Они забавно шебуршали там, пытаясь выбраться наружу, царапали коготками картон и беззвучно разевали полные острых зубов рты в беззвучном мяве. Подернутые молочно-белой пленкой глаза слепо таращились на Костика, который дразнил котят, присев на корточки рядом с коробкой.
Коробка была совсем как новая - не размокшая, не разбухшая, еще даже и не рваная. Стас увидел ее и удивился: откуда? Но удивлялся он недолго - у Костика был талант раскапывать в руинах всевозможные замечательные вещи, и все к этому давно уже привыкли.
Котята храбро бросались на шевелящиеся пальцы, вцеплялись в них когтями, впивались иголочками зубов, смешно пытались разодрать кожу руки-агрессора задними лапами. Костик тихо смеялся, стряхивал котят с руки и позволял им нападать снова и снова. Временами ему приходилось отрывать особо увлекшегося хищника от пальцев другой рукой, порой - с клочьями кожи в зубах.
Ногтевые фаланги у него были обглоданы дочиста.
Ему это нисколько не мешало. Знай себе играл. Этот процесс не надоедал ему никогда.
У каждого свой способ скоротать вечность, подумал Стас. Котенок оторвал от костиковой кисти длинный лоскут кожи и с торжествующим видом поволок его в свой угол коробки. Остальные бросились за ним и устроили кучу-малу.
Костик смотрел на них и улыбался.
Стас знал, что ему не больно.
Ни капельки.
2. Дыхание
Мама-кошка лежала в коробке рядом и наблюдала за игрой с выражением гордости за свое потомство. Там, где на кошачьем животе пристало быть соскам, из-под обрывков гнилой свалявшейся шкуры страшно желтела кость. Котята сожрали все, до чего могли дотянуться. Кошка довольно жмурилась. Сквозь лохмотья век тускло отблескивали мертвые бельма глаз. Если бы кошка могла, она бы сейчас мурлыкала - вид у нее был именно такой.
Но мурлыкать кошка не могла.
Чтобы мурлыкать, надо дышать. Просто кошка не помнила, как это делается.
Никто не помнил, кроме людей.
А люди дышали только тогда, когда собирались сказать что-нибудь.
Весь мир лишился голосов. Онемел. Обезгласел.
Затаил дыхание.
Птицы не пели. Звери молча шатались по лесам и улицам городов.
Ветер по-прежнему шумел в ветвях деревьев, но в звук его больше не вплетался шелест листвы - независимо от времени года. Леса стояли голые и страшные круглый год. Летом их поливал черный дождь, осенью сек серый лед, и только зимой снег по-прежнему почему-то все еще был белым.
И пушистым.
Как мицелий плесневых грибов, который покрывал тела тех, кому расхотелось шевелиться.
3. Ленивцы
В рикше у Стаса лежали трое таких ленивцев: два больших, а один - совсем маленький, как кукла, завернутая в вату. Больше всего ленивцы были похожи на коконы огромных бабочек. Временами на том месте, где у немертвых мумий, закутанных в пушистые саваны, полагалось быть головам, медленно открывались глаза и обводили мир бессмысленным взглядом. Потом закрывались вновь.
Надолго.
И с каждым разом - все дольше и дольше.
День ото дня ленивцы открывали глаза все реже и реже.
Наступит день - и они не откроют их вовсе.
Стас боялся не успеть. Он знал, что бывает, когда глаза ленивцев закрываются навсегда, а потому торопился изо всех сил.
Время от времени Стас вывозил ленивцев к подножию башни, а иногда поднимал их на ярус-другой, изо всех сил налегая на педали. Там, среди безмолвия тысячи тысяч неподвижных тел, ленивцы проводили некоторое время, пока Стас занимался своей обычной работой.
Они моргали, глядя на него - медленно-медленно, и Стас надеялся, что осколки личностей тех, кто был все еще дорог ему, не оставляют без внимания дела всей его жизни.
Он делал это для них - и надеялся, что они все еще будут с ним, когда он наконец закончит.
Когда все изменится.
4. Голод
- Жрать хотят, - сказал Костик, отдирая от пальцев очередного котенка, пыльно-серого, как и его братья и сестры.
Стас еще помнил время, когда котят было шестеро, и были они цветными: девочки черно-бело-рыжими трехцветками, а мальчики - дикой масти полосатиками. Но это было давно, и котята тогда были еще живыми. И весь мир был живым. И Костик был живым, и родители, и сам Стас, и сестричка, и Мышка - все они были живыми и полными надежд.
Все хотят жрать, подумал Стас, но вслух ничего не сказал. Все чувствуют голод. Всегда. День и ночь. Просто каждый справляется со своим голодом по-своему.
В том месте в животе, где раньше был желудок, а теперь остался проросший нитями грибниц сморщенный бурдюк, набитый немертвой падалью, что-то шевельнулось. Ощущение было такое, словно под ложечкой засосало от голода. Так сильно, что сил сопротивляться этому желанию не было просто никаких.
Стас удовлетворил свой голод в первые дни после смерти, сожрав соседского пса. Пес тоже хотел сожрать Стаса, но Стас победил. Убежал подальше от дома, не позволяя преследовавшему его псу слишком уж отстать, подстерег его в подворотне и навалился всем телом, впиваясь зубами в оскаленную морду, выкусывая сухие пуговицы глаз, чувствуя, как захлестывает его желание рвать плоть и глотать ее, не жуя, чтобы мясо ложилось в желудок тяжким комом, растягивая его и заглушая голод.
Он до сих пор чувствовал эту тяжесть в том месте, где раньше был желудок. Тяжесть эта временами шевелилась.
Пес, превращенный челюстями Стаса в эквивалентную ему по весу груду ошметков рыжей шкуры, серого мяса и белоснежно-розовых осколков костей, никак не хотел смириться со своей участью. Не мог умереть до конца.
Как и все в новом искаженном мире.
"Сожри или будь сожранным", напоминал себе Стас, чувствуя это шевеление.
Ему повезло. Он сожрал сам. Тогда, в первый день.
Очень давно.
5. Тишина
Все изменилось в один день первого месяца его десятого лета. День был примечателен тем, что длился ровно столько, сколько и продолжавшая его ночь.
Стас проснулся тогда на рассвете и почувствовал, как сердце вдруг забилось часто-часто - так часто, что казалось, вот-вот выскочит из груди. К горлу подкатился удушливый ком страха - а потом все вдруг кончилось, и сердце толкнулось в грудину последний раз, словно прощаясь.
И остановилось.
Навсегда.
Стас понял, что умер.
Потом он услышал, как за стенкой плачет младшая сестра, а мама успокаивает ее, говоря те ласковые и глупые словечки, которые мамы всегда говорят проснувшимся ото страшного сна детям. Только теперь голос мамы звучал испуганно. Мама тоже умерла - и была напугана этим едва ли не сильнее дочери.
Маму утешал папа.
Он выслушивал ее сердце через специальную медицинскую трубочку - и сокрушенно тряс головой. Папа у Стаса был доктором, и то, что случилось с его семьей и с ним самим, напугало его сильнее всех остальных. Даже Стас знал, что если сердце перестает биться, человек умирает. Он попросил у папы фонендоскоп и долго вслушивался в тишину внутри себя, где раньше слышен был уютно-знакомый размеренный стук.
Эта тишина напугала его тогда больше всего остального.
6. Бомба
Он подумал в то утро, что это, должно быть, враги взорвали над городом бомбу - специальную бомбу, бесшумную, испускающую особые лучи, которые останавливают сердца. Но просчитались, и люди нашей славной страны оказались крепче смерти - и продолжали жить и трудиться даже тогда, когда их предали собственные сердца.
В школе много говорилось тогда про врагов.
Потом, в дни, следовавшие за первым, когда голод уже был удовлетворен, а пресыщение еще не достигнуто, люди много говорили - друг другу, и просто так, вслух делясь с миром своими мыслями о том, что, почему и как именно произошло.
Бомбы не было.
7. Электромагнетизм
Планета вдруг встрепенулась, изменила наклон оси, а заодно стряхнула со своей спины досаждавшую ей уже не один миллиард лет жизнь. Все дело в электромагнитной индукции, говорили взрослые - давным-давно, когда биологическому возрасту по инерции все еще придавалось значение, и те, кто был рожден раньше прочих, имел право на подобные суждения.
С того момента прошло слишком много времени, и возраст всех на Земле равнялся вечности - плюс пренебрежительно малое в этом масштабе число дней, месяцев и лет, которые были прожиты до того, как смерть сделала всех равными.
День теперь всегда был равен ночи.
Солнце никогда не показывалось из-за низких туч.
И все умерли.
8. Телевизор
По телевизору - когда в мире еще существовало телевидение - сказали, что фатальные изменения произошли на субклеточном уровне, и различия в этом между клеткой-телом амебы и человеческим нейроном не было. Жизнь замерла на уровне митохондрий и цитохромов.
Все процессы остановились, законсервировав ткани, органы и организмы. Они продолжали работать - однако новые принципы этой работы были по-прежнему неизвестны никому. Попытки исследовать глобальный феномен утонули в волнах паники и иррационального страха пред неведомым - а потом растворились в океане вселенской апатии, захлестнувшем весь мир.
Все умерли - но окончательно не умер никто.
По-настоящему живыми остались только грибы. Никто не знал, почему.
Грибы продолжали расти и размножаться. Скоро они заполонили весь мир.
Планета покрылась плесенью. Вся планета.
К этому быстро привыкли и перестали обращать внимание. Трудно сделать плесень сенсацией - пусть даже она и осталась единственной формой жизни в мире отложенной смерти.
Комментариев этому феномену по телевидению не последовало. Видимо, комментировать было уже некому.
В какой-то момент исчезло и само телевидение - все просто потеряли к нему интерес. Как, впрочем, и ко всему остальному в мире.
Не исключено, впрочем, что и телевидение со временем пало жертвой изменившегося электромагнитного поля планеты.
Никого это уже не интересовало.
Стас часто ловил себя на мысли, что весь мир за минувшую бездну одинаково мертвых лет превратился в плоскую картинку с экрана древнего черно-белого телевизора.
Засилье оттенков серого. Словно смотришь на все глазами собаки.
К этому тоже можно привыкнуть.
9. Ожидание
Стас вскарабкался в седло велорикши. Седло было опущено - ниже некуда. Ребенку непросто приводить в движение взрослый экипаж - пусть даже этому ребенку лет больше, чем Мафусаилу.
- Пора, - сказал он Костику. - Скоро должны появиться Цветные. Послушаю, что расскажут.
- Сколько нам еще...вот так? - спросил Костик, кормя котят с ладони собственной неживой плотью. На ладошках у него давным-давно появились заплаты из чужой кожи, которые он регулярно обновлял.
Стас не спрашивал его, откуда он берет материал на заплаты. Не хотел знать. Они теперь редко расспрашивали друг друга - за вечность ожидания можно переговорить обо всем на свете.
- Не знаю, - ответил Стас. - Но спешить нам некуда, верно? Будущее от нас никуда не денется. Главное - знать, что оно у нас есть.
- Устал, - неожиданно признался Костик. Плечи его под пыльно-серой курткой поникли, и он нахохлившейся горгульей навис над коробкой с котятами. - Ждать устал.
Хотел сказать - жить устал, догадался Стас. Но это ведь и не жизнь.
Правильно сказал. Я тоже - устал.
Но если не я - тогда кто?
- Ты бы помог мне, Костик, - сказал Стас. - Быстрее бы дело пошло. Так, глядишь, к новой геологической эпохе бы и поспели.
- Поспеем так или иначе, - пожал плечами Костик. - Без нас она все равно не начнется. Тебе же ясно Цветные сказали: то, что они там, в своем будущем живы-здоровы - наших рук дело. Твоих, Стас. Каково оно - быть богом, а?
- Не знаю, - ответил Стас. - Честно. Было бы тяжко, кабы был живым. А так - ни усталости, ни мозолей, одно удовлетворение от трудов праведных.
- Много еще осталось? - спросил Костик. Стасу померещился за безразличием его дежурного вопроса зыбкий призрак надежды.
Стас улыбнулся и нажал на педали. Рикша со скрипом тронулась с места и покатила к центру, оставив позади Костика с его котятами и надеждой.
10. Город
Устал, думал Стас, катя вниз по улице. Точно, устал. Не телом бесчувственным - душой.
Больше ведь уставать нечему.
Ведь не могла же мать-планета отнять еще и душу вместе с жизнью у своих отпрысков?
Не могла.
Они сами потеряли ее - позже, отчаявшись настолько, что прекратили шевелиться.
Ленивцы.
Миллиарды ленивцев.
Много, очень много миллиардов ленивцев.
Работы еще - непочатый край. Впрочем, и времени впереди - вечность.
Рикша катила по пустынным пропыленным проспектам. Осыпающиеся стены домов зияли слепыми провалами окон. Стас бывал в каждом из этих домов, в каждой комнате, отыскивая и извлекая под свет невидимого за тучами солнца закутанные в ватные коконы тела.
Тел было много.
Все человечество в один из дней прилегло отдохнуть - и уже не поднялось. Белоснежные нити грибниц проросли сквозь их тела и облачили в белые одежды забвения. Ленивцы словно ждали чего-то - и годы ожидания слагались в века, которым не видно было конца.
Сейчас город был пуст. Стас в одиночку вычистил его за минувшие годы. Тела он грузил на рикшу и отвозил в центр. Материала хватало.
Но те ленивцы, что сидели сейчас безмолвно и безучастно на едва подрессоренном диване у него за спиной, не были для него материалом.
Это была экскурсия. Семейный выезд.
Стас хотел, чтобы его семья взглянула на башню.
11. Дом до небес
Зиккурат возносился над городом гигантским белоснежным столпом, подпирающим небо. Словно ножка ядовитого гриба, подумал Стас в который уже раз. Изнанка серого неба, изборожденная радиально расходящимися от "ножки" грядами облаков, только усугубляла сходство.
Башня поднималась над высотками делового центра, медленно рассыпающимися под гнетом стихии и лет, и была даже выше мачты городского ретранслятора, покосившейся от времени и насквозь уже ржавой, но все еще успешно сопротивлявщейся ветрам и непогоде. Башня ныряла верхушкой в облака и скрывалась за рваной серой завесой - но Стас знал, что там, за сырой мутью внутренностей низкого неба она продолжает тянуться к невидимому с земли солнцу.
Стас каждый раз испытывал гордость от созерцания дела рук своих. Миллионы тел лежали в основании и стенах башни - неподвижных, похожих на коконы гигантских бабочек, тел, заплетенных в белоснежный пух.
До завершения строительства было еще неимоверно далеко. Ленивцы в городе давно закончились, и он с неторопливостью человека, у которого в запасе все время вселенной, свозил к подножию башни тела из других городов.
Городов было много - целая планета, уснувшая мертвым сном.
Башня нависла над ним стволом чудовищного дерева, проросшего насквозь землю и небо, связав их воедино. Стас вкатился под арку. Пандус внешней галереи пологим витком спирали поднимался к облакам.
Спустя сутки подъема он достиг уровня облачности. Еще через сутки пробил сырой занавес туч и увидел солнце.
На верхнем ярусе недостроенной башни его ждала Мышка.
12. Мышка
Мышка потянулась к нему губами, и Стас поцеловал ее. Мышка попыталась в очередной раз откусить ему нижнюю губу, но Стас уже привык к этой ее странности, порожденной неутоленным голодом, и легко ускользнул, чмокнув ее в шею и ушко под прямыми прядями серых волос.
Губы у Мышки были сухие-пресухие, а от кожи пахло пылью.
Все они здесь пахли пылью - не тленом, не разложением, а так, как пахнет дом, в который много лет никто не входил, и когда открывается дверь, пылинки пляшут в лучах света бесплотными колоннами искр солнечного огня...
Только вот солнца - такого, как Стас помнил по далекому детству, жаркого, огненно-рыжего на восходе, ослепительной белизны в полдень и умиротворяюще-розового на закате - они не видели уже очень давно. Никто не видел его ни разу с того самого дня, когда мир перестал дышать - и с тех пор подернутые вечной занавесью сплетенных из пыльной паутины туч небеса равномерно светились днем и ночью неярким, словно в склепе, светом.
Никто не видел солнца во всем мире - кроме них двоих.
Когда новый ярус башни прорвал наконец влажную, пахнущую плесенью и ощутимо липнущую к коже пелену облаков, Стас не спускался на землю несколько дней, не в силах оторвать глаз от солнца. Потом привел сюда Мышку. Тут она с тех пор и осталась, поднимаясь все ближе и ближе к небесам с каждым новым витком бесконечной спирали пандуса.
Тут же солнышко, говорила она в ответ на его предложение спуститься вниз, к остальным. Говорила так искренне и наивно, явно недоумевая, что здесь может быть непонятного, что Стас однажды просто махнул на все рукой и оставил Мышку в покое.
Тут она и жила - в самом небе, надо всем миром, в окружении безгласных, бездыханных и безучастных тел, слагающих чудовищно огромное тело зиккурата, среди иссохших мумий птиц, которые вечный ветер высоты носил вокруг башни в потоках турбулентности, словно сорванные с деревьев листья или лишенные привязи воздушные змеи.
Ей нравилось здесь.
А Стасу нравилась Мышка.
Она была маленькой, хрупкой, остроносой и остроглазой - даже несмотря на кружева бельм, как и у всех них, заткавшие роговицы ее глаз. Щеки ее были искусаны изнутри до дыр - утоляя голод, она изо всех сил боролась сама с собой, сопротивляясь новообретенному инстинкту, который звал ее рвать на части близких ей существ.
Когда она умерла, ей, как и Стасу, было десять лет.
Вечные дети, подумал Стас. Вечные дети...
- Есть хочется, - простодушно пискнула Мышка и зарылась лицом в воротник его куртки.
Стас запрокинул голову. В зените неподвижно висел огромный ноздреватый диск близкой Луны, занимая треть небосклона. Тут и там в тускло-синем небе мерцали звезды.
Портал открылся как всегда - с хлопком и искрами, дождем посыпавшимися с небес прямо на них с Мышкой.
Из пробитой сквозь время бреши хлынул поток света - того самого теплого солнечного света, который Стас все еще помнил, несмотря на пронесшиеся мимо эоны. Свет был нездешний - чуждый этому миру, полному тусклых красок, серости и пыли.
Вниз по световому столбу, упершемуся своим основанием в вершину недостроенной башни, понеслись по виткам нисходящей спирали яркие разноцветные точки. Точек было много. Приблизившись, они превратились в смешных человечков со странными, словно оплавленными чертами лиц, непропорционально короткими телами и гибкими конечностями, которые, казалось, были лишены костей.
Кожа у человечков была интенсивно-чистых цветов: ярко-алого, яично-желтого, кобальтово-синего... Они словно сошли с радуги, которой никто не видел на всей Земле уже бог знает сколько лет.
Человечки радостно улыбались и махали Стасу и Мышке, чудом удерживаясь на покатых спинах своих хронокатов. Аппараты, способные прорвать занавес времени, сбавили скорость и зависли в воздухе совсем рядом.
Мышка кивнула и сделала книксен, от чего Цветные пришли в совершеннейший восторг.
- Вы как обычно, на экскурсию? - спросил Стас бирюзового Цветного, который казался потолще и посолиднее прочих. Прочие носились тем временем вокруг, иллюстрируя броуновское движение молекул в газах.
- Дада! - закивал Бирюзовый. - Смотреть город, дада!!! Смотреть башню, дада!!! Ты скоро заканчивать? Никак не угадать с моментом, когда ты стыковать башню к Луне. Все время попадать рано. Вчера видеть тебя десять тысяч лет старше, башня - выше, уууу!!! Воздуха нет совсем вокруг, но до Луны все еще далеко!!! Работать-работать, Стас-друг!!! Хотим помочь, но нельзя вмешаться - можно смотреть и все!!!
- Так смотрите, - Стас обвел рукой свой мертвый мир, давая добро, и Цветные, гогоча и смеясь, умчались прочь на своих стремительных суденышках, канув в облака.
14. Надежда
Стас смотрел на Луну, такую близкую и по-прежнему бесконечно далекую. Воздуха нет... Воздух нам и не нужен, подумал Стас. Значит, как минимум тысяч десять лет еще в запасе есть. Что ж, хорошо. Сколько бы ни было, столько и будет строиться башня. Если Костик поможет, в конце концов - построим быстрее.
Заякорим Землю, свяжем ее со своей стародавней спутницей мостиком башни из неживых и немертвых тел, наплюем на законы небесной механики, вырвем мир из страшного сна бесконечно повторяющегося дня, который всегда равен ночи...
Все получится.
Не может не получиться.
Иначе неоткуда взяться этим странным, ярким, шумным существам, которые у себя дома, в далеком, на геологические эпохи отстоящем от нашего времени, будущем являются венцом новой эволюции жизни, возродившейся на странной двойной планете?
Что-то изменится.
Не может не измениться. Иначе к чему все труды, все старания? - спросил себя Стас в который уже раз.
И сам себе ответил - может, просто для того, чтобы оставаться человеком?
Ты человек до тех пор, пока у тебя есть Цель.
И смерть ничего не меняет.
Мышка прижалась к нему, доверчиво и крепко-крепко, как прижимаются только дети.
Стас обнял ее, и они уселись на краю галереи, свесив ноги в облачную бездну.
За их спинами три ленивца, розовые в закатных лучах, безмолвно вглядывались из своих коконов в пламенеющий диск садящегося солнца, и в глубине их медленно моргающих глаз вспыхивали и гасли россыпи разноцветных искр.