|
|
||
День первый.
Ненавижу эти секунды, я называю их временем воды. Такое чувство, что не дурь растворяется в тебе а ты в ней. Еще и эта сраная кошка. Знаете, у меня есть черная кошка, которую никто не видит, она появилась совсем недавно. Смотрит на меня своими розовыми глазами, пристально так, а потом исчезает в тени за шкафом, а глаза остаются у меня в руке, они стекают по ладони, и тут я понимаю, что это просто кровь из моего носа. Ты никогда не задумывался, почему садисту нравится пускать тебе кровь? Да потому что эта кошка и к нему приходит. Ей нравится запах крови. Я помню, мы в детстве играли в доктора, знаете как все дети, Олька сказала, что она хирург. Я разрезал себе палец, и попросил ее помочь. Эта стервочка выпучила глаза и убежала. Она рассчитывала, что я буду ее щупать, ну как все. Да я не знал, как играют в доктора! Я ж маленький был. А еще помню поле под фиолетовым небом. Огромное пшеничное поле, на которое падают жгучие фиолетовые лучи. И я в центре, стою, улыбаюсь солнцу. Я срываю один из пшеничных колосьев, из него течет кровь, тогда и приходит кошка с розовыми глазами.
День второй.
Ненавижу эти секунды, я называю их временем воды. Такое чувство, что не дурь растворяется в тебе а ты в ней. Знаете, мы все как то поле. Каждый - колос в котором есть зерна. Мягкие, твердые, иногда гнилые. Но мы их в шелухе прячем, шелухе которую видят люди. Иногда мы сами забываем, что они в нас есть. А во мне нет зерен - я корень. Когда-то тоже был стеблем, потом завял, вошел в землю и перестал видеть солнце. Глубже меня только могила. Зато я вижу ваши корни. Вон идет бритый пацан, на футболке Gitler ugent. Один, на лице только глухая злоба. В глазах окружающих я вижу слова: Он не наш. Он одинокий волк среди овец. Нам неприятно его присутствие. Я подхожу к нему и начинаю бить. Спокойно, методично. Я ломаю ему нос, он падает на землю, я начинаю его пинать. Пинаю по голове, по ногам, в бок. Тут я замечаю, что буквально в 10 метрах от меня стоит Луноход. Внутри двое ментов, старший мне кивает и улыбается. Какие же суки. Смотрю мусору в глаза, и, со всей силы опускаю ногу на руку мальчишки. Специально, чтобы услышали менты, громко говорю: У меня дед воевал. Поворачиваюсь и иду. Визжит пацан, обезумевший от боли. Скорее всего он никогда больше не будет бриться на лысо и носить говно на груди. А мне наплевать, не воевал мой дед.
День третий.
Ненавижу эти секунды, я называю их временем воды. Такое чувство, что не дурь растворяется в тебе а ты в ней. У меня есть подруга, она наверно меня любит. Я никогда не занимался с ней сексом. Я с ней просто разговариваю обо всем, на любую тему, хоть часами. Недавно я понял что так и так сдохну. Я решил оставить хоть что-нибудь после себя. В пиве моей девочки оказалась бабочка - сложнейшая нитроуглеродистая кислота, галюциноген верхней группы риска. Я выдерживаю дозу в 3 раза больше, она умерла почти сразу. Последние ее слова были: А она милая... Только глаза странные.... Не думал, что могу плакать. Видит бог, я не хотел. Я поцеловал ее в лоб, раздел, взял ее помаду и на груди написал иероглиф Шиндо - плывущая в воде. Плыви моя ласковая, растворись в воде. Через день я смотрел телевизор, на экране с пеной изо рта мой старый знакомый из лунохода рычал, что найдет ту больную сволочь, что это сделала. Я вырубаю телевизор, откидываюсь на диван и засыпаю. Мне снится поле в воде, сверху капает капля крови. Она не исчезает в гигантском океане воды, а вытесняет его. Колосья растут из мутной крови, я тону в ней. Вдалеке слышится все нарастающий крик. Мне нельзя видеть того, кто кричит. Я просыпаюсь в холодном поту, из носа течет кровь.
День четвертый.
Ненавижу эти секунды, я называю их временем воды. Такое чувство, что не дурь растворяется в тебе а ты в ней. Я был голодным охотником и зверем со взглядом неба. Я был женщиной умершей под звездами, я был мягким поцелуем на губах в осеннюю ночь. Я слышал шепот и кричал в ответ. Я видел цвет мертвых глаз и боялся его забыть. Теперь передо мной лишь одна цель - увидеть рассвет. Это сложно, в самом деле, сложно. Надо поймать момент, когда ночь уже ушла, а утро все не приходит. Миг, и уже слишком поздно. Оранжевое утро переливается через подоконник и вливается в комнату. Свет проходит по фотографиям ничего не значащих для меня людей, накрывает пачку Пэлмела. Я беру сигарету, делаю глубокую затяжку. На миг все останавливается, замирает. Я еще раз затягиваюсь и встаю рывком навстречу новому дню.
День пятый.
Ненавижу эти секунды, я называю их временем воды. Такое чувство, что не дурь растворяется в тебе а ты в ней. Весь день льет дождь. Каждая капля ударяет по стеклу, взрывается брызгами и стекает оставляя за собой прозрачный след. Я не знаю что другие видят в дожде, я вижу танец. Миллионы одновременно двигающихся, замирающих в полете танцующих пар. Ты слышишь музыку? Старый граммофон, у моей бабушки был такой. Стоял он на истертом шахматном столике в комнате где жил дед. Дед выходил из своей комнаты редко, так, поесть, прогуляться в парке, поболтать и дернуть со своими дружками алкоголиками. Я частенько заходил к деду поболтать. В воздухе всегда стоял горький, никуда не исчезающий запах сигаретного дыма. На стене висели старые фотки, дед на лесоповале, дед в форме с Беломориной в зубах. Я и запомнил дедову комнату как одну большую черно-белую фотографию. И вот я смотрю в окно и опять слышу ту музыку, в нос закрадываются запахи газет, старого дивана, ну и сигарет, конечно. Льет дождь.
69
Чувствуешь, как тебя вставляет
Когда изнутри все вымирает?
- Ты кусаешься?
- Почему бы и нет.
Нет раньше. В сумрачном городе темные улицы, холодно телу, обрывки сознания, все перепуталось, все нереальное мир обесцвечен, закован в туман, радиоточки диктуют проклятия, ты занимаешься тем, чем хочешь. Взгляд летит по мосту. Кадры несутся с дикой скоростью. Фонари превращаются в смазанную черту. Ночь, луны нет, выть охота. Гандон - водила болтает без умолку. Желтое такси, желтые шашечки, желтый номер, внутри девочка, девочка сидящая на мягком протертом местами сидение, девочка сидящая на героине. Иней во взгляде, синтетическая улыбка. Скрип тормозов, хлопок дверью. Ночной клуб. Играют Спирали - "Цель" Уши рвут децибелы, лазеры скользят по лицу. Знакомое лицо сволочи барыги. На пакетике стоит печать белых торгашей - "Лыба-улыба", под ней непонятное слово "Тэк". Внезапно ей становится страшно. Пачка геры жжет пальцы. Она поворачивается к барыге. Он похож на мистера Лыбу-улыбу. Круглые глазенки, и улыбка до ушей. Мерзость черномазая. Не важно, коль подохну, заплатит штраф. Теперь релакс. Через дно рюмки она внимательно рассматривает свои ногти. Ровный синий лак. В нос закрадывается запах сигаретного дыма, плывущего в темноте, с шелестом всасывающегося через легкие в мозг. Закрываешь глаза, открываешь, и вот уже перед тобой красава в топе, волосы ее покрашены в красный цвет, на лице дешевая тоска. Ее мама - техно, папа - сигаретный дым.
- Ты кусаешься?
- Почему бы и нет.
Номер гостиницы. Грохот музыки, иногда заглушаемый стуком сердца. Два упругих языка борются за каждый миллиметр их ртов. Синие ногти скользят по шее, опускаются ниже, цепляют соски, немного оттягивают, отпускают, тыльной стороной поглаживают податливую белую мякоть. Два бесстыжих взгляда в упор. Два тела извивающихся на измятой постели. Пальцы гладят колечки лобковых волос. Средний легко касается клитора. Встречное движение и вот уже два пальца раскрывают внешние губы, третий начинает скользить по влагалищу все быстрее и быстрее. Она закрывает глаза, в голове крутится сумасшедшая фантазия. А что если подойти к алгебраичке посреди урока, и на виду у всего класса просунуть руку ей под платье в трусики. Интересно раздвинет ли эта сука ноги пошире прежде чем поймет что происходит. В это время она чувствует маленький наглый язычок, ходящий вверх и вниз по ее узенькой пещерке. Она стонет, немного сгибает ноги, прислоняет крашеную головку ближе к своему пылающему и сочащемуся влагалищу. Мышцы живота бешено сжимаются и вот он предел, будто бомба взрывается внизу. Волна слабости проходит по телу. Подружка слизывает белую капельку с ее розовой киски. Они целуются взасос. Хм, забавно, вкус себя. Капельки пота на ляжках, животе, груди. Теперь дорожка, желтое такси, спящие родители, учебники, бутерброд, кофе, школа. Она выходит на балкон. Гостиница старая, еще со сталинских времен. Граненые каменные ручки, серый мраморный пол. Идет ливень. Она скидывает с себя халат и остается нагишом под тугими холодными струями осеннего дождя. Хм, идет дождь, а звезды есть. Нет, не звезды, бриллианты. Бриллиантовое небо, бриллиантовое небо разлетится на куски. Она прыснула. Комната плывет, крутится в вихре. Подружка начинает таять, рассыпаться. Что, уже уходишь? Ну и правильно, проваливай, как снова понадобишься, я тебя заново выдумаю.
Когда горничная зашла в номер она увидела мертвую голую девушку, из носа ее текла кровь. На столе остались следы шести дорожек геры. Диагноз - дитоксия, мокрая вата, последняя ракета, сумрак, ПЕРЕДОЗ. На похоронах было тихо. Мать - учительница истории, беззвучно плакала. У отца - экономиста, ходящего налево через день, дергалась щека. На похоронах был гость которого не приглашали - девушка с красными волосами, с дешевой тоской на лице. Ее и не заметил никто. И вот она сидит на скамейке под дубом, рядом со свежевырытой могилой и опускает лицо, чтобы скрыть улыбку. Льет ливень, один из тех которые льют неделями не переставая. И вот что удивительно - видно звезды. Девушка смотрит на небо. Шепчет: "Ты разлетишься, разлетишься на куски сволочь, сотрешься в пыль..." Она встает и идет, идет окутываясь дымкой, постепенно исчезая, идет в город, чтобы приснится кому ни будь, привидится под кайфом, мелькнуть в толпе и исчезнуть навсегда...
В тамбуре холодно, в углу стоит ведро с тряпкой, на покрашенной стене кислотно-зеленого цвета кто-то краской написал "Нюра сука, да здравствует Октябрьская революция!". Слышно как в соседнем вагоне во всю глотку орут что-то очень мелодичное, очень правдивое. Что-то про кузнецов счастья и товарища Дзержинского. В тамбур вваливается пьяный матрос, от него несет луком и машинным маслом. За плечом его винтовка Мосина, маузер выглядывает из кобуры. Он пьяно и удивленно матерится. Наконец, посмотрев, налево и направо он, просветлев лицом, с целеустремленным видом идет к ведру, расстегивая ширинку. В вагоне-ресторане сейчас людно, двое офицеров играют в русскую рулетку. Повариха флиртует с немецким пленным бароном. В углу играют в карты, пьют чай. Кто-то завел патефон. Скрипуче играет Вивальди - "Времена Года". Единственное окно в вагоне покрыто инеем. На стекле непонятый символ - круг а в нем буква А. Бронепоезд "Победа" проносится мимо сторожки в которой спит пьяный в дым железнодорожник. В руке у него зажженная папироса которая своим угольком уже подожгла шерстяное одеяло валяющееся на полу. Железнодорожнику снится цапля на болоте поздним вечером когда солнце еще не скрылось за камышами. Она важно расхаживает среди сухих осенних веток и зарослей конопли и с чуть заметной завистью смотрит на пролетающий в небе косяк лебедей. По болоту на маленькой лодочке плывет человек в соломенной шляпе играющий на бамбуковой флейте. Он играет нежную и тоскливую мелодию. Мелодию заставляющую понять, нет, вспомнить что то очень важное. Что-то что он пытался вспомнить всю жизнь. И в этот миг он получает мощного пинка под ребра.
- Семеныч, ебеня мать ты сука тут чуть не обуглился, козел! Меня же теперь Пал Саныч с говном съест! Одеяло казенное пожог, скотина. Семеныч, вставай, говорю а то я за себя не отвечаю, запинаю козла!
Идет снег. По обледеневшим рельсам несется бронепоезд "Победа". Он как зеленый кокаиновый бред скользит по бесконечной колее уходящей в никуда. На локомотиве спереди красная звезда. На переднем вагоне настил с пулеметом. Пулеметчик укутавшись в тулуп, весь сьежившись, смотрит в пустоту стены снегопада. На уголке рта подрагивает папироса. Ему холодно, ему давно уже надо было спустится по лестнице в кочегарку. Там сейчас пьют водку, а главное там сейчас тепло. Снег... Сколько же он идет? Сколько еще будет идти? Снежинки падают на лицо. Сколько я здесь сижу? Мне холодно... А что еще? Я дежурю у пулемета... Черт, надо спустится и выпить с мужиками... Где же этот херов сменщик?
У Вовика Бацы было настроение было хуже некуда. Мало того что Диса что то мутит с "Андромедой" так еще и эти херовы грачи набили стрелку прямо в лесу. Ну ниче я этим козлам рога то пообломаю. Сзади сидели двое шестерок с пистолетами. Спереди показались рельсы. Бля, понаставили, хрен проедешь. Тут внутреннее чутье заставило повернуть его голову. Нее понял... Прямо на Вовиков "Крузер" несся поезд. Шлагбаум и не думал закрываться, светофор успокаивающе горел зеленым. Вовик матерясь на всю округу вдавил газ в пол. Ууу бля, проскочили. Повернув голову он еще успел рассмотреть красную звезду и надпись намалеванную черной краской - "Победа".
- Эээ Вован, это че?
- А хуй знает, Ким Чин Ир ебошит. Вон пулеметов скока.
Идет снег. По обледеневшим рельсам несется бронепоезд "Победа". Он как зеленый кокаиновый бред скользит по бесконечной колее уходящей в никуда...
1
Черная комната, плывущие волны сигаретного дыма. Кружка холодного черного кофе. Черный цвет, цвет тоски, цвет секса, цвет депрессии. Депрессия - состояние нестояния. Тебе скучно, на тебя давят окружающие, ненужные вопросы, ненужные мысли. Тебе говорят что все будет заебись, ты поступишь, будет работа, семья и друзья. Не хочу. Я наверно сделал большую ошибку что появился в этом сральнике, который почему-то называют жизнь. Нет, ну почему. Все не так плохо. Я спокоен, я наверно добрый. Просто не надо меня провоцировать, не надо решать за меня, не надо говорить мне что мне делать. Да! Я, БЛЯТЬ, ПРОСТО ЗАЕБАЛСЯ ВАС СЛУШАТЬ СУКИ! Это же просто, это очень просто, МОЛЧАТЬ! Вы гондоны говорите, говорите, говорите. Мне противно слушать ваш бред. Ваши жалкие потуги выебнуться, в работе, в школе, выебнуться с дружками, с подружками. Меня не ебет кого ты отпиздил и какие у тебя новые сережки. Не учись говорить, ты не способен говорить ты пиздишь, пиздишь слишком много. Научись слушать. Слушать не этих тварей, поющих про девочку с севера, повторяющих простые движения пальцем в своей пизде, визжащих ЕЩЕ и БОЛЬШЕ!!! Смотрящих фильмы про жизнь шизофреников - мазохистов, и их подружек нимфоманок. Компостная куча, в которой ползаем мы - склизкие опарыши. Слушай себя, нет красивее звука чем звук бьющегося сердца, глубокого дыхания. Закрой глаза, расслабься. Тебе не нужен никто, ты один но ты не одинок. И только тогда скажи свое первое слово. Первое слово в твоей новой жизни. Первое слово черного цвета, который теперь будет тебе самым верным другом.
04:30
В холодном дожде зеркала луж исходят кругами в огнях фонарей. Поздняя ночь. Смятый пластиковый стаканчик перекатывается рядом с разрисованной лавкой. В некоторых окнах свет. Где-то на краю вселенной, на краю мироздания, на краю моего больного сознания играет музыка. Может Шопен, может Нирвана, может упавшая в раковину капля водопроводной воды. Я курю отцовский Петр и сплю. Сплю и вижу древние черно-белые сны. Сны о дожде.
100000000000000
Забыл сказать вот про что: про слово "ХОЧУ". Веселое словечко. Хочу ездить на Тойоте Корине 96 года. Хочу начать курить и перестать пить. Хочу много денег и блядь которую кину после первой ночи. Хочу однокомнатную квартиру в центре с видом на помойку, или на банк. Хочу чтобы мой кот никогда не умирал. Хочу быть крутым программером. Мира во всем мире, свободного секса, тоталитарной демократии, хлеба и зрелищ. Это мое хочу, это моя мысль сказать "Хочу", теперь все гнилые, шелудивые, мерзкие "Хочу" мира мои. А ВЫ ОБЛАМЫВАЙТЕСЬ!
-30
Под синим светом фонарей кружатся первые снежинки новой зимы, зимы похожей на подростка, то неуверенно и немного стеснительно посыпающей прохожих мягким снежком, то в приливе злости бьющей холодами. Свет проезжающей машины выхватывает из темноты тонкую ладонь лежащую на снегу. Яркие красные ногти, иссиня белая кожа. В темноте лежит девушка. На ней измятая потными руками короткая юбка, разодранная на плече кофточка. Ее изнасиловали и выкинули из машины. Ее лицо застыло в выражении детской обиды, из прокушенной губы тянется замерзшая полоска крови. В снегу осталась маленькая пещерка от горячих слез, текущих из умирающих глаз. Глаз уже давно превратившихся в маленькие кристаллики. Кристаллики цвета безоблачной синевы. Цвета мертвой синевы. Зима стесняется мертвой девушки, она как нашкодивший ребенок засыпает снегом тело давно переставшее жить.
10...9...
Блять, вот-же холодно. Черт, так и знал что надо было надеть че потеплее. Похуй. Я бронявый. Так, люк на крышу за собой закрыть... Вот ебтить нихера из-за этого снега не видно. Валит и валит. Так, мне холодно. Жаль, не курю. Говорят, когда куришь, согреваешься. Блин, ну нахер карниз огораживать проволокой, хоть и с палец толщиной, но мне вот равно по колено. Долбоны. Ловлю себя на мысли что надо сначала на руках повиснуть. Ну-ну ниже лететь. Придурок, блять. Лана, все попрыгали. А теперь как в бассейн. Сначала руки лодочкой на уровень пояса. Потом отталкивание ногами. Теперь ноги вверх. Так, а где обещанная жизнь перед глазами? Обманули су...
140
Я муравей, я сожженный первым лучом солнца сумрак, я это вы. Вы. Я вас люблю. Всех. Повсюду. Я муравей. Я ползу по желтой травинке. Мне хорошо. Я вас люблю. Сапог охотника на медведя давит травинку и меня на ней. Я охотник. Я вас люблю. У меня есть ружье, пачка Примы и сука - жена. Я иду на медведя. Я вас люблю. Всех. Я медведь. Я убью охотника. Или он убьет всех, кого я люблю. Повсюду. Я вижу садящееся солнце. Его лучи падают на мои сосны, на мою траву, на мое озеро. Я озеро. Я не вижу вас. Я вас не слышу. Я никого не слышу. Я наркоман, лежащий на больничной койке. Я вижу капельницу и белый потолок. У меня отказали почки. Я никогда не видел никого из вас. Все что мне сейчас остается это прятаться в собственной голове. Я медведь, я муравей, я охотник, господи как же больно, я озеро. Я вас люблю. Всех. Повсюду.
666
Тебя хотел я простить
Только в пулях был яд
И чтобы вечно любить
Я погиб час назад
Курево дерет горло, на языке кислятина. Хата, кухня, прожженная клеенка стола. Пластиковые стаканчики, бутылка водки на столе. Две пустых под столом. Тихая сентябрьская ночь. Окно гладит дождь. На кухне сидят двое парней. В меру пьяных в меру накуренных, в меру наслушавшихся расстроенной проститутки-гитары, наверно навечно обосновавшейся в руках тихого парня с простым именем Сережа. Тихий парень орал пьяным голосом про Фантома и раскосых вьетнамцев, насилуя голос, гитару, и всех кто был на расстоянии двадцати метров. В спальне была любовь. В спальне было двое пидорасов. Нажравшийся до хрю-хрю Кент и всеми любимая Оля. Олю любили по-разному вообще все. Оля была своим парнем, Оля жрала водку, курила гашиш, била морду тем, кто ей не нравился. Иногда Оля своим низким голосом перекрикивала Сережу, тогда на кухне морщились, понятливо друг другу улыбались, вспоминая каждый какой то свой момент с пьяной бестией.
- Леха ты как завтра... Свободен?
- Ахха (глубокая затяжка, горло активно поддерживаемое легкими, вопит: "сволочь!"), а что? Помочь чем?
- Да как... завтра я к отцу поеду, ремонт делать, ну вот на обратной дороге надо заехать убить дуру одну.
- Санек не гони, ты сам дура убитый. Сидишь и гонишь.
Саня был музыкант, большой музыкант, в смысле плечистый и здоровый. Плечистый и здоровый Саня в компании с тихим Сережей и Олей образовывали музыкальный коллектив. Как-то, помню, когда они выступали в Оксигене на дне рока, Саня в ходе выступления сломал себе два пальца и нос. Пальцы - это когда он по пьяни решил, что с кастетом бить критиков лучше. Ну а нос Сане сломать помогли.
- Да не-не. Там козел этот гараж обещал дать, ну мы с ним, прикинь, водку пили, братались, а он сейчас двигает что, мол, папа поставил в гараже Жигули. А мы и Жигули вместе в гараже будем смотреться плохо.
- Ну, а че ты?
- Ну я ему дал в рог, сказал что мудак он.
Санино "дал в рог" описывалось в милиции как "групповое избиение с отягощающими обстоятельствами, с применением подручных средств".
- А завтра зачем едешь?
- Мало дал.
- Саня...
- Че?
- Пошел ты, Саня, в жопу.
- Пфф, козел...
На кухню суетливо ворвалась Оля. Выхватила у меня изо рта сигарету, изобразила благодарность, и, сыпля пеплом, побежала доканчивать бедного парня. Появление Олиных парней в нашей компании шло по алгоритму, заложенному годами. Я даю ему руку, слушаю, как его зовут. Забываю, как его зовут. Жму ему руку на прощание. Говорю "покеда". Жду нового парня, читай пункт один.
- Пфф, дура...
- Ага...
- Эт, Лёх, я че подумал... Давай, короче, бабки мутить.
- Ага, давай. Поставим Олю рядом с дорогой...
- Гы, да не, я серьезно... короче как, я же на этих, ксерокопиях работал, заправке катриджей, там...
- Ну.
- Ну вот, пахал как конь, прикинь, одиннадцать часов рабочий день...
- Ну и дура.
- Пошел вон, так вот, я че подумал, давай короче по городу обьявы расклеим "заправка катриджей на дому". Клиентов - по сорок в день. Ну и тебе место там найду. Ща только на краску бабки нужны, потом, как раскрутимся, тебе свой процент потечет.
Понимать это надо так: "Леха у меня нет денег, дай денег Леха".
- Не-не. У меня сейчас дома - шило. Мать с отчимом разошлась, сеструху в школу хочет английскую устраивать. Денег ваще нет, я уже и сам не прошу.
Понимать это нада так: "Пошел вон, денег ему, итак на мои пьешь".
- Да лана, я же все понимаю, че я тупой что ли, сам знаю. Не парься, пробьемся.
Саня сделал нехитрые выводы и заметно поскучнел. Следующим нас решил навестить Ганс. Ганс, как вьетконговский снайпер, бесшумно появлялся из ниоткуда, пил с нами водку и исчезал, оставляя после себя вонь одеколона Виски, не меняющегося, как сам Ганс. Ганс был сатанист, анархист, рецидивист и много других ист.
- Ист даст мих?
- Не, ничего не даст, пошел вон.
Общий гогот. Ганс косил под немца, вставлял в разговор немецкие фразы, носил классные немецкие ботинки, и вонял импортным Виски. Единственным выбивающимся из образа было имя Ганса. Вы хоть раз видели фашиста-сатаниста-рецидивиста с именем Илья? Я - нет. Ганс был нашей мамой, папой и я вас всех запарю алкоголиков совестью. Ганс вальяжно уселся на табуретку, закурил турецкие Мальборо, пустил дым. И с ленцой стал рассказывать историю из цикла "как мы с братвой били лохов и как они нас боялись". Незаметно подсел тихий Сережа. Никто из нас толком его не знал. Никто из нас толком не знал как он среди нас появился. Сережа никогда ничего не говорил, Сережа слушал. Может быть, у Сережи была тупая морда, может быть Сережа много думал. Все привыкли видеть его как тихо нажирающуюся табуретку, тренькающую на гитаре, иногда приходящую послушать Ганса. Ганс продолжал. Ганса слушали. Слушали хотя бы потому, что Гансу-Илье было тридцать. Ганс перешел на рассказ "...что как мы стреляли духов и как они нас боялись". Мне кажется, что Илья просто старый одинокий козел. У Ганса нет жены и нет работы. Поэтому он здесь - на кухне, в окружении таких же одиноких малолетних козлов, жрущих водку, травящих байки и периодически трахающих Олю. А вот, кстати, и она. Кент куда то пропал. Оля не любит Ганса. Ей не нравится, что он пьет и гундит, что мы спиваемся. Оле не нравится, что я его слушаю. Это ей не нравится по той простой причине, что моя обязанность - слушать ее. О да, мы садимся на диванчик в спальне, и идет первая фраза монолога на час, иногда на два: "Я их ненавижу...". Моя выгодная черта в том, что я не засыпаю и вовремя подвякиваю. Оля раздраженно смотрит на Ганса и с чудь заметной ехидцей перебивает его на полуслове: "Леша, пойдем, выйдем".
Спальня. Слышно скребущую окна косую стену дождя. Я только что занимался сексом с Олей. Лежим и курим смотря в потолок. Сажусь на подоконник. Холодный осенний дождь колет спину. Оля встает с кровати и садится передо мной на корточки.
- Лёш, тебя попросить можно?
- Пять баксов.
- Лёшь... ты скажи, что любишь меня.
- Дура.
- Лёшь, скажи а?
- Тебе что, придурка твоего нового мало было?
- Дурак, ты не понимаешь ничего, я не могу здесь, вы же, сволочи, меня давите, вы же говно все, ты что думаешь я тебя одного попросила? Я вас каждого прошу... это же слово просто, ну соври мне. Я же ненавижу тебя, больше всех ненавижу, ты же добрый... ну пожалей меня, а?
Я встаю, мне тяжело дышать, мне противно, мне противна испуганная девчонка, перемалывающая меня градом тихих слез. Я выхожу в прихожую, бью кулаком в обои, прижимаюсь горячим лбом к стене. Ко мне подходит Сережа.
- Ты не психуй, так со всеми бывает, она всех выводила, ты просто думай о том, что будет завтра, станет легче...
- Сереж слышь, ты ее имел?
- Не.
- Так ты иди, ей ща мужик нужен.
- Леха, я вот знаешь, что тебе скажу? Пошел ты, Лёха, на хуй, Сережа отворачивается и тихо говорит - Сестра она моя...
Не могу здесь, не могу слышать Ганса с кухни, не могу видеть Сережу. Молча открываю дверь и выхожу на площадку. Пролётом ниже стоит сегодняшний кент Оли. Спускаюсь и нервно закуриваю. Не выдерживаю тишины первым я.
- Слышь, а тебя как звать.
- Не скажу.
- А чё так?
- Да запарился я, ты все равно ничего не помнишь. Ты чё, думаешь, я первый раз заходил? Ты как нажрешься, все лезешь знакомится.
Блин, неудобно перед ним, не знаю, как замять положение. Бормочу "ну давай...", начинаю спускаться. С верху распахивается дверь, на площадку вываливается пьяный Ганс и ладонью вбивает кнопку лифта в стену.
- О, Лёха, поехали, довезу... билет есть?
Загаженный лифт, на стенках свастики, сто в гору - намалеванные самим Гансом.
- Прикинь Лёха, там Саню сейчас наверху все успокаивают, ему что-то Сережка наш сказал, вот и осерчал Саня, стал орать, бутылками кидаться. Хорошо, что окна пластиковые.
- А ты чего?
- Хах, а я за водкой поехал.
- Ну и мудак. Надо было вмазать скотине.
- Вот знаешь, Леха, люблю я вас...
Боже, заткнись, дайте ружье, я убью эту дуру.
- Вы же все дети, вы же без меня никак...
- Ганс, слышь, не парь, без тебя погано.
- Да все зашибись, настанет завтра... и будет зашибись.
Я хожу по кругу, одинаковые фразы, одинаковые мысли, мы все истерлись об эти стены, даже Ганс, старина Ганс, папа-мама, и наша общая совесть.
Ганс пошел в ларек за водкой, я сижу на лавке и отдаю затылок на растерзание ливню. Тут из дождя появляется старик лет семидесяти, бодро чапающий с авоськой.
- Че, молодежь, не спится?
- Даа... говно жизнь, старый, куда не глянь - везде говно, прикинь.
Старик падает на лавку, в авоське явственно звенят бутылки, выуживает Камелину и, отчаянно борясь с ветром, закуривает. А еще говорят - на бутылках не заработаешь.
- Да ты расслабься, я вот знаешь кто? Я - бог, а бутылки собираю. Жизнь тяжелая.
- Хах, вот слышь, бог, мне вот совершенно пох на твой рай с твоими ангелами там, все равно не попасть, поздно уже. Ты мне скажи - в аду сильно херово?
Старик, кряхтя, встает, авоська ударяется о край лавки, слышится хруст разбитой бутылки.
- Пацан, ты дебил, или как? А ты где, придурок, сейчас то?
Дед ухмыляется, и идет, потом останавливается и неохотно поворачивается.
- Мож нада чего? Помочь чем?
Я задумался, а чего мне нужно то от него? Чего у меня нету?
- Дед дай сигарету, пачка кончилась.
Старик стреляет мне изнасилованную в кармане сигарету, и, что-то бурча себе под нос, идет в дождь. Захожу в подъезд, еще успевая заметить, что дед останавливается и разговаривает с Гансом, вернувшимся из ларька. Они тихо смеются чему-то своему. Закрываю дверь, отрезав несущиеся капли-камикадзе. Давлю бычок об стену, сажусь на корточки и бью кулаком в пол. Будет завтра, Лёха, обязательно будет...
Заката палевом стоит, любуется.
В руках желание, в глазах печаль...
Листва опавшая с травой целуется.
Так много прожито, так мало жаль.