Аннотация: Немецкая классика XIX века, для немецкой литературы примерно то же, что "Повести Белкина" для русской
Аннета фон Дросте-Хюльсхоф
Еврейскийбук
Картина нравов горной Вестфалии
(Перевод с немецкого А. Тихолоза)
Найдется ль чуткая рука, что без сомнений
Положит грань блуждания ума,
И бросит камень в то, что истерзало
Заботой наше бренное житье?
Осмелится ль напор тщеславной крови
Умерить, слов, пустивших корни,
В груди неопытной, душ ловец потайный?
Счастливец ты, рожденный и вскормленный
В тепле и свете, набожной рукой,
Весы и меч, мягко опусти
На землю камень, чтоб не поразил
Твою он голову! --
Фридрих Мергель, единственный сын так называемого полуарендатора, землевладельца низшего класса, родился в 1738 году в деревне Б***. В те годы упомянутый населенный пункт представлял собой скопление невзрачных и прокопченных строений, однако благодаря расположению в лесистом ущелье, относящемся к большому и славному в истории горному массиву, Б*** могла своей живописностью и примитивной характерностью вызвать восторженный интерес случайного путешественника.
В этой благословенной глуши не было фабрик, большой торговли и широких благоустроенных шоссе. Встреченный на дороге незнакомец вызывал волнение и любопытство весьма болезненное. А самый уважаемый и почтенный член общины, что совершал поездку более чем за тридцать миль, неизбежно приобретал репутацию отважного искателя приключений и авантюриста.
Таких тихих глухих уголков со всеми их добродетелями и пороками, оригинальностью и невежеством до недавнего времени было много в Германии. Чересчур упрощенное и сведенное к минимуму законодательство, принятое в тех краях, часто оказывалось недостаточным, в результате помимо основных, писаных законов в головах людей сложились другие, неписаные -- законы общественного мнения, привычек, даже простой небрежности, когда забывались совершенные тяжкие преступления и, таким образом, возникали сроки давности. Землевладельцы, в обязанности которых входил суд первой инстанции, вершили его по собственным, излишне великодушным представлениям. Решения, при довольно широком понятии о совести, исполнялись лишь те, что казались приемлемыми и сносными, и только проигравшим процесс и много на нем терявшим иногда приходило в голову заглянуть в пылящиеся на полках своды законов.
О недавнем прошлом не так-то легко судить беспристрастно. Только что завершившаяся эпоха либо высокомерно осуждается ныне живущими, либо наивно восхваляется теми, для кого она полна дорогих воспоминаний. И можно бесконечно возражать, что прежде оболочка была мягка, зато тем тверже ядро, беззакония чаще, зато бессовестное поведение реже. Сколь бы примитивны ни были убеждения, лежащие в основе общественного порядка, они более предпочтительны, чем стремление авторитетом писаного закона подавить внутреннее, от совести и сердца идущее чувство справедливости и права.
В описываемом нами маленьком государстве жила разновидность человеческой породы, очевидно более активная и предприимчивая, чем большинство их соседей. Запрещенные порубки леса были здесь делом обыденным, равно как и потасовки, принимавшие размеры целых многолюдных сражений; полученные в них раны залечивались тихо и без лишних жалоб. Роскошные леса, главное богатство края, требовалось строго беречь от порчи и уничтожения, однако при отсутствии должного авторитета законов, силу и хитрость порубщиков пытались одолеть их же беззаконным оружием.
Деревня Б***, в свою очередь, имела репутацию самой непокорной, хитрой и смелой общины в округе. Одно ее расположение в самом центре лесной глуши издавна воспитывало в жителях упрямство и своеволие. Близость судоходной реки, впадавшей в большое озеро, позволяла, никого не спрашивая, вывозить строительный лес и тем более внушала смелость незаконным порубщикам. А то, что округа буквально кишела лесничими, только возбуждало всеобщий азарт, поскольку при случавшихся столкновениях победа, как правило, оставалась за браконьерами. По тридцать, сорок подвод выезжало в лес ясными лунными ночами. Им следовали мужчины всех возрастов, начиная от подростков и кончая семидесятилетним старостой общины, что, как опытный вожак стада, вел своих подопечных с тем же гордым достоинством, с каким садился в кресло мирового судьи при решении общих тяжб. Оставшиеся дома в полном душевном спокойствии прислушивались к удалявшемуся скрипу колес. Заслышав одиночный выстрел и слабый вскрик, иная молодая жена в тревоге вскакивала с ложа, -- большинство же мирно почивало дальше. С первыми лучами солнца обоз возвращался. Точно отлитые из бронзы, пламенели молчаливые, гордые лица. Чья-нибудь окровавленная, неумело перевязанная голова не возбуждала лишних расспросов. И только через несколько часов округа наполнялась разговорами о привезенных из леса избитых в кровь, ослепленных золой и табаком, неспособных какое-то время исполнять свои обязанности лесничих...
Таково было окружение, в котором Фридрих Мергель появился на свет. Высокая кирпичная печная труба и застекленные окна родительского дома красноречиво свидетельствовали о прежнем благосостоянии его хозяина, тогда как потемневшие и обветшалые стены и кровля о нынешнем плачевном положении семьи. Каменная ограда уступила место ветхому дощатому забору, крыша зияла и топорщилась повреждениями, чужой скот пасся на относящемся к дому выгоне, чужие люди обрабатывали ближнее поле, в саду зарастали чертополохом посаженные в лучшие времена розовые кусты. Конечно, бедствия, постигшие край в целом, сыграли свою разрушительную роль; однако не наблюдалось большого порядка, трудолюбивого усердия и проявления хозяйственной смекалки и в том, как жил нынешний владелец усадьбы.
Отец Фридриха, старый Герман Мергель, до женитьбы был, что называется, порядочным пьяницей: он только по воскресеньям и праздникам напивался до бесчувствия, в остальные же дни вел себя не хуже других. Поэтому его сватовство к красивой дочери весьма зажиточных соседей было принято с радостью. На свадьбе все шло весело; Мергель напился в меру, и довольные родители невесты вечером преспокойно отправились к себе домой. Однако уже на следующее воскресенье молодая жена Мергеля, растрепанная и перепачканная в крови, с криком на виду всей деревни бежала в родительский дом, оставив мужу свои лучшие платья и новую, взятую в приданое хозяйственную утварь. Скандал был, конечно, велик, и раздосадованный Мергель, несомненно, нуждался в сильном утешении. Уже после полудня в его доме не было ни одного целого оконного стекла, а поздно вечером его видели лежащим на пороге с разбитым горлышком бутылки у рта, руки и лицо все в кровоточащих порезах. Его жена так и не вернулась к нему; вскоре она умерла от позора и скорби. Надо полагать, Мергеля самого мучили стыд и раскаяние. Он все больше нуждался в утешительном средстве и вскоре оказался в числе самых опустившихся деревенских пьяниц.
Его хозяйство заметно разваливалось, наемные служанки руганью и сварами наносили тем больший вред и разорение. Проходил год за годом, Мергель так и оставался бедным, под конец попросту обнищавшим вдовцом, пока вдруг в одночасье не выступил снова как жених. Это событие само по себе было неожиданным. Но тем больше удивились, узнав, кого Мергель выбрал в невесты. Маргарет Земмлер, крепкая, порядочная особа сорока лет, в молодости славилась красотой; она жила одиноко, умело вела хозяйство и имела некоторые сбережения. Многие недоумевали, что ее заставило связать судьбу с пьяницей вдовцом. Вероятно, причину следует искать в своего рода женской гордыне. Вечером перед свадьбой Маргарет сказала себе: "Женщина, которую не ценит муж, глупа и ни на что не годится. Если с Мергелем выйдет плохо, значит, виновата я сама". Последовавшие события заставляют полагать, что Маргарет переоценила свои силы.
Поначалу ее присутствие в доме произвело на Мергеля благое действие: напившись, он или совсем не шел домой, или украдкой пробирался отсыпаться на сеновал. Однако вскоре ему надоело столь чувствительно давящее ярмо. И снова видели, как Мергель неверными шагами входит в свой дом, откуда затем слышался отвратительный шум, крики, и Маргрет спешно выбегала закрывать ставни. Однажды под вечер (это было уже не воскресенье) она выскочила из дома дико растрепанная, без чепчика и шейного платка, рухнула на землю в саду возле грядок и руками судорожно вцепилась в траву. Очнувшись, со страхом огляделась, быстро сорвала пучок петрушки и побрела к дому, -- вошла, однако, совсем не на кухню, а в сенной сарай. Можно предположить, именно в тот день Мергель впервые поднял руку на свою жену, хотя признания в этом ни разу не сорвалось с крепко сжатых губ Маргарет.
Сын, родившийся на втором году этого несчастного брака, не сказать, чтобы был встречен с радостью. Поговаривали, Маргрет разрыдалась, когда ей, измученной и ослабелой после родов, поднесли показать ребенка. Выношенный под сердцем, полным горечи и страдания, Фридрих, однако, рос здоровым и красивым мальчиком, быстро крепчал и набирался сил. Отец его очень любил и, возвращаясь домой, не забывал захватить для него булку или другое какое лакомство. Говорили даже, что Герман Мергель заметно остепенился с рождением сына; по крайней мере, шума в доме стало меньше.
Беда случилась, когда Фридриху было девять лет. Ночь в канун праздника трех волхвов (2 января) выдалась ветреной и морозной. Герман Мергель, приглашенный к родне на свадьбу, засветло собрался в путь: от Б*** до усадьбы молодоженов было три четверти мили прямиком через лес. Мергель обещал быть дома тем же вечером, однако Маргрет не рассчитывала на столь скорое возвращение супруга, тем более что сразу после захода солнца повалил снег и поднялась метель.
В десять часов вечера она собрала в кучу горячие угли в очаге. Фридрих, уже наполовину раздетый, прислушивался к вою ветра и хлопанью ставней снаружи.
-- Матушка, отец сегодня не вернется? -- спросил он.
-- Нет, сынок, завтра.
-- Но почему, матушка? Он же обещал.
-- Ах, мой Бог! Как будто твой отец всегда выполняет обещанное! Давай, отправляйся спать.
Они легли. Тем временем снаружи началась настоящая снежная буря: казалось, ветер вот-вот снесет дом с лица земли. Крепкий фундамент поминутно содрогался, и в печной трубе выло и стонало, словно там поселился злобный кобольд.
-- Матушка, стучат!
-- Нет, Фриц, это на фронтоне треплет ветром оторванную доску.
-- Матушка, это в дверь!
-- Ты же знаешь, она не закрывается: сломан засов. Боже мой, спи! И дай спать мне.
-- Но если отец вернется?
Маргрет завозилась на кровати.
-- Его дьявол держит достаточно крепко...
-- Что такое дьявол, матушка?
-- Да замолчишь ты, непоседа! Дьявол стоит здесь, за дверью, и унесет тебя, если ты не угомонишься!
Фридрих затих; он еще какое-то время прислушивался и, наконец, задремал. Через какое-то время, почувствовав непонятную тревогу, он снова открыл глаза. Ветер сменил направление и теперь шипел, как змея, а через щели в раме проникал ледяной сквозняк. У Фридриха плечо застыло от холода. Он, сколько можно, закутался в одеяло и от страха совсем притих. Его мать тоже не спала: было слышно, как она тихо плакала и шептала время от времени: "Дева Мария, спаси... молись за нас, грешных..." Пальцами она перебирала четки.
Фридрих завозился в постели и шумно вздохнул.
-- Ты не спишь?
-- Нет, матушка.
-- Сынок, помолись немного. Ты наполовину знаешь "Отче наш". Да хранит нас Господь от воды и огня...
Лежа под одеялом, Фридрих думал о дьяволе, как тот должен выглядеть. Он прислушивался к сильному шуму и грохоту снаружи. Внезапно Фридрих понял, что это уже не ветер.
-- Послушай, матушка! Должно быть, к нам стучат.
-- Спи, тебе мерещится. В этом доме нет ни одной доски, которая бы не хлопала на ветру.
-- Но разве ты не слышишь? Это точно к нам. Зовут!
Мать выпрямилась в постели. Беснование бури чуть утихло, и раздался четкий стук чьей-то руки в ставень и голоса:
-- Маргрет! Эй, фрау Маргрет! Откройте!
Маргрет коротко и резко застонала.
-- Вот! Теперь они несут эту свинью...
Со стуком полетели на лавку четки. Рывком схватив одежду, Маргарет подошла к остывшей печи; вскоре Фридрих услышал ее упрямые шаги в сенях. Вопреки ожиданию, она долго не возвращалась, зато в кухне раздалось топтание многих ног и незнакомые голоса. Дважды кто-то чужой заглядывал в горницу и, казалось, искал что-то с весьма испуганным видом. Наконец, была зажжена лампа, и двое мужчин ввели мать: Маргрет была бела как мел. Увидев ее закрытые глаза, Фридрих решил, что она умерла, и дико завопил. Но искры тут же посыпались у него из глаз: кто-то из присутствующих сходу дал пощечину. Разом успокоившись, точно помертвев, Фридрих по отрывочным репликам присутствующих понял, что его отец найден в лесу замерзшим насмерть; дядя Франц Земмлер и сосед Хюльсмейер привезли окоченевшее тело, оно лежит теперь в кухне.
Придя в себя, Маргрет первым делом поспешила избавиться от посторонних. Только дядя Франц и Фридрих остались в доме, причем мальчику было строго сказано оставаться в постели. Остаток ночи трещал в печи огонь; слышалось, как на кухне снова и снова перетаскивают что-то большое и тяжелое, что-то сметают и долго трут щеткой. Говорилось при этом мало и тихо, иногда только прорывались шумные вздохи, и Фридрих, как ни мал был, цепенел от страха.
Под утро лежавший в постели Фридрих услышал, как дядя Франц сказал:
-- Маргрет, не бери близко к сердцу! Закажем каждый по три мессы и на Пасху сходим к Деве Марии в Верль.
Через два дня, возвратившись с похорон, Маргрет долго неподвижно сидела у холодной плиты. Наконец, когда все вокруг затихло, она глухо сказала:
-- Десять лет -- какой крест! Однако ж, мы несли его вместе. Теперь я осталась одна.
Затем она позвала громче:
-- Фриц, подойди сюда!
Фридрих приблизился не без робости; искаженное скорбью лицо матери казалось ему зловещим.
-- Фриц, -- сказала Маргрет. -- Будешь ли ты теперь послушным и кротким мальчиком, радостью для меня на старости лет, или, как многие, начнешь лгать, пьянствовать, воровать?..
-- Но матушка!.. Разве Хюльсмейер ни у кого не крал?
-- Хюльсмейер? Боже сохрани! Как ты можешь болтать такой вздор?
-- Хюльсмейер недавно избил Аарона и отнял у него шесть грошей.
-- Если он отнял у Аарона деньги, значит, проклятый еврей перед тем обманул его. Хюльсмейер порядочный, честный человек, а все евреи -- шельмы.
-- Брандис говорит, что Хюльсмейер крадет лес и стреляет оленей.
-- Сынок! Брандис -- лесничий.
-- Матушка! Значит, лгут лесничие?
Маргрет помолчала немного, затем сказала:
-- Послушай, Фриц... Лес растет волей Божьей, и дичь не признает границ. Они не могут принадлежать кому-то одному! Однако ты слишком мал, чтобы понять все это, сходи-ка лучше в сарай за хворостом.
В то страшное утро Фридрих лишь мельком видел тело отца, лежащее на соломе; лицо мертвеца было синим и выглядело страшно. Фридрих никогда не говорил об этом и, казалось, неохотно даже думал. Однако ничто так не привязывает, как любовь и нежность существа, злобного и безжалостного по отношению ко всем остальным. У Фридриха к нежной памяти об отце примешивалась некоторая доля жути. Юношеские мечты и желания, возникавшие у Фридриха по мере взросления, не заслоняли этого сложного чувства, скорее наоборот, оно обособлялось в глубине души, сохранялось и крепло. Фридриха и в первые годы сиротства возмущало, когда кто-нибудь из соседей, не думая о детской впечатлительности, поминал покойного не слишком добрым словом. По обычаям тех мест, погибшим от несчастных случаев отказывали в покое за гробом. Так и старый Мергель вскоре после смерти стал призраком, появлявшимся в Бредерском лесу. Одного незадачливого пьянчужку он, прикинувшись блуждающим огоньком, завел в Целлерколькский пруд. Пастухи ночью у костра среди криков сов в лощинах очень отчетливо слышали, как кто-то во все горло орет "Послушай, милая Лизекен". А некий нечаянно задремавший под дубом дровосек, проснувшись среди ночи, увидел выглядывавшее из ветвей синее опухшее лицо. Фридриху приходилось выслушивать много подобного. Он вопил и плакал, принимался отчаянно размахивать кулаками вслепую вокруг себя, однажды даже пустил в ход перочинный ножик, за что был безжалостно избит. После того случая он пас своих коров отдельно ото всех на другом конце долины, где он часами неподвижно лежал в траве, выщипывая из земли тимьян.
Когда Фридриху исполнилось двенадцать, им заинтересовался младший брат матери Симон Земмлер, живший в Бреде, -- с момента замужества сестры он еще ни разу не переступал порог ее дома. Симон был малоросл, беспокоен и худощав. Несколько выпученные глаза и что-то еще трудно уловимое в лице придавали ему сходство со щукой. Неприятный тип, у которого нередко надменная замкнутость внезапно сменялась заискивающей фамильярностью, Симон охотно выставлял себя человеком просвещенным, однако говорили, что с ним лучше не иметь дела. Как это часто случается с ограниченными людьми, с возрастом его самомнение росло, несмотря на то, что удача в разного рода предприятиях все чаще изменяла ему.
Бедная Маргрет, не имевшая более ни родственников, ни близких, очень обрадовалась приходу брата.
-- Симон, ты? -- спросила она, с дрожью опираясь на стул. -- Пришел посмотреть, каково теперь мне и моему бедному сыну?
Симон с очень серьезным видом протянул женщине руку.
-- Ты постарела, Маргрет!
Та вздохнула:
-- Моя жизнь не была легка.
-- Поздно выйдя замуж, потом обязательно пожалеешь! Ты стара, дитя еще мало. Все надо делать в свое время. А загоревшуюся старую хижину какой смысл тушить...
Пламя, красное, как кровь, ненадолго вспыхнуло на скорбном лице Маргрет.
-- Я слышал, твой сын хитер и смекалист, -- продолжал, не замечая ничего, Симон.
-- Совсем немного. Он скорее тих и кроток.
-- Хм! Иной, украв корову, все равно зовется кротким. Хотя Фридрих тих и задумчив... Он бегает с другими мальчишками?
-- Он одинок и замкнут, -- отвечала Маргрет вполголоса. -- Это нехорошо.
Симон от души рассмеялся:
-- Твой мальчик оробел, с тех пор как его пару раз хорошо отколошматили. Придет время, парень заплатит им сполна той же монетой. Хюльсмейер был у меня. Он сказал, твой сын красив, как молодой олень.
Какое материнское сердце не воспрянет, когда похвалят ее дитя! У бедной Маргрет редко был повод радоваться: ее сына чаще называли скрытным и коварным. Слезы выступили у нее на глазах.
-- Да, слава Богу. Он строен...
-- Как он выглядит? -- продолжил Симон.
-- Он многим похож на тебя, Симон. Многим...
Симон рассмеялся.
-- Тогда он должен быть редким красавцем: я-то хорошею день ото дня. Я слышал, школе он не засиживается. Ты поручаешь ему стеречь коров? Тоже хорошо. Школьный учитель, ругая за это, и наполовину не прав. Кстати, где пасет он? В Тельгенгрунде? В Родерхольце? В Тевтобургском лесу? Тоже ночью и рано?
-- Да, всю ночь до утра. Ты считаешь, не надо?..
Симон, пристально глядевший из открытой двери дома на улицу, казалось, не услышал вопроса.
-- О! Вот он идет, приятель... Сын своего отца: размахивает руками в точности, как покойный Герман. И гляди-ка! У парня правда мои волосы...
Маргрет поскорее спрятала лукавую улыбку. Льняные локоны Фридриха и рыжая щетина Симона! Не ответив, она вышла во двор, отломила от плетня длинную жердь и стала подгонять в хлев ленивую корову, при этом прошептала Фридриху в лицо нечто весьма предостерегающее. Маргрет хорошо знала непокорную вспыльчивость своего сына, а поведение Симона сегодня внушало ей робость более, чем когда-либо.
Впрочем, все прошло хорошо. Фридрих в разговоре не замкнулся и не повел себя нагло, напротив, выглядел даже немного простовато, при этом очень старался понравиться дяде. Переговорив с племянником полчаса, Симон внезапно предложил Маргрет что-то вроде усыновления. Он не совсем забирал Фридриха от матери, однако хотел распоряжаться значительной частью его времени, обещая за это сделать своим наследником (при том, что имущество старого холостяка по смерти и так доставалось Фридриху по закону). Маргрет терпеливо выслушала объяснения великих для нее преимуществ и совершенно ничтожных жертв при этой сделке. Она хорошо понимала, что значит при ее возрасте и болезнях остаться без помощи Фридриха, хоть как-то заменявшего ей так и не рожденную дочь. Однако Маргрет смолчала и согласилась на все. Она только попросила брата быть с мальчиком строгим, но не жестоким.
-- Фридрих по природе добр, -- сказала она. -- Но я всего лишь одинокая женщина. Откуда ему знать, что такое отцовское воспитание.
Симон хитро кивнул.
-- Положись на меня. Мы уж с ним как-нибудь подружимся... И знаешь, что? Отпусти-ка ты его прямо сейчас со мной. Мне нужно забрать два мешка муки с мельницы: тот, что поменьше, будет как раз ему по силам. Вот будет отличный случай проверить, как он в деле. Пойдем-ка, Фриц! Надевай свои деревянные башмаки.
Маргарет не успела ничего возразить, как они уже уходили вдвоем. Симон шел впереди, своим острым щучьим лицом точно рассекая воздух. Полы красного сюртука, подобно языкам пламени, развевались на ветру, делая брата похожим на сказочного духа огня, томящегося под тяжестью украденного мешка. Ему следовал Фридрих, необычно тонкий и хрупкий, черты лица, пожалуй, излишне нежные для простолюдина. Лишь длинные белокурые локоны ухожены, в остальном же -- загорелый до черноты оборванец с выражением некоторой грубой меланхолии в глазах. Впрочем, немалого семейного сходства нельзя было отрицать. Фридрих, не отрывавший упорного взгляда от спины идущего впереди дяди, имел вид человека, который при неожиданном повороте судьбы пытается увидеть в волшебном зеркале собственное будущее.
Они приблизились к тому месту Тевтобургского леса, где Бредерхольц спускается по крутому склону в лощину. До сих пор не было произнесено ни слова. Симон казался задумчивым, Фридрих рассеянным, и оба тяжело дышали под тяжестью мешков. Внезапно Симон спросил:
-- Ты уже пробовал шнапс?
Племянник не ответил.
-- Я спросил, случалось ли тебе пробовать шнапс? -- настойчиво повторил Симон. -- Давала ли тебе мать когда-нибудь?
-- Шнапса у нас никогда не бывает, -- отозвался, наконец, Фридрих.
-- Что ж, тем лучше! Знаешь ли ты тот лес впереди?
-- Это Бредерхольц.
-- Знаешь ли ты, что там однажды произошло?
Фридрих молчал. Мрачная лощина приблизилась.
-- Молится твоя мать по-прежнему много? -- снова заговорил Симон.
-- Да, вечером дважды.
-- Вот как? И ты молишься вместе с ней?
Парень смущенно усмехнулся и покосился на дядю.
-- Первый раз матушка молится перед ужином, когда я возвращаюсь из леса с коровами. Второй раз она читает молитвы в постели, я к тому времени уже сплю.
-- Так, так, приятель!
Последние слова были произнесены под сенью раскидистого бука, крона которого, точно церковный свод, прикрывала вход в лощину. Вечерняя заря давно погасла. Зависший в небе серпик молодого месяца источал тусклый серебристый свет, который, проникая через густую крону, придавал окружающему призрачный вид.
Фридрих стал держаться поближе к дяде. Он задышал чаще, и глянувший в этот момент ему в лицо увидел бы крайне напряженную гримасу, выражавшую, однако, не столько страх, сколько до предела возбужденное воображение.
Они шли довольно быстро. Привычный ко всякой дороге Симон шагал крепко и уверенно, Фридриха же шатало, словно он выбился из сил. Парню казалось, что все вокруг движется и деревья кружат хоровод в трепещущих лунных бликах. Он поминутно спотыкался о торчащие из земли узловатые корни, поскальзывался на сырых местах и несколько раз чуть не упал.
Внезапно вокруг просветлело, они вышли на широкую поляну. Безжалостный топор порубщиков совсем недавно свирепствовал здесь: свежие пни высотой в несколько футов белели в ночном сумраке. Браконьеров явно кто-то спугнул: крону лежащего поперек тропинки роскошного бука не успели обрубить, и от ночного ветерка шелестели его еще свежие листья. Симон приостановился и осмотрел срубленное дерево.
Немного дальше, в самом центре поляны, рос старый кряжистый дуб. Не теснимый соседними деревьями, он раздвинулся в ширину больше, чем в высоту. Трепещущие лунные блики, проникая через крону, высвечивали пустоты внутри исполинского ствола, которые долгие годы спасали дерево от порубки.
При виде старого дуба Симон тронул парня за локоть.
-- Знаешь, что это за дерево?
Фридрих содрогнулся и крепко сжал запястье дяди. Руки парня были мертвенно холодны.
-- Видишь, -- продолжал Симон. -- Здесь Франц и сосед Хюльсмейер нашли твоего отца. Пьяный, со свадьбы, он без исповеди и отпущения грехов попал дьяволу прямо в пасть.
-- Дядя, дядя! -- задохнулся Фридрих.
-- Что с тобой? -- удивленно воскликнул Симон. -- Ты не помрешь со страху, я надеюсь... Проклятье! Ты как клещами сжал мне руку. Отпусти, слышишь?
Симон безуспешно попытался высвободиться.
-- Твой отец был в общем добрым малым, -- взволнованно дыша, проговорил он. -- Господь не будет с ним слишком строг. Я любил его как брата.
Фридрих, наконец, опомнился и разжал пальцы. Они молча миновали лес и вскоре вошли в соседнюю с Б*** деревню Бреде, скопление глинобитных хижин и нескольких домов побогаче из кирпича. В числе последних был и дом Симона Земмлера.
На другой день вечером Маргрет больше часа сидела у порога в ожидании Фридриха. Это была первая в ее жизни ночь, когда она не слышала рядом сонного дыхания сына, и, вот, он все еще не возвращался. Маргарет сердилась и вместе с тем беспокоилась, хотя и знала, что для того и другого нет ни малейшей причины. Часы на колокольне пробили семь, с пастбищ гнали стадо; в отсутствие Фридриха Маргрет сама должна была встать и загнать коров в хлев. Когда она вернулась, ее сын уже стоял посреди плохо освещенной кухни и, нагнувшись, грел руки у очага. Красноватые отблески пламени делали тощее, боязливо вздрагивающее лицо отталкивающе некрасивым. Вошедшая Маргрет замерла на пороге, пораженная тем, как Фридрих мог измениться за день, проведенный вне дома.
-- Фридрих, как дела у дяди?
Парень у плиты пробормотал что-то невразумительное и придвинулся к огню.
-- Фридрих, ты разучился говорить? Открывай же, будь добр, пошире рот! Ты знаешь, правым ухом я плохо слышу.
Стоящий у плиты повысил голос, но так отчаянно запинался на каждом слове, что Маргрет снова ничего не поняла.
-- Что говоришь ты? Привет от мастера Земмлера? Снова уходишь? Куда? Коровы уже дома. Проклятый мальчишка, я не могу понять твои бормотания! Стой, я взгляну, есть ли у тебя язык!
Она шагнула к нему. Парень отчаянно округлил глаза, словно щенок, которого учат служить, со страху затопал ногами и спиной прижался к стене.
Замерев, Маргрет в испуге приглядывалась. Юноша у плиты был явно меньше ростом, словно нарочно съежился, и его одежда показалась Маргрет незнакомой. Да нет, это был не ее сын! И тем не менее...
-- Фридрих, Фридрих! -- громко позвала она.
Хлопнула в соседней комнате дверца шкафа, и Фридрих вышел, держа в руке самодельную деревенскую скрипку: старый деревянный башмак с натянутыми истертыми струнами, самодельный смычок в другой руке парня был ничуть не лучше. К своему бедному потрепанному двойнику он шагнул с видом осознанного превосходства. Тогда только стала видна разница между двумя столь похожими юношами.
-- Вот, Иоганнес! -- сказал Фридрих, протягивая инструмент с покровительственной миной. -- Скрипка, что я тебе обещал. Для меня с игрой на ней покончено, нужно зарабатывать деньги.
Иоганнес робко взглянул на Маргрет, медленно протянул руку, крепко схватил скрипку и тут же, точно краденое, спрятал ее под полой своего бедняцкого сюртучка.
Маргрет не мешала им. Ее мысли приняли иное, более серьезное направление, и она обеспокоенно переводила взгляд с одного юноши на другого. Иоганнес тем временем снова протянул руки к огню, и прежнее выражение тупого удовольствия появилось на его некрасивом лице. Лицо же Фридриха выражало эгоистическое, скорее от самолюбия, чем от доброты души идущее сочувствие. В глазах парня впервые со всей отчетливостью читалось то неукротимое честолюбие, что, в сочетании с высокомерием, впоследствии явится наиболее сильным мотивом большинства его поступков. Оклик матери отвлек Фридриха от новых для него, приятных переживаний.
Маргарет снова сидела за прялкой.
-- Фридрих, -- сказала она помедлив. -- Скажи-ка...
И замолчала. Фридрих, не слыша продолжения, опять повернулся было к своему протеже.
-- Нет, послушай...
Помедлив, Маргарет тихо спросила:
-- Что это за юноша? Как его зовут?
Фридрих ответил так же тихо.
-- Это свинопас дяди Симона. Он пришел с поручением к Хюльсмейеру. Дядя подарил мне пару башмаков и куртку, а этот помог мне их донести, за что я пообещал отдать скрипку. Он беден, как церковная мышь. Его зовут Иоганнес.
-- Иоганнес? -- сказала Маргрет. -- И все?
-- Что ты имеешь в виду?
-- Как его фамилия?
-- Фамилия? Никак. Или подожди... То есть, нет: Ничей. Иоганнес Ничей зовут его полностью. У него нет отца, -- добавил Фридрих еще тише.
Маргрет поднялась и вышла в комнату. Вскоре она вернулась. Лицо ее было жестким и сумрачным.
-- Так, Фридрих! -- сказала она. -- Пусть мальчик отправляется выполнять свое поручение. Иоганнес, ты что, прирос к нашей печке? Разве у тебя нет своего дома?
Юноша вскочил с отчаянно перепуганной миной, так что скрипочка едва не полетела в огонь.
-- Подожди, Иоганнес, -- сказал Фридрих гордо. -- Я дам тебе половину моего бутерброда. Для меня он слишком велик: матушка отрезает всегда целую краюху.
-- К чему это? -- возразила Маргрет. -- Он же идет домой.
-- Да, но покормлен там он не будет. Дядя Симон ужинает в семь часов.
Маргрет повернулась к чужому юноше.
-- Как же ты живешь? Разве никто не заботится о тебе?
-- Никто, -- запинаясь, отвечал тот.
-- Никто? -- повторила она. -- Хорошо, вот, возьми... Твое имя -- Ничей, и никому ты не нужен. Немыслимо! Однако теперь отправляйся к своим. Фридрих, не ходи с ним! Слышишь меня? Не надо, чтобы вас видели вместе в деревне.
-- Я только принесу дров.
Когда оба юноши вышли, Маргрет бросилась на стул и скорбно всплеснула руками. Лицо ее было бледно.
-- Какой позор, Боже! -- простонала она. -- Симон, Симон! Как ты предстанешь перед Господом?
Она сидела, плотно сжав губы и не замечая ничего вокруг. Вернувшийся Фридрих должен был дважды окликнуть ее.
-- Что... что хочешь ты?
-- Я принес деньги, -- сказал он, немного удивляясь и пугаясь.
-- Деньги? Какие...
Она пошевелилась, и мелкая монета, проскользнув между пальцев ее руки, со звоном покатилась по полу. Фридрих поднял ее.
-- Это от дяди Симона за то, что я помог ему. Я могу теперь сам кое-что заработать
-- Деньги от Симона? -- прошептала она едва слышно. -- Брось, выкинь их... Пойди, отдай бедным... Или нет, оставь: мы сами бедны... Кто знает, не придется ли просить милостыню...
-- Я должен в понедельник снова к дяде, помочь с севом.
-- Снова к нему? Нет, больше никогда!
Она обеими руками с силой обняла сына.
-- Или ладно?..
Слезы вдруг потекли по ее впалым щекам.
-- Иди, хорошо... Он мой единственный брат. И мало ли что говорят! Однако бойся Бога и не забывай ежедневных молитв.
Маргарет прижалась щекой к стене и заплакала в голос. Она многое перенесла: тяжелую жизнь с мужем, еще более тяжелую его смерть, и обнищание, расплату по долгам, когда последний клочок пашни отходил кредитору и плуг возле дома отныне превращался в бесполезный хлам. Однако никогда прежде не было ей так горько и больно. Проплакав весь вечер и не сомкнув глаз ночью, Маргарет, в конце концов, сказала себе, что Симон не может быть таким безбожником: мальчик не от него и внешнее сходство еще ничего не доказывает. Разве сама она сорок лет назад не похоронила умершую в младенчестве сестру, как две капли воды похожую на проезжего торговца пряжей? Люди чему только не верят.
С того дня Фридрих стал появляться дома все реже. Казалось, Симон все тепло человеческих чувств, на которое только был способен, обратил на племянника. Явно нуждаясь в постоянном присутствии юноши, он не медлил послать за ним, когда домашние дела задерживали Фридриха возле матери. И парня как подменили: мечтательная задумчивость слетела с него, походка сделалась твердой. Он начал следить за внешностью, и вскоре о нем заговорили как о красавце и умнице.
Симон не мог жить, не составляя в голове какого-нибудь очередного проекта. В то время он подрядился строить дорогу, и Фридрих стал правой рукой дяди, быстро выдвинувшись в число лучших работников. Физическая сила юноши еще не достигла полного развития, однако не каждый мог потягаться с ним в выносливости и работоспособности. И если Маргрет прежде только любила сына, боялась и молилась за него, то теперь она начала понемногу гордиться им и даже чувствовать к нему своего рода почтение. На глазах Фридрих развивался в молодого мужчину, не требуя ни участия, ни советов жизненного опыта, который Маргрет, как и большинство пожилых людей, считала бесценным и не представляла себе врожденных способностей, что могли бы его заменить.
В восемнадцать лет Фридрих прочно утвердился во мнении деревенской молодежи, выиграв пари, по которому он пронес на плечах убитого кабана больше двух миль без отдыха. Впрочем, гордость за сына была для Маргрет едва ли ни единственным светлым и утешительным чувством, несмотря на внешнее благополучие. По мере роста своей славы Фридрих все больше тратился на внешность и все труднее мирился с тем, что недостаток денег вынуждает его признавать первенство кого-то другого в деревне. Все свои силы парень обращал на заработок, необходимый же труд по дому был для него излишне обременителен. Фридрих приложил немало усилий, чтобы снова выхлопотать себе должность деревенского пастуха, для которой он уже не совсем соответствовал по возрасту, кулаками заставив замолчать насмешников. Все, в конце концов, привыкли видеть Фридриха попеременно то расфранченным и веселым, признанным деревенским щеголем во главе молодежи, то в пастушеских лохмотьях мечтательно плетущимся за коровами в лес, часами лежащим где-нибудь на поляне и бездумно сдирающим мох со стволов.
Как раз в это время сладкий сон законов был потревожен объявившейся бандой лесных порубщиков, которые хитростью и наглостью своих действий далеко превзошли своих предшественников. Обыкновенно вожак стаи заметен сразу; здесь же, несмотря на всю бдительность, никак не удавалось не то что изловить, но хотя бы предположить, кто мог этим заниматься. Банду прозвали голубыми кителями за то, что их видели в одежде только голубого цвета, и эта особенность, пожалуй, более всего затрудняла поиски, потому что спешно прибывавшие на место порубки лесничие вместо какой-нибудь характерной приметы успевали заметить только исчезающие в чаще голубые пятна. Подобно саранче, голубые кители за ночь опустошали целые массивы, валили и вывозили ценнейший лес, оставляя после себя щепки и груды срубленных веток. И то обстоятельство, что следы тележных колес никогда не вели к населенным пунктам, но всегда только к реке, убеждало: банда действовала при прямом соучастии лесоторговцев и владельцев речных судов. Ловкость и смекалка их осведомителей поражала; лесничие могли неделями понапрасну прочесывать массив за массивом -- в первую же ночь, равно пасмурную или лунную, когда служители закона позволяли себе отдохнуть, случалась порубка. Удивляло также, что население окрестных деревень не больше самих лесничих знало о голубых кителях, и казалось в высшей степени заинтригованным происходящим. Никого нельзя было подозревать со стопроцентной уверенностью; напротив, обстоятельства указывали на непричастность некоторых общин к таинственной банде. В их числе была издавна считавшаяся самой воровской Б***: случаю было угодно, чтобы во время одной из самых опустошительных порубок почти все население Б*** видели в отдаленной деревне на свадьбе.
Между тем вред лесу наносился огромнейший, поэтому были предприняты исключительные меры безопасности: введено круглосуточное патрулирование, батраки и слуги баронского замка обеспечены ружьями и отданы в распоряжение лесничих. Результат, однако, был равен нулю, и нередко голубые кители опустошали именно ту часть леса, которую только что оставил патруль. Нелепое противостояние длилось уже больше года; лесничие и голубые кители, голубые кители и лесничие, подобно солнцу и луне, сменяли друг друга, но никак не могли встретиться.
Так продолжалось вплоть до лета 1756 года.
Июльской ночью в четвертом часу месяц высоко висит в небе, однако его блеск уже начал тускнеть, и на востоке, окаймляя горизонт, проступила тонкая сияющая полоска, точно золотая арка над узкой лощиной Бредерхольца. Фридрих, по своему обыкновению, лежал в траве и перочинным ножом стругал узловатый ивовый сучок, стараясь придать ему сходство с раненым оленем. Парень выглядел переутомленным, зевал и в изнеможении поминутно ронял голову, однако усилием воли встряхивался и взглядом, более затуманенным, чем предрассветный горизонт, скользил поверх кустов и бурелома в сторону почти заросшего входа в ущелье. Пару раз его глаза оживали, странно и несколько стеклянно блестя, однако Фридрих тут же щурил их, сладко зевал и потягивался, как это положено ленивому пастуху. Его собака лежала неподалеку возле коров, которые, не боясь закона об охране леса и поедая вместе с травой буковый подрост, поминутно шумно фыркали в холодном предутреннем воздухе. В лесу каждые пять-десять минут раздавался глухой и долгий, весьма отдаленный треск, которому отвечало раскатистое горное эхо. Казалось, Фридрих не обращал на это внимания. Только иногда, когда трещало уж слишком громко и долго, он поднимал голову и медленно оглядывал лесные тропинки, что сходились в лощине.
Как раз начало заметно светать. Птицы тихо защебетали, в сумеречной низине обильно выпала роса. Фридрих, бросив строгать сучок, вытянулся и, сложив руки под головой, тихо любовался занимавшимся рассветом. Внезапно он приподнялся, и на его лице словно мелькнул отблеск молнии. Он несколько секунд, не отрываясь, слушал, замерев, подобно почуявшей дичь охотничьей собаке. Вдруг он сунул два пальца в рот и свистнул пронзительно и долго.
-- Фидель, ты, грязная глухая псина!
С силой пущенный камень попал ему в бок. Перепуганный спросонья, пес куснул пару раз наугад вокруг себя, затем, скуля и с поджатым хвостом, подполз к хозяину. Тем временем ветки ближнего кустарника беззвучно раздвинулись, и на поляну вышел человек в зеленой егерской куртке и серебряной гербовой бляхой на рукаве, держа наготове заряженное ружье. Он быстро оглядел лощину, затем особо пристально лежащего в траве пастуха, сделал несколько шагов вперед и махнул рукой: тогда из-за кустов вышли еще семь или восемь мужчин, все в зеленой форме лесничих, охотничьи ножи за поясами и заряженные ружья в руках.
-- Фридрих, что это было? -- спросил тот, что появился первым.
-- Чтоб этот плут сдох на месте! Когда-нибудь коровы объедят мне уши, пока он будет спать.
-- Каналья нас заметил, -- сказал другой лесничий.
-- Утром поплывешь с камнем на шее, -- продолжал Фридрих, пиная собаку.
-- Не притворяйся идиотом! Ты знаешь, кто я такой и что имею в виду!
Взгляд, сопроводивший эти слова, произвел нужное действие.
-- Но господин Брандис... Подумайте о моей матери!
-- Я думаю. Ты ничего не слышал в лесу?
-- В лесу? -- Юноша бросил быстрый взгляд на лесничего. -- Ваших лесорубов, больше ничего.
-- Моих лесорубов! -- И без того смуглое лицо Брандиса стало темно-коричневым. -- Сколько их и где они находятся?
-- Там, куда вы их направили. Мне откуда знать?
Брандис повернулся к своим помощникам:
-- Идите вперед, я догоню.
Когда те скрылись в чаще, старший лесничий подошел к юноше вплотную:
-- Фридрих, -- сказал Брандис, сдерживая гнев. -- Мое терпение на пределе. Мне проще избить тебя как шелудивого пса, иного обращения ты не заслуживаешь. Два оборванца, которым не принадлежит даже черепица на крыше дома, где вы живете! Даст Бог, скоро оба пойдете нищенствовать. Только имейте в виду: ни ты, ни твоя старая ведьма-мать у моей двери не получите даже гнилой корки!
Фридрих судорожно схватил увесистый сук. Он мертвенно побледнел, его глаза, точно два кристалла, сверкнули испепеляюще. Но это был только один миг. Через секунду парень снова лениво и сонно смотрел в землю.
-- Господин лесничий, -- сказал он почти мягко. -- Того, что будет, не можете знать наперед ни вы, ни я, -- только Господь Бог. Так что разумнее об этом забыть. Какой мне резон скрывать что-то от вас? Если лесорубы не ваши, то это -- голубые кители, потому что со стороны деревни никто не проезжал в лес. Дорога здесь рядом. У них четыре подводы: я их не видел, но слышал, как они катили по ущелью.
Он запнулся на мгновение.
-- Разве я срубил хоть одно дерево на вашем участке? -- увереннее продолжал Фридрих. -- Вообще где-нибудь? Можете вы про меня такое сказать?
Смущенное бормотание было всем ответом Брандиса, который, как многие прямые и ограниченные люди, легко раскаивался в сказанных словах. Развернувшись, он пошел к кустам.
-- Господин лесничий! -- крикнул ему вслед Фридрих. -- Если вы идете к своим, то они прошли вон там, мимо бука.
-- Мимо бука? -- засомневался Брандис. -- Разве они не повернули к Мастергрунде?..
-- Я же говорю вам. Длинный Генрих еще зацепился ружьем за ту кривую ветку!
Лесничий направился указанной дорогой. Фридрих, стоя по-прежнему, смотрел, как тот, поминутно скользя, взбирается по узкой лесной тропинке с привычной осмотрительностью лисы, лезущей в курятник. Вот закачалась задетая ветка, другая. Очертания фигуры скрылись за деревьями, и только серебряная пуговица егерской куртки блеснула через листву в последний раз. Постепенно выражение надменной холодности на лице юноши сменилось оживленным беспокойством. Раскаивался ли он, не сказав лесничему всего, что знал? Фридрих в нерешительности сделал несколько шагов и снова замер.
-- Слишком поздно, -- сказал парень вполголоса и взялся за шляпу.
Тихое поскрипывание раздалось в кустах, не далее чем в двадцати шагах. Фридрих прислушался. Это был лесничий, возившийся с замком своего ружья.
-- Нет! -- подытожил юноша решительно, подхватил свои пожитки и спешно стал собирать стадо, чтобы гнать его в деревню.
В тот же день около одиннадцати часов утра фрау Маргрет заваривала у плиты чай. Фридрих, вернувшись из ночного, пожаловался на головную боль и сразу лег. Уступив озабоченным расспросам матери, он пересказал свой тяжелый разговор с лесничим, утаив лишь некоторые детали. Маргрет, нахмурившись, смотрела на закипающую воду. Ей было не впервой выслушивать жалобы сына, однако сегодня он выглядел совершенно выбитым из колеи. Или он серьезно простудился в лесу? Маргрет вздохнула; полено, взятое было, чтобы подложить в очаг, выскользнуло у нее из рук.
-- Матушка! -- позвал Фридрих из комнаты.
-- Чего тебе?
-- Что это был за выстрел?
-- Какой выстрел? О чем ты?
-- Значит, это стреляет в моей голове, -- вздохнул он.
Зашедшую поболтать соседку Маргрет слушала безучастно и рада была, когда та, наконец, ушла.
-- Матушка! -- снова позвал Фридрих.
Маргрет заглянула к нему.
-- Что рассказала тебе фрау Хюльсмейер?
-- Ах, ничего: сплетни!
Обеспокоенный Фридрих приподнялся и сел на кровати.
-- О Гретхен Зиммерс, -- сообщила, наконец, Маргрет. -- Старая история, в которой нет ни слова правды.
Фридрих снова лег.
-- Я попробую уснуть.
Маргрет села прясть у очага; мысли у нее текли безрадостно. Она прислушалась, как на церковной колокольне пробило половину двенадцатого. В этот момент хлопнула входная дверь, и судебный писарь Капп вошел в дом.
-- Добрый день, фрау Мергель, -- сказал он. -- Не дадите ли глоток молока? Я как раз иду из М***.
Взяв в руки кружку, писарь спросил:
-- А где же Фридрих?
Маргрет как раз ставила на стол тарелку и не услышала вопроса. Капп не спеша, короткими глотками пил молоко.
-- Знаете, -- сказал он. -- Голубые кители сегодня ночью вырубили целый массив в Мастергрунде, чисто, как моя ладонь.
-- Ох ты, милостивый Бог, -- отозвалась она равнодушно.
-- Бессовестные вредители! -- негодующе продолжал писарь. -- Они хоть бы щадили молодой лес! Нет, рубят дубки толщиной с руку, из которых даже весла не вырезать. Как будто губить лес им так же приятно, как воровать его.
-- Да, какая жалость, -- вздохнула Маргрет.
Писарь поставил на стол пустую кружку, но не спешил уходить. Явно что-то еще было у него на уме.
--Про Брандиса вы тоже ничего не слышали? -- спросил он внезапно.