил землю неделями, не отпуская. Школа не работала. Старые печи дымили нещадно, не прогревая большое помещение.
- Андрей Митрич, когда в школе печи ремонтировать будете? Дети в фуфайках и отцовых тулупах на уроках сидят, чернила в чернильницах застывают! - говорила Наталья председателю сельсовета, сидя в расстёгнутом овечьем тулупе в его кабинете за длинным столом, старенькая шаль сползла на плечи, открывая волосы, отливающие медью в свете лампы.
- Ты, Петрова, не кипятись, к тому же, вредно тебе, - седой уже, лысеющий Андрей Васильевич Брынза поглядывал на неё поверх стареньких очков, - вот весна придёт, будем новую школу строить, уже из района разнарядка пришла. А пока уголь тебе самый лучший забросим и буржуйки в классах поставим. Оно, конечно, нельзя, но на тебя вся ответственность ляжет. Когда прибавления-то ждешь? Как моя Анна говорит, мальчик, по всему видать, будет, - и рассмеялся.
- Скоро и жду, со дня на день, скорее бы уже, сына ждём, так что привет Анне Ивановне передавайте, ее бы слова, да Богу в уши,- улыбнулась Наталья, - а за буржуйки спасибо, Андрей Митрич, спасаете опять нас.
- Да! - вдруг воскликнул Андрей Дмитриевич, - привет Ивану, слышал, он уж, в мастерах на шахте-то?
- В мастерах, не видим его дома совсем, на работе день и ночь пропадает, авария же недавно была, сильно переживает. Вот уже столько лет... и Степан в шахту уходил, и Иван теперь, а всё привыкнуть не могу, - ответила Наталья и встала. - Пойду я. До свидания, Андрей Васильевич...
До дома от сельсовета недалеко, а Наталья шла долго. Багровый закат ворожил мороз на завтра, улица была пуста. Снег скрипел под старыми подшитыми валенками, и туман полз от домов, от коровников. Студёно, и Степан всё виделся ей. Двигалась она словно в бреду, а дома сказала матери тихо:
- Рожать пойду, мам.
И стала собираться. До медсанчасти дошла сама. Ночью родился сын Алексей, а на рассвете Наталья умерла...
Людмила плохо помнила этот год. Мама ей вспоминалась смутно, почему-то чаще вставала перед глазами дорога на кладбище и ползущая медленно телега с гробом в гору. Маленький брат Алексей умер через полгода. Гнойный фурункул в горле.
Отец часто плакал, она заставала его вдруг в кухне одного.
А потом появилась мама. Соседка тетя Маша называла её то мачехой, то Анной Сергеевной. Мама была доброй и жалела их с Валей...
Послесловие
- Пап! - Людмила подошла к отцу.
Иван с улыбкой смотрел на дочь. Взрослая стала. Она и Валюша - старшие, гордость его. А Люда теперь так походила на Наташу.
- Ты чего, дочь?
- Мне паспорт надо оформлять, а мама говорит, метрики наши с Валей у тебя.
- У меня, Люда, - ответил Иван.
Старые листочки выцветшей бумаги легли на стол, на вязаную кружевную скатерть.
- Петрова Людмила... - начала читать Люда, - Степановна, мать Петрова Наталья Алексеевна, отец Петров Степан Васильевич...
- Ты, Люда, на мать больше свою похожа, а Валюша - на папку вашего, брата моего, - голос его перехватило, и он замолчал.
Людмила подняла глаза на отца. До нее медленно доходило прочитанное. Её брат Валерий, Александр, Константин, сестра Ольга были Ивановны, а они с Валей - Степановны.
Иван долго молчал. Когда же немного отпустило старое, запрятанное глубоко в себя, он начал рассказывать: