Тетерин Виктор : другие произведения.

Экстремист

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о человеке и революции.

  
  
  Моим родителям посвящаю.
  
  
  'Минуя разговоры - потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, - я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?'
  
  Ф.М. Достоевский, 'Бесы'.
  
  
  
  
  
  Часть 1.
  
  Я беру в руки два проводка и соединяю их. Раздается взрыв и все взлетает на воздух - куча земли, пыли и мусора и посреди всего этого - эта ненавистная машина, 'бэха' седьмой серии с Президентом внутри. В меня стреляют охранники, высыпавшие из остановившегося джипа, ехавшего за 'бэхой', и, конечно же, попадают - я и не думаю скрываться, меня прошивают десятки пуль, я умираю - но я счастлив. У меня счастливая улыбка на губах, какие генерал П. Грачев видел у умирающих солдат в Чечне - я выполнил свой долг. Все плывет, качается, я куда-то заваливаюсь, падаю.
  Внезапно я просыпаюсь. Я лежу в вагоне поезда, который едет в Москву. Смотрю на часы - 'три' ночи, в купе темно, повсюду в вагоне слышны всхлипы, стоны, чье-то бормотание во сне. Я осматриваюсь, нахожу книгу К. Гамсуна 'Виктория', которую читал перед сном - она завалилась под подушку. Читать все равно темно, и я смотрю в окно. Там, под бесконечный стук колес поезда, проносятся темные кусты и деревья, столбы с проводами, иногда - освещенные прожектором переезды, с дорогой, перегороженной шлагбаумом, одинокой будкой и каким-то постоянным треском в воздухе. Я закрываю глаза.
  Что толку смотреть, если за окном всегда и везде одно и то же - разруха, голод, нищета. Или по контрасту - жирные особняки нуворишей, развлекательные центры, дорогие машины, обгоняющие поезд. Как у Гришковца: куда в России не приедешь - везде одно и то же. Я думаю о революции. Рано или поздно она все равно случится - и тогда все изменится. Чем скорее - тем лучше. Но сначала я должен снять свой фильм.
  Я еду в Москву поступать в институт кинематографии. Во ВГИК. Желание стать режиссером появилось у меня недавно, четыре года назад, в десятом классе школы, но я сразу понял, что никем больше мне быть неохота. Все остальное слишком банально и непривлекательно. А если не банально - то опасно и, по большому счету, неинтересно.
  После школы я некоторое время проболтался у себя дома, подрабатывая на различных временных халтурах. В армию меня не взяли из-за проблем со здоровьем, да я и сам в нее особо не рвался. Пытался учиться в местном университете на юриста, но бросил учебу через год, поняв, что никогда не смогу работать по этой специальности. Что мне будет неинтересно работать по этой специальности.
  Москва с утра оглушила меня огромным количеством машин, людей, механизмов. Все это было невозможно представить там, в моем небольшом городе, но именно таким городом Москва и должна была быть. В общем, она не обманула моих ожиданий.
  Москва воспета многими русскими писателями, да почти всеми - начиная от Пушкина и кончая Сорокиным. Мне же она больше всего понравилась в описании Проханова - такое странное мистическое место, находящееся на пересечении множества силовых линий мировой и российской политики, место, где царят различные призраки тьмы и света, некий пуп истории. Теперь мне предстояло познакомиться с реальной Москвой.
  У меня был с собой отличный сценарий. По нему можно было снять такой криминальный фильм, наполненный черным юмором и, одновременно, аллюзиями на различные культовые фильмы не менее культовых режиссеров - Феллини, Антониони, Вендерса, Трюффо и прочих. В общем - абсолютно синефильское творение, которое казалось мне чем-то сверхгениальным. По крайней мере, ничего подобного я на экране еще не видел. Что-то отдаленно похожее было, пожалуй, только у Дэвида Линча в фильме 'Малхолланд-драйв'.
  Так мне тогда казалось. Впрочем, гениальных сценариев, как я теперь предполагаю, существуют тысячи, но лишь немногим из них предоставляется возможность быть воплощенными на кинопленке. Может быть, конечно, рано или поздно... Но не будем забегать вперед событий.
  Я приехал в институт, его адрес был записан у меня на бумажке. Найти улицу Вильгельма Пика, а на ней святилище науки удалось не сразу, но кое-как, общими усилиями (моими и прохожих) я все-таки нашел его. Признаться, практически со священным трепетом я вошел под его своды - для меня это был храм высшего искусства, ну и конечно - возможность выбиться в люди.
  Я сдал документы в вступительную комиссию и взял направление в общежитие. Так начался новый этап в моей жизни, этап, который рано или поздно начинается в жизни любого человека, а именно - когда он начинает вести самостоятельную жизнь, окончательно уйдя из родительского дома.
  Все вокруг было в новинку мне, все казалось необычным и полным предзнаменований великого успеха, который ждал меня. Как странно - это ощущение, вероятно, было у многих из нас, но почему же мы так редко о нем вспоминаем? Может быть, не хотим признаться себе, что попросту просрали свою жизнь?
  Впрочем, все оказалось намного прозаичней. Москва - это такая огромная жопа, попавший в которую человек пропадает навсегда. Хотя, конечно, смотря, что понимать под этим - 'пропадает'. Материально он может жить намного лучше, чем раньше.
  Общага на улице Бориса Галушкина встретила меня не с распростертыми объятиями. Вот я с трудом (опять же) нахожу это здание. Ничего удивительного в этом, конечно, нет - ориентироваться в Москве, как и в любом мегаполисе, очень трудно даже коренным жителям. Здание общаги было самым обычным, по крайней мере, для меня. Какой-нибудь писатель девятнадцатого века, естественно потратил бы на подробнейшее описание этого строения страниц пять текста, проводя различные сравнения, пускаясь в рассуждения на темы жизни и философии и т.п. вещи. Слава Богу, сейчас не девятнадцатый век и я не буду тратить ваше драгоценное время на такие мелочи. Скажу только снова - ничего примечательного в этом здании не было.
  Точно так же, как и снаружи, ничего примечательного не было и внутри. Потратив полдня на процедуры заселения в общежитие, к концу дня я уже немного осмотрелся в нем и понял, что, как говорится, 'могло быть и хуже'. В том смысле, что жить можно.
  Соседи мои были такие же, как и я, абитуриенты. Одного звали Илья, другого - Игорь. Илья поступал на сценарный, а Игорь - на продюсерский. Он поступал на платный, и поэтому не парился. Илья поступал на 'бюджет', но тоже не парился, потому что поступал в пятый раз и относился к результату философски.
  Впрочем, это все было вполне нормально.
  Сдавали экзамены трудно. Я не ожидал таких сложных вопросов, хотя, может быть, меня планомерно заваливали. Самое же главное препятствие оказалось в том, что я не достиг определенного возраста и жизненного опыта, которые были необходимы для поступления в институт. Обладание этими достоинствами было негласным условием для возникновения самой возможности быть зачисленным в ряды будущих режиссеров, что, на самом деле, и правильно. Вот только в тот момент я еще не знал об этом.
  В общем, это был провал. Меня не было в списке поступивших. Конечно, я уже был готов к этому, предполагал это, но все равно - меня как будто ударили обухом по голове. Что теперь делать - я абсолютно не представлял.
  Я огляделся вокруг - стоял обычный солнечный день. Даже слишком обычный. В общем-то, ничего страшного ведь не случилось - просто один из миллионов российских абитуриентов узнал, что он не поступил в университет. Только и делов-то - никто ведь не умер, и не родился.
  Уезжать из Москвы мне не хочется, и я бесцельно брожу по городу, обдумывая возможные варианты развития событий. В середине лета в Москве все кажется таким интересным и любопытным - тебе, приехавшему из далекого городишки.
  Но вот я иду по Арбату. Потом уже я понял, что это обычный рассадник бомжей и всяческих паразитов, называющих себя неформалами, но тогда я не обращал на них внимания. Арбат ослепил меня всем сразу: своими продавцами сувениров на улицах с их разношерстным товаром, уличными музыкантами, наигрывающими абсолютно разные песни - от Земфиры до барда Никитина, эклектикой зданий и ресторанов по бокам улицы, праздной толпой народа - в общем, всем своим духом свободы и независимости. Мне хочется остаться в этом сильном и красивом городе.
  Ближе к вечеру я встречаю двух людей, одетых в косухи. Так как я уже выпил две бутылки пива, то легко соглашаюсь на их приглашение распить еще бутылку портвейна, и все вместе мы идем в магазин. Потом мы распиваем эту бутылку в каком-то переулке, мои новые знакомые оказываются очень вежливыми и начитанными людьми, мы обсуждаем с ними творчество Борхеса и Маркеса. Потом мы берем еще две бутылки портвейна, к нам присоединяются несколько новых почитателей Бахуса, и мы продолжаем общаться. Кончается это все тем, что мы едем на какой-то 'флэт', как выражаются мои новые знакомые, продолжать распитие спиртных напитков. Выйдя из метро где-то на окраине Москвы (как мне показалось), мы, спустя 15 минут ходьбы, попадаем в зассанный подъезд 'хрущевки', а оттуда - в какую-то квартиру на пятом этаже. Происходящее дальше в этот день я помню смутно. Все это так интересно и ново для меня - до этого в жизни я не встречал никаких неформалов, и теперь мне было любопытно узнать, что это за люди.
  Сначала они показались мне чем-то альтернативным всеобщему упадку официальной культуры в стране. Впрочем, очень быстро я разочаровался в них. Жизнь этих людей состояла из долгого трепа на абсолютно однообразные темы: музыка, бабы и стимуляторы, постоянным также было пьянство.
  Все это общество, конечно же, знакомо всем читателям Сорокина, Пелевина и Стогова - по большей части, оно и состоит из таких читателей. Бесцельное существование этих людей, конечно же, лучше тупого существования среднестатического обывателя, но лучше в интеллектуальном плане, в умственной загруженности, а не в смысловом отношении, конечно же. Мне пришлось подстраиваться под их философию существования - в противном случае я рисковал остаться в полной изоляции, потому что такие андеграундные группы принимают только 'своих'. Я превозмогал себя и смеялся над глупыми шутками 'друзей', тусил с ними по каким-то дешевым кабакам и пельменным, при этом часто мы просто пили на улице. В почете у нас было обсуждать новые книги модных авторов, при этом, все равно - через губу и презрительно; ходить на премьеры артхаусных фильмов, только из-за того, что это не 'голливудское дерьмо'; искать по несколько дней подряд по всяким 'секондам' какие-то редкие тряпки альтернативного дизайнера; окружать себя всякими экзотическими вещицами, типа курильниц и настоящих вьетнамских циновок - только потому, что это 'не как у всех'. Больше всего же меня раздражало в них какое-то почти незаметное презрение к обычным людям, какой-то снобизм, тщательно скрываемый обычно, но от этого еще более заметный. Почему, какое право они имели ставить себя над другими людьми, притом что, кто они - какие-то алкоголики, какие-то неудачники, честно говоря. Как в фильме Бертоллучи 'Мечтатели', у них был только один путь - в дальнейшее прозябание и прожигание жизни, бесцельное, направленное лишь на собственное существо. И, как и в том же фильме, в условиях жуткой ситуации в стране в целом, я не мог долго оставаться в стороне от всех этих разрушительных процессов. Я понимал, что живу не так, я колебался, но никак не мог сделать окончательный шаг, чтобы уйти из этой компании.
  Там же я познакомился с одним человеком. Среди всех этих усталых от жизни пьяниц и неврастеников он выглядел довольно необычно. Среднего роста, коренастый, с короткой стрижкой. Мне сразу понравилось что-то в его наружности, что-то настоящее, от чего я уже успел отвыкнуть в Москве.
  На первый взгляд это был обычный человек. Что-то в нем незаметно притягивало и располагало к себе, так что мы быстро стали друзьями.
  - Серега, - протянул он руку. Рукопожатие было крепким, что говорило о твердости характера. Вообще, по тому, как выглядел этот человек, я заключил, что он отличается от всей компании, и было странно, что он тут делает.
  - Как дела?
  - Нормально. Пьешь? - сказал я, протягивая ему бутылку портвейна.
  - Нет, - он даже поморщился.
  - А что так?
  - Не хочу помогать Западу.
  Мне стало интересно. Что же он - из 'идейных'?
  - При чем тут запад?
  - А они у нас и так уже весь народ споили. У них цель такая.
  - А в СССР что же - не пили?
  - Пили, но меньше.
  Я рассказываю своему новому знакомому о своей мечте снять кино. К моему удивлению, он не стебается над моей идеей-фикс, как большинство ранее встреченных мною людей.
  - У каждого человека должна быть мечта. Твоя вполне нормальна, - отвечает он на мой немой вопрос.
  Странный, странный человек этот Сергей.
  Мы долго говорим с ним. Он рассказывает, что он москвич, но москвичей не любит, а на вопрос - чем он занимается, ответил, что учится в строительном ПТУ. Почти как Венедикт Ерофеев. Мне интересно, как он попал в эту компанию. Его ответ был довольно уклончив, но я понял, что он ищет людей для какой-то политической организации, борющейся с властью.
  Мне становится очень интересным наш разговор, потому что я сам давно искал какую-нибудь возможность для того, чтобы что-то изменить в нашей стране, положение в которой мне активно не нравится.
  Через какое-то время после начала нашего разговора мой новый знакомый уже успел выпить, несмотря на свои заверения в идейной трезвости, а я уже давно был пьян. Естественно, разговор, а затем и спор наш разгорается все сильнее и сильнее. У нас в стране любят поспорить на темы, связанные с будущим России, искать рецепты ее спасения и поднятия с колен. Особенно часто (да, практически всегда) спорят на эти темы, приняв на грудь. Справедливости ради стоит сказать, что дискуссии эти практически вечны и нисколько не изменились за последние двести лет, начало их можно отыскать еще во времена западников и славянофилов - и всегда эти споры заканчивались и заканчиваются ничем. Впрочем, это не мешает нам снова и снова начинать долгий и тягомотный разговор 'за жизнь' и с пеной у рта доказывать своему оппоненту практически то же самое, что он также истово пытается доказать тебе.
  К слову сказать, очень часто в таких обсуждениях всплывает понятие 'патриот'. Конечно, оно уже давно затаскалось по митингам и дем. газеткам, но необходимо все же отметить, что само слово 'патриот' никогда не было ругательным в нашей стране, такую окраску ему пыталась придать кучка либеральных политиков в начале 1990-х, но у них этого не получилось. Потому что у нас в стране (как и в любой нормальной стране) не любить родину считается просто неприличным. Все остальное - извращение понятий или предательство. Но это так, к слову.
  Продолжался наш с Сергеем диалог, как водится, до утра, в ходе него я все-таки узнал, что Сергей - нацком, член национал-коммунистической партии, впрочем распространяться он об этом больше не стал, хотя мне и было интересно. Потом, ближе к обеду, немного протрезвев, я хотел продолжить наше общение, но оказалось, что Сергей встал раньше меня и уже уехал. Почему-то мне стало грустно - казалось, что наконец-то я нашел тот, правильный путь по которому мне уже давно нужно идти. Хорошо, что я записал телефон Сергея - может быть, еще пригодится.
  Наверное, единственное, что меня останавливало в то время от окончательного ухода в радикальную политику - это страх перед возможными последствиями такого шага. Я не одинок - это то, что останавливает огромное количество неудовлетворенных людей в нашей стране. Да, они живут плохо, очень плохо, но тем не менее... Старики привыкли к этому и у них уже нет сил для того, чтобы начать реальную борьбу за свои права, они могут только выходить на улицу и митинговать, митинговать, митинговать... Каждый раз ничего не добиваясь и каждый раз расходясь домой удовлетворенными тем, что выпустили пар. Люди среднего возраста обременены семьей, работой и прочими обязательствами, им некогда митинговать, все их время уходит на выживание. Молодежь, самая радикальная и пассионарная часть общества, в массе своей пассивна и далека от политики. Тем не менее, довольно большая ее часть все же настроена очень оппозиционно по отношению к власти, но почти все чего-то опасаются. Кто-то боится быть отчисленным из университета, кто-то боится сесть в тюрьму, кто-то боится быть искалеченным. Все опасаются репрессий со стороны власти. 'Пусть уж как-нибудь без меня власть поменяют, а я пока займусь карьерой или просто зарабатыванием денег', - так они думают. В общем, вывод напрашивается один - нужно быть абсолютно безбашенным, чтобы заниматься радикальной политикой в современной России. И тем важнее, что кто-то ею все-таки занимается.
  В общем, я боялся. Это было даже странно, так как, по большому счету, мне нечего было терять. И все же, что-то меня останавливало.
  В это время я неожиданно для себя стал заядлым театралом. Я никогда не любил всю эту театральную фальшь, какие-то выспренные слова, натужные позы, театральные маски - а ведь именно таким я представлял себе театр. Но однажды вечером мы с моими богемными друзьями пили портвейн на Арбате и какой-то полузнакомый человек (а когда пьешь алкогольные напитки на Арбате, то почти всегда появляются какие-то незнакомые люди, с которыми ты тут же становишься друзьями) предложил пойти на дипломный спектакль в 'Щепку'.
  Естественно, мы пошли. На самом деле, все эти театральные дела, выдуманные диалоги меня мало волновали. Жизнь всегда намного интереснее, думал я. И все же - мне было любопытно.
  Вот он - этот знаменитый театр 'Щепка' при училище им. Щепкина. Спектакль по классической пьесе Островского 'Гроза'. Кажется, что все уже давно известно - луч света в темном царстве, Катерина утопится, все будут страдать и просветляться. Что тут может быть интересного? И все же, в какой-то момент, абсолютно незаметный для тебя, возникает эффект воздействия, когда твоя душа начинает сопереживать тому, что происходит на сцене. Это удивительная, необъяснимая вещь.
  Что-то похожее происходит, когда ты пишешь. Надо заметить, что я всегда, еще с самого детства, любил писать буквы и складывать из них слова. Из слов складывались предложения, из предложений - абзацы. Так рождался текст. И вот тут уже для меня наступал момент абсолютного удивления, какого-то священного трепета - как это получилось? Не знаю. Некоторое время назад я прочитал одну новость из мира науки - какие-то исследователи установили, что способность человека к литературному творчеству определяется всего лишь определенным устройством коры головного мозга. Что-то там должно быть развито у всех писателей каким-то совершенно одинаковым образом. Как просто! Всего-то устройство мозга - и тысячи тонн словесной руды отменяются. Для меня это, конечно, не стало открытием, но все же. Было странно.
  Ну вот, мы пришли в театр. Все расселись, посмеиваясь и заранее подшучивая над актерами и спектаклем. Залец маленький, народу полно, естественно - очень душно. Наконец занавес поднимается - и началось. Поначалу мне ничего не нравилось, я по-прежнему относился к спектаклю с некоторой долей иронии. Но потом... Это было что-то невоообразимое, словно состояние какое-то религиозного экстаза охватило меня. Вот она - жизнь, передо мною. Жизнь нормальных настоящих людей, с настоящими эмоциями, проходит перед моими глазами. Как же раньше я не мог понять, прочувствовать это искусство - по-настоящему великое искусство, если оно позволяет на таком давно знакомом материале сотворять это грандиозное ощущение жизни! Люди, человеки проходили мимо меня, охватывали меня своим горем, своею радостью - своею жизнью, короче говоря. И я тоже радовался вместе c ними, переживал вместе с ними, жил вместе с ними. Как же это было неизъяснимо приятно.
  Но все когда-нибудь кончается, и этот спектакль, конечно, закончился. Мне казалось, что я сейчас заплачу, какой-то комок горечи стоял у меня в горле.
  Конечно, это было просто первоначальное впечатление от спектакля, усиленное тем фактом, что в театре я не был еще со школы. И, тем не менее, это впечатление навсегда осталось во мне. Что-то сдвинулось в моей душе и изменилось.
  Среди всех актеров, игравших в этом спектакле, мне почему-то больше всего понравился своей игрой какой-то невзрачный паренек, игравший сына Кабанихи. И хотя роль его была не главная, но как он играл!
  Я был в шоке. Кто в наше время ходит в театр? Все сидят в инете, или смотрят новые блокбастеры. А тут... тут. Это было что-то невообразимое. Я не знаю, как это объяснить. Я не мог не подойти после спектакля к этому актеру. Он оказался довольно коммуникабельным человеком, и мы легко нашли с ним общий язык.
  - Слушай, Диман, - этого актера звали Дима, - как ты можешь вот так жить на сцене? Ведь это же жизнь, самая настоящая жизнь, как мне кажется!
  Он посмотрел на меня немного удивленный моим вопросом, но все же решил ответить откровенно.
  - Понимаешь. Это сложно объяснить. Сначала все нормально, все обычно. Ты репетируешь что-то, учишь текст, расположение актеров на сцене. Все это просто обычная работа. Но вот я стою на сцене, и во мне возникает какое-то новое чувство, понимаешь? Я уже не я, я другой человек. Блин! Я не знаю, как это назвать.
  Он заметно разволновался. Хорошо, что все-таки в нашей стране остались не одни идиоты.
  - Не волнуйся, я понял твою мысль, как мне кажется.
  Я отошел от него. Все-таки прав был старик Шекспир: весь мир - театр, а люди в нем актеры.
  Я понял, что можно любить искусство, и не быть при этом 'богемным' персонажем. Что нужно жить для искусства, а не презрительно наблюдать за ним.
  С этого вечера я все больше и больше стал отходить от своих 'друзей'. Странная ситуация, в которой я оказался, не могла продолжаться слишком долго.
  
  
  ***
  
  И все же, серьезные изменения в моей жизни произошли не сразу. Первое время мне нужно было выжить и зацепиться в Москве, найти заработок и жилье. Этим я и занялся.
  Сначала я, хотя и не поступил в институт, жил в общаге ВГИКА. Там я вписывался у Ильи, который все-таки смог с пятой попытки покорить неприступный институт. Позднее, когда я стал иметь более-менее постоянный заработок, я стал снимать комнату в одной рабочей общаге, хотя, конечно, денег, чтобы снимать ее одному, мне не хватало и приходилось разделять комнату с соседями. Жил я в общаге, конечно же, нелегально, но вполне налаженной жизнью. Через какое-то время в такой моей жизни наступила даже какая-то упорядоченность.
  Источники доходов в это время у меня были абсолютно разные. Первое время продавал хот-доги в Александровском Саду. Работа была идиотская, но что делать. Приходилось круглый день стоять в куртках, в которых мы напоминали пингвинов, и впаривать мороженое и хот-доги. Работал я таким образом несколько месяцев - весну и часть лета. В этом году в то время, когда я работал, как правило, было холодно, и довольно быстро ты весь замерзал, точнее - промерзал насквозь. Приходилось бегать греться в подсобку, которая была расположена под центральным входом в Кремль, но слишком часто это делать было запрещено, так что за день я успевал промерзнуть настолько, что не успевал отогреться и до следующего дня. В общем, все это мне скоро надоело, платили мало, но хоть что-то, ведь профессии у меня ещё не было никакой. Кроме того, были у меня и другие подработки, в основном временного характера.
  Вообще говоря, это был калейдоскоп всевозможных занятий, какие только возможны в мегаполисе для человека без высшего образования, не стремящегося активно преступать закон. Так, с осени я работал сборщиком макулатуры: ездил на 'Бычке' с двумя 'коллегами' по домам спальных Коньково и Братеево и приставал к людям с просьбами сдать бумагу. Старушки принимали нас за пионеров и приносили целые кипы старого дерьма.
  На следующий год летом, я устроился работать промоутером, раздавал призы в обмен на всякие наклейки и этикетки, был одним из безымянных героев маркетинговых войн. Осенью я продавал книжки в 'Олимпийском' - там, где ярмарка книг. Устроился по знакомству, но проработал только до ноября, когда наша фирма благополучно скончалась. В декабре я устроился на работу продавцом видеокассет и DVD в отдел, находящийся в одном из супермаркетов. Там я сидел в уголке, и часами смотрел разные фильмы. Конечно, работа мне нравилась - можно было заниматься любимым занятием (смотреть фильмы) и при этом получать деньги. Я пересмотрел множество фильмов, но мало какие из них серьезно задевали меня - в основном, это была тупая жвачка для дебилов. Что ж, и она помогала протянуть время до утра (работал я по ночам). Днем я обычно отсыпался (если не надо было никуда ехать) и ближе к вечеру собирался на работу, общаясь с соседями.
  Продавцом видеокассет я проработал до августа следующего года. В августе уволился и съездил на Черное море. Мне было все равно где отдыхать, лишь бы это было недалеко от моря. Методом тыка я оказался в небольшом поселке под Новороссийском. Там было хорошо, но не более. Тем не менее, уезжать оттуда не хотелось.
  После возвращения в Москву я пропьянствовал весь сентябрь, в октябре стал совершать какие-то телодвижения, но почему-то меня никуда не брали. Сказывалась, конечно, нехватка опыта и наглости. В общем, в декабре мне пришлось снова устроиться в прежнюю фирму продавцом видеокассет. К тому времени я уже давно понял - что за дурацкая организация была в моей фирме. Из продавцов выжимали все силы, заставляя их работать по 12 часов, и при этом платили за работу копейки. Впрочем, на продуктовом рынке, наверное, эксплуатируют ещё больше.
  Когда я снова устроился в свою старую фирму, появилась хоть какая-то определённость и какие-то деньги. Вообще хотелось стабильности. Всё шло более-менее хорошо, только вот в начале марта меня выгнали с работы. Впрочем, я и сам бы ушёл, так мне всё там надоело. Просто случай такой подвернулся. Мы тогда работали с одним моим хорошим знакомым из общаги, на одной торговой точке. К нам прислали нового напарника, и сразу начались пропажи кассет, какие-то недосдачи. Мне-то это было привычно, а вот моему знакомому нет. Причина конечна была ясна - этот вот новый напарник. Впрочем, и не совсем новый - он работал до этого 3 года в нашей конторе и был там хорошо знаком всей этой шайке руководителей фирмы, с кем-то пил, в общем, отношения у него с ними были хорошие. Кто оказывается, крайним в такой ситуации? Естественно, крайними оказались мы с другом. На нас всё 'повесили', знакомого просто выгнали, а меня перевели в запас, и предложили поставить продавцом на другую точку. Конечно, мне это не подходило, и я уволился, можно сказать - 'громко хлопнув дверью'.
  Я снова был безработным. Для меня это состояние было привычным, и я нисколько не парился, проедая и пропивая оставшиеся деньги. О цели приезда в Москву я старался не думать, обычно у меня это получалось. И все-таки течение моей жизни в нынешнем ее виде меня все больше не устраивало.
  Иногда я снова пытался окунаться в богемную жизнь, но постепенно делал это все реже и реже. Мне надоела вся эта бесконечная череда пьянок и бессмысленного трепа, все эти неформальские приколы, я хотел чего-то большего. Как-то вдруг оказалось, что на общение с 'богемой' у меня теперь не было времени, да и желания особого тоже. Но замена этому была не намного лучше - я с каждый днем все больше погружался в трясину 'обывательщины', все меньше старался реагировать на внешний мир, отгораживаясь от него размеренным существованием.
  Распорядок жизни у меня был таков - днем я, если мне не надо было на работу, сидел в интернете, вечерами - смотрел фильмы на компе или бухал. Если работал ночью - все было так же, менялось лишь время суток. Все. Иногда читал какие-нибудь книжки модных авторов. Так живет очень много людей в Москве, и их это вполне устраивает. Меня это тоже какое-то время устраивало. Все идет по накатанной колее, не надо ни о чем думать, будет день - и будет пища, как говорится. Не надо ни о чем думать - вот, что очень важно, вот к чему привыкаешь очень быстро. И это ужасно.
  И все-таки в человеке заложено ощущение какого-то правильного и нужного направления, пусть он даже и глушит это ощущение всеми возможными способами, иногда оно все-таки прорывается. Так и мне в какой-то момент стало казаться, что жизнь проходит зря.
  Пока я не мог решиться радикально изменить жизнь, но внутри меня бродило это ощущение неудовлетворенности самим собой, оно медленно превращалось в какой-то новый продукт, созревало в мысли, которые приводили к четким и явным выводам. А выводы были таковы - нужно срочно что-то менять, иначе я рисковал остаться среднестатистическим обывателем, обычным человеком. Конечно, это не так уж и плохо, но я не видел себя в этой роли. Я же хотел что-то сделать для страны, для своего народа, изменить его жизнь к лучшему. А что теперь? Я прожил уже два года в Москве, но за это время в моей жизни ничего не изменилось. Даже отмазка насчет снятия фильма уже не 'канает', так чего же я жду?
  Возможно, мои революционные настроения подогревались и тем, что личной жизни у меня в этот период никакой не было - ни в прямом, ни в переносном смысле, как говорится. Так, случайные бабы, с которыми я знакомился в интернете, иногда дешевые проститутки на час. Таким образом, хотя кому-то это и покажется смешным, у меня была дополнительная серьезная причина для того, чтобы ненавидеть мир.
  Почему же так получалось? Если упрощенно рассматривать причины моего одиночества, то они таковы. Я не мог знакомиться с московскими девушками, потому что у меня не было денег. Вот и все. Тупо и прямо. Не было денег на период ухаживаний, не было денег на то, чтобы посидеть в кафе, мне и на самого себя-то часто не хватало, элементарно на еду! Конечно, многие скажут, что они знакомились и жили со своими подругами вообще без денег, но мне такая девушка в тот момент так и не встретилась. К тому же у меня был какой-то психологический барьер, который не позволял мне просто так встречаться с кем-то, без хотя бы какой-то минимальной культурной программы, а денег на эту программу не было. Я не мог ничего предложить своей избраннице, а принимать знаки внимания от нее - этого я вообще не мог допустить. Так что ситуацию мою вы можете себе представить. К тому же вокруг была Москва, с ее кричащими рекламами, с ее гламурным раем, с ее безумно дорогими машинами и квартирами, посреди которой находился такой лузер, как я. Была и еще одна причина, может быть, самая главная для меня. Я не хотел, чтобы та, с которой я познакомлюсь, могла бы подумать о том, что я хочу от нее прописки, жилплощади и т.д. Сама мысль об этом была для меня невыносима. А ведь так думают, пусть невольно, обо всех приезжих, которые знакомятся, флиртуют, женятся на москвичках. Мне этого всего было не надо, и я не мог допустить, чтобы кто-то так обо мне думал. Это было очень важно для меня.
   Конечно, я был такой не один, да и девушки бывают разные, очень многие из них сами приезжие, и у них тоже почти никогда не бывает денег, так что можно было найти себе вариант при желании, но... Я так ничего и не нашел.
  А жизнь продолжалась. Как правило, она запоминается какими-то эпизодами, какими-то моментами, которые застревают в памяти. При этом вовсе не обязательно, чтобы это были самые яркие или самые важные моменты твоей жизни, очень часто ты помнишь какие-то абсолютно ненужные или случайные события, которые происходили с тобой.
  В какой-то момент ненадолго я снова стал жить в общаге ВГИКа на улице Бориса Галушкина, или Ганнушкина, как мы его называли. Мы курим в коридоре. Илья говорит о новой рэп-группе под названием Face to Face.
  - Слушай, это просто улет. Я знаю оттуда чувака, у него погоняло Noize MC. Реальный пацан, без понтов абсолютно. А музон у них просто чумовой. Погоди, я тебе поставлю.
  Илья забегает в комнату и врубает музыку у себя на компе. Слышится довольно профессиональная считка, что-то там про трудную судьбу наркоманов. У меня похмелье и с утра трещит голова, но я вежливо улыбаюсь и говорю: 'Да, клево', чтобы сделать Илье приятно. Потом ухожу в комнату и ложусь на кровать лицом к стене.
  Мне все надоело, все обрыдло и опротивело. Эта жизнь, которую я веду в последнее время - она невыносима. Конечно, иногда я думаю, что это все так и должно быть. Как любят говорить у нас в стране: все как у людей. А чего ты хотел? Нет, чего ты хотел? Явно не этого.
  О том, чтобы снять кино, в это время я уже не думал. Я смотрю на эти стены, засранные общажные стены и я их ненавижу. Просто ненавижу! И я больше не могу этого терпеть.
  Это была абсолютная депрессия. И что меня тогда спасло от самоубийства? Смешно сказать - я боялся, что родители расстроятся из-за моей смерти. Кроме того, не хотелось умирать, имея какие-то деньги в кошельке. Странно. Так всего лишь триста рублей спасли мне жизнь. И еще. В какой-то момент приступ депрессии был очень сильным, и я совсем уже собрался покончить с собой. Вдруг, когда я вышел на балкон, я случайно взглянул на небо. Я вспомнил все ужасы гибели планеты от космических опасностей, и то, как я боялся раньше за все человечество и за свою жалкую жизнь. А тут сам собрался покончить с этим всем, собрался совершить само-убийство. Мне стало смешно, я хохотал несколько минут.
  Эта жизнь... Она никогда тебя не удовлетворяет, никогда, чтобы ты не делал. Конечно, возможно на какой-то короткий срок ты становишься доволен чем-то, а потом... Кажется, еще Ницше говорил, что человек счастлив только в момент коитуса и разрядки сексуального напряжения, все остальное время он несчастен. Впрочем, что-то такое было еще у Аристотеля.
  И я ходил по городу один... всегда один. Естественно, мне не хватало женской ласки и сочувствия, хоть и все бабы сволочи. Кроме того, не хватало чего-то еще. Это был какой-то этап моего становления, как мне сейчас кажется. Я вспоминал все старые мои 'любови', и понимал, что это все было не то. И что теперь, в данный момент я абсолютно одинок. Никто не позвонит на мобилу, не позовет в гости. Никто. Мне в буквальном смысле не хватало воздуха, воздуха любви. Того вещества, без которого жизнь в двадцать два года невозможна и бессмысленна. Но что же? Знакомиться можно везде - на улице, в метро, в клубах, в университете. Но ведь нигде ты не знаешь - любовь это или нет. А ошибка - это больше, чем ошибка. И потому - зачем рисковать? Ведь когда-нибудь все твое знакомство перерастет в серьезные отношения, нужно будет делать штамп в паспорте, рожать детей - я на самом деле тогда так думал. Ничего этого мне было неохота. Охота было каких-то чистых отношений, настоящей любви, но объектов для нее я вокруг себя не видел. Конечно, у меня были завышенные требования, и в жизни все не так, но попробуйте поверить в это в двадцать два года. Кроме того, были и другие причины моего одиночества, о которых я писал выше.
  И вот, я же понимаю, что эта жизнь, твоя жизнь проходит мимо тебя. Просто проходит. В принципе, она же должна проходить, так или иначе. Таков закон жизни. А у тебя она проходит вот именно так. И когда ты смотришь на других людей, ты понимаешь, что у них, наверное, все точно так же. Точнее - у большинства из них. Потому что, богатые люди - это другая каста со своею жизнью. Но и тебе, и богатым хочется, чтобы жизнь была разной - ты хочешь знакомиться со всеми красивыми девушками, которых ты встречаешь за день; хочешь легких, необязательных отношений с ними; хочешь жить одновременно и в Лондоне, и в Париже, и в каком-нибудь Урюпинске - потому что везде есть своя жизнь, пусть отстойная, пусть дурацкая, но своя! И в каждом городе, в каждом селе девушки пойдут вечером под ручку с парнями гулять по улицам родного населенного пункта, а потом - что будет потом, каждый волен представить в меру своей фантазии. И ты хочешь одновременно всего этого, ощущать все это, но ведь это же невозможно! Потому что у тебя своя жизнь, а у миллионов миллионов других людей - своя. И это правильно.
  В какой-то момент я понимаю, что дальше так продолжаться не может. Нужно что-то сделать, как-то изменить накатанное течение жизни. Да и накатанное-ли? Разве это нормальная жизнь, когда ты пьешь каждый день и не имеешь никакой цели существования. Наверное, все-таки нет.
  А пил я, к этому времени, действительно довольно много. Каждый день я пил пиво, обычно пару-тройку бутылок, кроме того, временами (и постепенно все чаще и чаще) я уходил в запой, когда мы пили по несколько дней, а иногда - и больше недели. Пили со мной мои знакомые, студенты из общаги ВГИКа, ну да для студентов это привычное состояние, учиться все равно все начинали только ближе к сессии, а вот мне приходилось увольняться с работы, искать какие-то подработки, временные халтуры. Меня все это вовсе не смущало, но я никак не мог найти ответа на свои вопросы, а водка нисколько не помогала. С водки, как в песне Высоцкого, было похмелье, Верки не было, да и что с нее взять. Все это тянулось около полугода, пока в один прекрасный день, проснувшись утром с дикого бодуна, я вдруг не почувствовал с абсолютной ясностью, что, в общем, мои нервы уже на пределе, и нужно немедленно что-то кардинально менять. Оставаясь в Москве, я бы никогда не вырвался из этого круга, и как старый актер, заучивший на всю жизнь лишь одну роль, продолжал бы играть и играть только ее. И я решил уехать. Куда - мне было не важно. Хотя, нет. Домой я возвращаться не хотел, там все было бы еще хуже. Тогда куда? Я прислушался к себе - хотелось куда-нибудь на юг.
  Когда я приехал на вокзал, то почему-то вспомнил, что я никогда не был в Крыму. А почему бы и нет? Стоял август, говорят, там нормально в это время года и вино недорогое. Билеты я взял на Симферополь.
  В тот момент я не думал о доме, родных и друзьях. За время пребывания в столице я почему-то забыл о них. Зачем вспоминать то, с чем ты хочешь покончить, как мне тогда казалось. В общем, я не знаю.
  
  
  ***
  
  Ехал я около полутора суток, в дороге читал нового Пелевина, общался с соседкой - пожилой женщиной, ехавшей в какой-то санаторий. Мы ехали на 'боковухе', мое место было сверху, и это меня вполне устраивало. На некоторых станциях я выходил купить себе пиво, потом стоял с бутылкой на перроне, отхлебывая из нее и дожидаясь отправления поезда. Везде было одинаково, за исключением окружающей природы, которая, пусть и медленно, но неуклонно изменялась по мере продвижения нашего поезда на юг, все более и более напоминая мне о каких-то впечатлениях из детства, когда я ездил на море с родителями.
  Крым. Это целый материк. Точнее и не скажешь. Да я и не собираюсь. Добравшись до Симферополя, я выхожу из вагона. Небо пугает своей чистотой и высотой - неужели так бывает на Земле? Оказывается, бывает.
  Все крымские пейзажи давным-давно описаны русскими писателями-классиками, и с тех пор в них мало что изменилось. Только на дорогах появились автомобили, немного поменялась архитектура городов, и в некоторых местах около дороги появились синие кабинки биотуалетов.
  В Симферополе я гуляю по центру города. Это такой советский городок, который, хотя и приобрел немного черт коммерческой жизни во внешности своей, но внутри остался все тем же советским городом. Так, по крайней мере, мне показалось в те четыре часа, что я там был.
  Впрочем, Крым все-таки - мистическое место, и все в нем проникнуто каким-то особым настроением. Нужно только лишь уметь его чувствовать. И вот я ходил по этому обычному советскому городу, в первый раз в своей жизни - но, что это были за ощущения! Словно я попал не в соседнюю и дружественную нам страну, а куда-то на другую планету. Крым загадочен, словно восточная красавица, это место, в котором по-настоящему соединяются и сливаются друг с другом Восток и Запад, недаром здесь понамешано столько народностей и просто - случайных людей, осевших в этом благословенном уголке после своих долгих скитаний по миру.
  Но вот уже и вечер, и мне пора садиться на автобус. За 15 гривен он должен довезти меня до Коктебеля, куда я решил направиться еще по дороге сюда. Почему именно Коктебель? Не знаю, кто-то что-то раньше мне про него говорил, да и вся эта поэтическая атмосфера, дом Волошина, в общем...
  Через три часа поездки по пустынному пространству Крыма я добрался до Коктебеля, на пляже которого, немного в стороне от основной массы купающихся было разбито несколько палаток, в которых жили т.н. неформалы, приехавшие отдохнуть у моря 'дикарями'. К вечеру я уже вписался в палатку к одному из местных 'аборигенов', угостив ее хозяина 'травой', которую купил здесь же, на пляже.
  Среди всей этой хиппоты была какая-то необычная девушка. Странно, сначала я не обратил на нее внимания. Я наслаждался солнцем, морем и песком. Человек вообще довольно примитивное и ограниченное существо. Например, я часто живу прошлым - то есть мысли мои заняты тем, что я вспоминаю какие-то события, которые были в моей жизни. При всем при этом вокруг стоит приятный теплый день, поют птицы, ходят красивые, полуобнаженные от жары девушки. А мысли заняты всякой ерундой. И вот ты, понимая это, пытаешься что-то изменить в своей голове, жить настоящим моментом, тем, что происходит сейчас - и в этот же момент понимаешь, что-то теряешь. Что жить настоящим моментом - это тоже плохо. Это значит превратиться в обычного жителя мегаполиса, главным принципом которого является 'не париться'. Понимаете, не париться! То есть - не задумываться. Плыть по течению. Воспринимать жизнь, такою как она есть. И все. А вот так, чтобы одновременнно и не париться, и в то же время - постоянно ощущать в себе прошлое, накопленный опыт жизни - так я не могу. Да и никто, по-моему, не может.
  Впрочем, это все лирика. Я обычный человек, решивший рассказать о своей жизни, вот и все.
  Ну, тогда продолжаю рассказывать. После первоначальных ярких впечатлений от Коктебеля (который действительно прекрасен), все снова стало превращаться в рутину. Казалось бы, я так хотел изменить свою жизнь, что специально ради этого уехал за тысячи километров от Москвы. Но, как говорится в замечательном советском фильме 'Афоня': 'От себя-то убежать можно, а вот от милиции не убежишь'. В данном случае, конечно, имеется в виду моя внутренняя милиция, моя совесть, если угодно. Конечно, она не была удовлетворена простым побегом от обстоятельств, если это вообще можно было назвать побегом. Требовались реальные действия, какие-то поступки, за которые не было бы стыдно, но я ничего не делал, я просто приехал отдыхать.
  Ну, так чем же я занимаюсь все свободное время? Да ничем особенным. Чем можно заниматься на отдыхе в Крыму? Вот и я тем же самым занимаюсь. С утра я купаюсь в море, загораю, потом совершаю прогулки по окружающим побережье холмам. Вечером снова купаюсь, пью пиво, иногда - курю 'траву' с новыми знакомыми. Перед сном долго гляжу на небо. Здесь, на юге, оно, конечно же, не такое, как у нас в средних широтах. Огромная луна, яркие звезды, черный бархат темноты. А вокруг слышны различные ночные шорохи, звуки каких-то насекомых и животных, с моря дует освежающим ветерком. В общем, если это не счастье, то уже где-то рядом с ним.
  Таким манером прошло несколько дней.
  Я сижу на пляже. День стоит обычный - с утра было прохладно, а к обеду началась несносная жара. Я пережидаю ее в теньке около забора, ограничивающего пляж. Все, так или иначе, нормально, по крайней мере - все могло быть и хуже. Несомненно, мне здесь лучше, чем в Москве. Вот только я до сих пор не нашел ту, которую мог бы полюбить.
  Вообще, странно, что человеку кто-то нужен, кроме него самого. Это определенно должно быть важным доказательством существования Бога, странно, что Кант этого не заметил. Всегда кто-то нужен не только как сексуальный объект, а как человек, как тот, с кем бы ты мог поделиться чем-то сокровенным. Это абсолютно нелогично, но ведь так и есть. Человек противоположного пола нужен не только как предмет сексуального удовлетворения, но и как... как человек.
  Обдумывая это, я купаюсь, потом немного дремлю. Так проходит день. Мысли все те же.
  Вот взять простое общение. Человек, как известно, общественное животное, и построил на этом все свои цивилизации. Любому хочется почесать языком, даже самым замкнутым в себе. И я не исключение. Раз уж нет бабы, так дайте хоть попиздеть с кем-то, разве я много прошу? Слава Богу, этого у меня пока не отняли.
  Ну, так вот, в этот день на пляже я разговорился с каким-то человеком. На юге, как известно, люди расслабляются и держат себя намного проще, вследствие чего охотно вступают в контакт друг с другом. Был уже вечер, и я, как обычно по вечерам, пил вино. К тому времени, как меня кто-то окликнул, я уже был в отличном расположении духа. Я обернулся на голос - передо мной стоял невысокий лысоватый мужчина, склонный к полноте. Одет он был в халат и тапочки.
  - Можно побеспокоить вас?
  - Да, конечно. А что вы хотели?
  - Просто вы сидели с таким отрешенным видом, наверно мечтали о чем-нибудь?
  Я смутился и сказал:
  - Да нет, в общем-то, ни о чем не мечтал. Просто думал.
  - Понятно. Можно?
  Он указал на место рядом со мной.
  - Конечно.
  Он медленно, тяжело опустился на песок.
  - Понимаете, когда я гуляю по вечерам, я люблю общаться с новыми людьми. В этом специфика моей профессии. Я писатель. Для того чтобы писать новые произведения, мне постоянно нужны новые впечатления, новые переживания, новые люди. Чтобы что-то донести своим читателям, сначала нужно это что-то найти. Но не подумайте что я какой-то бездушный автомат, собирающий информацию. Наоборот, мне все очень интересно. Вас как, кстати, зовут?
  - Вадим.
  - Очень приятно, Вадим, а меня зовут Сергей Борисович.
  Он протянул мне руку, я пожал ее.
  - Видите ли, Вадим... Прежде чем что-то написать... что-то большое, ты должен изолироваться от окружающего мира. Если этого не сделать, в нем всегда найдется что-то, что будет отвлекать тебя от работы - телевизор, пьянки с друзьями, женщины - это еще не весь перечень. Нужно учесть, что в это время необходимо читать правильные книги. Писателю вообще необходимо читать книги, а во время работы над новыми произведениями - тем более. В наше время обычному, не гениальному человеку уже невозможно придумать свой, оригинальный стиль в литературе. Поэтому, вольно или невольно, приходится копировать стиль какого-нибудь из классиков. И это еще в лучшем случае. Важно не забывать, что больше всего на тебя воздействует то, что ты читаешь в данный момент, в настоящее время - таковы законы человеческой психики. Поэтому, писатели часто даже подбирают себе небольшую библиотеку 'правильных' книг, стиль которых должен служить образцом для их будущего творения.
  - Да? Но вы зря мне все это говорите. Я вовсе не собираюсь быть писателем.
  - А я не вам это говорю. Скорее, я повторяю это вслух для самого себя. - Сергей Борисович задумался, потом продолжил: - Понимаешь, писатель - очень непостоянное существо, к тому же, как правило, с плохой памятью. Ему нужно постоянно напоминать про то, что он должен соблюдать стиль, и как он может это сделать. Точно так же как большинству писателей приходится практически заставлять себя писать новые вещи. Ведь это адский труд, а если ты уже чего-то добился - тебе к тому же страшно писать новые свои произведения. А вдруг они окажутся хуже, чем старые? Провал способен похоронить любое, самое прославленное, имя. И зачем тогда напрягаться, думают многие и не напрягаются. Вот только с этого момента они перестают быть писателями. Кстати, а кем вы хотите быть?
  - Вообще-то, я хочу стать режиссером.
  - Да? И кто же ваши кумиры, образцы в кино?
  - Такой вопрос, на который сложно сразу ответить. Таких режиссеров слишком много. Скажем так, больше всего мне нравятся Тарковский, Феллини, Тарантино. В общем-то, мне нравится любой хороший режиссер - например, Рязанов.
  - Да. Это правильно. Запомните еще одну вещь, она очень важна: в наше время, хотя, впрочем, как и всегда, очень важно не стать просто потребителем. Потребителем в широком смысле этого слова, потребителем всего - продуктов, информации, развлечений. Если ты станешь таким потребителем, ты никогда не поднимешься над обычной толпой, миллионным стадом людей, которые наполняют собой стадионы на концертах поп-групп; раскупают стотысячные тиражи книг, только из-за того, что автор этих книг объявлен модным; сидят по вечерам у телевизора и смотрят дебильные передачи Петросяна. Если же ты хочешь остаться независимым от чьего бы то ни было мнения, ты должен высказать его сам. Если ты хочешь настоящей, а не придуманной жизни, ты должен выразить себя. Ты должен снять фильм, написать роман, сочинить песню. И тогда, даже если об этом никто не узнает, и ты никогда не добьешься популярности, ты все равно поймешь, что прожил жизнь не напрасно.
  Сначала я меня немного напрягал его менторский тон, но сейчас мне было по-настоящему интересно то, что он говорил.
  - Да... Может быть, вы и правы. Только вот каждому ли дано выразить себя? Ведь, по-моему, абсолютное большинство людей не обладает никакими творческими способностями. Еще ладно, если это просто прирожденный технарь, думающий единичками и ноликами, но ведь очень много таких, кто дальше школьной программы никогда не выходил и не собирается.
  - В общем-то, вы прав, конечно. Но ведь вы же хотите стать режиссером? Значит, вы не должны оправдывать свою лень тем, что другие тоже ничего не делают. В этом-то и отличие, что тебе - дано, а им - нет.
  Я молчал. Конечно, он был прав, но зачем он напомнил мне все это именно сейчас? Чертов писака, сборщик впечатлений фигов! Я встал.
  - Извините, мне нужно идти, меня ждут.
  - О, конечно, конечно. Извините, что заговорил вас. Надеюсь, что вам было со мной не очень скучно.
  - Нет, нет, что вы.
  Я поворачиваюсь и ухожу, а писатель остается сидеть на берегу. В сущности, он конечно прав. Я никогда не хотел быть просто потребителем чего-то, но, в то же время, и творец из меня пока не вышел. Но что я могу? Что я могу? Я нигде не учусь, не работаю, у меня нет денег. И этот жирный боров еще предлагает мне что-то творить! Вот уж у кого явно других проблем нет. Черт!
  Я зол, и иду по берегу моря все дальше от своего привычного маршрута, чтобы немного остыть по дороге. Неожиданно навстречу мне попадается девушка. Я привычно хотел было уже равнодушно пройти мимо, как прохожу мимо всех людей в последнее время, но что-то останавливает меня и заставляет посмотреть на нее. Какой странный типаж. Что-то поразило меня в нем. Это была какая-то причудливая смесь восточной крови с русской, и даже, возможно, с примесью еврейской. Результат получился превосходный. Брюнетка, стройная, с хорошей грудью и попой. В общем, довольно редкое сочетание. На какое-то время я просто потерял дар речи, ненадолго, всего на несколько секунд. Все это время она стояла и смотрела на меня своими прекрасными глазами с огромными ресницами.
  - Девушка... Я бы хотел познакомиться с вами.
  Это единственное, что пришло мне в голову в этот момент. Конечно, все это было очень по-идиотски. Как ни странно, но она ответила согласием.
  Через полчаса мы уже сидели на берегу и пили вино, весело смеясь над чем-то. Мне было с ней необыкновенно легко, так словно бы я знал ее уже много лет. Это было странно для меня, я отвык, а точнее - не привык к таким ощущениям, они были для меня в новинку. Мы говорили о всякой ерунде, а я все думал о том, что вот она - та, которую я так долго искал, о которой упорно мечтал, лежа в своей общажной панцирной кровати. Я знал, я точно знал, что мне выпал шанс, один шанс на миллион - шанс, который выпадает человеку лишь один раз в жизни, когда он встречает того, кого ему предназначено любить на земле. И любовь уже начинала ворочаться где-то глубоко внутри нас, я отчетливо это чувствовал, когда смотрел в эти ее прекрасные смеющиеся глаза.
  Вскоре я узнал, что Лена живет совсем недалеко от меня, практически в нескольких десятках метров, в обычной туристской палатке, как и я. Они приехали в Коктебель вместе с подругой Машей две недели назад, им тут все очень нравится, и они решили остаться здесь еще на месяц. В общем, мне сегодня определенно везло.
  Позже, в этот же вечер, мы гуляли по берегу моря, уже обнявшись и уже молча. Море тихо рокотало, оно сегодня было на удивление спокойно. Вокруг нас была южная ночь, чьи прелести также столь много раз уже описаны нашими классиками, что мне абсолютно не хочется впадать в постмодернизм, повторяя их. Сейчас надо писать коротко и ясно. Поэтому скажу просто - все было прекрасно.
  С этого вечера в моей жизни наступил новый этап, и связан он был, разумеется, с Леной. Казалось, я наконец-то нашел в своей жизни какую-то точку опоры, в ней появился смысл, которого до этого явно не хватало. Конечно, это банально, ведь ничто не ново под луной, но в моей истории все это было в первый раз. Я понял, что лишь Лена может спасти меня, вытащить из моей депрессии, тем более что ей для этого не нужно было прилагать особых усилий. Мне достаточно было ее присутствия в моей жизни.
  Удивительно - как же все-таки меняется окружающий тебя мир в зависимости от твоего настроения. До этого, я, безусловно радуясь своему нахождению в Коктебеле, тем не менее, не ощущал полностью того, как прекрасно это место. Теперь же, гуляя вместе с Леной, я заново открывал все эти великолепные тайны, скрытые для непосвященного.
  Мы были в доме Волошина, ходили на его могилу, гуляли по окрестным холмам, взбирались на Карадаг, и все это, все, что мы делали, вся наша жизнь здесь окрашивалась в эти чудесные цвета, которые только и возможны в состоянии первой влюбленности.
  Лена была из Москвы, училась в МГУ на третьем курсе. Она хотела стать журналистом, но поступила на экономический, потому что хотела зарабатывать деньги после того, как окончит университет. Тем не менее, сейчас она работала именно в журналистике, писала что-то для кого-то, в общем - была фрилансером. Хотя она могла жить и с родителями, сразу после поступления в университет она стала вести самостоятельную жизнь - жила в общежитии, потом снимала квартиру с подругой. Как я быстро понял, она была очень независимой.
  Вообще Лена была странным человеком. Все в ней было устроено как-то не так, как у обычного человека, я имею в виду, конечно, ее психику. Если определять главные черты ее характера, описывать их в нескольких словах, то это было, прежде всего, соединение какой-то детскости и в то же время какой-то взрослой умудренности, жизненной мудрости. При этом она была самым честным человеком, которого я знал, и легко говорила любому то, что она о нем думает. Кроме того, она была по-настоящему талантлива, писала неплохие стихи и прозу, у нее вечно было полно всяких идей, ее мысли были оригинальны, а мышление - острым. И все-таки все это вместе напоминало мне какую-то шизофрению, которая сидела в ней, это пугало меня, и в то же время - притягивало. Я ничего не мог с собой поделать, уже через час нашего знакомства я был по-настоящему влюблен в нее.
  Тем не менее, и у нее были свои проблемы, о которых я вскоре узнал. В темпераменте ее сменялись маниакальная и депрессивная стадии, причем большое влияние на характер и глубину протекания этих стадий оказывали внешние обстоятельства. Если в жизни у нее все было хорошо, если она находила применение своей неуемной творческой энергии, то ее маниакальная стадия была приятна и полезна для окружающих, она любила всех и, в особенности, меня. Но если вокруг были обломы, если что-то шло не так, и у нее не получалось то, что она задумала - тогда это был конец света, и на первый план выходила ее самая серьезная проблема. А самой серьезной была проблема алкоголизма, точнее - не алкоголизма, а пьянства. Лена не пила водку, но она пила пиво и вино, и, когда у нее была депрессия, могла за этим занятием проводить сутки напролет. Тогда и я становился для нее главным громоотводом и единственной причиной всех ее неудач. Но все это уже было потом, когда я уже безнадежно был влюблен в нее, и ничего не мог с собою поделать. Самое чудесное в Лене было то, что и в таком мрачном настроении она все равно, пусть и после долгих упреков и обвинений в мой адрес, в итоге бросалась мне на шею, и мы с ней всю ночь занимались любовью. Об этой, сексуальной, стороне нашей жизни нужно сказать особо.
  Впервые мы занялись 'этим' в первый же вечер нашего знакомства. Хотя мы и были уже довольно пьяными, столь быстрое развитие событий нельзя списывать только на это. Нас влекло друг к другу, и мы, конечно, сразу же это почувствовали. Еще когда я только спрашивал у Лены, как ее зовут, я уже чувствовал сильное желание, которое испытывал к ней. Вероятно, у нее все было точно так же. По крайней мере, на следующее утро Лена сказала мне о том же.
  Так вот, когда мы упали на туристский коврик, я засунул руку под ее юбку (как же я обожаю женщин, которые носят юбки!), и почувствовал, что она вся уже мокрая. Я посмотрел Лене в глаза. На какой-то момент мне стало страшно - казалось, что она глядит сквозь меня, куда-то в далекие потусторонние миры, настолько отсутствующим был ее взгляд. Но вот она перевела его на меня и улыбнулась. Я поцеловал ее, это продолжалось так долго. Я гладил ее по великолепным кудрявым волосам, я прижимал ее голову ко мне, я окончательно потерял над собой контроль. Одновременно я раздевался, она тоже снимала с себя футболку, потом я обнял ее голое тело. Какое же это было ощущение! Мы были одни на берегу моря, оно шумело совсем рядом от нас, волны практически задевали наши ноги, и все это было так нереально, словно я смотрел какой-то голливудский фильм в стиле 'романтик комеди'. Я так давно не обнимал с любовью ни одной женщины, последний раз это было, кажется, еще у меня в городе, когда я какое-то время имел роман со своей однокурсницей, и с которой из-за ее непроходимой тупости мы вскоре расстались. Но разве можно сравнивать то, что было тогда, и сейчас!
  Потом я вошел в нее, и это тоже было великолепное, новое ощущение. Член вошел во влажное, разгоряченное влагалище словно нож в масло, словно ключ в замочную скважину. Мы идеально подходили друг к другу в плане физиологии, и это открытие, конечно, только способствовало нашей дальнейшей жизни. В тот же, первый раз, мы только приноравливались друг к другу, инстинктивно ища и находя более удобные для нас обоих позы, подстраиваясь под желания друг друга, и это наше взаимное желание помочь друг другу, сделать приятное, было для меня удивительно и прекрасно. Секс продолжался долго, он был необычен, как может быть необычен секс между теми, кто любит друг друга, он был великолепен, как он и должен быть между теми, кто любит друг друга. Когда я кончил, Лена тоже уже кончала, и я вглядывался в ее лицо, искаженное этим бесконечным счастьем, оно было прекрасно. В этот момент я понял, что Лена - именно та женщина, которую я так долго искал.
  После всего мы еще долго молча сидели на берегу моря и курили, смотря на горизонт.
   С утра все было уже совсем по-другому. Я переехал в палатку к Лене, мы стали жить вместе с ней и ее подругой, благо, что места хватало на всех. Подруга Маша тоже нашла себе кавалера, и большую часть времени проводила с ним.
  Как я уже говорил, мы гуляли по окрестностям, общались, все это было так ирреально для меня, что казалось сном. Я не мог поверить, что могу нравиться красивой, умной женщине, что она будет тратить на меня время, более того - заниматься со мной сексом. Тем более, я не мог поверить в то, что она полюбит меня. Ну как, как меня можно любить? Меня! Ведь у меня ничего нет, я нищий, безработный, не особо умный парень, и даже не обладаю какой-то особой красотой. Разве можно меня любить? Все это абсолютно не укладывалось в моей голове.
  И, тем не менее, все обстояло именно так. Тогда я еще не знал, что это самый первый, самый счастливый период любви, который имеет свойство быстро заканчиваться, и тогда наступает время мучительной страсти, которая может абсолютно уничтожить человека. В блаженном неведении я просто наслаждался тем, что у нас было.
  Итак, мы медленно прожили весь этот чудесный месяц. Ничего не происходило, и это было лучше всего. Денег почти не было, но мы ухитрялись существовать на те крохи, что имели. Особых трат у нас не было, только на крупы, из которых на костре у палатки варились кушания по самым странным рецептам, впрочем, вполне съедобные. Основная часть денег уходила на алкоголь, но теперь уже все это было не банальным пьянством.
  Алкоголизм незаметно, сам собою, превратился в мистерию, в какое-то чудесное таинство, обряд, правил которого мы строго придерживались. Обычно все начиналось с нескольких бутылок пива, которые мы выпивали в течение первой половины дня, пока гуляли по окрестностям Коктебеля. Ближе к обеду, как всем известно, в Крыму в это время года наступает несносная жара, которую мы проводили, лежа в городском парке Коктебеля в тени деревьев и слушая нехитрые песенки каких-то хиппи, зарабатывающих себе бренчанием на гитаре на косячок с 'травой'. Пока мы лежали, мы ели какую-нибудь дыньку, запивая ее восхитительный вкус дешевым вином из пакета, при этом Лена обычно болтала о какой-нибудь ерунде, строила творческие планы, ну а я - я просто любовался ею, время от времени что-то вставляя в ее монолог, чтобы не выглядеть совсем уж полным идиотом. Часто за таким занятием нас постепенно смаривал сон, и мы засыпали, прижавшись друг к другу, как Ромео и Джульетта. Собственно, мы ими и были.
  Наступал вечер, и мы направлялись к набережной Коктебеля, которая растянулась на несколько километров вдоль залива и была вся уставлена разнообразными и разнокалиберными кафешками. Сидеть в них мы, конечно, не могли по причине финансовой недостаточности, но нам этого и не хотелось. Мы просто гуляли в людском потоке, который к этому времени уже бурлил и рокотал на набережной, и все более увеличивался по мере наступления темноты. В него вливались все новые и новые группки людей, он был полноводен почти как поток людей в метро в час пик, так как сюда приходили практически все отдыхающие, но, странное дело, я не испытывал ни малейшего дискомфорта, когда находился в нем.
  Мы гуляли по набережной, попивая дешевое вино или коньяк, вокруг нас стоял шум и гам, но мы не обращали на него ровно никакого внимания. Ведь мы были вместе, вот в чем все дело. Никогда больше я уже не испытывал этого ощущения полноты жизни, как в те несколько первых дней нашего знакомства.
  Гуляя, мы то и дело останавливались, наше внимание привлекали различные забавы, типичные для курортов постсоветского пространства: караоке, тиры, фотографии с неграми, одетыми в набедренные повязки. В общем-то, мы были обычными отдыхающими, все они тоже ходили парочками или небольшими компаниями, все они тоже были по-своему счастливы. И все же у нас все было по-другому.
  Через пару часов мы уже сидели на берегу моря, обычно где-нибудь в отдалении от толпы, хотя спрятаться полностью от шума дискотек и кафе, конечно, было невозможно. Мы смотрели на море, на котором уже лежала дорожка света от луны, я обнимал Лену за плечи, мы молчали и целовались, лишь время от времени отхлебывая из бутылки или картонного пакета. Иногда мы занимались любовью прямо на берегу моря, под мерный шум его волн, потом шли спать в свою палатку, но и там обычно снова незаметно возбуждались до такой степени, что накидывались друг на друга, не говоря при этом ни слова. Наконец, усталые и счастливые мы засыпали, обняв друг друга, и, как говорится, не было в целом мире людей счастливее нас. Обычно Лена, засыпая, просила меня дать ей руку, ладонь которой она прижимала к своей груди, и только после этого она постепенно погружалась в сон, что-то шепча про себя. Я знал, что она росла без отца, наверное, этот ритуал был ее потребностью еще с детства, стремлением ощутить мужскую энергетику рядом с собой. Эта ее особенность задевала меня, и я понимал, что должен заботиться о Лене больше, чем это было бы с другой женщиной. Привычка эта осталась у нее и до сих пор.
  Долгие крымские ночи. Как приятно вспоминать о них, сидя морозной ночью в квартире 'хрущевки' в среднерусской полосе. Долгие ночи любви. Конечно, мы все склонны к идеализации того хорошего, что было с нами когда-то, но все-таки сейчас я точно знаю - то время было самым лучшим периодом в моей жизни.
  К сожалению, постепенно угасают самые сильные чувства. И все-таки, где-то в глубине тебя всегда остается какой-то острый осколок, который не дает тебе жить спокойно, часто напоминая такой же острой болью о том времени, когда ты был счастлив. Люблю ли я ее сейчас? Не знаю. Что такое любовь - кто может ответить? Но почему же каждый раз, когда я о ней вспоминаю, у меня сжимается сердце, и в груди начинает что-то щемить. И почему одним далеким вечером я сидел в интернете, и часами искал в поисковике любую информацию о ней. Но никакой информации не было, и тут я понял, что не правы те, кто считает, что если про человека не написано в интернете, то его нет. Ведь она была, я знал это и чувствовал. Нет, я что-то не то говорю. Я не умею сказать, как надо, мне кажется.
  В общем, так мы и жили в то лето в Крыму. Нам было хорошо вместе, хотя, конечно, иногда у нас были и ссоры, но лишь на очень короткое время.
  Мы любили обсуждать глобальные темы, естественно, избегая любых политических вопросов. Потому что нет ничего более неестественного, чем обсуждать в Крыму продажных политиканов из далекой России. Впрочем, иногда разговор все-таки затрагивал и эту тему.
  - Читала 'Орфографию' Быкова? - спрашивал я. - Говорят, сейчас у него вышел новый роман - 'Эвакуатор'. Там идея такая, что Россию захватили две расы захватчиков: 'варяги' и 'хазары'. 'Варяги' хотят величия государства за счет истребления населения, а 'хазары' - утверждения либеральных ценностей таким же путем.
  - Ты опять про политику?
  - Да? А, извини. Прости.
  На том все и заканчивалось.
  Однажды у нас ни с того, ни с сего завязался спор на темы жизни, чего я никогда не любил. Почему-то Лена спросила меня о моем отношении к детям, я сказал, что они лучше, чем мы, и, несомненно, все лучшее, что есть в нас - из детства. Лена была этим страшно возмущена.
  - Ты не понимаешь, - кричала она - нет ничего развращеннее обычного человека, в особенности же - детей! Стоит только посмотреть - чем они занимаются, когда остаются одни. До такого же ни один Маркиз де Сад не додумался бы! А ты говоришь - Библия... Да, там говорится, что дети - это агнцы божьи и, может быть, в каком-то смысле это правда. Но ведь Библия написана тоже людьми, а люди склонны идеализировать свое прошлое, а особенно - когда они были детьми. Они просто забывают, чем занимались в этот период.
  Я был удивлен даже не ответом ее, а скорее такой сильной реакцией. По-видимому, все это было связано с какой-то психической травмой, которая была у нее в детстве, но я предпочел не бередить ее и просто замять эту тему.
  В другой раз наша размолвка была серьезней. Разговор тогда почему-то снова зашел о политике, и я стал рассуждать о том, как хотел бы что-то изменить в нашей стране, о том, как мне все это надоело. Лена сказала, что она вообще-то не интересуется политикой, но в отношении меня ей кажется, что я просто люблю болтовню о спасении России, ничего не предпринимая в реальности. Я был серьезно задет этим ее замечанием, хотя в глубине души знал, что она права. Лена вообще была очень проницательной, практически всех встречающихся ей людей она видела насквозь, а, учитывая, что тактичностью при этом она не обладала, этим она нажила себе много врагов. Конечно, я не мог вытерпеть столь откровенной критики и стал спорить с Леной, но она упорно стояла на своем, в итоге обозвав меня пьяницей с нереализованными комплексами, на что я тоже в запале назвал ее алкоголичкой, после чего мы некоторое время дулись друг на друга. Но мы любили друг друга, и не прошло и получаса, как мы уже смеялись и пили вместе вино, и секс в ту ночь был особенно удивителен.
  Впрочем, больше я старался не задевать этой темы - я хотел, чтобы ничто не омрачало наше хрупкое счастье.
  Конечно, во многом ему способствовала и та обстановка, которая нас окружала. Все-таки Коктебель - удивительное место. Я бывал почти во всех курортах нашего и крымского побережья, но нигде не встречал такого великолепного соединения пространства, природы и климата. Это было что-то, Коктебель абсолютно совпадал с тем идеалом, который я нарисовал себе в воображении, мечтая о месте, где я бы хотел провести всю свою жизнь. Уверен, что многие люди, которые побывали в Коктебеле, согласятся со мною в этом утверждении.
  В Коктебеле явно ощущается какая-то особая энергетика, присущая только ему. Когда смотришь с холма, на котором находится могила Макса Волошина, на долину, окаймляющую бухту, на соседние холмы, волнами уходящие куда-то на восток и покрытые выжженной растительностью, на это синее бесконечное море, сливающееся с горизонтом и незаметно переходящее в небо такой прозрачной голубизны, для которой мне кажется еще не придумано название, на далекий мрачный утес Карадага, за которым виднеются вершины соседних гор, и вот когда видишь все это разом - то понимаешь, что другого такого места нигде в мире нет, и лучше его - тоже.
  Теперь уже все это кажется таким далеким, что иногда я думаю, что этого и вовсе не было. Может быть это оттого, что это было так не похоже на всю мою жизнь до и после этого.
  Вообще же жизнь отдыхающего на Черном море, как известно, течет лениво и неторопливо. Каждый день похож на другой, все события дня повторяются по известному ритуалу. В общем-то, в обычной, рабочей жизни дни проходят так же незаметно и одинаково, просто в ней ты уныло тянешь лямку, а здесь, на море, ты наслаждаешься своим существованием. Жизнь здесь состоит из трепа и ничегонеделания, перемежаемого алкоголем и сексом. В нашем возрасте, конечно, последние две упомянутые категории -самые главные вещи на свете.
  Вечер за три дня до отъезда. Мы с Леной сидим в летнем кафе на берегу моря и трепемся о всякой ерунде, благо, что перед нами стоят две пустых и две полных бутылки портвейна. Разговор заходит о литературе.
  Лена спрашивает о Пелевине. Она очень любит творчество Виктора Пелевина.
  - Как тебе последний роман Пелевина?
  - Да ничего, кстати говоря. Но, мне кажется, он уже выдыхается. Во всех последних романах одно и то же: ФСБ, буддизм, загоны про волков. Постмодерн, в общем. 'Чапаева и Пустоту' ему уже не переплюнуть.
  - Да, наверно, ты прав. Но мне кажется, это просто приверженность своему стилю. А стиль-то свой у него есть, ты не отрицаешь?
  - Стиль есть. Но ведь все равно одно и то же пишет - это уже замкнутый круг получается.
  Лена недовольно замолчала. Потом неожиданно спросила у меня:
  - А кто твой любимый писатель?
  - Есенин.
  - А любимый роман?
  - 'Жизнь Арсеньева' Бунина.
  - Странное сочетание.
  - Что поделаешь. А у тебя кто любимый писатель?
  - Генри Миллер.
  Это говорило о многом. Я встал и подошел к Лене, она молча подняла на меня глаза. Я наклонился и поцеловал ее, поцелуй длился очень долго. Потом, едва сдерживаясь, мы пошли к себе в палатку, чтобы немедленно заняться любовью. Впрочем, до палатки мы так и не дошли, так как, проходя мимо парка, зашли в какие-то кусты, где тут же повалились на землю. Я стянул с нее трусы, сорвал футболку, потом на ощупь вставил в ее мокрое влагалище свой член и стал методично и жестко трахать. Конечно, мы оба были уже изрядно пьяными, но это только помогало нам растянуть наше удовольствие. Лена засунула мою ладонь к себе в рот и кусала ее, другой рукой я прижимал ее тело к себе, при этом вдыхая волшебный запах ее волос (вообще, немногие на свете вещи могут сравниться с этим удивительным ароматом, который исходит от женских волос). Где-то недалеко гремела музыка, по дорожке в десяти метрах от нас то и дело кто-то проходил, но мы не обращали на все это никакого внимания. Мы любили друг друга, а все остальное не имело ровным счетом никакого значения. Все происходящее с нами напоминало какое-то сумасшествие, да так оно и было.
  Через двадцать минут мы лежали рядом друг с другом и смотрели на небо. Небо было черным, и на нем было очень много звезд. Где-то сбоку волшебным фонарем светилась луна. Мы лежали и смотрели на все это, не говоря ни слова, через пять минут я наконец повернулся к Лене и сказал:
  - Хочешь курить?
  - Ага.
  Мы закурили, я о чем-то задумался и вдруг почувствовал, что Лена плачет. Я привстал и увидел, что она действительно тихо плачет, отвернувшись в сторону от меня. Я стал гладить ее по волосам, спрашивать, что случилось, я целовал ее, пытался успокоить. Кое-как мне удалось добиться от нее путаных объяснений, из которых я понял, что она всю жизнь была несчастна, и что только теперь, и вот - она не знает, и что она боится, в общем... Какое-то странное чувство нежности огромной волной нахлынуло на меня в этот момент, я внезапно понял, что стал для Лены кем-то большим, чем обычный любовник, что на мне теперь лежит большая ответственность за нее. И странное дело - меня это вовсе не испугало, наоборот - я был рад этому новому своему состоянию, наконец-то хотя бы одному человеку в мире, кроме моих родителей, я был нужен, именно я, Вадим Иванов, и никто другой. Я был благодарен Лене за это ощущение, и конечно не мог ее теперь бросить, даже если бы я этого захотел.
  Все это было замечательно. Жалко лишь, что совсем скоро нам нужно было уезжать из Коктебеля. В эти дни я настолько хорошо очистил свое сознание от всякого мусора, что даже моя обычная шизофрения куда-то делась. А это было важным сигналом, ведь в последнее время она начинала серьезно осложнять мое существование. Выражалось это в том, что я стал терять много времени на обычные операции, производимые мозгом, застывая и 'зависая' в самые неподходящие моменты. Я понимал, что это нездорово, но ничего не мог с собою поделать. При этом я вполне осознавал, что со мной происходит, для себя я это описывал в виде вполне стройной модели.
  Итак, мое сознание сложено из некоего количества кирпичиков, которые вместе, в совокупности, и образуют то, что называется 'я'. Вот только тут есть одна проблема - я не могу одновременно собрать все эти кирпичики в один монолит. В какой-то момент я думаю о том, как проводил лето в прошлом году и моментально начинаю вспоминать сразу все прошедшие летние каникулы. Потом мысль переходит на то, с какими девушками у меня тогда были романы, и вот я уже начинаю вспоминать их всех - в хронологической последовательности. И т.д. и т.п. - это продолжается бесконечно. Да, может быть, это и хорошо было бы, если бы я был русским барином, живущим в девятнадцатом веке в деревне, который от скуки не знает - куда себя девать. Но я же не русский барин, я не могу позволить себе такой роскоши - часами лежать и думать о всякой ерунде. А вот чтобы вспомнить все это сразу - это невозможно.
  Как видите, это была типичная шизофрения с разделением наблюдающего субъекта и наблюдаемого объекта, с закольцованностью мыслей, но все это ушло на задний план в тот момент, когда я на короткое время стал счастливым. Позже все это вернулось, но, к счастью, не в столь острой форме, ведь теперь рядом со мною была любимая женщина, которая занимала довольно большую часть моих мыслей.
  Со дня нашего с Леной знакомства прошло три недели, у нас кончались последние деньги, и вот неумолимо настал и день нашего отъезда. Маша уехала еще три дня назад, а мы все оттягивали и оттягивали этот злосчастный день, зная наперед, что уже никогда не будем такими счастливыми. И все-таки пора было уезжать.
  С утра мы сходили на море искупаться, потом собрали вещи, скатали палатку, и, купив бутылку коктебельского коньяка, направились к остановке автобуса, чтобы уехать в Феодосию. Как нарочно, с утра испортилась погода, накрапывал небольшой дождик - казалось, сама природа оплакивает наше счастье. Впрочем, мы же не расставались, мы ехали в Москву вместе, и впереди у нас была целая жизнь - и это компенсировало нам все наше неважное настроение по случаю отъезда.
  Когда мы уходили от моря вглубь поселка, я оглянулся в последний раз - на море начинался шторм, волны накатывались на берег с шумом, с каждым разом все сильнее и сильнее, как мне показалось, да и дождь зарядил надолго. Ну что ж - уезжать теперь не так жалко. И все-таки - все-таки это был Коктебель, место, лучше которого нет нигде в целом свете.
  Мы добрались до Феодосии, там, пока ждали отправления нашего поезда, снова искупались в море, а потом, обнявшись и стуча зубами, пили коньяк, стоя под каким-то навесом. Мы снова были счастливы, и в подтверждение этого почти беспрерывно целовались. Вечером наш поезд все-таки отправился, хотя мы на него чуть не опоздали, так как заходили в магазин за новой бутылкой коньяка, и все-таки мы успели, и сели, и поехали в эту далекую и странную Москву.
  
  
  ***
  
  В поезде мы, естественно, ехали в плацкарте, так как денег почти не осталось. Вагон был полон, но в нашем купе, кроме нас с Леной, был только один пассажир. Это был мужчина, средних лет и такой же наружности. Представился он Иван Иванычем, при этом почему-то покраснев.
  Этот Иван Иваныч оказался презабавным человеком. После третьей рюмки коньяка, бутылку которого он тоже вез с собой, в нем проснулась тяга к беседе. При этом - к умной беседе, как у всякого русского человека, считающего себя интеллигентом.
  От нечего делать, мы долго разговаривали с ним на различные темы, пока разговор сам собою не зашел о новых технологиях, и связанных с этим изменениях в жизни.
  Иван Иванович горячо доказывал, что природа человека нисколько не изменилась за все время истории.
  - А что изменилось в нашей жизни? Да, появились всякие технические штучки-дрючки, всякие мобильники, мп3-плейеры, DVD-проигрыватели и тому подобное. Но люди-то остались такими же. Они ничуть не изменились.
  - И что же вы этим хотите сказать?
  - Я-то?
  Он задумался на некоторое время, усиленно потирая лоб. Потом сказал быстро:
  - Да ничего я не хочу этим сказать. Что вы, в самом деле? Это я так. Давай лучше, выпьем еще.
  Мы выпили, после чего Иван Иваныч спросил у меня:
  - Ну а ты-то согласен со мной?
  - Ну, в общем-то, да. Этот факт трудно отрицать.
  - Вот то-то и оно. А писатели-фантасты все придумывают себе какую-то эволюцию человеческую, какие-то воспитания благородных обществ. А что мы видим? Технологии изменились, выросли, а люди все так же грызутся из-за денег, склочничают. Ничегошеньки в них не изменилось. Это уж вы со мной не спорьте.
  С этими словами он полез спать к себе на полку, и долго еще что-то ворчал на ней, переворачиваясь с боку на бок.
  Я посмотрел на Лену - она едва сдерживала смех. Я обнял ее, поцеловал, сказал, чтобы она не смеялась над этим чудаком. Поезд мерно стучал колесами, все было хорошо и даже отлично, но на душе у меня было как-то невесело.
  На следующий день мы приехали в Москву. Было тепло, стояло бабье лето. Впрочем, на погоду я сейчас внимания не обращал - после приезда в Москву у меня началась новая жизнь, теперь уже с любимым человеком.
  Но сначала мне снова нужно было найти какую-то работу, чтобы как-то существовать. Первая работа, которая мне подвернулась после возвращения в Москву, называлась чем-то вроде оперативного контроля.
  Работа заключалась в том, что я должен был считать количество людей, пришедших на сеанс кино. Продюсеры фильма хотели выяснить, не 'нагревают' ли их кинотеатры, а если 'нагревают' - то насколько. Сначала я честно считал людей, но к третьему сеансу мне надоело. Это была абсолютно тупая работа, эффект от которой был нулевой - то есть стандартная для Москвы. Я не хотел ее делать и ушел домой.
  После этого нужно было искать новые источники дохода. С Леной наши отношения были более чем, но одной любовью сыт не будешь. В поисках постоянного заработка прошло около месяца, все это время я жил в общаге, по старому адресу, пока Лена не вписала меня в какой-то сквот на Трубной, где жили ее богемные друзья. Это был дом, предназначенный под снос, в нем не было отопления, а электричество в него провели его новые обитатели. Впрочем, там вполне можно было жить, и даже очень хорошо. Жили там, в основном, художники различных авангардных направлений (я не очень разбирался в их мазне), все поголовно они были алкоголиками и любили покурить 'траву'. В общем, это было вполне удобное место для наших с Леной встреч.
  Через некоторое время после приезда я нашел наконец-то работу, которая могла меня удовлетворить. Я работал осветителем в частной кинокомпании, производящей телесериалы. Снимали мы 'мыло' различного рода, в основном, детективы с тупым и, как мне казалось, повторяющимся сюжетом, приевшиеся уже и зрителям, и актерам, но неизменно заказываемые телеканалами. Хорошо, что я был простым осветителем и мог не вдаваться в подробности всей этой телевизионной 'продукции', иначе бы долго я там не выдержал. Кроме этого, преимущества работы были в ее графике (два через три) и вполне устраивающей меня зарплате. В общем, жизнь снова начала налаживаться.
  Алкоголя я стал пить намного меньше, теперь он был мне практически не нужен. Лена придала моей жизнь смысл и наполнила ее содержанием, как ни банально это звучит. Раньше, приходя вечером домой с работы, хотелось расслабиться, ни о чем не думать. Конечно, можно было просто посмотреть фильм, посидеть в интернете, но все чаще мне этого было недостаточно, мысли упорно крутились вокруг того, что у меня нет никаких перспектив, что жизнь проходит - в общем, были довольно депрессивны. И тогда забыться хотя бы на короткое время мне помогал алкоголь - пиво, вино, иногда водка. Постепенно дозы росли. При этом в глобальном смысле все это, разумеется, не помогало. Собственно, я и сбежал поэтому на юг.
  Теперь я был занят другими, более приятными вещами. Мы виделись с Леной практически каждый день, как правило, по вечерам, когда у нее заканчивались лекции. Обычно мы встречались где-нибудь в центре и гуляли вместе, а потом вместе приезжали ко мне в сквот. Иногда мы приезжали к ней в квартиру, но в сквоте нам нравилось больше. Конечно, я не предлагал ей совсем переехать в сквот, потому что все-таки условия там были довольно спартанские, а переехать к ней сам я не мог, ведь там была соседка, с которой Лена жила уже давно, и просить ее съехать было бы совсем невежливо. Впрочем, так жить было даже лучше, ведь за время между нашими свиданиями мы с Леной успевали соскучиться друг по другу, и наши желания становились еще острее.
  Вообще, эта осень навсегда осталась в моей памяти, как самое прекрасное время в моей жизни. Набоков не кривил душой, когда говорил о том, что не заметил революции, поскольку был влюблен. Я тоже ничего вокруг не замечал, пока мы были вместе с Леной. А были мы с ней практически все время. Самое удивительное - то, что мы почти не разговаривали, все объяснялось жестами, и было понятно без слов. Да и что тут надо было объяснять.
  Как я уже говорил, обычно мы просто гуляли. Это были замечательные, волшебные прогулки. Мы гуляли по кривым переулкам в центре Москвы, по тем, о которых писали еще Есенин и Цветаева. Родители Лены жили в центре, когда она родилась, и все ее детство прошло в этих арбатских двориках. Лена рассказывала мне про то, как она гуляла по ним в детстве, открывая для себя каждый раз что-то новое. Да и потом, после того, как они с мамой переехали в Марьино, она все равно любила приезжать сюда и часами блуждать по этим антикварным улочкам. Ей было интересно просто смотреть на эту прекрасную архитектуру старых домов, в которых живут разные незнакомые люди. Впрочем, иногда ей попадались и знакомые из ее района, и она обсуждала с ними эти ужасные превращения, которые происходили в центре Москвы в последние годы. Сносились старые дома, уничтожались целые кварталы, а вместо них строились безликие офисные здания из стекла и бетона, и все это конечно уничтожало дух старой Москвы, к которому привыкла Лена и прочие коренные москвичи. Но ничего нельзя было сделать, и ей оставалось лишь только гулять с фотоаппаратом, стараясь успеть запечатлеть для вечности то, что еще осталось.
  Теперь мы гуляли с ней вместе. В центре осталось еще много старых зданий, не затронутых новыми временами, и мы чувствовали этот привкус истории, остающийся в воздухе изогнутых улочек. Конечно, я и раньше любил гулять по старой Москве, а сейчас - сейчас этот процесс был наполнен новыми ощущениями. Когда идешь по улице с любимым человеком, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать его, когда держишь его за руку и понимаешь, что все это по-настоящему, и все то, о чем ты когда-то мог только мечтать происходит именно сейчас и именно с тобой - тогда уже кажется, что больше ничего и не нужно.
  Это осенью я узнал, что, оказывается, и в любви бывают разновидности. У нас была московская любовь - такая тихая и светлая, заполненная прогулками по старым переулкам и улочкам, с остановками у памятников или просто зданий, про которые Лена рассказывала мне всякие смешные или печальные истории, связанные с ее детством, с долгими сидениями в летних кафешках или на скамейках с банкой пива в руках, когда мы просто смотрели на небо и мечтали о том времени, когда у нас будет много денег, и мы сможем жить лишь друг для друга, не отвлекаясь постоянно на всякие работы и халтуры. Ну и конечно, как и у всех романтиков, не обошлось у нас и без прогулок по 'булгаковской' Москве.
  Для меня это было удивительное, чудесное состояние. Я по-прежнему не знал - за что меня можно любить, разве меня вообще можно любить. Я ведь такой плохой, я ничего не умею, у меня ничего нет. И, тем не менее, меня любили! Это было самое удивительное чудо на земле, по сравнению с которым воскрешение Иисуса Христа было сущим пустяком. Когда я просыпался по утрам у себя в сквоте, я думал, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим, что в моей жизни это просто не может случиться, потому что я не заслуживаю такого счастья, оно свалилось на меня абсолютно случайно. И, конечно, я безумно боялся того, что все это может закончиться, и в один прекрасный день Лена просто не придет в мой грязный и разваливающийся сквот, что она найдет себе другого, более подходящего ей человека. Меня охватывала паника, я не находил себе места весь день, стараясь отгонять эту мысль и поэтому думая все время об этом. А потом наступал вечер, и мы снова гуляли с Леной по Москве, по ее центру.
  Впрочем, и у нас бывали размолвки. Однажды мы сидели около Макдоналдса на 'Пушкинской', за одним из железных столиков. Была уже середина октября, с неба лил дождь, но мы не обращали на него внимания. Хотя, может быть, это относилось лишь ко мне, так как у Лены все равно было плохое настроение, и она была недовольна ни мною, ни собою.
  Мы пили пиво, возвращаясь из одного андеграундного театра, куда Лена сама потащила меня. В этом театре один модный молодой драматург поставил свою пьесу о парне из провинции, убившем свою жену из-за того что в ней не было 'кислорода', а в его столичной 'любови' он был. Я не был в театре после 'Грозы' в 'Щепке', которая так впечатлила меня, и уселся в кресло, ожидая привычного действа в стиле 'психологического театра', но с самого начала спектакля понял, что передо мной происходит явно что-то иное. На сцене парень читал рэп под музыку, иногда в его монолог вступала со своим речитативом девушка, и все это было настолько необычно, что мне поначалу казалось, что мы на каком-то рэпперском концерте. Но потом, проникнувшись происходящим, я вдруг почувствовал, что передо мною сейчас творится что-то абсолютно новое, неизвестное до этого в театре. Конечно, я не был театроведом и не мог поручиться, что ничего подобного не существовало где-нибудь за границей, но я, по крайней мере, все это видел в первый раз. Впервые современным языком под современную музыку мои современники говорили со мной со сцены о проблемах, которые меня волновали. Нет, это была не 'чернуха' с наркотой, и разборками, этой проблемой была старая, как мир, любовь. Я был потрясен, но уже не от таинства театра, как на 'Грозе', а от того, насколько театр может быть современен, насколько он может быть 'продвинут', оставаясь, как ему и положено, глубоким и серьезным. После спектакля мы с Леной сидели в фойе этого театра, к ней подходили разные знакомые - в основном известные ей по журналистской работе - а я просто пытался придти в себя.
  - Как тебе спектакль? - спросила Лена.
  - Офигенно, - просто ответил я.
  Конечно, говорить столь восторженно не следовало, и Лена, как искушенный знаток, лишь улыбнулась, но сейчас я не хотел строить из себя пресыщенного московского зрителя. Относившийся до этого, сам не знаю почему, с некоторым предубеждением к современным пьесам и тем, кто их ставит, теперь я полностью изменил свое мнение, и стал ходить впоследствии, когда была такая возможность, в те несколько московских театров, где они шли.
  Теперь же мы сидели под дождем за железными столиками у Макдоналдса, и настроение у Лены совсем испортилось.
  - Мне не понравилась эта постановка, - сказала Лена. - По-моему, режиссер просто выебывается.
  Она, как обычно, не стеснялась в выражениях.
  - А, по-моему, нормально, - попытался я защитить режиссера.
  - Ты ничего не понимаешь в театре, - безапелляционно заявила она. - И вообще ты в чем-нибудь что-нибудь понимаешь?
  Это был намек на отсутствие у меня высшего образования. Ну что же, по ходу у Лены начинается депрессивная фаза.... Спорить не хотелось, и я молча смотрел, как капли дождя стекают по моим тяжелым черным ботинкам.
  - Нечего ответить. Ну и молчи тогда.
  Лена обиженно отвернулась. Я посмотрел на нее - даже сейчас, в своем гневе она была прекрасна. Капли дождя стекали по ее волосам, прядь которых была небрежно зачесана за ухо, по ее черной меховой куртке с откинутым капюшоном. Сама Лена смотрела куда-то в сторону, куря длинную тонкую сигарету, зажатую между таких же длинных и нервных пальцев. Боже, как я хотел ее сейчас!
  У меня снова начало болеть сердце, как это было в каждый раз, когда я боялся, что она уйдет от меня к другому. Меня обдал холодный пот, появилась какая-то слабость, во рту пересохло. Моя зависимость от Лены была на физическом уровне, я отлично это понимал. Кое-как я встал и подошел к Лене, сел рядом с ней на скамейке и неуверенно, осторожно обнял ее. Все это я проделал на автомате, не говоря ни слова - мой язык просто не слушался меня, зубы стучали.
  Лена вздохнула и прижалась ко мне, потом сказала тихо: 'Как же я все-таки люблю тебя'. В этот момент мне абсолютно четко показалось, что я воскрес из мертвых, мне стало жарко, кровь ударила в голову, и я стал целовать Лену так неистово, как будто мы не виделись с ней уже целый год. Она улыбалась и отпихивала меня, но я ничего не мог с собой сделать. Через пять минут мы встали и пошли к метро, чтобы поехать ко мне.
  И все-таки, конечно, наши отношения развивались по общим для всех законам. Хотя все думают, что вот у них-то все будет по-другому, я не верю в возможность чего-то принципиально иного - как я люблю повторять, ничто не ново под луной. Главное лишь в том, чтобы не рефлексировать по этому поводу, отдаться чувству с головой, конечно, если ты можешь это себе позволить.
  И мы полностью следовали этому правилу. Мы встречались, гуляли, спали, потом снова ненадолго расставались, и снова встречались.
  Этой же осенью я познакомился с родителями Лены. На самом деле, знакомиться надо было только с мамой, потому что отец Лены ушел от них вскоре после ее рождения. Несомненно, это наложило на нее отпечаток, она была, как говорится, 'безотцовщина' с сильной тягой к мужскому началу, которого ей так не хватало в детстве. И это было особенно трогательно в ней, по крайней мере, для меня. Хотелось обнять ее и защитить от всех опасностей внешнего мира, которые могли ей грозить. Само собой, она не подавала виду, что нуждается в такой защите, скорее наоборот - выглядела как неприступная крепость, но я-то знал, что все это лишь маска, призванная защитить ее хрупкий, изломанный внутренний мир от 'безумного, безумного, безумного' мира.
  В день знакомства с мамой Лены я немного волновался, ведь это было первый для меня такой 'официальный визит' к маме моей девушки, но потом взял себя в руки. В конце концов, рано или поздно это должно было произойти, да и мне самому было интересно узнать Лену с этой стороны.
  Мы встретились с Леной в метро на 'Чкаловской' и вместе поехали к ней в Марьино. По дороге она говорила мне, что ее мама хорошая и современная, чтобы я не волновался. Я сказал, что не волнуюсь, и поцеловал Лену.
  Когда мы вышли из метро, накрапывал небольшой дождик. Мы зашли в супермаркет, где я купил тортик к чаю, и пошли на остановку. Лена прижалась ко мне, а я вспоминал тупые анекдоты про тещ, впрочем, помнил их я мало, да и вспоминать те, что помнил, быстро надоело. Наконец мы сели в маршрутку, и поехали. Через пять остановок мы вышли, и Лена показала мне на обычную многоэтажку.
  - Это наш дом.
  - А этаж у вас какой?
  - Двенадцатый.
  - Высоко.
   Мы дошли до дома, и зашли в подъезд. Подъезд был обычным, в меру убитым, впрочем, после моего сквота, все здесь мне казалось верхом чистоты. Поднявшись на лифте, Лена позвонила в дверь.
  Сердце у меня забилось чаще, руки вспотели. Наконец дверь открылась, за нею стояла мама Лены - довольно высокая, полноватая женщина средних лет. У ног ее вертелись две собаки, радостно встречая гостей. Лена бросилась обнимать собак, а ее мама сказала мне не бояться собак и быстрее заходить. В общем, все было сумбурно и весело, что сразу сняло мое небольшое напряжение.
  Потом мы пили чай на кухне. Мама сказала, что ее зовут Марина Васильевна, и что я могу чувствовать себя как дома. Впрочем, я и так уже вполне освоился и говорил с ней и Леной о разных вещах, интересовавших маму. Марина Васильевна оказалась интересной собеседницей, на жизнь она зарабатывала гаданием (хотя она называла это занятие 'прогнозированием'), в общем, чем-то связанном с астрологией. Еще она интересовалась каббалой, хотя в молодости закончила математический факультет МГУ (впрочем, может быть, как раз именно поэтому). У наших ног крутились две собаки вполне дворянской породы, вдобавок к ним из темноты коридора на кухню пришла кошка благородного серого отлива и стала тереться о мои ноги.
  Марина Васильевна заметила кошку и сказала:
  - А это Муся, наша хозяйка. Она у нас главная в доме.
  Я чихнул (в последние годы у меня появилась аллергия на шерсть) и спросил:
  - А собаки как?
  - А собаки ее слушаются. Ленусь, ты что куксишься?
  Лена улыбнулась и ответила:
  - Все хорошо, мам. Я вас слушаю.
  - Давай лучше еще чаю налей Вадиму. Видишь, у него почти не осталось в чашке.
   Потом мама Лены спросила меня о моих родителях, затем о моих занятиях в Москве. Я старался отвечать максимально правдиво, опуская лишь некоторые подробности. Впрочем, казалось, что Марине Васильевне было все равно - где я работаю и чем занимаюсь, да и вообще судя по всей эзотерической обстановке квартиры, да и по роду ее занятий, такие земные вещи ее мало волновали.
  Наконец чаепитие подошло к концу, и мы с Леной уже собрались уходить. Когда Лена ненадолго вышла в туалет, ее мама наклонилась ко мне и сказала:
  - Вадим, ты наверно уже понял, что с Леной непросто общаться из-за ее характера, что у нее часто меняется настроение.
  Я кивнул, мама Лены продолжила:
  - Но она хороший человек, и ты это узнаешь. Я хочу лишь, чтобы она была счастлива, понимаешь? А мне кажется, что в последнее время после того, как она вернулась с юга, ей хорошо. У нее больше нет срывов, и она стала намного веселее, чем раньше. Так что я рада, что вы с ней сейчас... дружите.
  - Спасибо вам, что... что вы все понимаете, - я волновался и с трудом подбирал слова. - Я постараюсь сделать так, чтобы она была... счастлива. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.
  Марина Васильевна сжала мою ладонь и кивнула, в этот момент вошла Лена. Мама весело спросила у нее:
  - Ну как ты, Ленусь? Уже уходите?
  - Да, нам пора.
  Мы пошли одеваться. Мама вместе собаками вышла проводить нас до остановки, там мы еще немного поговорили, пока ждали автобус. Наконец он подошел, Марина Васильевна поцеловала Лену на прощание, а мне кивнула. Мы сели в автобус, я обернулся - мама махала нам варежкой, собаки снова крутились у ее ног.
  По дороге Лена спросила меня:
  - Ну, как тебе моя мама?
  - По-моему, она замечательный человек. Очень добрая, и гостеприимная. - Я не знал, что нужно говорить в таких случаях.
  - Да, она хорошая.
   Лена уставилась в окно автобуса. Я помолчал и спросил:
  - А почему ты не живешь с ней? Так было бы дешевле, не надо было бы снимать квартиру?
  После паузы Лена ответила:
  - Когда я заканчивала школу, у нас с ней был конфликт, и я ушла из дома. Я тогда любила одного человека, а маме казалось, что мне еще рано. И я решила доказать ей, что она неправа. Ну знаешь, юношеский максимализм, первая любовь... Стала жить с этим человеком, он был старше меня. Потом все закончилось, он вернулся в свою семью, бросил меня. Мне было тяжело, но я справилась.... А потом, когда мы помирились с мамой, я уже не могла жить с ней как раньше. Я уже была слишком самостоятельной. Так что...
  Она замолчала, я тоже молчал. Я знал, что у нее были 'любови' до меня, как и у меня тоже в недалеком прошлом, все это теперь не имело никакого значения. Было лишь нестерпимо жалко ее - такую беззащитную, с тяжелым и горьким опытом, и все-таки верящую в любовь. Я обнял ее, она прижалась ко мне, но я не мог ничего сказать - в горле у меня стоял комок, и я лишь молча гладил ее сложенные на коленях ладони.
  
  
  ***
  
  Все было замечательно в эту тихую, мягкую осень. Я жил как буддист, не строя планов на будущее, наслаждаясь каждым прожитым днем.
  А потом незаметно наступила зима. Для прогулок теперь было холодно, и Лена обычно сразу после лекций ехала прямо ко мне. В сквоте тоже было холодно без центрального отопления, но у меня стоял обогреватель, так что жить было можно. Вечерами я лежал на кровати, уставившись в потолок, и размышлял о том, что все идет по плану. Иногда ко мне заходил кто-нибудь из местных обитателей занять денег на бухло или сигареты, мы с ним немного говорили об искусстве, потом он уходил, и я снова оставался один. Настроение в тот период было лирическое, я думал лишь о Лене, и хотя сквот был целый вечер наполнен шумом и гамом, там все время были какие-то пьянки, но я не обращал на это никакого внимания. Раньше бы меня раздражала вся эта богемная публика в нашем сквоте, все эти бездарности, мнящие себя новыми Ван Гогами и Гогенами, но теперь я был абсолютно спокоен, мне было даже интересно иногда наблюдать за ними.
  Наконец Лена приходила со своих лекций, и наступало счастье. Мы выпивали с ней по бутылке пива (впрочем, иногда мы пили вино), с невозмутимым видом общаясь на всякие отвлеченные темы, но внутри мы уже дрожали от нетерпения и желания обладать друг другом. Наконец она садилась ко мне на колени и говорила о том, как она по мне соскучилась. Ее голос звучал так чудесно, в нем было какое-то внутреннее содрогание, в этот момент она напоминала мне маленькую девочку, которая пришла пожаловаться своему папе, что ее обижают. Я слушал ее и вместо ответа целовал, потом снова и снова. Постепенно мы срывались с катушек и полностью теряли надо собой контроль. Я обнимал ее, прижимал к себе, сдавливал в своих объятиях, а она только нежно что-то говорила, если могла еще что-то говорить. Все это напоминало какое-то сумасшествие, в такие минуты уже не соображаешь что делаешь, все происходит абсолютно импульсивно, основываясь на каких-то диких инстинктах, которые сидят где-то глубоко внутри каждого из нас. Потом мы переходили к сексу, не в силах больше сдерживаться, обычно сначала я делал ей куннилингус, доводя ее почти до сумасшествия, потом она возбуждала меня ртом или руками (хотя обычно этого не требовалось, я уже был давно готов), и, наконец, мы приступали к настоящему сексу. Что ж, он был действительно великолепен. Секс с женщиной, которую ты хочешь - это уже замечательно, но секс с любимой женщиной - это лучшее, что вообще может с тобой быть в этой жизни. Продолжался он иногда часами, мы кончали, отдыхали, потом все повторялось снова. В сексе Лена любила насилие, чтобы ее просто, выражаясь русским языком, 'ебали', что я и делал, в этом наши желания совпадали. Это была власть мужского начала, это был настоящий, природный половой акт, и все в нем было естественно и нужно, правильно и необходимо.
  Наконец мы уставали и просто лежали на кровати, обычно она так и засыпала. Сил на то, чтобы сходить в ванную уже не оставалось, да и ванной в сквоте собственно не было - так, самодельный душ. Иногда она все-таки вставала и шла в этот душ, я наблюдал за ней, и, конечно, она была в этот момент воплощением женской красоты в нашем несовершенном мире.
  Так прошло около месяца - теперь я был влюблен и часов не наблюдал. Как-то, когда мы лежали на кровати после всего, я сказал Лене:
  - Давай залезем на крышу.
  Лена улыбнулась:
  - На какую крышу?
  - Да на нашу. Как сюда приехал - все собираюсь, а до сих пор не был там. Сквот снесут, а я и не побываю.
  Мы взяли пакет вина и полезли на крышу. Попасть туда было довольно сложно, пришлось пролазить по сломанной лестнице на чердак, потом в темноте шататься по нему, отыскивая выход на крышу, но в итоге мы все-таки оказались на самом верху нашего сквота.
  Мы сидели на железной крыше, и смотрели на город. Вид отсюда открывался замечательный. Видно было практически весь центр Москвы - Кремль, храм Христа Спасителя, старые и новые дома, церкви. Все это было освещено каким-то общим светом, от фонарей и машин, и казалось, что Москва - единственный настоящий город в мире. Мы пили вино, смотрели на всю эту красоту, а я думал, что счастливее меня в этот момент нет никого.
  - Как ты думаешь, Лен, что будет с нами через 10 лет?
  Лена задумалась и ничего не ответила. Я наклонился и поцеловал ее, потом чокнулся с ее пластиковым стаканчиком.
  - Все будет хорошо, Лен, я это точно знаю. У нас будет куча детей, и мы будем жить вместе на берегу моря.
  Лена грустно улыбнулась в ответ. Мне стало жалко ее, но я лишь выпил вино из стакана и уставился на вид перед собой. Мы молчали. Я хотел, чтобы этот момент длился всю мою жизнь.
  Через несколько минут я посмотрел на Лену - она сидела, закутавшись в свое серое пальто, и смотрела куда-то перед собой с абсолютно отрешенным видом. Я подошел к краю крыши и посмотрел вниз. Было видно двор, там была навалена куча мусора, подтаявший снег тоже был кем-то свален в несколько куч. Во дворе было темно. По соседней улице, откуда во двор падал свет от фонарей, иногда ездили машины.
  Я почувствовал какую-то сильнейшую пустоту во всем этом, как будто в мире закончился смысл. Захотелось спрыгнуть вниз. Несколько секунд я боролся с этим желанием, наконец справился с собой и обернулся к Лене. Она все так же сидела, уставившись в темноту невидящим взглядом. Я крикнул ей:
  - Лен! Лена!
  Ее голос был спокоен:
  - Чего?
  Я подбежал к ней, упал перед ней на колени и стал обнимать ее.
  - Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Понимаешь, Лен? Только ты и я. Мы должны быть вместе, иначе никак. Хорошо?
  Она кивнула. Я прошептал, прижавшись к ее голове:
  - Я без тебя не смогу.
  Лена отстранилась, я посмотрел ей в глаза.
  - Ну, что скажешь?
  - Вадим, я тоже не могу без тебя.
  Я сел рядом с ней и прижал ее к себе, Лена дрожала.
  - Почему ты дрожишь? Замерзла?
  - Нет. Просто так.
  Мы немного помолчали.
  - Я люблю тебя, Лен.
  - И я тоже.
  Стало очень тихо, и только звуки от машин с дороги иногда доносились до нас. Мы молчали, Лена дрожала все меньше. Подул резкий ветер, но мы еще долго сидели на крыше, прижавшись друг к другу.
  Да, это было счастье. В первый раз в моей жизни. А, может быть, и в единственный.
  И все-таки, даже самого полного счастья не бывает достаточно. Человеку - всегда всего мало, он в любой, даже самой лучшей ситуации в своей жизни, найдет - чем загрузиться. Увы - это так. Вот и я тоже в те дни мучительно думал о том, что же ждет нас с Леной в будущем. Мы закончим университет, поженимся, будем работать, родим детей и т.д. и т.п. Все это было слишком уж просто, дорога представлялась слишком ровной, а я знал, что так в нашей жизни не бывает. Всегда будут возникать какие-то проблемы, всегда будет что-то мешать. Даже наше положение сейчас было слишком шатким, в любой момент могло что-то случиться - снести сквот, выгнать меня с работы, в конце концов - кого-то из нас могла сбить машина на улице. И как тогда жить дальше? Я так дорожил счастьем, которое у нас было, что отчаянно боялся любой опасности, которая могла ему грозить. Наверное, все дело было в том, что я до сих пор не мог привыкнуть к этому волшебному ощущению, которое свалилось на меня в тот незабываемый день нашего знакомства на пляже в Коктебеле.
  Впрочем, дело не только в этом. Мне все чаще казалось, что я не могу просто так быть счастливым, что я этого не заслужил, что я просто выиграл в какую-то лотерею и все мое счастье может внезапно закончиться. И что, в конце концов, я должен что-то отдать взамен этого счастья, я должен что-то сделать. Сделать для своего народа, для своей страны.
  Мне нужно было разобраться в себе, понять - чего я хочу. Так сложилось, что как раз в эти дни 'горестных раздумий' я поехал по делам в свой родной город, благо, что на работе в ближайшее время никаких съемок не предвиделось. У себя дома я и нашел ответ.
  
  
  ***
  
  Моя малая родина, мой Саранск - не самый красивый город в мире, но он определенно удивителен. Удивителен по своей атмосфере, абсолютно неповторимой, какой-то домашней и уютной. Я всегда люблю приезжать в него. Может быть, я просто привык к нему. Он не слишком велик, но и не мал, в общем, по российским меркам - средний по размеру. Как и в других городах нашей страны, в нем есть проспект Ленина, есть улицы с советскими названиями, с дореволюционными - в общем, привычное для современной России смешение всего со всем. У Саранска есть своя история, пусть и не такая длинная, как у древних русских городов, но за свои 365 лет он уже пережил немало, впрочем, пусть про это пишут историки. Его можно назвать промышленным городом, в основном жители Саранска работают на нескольких заводах, но, в то же время, в городе есть два университета, причем один из них - третий по величине в России. Есть несколько театров, музеи, другие заведения культурного отдыха. Конечно же, есть несколько ночных клубов и просто кабаков. Так что, мой город имеет вполне развитую инфраструктуру для работы и отдыха, как сказали бы раньше. В последние годы 'стабильности' его серьезно благоустроили, так что он даже стал занимать призовые места на каких-то всероссийских конкурсах в этой области. В общем-то, он хорошеет и это меня радует. Жалко только что жизнь обычных людей у нас лучше от этого не становится.
   Саранск - столица национальной республики, это накладывает определенный отпечаток на жизнь города, придавая ему свой колорит по сравнению с чисто 'русскими' городами. Впрочем, большинство населения города - русские, и их соседство с 'титульной нацией' никогда не приводило к каким-либо серьезным конфликтам. Мордва, как и все финно-угры, довольно спокойный народ, трудолюбивый и упрямый. Да и, как известно, чисто русских у нас в стране уже не осталось, все давным-давно перемешались, и, как писал Есенин, 'затерялась Русь в мордве и чуди'.
  Саранск прекрасен, и как объяснить то - почему он прекрасен, я не могу. Есть в нем какое-то очарование, какая-то внутренняя притягательная сила, которая заставляет меня внутренне радоваться каждый раз, когда я возвращаюсь в него из Москвы или других мест. Есть какое-то ощущение, что это - мой город, что в нем живут хорошие, умные люди, что в нем ты будешь счастлив. Откуда берется такое ощущение, во многом наивное - не знаю, но таково свойство Саранска, и ничто уже не может победить его во мне, ничто не может вытравить эту любовь к моей малой родине.
  Я приехал в Саранск рано утром на фирменном поезде. Был январь, стояла яркая, морозная погода. Я живу недалеко от вокзала, поэтому пошел домой пешком. Хотя, в общем-то, в Саранске вообще все рядом. Было так радостно идти по моему прекрасному, светлому городу, по улице, покрытой белым, искрящимся снегом, выдыхать изо рта пар и наблюдать за машинами, проносящимися по дороге, за людьми, идущими тебе навстречу, и, конечно же - за воронами, сидящими на деревьях и радостно каркающими по поводу и без всякого повода, просто - от полноты жизни в это январское утро.
  Дома меня ждали мои родители, которых я не видел уже полгода. Я люблю их, но уже давно уехал из дома и теперь, наверное, не смог бы постоянно жить вместе с ними. Впрочем, этого от меня и не требовалось, по крайней мере, пока.
  Родители у меня самые обычные люди, всю жизнь проработали на производстве, жили просто и честно, воспитали двоих детей. В общем, они из тех, кого у нас называют 'рабочая интеллигенция'. Сколько себя помню, с деньгами у нас в семье всегда было туго, но в советские времена жить все-таки было можно. В девяностые стало хуже, но уже выросла старшая сестра, вышла замуж, я тоже уехал, так что жизнь родителей хоть немного облегчилась. Что касается, распределения ролей, то, конечно, мать - главный человек в семье, и, наверное, в этом причина многих моих комплексов. У нее жесткий характер, и в детстве именно она воспитывала меня, наказывала или поощряла за что-то. Впрочем, насколько я знаю, такая ситуация далеко не редкость в наших семьях. Характер отца хоть и мягче, но эгоистичней, впрочем, чувством юмора и самоиронии он не обделен.
  Так сложилось, что отношения мои с родителями довольно близкие, но мы почти не говорим на темы моей личной жизни, я этого не люблю. Между нами есть искренность, но всегда есть какие-то темы, на которые наложено табу. Почему так получилось - не знаю, может быть из-за наших характеров, может быть только из-за меня или еще из-за чего-то. Но я, как уже говорил, люблю своих родителей, они хорошие, интеллигентные люди, хоть это и звучит банально. И все же, хоть я и стал взрослее, но я никак не могу найти в себе силы переступить что-то в себе и однажды заговорить с ними о том, что меня по-настоящему волнует. Может быть, когда-нибудь потом, этот разговор наконец случится, я этого не знаю.
  В день приезда мы отмечали день рождения отца. Мама накрыла стол, мы сидели за ним втроем - ели, пили, веселились. Рядом с нами у стола сидел кот Михаил - мохнатое существо с персиковой шерстью, я его очень люблю. День рождения отмечался как ему и полагается отмечаться, все было как всегда. Те же шутки, те же тосты, то же настроение. Позднее я понял, что это и есть самое ценное в нашей жизни, но тогда - тогда мне было скучно. Я не мог говорить искренне о своей жизни, не мог спрашивать у родителей ответов на мучающие меня вопросы, а все остальное мне уже было давно известно.
  Отсидев за столом положенное время, я встал и ушел к себе в комнату. В такие минуты особенно хорошо понимаешь ценность того, что у тебя есть друзья. С родителями все-таки не можешь обсудить то, что тебя волнует. Я, по крайней мере, не мог. Я постоял немного на балконе и пошел к другу.
  Леха обрадовался моему приходу, хотя он только что пришел со своего завода, где работал во вторую смену. Леха - мой лучший друг, мой сосед и бывший мой одноклассник. После школы он оттрубил в армии, потом устроился работать на завод слесарем. Он, как говорится, простой парень. Работал себе по сменам вот уже пятый год, женился три года назад, сыну Мишке два года, пил водку по выходным - в общем, был типичным работягой. И я уважал его за это. А он - меня, хотя особых причин для этого не было. Я не работал нигде постоянно, вел странную, с точки зрения Лехи, жизнь, но мы были друзьями, и это было единственное, что было важно.
  Мы обнялись с Лехой, потом покурили на балконе, пока его жена Светка накрывала на стол. Затем мы сидели все вместе на кухне за этим столом, пили водку и вспоминали, вспоминали... Наши общие воспоминания - вот, что у нас было сейчас, и этого уже было немало.
  Леха вспоминал, как в школе мы ездили в турпоход на Волгу, сколько всего разного там с нами произошло.
  - А помнишь, как Диман по пьяни закинул мои сапоги на деревья, а я с утра спросонья надел твои, и пошел рыбу ловить? А ты потом бегал по берегу, матерился и обещал нас поубивать. Помнишь?
  Я помнил. Тогда все было как-то в новинку, ну это и понятно, мы же были совсем молодые. Странное дело, я и сейчас был вроде не старый, но чувствовал себя прожженным циником из романа Мариенгофа. Впрочем, это тоже говорило о моей длящейся молодости.
  Светка ушла в парикмахерскую, и мы стали вспоминать о наших школьных подругах. На самом деле, в школе я любил только одну девочку - Таню, мою одноклассницу. Впрочем, это не мешало мне приставать и к другим ровесницам.
  - Помнишь Маринку, - наседал на меня Леха, - я ведь с ней в одиннадцатом классе еще замутил. Потом год встречались после школы.
  - А дальше че не стали?
  - Дальше... Дальше меня в армию забрали. А потом вот, когда дембельнулся, она уже замужем. Ну, а мне по херу, я Светку на дискотеке встретил и все - шуры-муры, все дела. Пока не родила.
  Леха ржет.
  - А сейчас че? После того как родила?
  - Да, нормально все, я так - прикалываюсь. А ты помнишь как с Танькой-то? Ну как вы это?
  - Ничего, нормально мы это. Хорошо было.
  - Ага, было да прошло. Ну, давай за тебя что ли.
  Во время распития второй бутылки Леха окончательно окосел, и мы пошли прогуляться на улицу - подышать свежим воздухом. На улице было холодно, и мы зашли к нашему общему другу Дену, выпили у него. Потом мы гуляли по своему району (в простонародье он называется 'низы'), приставали к каким-то бабам, потом пили пиво в какой-то подворотне. Потом откуда-то выехал 'газик' с ментами, и мы стали удирать от них, перелезли через какой-то забор, потом еще через один забор, потом перешли через железную дорогу и оказались на берегу Инсара - речушки, которая течет через весь Саранск.
  - Кажись, ушли. - Леха кое-как переводит дыхание, я вспотел и ем снег. - Слушай, а Ден-то куда делся?
  Я огляделся - Дена действительно нигде не было.
  - По ходу, он к Посопу свернул.
  - Бля, и мобилы нет у него, не позвонишь.
  - Да ладно, не поймают его, они вон на сколько отстали.
  - Слушай, а здорово мы их, да? - Леха довольно смеется, я тоже улыбаюсь. - Они думают - все, тепленьких нас, а мы через забор - и пиздец. Хер им, а не вытрезвитель!
  Наконец мы отдышались и идем по берегу Инсара. Это небольшая речка, по берегам ее в основном растут кусты, иногда деревья. В детстве мы часто рыбачили здесь, зимой ходили на лыжах через реку в Ботанический сад.
  - Я вот здесь по осени такую щуку вытащил, кило три было точно! - Леха и сейчас частенько ходит на рыбалку, это для него святое. - Едва удочку мне не сломала, сука. На живца ловил.
  Мы идем дальше. Я смотрю вокруг - темно, только светлеют поле и река, покрытые снегом. Сколько счастливых дней было у меня здесь! В детстве не думаешь об этом, но сейчас - сейчас так хочется хотя бы на один день вернуться туда, в это время, которое было наполнено вечным праздником, вечным ожиданием чуда. Хотя, конечно, и тогда все было не так благополучно, были какие-то свои проблемы, но ведь запоминается только хорошее! Странное ощущение - идешь вот так по берегу реки, и внутри тебя все словно бы очищается, ты опять тот, каким был здесь лет пятнадцать назад. Вот это дерево, с которого мы прыгали как парашютисты в снег, вот склон, где мы рыли каждую зиму землянку в снегу, и где каждый год устраивались снежные бои между 'нашими' и 'немцами'. Почему я вспоминаю об этом каждый раз, когда здесь бываю? Ведь столько воды утекло. А здесь ничего не изменилось, только еще больше зарос весь берег репейником и хвощом. Все осталось так же, как тогда - поэтому и вспоминаю все так отчетливо и ясно.
  - Че делать будем? - Леха начал замерзать. - Надо бы добавить для сугрева.
  - Сейчас закрыто уже все.
  - Круглосуточный на Невской есть. Или можно самогонку взять, знакомый один гонит.
  Чтобы не идти далеко, решили взять самогонки. Снова переходим железную дорогу, потом идем по тесной маленькой улочке, заставленной деревянными домиками. Поворачиваем на соседнюю, проходим еще три дома, и Леха стучит в дверь какой-то халупы. В ответ нам лает собака, стучим в окно, пока наконец-то к нам не выходит какой-то мужик лет шестидесяти в накинутом на плечи ватнике.
  Леха приветствует его:
  - Здорово, Михалыч.
  Михалыч недоволен.
  - Че так поздно?
  - Ну, так уж получилось, звиняй друг. К тебе можно?
  - Получилось... Ладно, заходи.
  Леха вместе с Михалычем исчезает в доме, я жду его, наблюдая звездное небо. Все-таки старина Кант в чем-то был прав, на небо действительно замечательно смотреть, особенно, если ты под градусом. Через десять минут Леха появляется около меня, в руках у него бутылка из-под водки 'Эрьзя', в которой плещется мутная жидкость.
  - Нормально, первач почти-то. - Леха радостно хлопает себя по бокам. - Сейчас дернем тут по децлу.
  Мы отходим под какое-то дерево, там садимся на бревно, припорошенное снегом, и Леха достает из кармана взятые у Михалыча стаканы.
  - А закусить есть что-нибудь? Или запить? - Я с тревогой смотрю на мутную жидкость, умело разливаемую Лехой по стаканам.
   - Да не ссы, сэм классный - сам пойдет. - Потом он все же достает из-за пазухи луковицу и кусок черного хлеба. - На, закусывай.
  Мы чокаемся, я нюхаю свой стакан - жидкость пахнет прелыми тряпками. Леха тем временем выпивает, крякает и занюхивает рукавом. Собравшись с духом, я тоже выпиваю половину из налитого, чувствую внутри себя огонь, и срочно занюхиваю хлебом, потом отламываю от него кусочек и медленно жую его. Ощущение, что внутри меня началась революция.
  - Ну что - заебись пошла? Сразу согрелся, поди? - Леха довольно улыбается. - Я же говорил - классный сэм, всегда у Михалыча беру. Че - еще по одной?
  Ко мне возвращается дар слова:
  - Не, не, погоди, не гони лошадей, дай в себя прийти.
  - Как хочешь, торопиться некуда.
  Леха закуривает, я снова смотрю на небо. Из-за выступивших от самогонки слез оно кажется дрожащим и переливающимся, все в нем таинственно и чудесно. Мне кажется, что я чувствую музыку сфер.
  - Эх, бля, как все заебало! - Леха машет рукой. - Давай еще по одной за встречу.
  Я соглашаюсь, и мы пьем дальше. Больше в этот вечер я уже ничего не помню.
  
  
  ***
  
  На следующий день с утра я проснулся на полу в зале в квартире Лехи, сам он храпел на диване. Был полдень, Светка с утра ушла на работу в поликлинику.
  Кое-как я встал на карачки, потом на ноги. Голова трещала, словно меня всю ночь колотили по ней дубинкой, также, естественно, был и дикий сушняк. Я побрел на кухню заваривать себе чай.
  Через час мы с Лехой опохмелялись разливным пивом в ларьке у вокзала. Стояла оттепель, снег на улице таял и превращался в грязно-желтые разводы из-за песка, которым его посыпали. Лехе нужно было на завод во вторую смену, а я был абсолютно свободен, пиво сняло на время головную боль, и поэтому настроение у меня было замечательное.
  Леха все сокрушался, что ничего не помнит, пришлось рассказать ему в общих деталях события ночи, которые я сам помнил. Леха обрадовался, что ничего страшного мы не наделали, и с легким сердцем поехал на свой завод. Я отправился домой.
  Дома меня ждали родители, и после некоторого количества внушений по поводу моего загула, все снова было спокойно. Я обзвонил друзей, узнал их новости, сделал некоторые дела. Видеть в этот день уже никого не хотелось, но оказалось, что сегодня вечером будет концерт местных групп, где играл и мой знакомый. Я давно уже не был на таких мероприятиях, и успел по ним соскучиться. Кроме того, делать все равно особо было нечего, да и дома оставаться не хотелось, так что вечером я пошел на концерт.
  Данное мероприятие проходило в ДК 'Строитель', до которого можно было ехать на автобусе, но можно было и пешком - в Саранске, как я уже говорил, практически все близко. Я пошел пешком, так было приятней.
  Когда я подошел к ДК, там уже собралась толпа местных неформалов. Рок-концерты в Саранске - явление нечастое, поэтому местная публика ими не избалована и посещает практически все. Народ у входа (в основном это были тинейджеры) пил пиво и прочие горячительные напитки, обсуждая варианты бесплатного проникновения в ДК. Вариантов было много - кого-то проводили знакомые музыканты, кто-то проходил по использованным билетам, кто-то пролазил через окно туалета сбоку здания. Я не хотел заморачиваться, и поэтому прошел внутрь, купив билет за 50 рублей.
  Внутри было убранство обычного советского ДК, в котором не было ремонта со времен его постройки. Как и все, я не стал раздеваться в гардеробе, а сразу пошел в актовый зал, откуда доносился грохот музыки саранских металлистов.
  Внутри уже было полно народа, почти все нефоры были пьяные и громко орали под аккорды, доносящиеся из убитых колонок, установленных на сцене. У входа стоял милиционер, но на него почти не обращали внимания, хотя все-таки и не бухали в самом зале, а выходили с этой целью на улицу или в сортир. Я пробился ближе к сцене, где было еще больше колбасни, но через пять минут металлисты наконец-то закончили свое выступление, и их фаны потянулись к выходу.
  На сцену вышел мой знакомый - хотя его имя было Алексей, но все его звали просто по отчеству Петрович. У него была странная группа, называлась она тогда 'Глюкоза' (потом она поменяла свое название), и играла такой медитативный рок. Петрович был вокалистом, гитаристом и автором всех песен. Я познакомился с ним за несколько лет до этого, через одного своего знакомого - Саранск невелик, и все неформалы знают друг друга. Конечно, я не был неформалом, и не особо любил все эти тусовки, но, по крайней мере, мне они были ближе, чем обычная саранская гопота (за исключением друзей, конечно).
  Почему-то я сразу запал на музыку, которую играл Петрович, хотя ничего особого в ней не было. Тем не менее, она резко выделялась на общем фоне саранского рока каким-то своим особым звучанием, какой-то своей серьезной смысловой нагрузкой, и одновременно - своей душевностью, что ли. Петрович не играл, он жил во время концерта, и, хотя его исполнение часто хромало, мне передавалось это ощущение искренности и серьезности его песен. И главное, что, как мне казалось, он каким-то образом сумел в своих песнях выразить душу Саранска, поймать его настроение, какое-то ощущение этого города, которое было и во мне. Я не знал - как это сформулировать, но он цеплял меня чем-то в своих песнях, и задевал во мне те глубинные вещи, которые сформировались во мне, пока я жил в Саранске.
  Мы как-то сразу подружились с ним, хотя и нечасто встречались. Наверное, мы просто были близки по духу, в этом все дело. Когда мы все-таки встречались (обычно на концертах или репетициях его группы), мы просто трепались, пили пиво, но у меня постоянно было ощущение, что я нахожусь вместе с одним из самых интересных людей в Саранске.
  Концерт продолжался, Петрович завывал в своем фирменном стиле, а я погрузился в воспоминания. Когда-то я сам был таким же, как все эти подростки, окружавшие меня, слушал русский рок, обожал альтернативу. Теперь же лишь только что-то вроде ностальгии копошится глубоко в душе, но мне так не хочется взрослеть и играть во все эти серьезные игры. А на этом концерте я чувствую себя снова семнадцатилетним пацаном, которого не волнует ничего в жизни, кроме музыки, баб и бухла.
  Петрович закончил выступать, вместо него стали выступать какие-то альтернативщики. Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил, что на сцену вылезло несколько скинов в бомберах и тяжелых ботинках, которые стали что-то орать. Потом они спустились со сцены, начали ломать стулья в зале и кидать их в слэмящуюся толпу неформалов. Я стал пробираться к выходу, в это время в зале уже завязалась потасовка, стоял дикий ор и мат. Откуда-то из-за кулис на сцену выбежали директор ДК вместе с милиционером, стали кричать в зал, чтобы все прекратили драку, в ответ в них кинули стулом, за ним полетели бутылки, что заставило их скрыться обратно за кулисы. Драка разгоралась, дрались уже почти все, кто был в зале, мне тоже несколько раз попало, пока я кое-как не добрался до выхода из актового зала. Вышел в коридор я как раз вовремя - по нему навстречу мне уже бежали несколько милиционеров с резиновыми дубинками в руках.
  Я отскочил в сторону, и милиционеры промчались мимо меня, пропав в зале, откуда сразу же послышался их густой мат и глухие удары дубинок. Нужно было срочно уходить, и я пошел к выходу, мимо меня в ту же сторону пробежало несколько нефоров, вырвавшихся из месилова. У входа уже стояли три милицейских 'газика', где-то неподалеку слышался вой сирен - в запасе было совсем немного времени, и я побежал в ближайший двор. Оттуда я также дворами добежал до соседней улицы, откуда уже можно было безбоязненно идти в сторону дома. Собственно, такими побоищами в пока еще недалекие девяностые годы заканчивались почти все рок-концерты, проходившие в Саранске, но в последнее время местная гопота стала значительно продвинутей и толерантней, и лишь скины, появившиеся у нас в городе относительно недавно, иногда, как сегодня, устраивали драки, впрочем, в виду малочисленности скинов, происходило это довольно редко.
  Приключений на сегодня было достаточно, я вполне прочувствовал дух Саранска и вспомнил молодость, поэтому бодрым шагом шел к себе домой, думая о чем-то неизбывном, как пишут в психологических рассказах. Проходя мимо остановки, я обратил внимание на девушку, которая в одиночестве сидела на скамейке. Она показалась мне знакомой, я подошел к ней - так и оказалось. Это была Жанна, девушка с которой у меня был роман несколько лет назад, когда я еще жил в Саранске. Я давно уже не видел ее, но отлично помнил, что она была интересным человеком, необычным для нашего города, в котором не приветствуется хоть какая-нибудь оригинальность.
  Я подошел к ней, она узнала меня и обрадовалась. Странно, мы не виделись несколько лет, а она все еще рада мне. Я сел рядом и сказал:
  - Автобус ждешь?
  - Да.
  - Была на концерте в 'Строителе'?
  - Ага, оттуда.
  - Я тоже.
  Помолчали, но чувствовалась, что у нее еще осталось напряжение от всего этого действа в ДК. Наконец Жанна возбужденно сказала:
  - А ты в драку не попал?
  - Я нет, почти. А ты?
  - Я за сценой была, ушла сразу.
  - Молодец.
  - Там сразу было понятно, что что-нибудь начнется, когда эти скины приперлись.
  - Да уж.
  Замолчали. Я вспоминал наше знакомство.
  Жанна была тем, что называется в нашей культуре словом 'бард', но, несмотря на это, она мне очень понравилась. Я обратил внимание на нее на каком-то акустическом концерте, она играла после Петровича. Почему-то я сразу запал на нее, хотя она не была особой красавицей. Хотя нет, что-то в ней было - она была стройная, среднего роста, брюнетка, с правильными чертами лица и монгольскими скулами. Чем-то в своей внешности она сразу цепляла, хотя я и не мог понять - чем. Я смотрел на нее, не отрываясь - на то, как она играет, как смотрит куда-то вдаль невидящим взглядом, как встряхивает челкой, закрывающей ей глаза. Песни ее были довольно интересны, по крайней мере - оригинальны, голос тоже был хорош, но я находился под впечатлением всего ее образа - какого-то неземного, словно она была не от мира сего. Конечно, тогда я был совсем неопытен в этих делах, но может быть, это и было самым замечательным.
  После концерта я попросил Петровича нас познакомить, что он и сделал. Жанна оказалась весьма милым и общительным человеком. Как водится на всех местных концертах, самое замечательное происходит после них - мы направились пить пиво в сквер за Центром Культуры, в котором собственно был концерт. Стояло жаркое лето, кажется, был июнь, и было так замечательно пить холодное пиво в тени деревьев. В этом сквере всегда по вечерам тусуется неформальная молодежь, попивая пиво или покуривая 'траву' - такое место встречи. Иногда появляются менты, задерживающие кого-нибудь за распитие спиртного в общественном месте, но это происходит редко. В общем, там неплохо.
  Так мы и просидели до самого вечера, а потом, когда сгустились сумерки, уже изрядно пьяные мы целовались с Жанной в кустах по соседству, потом я пошел провожать ее домой, и мы долго стояли возле ее старого 'сталинского' дома, о чем-то говоря, но, по большей части, просто опять же целуясь. Наконец, она все-таки пошла домой, а я долго еще гулял по центру, чувствуя себя совершенно счастливым.
  Так начался наш летний роман, о котором я и теперь еще вспоминаю с удивительной теплотой. Жанна училась в музыкальном училище игре на фортепиано, кроме того, она писала стихи, сочиняла песни... в общем, была творческим человеком. Мне было с ней интересно, я тоже старался поддерживать реноме, цитировать умные книги. Впрочем, обычно этого не требовалось, к счастью, мы вели себя как самые обычные влюбленные - гуляли по городу, взявшись за руки, целовались где придется, судорожно хотели заниматься любовью. Вскоре мы осуществили это наше желание в квартире у Жанны, пока ее родители были на работе. Все было замечательно, все уже что-то где-то попробовали, и нам не приходилось мучительно стыдиться и краснеть от каких-то сложных слов. Так продолжалось до осени, пока в один погожий сентябрьский день я не узнал от Жанны, что у нее теперь есть новый парень - музыкант из группы, которую она собрала, и нам надо расстаться. Ну что же - пришлось расстаться, хотя я и мучался из-за этого некоторое время. Впрочем, вскоре я забыл Жанну, или точнее говоря - не думал о ней. А потом я уехал в Москву.
  И вот теперь мы сидели вместе на автобусной остановке в этот уже январский вечер. Я не знал, что сказать.
  - Как у вас с Мишей?
  Ее музыканта звали Миша.
  - Никак. Мы расстались с ним еще осенью.
  И снова потянулась пауза.
  - Что домой не едешь? Три маршрутки уже прошли.
  Она обернулась и посмотрела в упор мне в глаза. Выражение лица ее было каким-то растерянным, кончики рта дрожали, а в глазах, как мне показалось, застыли слезы. Да что там показалось - она и в самом деле плакала, теперь я уже точно видел это. Я обнял ее, она сильно дрожала и прильнула ко мне всем телом. Я гладил ее по волосам, она тихо хлюпала носом и размазывала слезы по лицу.
  - Может, выпьем чего-нибудь?
  Она утвердительно кивнула, и мы поднялись со скамейки. Так, в обнимку мы и дошли до ларька неподалеку, где я купил пару коктейлей. Потом мы присели на скамейку в соседнем дворике, немного посидели там, потягивая из банки. Было уже часов одиннадцать вечера, когда Жанна немного успокоилась и закурила длинный 'Гламур'. Я тоже взял у нее сигарету, так мы посидели минут пять, когда она внезапно сказала:
  - Слушай, тут ведь недалеко кладбище?
  За соседней улицей, недалеко от телебашни действительно было старое городское кладбище, на котором давно уже никого не хоронили.
  Жанна еще отпила из банки и сказала:
  - А пойдем туда.
  - Зачем?
  - Просто погуляем.
  Я знал, что одно время Жанна была готкой и, наверняка, посещала это кладбище, так что не особо удивился ее предложению.
  Мы пошли на кладбище, взяв по пути бутылку вина в круглосуточном магазине. Перейдя через дорогу, мы зашли за ограду сквозь почему-то незапертые ворота и пошли по длинной аллее. Центральная аллея была освещена, свет отражался от снега, и рядом с этой аллеей было довольно светло, хотя уже в соседних стоял полумрак. Мы дошли до памятника павшим воинам, постояли у вечного огня, рядом с которым валялись 'бомжпакеты' и пустые бутылки, а потом повернули куда-то вглубь кладбища, туда, где все тонуло в сумраке, сквозь который светились огоньки домов.
  Забравшись в глубину кладбища, мы сели на скамейку у какой-то могилы. Могила была занесена снегом, так что из сугроба торчал только железный крест. Вокруг нас то тут, то там из таких же сугробов тоже торчали покосившиеся кресты или железные надгробия, но мне нисколько не было страшно - наоборот, на кладбище было интересно и даже, можно сказать, весело. Вокруг стояла тишина, ближе к ночи стало чуть холоднее, и я выдыхал изо рта едва видный белый пар, который медленно поднимался к небу, утыканному яркими колючками звезд.
  Мы открыли вино, и пили его из горлышка, передавая друг другу. На снег случайно пролилось несколько капель, и стало казаться, что здесь только что совершили ритуальное убийство. Мы пили молча, и казалось, что нас самих уже давно нет в живых.
  Наконец я все-таки спросил Жанну:
  - А почему ты плакала на остановке?
  После паузы она ответила:
  - Так, ерунда.
  Потом она вдруг обернулась ко мне и поцеловала. Мы целовались с ней долго, и во время поцелуя она начала судорожно снимать с меня куртку, потом засовывать руки мне под свитер. Я все понял, встал и, сняв куртку, постелил ее на снег. В это время она уже снимала свое пальто, потом кофту, и через минуту мы уже занимались с ней сексом прямо на моей куртке возле занесенной снегом могилы. Хотя на улице было уже довольно холодно, мы, разгоряченные алкоголем и желанием, почти не замечали этого, и любили друг друга раз за разом. В этом было что-то первобытное, я обнимал Жанну, целовал ее лицо, вдыхал запах ее волос, в голове проносились какие-то обрывки мыслей. Мне казалось, что это наше совместное путешествие в ночь длится целую вечность, что мы занимаемся сексом уже несколько месяцев, лет, что все это никогда не прекращалось. Все вокруг нас было каким-то ирреальным, каким-то выдуманным, и только мы двое, лежавшие посреди этого чертова мира, были единственными, кто еще оставался в живых, и мы должны были спасти этот мир, спасти тем, что мы сейчас делали - и это было единственное по-настоящему важное дело, которое от нас требовалось.
  Сколько все это продолжалось я не помню, но определенно довольно долго. Наконец все закончилось, и мы постепенно приходили в себя, лежа на все той же моей куртке. Впрочем, скоро нам стало холодно, мы стали одеваться, а потом уже сидели на скамейке, допивая вино. Я снова гладил Жанну по голове, мы снова молчали, но теперь уже все было по-другому. Что-то изменилось, как будто мы сами стали другими людьми, ранее не знакомыми и лишь только теперь узнавшими друг друга. Звезды над нами по-прежнему светили равнодушными колючками, но теперь это было не важно.
  Вино закончилось, и я сказал:
  - Ну что - домой?
  Жанна кивнула, и мы пошли к выходу из кладбища. Фонари бросали свой свет на могильный снег, и, наверное, мы выглядели в этом свете двумя мертвецами. Впрочем, это тоже было неважно. Больше пить мы не стали, на остановке я поймал машину и посадил Жанну. На прощание она поцеловала меня и крепко сжала мою ладонь, потом я захлопнул дверь, и машина, взвизгнув на обледеневшей дороге колесами, быстро тронулась с места и помчалась, вскоре я видел только ее задние огни в темноте. Самому мне надо было в другую сторону, но я не стал ловить машину, а пошел пешком.
  По дорогу мне в голову лезли всякие мысли о прошлом и будущем, но я старался отгонять их, чтобы сохранить внутри себя это ощущение какого-то вселенского покоя и отчужденности, какой-то странной умиротворенности.
  Придя домой, я почти сразу лег спать, но почему-то долго не мог заснуть. Казалось, что если заснешь сейчас, то навсегда потеряешь это замечательное состояние души, которое я так явственно ощущал. Я смотрел в окно, и думал, что теперь уже долго не увижу Жанны. Впрочем, мне этого и не хотелось. Жалко было лишь забыть запах ее волос. Незаметно для себя я все-таки уснул.
  
  
  ***
  
  Утром, вспоминая вчерашний вечер, я понял, что все то, что было на кладбище - было лишь один раз, и больше такого уже никогда не повторится. А еще я понял, что с Леной у нас все по-другому, и вот это - это уже очень серьезно. Теперь я уже совсем не сомневался, что люблю ее.
  Постепенно я приходил в себя. Все, что меня волновало в Москве, теперь казалось пустым и незначительным. Важно было лишь любить Лену и делать то, что от тебя требовалось. А что от меня требовалось - я должен был решить сам.
  Так получилось, что в этот мой приезд домой я, наконец-то, окончательно принял это решение. Помогло мне в этом наше государство.
  Дело в том, что мой отец был тяжело болен, ему необходимо было доставать дорогие лекарства. До этого как-то все обходилось, государство более-менее обеспечивало его ими как льготника. Но этой зимой случилось то, что называлось 'монетизация льгот', и дорогие лекарства льготникам больше не давали. Это был удар под дых.
  Отец не мог сам заниматься всеми этими справками, и я должен был помочь ему. Началось мое 'хождение по мукам'.
  Во всех этих новых законах насчет льгот было очень трудно разобраться, никто ничего не знал, многие инструкции и прочие ведомственные положения еще не были приняты, но я попытался добиться хоть какого-то результата - от этого зависела жизнь моего отца. Денег на взятки у меня не было, да и давать их я как-то органически не мог. Поэтому приходилось упрашивать. Несколько недель я обивал пороги различных госорганизаций, кажется, я обошел всех чиновников и 'представителей власти', от кого в нашем городе хоть что-то зависело. Результата не было. Об меня просто вытирали ноги, меня футболили, мне давали отписки. Понятно, что от местных чиновников мало что зависело, и все-таки поражал их цинизм, какое-то врожденное высокомерие по отношению ко всем просителям.
  Злость от всего этого постоянного унижения постепенно копилась во мне, не хватало лишь последней капли, которая переполнила бы чашу моего терпения. Впрочем, долго ее ждать не пришлось.
  Особенно запомнился и кардинально повлиял на меня последний эпизод моих хождений по властным кабинетам, когда я полдня просидел в приемной одного столоначальника. Не помню уже - чем он заведовал, но он имел какое-то отношение к вопросу обеспечения льготников лекарствами, поэтому мне нужно было непременно попасть к нему на прием. Секретарша его выглядела как обычная офис-секретутка (по-моему, в этом отношении между коммерческим и государственным сектором давно уже нет никакой разницы. В других отношениях, впрочем, тоже). На меня она не обращала никакого внимания, занятая своими делами.
  Так я просидел несколько часов, пока чиновник не соизволил меня принять. Я зашел в кабинет, довольно просторный. Убранство его было типичным для кабинета не слишком большого начальника, но уже довольно серьезного и значительного. Около стены стояли сервант и шкаф со сборниками законов, в углу на тумбочке стоял телевизор, в стене был сделан бар. Над столом, за спиной хозяина кабинета висел портрет Президента.
  Центральную часть кабинета занимали столы, поставленные буквой 'Т', в середине 'перекладины' которой сидел начальник. Это был солидный мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, от него вкусно пахло хорошим одеколоном.
  Он жестом показал мне на стул в торце стола, я сел туда. После паузы он вежливо спросил:
  - Что вы хотели?
  Я ответил, немного волнуясь, хотя и стал уже привыкать к этим холеным особям, заседающим во властных кабинетах.
  - Видите ли, мой отец - инвалид второй группы, ему необходимы лекарства, а сейчас...
  Чиновник прервал меня:
  - Это не ко мне.
  - Но мне сказали, что это вы занимаетесь вопросом льготников.
  - Да, я занимаюсь, но вопросами лекарственного обеспечения должны заниматься органы соцзащиты.
  - Но в собесе говорят, что у них нет денег на закупку лекарств, что сейчас данный вопрос можно решить только у вас.
  - С чего это они взяли? В первый раз слышу.
  Я знал, что сейчас лекарства можно 'достать' только через этого господина, если он даст личную команду - выдать лекарства. Таковы уж особенности данной системы в нашей небольшой республике. Поэтому я попытался поспорить с ним.
  - Но, Петр Иванович, вы ведь можете выделить лекарства, ну, то есть сказать, чтобы их выделили в аптеке. В данном конкретном случае. Я очень прошу вас сделать это, мне больше не к кому обратиться.
  - Обратитесь в собес.
  - Я там уже был, мне сказали, что вы можете...
  Чиновник стал раздражаться.
  - Вы что - не понимаете русского языка? Я вам еще раз говорю, что я этим не занимаюсь!
  - А вы понимаете, что у моего отца нет сейчас лекарств, которые нужно принимать каждый день, иначе не будет никакого толка. Вы не можете войти в мое положение?
  - Я все понимаю, но вы обратились не по адресу. Существует федеральный закон, будут приняты инструкции по его реализации, выделены деньги, вот тогда...
  - Вот тогда мой отец уже умрет! И вам будет только проще от этого - не нужно будет тратить лишние деньги!
  Я уже не контролировал себя, мне так к этому времени измотала нервы вся наша городская бюрократия, что я просто сорвался. Я встал со стула, подошел к столу, за которым сидел этот столоначальник, стал ударять по нему кулаком, уже требуя эти лекарства. Справедливости ради, этот Петр Иванович не особо испугался меня, он только нажал кнопку на селекторе и сказал:
  - Так, Лена, вызови охрану сюда.
  - Хотите меня выгнать? Я на вас в суд подам, понимаете! Вы не имеете права оставлять человека без бесплатной медицинской помощи, она гарантирована государством!
  Он не перебивал меня, а лишь смотрел куда-то в окно. В кабинет забежали два охранника с рациями, один из них сразу заломил мне руку, другой вопросительно уставился на начальника. Тот встал и подошел к нам:
  - Выведите его из здания, и больше не пускайте!
  Находясь в своем согнутом состоянии, я просипел:
  - Я буду жаловаться в прокуратуру.
  Петр Иванович лишь саркастично усмехнулся и сказал:
  - Скажи спасибо, если на тебя еще уголовное дело за хулиганство не заведут.
  Потом он махнул рукой, и меня в моем скрюченном состоянии повели к выходу. Проходя мимо секретутки, я взглянул на нее - она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, совершенно обалдев, как будто я в ее присутствии пытался застрелить шефа из автомата.
  Проведя меня в таком состоянии по всем длинным коридорам этого бывшего обкома, охранники вытолкали меня на улицу. На прощание один из них 'одарил' меня подзатыльником, а когда я возмущенно оглянулся, они уже вытащили свои резиновые дубинки и, улыбаясь, глядели на меня, ожидая моей реакции. Я плюнул и пошел через площадь.
  Этот проход через площадь к фонтанному спуску я запомнил на всю жизнь. Мне казалось, что я не выдержу, что у меня разорвется мое бешено колотившееся сердце, что я сдохну от злости прямо на этой чертовой площади. Каждый шаг, удалявший меня от здания правительства, был словно шагом на Голгофу, ноги не слушались меня, подгибались и путались. Хотелось вернуться и что-то сделать, не знаю - надавать по морде этому жирному холеному животному, порвать его дорогой пиджак, разломать все в его цивильном кабинете. Пусть меня потом убьют прямо там, мне все равно. Но одновременно я знал, что это ничего не изменит, что я ничего этим не добьюсь. Да и не пустит меня никто к нему.
   Больше всего меня выводила из себя моя абсолютная беспомощность. Я не мог ничего сделать, вот что было невыносимо осознавать. И еще - никогда меня так не унижали, хотя унижений в моей жизни было много. Всегда, в любом случае меня все-таки держали за человека, а сейчас - сейчас об меня просто вытерли ноги, как об обычную половую тряпку, я был никем, точнее - ничем для этого чиновника, для этого бессовестного 'слуги народа'. Он просто не счел необходимым что-то мне доказывать, вообще - говорить со мной, он просто выкинул меня, как надоедливого комара. Именно как к комару он ко мне и относился, это было видно по брезгливому выражению его лица. И ему было абсолютно наплевать не только на меня, но и на моего отца, на то - будет он жить, или нет. Этого я не мог ему простить.
  Кое-как я спустился к парку. Около него я зашел в ларек, купил там пива. За это время я немного успокоился и, когда сидел в парке на скамейке, потягивая пиво, стал постепенно приходить в себя. В голове у меня крутились одни и те же мысли.
  Я понимал, что не смогу ничего сделать этому чиновнику, да и оснований для жалобы у меня нет, самого потом могут притянуть за 'хулиганство' в администрации города. Самое ужасное было то, что теперь я не смогу достать лекарств для отца, по крайней мере - бесплатных. Формально этот Петр Иванович был прав, он не распоряжался лекарствами напрямую. Договориться с ним насчет выделения лекарства из лимитов можно было только уговорив, умолив его, или через какие-то знакомства, или дав взятку. Но теперь все эти пути закрыты. В нашем городе, как и везде в России, вообще все серьезные дела обычно делаются по знакомству, по 'блату', по крайней мере - неформально. А если ты устроил скандал - на тебе теперь клеймо, с тобой никто не будет иметь дело. Останется лишь формальный путь, изрядно отягощенный твоей 'репутацией'. А все, что делается формально, по закону - долго, муторно, и без какой-либо гарантии результата.
  Это была целая система. Система, сложившаяся у нас в стране уже давно, и прекрасно функционирующая в наших широтах, система, описанная еще Пушкиным и Некрасовым, система, никогда не менявшаяся внутренне, и лишь иногда - внешне, система, изрядно подгнившая в последние годы, но остающаяся такой же мерзкой и пошлой. Это была власть столоначальников, власть бюрократии, которая не менялась ни при каком режиме.
  Я знал об этом и раньше, но лишь сейчас столкнулся с ней вот так, напрямую, лоб в лоб. Раньше я ощущал ее, мы все ее постоянно ощущаем, стараясь в жизни по минимуму соприкасаться с государственной машиной, мы не можем этого избежать. Мы все воспитываемся, придавленными ее величием и ужасом, в нас всегда сидит это ощущение страха и униженности перед представителями власти. Но лишь сейчас я ощутил так явно вонь разложения, исходящую от властных кабинетов, лишь сейчас на меня повеяло холодом пустоты, которая есть в глазах всех наших более-менее высокопоставленных чиновников. И мне стало жутко от этой пустоты.
  Я пил пиво на скамейке, и понимал, что не могу ничего с этим сделать. Что я не могу заполнить эту пустоту. Что ее уже ничто не может заполнить. Потому что так устроена система. Оставалось лишь поменять систему.
  Наконец-то мне все было ясно. Я отбросил пустую бутылку, и вместе с ней -последние сомнения. Теперь можно было ехать в Москву. Я встал со скамейки и легким шагом пошел по аллее парка в сторону дома.
  Через два дня я уехал. На вокзал меня хотели проводить родители, это был наш привычный ритуал, но я сломал его, попросив не провожать меня. Ну, зачем все это? В самом деле, теперь мне было жалко видеть их такими бодрыми и стремящимися казаться веселыми. Что я мог обещать им в будущем, кроме беспокойства и тревог? Но самому мне было радостно уезжать, меня не покидало ощущение того, что с моих плеч словно свалилась гора. Было приятно думать, что больше уже не нужно колебаться и мешкать, и теперь внутри меня появился компас, показывавший направление правильного движения.
  В день отъезда я узнал от Петровича, что Жанну в тот вечер, когда я ее встретил, бросил ее парень. Впрочем, друг другу мы больше так и не звонили.
  
  
  ***
  
  Когда я ехал назад в Москву, я уже абсолютно точно знал, что у меня нет никакого другого варианта, как бороться с этой властью, с этим безголовым фантомом, оседлавшим мою страну, сосавшим из нее нефть и газ. Раньше я как-то примирялся со всем этим, отгонял от себя мысли о противостоянии существующему в стране порядку, но теперь - теперь я не мог больше так жить.
  В вагоне погасили свет, и я лег спать. Никогда еще я не спал так плохо. Кажется, что в эту ночь совесть решила мне напомнить все мои прегрешения. Ведь все, все, что творится у нас в стране, я давно понимал и прекрасно знал. И я был не согласен с этим, я протестовал - но только на словах. Я был просто болтуном, я был пьяницей с нереализованным комплексом вины перед Россией. Из тех, что напиваются и плачут пьяными слезами о погибшей Родине, которую разворовали-разграбили, а на следующее утро мучаются от похмелья и ищут, где бы перехватить на новую пьянку. Они ничего не пытаются изменить в стране по-настоящему. Всем их слезам - грош цена.
  Я забыл о том, что я хотел сделать. Всю свою сознательную жизнь я хотел изменить то положение вещей, ту систему, что сложилась сейчас в России. Я не хотел все оставшиеся годы смотреть на толстые рожи чиновников по 'ящику', зная, что они воры и взяточники и ни для кого в стране это не секрет. Я не хотел, чтобы в моей стране старики и инвалиды существовали на нищенскую пенсию, а каста бизнесменов и чинуш купалась в роскоши. И я знал, что я был не один такой.
  Но что-то случилось, и я забыл все это. Точнее - привык к тому, к чему нормальный человек никогда не привыкнет. Я просто стал нормальным россиянином, как назвал нас Ельцин. Я не был представителем поколения 'икс', как я думал - я был просто чуваком, не желавшим напрягаться. И вот, после этой богемной жизни, после моего ухода в алкоголь, после этого позорного бегства на юг пришла пора отвечать за потерянное зря время.
  'Лишь только, когда тебя ткнули носом в дерьмо, показав тебе всю твою беспомощность, ты что-то по-настоящему почувствовал. Они же вытирают о нас ноги, они нас за людей не считают. Они просто привыкли к такому положению вещей, и так и будет до тех пор, пока их не заставят измениться. Чиновники - это особая каста, с ними нужно бороться. Ведь это же очевидно', - думал я, и, как будто впервые осознав эту простую истину, удивлялся сам себе.
  Я ворочался на полке всю ночь, и лишь под утро смог ненадолго заснуть. Утром мой поезд прибыл в Москву.
  В Москве была оттепель, и когда я вышел на платформу, под моими ногами захлюпала кашица из полурастаявшего снега. Я посмотрел себе под ноги, потом на небо - было темно и ничего не видно, и пошел к входу к метро. Хотелось жить, очень хотелось жить и что-то изменить в нашей стране.
  В метро было тоже сумрачно, но у турникетов уже толпилось много людей - мрачные, заспанные и с сумками, приехавшие на поездах, прибывших рано утром. У меня был действовавший проездной, и я прошел мимо этой толпы, выстроившейся в очередях в кассы за билетами на метро. В очередях сновали люди, предлагавшие купить 'проездку' без очереди, но за двойную цену, кто-то соглашался. Все было как всегда.
  Я приехал в сквот. Было раннее утро, Лена должна была приехать только вечером, поэтому я сразу же лег спать. Теперь уже я заснул легко, мысли как-то перестали крутиться по кругу, и я решил, что с этого дня мне нужно лишь набраться терпения и воли.
  Когда уже ближе к обеду я проснулся, я чувствовал себя значительно более спокойным. Разобрал вещи, посидел за ноутбуком. Время до вечера тянулось медленно, на работу мне нужно было лишь на следующий день, и я думал о том, как именно я могу способствовать изменению режима в моей стране. Выход был один - примкнуть к какой-нибудь политической организации, потому что в одиночку я ничего бы добиться не смог.
  Первое что мне пришло в голову - это позвонить Сергею, потому что он, как мне казалось, был по-настоящему привержен патриотическим идеям. Сергей был немало удивлен, когда я ему позвонил, но с удовольствием согласился помочь мне. Так я оказался в партии национал-коммунистов.
  В то время у этой партии уже был определенный имидж непримиримой оппозиции, заслуженный долгой и упорной борьбой с авторитарной властью. Но, в то же время, со стороны иногда начинало казаться, что их борьба превратилась в какой-то эстетический акт, 'борьбу ради борьбы', что-то типа экстремального спорта. Мне же хотелось настоящей борьбы, не клоунских представлений ради пиара, а реальных дел. Поэтому к национал-коммунистам до непосредственного знакомства с ними я относился с некоторым предубеждениям, впрочем, другие политические партии годились для реального дела еще меньше.
  Ну что же, посмотрим на то, что из себя представляет НКП. Честно говоря, меня уже давно привлекала личность вождя партии Савинова, окутанная героическим ореолом. Надо будет присмотреться к нему при случае. Время до вечера еще было, и я решил съездить к старым знакомым в общагу ВГИКа.
   Приехав на Ганнушкина, я нашел Илью, пребывающим в унынии - какой-то его сценарий зарубил мастер, и теперь ему срочно надо было наваять что-нибудь новое. Ваять не получалось, и поэтому он стал пить водку. В общаге всегда рады поддержать это благородное дело, и поэтому вместе с Ильей бухали уже несколько человек. Мы пообщались с ними, пить мне не хотелось, я просто посидел за компанию.
  Все-таки с творческими людьми мне всегда было интереснее, неважно, где я с ними знакомился - хоть в Саранске, хоть в Москве. Главное, чтобы это была не просто 'богема' - то есть сборище алкоголиков, треплющихся об искусстве, а по-настоящему талантливые люди. В данном случае это условие было выполнено, мы говорили о каких-то последних премьерах, кто-то притащил и стал читать свой сценарий, и все это было довольно интересно, пока в какой-то момент мне не стало грустно. Я вспомнил о том, как когда-то мечтал снять свое кино, приехал поступать в этот самый ВГИК, не поступил, и потом постепенно забыл про все эти свои планы, точнее - постарался забыть. Ведь надежды на их воплощение у меня не было, нужно было зарабатывать на жизнь. Конечно, теперь у меня уже были другие желания, и я давно не мечтал о своем кино, реально смотря на вещи. И все-таки где-то глубоко внутри меня еще шевелилась надежда на то, что когда-нибудь все изменится, и мой сценарий попадет на стол толстому продюсеру, ну а потом все завертится и запустится удивительный процесс, который называется 'снимается кино'. Сейчас же мне уже совсем не хотелось слушать все эти разговоры о кино и смотреть на людей, причастных к этому великолепному искусству. Ну что же, я попрощался со всеми и поехал домой.
  Вернувшись в сквот, я опять попал на пьянку - мои соседи, художники-авангардисты, как они себя называли, отмечали продажу какой-то своей картины залетным иностранцам. Не успел я войти в подъезд нашего дома, предназначенного под снос, как на меня выскочил пьяный Влад (или Малевич, как в шутку мы с Леной его называли), с бутылкой текилы в руках, и, схватив меня за руку, стал звать на общее веселье. По-видимому, моя судьба сегодня была напиться, да и настроение у меня было поганое, поэтому долго я не сопротивлялся, и вместе с Малевичем мы отправились к нему 'домой'.
  Жил он в квартире на первом этаже, которая была типичным жилищем андеграундного художника. Дверь в квартиру не закрывалась по причине отсутствия замка, внутри все было разбито и раскурочено. Впрочем, все это можно было назвать и творческим беспорядком. Со стен квартиры свисали обрывки обоев, на которых были нарисованы многие из картин Влада, из мебели в зале были только тахта и стулья, посредине его стоял мольберт с какой-то недописанной мазней, на полу живописно валялись выдавленные тюбики краски и пустые бутылки из-под различных алкогольных напитков. Влад жил в своем обиталище преимущественно один, впрочем, постоянно меняя при этом баб, приходящих к нему приобщиться к 'настоящему искусству'. Что-то, а приобщить к искусству - это он умел. Впрочем, иногда какая-нибудь новая любовь задерживалась у него дольше обычного, уходя с ним в творческие запои, но в итоге через какое-то время Влад сам выгонял свою пассию, объясняя это тем, что художник должен быть свободен. Разумеется, в его хате, как и в других 'вписках' нашего сквота постоянно зависали его знакомые, в основном из богемы, кто-то вечно ночевал, не прекращались пьянки, в общем - это был вечный праздник жизни.
  Так и сейчас, когда я завалился к Владу, веселье у него уже было в полном разгаре. Во всей квартире было полно народа, шум-гам стоял невообразимый, а в воздухе висели клубы дыма от сигарет и 'травы'. Публика была обычной - богема с примесью иностранцев и каких-то непонятных темных личностей. Все говорили одновременно со всеми, бухая из горла вино и прочие алкогольные напитки.
  Я пробился к табуретке в углу зала, на которой стояла бутылка водки и пластиковые стаканы. Из них пили почти все присутствующие по очереди, периодически подходя к табуретке, но около нее постоянно сидел на другой табуретке бородатый парень в свитере, разливавший всем и со всеми бухавший.
  Я тоже подсел к нему, и сказал:
  - Здорово. Бухнем?
  - Конечно, - Парень был настроен позитивно. - Как зовут?
  - Вадим.
  - А меня Филин.
  Он разлил водку по стаканам.
  - Ну, давай. За художников.
  Мы выпили, крякнули и закусили огурцом из банки, стоявшей под табуреткой. Филин уставился на меня.
  - Знаешь, почему меня зовут Филин?
  - Неа.
  - Потому что на филина похож.
  Я вгляделся в него - действительно, что-то общее было. Филин улыбнулся и подмигнул:
  - Я тоже художник. Получше чем Влад, кстати.
  - Давай еще выпьем.
  - Давай.
  Он снова разлил, мы чокнулись и выпили. В этот момент к нам подошел Влад.
  - Ну че, Филин, все бухаешь, - по понятным причинам Влад был в прекрасном расположении духа.
  - Ага.
  - Пиши лучше, тоже купят. Слушай, Вадим, пошли дунем, я угощаю.
  Мы пошли с ним на кухню, где тоже было полно народа, и Влад забил в беломорину 'травы'. При этом он приговаривал:
  - Косячок - не дурачок, дурачку по косячку.
  Потом мы дунули вместе с ним и какой-то его новой подругой, маленькой блондинкой по имени Катя. Немного вставило, и Влад стал что-то грузить о современном искусстве. Единственное, что я понял из его слов - картина, которую он сегодня продал, называлась 'Супрематическая композиция членов Государственной Думы России четвертого созыва', и была она, без сомнения, шедевром современного авангарда. Я практически уже успел загрузиться от всего этого потока сознания Малевича, но, к счастью, тут его подруга притащила початую бутылку текилы, которую мы немедленно стали распивать.
  Влад после второго стопарика пошел блевать, а мы с Катей вернулись в зал, где уже устроили боди-арт, и два пьяных художника пальцами рисовали еще один шедевр актуального искусства на жопе и спине убитой в хлам лысой девицы. Я снова подсел к Филину, мы с ним и Катей выпили текилы, и Филин позвал меня к себе в гости куда-то в Бирюлево. Я уклончиво согласился, мы выпили еще, в это время началась какая-то драка посреди комнаты, и нам пришлось разнимать несколько человек со стеклянным взглядом. После этого мы, уставшие и расхристанные, все вместе сели у стены и стали пить 'мировую', разговаривая о чем-то по ходу.
  Вскоре я встал, чтобы сходить в туалет, но почему-то упал на брюнетку, сидящую на коленях у какого-то типа в водолазке. Я стал как-то путано извиняться, пока не заметил, что они оба укурены в зюзю и просто не замечают меня. Кое-как я встал и дошел до туалета, но там было занято и, судя по звукам, надолго, так что я подошел к окну в кухне и поссал туда, благо, что оно выходило во двор нашего разбитого дома, и напротив была только стройплощадка. Когда я ссал, кто-то дернул меня за плечо - это была Катя, которая испуганно проговорила:
  - Слушай, а ты Влада не видел? Я его уже полчаса найти не могу.
  Я мотнул головой, и мы пошли искать Влада. В квартире его не было, и мы вышли в коридор, где и обнаружили Малевича, который тискал какую-то рыжую девицу в джинсах и бюстгалтере. Катя от возмущения не могла сказать ни слова, и лишь ударила Влада по спине, на что он, обернувшись, влепил ей пощечину и гордо увел девицу за руку в квартиру.
  Катя, не ожидавшая такого поворота событий, медленно осела на пол, потом начала реветь. Я сел рядом с ней, пытаясь как-то ее утешить, стал гладить ее волосы, и вдруг неожиданно для меня, мы стали целоваться. Катя, стремясь отомстить Владу, целовалась сильно и страстно, все было хорошо, но через какое-то время я услышал, как открылась подъездная дверь, и краем глаза увидел, как в коридор вошла Лена.
  Я тут же оттолкнул Катю, но было уже поздно. Я застыл перед Леной, глупая Катя снова попыталась прильнуть ко мне, но я опять оттолкнул ее. Лена смерила меня презрительным взглядом, я что-то забормотал в свое оправдание, но она не слушала меня и стала уходить. Какое-то время я тупил, потом, шатаясь, все-таки, стал ее догонять.
  Догнал я ее уже на улице, она попыталась дать мне пощечину, но я поймал ее руку и поцеловал в губы. Лена оттолкнула меня:
  - Фу, противно, от тебя несет как из бочки.
  - Лен, прости, ну так вышло, я не понимаю как. Ну, нажрался я просто, а тут она!
  Я упал перед ней на колени, она хотела обойти меня, но я схватил ее за ноги и не пустил. Лена медленно опустилась на корточки.
  - Зачем ты так? Почему?
  - Я не хотел, я ждал тебя, понимаешь, мы просто обкурились там на кухне с Малевичем, потом еще выпили. Я не хотел, это он что-то там празднует, позвал. Какую-то свою картину продал, понимаешь?
  Я бормотал что-то несвязное, Лена молча слушала меня.
  - Лен, ну там какая-то супрематическая композиция депутатов, какая-то чушь, но купили. А эту Катю, он ее сейчас обидел, сам с какой-то бабой, понимаешь? Ну пьяные все в жопу. Там еще драка была, мы разнимали. Так получилось, я тебя ждал весь вечер, все как-то незаметно.
  Наконец я поднял на нее глаза. Она смотрела перед собой. Я обнял ее.
  - Я не смогу без тебя, Лен, не смогу.
  Лена улыбнулась, но в глазах ее стояли слезы.
  - Это я без тебя не смогу.
  Я поднялся на ноги, взял ее за руку.
  - Лен, пошли ко мне наверх. Как будто ничего не было.
  Она медленно поднялась на ноги, мы пошли ко мне. По дороге она тихо сказала:
  - Ну, теперь уже все по-другому.
  И все-таки, когда мы пришли ко меня в комнату, она уже выглядела намного лучше. Я сказал, что у всех бывают срывы, у всех бывают моменты, когда они теряют над собой контроль. Потом мы выпили вина и легли спать. В эту ночь мы спали как брат и сестра, хотя, впрочем, я был слишком пьян, чтобы рассчитывать на большее.
  
  
  ***
  
  Через два дня после звонка я встретился с Сергеем у метро 'Фрунзенская'. 'Пойдем в бункер, там сегодня собрание', - скороговоркой сказал он, и мы пошли в глубину каких-то дворов. Я не стал спрашивать - что это такое, решив, что увижу все на месте.
  Через несколько минут мы подошли к многоэтажке, около одного из подъездов которой был вход в подвал, закрытый железной дверью. В подвале и был, собственно, бункер.
  Мы зашли вовнутрь. За первой железной дверью оказалась вторая, оборудованная глазком. Сергей постучал в нее, после чего глазок открылся, и голос из-за двери спросил: 'Кто это с тобой?'. Сергей ответил: 'Новенький', затем что-то зашумело, и дверь наконец открылась. За ней стоял невысокий парень в грязном свитере и с всклокоченными волосами. Он поздоровался с Сергеем, и со мной (его звали Диман), и мы прошли вовнутрь.
  Внутри бункер оказался, как я ожидал, обыкновенным подвалом. Несколько комнат, соединенных коридором, в конце которого был небольшой зальчик для собраний. Мы прошли в этот зальчик - большая его часть была заставлена стульями, перед которыми стоял стол, покрытый газетами, сзади стола на стене висел флаг партии.
  - Через час будет собрание, на нем выступит Савинов, - заметил Сергей.
  - Ничего местечко. Сколько раз его брали штурмом?
  - Да раза три уже. Говорят, скоро снова придут.
  Мы подошли к трем парням, сидевшим в углу зала, Сергей представил меня, они поздоровались в ответ. Высокого молодого человека в косухе звали Иваном, маленький и вертлявый оказался Максом, а третий - толстый и спокойный как удав, был Костяном.
  Мы присели рядом с ними, разговор шел о какой-то из недавних акций нацкомов в министерстве труда, в которой участвовал Иван. Он рассказывал о ней, добавляя всякие смешные подробности о поведении охраны министерства, вызванных ею ментов, о суде, на котором ему дали пять суток. Рассказ был настолько живой, что присутствующие просто катались от смеха. В самом Иване наверняка погиб хороший артист, поскольку он настолько умело изображал всех этих 'слуг государевых', что вызывал у меня невольно ощущение дежа-вю.
  - Ну а ты, Вадим, зачем к нам? Революцию делать собрался? - вдруг обратился ко мне Макс.
  Я немного растерялся, но через секунду немного уклончиво ответил:
  - Для начала посмотреть хочу - что и как, на митинг с вами сходить.
  Иван хлопнул меня по плечу.
  - Молоток, не слушай Маркса, революцию всегда успеем, а митинг - уже послезавтра. Главное - не ссать.
  Все засмеялись, а мне стало легче. Казалось, теперь меня приняли в эту странную партию.
  Дальше разговор продолжился, перескакивая с темы на тему. В основном, говорили о знакомых, которые сидели в лагерях за прошлые акции, о последних новостях в политике, потом заговорили о новых книжках, при этом Макс оказался весьма начитанным и даже стал пересказывать содержание какой-то книжки Проханова. Сергей к этому времени отошел куда-то по делам, я тоже встал, побродил немного и сел в угол зала, наблюдая за вновь приходящими.
  Ближе к собранию народ постепенно подтягивался, в зале становилось все многолюднее, в основном это были молодые парни лет 17-23. Впрочем, пришли и девушки, несколько из них были в моем вкусе, а две - так и вовсе красавицы. Я уже не знакомился ни с кем, просто сидел себе на стуле и наблюдал со стороны. Здесь были разные человеческие типажи, но во всех присутствующих было что-то общее, только я никак не мог понять - что. Большинство пришедших начинало тут же общаться друг с другом, рассказывали какие-то приколы, смеялись, или наоборот - обсуждали какие-то серьезные вещи, типа проблем мировой политики.
  Внезапно все оживились, стали смотреть в сторону двери, откуда бодрым шагом вошел Савинов. К нему тут же подошло несколько человек, все что-то говорили, при этом он здоровался со знакомыми, что-то кому-то отвечал, постепенно продвигаясь к столу. Наконец он достиг своей цели, отдал какие-то последние указания и стал оглядывать зал. Постепенно наступила тишина, пришедшие на собрание расселись по своим местам.
  Выдержав паузу, Савинов стал говорить. Речь его лилась странным, неровным потоком, мысли скакали, но все равно возвращались к одной главной - нужно что-то делать, нельзя сидеть сложа руки, нужны акции прямого действия и чем больше, тем лучше. Нужно раскачивать эту власть, выбивать опоры из-под ее основания, разрушать дутую, придуманную стабильность, постоянно напоминать о себе. Было видно, что слова Савинова воздействуют на окружающих, у них загорались глаза, они переглядывались, казалось - сама атмосфера в этом зале становится все более наэлектризованной.
  Я же упорно смотрел на оратора, я впервые видел его так близко, совсем рядом. Оказалось, что этот человек, представляемый государственными СМИ чуть ли не исчадием ада, чуть ли не дьяволом во плоти, был вовсе не гигантского роста, не имел никаких особых отметин, вообще - был вполне себе обычным человеком. Невысокого роста, с бородкой и в очках 'а-ля' Троцкий, седеющий мужчина вполне представительно вида, одетый в черное пальто, водолазку и брюки. В общем, если бы его лицо не было так растиражировано СМИ, на улице я бы наверняка прошел бы мимо него, не обратив на этого человека ни малейшего внимания.
  И все-таки, в нем было что-то, что выделяло его из общей толпы. Наверное, это была какая-то внутренняя сила, какая-то энергетика, которая чувствовалась в нем даже на расстоянии. Эта сила притягивала к нему людей, заставляла их верить в его слова. Вообще, он напоминал какого-то вдохновенного майора, рассказывающего своим солдатам перед боем о том, что завтра будет жестокий бой, из которого многие не вернутся, но участвовать в нем - великая честь и слава для каждого из присутствующих, что позади - Москва и отступать уже некуда, что даже смерть в этом бою в тысячу раз прекрасней, чем глупая и мелкая жизнь под властью диктатора.
  Я был потрясен. Конечно, я знал, что Савинов - хороший оратор, но сейчас, сидя прямо напротив него, я чувствовал, что его слова проникают куда-то очень глубоко в меня, они задевают во мне какие-то такие серьезные пласты, что внутри меня все переворачивается, все встает на дыбы и корежится, и снова начинает зудеть и саднить загнанная уже глубоко внутрь мысль об отце. Речь вождя текла неровно, иногда потрескивая как бенгальский огонь, в ней часто возникали паузы, иногда она становилась совсем глухой, так что трудно было разбирать слова, потом наоборот - слишком громкой. Но всегда в ней была какая-то внутренняя логика и правда, придававшая ей силу и значение.
  Наконец Савинов закончил. Началось обсуждение, кто-то что-то говорил, потом ребята из регионов рассказывали свои новости - все это я уже слушал краем уха. Постепенно магия от выступления Савинова спадала, но во мне засело это ощущение какой-то честности, серьезности его слов. Он говорил именно то, что я думал о ситуации в стране, он не боялся этого говорить ни здесь, ни на митингах, он доказывал слова делом, он сидел в тюрьме за свои убеждения, у него были соратники, на которых можно было опереться - он был именно тем человеком, который мог действительно изменить ситуацию в России, приди он к власти. Внезапно я понял - я наконец-то нашел то место, где занимаются делом.
  Собрание закончилось, все стали расходиться. Савинов ушел одним из первых, он торопился на автограф-сессию в 'Москву'. Я еще послонялся немного по бункеру, пока наконец мы с Сергеем не пошли к метро.
  - Ну, как тебе собрание? - спросил Сергей после паузы.
  - Собрание нормально. Наконец-то говорят правильные вещи.
  Я на секунду задумался и добавил:
  - Осталось только воплотить их в жизнь.
  Сергей усмехнулся.
  - Вот послезавтра и будем воплощать. А как тебе папа?
  - Какой папа?
  - Ну, у нас так некоторые называют Савинова.
  - А... Он честный человек и не трус. Это самое главное.
  Сергей пристально посмотрел на меня, потом отвернулся. Дальше до метро мы прошагали в полном молчании.
  В метро мы расстались с Сергеем, я поехал к себе домой на Трубную. По дороге я все думал о словах Савинова - таких ясных, четких и понятных, мне казалось, что они остались сидеть где-то внутри меня, и теперь я сам могу ответить на все свои вопросы. Да я и так уже знал все эти ответы.
  Вечером я встретился с Леной, и все снова было замечательно. Мы любили друг друга, я ничего не сказал ей о своем решении. Казалось, что ничего не изменилось, но внутри меня все сильнее становилось ощущение правильности принятого мною выбора, отчего я чувствовал просто какой-то прилив сил.
  
  
  ***
  
  Через несколько дней мы встретились с Сергеем в метро. Когда мы выходили с 'Маяковской', у выхода из метро уже стояли хмурые милиционеры с собаками. Народ обходил их, спеша на работу, на них почти не обращали внимание. Все внимание выходивших из метро, сразу приковывалось к памятнику Маяковского, около которого уже темнела густая, черная масса народа, над которой возвышались красные и черные флаги, транспаранты и плакаты. Вся эта толпа в несколько сотен человек была обнесена заграждением из металлических оградок, вдоль всего ограждения стояли солдаты - срочники внутренних войск МВД. Выглядели они жалко и даже нелепо в своих серых армяках, худые, оборванные, замерзшие и явно не понимающие, что они тут все делают. Когда мы с Сергеем подошли ближе к оцеплению, я вгляделся в лица этих солдат - на них были написаны смущение, сомнение, у многих - злость, а большинство просто тупо смотрели перед собой. Командовали ими офицеры из милиции, ходившие с места на место, давая какие-то указания, куда-то уходившие и приходившие, нервно переговариваясь по рациям.
  Сергей бросил взгляд в сторону, я тоже посмотрел туда - вдоль Садового кольца у филармонии и театра Сатиры были выстроены в ряд несколько автобусов с ОМОНом. Их хищные, мощные машины, сделанные по спецзаказу, казалось, ощерились на нас своими серыми, зарешеченными окошками, за которыми едва заметно шевелились шторки.
  - Много их сегодня, сук, - Сергей со злостью сплюнул на землю.
   На проходе через оцепление стояли рамки, у которых нас обыскали, заставив вывернуть рюкзаки. Наконец мы зашли внутрь в эту кипящую, волнующуюся, дрожащую массу людей. Митинг был посвящен борьбе с монетизацией льгот, на трибуне кто-то выступал от мелких левых партий, и народ напряженно вслушивался в слова, выступавших, иногда одобрительно хлопая или что-то крича. В основном в толпе были пенсионеры в потрепанных, заштопанных пальтишках, в старых пуховиках, иногда просто в куртках, хотя было довольно холодно. У многих в руках были самодельно изготовленные плакаты, на которых были лозунги против власти, приклеены какие-то фотографии. Несколько старушек держало плакаты со Сталиным в мундире генералиссимуса, у кого-то он был в простом военном френче. Кто-то в толпе держал плакаты с Лениным, а какой-то молодой парень в свитере - даже с Мао Цзедуном. По толпе все время ходили люди, продававшие или просто раздававшие коммунистические газеты, кто-то раздавал листовки. От всего этого у меня было полное ощущение какого-то беспорядочного броуновского движения, какой-то мешанины лозунгов и людей вокруг.
   Мы с Сергеем прошли через толпу к месту у трибуны, над которым возвышались красно-белые флаги национал-коммунистической партии со скрещенными серпом и молотом в середине. Здесь уже стояла небольшая группа нацкомов, в которую постоянно вливались новые люди, подходившие из-за оцепления. В основном это были молодые ребята, которых я видел на собрании, хотя были и незнакомые мне лица. Я поздоровался с Ваней, Максом и Костяном, который держал в руках удочку с надетым на нее партийным флагом. Костян мотал им во все стороны и выглядел абсолютно счастливым человеком.
  Немного в стороне от нас в своем коротком черном пальто стоял Захар - второй человек в партии, который о чем-то оживленно говорил с девушкой, державшей диктофон в руках, по-видимому, она была корреспондентом и брала у него интервью. Захара я уже видел до этого мельком в бункере, тогда мне указал на него Сергей, теперь же я более внимательно присмотрелся к нему - он был невысок, плечист, на щеках виднелась трехдневная щетина, вообще было в его облике что-то интересное, привлекающее внимание, по крайней мере, на общем фоне нацкомовской молодежи он смотрелся весьма солидно.
  Было морозно, у всех были раскрасневшиеся лица, и народ стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть. Нацкомы переговаривались друг с другом, прикалываясь над старыми и толстыми ораторами, с натугой взбиравшимися на трибуну. Казалось, что в воздухе было разлито какое-то высоковольтное напряжение, заставлявшее сердце биться чаще; у всех было какое-то приподнятое, радостное настроение, которому ничто не могло помешать. Сергей спросил:
  - Ну как?
  - Нормально.
  - Но это еще ничего, сейчас ботва всякая речи толкает. Скоро Савинов выступает, вот тогда посмотришь. Как у нас говорят - будет весело и страшно.
  К нам подошел высокий парень, которого все звали Ирокезом. Они с Сергеем стали о чем-то разговаривать, обсуждая вопрос с передачей партийной газеты 'Маузер' в регионы. Я огляделся вокруг - к этому моменту нацкомов собралось уже более ста человек, и теперь везде, куда я смотрел, были наши веселые и радостные лица, над толпой возвышались уже десятки красно-белых флагов.
  Внезапно я поймал себя на мысли, что называю нацкомов 'своими', уже вполне четко причисляя себя к ним. Почему-то мне стало радостно от этой мысли. Так приятно было в кои-то веки чувствовать себя не одиноким в нашей стране, знать, что так же, как и ты, думают сотни молодых, крепких парней и девушек, и что сейчас они все собрались здесь, в одном месте, чтобы громко, на всю страну крикнуть 'Нет!' этой зарвавшейся власти - крикнуть так громко, чтобы эхо от этого крика прокатилось по всей нашей великой стране, докатилось до самых дальних уголков России. Я огляделся снова - было видно, что так же думают все нацкомы вокруг меня, все они также сильно ненавидят нашу зажравшуюся власть и хотят смести ее на хрен.
  Внезапно по нашей группе пронеслось небольшое волнение - к микрофону вышел Савинов. Нацкомы моментально собрались и затихли, лишь в толпе вокруг продолжалось обычное жужжание. Савинов откашлялся и начал говорить, голос его был не слишком громок, но усиленный динамиками, он разносился по всей площади. Он говорил простые, ясные вещи о том, что необходимо заставить власть бояться оппозицию, о том, что в стране уже давно установилась диктатура, и партия нацкомов - единственная, кто в открытую и последовательно борется с ней все эти годы. Я посмотрел по сторонам - лица пацанов, стоявших вокруг меня, были на удивление просветленными, они жадно ловили каждое слово вождя. Было ясно, что они по-настоящему преданы ему, и пойдут с ним, если потребуется, до конца.
  Товарищи из КПРФ, стоявшие на трибуне рядом с Савиновым, постепенно начали нервничать, один из них что-то шепнул на ухо Савинову, показывая на свои часы. Савинов стал заканчивать выступление, поблагодарив всех нацкомов за их мужество и напомнив, что именно из его партии сейчас сидит два десятка человек политзаключенных. Напоследок он прокричал: 'Да здравствует революция!', подняв вверх кулак.
  Я вздрогнул - в тот же миг везде вокруг меня раздался общий, мощный рев: 'Ре-во-лю-ция!', вверх взлетели сотни сжатых кулаков нацкомов. Это слово повторялось вновь и вновь, крик сотен глоток заглушал слова оратора, заступившего к микрофону вместо Лимонова. Я тоже стал кричать вместе со всеми, и это было абсолютно новое ощущение какого-то торжества над окружающим миром, вызов которому мы бросали, неловкость, сидевшая во мне, куда-то сразу ушла, и я скандировал вместе со всеми, выбрасывая свой кулак вверх раз за разом: 'Ре-во-лю-ция!', 'Ре-во-лю-ция!', 'Ре-во-лю-ция!'.
  За оградой забегали милиционеры, стали нервно кричать что-то в свои рации, с испугом уставившись на скандирующих свое главное слово нацкомов. Сергей улыбнулся, дернул меня за рукав и кивнул на тех, за ограждением, я улыбнулся тоже, все это время мы продолжали громко и четко выкликать: 'Ре-во-лю-ция!'. Казалось, это будет продолжаться вечно, но вот, наконец, кто-то подал знак, и мы затихли.
  С трибуны продолжал уныло что-то говорить Тюлькин, но его никто не слушал. По толпе нацкомов поползли слова: 'Стройся! Становись!', мы все стали выстраиваться в одну колонну. Между рядами бегал, устанавливая и выравнивая нас Макс, одетый по партийной моде в какой-то стильный черный полушубок, при этом он все время выкрикивал: 'Ну, давай же, давай! Колонну делаем!'.
   Мы стали в один ряд с Костяном, держащим свой флаг, и Сергеем. Все бодро переминались, поругиваясь и шутя. Было видно, что теперь уже, покричав несколько минут, все согрелись и хотели движения. На трибуну в это время вышел Зюганов и стал что-то говорить своим вальяжным, барским голосом. Все эти его мантры я слышал уже много раз, теперь в них добавилось только что-то насчет монетизации льгот. Когда он наконец сказал: 'Мы протестуем против антинародной политики Зурабова', наша колонна единым выдохом крикнула: 'Чиновник - враг народа!' и стала скандировать эти слова. Зюганов, которого теперь практически было не слышно, пытался как-то урезонить нас, потом что-то говорил Савинову, но на генсека КПРФ никто не обращал внимания.
  Речевки сменяли одна другую, под конец кто-то крикнул 'Завершим реформы так - Сталин, Берия, Гулаг!' и все тут же подхватили эту кричалку, громко выплевывая эти слова в рожу окружавшего нас капитализма. Слова разносились по всей площади, мимо нас сигналили проезжавшие по Тверской машины, срочники растерянно уставились на нацкомов, как будто увидели какое-то чудо. Многие пенсионеры, стоявшие в толпе вокруг нас, тоже подхватили наши слова и стали скандировать вместе с нами, так что голоса слились в какой-то общий хор, заглушивший все вокруг Триумфальной площади, и казалось, что наши слова долетают даже до Кремля и отзываются там далеким эхом среди вековых крепостных стен и церквей.
  'Чиновника - на нары!', 'Президента - на нары!', - крик становился все громче. Вдоль колонны пробежал Макс, раздавая файеры на ходу. Толпа становилась все более разгоряченной, все уже недовольно переминались с ноги на ногу - хотелось движения, борьбы, каких-то реальных действий. Вот по команде Макса зажглись файеры, нашу колонну окутал дым, но мы продолжали скандировать, теперь уже: 'Россия - все, остальное - ничто!'. Я посмотрел наверх - над площадью висел огромный рекламный баннер с какой-то полуобнаженной красоткой, которая с удивлением глядела на происходящее под нею. Кто-то кинул файер в этот плакат, другие кидали его в ограждение.
  Колонна нацкомов, окутанная дымом и скандирующая 'Россия - все, остальное - ничто!', стала медленно двигаться в сторону Тверской, раздвигая стариков и старушек на своем пути. Казалось, теперь нас ничто не остановит, кто-то уже крикнул: 'Прорыв!', когда Сергей дернул меня за рукав и кивнул назад. Там из автобусов на Садовом уже высыпался ОМОН, и крепкие, откормленные мужики в сером хаки бежали к оцеплению. Сергей снова кивнул на них:
  - Я тут подумал как-то - ведь ОМОН сегодня - это то же самое, что и казаки в начале двадцатого века. Как и тогда у казаков, основная функция омоновцев сейчас - разгонять антиправительственные митинги и собрания.
  - Хорошо, что хоть не стреляют, - сказал я.
  - Надо будет - выстрелят, - с какой-то тяжелой уверенностью ответил Сергей.
  Наша колонна продолжала продвигаться к Тверской, а в это время напротив нее уже выстраивался тройной ряд омоновцев. Колонна остановилась, по ней стали бежать разговоры, откуда-то из толпы показался Савинов, который стал что-то говорить Максу. Сбоку со стороны Белорусского вокзала показались несколько автобусов, которые, не доехав до нас, затормозили, и оттуда стал вываливаться спецназ. Страшные, с щитами и дубинками в руках, в своих черных скафандрах они побежали перекрывать Тверскую, закрывая проход к Кремлю, другая часть осталась около автобусов, также запрудив всю проезжую часть. По колонне пронесся шепот: 'Космонавты', атмосфера эйфории как-то враз поменялась на сосредоточенность ненависти, и мне стало не по себе.
  Наступил момент 'х', нужно было что-то решать. Я огляделся - у всех пацанов и девушек были тяжелые, напряженные лица, все судорожно вглядывались в своих врагов, готовые вступить в бой с ними даже без надежды на успех. Наступила тишина, Анпилов на сцене что-то кричал, но микрофон почему-то не работал. Народ с митинга, все эти нищие старые люди, обобранные до нитки своим же правительством, сгрудились вокруг нас, и теперь все мы, как казалось, представляли одно целое.
  Народ волновался и чего-то ждал. В толпе вокруг колыхались красные флаги, слышались какие-то крики. Я смотрю на людей и понимаю, что настало то самое время, когда нужно сказать: 'Вперед!'. Но никто, из стоящих на трибуне, этого, конечно, не скажет. Они еще долго будут говорить об отнятых льготах, о разваленной промышленности, о растущих ценах, но никто из них не решится сказать людям: 'Берите власть, она ваша!'.
  Анпилов умолк, словно сам испугался каких-то своих слов. Куда уж ему, этому вождю с харей алкоголика. Зюганов стоял с напряженным лицом отличника, аж покраснел от натуги. Настоящий коммунист. Больше рядом с микрофоном никого не было. Я не мог больше терять времени и уже собрался выкрикнуть - 'Вперед, на Кремль!', но в этот момент к микрофону подскочил какой-то человек с красным бантом в петлице и завел лабудень про красный день календаря. Толпа выдохнула. Все было кончено, момент был потерян навсегда.
  В эту же секунду по нашей колонне прошел шорох: 'Савинов сказал не рисковать, слишком много ментов'. Все были еще по-прежнему напряженны, но все-таки немного расслабились, колонна расстроилась, вокруг стали шутить и переговариваться.
  Омоновцы по-прежнему стояли в три ряда у оцепления, но часть из них уже возвращалась в автобусы. Сегодня митинг был разрешенным, с участием КПРФ, поэтому арестовывать они никого не собирались. Наконец, через несколько минут, Зюганов объявил митинг законченным, и народ стал постепенно расходиться.
  Милиционеры не выпускали никого за оцепление, выстроив коридор до входа в метро, но по нему давали уходить без препятствий. Руководителей митинга, конечно, спокойно выпустили к их машинам, но когда Савинов с несколькими охранниками тоже попытался выйти в сторону соседнего переулка, на него набросились омоновцы из стоявшего рядом усиления, завязалась потасовка. На помощь Савинову бросились нацкомы, к омоновцам тоже побежало подкрепление, но тут, по-видимому, какой-то милицейский начальник дал отбой, и Савинова все-таки выпустили за кольцо оцепления.
  Ситуация разрядилась, и мы в толпе участников митинга снова потянулись ко входу 'Маяковской'. На эскалаторе пели песни, какой-то мужик играл на гармошке 'Вставай, страна огромная', под потолком висели отпущенные кем-то красные шарики, но уже было понятно, что митинг закончился и все с чувством исполненного долга едут домой. Почему-то мне стало грустно, хотя ничего особенного я, конечно, и не ожидал. Адреналин в крови стал падать, но нацкомы все еще были взвинчены, радостно скандировали кричалки и смеялись над рекламными плакатами.
  В метро на станции было полно народу, пришлось пропустить один поезд, да и следующий, куда мы кое-как протиснулись, сразу же был наполнен до отказа. Пассажиры с испугом, а кто-то и с любопытством смотрели на нас, взахлеб обсуждавших подробности закончившегося митинга.
  Когда мы все-таки зашли в вагон, вслед за нами туда же зашла нищая. Одетая в какие-то старые тряпки и повязанная грязным платком, она загнусавила привычное: 'Нужны деньги на операцию. Подайте, Христа ради'. Ваня толкнул меня в бок, подмигнул - мол, приколись, и с важным видом подал этой молодой нищенке пять копеек. Она посмотрела на него с плохо скрытой злостью, но ничего не сказала и направилась дальше. Ваня, улыбаясь, сказал мне, кивая на нее:
  - Всегда всем нищим у нас подаю мелочь - копейку, пять копеек. Прикольно видеть, как они корчат недовольные гримасы. А послать меня не могут - народ же кругом, нельзя. Вообще не люблю всю эту мафию попрошаек с переодетыми афганцами, с грудными детьми обколотыми, чтобы они не ревели. Кормятся на людской жалости, суки.
  На станциях метро в центре было полно милиции, но я поймал себя на ощущении, что внутри меня вдруг исчез страх перед людьми в форме. Раньше, когда в метро я шел на переход между станциями и видел на пути у себя стоявших милиционеров, ноги у меня сами собой пригибались, под ложечкой возникало сосущее чувство опасности, я старался поскорее прошмыгнуть мимо людей в сером. Теперь же этого ощущения задавленности и бесправия больше не было, оно словно исчезло после того, как я увидел на митинге десятки милиционеров и омоновцев, которые сами боялись нас - толпу нацкомов, судорожно строили 'стенки', призванные задержать нас, не дать нам прорваться сквозь них к власти, к красным стенам Кремля. Теперь я знал, что я не один, что нас таких много, и бояться должны они, а не мы. Это чувство веселило меня и успокаивало, когда теперь мой взгляд встречался с взглядом человека в форме. Я словно бы встал с колен, может, и не совсем встал, но хотя бы приподнялся и почувствовал - все совсем еще не потеряно.
  
  
  ***
  
  Небольшой компанией решили поехать в гости к Сергею, чтобы еще немного пообщаться обо всем. Я еще не был у него дома, и поэтому с особым интересом ехал к нему в Новогиреево.
  Справедливости ради, нужно сказать, что одной из главных причин, по которой я решил поехать к Сергею, было то, что там же, на митинге, я познакомился с Олей. В партии нацкомов вообще много молодых и красивых девушек (что во многом и привлекает в нее молодых людей противоположного пола), но даже на их фоне она выделялась своей красотой. Я заметил ее сразу, когда подошел к нашей группе. Посреди толпы разномастных оппозиционеров она твердо держала в руках партийный флаг с серпом и молотом, и в своей кожанке напоминала комиссаршу с плакатов двадцатых годов. Высокая, стройная, с великолепными русыми волосами и лицом истинно русской красоты со строгими, правильными чертами... В общем, я был убит. Передо мною стояла сама Россия, возмущенная, дерзкая и бесконечно нежная. Конечно же, я мгновенно захотел ее.
  Впятером мы добрались до дома Сергея - обычной девятиэтажки в окружении таких же панельных коробок в спальном районе Москвы. По дороге мы зашли в магазин за водкой и пельменями, также купили и несколько баклаг пива. Шутки ради я спросил у Сергея: 'А как же твои принципы насчет идейной трезвости?', на что он ответил мне, что сегодня можно сделать исключение.
  Пришли к Сергею. Он жил с родителями, но, по-видимому, они уже давно привыкли к его гостям и не обращали на нас особого внимания. Мы прошли к нему в комнату, расселись - кто на диване, кто просто на полу. Все понемногу согревались после морозной улицы, Сергей пошел на кухню за стаканами.
  Я огляделся - комната напоминала музей. На стенах висели вырезки из партийного 'Маузера', портреты Че Гевары, Троцкого, Маркса, постеры с какими-то панк-группами. Одна из стен были покрыта надписями от руки. Я подошел посмотреть - в основном, тут были цитаты из тех же Че Гевары и Троцкого, кроме того, были автографы гостей и просто какие-то афоризмы. Мебели в комнате было мало - лишь письменный стол у окна, диван и книжная полка. В углу были навалены несколько стопок 'Маузера', банки с краской, валялся какой-то мусор.
  Зашел Сергей, неся в руках стаканы. Открыли баклажки с пивом, разлили. Чокнулись, выпили за победу революции. Постепенно стало совсем жарко, лица у всех покраснели, языки развязались. В основном разговор велся о сегодняшнем митинге.
  - Нужно было идти на прорыв, - доказывал Иван, рубя воздух ладонью. - Только не на ОМОН переться, как бараны, а повернуть назад и в противоположную сторону ломануть. Тогда бы прорвали точно.
  Сергей не соглашался с ним.
  - Нет, правильно Савинов отбой дал. Ментов слишком много было, они бы нас через две минуты накрыли всех.
  - Да не накрыли бы, - кипятился Иван. - ОМОН с одной стороны, спецназ с двух других перекрыл. А третья практически свободная, ментов децл только. Пока они бы доперли, и дислокацию сменили, мы бы уже до Дома Правительства добежали.
  - Да, блядь, добежали бы. Там наверняка, и с той стороны пара автобусов за углом уже приготовлена была, - вставил Костян.
  - Да ни хера там не было, они все сюда бросили на Триумфальную, - опять злился из-за того, что с ним спорят, Вано.
  Я посмотрел на Ольгу. Она ожесточенно пила пиво из кружки, смотря в точку перед собой - казалось, что в мыслях она еще там, на Триумфальной, размахивает флагом посреди колонны нацкомов.
  - Вадим, как тебе сегодня, понравилось? - спросил меня Костян.
  - Да, отлично было.
  - Пошел бы с нами на прорыв?
  - Конечно.
  - Молоток, - Вано хлопнул меня по плечу. - Давай, за победу над врагами.
  Мы чокнулись кружками с пивом.
  - А ты вообще как к нам пришел? - снова спросил Костян.
  - Через Сергея.
  - Не, ну понятно. А почему?
  - Ну... как сказать.
  Я заметил, что Ольга посмотрела на меня с интересом. Нужно было что-то отвечать.
  - Потому что я хочу убрать всю эту сволоту, которая засела во власти. Уничтожить всю бюрократию, которая сосет из России ее соки. Я хочу, чтобы наша страна стала сильной, а люди в ней были свободными и богатыми.
  - Богатыми? То есть, чтобы капитализм снова был?
  - Почему, не обязательно. Нужно, чтобы человек просто хотел жить в нашей стране. Жилье, работа с хорошей зарплатой и так далее. Не обязательно какой-то сверхдостаток, но и никакой нищеты, как сейчас. И главное, самое главное - справедливость.
  Ольга смотрела на меня прищурившись, как будто оценивала.
  - А почему именно к Савинову? - продолжал пытать Костян.
  - А больше не к кому.
  - Вот это правильно! - хлопнул меня по плечу Ваня. - Ладно, Белый, отстань от него.
  Костян снова о чем-то заспорил с Иваном, Сергей вышел к родителям, а я подсел к Ольге. Немного помолчал, неловкая пауза затягивалась, и я спросил:
  - Что молчишь?
  Она внимательно посмотрела на меня, потом отпила пиво из кружки, которую держала, зажав между ладоней.
  - А что говорить?
  - Действительно... Хотел сказать, что ты сегодня замечательно... как сказать... выглядела с флагом в руках. Ну, там, на Триумфальной.
  Ольга усмехнулась, я чувствовал себя идиотом. Наконец она сказала:
  - И что дальше?
  Я кусал губы и ругал себя за то, что начал этот разговор. Но отвечать что-то было надо, и я сказал:
  - Да, так, ничего. Ты давно в партии?
  Она явно потеряла интерес и снова стала смотреть куда-то перед собой.
  - Года два.
  - Долго.
  - Многие еще больше состоят, кто-то и по пять-шесть лет уже.
  - Не надоело?
  Она сверкнула на меня взглядом, я прикусил язык.
  - Пока еще революция не случилась, кажется.
  Потом она встала и отошла к окну. Я сидел на месте, пристыженный, и хотел лишь одного - поскорее уйти отсюда. В комнату зашел Сергей, он принес бутылку водки из морозильника и кастрюлю со сваренными пельменями. Сергей заметил, что с Ольгой что-то не так, и внимательно посмотрел на меня - я отвел взгляд в сторону.
  - Ну что, дерябнем, что ли? - сказал он, Вано радостно отозвался.
  Все сели в один кружок. Оля тоже присела, хотя и в стороне от меня. Сергей раздал вилки и стал разливать водку по стаканам, Ваня налил в кружку томатного сока из пакета. По команде Сергея все взяли стаканы, Сергей стал говорить какой-то тост, но тут Ваня вдруг затрясся в приступе беззвучного смеха.
  - Ты что? - удивленно спросил у него Сергей.
  - Представляешь, - давясь от смеха, Ваня кое-как произносил слова. - Посмотрел сейчас на сок и вспомнил, как мы с Лехой в прошлом году таким же томатным соком облили Жирика на фуршете в 'Рэдиссоне'. Вот он охерел тогда, минуты три ничего сказать не мог.
  Все мы дружно заржали, и дальше Сергея уже никто не слушал. Кое-как просмеявшись, мы чокнулись и выпили.
  Дальше веселье продолжалось по нарастающей - мы пили водку, народ трепался о каких-то прошлых акциях. Закурили сигареты, открыли окно. Постепенно разговор распался, и перешел на какие-то совсем непонятные темы.
  Все это время я смотрел на Ольгу - она пила наравне со всеми, но пьянела мало, что говорило о ее закалке в этом отношении. Краем уха я прислушивался к разговору Вани и Костяна. У Вани уже серьезно заплетался язык, но он продолжал что-то грузить:
  - Да они сами ни хера не знают, понимаешь? Сначала одно говорят, потом другое. От них пользы - ноль!
  Костян осмысливал информацию, потом просто спросил:
  - Ты это к чему?
  - Я? К тому, что шизофрения неизлечима.
  - А кто спорит?
  - Как кто? Я думал - ты.
  - С чего ты взял?
  Мне надоело слушать этот поток сознания. Я повернулся к Ольге, и сказал ей:
  - Слушай, прости меня, что я все это... ну не то, сказал.
  Она махнула рукой, в которой держала сигарету. Повисла пауза. Внезапно Ольга встала и сказала:
  - Ну все, пойду.
  - Да посиди еще, куда торопиться, - удивился Сергей.
  - Нет, пойду. На сегодня хватит.
  Я тоже встал.
  - И я пойду.
  - Ну, хоть ты-то, Вадим, оставайся. Водки еще полно, - Костян указал на бутылку.- Только начали, считай.
  - Нет, пойду. Устал сегодня что-то.
  Второпях одевал куртку в коридоре, чтобы не заставлять Ольгу ждать. Рука никак не хотела попадать в рукав, и ноги тоже почему-то не слушались.
  Наконец мы все-таки вышли на улицу. В лицо сразу ударил холодный колючий ветер, так что у меня мгновенно выступили слезы. Чертыхнулся, отвернулся, чтобы вытереть их незаметно от Ольги.
  Она шла чуть впереди меня, не оборачиваясь, такая красивая в своей черной кожанке. И абсолютно неприступная. На свежем воздухе алкоголь из меня почти сразу же выветрился, и стало страшно. Зачем пошел с ней, что я ей буду говорить по дороге? И главное - Лена! Я же люблю Лену, при чем тут Ольга? Голова стала мучительно болеть, во рту пересохло.
  Кое-как догнал Ольгу, пошел рядом.
  - Тебе куда сейчас? - спросил еле слышно.
  - В бункер. А тебе?
  - На Трубную.
  Снова идем молча, в лицо бьет метель. Дошли до остановки, стали ждать автобус. Искоса гляжу на ее лицо - глаза смотрят куда-то вдаль, в темноту, на лбу складка. Поворачивается ко мне.
  - Вадим...
  - Что?
  - Подойди сюда.
  Подхожу на ватных ногах вплотную к ней. Внезапно она берет мою голову двумя руками и целует меня в губы. Не могу оторваться, сам прижимаю ее к себе обеими руками. Голова кружится, кажется, что сейчас я упаду. Втягиваю в ноздри ее запах - Ольга пахнет духами, сигаретами, чуть-чуть алкоголем и еще чем-то женским, от чего мне еще сильнее кружит голову.
  Наш поцелуй длится больше минуты, наконец Ольга отпускает мою голову, делает шаг назад. Облизываю губы, судорожно сглатываю слюну. Ольга закуривает, я трогаю ее за руку, говорю срывающимся голосом:
  - Поехали ко мне.
  Она кивает, в это время к остановке подъезжает маршрутка. Ольга тушит сигарету, мы залазим в 'Газель'. Внутри кроме нас всего два мужика, сидят, уставившись в окно. Мы садимся на сиденье рядом друг с другом, я чувствую бедро Ольги, прижатое к моему. Даю полтинник водителю, а сам смотрю в точку перед собой. Нас встряхивает на кочках, мне кажется, что все вокруг абсолютно ирреально, как будто я смотрю какой-то артхаусный фильм. Водитель дает сдачу, и я, наконец, украдкой смотрю на Ольгу - она чему-то задумчиво улыбается с отрешенным видом.
  Вышли у метро, успели на последний поезд. В вагоне тепло, народу почти нет. Я беру Ольгу за руку, и в эту же секунду на меня накатывает какая-то волна - я начинаю безумно целовать ее, прижимая к себе. Она не сопротивляется, мы не обращаем на окружающих никакого внимания. На переходе садимся в пустой вагон, Ольга улыбается и говорит:
  - Вокруг никого.
  Я понимаю ее, я сам уже достаточно возбужден. Расстегиваю штаны, Ольга тоже расстегивает молнию и немного приспускает джинсы. Она откидывается на сиденье вагона, я наклоняюсь над ней, осторожно опускаю вниз ее трусы. Вагон качает, да и меня самого тоже, но я со второй попытки вставляю в ее влагалище член и начинаю ритмично двигаться. Она уже готова, и лежит, закрыв глаза, придерживая меня за бедра. Я вглядываюсь в ее лицо - она похожа сейчас на саму Россию, как я ее себе представляю. Идеальная женщина из неидеальной, но самой родной страны, которая впитала в себя все ее образы, страдания, мучения и надежды, соединила в себе все черты русских женщин, пришла ко мне из народных былин и славянских летописей.
  Вагон покачивается на ходу, но это только помогает нам, Ольга тихо стонет, я люблю ее так, как будто уже год не спал ни с одной женщиной. Остановка поезда, нам везет - в вагон никто не заходит, и мы продолжаем, не останавливаясь. Я запускаю ладонь под кофту Ольги, сжимаю ее грудь - она без бюстгальтера, Ольга стонет. Потом я совсем задираю кофту под ее подбородок, и целую тяжелые и упругие груди Ольги с розовыми жесткими сосками. Ольга теребит мои волосы, впивается мне в голову острыми ногтями. Я чувствую, что скоро кончу, что осталось совсем немного, и начинаю двигаться быстрее. По учащенному дыханию Ольги я понимаю, что и она уже почти готова, она вдруг резко сжимает мышцы влагалища, и я, не в силах больше сдерживаться, тут же кончаю в нее. Ольга хрипло вскрикивает, я продолжаю двигаться, понемногу замедляясь. Ольга вцепилась мне в волосы, она тоже кончает, прижимая меня к себе.
  Потом мы немного приходим в себя, сидя на сиденье вагона. Мы дышим все медленнее, надевая джинсы, заправляя одежду. Я сажусь рядом с Ольгой, смотрю на нее - она вся вспотела, ее русая челка прилипла ко лбу, волосы растрепались. Я поправляю их, гладя ее по голове, потом целую ее, говорю: 'Спасибо'.
  Поезд подъезжает к нашей станции, мы выходим из вагона, чуть покачиваясь. В голове у меня какой-то сумбур, лишь одна мысль стучит постоянно, как молоток: 'Я хочу, чтобы Ольга была со мной'.
  Потом мы дошли до моего сквота, в котором сегодня было на удивление спокойно. Там мы пили вино и снова любили друг друга. Заснули мы уже только под утро, когда чернильное небо за окном стало понемногу светлеть. Ольга выкурила последнюю сигарету, пуская дым небольшими облачками, поднимавшимися к облупленному потолку моей комнаты, потом повернулась ко мне, обняла меня и быстро уснула. Я полежал еще немного, находясь в какой-то эйфории от заканчивающейся сейчас ночи, и потом понемногу тоже уснул. Во сне мне снился митинг, и прорыв оцепления, который мы все-таки смогли сделать.
  
  
  ***
  
  Проснувшись утром, я долго смотрел на спящую Ольгу. Все-таки она была прекрасна - короткие русые волосы, правильные черты лица, великолепная грудь. Все в ней было идеально, и мне она напоминала русскую красавицу с картин Васнецова. На ее предплечье была партийная татуировка - граната 'лимонка', которая придавала ей еще больший шарм. Полежав с полчаса, я все-таки встал, приготовил на старой электроплитке яичницу, потом мы съели ее вместе с проснувшейся к этому времени Ольгой. Аппетит был зверский, немного болела голова, но все это было сущей мелочью по сравнению с чувством чего-то хорошего, которое сидело во мне. Впрочем, внутри меня уже появились угрызения совести из-за Лены, которой я изменил этой ночью. Точнее, я не мог назвать это изменой, кажется, что я уже влюбился в Ольгу, по крайней мере, испытывал к ней такую нежность, которую кроме Лены во мне никто не вызывал.
  Ольга же вела себя великолепно, все утро шутила и время от времени украдкой целовала меня. Тем не менее, все же было видно, что пока ей у меня непривычно и почти сразу после того, как поела, Ольга засобиралась к себе в бункер, где она жила, приехав два месяца назад из Костромы. Она дала мне свой номер мобильного телефона, я сказал, что скоро позвоню ей, она кивнула и вышла, так что я даже не успел поцеловать ее на прощание. На душе почему-то заскребли кошки.
   Мне нужно было ехать на работу, поэтому я быстро собрался и направился к метро. Весь день, устанавливая свет или сидя около прожектора в павильоне, я думал о том, что случилось этой ночью, и о наших отношениях с Леной. Понятно, что у Ольги наверное тоже все не просто в личной жизни, и вчера все случилось так спонтанно... это еще ни о чем не говорит... и все же. Я думал об Ольге, хотел ее, но одновременно мне по-прежнему нужна была и Лена. Выбрать между ними в этот момент я не мог.
  Вечером, когда мы встретились с Леной, чтобы пойти в кино на какой-то новый фильм, она сразу что-то заподозрила. Я рассказал ей о вчерашнем митинге, при этом про Ольгу я, конечно, говорить пока не стал. Лена всегда была аполитичной, но сейчас она почему-то среагировала достаточно резко и назвала меня идиотом, который сам подставляется под милицейские дубинки. Я был не согласен с ней, и мы почти поссорились, пока я все-таки не замял эту тему, думая о том, что после сегодняшнего вечера уже никогда в наших отношениях не будет прежней непосредственности и радости чувств. После фильма Лена была настроена уже гораздо миролюбивее, да и я сам вдруг почувствовал прежнее острое влечение к ней. Мы поехали на Трубную, и там все было как раньше. Тем не менее, в глубине души я уже понимал, что с появлением Ольги все начало меняться, и что трещина в наших с Леной отношениях становится все больше и больше. Слишком многое теперь разделяло нас, и находить компромиссы нам становилось все труднее.
  В остальном внешне я продолжал жить, как и раньше, хотя в моей жизни начался новый этап. Теперь она была наполнена новым содержанием, и наконец-то я чувствовал что живу, а не существую.
  Хотя я и работал по-прежнему на своей осветительной работе, но теперь у меня вдобавок к моей основной деятельности, моей внешней жизни, была вторая жизнь - я постоянно ходил на митинги, пикеты, собрания нацкомов, выполнял различные задания. Впрочем, скорее именно эта, вторая моя жизнь, и была основной.
  Все вокруг как-то поменялось. Моя жизнь теперь состояла из ярких эпизодов, хотя легче она от этого не стала, точнее наоборот - значительно сложнее. Больше не было места бесконечным пьянкам, тупому сидению у телевизора или в интернете, нудному трепу ни о чем со знакомыми за кружкой пива - то есть, обычному обывательскому существованию. Впрочем, я был только рад этому. Личное ощущение правильности моего пути все искупало.
  Я по-прежнему продолжал встречаться с Леной, но меня все больше тянуло к Ольге, и чем глубже я погружался в партийную жизнь, тем сильнее. Ольга нравилась мне, у нас с ней было больше общего, у нас были одинаковые идеалы - и это было самое главное. Тем не менее, мне все еще трудно было сделать выбор между нею и Леной, которую я любил слишком сильно.
  Впрочем, несколько дней после митинга я вообще не видел Ольгу, а трубку она почему-то не брала. Я позвонил Сергею, мы встретились с ним на 'Чистых прудах'. От него я узнал, что у Ольги был парень, но она оставила его, переехав в Москву, чтобы участвовать в акциях нацкомов. Конечно, иногда она ездила к себе в Кострому, но, кажется, порвала с ним, Сергей точно не знал. Сергей удивился:
  - Зачем тебе это? Она, конечно, ничего, но у тебя же Лена есть. Или у вас все?
  Мне самому было сложно ответить на этот вопрос, и я промолчал. Кроме того, впервые мне показалось, что Сергей что-то недоговаривает. Сергей сменил тему:
  - Слушай, пошли на лекцию Явлинского в 'Билингву'. Сейчас у них проект такой, всякие политики выступают, интересно послушать.
  Делать все равно было нечего, поэтому я согласился, и мы пошли.
  Когда мы пришли в 'Билингву', там уже был Макс, который потягивал пиво за одним из столиков. Мы подсели к нему, и тоже заказали пиво. Лекция уже началась, Явлинский, сидя на сцене, что-то говорил, но, прислушавшись к нему, я услышал все тот же либеральный треп, который уже давно успел мне надоесть.
  И все-таки мы пришли сюда не зря. Конечно, мы не сторонники этого человека, но иногда важно послушать и просто умных людей, не ангажированных властью. Вот он сидит, такой важный и надменный, вещает своим сторонникам давно известные всей стране истины и удивляется тому, что его никто не понимает - почему же никто не делает так, как я говорю? Ведь я же говорю правильно. Что за идиотская страна, эта Россия.
  Мы же слушали главу 'Яблока' вполуха, в основном общаясь друг с другом. Макс иногда вставлял смешные реплики к тому, что говорил Явлинский, так что мы все покатывались со смеху. Я смотрел на Макса - он был в хорошем настроении, травил анекдоты, рассказывал байки о ментах, так что мы все держались за животы, но лицо его не улыбалось. Хотя глаза были добрыми, какой-то огонек холодной ненависти светился в них, и казалось, что в этом маленьком черноволосом человеке сидит какая-то огромная внутренняя сила, которую ничто не может превозмочь.
  Я пошел в соседний зал 'Билингвы' посмотреть книжки и случайно встретил там Сергея Борисовича - писателя, с которым познакомился в Коктебеле. Оказалось, что в этот вечер у него там была презентация его новой книги. Книга имела странное название 'Империя на распутье, или почему Россия не Европа', и была посвящена, насколько я понял, каким-то геополитическим проблемам, густо сдобренным экономическими выкладками.
   Я подошел к нему, он как раз подписывал новенькие, пахнущие типографской краской, пухлые томики своим первым покупателям. Странно, но он даже обрадовался, когда увидел меня. Я поздравил его с выходом новой книги, он спросил - есть ли она у меня, я сказал, что у меня нет денег, и тогда он протянул мне ее в подарок. На обложке значилась его фамилия: Велесов, почему-то она немного позабавила меня. Я сказал спасибо, и между нами произошел интересный разговор.
  Сначала мы вспомнили нашу встречу в Крыму, видно было, что Сергей Борисович явно ностальгировал по солнечному югу и неуютно чувствовал себя в холодной Москве. Зачем-то я сказал ему, что теперь стал нацкомом. Сергей Борисович ничуть не удивился этому, а лишь спросил:
  - А почему ты туда вступил?
  Объяснять все было слишком долго, и я ограничился словами о том, что хочу бороться за лучшую жизнь в нашей стране. Было видно, что Велесов слушает мои слова с каким-то сомнением, и когда я закончил, он сказал:
  - А мне кажется, тут все немного по-другому. Что причины у тебя были другие.
  - То есть как другие? Какие же?
  - Ну, как бы это объяснить. Вот попробую от твоего лица порассуждать. Ты говоришь кому-то: понимаешь ли ты, что я должен был прийти в эту партию? Именно в эту, в эту! Бог меня сюда привел, видно. Вот жил человек, то есть я, жил себе и не печалился ни о чем. Но вот, в один прекрасный день, понимает он, что неправильно, в общем-то живет. А почему неправильно? Потому что не так у него все в жизни происходит, не верно. Все идет по накатанной, по прямой, по самой что ни на есть наипрямейшей линии. И вроде бы так и должно быть. Ан нет, врешь, не должно быть так! - для пущей убедительности Сергей Борисович даже взмахнул кулаком. - Потому что жизнь - это не прямая и не книга с готовыми ответами на все вопросы. Жизнь, это видите ли, престраннейшая вещь. Когда в ней все идет так, как у всех и значит должно идти и у тебя - тогда тебе и начинает казаться, что что-то идет абсолютно не так, как оно должно идти. Вот ведь в чем штука! И непременно тут же нужно все поменять, все до единого! А как все поменять? Как изменить все так, чтобы уж совсем, чтобы до конца? Вопрос-то непростой, честно говоря. А ответ тут же находится: а почему бы не вступить в радикальную партию какую-нибудь? И непременно в самую радикальную, в самую-пресамую, чтобы уж дальше некуда. А зачем вступить? А черт его не знает! Вступить просто для того, чтобы жизнь свою изменить, вот для чего. Не для того, чтобы чужую жизнь изменить или даже жизнь своего народа, а чтобы свою, именно свою жизнь изменить! Вот для чего!
  Сергей Борисович замолчал, хитро поглядывая на меня, потом спросил:
  - Так ведь?
  Я хмуро ответил:
  - Извините меня, Сергей Борисович, но все это достоевщина. Вы, конечно, писатель, и наверно поэтому... У меня все проще. Извините, меня ждут.
  - Подожди, Вадим, - он задержал меня за руку. - Может быть это и достоевщина, ты прав, но ведь со времен Достоевского люди-то не изменились! Понимаешь, все в мире изменилось, абсолютно вся жизнь. Появились новые проблемы, с которыми раньше никто не сталкивался, полностью изменились технологии. А люди остались теми же самыми. Новые проблемы появились в течение последних каких-то 20-30 лет, в течение жизни одного поколения, как тут можно измениться. Вот интересно, что бы, допустим, написал Федор Михайлович по поводу проблемы суррогатных матерей. Ведь он же, как любой нормальный писатель, всегда отзывался на новые проблемы, явления, появлявшиеся в его время. А феномен суррогатных матерей - ведь это же, в первую очередь, вопрос этический, вот в чем дело-то!
  Я кипел внутри: 'Какие еще суррогатные матери, что он мне гонит!', но внешне ничем не выразил своего раздражения, лишь уверенно выдернул свою руку из ладони Велесова:
  - Вы конечно правы. Простите, но меня действительно ждут.
  Я повернулся и пошел назад к пацанам. По дороге обернулся - Велесов подписывал книгу новому покупателю.
  Сел за столик, прислушался к разговору. Сергей вопрошал у Макса:
  - Сегодня не мог зайти на сайт партии, они его снова атакуют, ты не в курсе?
  - Я пока не проверял. Да и пацаны не звонили вроде.
  - Я вчера заходил, - вставил я. - Савинов написал новую статью. Назвал 'Творчество чекистов - откровения перхоти подзалупной'. Прикинь?
  - Врагу не сдается наш гордый Савинов.
  - Да уж.
  Макс заметил книжку у меня в руках.
  - Ну-ка, что купил? - спросил он.
  Я показал обложку.
  - 'Империя на распутье, или почему Россия не Европа', - прочитал Макс. - Это что еще за ботва?
  - Так, знакомый подарил.
  - Про что?
  - Не знаю. Хочешь - подарю?
  - Да на фиг она нужна. По названию все ясно.
  Я повертел книжку в руках, и положил на стол. Действительно, название говорило само за себя.
  К этому времени лекция уже закончилась, началось обсуждение, выступал кто-то из 'демократической общественности', но мы не стали слушать новых ораторов и ушли. Хотелось побыстрее покинуть всю эту говорильню, пока голова окончательно не разболелась. Книжку я оставил на столе.
  Когда мы шли к метро, у меня с Сергеем разгорелся спор.
  Я горячился и пытался доказать ему, что нацкомы - это настоящая революционная партия, что она состоит из кристально честных людей, борющихся за идею, готовых даже отсидеть за нее в тюрьме. Сергей слушал меня молча, качая при этом головой. Когда поток моих излияний прекратился, он сказал:
  - Все это чушь. На самом деле не происходит ничего интересного - просто идет война за ресурсы. Одна группа людей обладает ресурсами, вторая хочет отнять их. Другое дело, что часть людей из этой группы хочет захватить их не для себя лично, а для всего народа, для людей, во имя справедливости.
  Признаться, я просто опешил. Некоторое время я стоял с открытым ртом, пока ко мне не вернулся дар речи.
  - Да как ты можешь это говорить?! Ты что хочешь сказать, что мы - точно такие же сволочи, как и они? Что все это просто война за ресурсы?!
  - Нет, конечно, просто ты меня не понял. Ты ничего не понял.
  - Что я не понял?
  - Что все люди в принципе одинаковы. Я имею в виду психологию. Просто у всех разные идеалы.
  - Не согласен, - в разговор вклинился Макс. - По-моему, далеко не каждый выйдет на площадь против ОМОНа, или захватит администрацию, или бомбу взорвет, наконец. У большинства просто кишка тонка на это. Так что Вадим прав.
  Сергей кивнул:
  - Прав, конечно, но он все слишком идеализирует. Из-за этого ему будет сложно в какой-нибудь... серьезной ситуации. Нужно понимать, что ты ничем не отличаешься от других людей, что ты такой же, как они. Просто у вас разные идеалы. Тогда все будет намного проще.
   - Ну... - протянул Макс.
  Дальше до метро мы дошли молча. Сергей с Максом ехали в бункер, я к себе домой. На прощание, когда я пожал ему руку, Сергей задержал мою ладонь и сказал:
  - Скоро будет одна акция, пойдешь?
  - Конечно.
  - Хорошо, я позвоню.
  Они с Максом зашли в вагон подошедшего поезда, на прощание Сергей махнул мне рукой за окном вагона. Я поднял свою руку, их поезд тронулся и поехал.
  Ну что же, наконец-то начинается настоящее дело.
  
  
  ***
  
  На следующий день мы с Леной гуляли по центру Москвы. Лена была чем-то расстроена, но не хотела мне говорить. Кое-как я все же добился от нее, что у них на работе произошел какой-то скандал. В это время она уже работала на окружном телевидении, вела местный выпуск новостей. Все было хорошо, карьера развивалась, но оказалось, что вчера у них на канале была какая-то вечеринка, и там к ней, напившись водки, приставал ее босс. Она естественно отказала ему, а он оказался злопамятным. Теперь угрожает уволить за профнепригодность.
  Когда она рассказала мне все это, я был просто взбешен. Кулаки мои сжались сами собою, я готов был убить этого Эдуарда Петровича. Откуда во мне взялась эта яростная ревность, я и сам не знал, ведь я все больше думал об Ольге, но сейчас я просто приказал Лене уходить с этого долбанного местного телевидения. Сначала она не соглашалась и говорила:
  - Я думаю, он все скоро забудет, все уляжется. Просто поймет, что я не такая, как большинство тех, кто у него и работает и отстанет.
  Меня этот вариант абсолютно не устраивал.
  - Хорошо, оставайся на этом канале, только я набью ему морду, окей?
  Лена испугалась.
  - С ума сошел? Хочешь, чтобы тебя посадили? Да и зачем это надо? Так только хуже сделаешь.
  - Зато самому приятно будет, - пошутил я.
  Но Лена не была настроена оценивать мой юмор. Тогда я стал настаивать, чтобы она ушла с канала, потому что все равно ее босс не успокоится, пока чего-нибудь не добьется. Я постарался подействовать на нее железной логикой:
  - Или он тебя заставит с ним переспать, или он тебя уволит по статье, понимаешь? Это такой тип людей, они по-другому не могут. И вообще, я не хочу, чтобы какой-то толстый урод в пиджаке приставал к тебе прямо на работе.
  В конце концов, я все-таки убедил ее, что с этим телевидением пора завязывать, а работу она себе еще найдет. Чтобы немного успокоиться, мы заходим в магазин 'Книги' на Никольской. Магазин - воплощение сытой буржуазности, как и большинство торговых точек в центре столицы. Кучи книг на стеллажах, стулики и столики, за которыми можно почитать выбранные книги перед покупкой. Но главное - огромное количество книг, написанных по абсолютно разной тематике, призванной удовлетворить самый извращенный вкус. Все, естественно, дорого и невнятно. Настоящей литературы мало. Я смотрю открытки с прикольными картинками - агитация, оставшаяся с советских плакатов 20-40-х годов, которая сейчас (да и тогда, наверное) выглядит просто чистым стебом. Например, надпись 'Думай о колесах' с изображением какого-то скелета и колес поезда сегодня вызывает ассоциации только с наркоманской лабуденью. Ну что же, да здравствует советская агитация.
  Лена выбрала себе две книжки - Бегбедера и Паланика, я ничего интересного не нашел. Вообще, тратить деньги на книги как-то не хотелось, почти все, что мне было нужно, я уже прочитал, и, полистав новые издания, я снова в этом убедился.
  Мы вышли из магазина и медленно пошли по улице. Снова была оттепель, снег под ногами превратился в чавкающую кашу, и ноги у меня быстро намокли. Почему-то мне было грустно, я вспоминал наши осенние прогулки по Москве, когда мы были так счастливы. Казалось, что теперь это больше никогда не повторится. Лена тоже молчала, и я спросил:
  - Как твоя мама?
  - Ничего. Живет со своими собаками и кошками.
  - Она у тебя хорошая.
  - Согласна.
  Мы замолчали, в голове было пусто, и я снова спросил:
  - А в универе у вас что нового?
  - Ничего. Сейчас еще лекции читают, скоро будет аттестация.
  - Готовишься?
  - Готовлюсь.
  Она вздохнула, и сердце у меня сжалось в комок.
  - Мне кажется, ты стал каким-то другим, - после паузы медленно сказала она. - Не знаю, это из-за вашей партии или просто из-за того, что у тебя есть кто-то.
  Повисла пауза. Хотя я и готовился к этим ее словам, сейчас они были для меня неожиданными.
  - А другим - это каким? - наконец сказал я.
  - Ну, как объяснить... Я просто это чувствую. Ты уже по-другому относишься ко мне. У меня такое ощущение.
  - Ничего не изменилось, Лен. И никого у меня нет. А НКП - это просто партия, и к нашим отношениям она не имеет никакого отношения. Прости за тавтологию.
  Лена улыбнулась, но глаза ее оставались грустными.
   - Какое будущее у нас может быть? - спросила она. - Ты же не собираешься вечно работать осветителем и быть нацкомом?
  Меня кольнуло такое ее отношение.
  - Значит, проблема во мне? Я тебе не подхожу?
  - Не будь дураком, Вадим. Просто мы не можем вечно так жить.
  И снова пауза. Внутренне я, конечно, был согласен с ней, я сам много раз думал на эту тему, но что я мог сделать? Да и сейчас уже я совсем не загадывал вперед, по крайней мере, в отношении себя. Но ведь я же должен был думать не только о себе, в конце концов.
  Мы подошли к входу в метро 'Китай-город'. Лена поправила прическу, улыбнулась:
  - Ну, поеду домой.
  - А ко мне не поедем?
  - Прости, Вадим, но я сегодня устала. На работе еще все это... Хочу просто почитать книжек.
  - Хорошо, Лен, конечно. И не забудь - если твой начальник еще хоть раз к тебе прикоснется, я набью ему морду. Не забудь ему это передать.
  Лена снова улыбнулась:
  - Обязательно.
  Потом она зашла в метро - такая стройная и красивая в своем черном приталенном пальто, которое ей очень шло. Она шла уверенной и четкой походкой, казалось, что у нее нет абсолютно никаких проблем. Хотя, конечно, это только казалось.
  Я проводил ее взглядом, пока она не скрылась на эскалаторе, а потом медленно побрел к себе на Трубную. Настроение было поганое, вдобавок и с неба стала сыпаться какая-то мокрая крупа, таявшая на моей куртке и стекавшая с шапки мне за воротник. Я не знал, что со мной будет в будущем, но внутри меня по-прежнему сидел упрямый компас, засевший в Саранске и показывавший правильное направление движения.
  
  
  ***
  
   Через два дня, вечером я пришел к Сергею. У него уже были Костян и Вано, и кроме них еще несколько нацкомов. Сергей познакомил нас - паренька небольшого роста в черном пальто звали Кирилл, другого - в болоневой куртке, спортивного вида, лет двадцати на вид все называли Шварцем, хотя, как я узнал потом, настоящее имя его было Леха. Мы уселись в кружок в комнате Сергея, и он объяснил нам задачу, впрочем, обращаясь больше ко мне:
  - Сегодня ночью атакуем отделения 'Единства' в нашем районе. Снова по вывескам, по дверям. Фоткать будем я и Кирилл. Вопросы есть?
  - А что значит - атакуем? - спросил я.
  - Закидываем банками с краской, оставляем листовки, - ответил Сергей. - Кстати, вот, почитай.
  Он протянул мне лист из кипы бумаги, лежащей в углу. Я быстро пробежал его глазами - там было написано о требованиях НКП к партии власти 'Единство' обеспечить принятие законов об отмене монетизации льгот, изменении избирательной системы, назначении новых выборов и так далее.
  - Навряд ли они согласятся на все это, - с усмешкой сказал я Сергею, отдавая ему листок.
  - Конечно, не согласятся. Зато понервничают. - Сергей улыбнулся, сидевшие вокруг пацаны тоже ощерились.
  - Все понятно? - спросил Сергей у меня.
  Я кивнул.
  - Ладно, там увидишь - ничего сложного. Шорох большой должен быть - кроме нас, еще в нескольких районах пацаны 'Единство' разрисуют.
   Сергей оглядел всех.
   - Ну что, часа через три пойдем.
  Оставшееся время мы скоротали в трепе, кроме того, перед выходом Сергей накормил нас макаронами по-флотски. Все было абсолютно буднично, глядя на пацанов, я понимал, что для них предстоящая ночью акция является чем-то вроде любимой работы, а ее опасность лишь приятно щекотала нервы адреналином.
   Где-то в час ночи Сергей раздал нам по несколько банок с черной краской, Ваня со Шварцем взяли листовки, и мы пошли. Когда мы вышли из подъезда, стояла приятная теплая погода, температура явно было выше нуля. Сергей втянул воздух носом:
  - Блин, весной уже пахнет, - потом он оглядел нас. - Ну что, народ, пошли.
  Мы отправились по освещенным фонарями улицам куда-то вслед за Сергеем. Машины проносились мимо нас, обдавая грязью, но мы не обращали на них внимания. Через какое-то время Сергей остановился, подозвал Шварца, Костяна и Кирилла.
  - Так, теперь вам направо, там дойдете до поворота, потом налево, две остановки пройдете и увидите 'Копейку', рядом с ней - управа, и в том же доме, только сбоку - отделение 'Единства'. Понятно?
  Пацаны кивнули.
  - Хорошо, потом следующее отделение, по карте я вам показывал, как оттуда пройти. Недалеко совсем. Как все сделаете - ловите машину и ко мне. Только выходите, не доезжая пару домов. И сначала отзвонитесь, скажите, где вы. Давайте, без палева.
  - Ладно, идем. - Кирилл махнул рукой. - И вам без палева.
  Троица отделилась от нас и стала удаляться. Сергей посмотрел им вслед, потом сказал:
  - Ну, пошли.
  Мы двинулись вслед за ним. Пройдя через два перекрестка, свернули в переулок и вышли к многоэтажке, на первом подъезде которой висела вывеска 'Отделение политической партии 'Единство'.
  Сергей оглядел всех.
  - Приступим, пацаны.
  Он быстро подбежал к подъезду, достал из-за пазухи пальто баллончик с краской и написал на стене рядом с зарешеченными окнами отделения громадными буквами 'НКП', потом добавил сбоку 'Лжедепутаты, сдайте мандаты!'. Потом отбежал от подъезда к нам с Вано, а мы уже стояли наготове, достав банки с чернилами. Сергей скомандовал:
  - Давай!
  Мы метнули банки в дверь подъезда, стараясь попасть в вывеску партии. В этот момент мне казалось, что я кидаю гранату по ненавистному врагу, оккупировавшему мою страну, так что я чуть не закричал 'Ура!'. Стеклянные банки, ударившись об стенку, лопнули, и краска расползлась жирными пятнами, наши попадания было довольно меткими - табличка почти вся была покрыта черными разводами.
  От шума разбивающихся банок сработала сигнализация на припаркованной рядом с подъездом иномарке, сразу стало шумно, и мне показалось, что нас смотрит весь дом. Вано подбежал к подъезду, вынул из кармана кипу листовок, разбросал их у входа, отбежал - Сергей сфотографировал все на 'мыльницу'. Я огляделся - кто-то смотрел на нас в освещенном окне на третьем этаже 'партийного' подъезда, в соседнем подъезде тоже кое-где загорелся свет.
  Сергей побежал в переулок, махнул нам рукой, крикнул: 'Быстрее!'. Мы припустили вслед за ним, через пару минут добежали до соседней улицы, по ней уже пошли шагом. Вокруг нас снова было тихо, лишь машины иногда проезжали по пустой дороге, по-прежнему обдавая нас грязью.
  Отдышались, Сергей огляделся.
  - Вроде ништяк, тихо все, - он посмотрел на часы. - Так, время еще навалом, пошли в другое отделение.
  Потом взглянул на меня.
  - Молодец, Вадим, так держать.
  Ваня хлопнул меня по плечу.
  - Молоток.
  Мы направились к новому отделению 'Единства'. До него надо было пройти порядочно, но было тепло и настроение у нас сейчас было какое-то праздничное, так что мы бодрым шагом дошли до соседнего микрорайона.
  Там мы так же атаковали офис 'Единства', находившийся в каком-то детском саду. Вано пошутил по поводу расположения отделения:
  - Не зря же их всех телепузиками называют.
  Потом он поднес зажигалку к вывеске, которую перед этим Сергей полил бензином из небольшого пузырька. Вывеска зашипела, по ней пробежал веселый огонек пламени, белые буквы скукожились и стали пузыриться. Где-то вдалеке послышался вой сирен, Сергей махнул рукой: 'Хватит, уходим'.
  Мы быстрым шагом дошли до выхода из двора, Сергей посмотрел за угол дома, огляделся:
  - Все чисто.
  Так же быстро мы дошли до перекрестка, там у круглосуточного магазина поймали убитую 'шестерку' с водителем-азербайджанцем. Доехали до района Сергея, вышли, немного не доехав до его дома. Дальше шли медленно, уставшие, но довольные собой, Вано закурил сигарету. В это время затрезвонил телефон Сергея, он выслушал звонящего, сказал: 'Молодцы, мы тоже все, жду', сбросил звонок, потом повернулся к нам:
  - Шварц звонил, сказал, что они уже едут.
  Подошли к подъезду, поднялись к Сергею. Родители его уже давно спали, мы тихо прошли к нему в комнату. Сергей поставил греться чайник, мы с Вано упали на пол, уставшие как собаки. Через десять минут вернулись пацаны из второй группы, Кирилл с радостным видом что-то рассказывал, все смеялись, но я уже ничего этого не слышал - выпив стакан горячего чая, я как-то сразу расслабился, и уже через пять минут меня сморил долгожданный глубокий сон.
  Впрочем, спал я недолго. Через три часа Сергей растолкал меня:
  - Хватит дрыхнуть, Вадим. Седьмой час, метро уже открылось, пора ехать домой.
  - А зачем так рано?
  - Затем, что после сегодняшней ночи менты все на уши поставлены, скоро начнут наши адреса обходить, могут и сюда заглянуть. Усек теперь?
  Я кивнул, кое-как поднялся на ноги. Жутко хотелось спать, но надо было ехать, и через десять минут мы с Вано уже топали к остановке. Остальные пацаны уходили по очереди после нас, так мы меньше привлекали внимания.
  Ваня вообще не ложился и зевал всю дорогу.
  - Куда сейчас? - спросил я его.
  - К себе в Железку попилю, - прозевал он в ответ. - А ты куда едешь?
  - На Трубную.
  - В центре обитаешь?
  - Да, вписка просто есть.
  - Понятно.
  В метро, выходя из вагона, он протянул мне руку:
  - Ну, давай, - и, подмигнув, добавил: - Эхо Москвы сегодня послушай.
  Я доехал до себя и сразу же вырубился. Проснулся около двенадцати дня, чувствуя себя просто чудесно. Пока готовил завтрак, включил радио - по 'Эху' в новостях передавали о ночной атаке на пятнадцать отделений партии 'Единство' в Москве. Говорили, что милиция ищет злоумышленников, НКП, как обычно, отрицает свою причастность к данной акции. Я выключил радио - в душе было чувство радости и гордости за себя и нацкомов, проделавших такую слаженную операцию под носом у всех московских спецслужб.
  
  
  ***
  
  С этого дня во мне что-то изменилось. Я почувствовал, что могу что-то поменять в нашей стране, пусть немного, пусть совсем чуть-чуть, но могу. Вот как этой ночью, когда мы - небольшая группа совсем молодых парней показала всему городу, всей стране, что мы не желаем мириться с режимом, который установился в России, что мы - несколько десятков человек, которых так легко раздавить одним движением государственной машины, мы - не боимся этой махины, мы не собираемся молчать в тряпочку, а громко и смело говорим, что партия власти - нелигитимна, что она - антинародна, и что мы, нацкомы, заставим ее уйти с позором из всех органов власти, где она засела.
  Теперь я почти каждый месяц участвовал в какой-нибудь акции нацкомов, часто ходил на собрания в бункер. Все это время во мне сидел прежний заряд той злости, которая появилась после хождения по кабинетам чиновников в Саранске. Слава Богу, постепенно ситуация с лекарствами у нас в городе немного разрядилась, и отец мог снова получать их по льготным рецептам, но это ничего уже во мне не изменило. Я знал, что система просто немного смягчилась, испугавшись льготных бунтов, прокатившихся по стране, но вся ее политика, все ее устройство по-прежнему направлены лишь на сохранение 'статус-кво' и удержание правящей группировки у власти любой ценой.
  Вообще, нужно различать две вещи: настроение и настрой. Настроение обычно создается внешними факторами, самыми разными: вот, например, отмечается годовщина Победы, и по телевизору постоянно крутят разные фильмы про войну, по радио играет патриотическая музыка. И у тебя соответственно создается такое же настроение - боевое, приподнятый дух такой весь день, а может быть, ты даже всплакнешь - так сильно тебе жалко погибших на той войне. А настрой другое дело - проходит этот юбилей, кончается настроение, и ты снова остаешься с теми же мыслями, с которыми был до этого. Почти у каждого человека, по-моему, есть какая-то своя постоянная мысль, которая терзает его постоянно, до своего удовлетворения, а иногда и всю жизнь. И вот эта мысль снова всплывает, когда твой мозг освобождается от наслоений внешних раздражителей, и именно она и есть ты. Именно она является самым главным в тебе. От себя же не убежишь, как известно. Как и у всех нацкомов, такая главная мысль была и у меня. И она постоянно напоминала о себе лишь одним словом: 'Революция!'.
  Наступила весна, на улице было тепло, и настроение от всего этого было замечательным. Я по-прежнему встречался с Леной, но сейчас она часто была занята днями напролет, сдавая свои экзамены, да и работа отнимала у нее много времени. Со своего канала она все-таки уволилась и теперь работала в газете корреспондентом. Обычно она приходила ко мне поздно вечером, уставшая, и, печально улыбаясь, говорила:
  - Прости, сегодня снова задержали.
  Я протестовал:
  - Ничего страшного, Лен, скоро все это закончится.
  Тогда она качала головой и говорила:
  - Теперь, Вадим, это никогда не закончится.
  В такие моменты я ругал себя за то, что не могу ей ничем помочь, что по-прежнему работаю осветителем и живу в этом разбитом сквоте. Чего же стоит вся моя борьба с властью, если я не могу помочь даже своему любимому человеку?
  Я молчал, а Лена, глядя в окно, тихо говорила:
  - Сегодня была такая прекрасная погода, а мы с тобой опять не гуляли.
  - В выходные мы обязательно погуляем, - пытался я возразить.
  - Нет, в выходные мне нужно готовиться к экзамену по статистике. Но ничего... -она оборачивалась ко мне, - когда-то это все закончится.
  - Конечно, - я обнимал ее, и она прижималась ко мне, словно маленький ребенок.
  Да, я по-прежнему любил ее, но все чаще думал об Ольге. Но с Ольгой все было совсем не просто.
  После нашего знакомства и той незабываемой первой ночи, я больше недели не видел Ольгу и не мог ей дозвониться. Наконец я сам поехал в бункер, чтобы поговорить с ней.
  Приехав туда, я сразу же наткнулся на нее - она сидела на посту охраны на входе в бункер. Когда я ее увидел, мне нестерпимо захотелось снова обнять ее и поцеловать. Я заговорил с ней, но было видно, что она уже не такая, как раньше, в ней появилась какая-то отчужденность, от чего у меня закололо в сердце. На мои вопросы она отвечала как-то отстраненно, сворачивая разговор на общие темы.
  Наконец я не выдержал и прямо ее спросил:
  - Оль, что случилось? Почему ты избегаешь меня?
  Какое-то время она молчала, опустив глаза и кусая губы. Потом она подняла на меня взгляд - в нем был какой-то вызов:
  - Я не хочу быть соперницей твоей подруги.
  Так вот в чем дело - значит, она знает про Лену. Наверняка Сергей рассказал, больше некому.
  Я покраснел и глухо произнес:
  - Ты ей не соперница.
  - Но ведь ты спишь с ней.
  Медленно подбирая слова, я сказал:
  - Ты мне нравишься больше.
  Я замолчал, сам удивляясь тому, что только что произнес. И, тем не менее, я чувствовал, что это была правда - правда, которую я сам боялся признать.
  Ольга смотрела на меня с прищуром, а я не мог больше сказать ни слова.
  - Я рада, что ты так думаешь. Только этого недостаточно, - наконец сказала она и отвернулась.
  Я стоял, не в силах сдвинуться с места. Все было предельно ясно - мне нужно было сделать выбор между Леной и Ольгой, нужно было его сделать с самого начала, но я не мог его сделать! Что-то внутри меня начинало мучительно ныть, как только я задумывался о том, чтобы бросить Лену, и одновременно, даже находясь с ней в постели, я думал об Ольге. Это была какая-то шизофрения, какой-то сумасшедший ребус, который я был не в силах разгадать. И все же я отлично понимал, что дальше так продолжаться не могло.
  Наконец я кое-как совладал с собой, медленно повернулся и вышел из бункера. Я поехал домой, и провел там вечер, не находя себе места, с ужасом ожидая прихода Лены. Я не знал, что говорить ей, как мой язык вообще повернется произнести эти ужасные слова. Чтобы придти в себя, я вышел и купил вина в магазине, вернулся домой, выпил стакан вина, потом другой. Лучше не становилось. Наконец Лена пришла - сегодня она была в хорошем настроении, на работе ей подняли зарплату, и она хотела это отметить. Я смотрел на нее и понимал, что сегодня точно ничего ей не скажу. Да и вообще - как я смогу сказать ей это, если все еще люблю ее. В тот вечер я так и не принял окончательного решения.
  И все-таки, с этого дня в наших отношениях с Ольгой что-то изменилось. Теперь она стала лучше ко мне относиться, и даже позволяла целовать ее иногда. Наверное, ей понравилась моя искренность, а может быть, тут были виной какие-то другие причины.
  Вскоре после этого мы с ней и несколькими нацкомами вместе шли на пикет по поводу запрета НКП к зданию Генпрокуратуры. Нас возглавлял Сергей, к которому, по мере того, как я все больше и больше его узнавал, я испытывал все большее уважение. Мы часто спорили, но эти споры были полезны для меня, показывая мне мои ошибки и разрушая мои иллюзии.
  Теперь я понимаю, что это был настоящий человек, кремень, в общем-то. Таких много было тогда в партии, и мало - в стране. По-моему, именно таким должен был быть любой нормальный человек.
  Мы часто говорили с ним о положении в стране и каких-то текущих событиях в политике, и каждый раз он умудрялся каким-то совершенно естественным образом переходить на тему упадка нравственности и связи этого процесса с экономическим положением в стране. В общем-то, он был прав. И все же он вовсе не был оторван от реальности, живя в мире каких-то своих революционных идеалов. Наоборот - в нем сидела эта суровая, постоянная воля к борьбе с государственной машиной, неукротимая и не ломаемая никакими внешними обстоятельствами. Я по сравнению с ним был, конечно, намного слабее в этой духовной стойкости.
  По дороге на пикет у нас возник спор, показавший - насколько все-таки разное у нас отношение к жизни в современной России. Сергей спросил у меня:
  - Как ты думаешь - можно ли жить в нашей стране и при этом существовать на деньги, заработанные собственным трудом?
  - Конечно, большинство ведь так живет. Если бы не олигархи, то...
  Сергей прервал меня:
  - Не скажи. Мы вечно обвиняем олигархов во всех наших бедах, но мы ведь и сами во многом виноваты. На самом деле, получается так, что все мы живем на деньги, украденные у будущих поколений. Все мы живем на выручку от продажи нефти, которая является нашим национальным богатством. И я не могу, не могу знать об этом, и ничего не делать!
  - Но мы же ходим на митинги, протестуем.
  - Этого недостаточно, как ты не понимаешь!
  - Но на что же нам еще жить?! Разве мы можем сами что-то изменить?
  - Я не знаю. Но мы должны что-то изменить. И самое главное - мы сами должны измениться!
  - Но ты же сам как-то говорил, что все люди одинаковы! Что идет просто война за ресурсы!
  - Да, правда. Вот в этом-то и проблема. Нам нужны новые люди, которые построят новую страну. И, в первую очередь, мы сами должны стать такими новыми людьми.
  Он замолчал, стиснув зубы. Я посмотрел на него, и мне показалось, что он готов голыми руками задушить каждого, кто сейчас встанет у него на пути.
  Через несколько минут мы подошли к зданию Генпрокуратуры на Большой Дмитровке. Там мы развернули плакаты с надписями 'Требуем регистрации НКП!', 'Соблюдайте Конституцию России!', Ольга достала флаг НКП. Мы встали в ряд и стали скандировать: 'НКП - в Госдуму!'. Рядом крутились знакомые журналисты из некоторых дружественных газет, время от времени фотографируя нас, в стороне за нами хмуро наблюдали милиционеры, охранявшие Генпрокуратуру.
  Через несколько минут к милиционерам подбежал какой-то майор, по-видимому, их начальник. Он сразу же стал что-то кричать в рацию, ему отвечали, но команды брать нас, кажется, не поступало, потому что милиционеры не двигались с места, лишь переминались и сплевывали на землю.
  Костян сказал мне на ухо: 'Хорошо, что журналисты здесь, поэтому нас и не вяжут', потом Сергей крикнул новую речевку: 'Прокурора - в отставку!', и мы дружно поддержали его. Еще минут десять мы скандировали разные лозунги, потом Сергей сказал: 'Ладно, хватит', и пикет закончился.
  После него мы, свернув флаги и плакаты, пошли к метро, по дороге трепались, прикалывались, я в шутку пытался поцеловать Олю, но она все время также шутливо отталкивала меня. Когда мы уже подходили к спуску в подземный переход, где находился вход в метро, из припаркованного рядом 'пазика' высыпались омоновцы. Все произошло мгновенно, никто из нас даже не успел среагировать, через минуту все уже лежали на земле с заломанными за спиной руками. Я тоже валялся рядом с Олей, мне придавили голову ногой, так что был виден только ботинок омоновца.
  - Ну что суки, попались?! Думали - просто так съебетесь, что ли? - раздался довольный голос откуда-то сверху.
  Через минуту нас по одному стали кидать в автобус. При этом толстый омоновец с нашивками сержанта хлопал всех по бокам, вытряхивая из карманов листовки и документы, потом ласково улыбался и пихал в сторону двери в 'пазик'. Когда очередь дошла до меня, я спросил у омоновца:
  - На каком основании нас арестовали?
  В ответ он ударил меня головой об автобус, потом добавил кулаком по почкам. Я упал на землю, от удара об автобус у меня потемнело в глазах, и в ушах появился какой-то шум. Хотелось прислониться к холодной земле и лежать так долго-долго, словно тебя уже никто не найдет, но омоновец поднял меня за шиворот куртки.
  - Теперь понял - на каком основании? - выдохнул он мне в лицо и кинул в салон 'пазика' вслед за остальными. Вдогонку мне послышался громкий ржач остальных омоновцев, меня запихнули в середину автобуса и повалили на пол, на голову снова наступила берца какого-то бойца. Потом нас повезли в ОВД, автобус по дороге трясся и шатался, вдобавок у меня перед глазами вертелись разноцветные круги, во рту появился привкус крови. Всю дорогу омоновцы шутили и переговаривались друг с другом, пару раз для профилактики пнув каждого из нас.
  Наконец нас привезли в ОВД, вытолкали из автобуса, и, подгоняя на ходу, пригнали к дежурному. Дежурный - заспанный усатый подполковник недовольно сказал старшему из ОМОНа:
  - Ну и на хер их опять сюда привезли?
  Омоновец миролюбиво ответил:
  - Да ладно, Иваныч, не гундось. Начальство сказало сюда везти. Давай, принимай экстремистов.
  Иваныч, все еще ворча, крикнул:
  - Серегин, распредели задержанных по камерам.
  Омоновцы сели заполнять протоколы, а нас по двое стали распихивать по камерам для задержанных.
  Меня с Костяном посадили в одну камеру. Кроме нас в ней сидели еще двое - мужичок лет сорока, по виду алкаш, и бомж, который спал в углу, прямо на полу. Мужичок спросил у нас закурить, но у нас не было сигарет - мы оба с Костяном не курили. Мы немного потрепались с Костылем - он успокаивал меня и говорил, что ничего серьезного - назначат штраф и выпустят, да я и сам не особенно переживал из-за этого.
  Через пару часов дверь камеры отворилась и меня вызвали. Толстый сержант отвел меня назад к дежурному, где тот сказал мне подписать протокол о моем задержании. Я прочитал его - там говорилось, что я участвовал в несанкционированном пикете, а на предложение сотрудника милиции сержанта Попова пройти с ним ответил нецензурной бранью и оказал сопротивление законным действиям других сотрудников.
  Иванычу надоело ждать, пока я все дочитаю, и он сунул мне ручку в ладонь:
  - Подписывай!
  - Я не матерился, товарищ подполковник, и сопротивления не оказывал, - попытался я возразить.
  - Не согласен? Хорошо, тогда напиши, что с содержанием протокола не согласен. Вот тут.
  Толстый волосатый палец Иваныча ткнулся в листок протокола. Я написал это предложение, потом подписал протокол. Иваныч свернул его и убрал в стопку других протоколов, потом мотнул головой сержанту: 'Уведи его. И веди Белова'. Сержант толкнул меня в спину, и я вернулся в свою камеру, а к дежурному повели Костяна.
  Еще через пару часов нас доставили к мировому судье. Туда нас всех привезли на одном милицейском 'бобике', по дороге мы перекинулись парой слов друг с другом, пока нас не оборвал сопровождавший милицейский капитан:
  - Разговаривать потом будете!
  Суд над нами вообще был похож на какой-то аттракцион, главной целью которого было скорейшее исполнение всех предусмотренных законом процедур. Мировой судья (это была толстая, некрасивая тетка в очках) вышла с папкой в руках, выслушала показания капитана милиции, которого мы видели в первый раз в жизни, потом быстро протараторила наши имена, назначенные нам наказания, и так же быстро удалилась. Все заняло не больше двадцати минут. Может быть, так было даже лучше.
  Почти всех приговорили к штрафу по 'стандартной' статье 20.2 КоАП 'Нарушение установленного порядка организации либо проведения собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования', лишь нам с Сергеем дали 'в нагрузку' по десять суток административного ареста по статье 19.3 КоАП 'Неповиновение законному распоряжению сотрудника милиции, военнослужащего либо сотрудника органов уголовно-исполнительной системы'. Неплохо, по крайней мере, не уголовка.
  'Штрафников' освободили в зале суда, нас повели к выходу. Я обернулся - Ольга смотрела на меня с выражением какой-то странной нежности в глазах. Костян крикнул нам: 'Пацаны, до встречи!', Сергей в ответ поднял руку, сжатую в кулаке, но по ней ударил дубинкой милиционер, который шел рядом с ним.
  Нас отвели в 'бобик' и увезли в спецприемник. По дороге Сергей сказал:
  - Мне дали десять суток за то, что я был главным в пикете, а тебе-то за что, не пойму?
  - Наверное, за длинный язык. Тогда, с омоновцем у автобуса.
  - А... Да, они это не любят.
  В спецприемнике на Гиляровского нас сфотографировали, 'откатали' у нас отпечатки пальцев и развели по камерам, где мы и просидели оставшиеся нам 9 суток. Сидели мы по разным камерам, в моей были несколько человек, количество которых менялось - кого-то выпускали, кто-то приводили. В основном все сидели за хулиганку, за шатание по общественным местам в нетрезвом виде. Все это время я страдал от безделья - трудиться нас не заставляли, лишь только на третий день мы полдня убирались во дворе спецприемника. Впрочем, каждый день можно было выходить на часовую прогулку, кроме того, нам пару раз 'закидывали' передачки нацкомы с воли.
  Пока я сидел под арестом, я упорно думал обо всем, что произошло со мной за последнее время. Я ни секунды не жалел о том, что оказался сейчас в этом спецприемнике, и тем более не собирался порывать с НКП - наоборот, теперь мое желание участвовать в ее акциях еще больше укрепилось. Вновь столкнувшись с тупой репрессивной машиной нашего государства, я снова убедился в том, что такое положение вещей больше терпеть нельзя. Мы, граждане огромной страны, про возрождающееся величие которой так любят говорить по телевизору, мы все были лишь муравьями, которые ползали под ногами у касты сверхлюдей - чиновников; насекомыми, на которых можно было наступить и не заметить этого. Несправедливость в нашей стране обычно причинялась по ходу дела, даже неумышленно, но ведь это и было самое страшное. То, что никто из власть имущих и не обращал внимания на то, что он кому-то повредил, кого-то обидел, привыкнув к всеобщему молчанию и отсутствию какого-либо протеста со стороны безропотного нищего народа. Ты не мог протестовать против такого положения дел, а если протестовал - то тебя сажали в тюрьму. Так что же мне оставалось делать - сложить лапки и медленно погрузиться в океан окружающего дерьма, или все-таки попытаться что-то изменить? Для меня ответ был очевиден.
  Срок ареста закончился, и нас наконец освободили, выдав справки о нашем нахождении под арестом. Вместе с Сергеем мы получили наши вещи и вышли на улицу. Было тепло, солнце так ярко сияло, что казалось, как будто уже лето, хотя была всего лишь середина апреля. Я с шумом втянул воздух полной грудью - после затхлой атмосферы спецприемника он казался удивительно чистым и свежим, хотя совсем недалеко был проспект Мира, по которому постоянно проносились автомобили.
  Нас встречал Костян.
  - Ну как? - он протянул мне руку.
  - Нормально, - ответил я, поздоровавшись с ним.
  Сергей огляделся вокруг, вздохнул и сказал:
  - Ну что ж, жизнь продолжается.
  Помолчали. Сергей спросил у меня:
  - Ты куда сейчас?
  - Домой. А ты?
  - Сначала в бункер заеду.
  Мы пошли к метро, и я снова подивился внутренней силе Сергея - наверняка ему тоже безумно хотелось поехать домой, привести себя в порядок, выспаться на нормальной постели, но для него дело, которому он служил, было важнее всего. Впрочем, может быть, он просто не хотел сейчас ехать домой, зная, что ему предстоит неприятный разговор с родителями. У многих нацкомов из-за участия в борьбе и постоянных штрафов и арестов отношения с родственниками были натянутыми, хотя чаше всего те относились к этому с пониманием - все-таки власть у нас в стране мало кто любит.
  
  
  ***
  
  Мы попрощались, и я поехал в свой сквот. Ничего мне не хотелось сейчас так сильно, как скорее обнять Лену. Для этого нужно было ждать вечера, я тянул время - почитал, потом сходил в магазин. Заодно, немного волнуясь, позвонил на работу - оттуда меня после того, как я отсутствовал десять дней, конечно, поперли. Хорошо еще, что у меня оставалась какая-то заначка денег на первое время. Ну что же, придется затянуть пояс.
  Вечером пришла Лена. Я думал, что она будет рада увидеть меня после такого вынужденного перерыва, но все было ровно наоборот - такой злой я Лену еще не видел.
  - Ты не понимаешь - во что ты ввязался? Зачем тебе это? Все эти клоунские акции, какие-то идиотские протесты? Зачем?! Вас же использует этот ваш Савинов! - кричала она мне, а я молча слушал ее.
  - Ну что ты молчишь?! Тебе нечего мне ответить?! - Лена остановилась перевести дух.
  - Ну, а что отвечать? То, что все это - расхожие штампы, а на самом деле все по-другому? Что Савинов сам отсидел в колонии два года? Или то, что я рад тому, что я наконец-то в первый раз в своей жизни занялся настоящим и нужным делом?
  Лена с яростью втянула в ноздри воздух.
  - Ты совсем уже с ума сошел? Тебя что там - зомбировали в вашей НКП? Оглянись вокруг - от вашей деятельности ничего в России не меняется! А вы ломаете себе судьбы, теряете здоровье, а зачем? Для чего? У нас никогда ничего не изменится в стране, а если и изменится, то без вашей помощи!
  Лена замолчала. Потом она шагнула ко мне и взяла меня за руки.
  - Вадим, ты должен уйти оттуда, понимаешь? Если ты любишь меня, то сделай это, пожалуйста, умоляю тебя. Тебя же уже с работы выгнали, а потом вообще посадят! И не на десять дней, а на несколько лет. А ваши Савинов с Сергеем будут новых придурков к себе в партию набирать, чтобы пиариться на них. Только когда ты это поймешь, будет уже поздно! Понимаешь - поздно? Ну, пожалуйста, я прошу тебя, брось эту политику, давай будем жить в реальном, нормальном мире, как раньше. Вадим, я очень тебя прошу - завяжи со всем этим, я серьезно боюсь за тебя. Обещаешь?
  Я молчал. Лена долго смотрела на меня, потом села на корточки и заплакала. Сердце сжалось у меня в комок, в эту минуту мне казалось, что так больно мне еще никогда не было. Я сел рядом с ней и стал гладить ее по волосам, говоря какие-то слова насчет того, что подумаю, что все может измениться, и что мы должны быть вместе.
  Через какое-то время, Лена перестала плакать и поднялась на ноги. Она молча вытерла слезы, вздохнула и спросила:
  - Значит, Вадим, ты не хочешь уходить из своей НКП?
  - Нет.
  - Ну что ж, тогда я уйду от тебя.
  Лена медленно повернулась и вышла из комнаты. Я не пытался ее остановить, мне как-то вдруг стало все равно. Я сел на пол, достал сигарету и закурил. Вообще-то я почти не курил, лишь иногда по пьяни, но сейчас мне надо было успокоить свои нервы.
  Я сидел и курил, постепенно приходя в себя. Понятно, что Лена скоро успокоится и вернется, может быть через день, может быть уже завтра. В конце концов, она же любит меня. Да и я ее...
  На этой мысли я споткнулся.
  Внутри меня почему-то ничто не шевельнулось. Нет, была какая-то грусть, но той прежней, острой боли, которую я испытывал, когда ссорился с Леной раньше, уже не было. Она куда-то делась, незаметно растворилась за последнее время. Честно говоря, почувствовав это, я испытал огромное облегчение. Казалось, что я потерял какую-то зависимость, мешавшую мне нормально жить. И все же, одновременно мне было грустно от этого.
  В этот момент зазвонил мой мобильник. Я посмотрел на экран - звонила Ольга. Странно. Я ответил на вызов:
  - Алло.
  - Вадим, привет, это Ольга, - ее голос показался мне взволнованным.
  - Привет, Оль. Что случилось?
  - Ничего. С чего ты взял, что что-то случилось?
  - Ну, не знаю. По голосу показалось.
  - Извини, - она откашлялась. - Просто хотела узнать - как ты? Тебя же сегодня выпустили после ареста.
  - А, - мне было приятно, что она думает обо мне. - Да, все нормально, Оль. Почти как дома себя чувствовал.
  Она рассмеялась, мне понравился ее смех - звонкий и веселый.
  - Ты молодец, легко к этому относишься. А то иногда бывает, что...
  Она замолчала, я тоже молчал. Повисла долгая пауза. Наконец я собрался с духом и сказал:
  - Оль, с тобой можно сегодня увидеться.
  Пауза.
  - Зачем? Хотя да, конечно... Я сегодня собиралась на вечер Емелина в 'Проект Оги', можем там встретиться.
  - Отлично. А кто такой Емелин?
  - Поэт современный. Он прикольный, увидишь.
  - Ага. Тогда где встретимся?
  - Ну, давай прямо возле 'Огов' на Китай-городе, в восемь вечера. Окей?
  - Договорились.
  - Ну, пока, буду ждать.
  Она повесила трубку. Я долго смотрел на свой мобильник, соображая что-то. А в чем, собственно, дело? Все идет как раз так, как ты хотел. И это правильно.
  Кое-как дотерпев до вечера, я уже в полвосьмого был около входа в клуб 'Проект Оги'.
  Я не знал, что буду говорить Ольге, в голове был какой-то сумбур, но мне было понятно, что я должен быть с нею. Я не заметил, как она подошла - она тронула меня сзади за плечо. Я обернулся - Ольга улыбалась, она была так прекрасна в своей кожанке и джинсах. Казалось, все ее существо было наполнено этим восторгом молодой жизни, который она излучала вокруг себя. Такой красивой до этого я ее еще не видел, и душа у меня мгновенно ушла в пятки.
  - Здравствуй, Вадим, - просто сказала она и поцеловала меня в губы.
  Казалось, этот поцелуй длился целую вечность. Наконец она немного отодвинулась:
  - Ну что - пойдем внутрь?
  Я кивнул, мы зашли в дверь. Спустились по лестнице, дошли до охранника, заплатили по 150 рублей за вход. Потом пошли внутрь извилистым коридором вдоль стен, оклеенных афишами, прошли мимо книжной лавки. Все это я делал на автомате, ничего не чувствуя, мозг совершенно отключился.
  Зашли в зал - мест почти не было, практически все столы были заняты компаниями по несколько человек, вокруг был плотный постоянный шум, в воздухе висели клубы дыма. 'Оги' был богемным местом - тут выступали маргинальные группы, андеграундные поэты, устраивались перформансы, и публика была соответствующей. К достоинствам клуба можно было отнести то, что цена на пиво здесь была вполне демократичной, и здесь не было экранов с вечным футболом, как в спортбарах.
  Кое-как мы нашли свободное место в углу у окна, замазанного черной краской, заказали пива. Ольга что-то спрашивала у меня о моем аресте, я отвечал невпопад. Через несколько минут на сцену под нестройные аплодисменты (тут они всегда были такими) вышел поэт Всеволод Емелин - мужчина среднего возраста и такого же роста, лысоватый, но в целом вполне харизматичного вида. Он стал читать стихи с бумажек, которые держал в руках. Стиль чтения у него был необычен - он читал все довольно монотонно, но иногда его голос менял амплитуду, то повышал ее, то понижал, как и громкость, что хорошо соотносилось с его стихами. При этом он расхаживал по сцене, время от времени останавливаясь, потом снова начинал бродить как маятник.
  Неожиданно для меня его стихи понравились мне. В них не было претензий на 'великую литературу', нет - они были просты, но понятны, темой их были разные события в современной России и мире, при этом Емелин явно стебался над правящим сейчас режимом, что вызывало живую реакцию у публики. Стихи были написано живо и интересно, они не были скучны, да и автор исполнял их замечательно, так что в кои-то веки я был заинтересован современной поэзией.
  Ольга заметила мой интерес и сказала:
  - Ну как - нравится?
  - Да, это что-то новое, я не ожидал.
  - Мне Емелин из современных поэтов больше всех нравится.
  Емелин закончил, и после него на сцену вышел его друг - поэт Андрей Родионов. Это был несколько другой человеческий типаж, мне он напоминал какого-то интеллигентного рабочего со сложной биографией - как потом я узнал, так оно и было, Родионов работал в каком-то театре монтировщиком. Родионов, одно ухо которого было закручено в трубочку, что почему-то вызывало у меня ассоциации с Ван Гогом, читал свои стихи в другой манере - более интимной, ровным голосом, стоя на одном месте. Да и стихи у него были совершенно другие - большею частью аполитичные, довольно сложные для восприятия, темами их были в основном пьянки и жизнь окраин, при этом все это представлялось в каком-то мифологическом и даже хтоническом свете. В целом, я бы назвал их 'поэзией трущоб'. Мне было близко все это, и сложность образов и рифм Родионова тоже мне импонировала, так что его стихи мне понравились даже больше, чем стихи Емелина.
  Ольге, наоборот, больше нравился Емелин в силу политической заостренности его поэзии, но и к Родионову она относилась благосклонно. К концу его выступления мы допивали уже по третьей кружке пива, и мне становилось все труднее сдерживать себя - я так давно не видел Ольгу, и она была так прекрасна сегодня, что говорить с ней на отвлеченные темы сейчас было просто мучением. А прямо сказать ей о том, что я безумно хочу ее прямо сейчас, в данный момент - прямо сказать это я почему-то все никак не решался.
  В какой-то момент Ольга пошла в женский туалет, и тут я не выдержал. Выждав минуту, я пошел вслед за ней. В эти несколько секунд, которые я шел до туалета, на меня напала жуткая слабость. В висках громко стучала кровь, ноги подкашивались, но я дошел до черной двери около лестницы наверх, заглянул внутрь - перед кабинками никого не было. Я тихо зашел, осторожно прикрыл за собой дверь. В кабинке слева слышалось журчание. Я вытер внезапно вспотевшие ладони о джинсы, взглянул в зеркало над умывальником - на меня глядело лицо незнакомого человека, я мотнул головой, приходя в себя. Снова взглянул в зеркало - я был ужасно бледен, по лицу текли капли пота. Я пригладил волосы на голове ладонью, глубоко вздохнул, приводя в порядок свое дыхание. Журчанье в кабинке прекратилось, потом послышался звук спускаемой в унитаз воды.
  Я обернулся к двери кабинки, через несколько секунд она открылась, и оттуда вышла Ольга. Она подняла на меня глаза, удивилась: 'Вадим?', но я не дал ей больше сказать ни слова, быстро шагнул к ней, поцеловал и задвинул назад в кабину.
  Там я, продолжая целовать Ольгу, правой рукой нащупал задвижку за спиной и закрыл дверь кабинки. Ольга была удивлена, но она не сопротивлялась, наоборот - с жаром подавалась мне, прогибалась всем телом под напором моего. Шепча ей: 'Я люблю тебя, Оль, я больше не могу без тебя', я судорожно расстегивал ей джинсы, задирал кофту, она тоже стала помогать мне, расстегивая мой ремень. Я уже был сильно возбужден, так что мой член сразу же выскочил под ее горячими пальцами из расстегнутой ширинки. Потом я засунул ладонь в ее трусы - там было мокро, повернул ее к себе спиной, чтобы нам было удобнее в тесном пространстве кабинки. Ольга наклонилась, упершись руками в стенку туалета, я провел ладонью по ее голой спине - Ольга вздрогнула и еще больше изогнулась. Я приспустил ее джинсы, потом трусы, провел рукой ей между ног - там все было мокро, может быть, это все оставалось еще после того, как она помочилась, но меня это не волновало - я вставил в нее член, она застонала. Этот ее стон еще больше возбудил меня, я стал ритмично двигаться, входя в нее все глубже. Правой рукой я схватил ее за волосы, потянул ее голову назад, Ольга стонала все громче, так что мне пришлось левой рукой заткнуть ей рот.
  Минут десять продолжалось это ритмичное движение наших тел, мы оба были немного пьяными, так что наше возбуждение не могло сразу привести к оргазму, но это лишь продлевало удовольствие от секса. Продолжая поступательные движения, я отпустил волосы Ольги, наклонился и стал ласкать ее груди с напружинившимися сосками, потом провел языком по ее спине, она вскрикнула, но я лишь сильнее зажал ей рот. Ольга вспотела, от нее исходил этот восхитительный запах молодой женщины, самки в период течки, который кружил мне голову как на взлете. Кто-то зашел в соседнюю кабинку, но мы не обратили на это внимания, продолжая двигаться в том же темпе. Наверняка нас было отлично слышно, но это лишь еще больше возбуждало. Наконец я почувствовал, что скоро кончу, и стал двигаться чуть быстрее, Ольга уже кончала и кусала мне ладонь, одной рукой лаская себя между ног. Через минуту я тоже кончил, успев вытащить член из Ольги, так что все вылилось на ее спину. Я оторвал туалетной бумаги, вытер сперму, потом Ольга выпрямилась, я обнял ее, и мы долго целовались. Было так приятно чувствовать ее голое тело, там внизу, где висели наши спущенные джинсы.
  Наконец Ольга отстранилась:
  - Спасибо, - сказала она, глядя мне в глаза и улыбаясь.
  - Оль, я все эти дни думал о тебе. Я больше не живу с Леной, я хочу быть с тобой, - скороговоркой проговорил я.
  Ольга снова улыбнулась.
  - Это точно? Смотри - пожалеешь.
  Я тоже улыбнулся, провел ладонью по ее лицу.
  - Точно.
  Потом наклонился к ней и снова поцеловал.
  Через минуту мы медленно одевались, подшучивая друг над другом. Первым из туалета вышла Ольга, через минуту за ней последовал и я. Мы вернулись за свое место в углу, вокруг было полно народу, стоял тот же шум и гам, казалось, что ничего не изменилось. Но я чувствовал себя совершенно счастливым, и, взглянув на Ольгу, понял, что она думает так же.
  Я подозвал официанта, спросил счет, через десять минут мы уже выходили из клуба. Ольга тихо спросила:
  - Куда сейчас?
  Я ответил:
  - Ко мне на Трубную.
  - Ты уверен?
  - Абсолютно.
  Она улыбнулась и прижалась ко мне, мы зашагали к Чистым прудам. Отсюда до меня можно было дойти пешком, что мы и сделали, прогулявшись по бульварному кольцу. Всю дорогу я говорил Ольге о том, что теперь мы должны быть вместе, и что все остальное - ерунда. Ольга молча слушала меня, а потом сказала:
  - Знаешь, почему я все-таки хочу быть с тобой?
  - Почему?
  - Ты - не трус. И мне кажется, что ты все-таки честный человек.
  Я молчал, эти слова были неожиданными для меня.
  - Тогда, после митинга все получилось как-то по пьяни, ты мне просто понравился. А утром, когда я приехала в бункер, я узнала, что у тебя есть девушка. И, в общем... Я подумала, что нам лучше больше не видеться... ну то есть так, как раньше. Мне казалось, что ты еще один из обычных бездельников, которые приходят к нам в партию за экстримом, чтобы потусить пару месяцев и свалить. Ты мне нравился как мужчина, то есть физически, но ведь этого недостаточно. По крайней мере, для меня...
  Она замолчала, потом продолжила:
  - Но теперь, когда ты участвовал в наших акциях, тебя арестовали, дали десять суток, но ты решил остаться... Ты ведь не передумал?
  - Нет, конечно.
  - Мы никого не держим, каждый решает сам для себя - он с нами или нет.
  - Я все уже для себя решил, - сказал я твердо.
  - Ну что же... В общем, я поняла, что ты лучше, чем мне казалось. И я... Я скучала по тебе, честно говоря. Все это время.
  Ее голос дрогнул, она замолчала. Я смотрел на нее с любовью, на душе было светло и как-то грустно. Это, конечно, не первая любовь, все уже по-другому. Но я тоже думал об Ольге, и сейчас был рад этим ее словам.
  Я обнял ее, она тихо сказала:
  - А у тебя действительно теперь все с твоей подругой?
  - Да, Оль, точно.
  - Ну ладно. Только ты знай, что я никого никогда не держу. Если захочешь уйти - уходи, только сразу.
  Я усмехнулся:
  - Спасибо за совет.
  Ольга помолчала, кусая губы:
  - И еще... не хотела тебе говорить, но это нужно сказать. Дело в том, что у нас с Сергеем были отношения... недавно. Но сейчас уже ничего нет.
  Наступила пауза. Ее признание для меня было неожиданным, хотя я мог бы обо всем догадаться раньше - сколько раз я замечал, как странно Сергей смотрит на Ольгу, как она избегает говорить с ним напрямую. Ну что же...
  - А теперь у тебя с ним ничего нет? - настал мой черед задавать вопросы.
  - Уже давно.
  Снова пауза. Интересно - почему они расстались. И как теперь вести себя с Сергеем? Ладно, разберемся. Наконец сказал:
  - Оль, мне все равно - с кем ты была раньше, надеюсь, как и тебе. Главное - что теперь мы вместе.
  К этому времени мы почти дошли до моего сквота на Трубной. Зашли в магазин за едой и вином, потом стали переходить через дорогу. Ольга огляделась:
  - А у тебя здесь хорошо. Тихий райончик.
  - Да, - ответил я. - Не жалуюсь.
  А потом все снова было хорошо. Когда мы уставшие и счастливые лежали под утро на кровати, я подумал, что моя жизнь - не такая уж и плохая штука. Ольга молча курила, дым от ее сигареты медленно расплывался над нами, а я всматривался в эти причудливые, изменяющиеся клубы дыма. Вспомнилась песня Наутилуса 'Титаник', под которую я в первый раз поцеловал знакомую девчонку на какой-то вечеринке в квартире приятеля в Саранске. Иногда я украдкой смотрел на Ольгу - она думала о чем-то своем, смотря в потолок отсутствующим взглядом. Немного волнуясь, я сказал:
  - Оль, оставайся жить здесь. Зачем куда-то уезжать? В бункере и так народу полно, да и условия тоже не особо. Оставайся, а?
  Какое-то время она молчала, потом повернулась ко мне:
  - Хорошо, Вадим, уговорил.
  Ольга улыбнулась. Я поцеловал ее, в ответ она тоже стала яростно целовать меня. Все-таки пока мне везло на женщин.
  
  
  ***
  
  Итак, с этого дня мы окончательно расстались с Леной. Теперь я жил вместе с Ольгой, и снова был счастлив, хотя теперь все было по-другому. Лена позвонила мне на третий день после нашего последнего свидания, но я сказал ей, что пока нам не надо встречаться. Конечно, она все поняла, но виду не подала. Только сказала ровным голосом: 'Ну что ж...как хочешь'. Никакой острой боли во мне ее голос не вызвал, и все же, когда я его услышал, что-то шевельнулось во мне, но я заставил себя подавить эту слабость.
  Ольга подходила мне больше, это было понятно. Она понимала меня, у нас были общие ценности и идеалы, мы мечтали об одном и том же. Наверное, я начал по-настоящему любить ее именно в это время. До этого во мне все-таки больше говорила страсть к ней, животное желание самца к самке, но теперь наступил новый этап.
  Через какое-то время я уже стал понимать ее характер. Главной чертой Ольги была любовь к справедливости. Для нее справедливость должна была быть во всем - от самых мелких, бытовых вещей до глобальных, в мировом масштабе. Если кто-то при ней поступал несправедливо, то она не могла пройти мимо, не обратив на это внимания, не попробовав исправить эту ситуацию. Вся ее жизнь была борьбой против окружавшей ее несправедливости. Я узнал это, потому что вскоре после того, как она переехала ко мне в сквот, у нас зашел разговор о нашем прошлом, и она рассказала мне о своей жизни до приезда в Москву.
  С рождения и до недавнего времени она жила у себя в Костроме. Ее родители были самыми обычными людьми. Мать работала продавщицей на рынке, отец был слесарем на заводе. Семья и так была бедная, а при Ельцине стало совсем плохо. Ольга училась в школе хорошо, но поступить после нее в местный университет все равно не смогла - нужно было договариваться или платить, а платить было нечем. Ольга пошла в колледж, получила профессию швеи, но работы по специальности все равно не было. Пришлось идти к матери на рынок. Характер ее стал проявляться, еще пока она училась в школе и колледже - везде, где Ольга сталкивалась с несправедливостью, она начинала с ней бороться. Так было и в школе, где с учеников собирали взносы на 'поддержку' школы, и в колледже, где студентов заставляли бесплатно работать в качестве 'практики', а от стипендии выдавали только половину. Кое-чего после долгого хождения по инстанциям она добилась, но в результате у нее среди знакомых сложился имидж 'оппозиционерки', которой больше всех надо. На нее стали смотреть косо, а апофеозом всего стало противостояние с местным мэром, на которого она подала в суд за необоснованное повышение тарифов на ЖКХ. Когда дело дошло до реальных судебных разбирательств, 'добрые люди' пригрозили, что ее отца уволят с работы, а самой ей переломают все кости. Угрозы были явными и исходили от 'реальных пацанов', так что Ольга решила, что дальше на рожон лезть не стоит, и отозвала иск. После этого иска она стала известна в городе, но это ничего не изменило в ее жизни, она так же торговала на рынке. Ольга поняла, что официальным путем в нашей стране мало что добьешься, и теперь часто ходила на митинги оппозиции, где и познакомилась с нацкомами. В них она наконец-то нашла людей, которые были близки ей по духу, с которыми у нее была одна группа крови. Она вместе с ними стала принимать участие в акциях прямого действия, поначалу все было весело и интересно, но затем ситуация стала усложняться. В небольшом городе все на виду, и после того, как она однажды на какой-то пресс-конференции губернатора попала яйцом в его строгий серый костюм, после 'обработки' в милиции через два дня к ней на рынок пришли несколько спортивных парней. Они сломали ее с матерью торговую палатку, испортили половину товара, хорошенько отдубасили саму Ольгу и ее мать, которая пыталась ее защитить, а напоследок сказали Ольге, что, если она еще что-нибудь устроит в их тихом, спокойном городе, то ее родители умрут скоропостижной смертью. Через несколько дней, когда Ольга более-менее пришла в себя, она уехала в Москву. Там она пришла в бункер и осталась в нем жить. Домой она теперь старалась ездить не часто, лишь по делу.
  Ну что же - это была обычная жизнь честного человека у нас в стране. Я был восхищен Ольгой, я знал, что она лучше и сильнее меня. Конечно, она не была железным человеком, наоборот - Ольга была добра ко всем, конечно кроме врагов. Ее жестокая жизнь не озлобила ее, лишь приучила всегда быть готовой к самому худшему. На акциях она всегда была впереди всех, не боясь последствий, но потом, когда мы просто сидели с ней у меня дома, обнявшись и потягивая вино, мне казалось, что я не знал до этого более мягкого человека, чем она. А еще она очень любила животных, не могла пройти мимо бездомных собак, кошек - всегда старалась накормить их, на худой конец - просто погладить. И эта ее черта тоже говорила мне о многом.
  Несколько месяцев мы жили с ней вместе, искали какие-то подработки, ходили на акции нацкомов. Было так замечательно наконец-то быть вместе с человеком, который понимает тебя. Мы жили бедно, иногда впроголодь, но мы не обращали на это внимания, ведь у нас были идеалы, ради которых можно было вытерпеть многое.
  Это была какая-то своя жизнь, которая отличалась от жизни других людей своей исключительной внутренней наполненностью, другим смыслом существования. Насколько сильно я изменился за последнее время, я понял случайно, когда мы с Ольгой как-то поехали на шашлыки со знакомыми из ВГИКа.
  Тогда как раз наступили майские праздники. Стояла замечательная погода - было тепло, ясно, и мы с моими приятелями поехали 'на природу'. Отмечали день рождения одного нашего знакомого. Эти 'выезды на природу' - то есть, просто пьянки в лесу, были в моей жизни в последнее время редки. И я, честно говоря, радовался этому. Мне уже давно надоели все эти притворные сцены радости от счастья созерцания друг друга, фальшивые песни у костра, ложные ощущения жизни. Но вот природа... Природа всегда меня восхищала.
  Я познакомил Ольгу со всеми, Илья, успевший к этому времени уже устроиться сценаристом на какой-то сериал, украдкой показал мне большой палец в знак одобрения моего выбора. Потом мы собирали хворост, бродя по начавшему уже зеленеть маленькими листочками подмосковному лесу, а Ольга с еще одной девушкой готовили мясо для шашлыков. Иногда я оглядывался на нее - она казалась мне самой прекрасной женщиной на свете, и хотя я знал, что это ощущение обычно бывает недолго, я все равно был безумно рад всему, что меня окружало.
  Через два часа мы уже пили водку и закусывали ее шашлыками. Вкус их был великолепен, мясо зажарилось отлично, и конечно, самое главное было в том, что их приготовила Ольга. Я обнял ее, она посмотрела на меня - в ее глазах светилось чувство, и я был счастлив, что могу быть причиной этого небольшого огонька в глазах любимого человека.
  Я встал и отошел немного в сторону от толпы радостных и уже пьяных друзей. Лес летом... вот он - настоящий рай на земле. Я зашел в чащу и присел на поросшее мхом бревно. Мне было хорошо от алкоголя и чувства перманентного счастья, вокруг меня были слышны звуки леса, и от всего этого хотелось остаться и сидеть здесь бесконечно, внимая окружающему миру.
  В какой-то момент мне в голову, заполненную безмятежной пустотой, пришла старая мысль, и я задумался. Я отгонял ее сегодня весь день, но сейчас она снова вылезла, как паста из тюбика, выдавленная из какого-то уголка моего мозга.
  Вчера у нас около дома машина сбила двух человек. Какой-то пьяный водила на скорости сто сорок в час стал тормозить только, когда уже столкнулся с этой парой, их протащило метров тридцать. Водитель сразу же развернулся и уехал. Погибли молодые парень и девушка. Почти мгновенно. А потом они долго лежали на асфальте, из парня вытекала струйка крови, ее натекла целая лужа, пока менты делали свои оперативные дела. А ведь это могли бы быть и мы с Ольгой.
  Я помотал головой. В последнее время мы стали очень сильно зависеть от механизмов. Все эти автомобили, лифты, компьютеры, мобильные телефоны. Мы уже не можем без них жить, полдня без света во время аварии в Москве в мае 2005 года показались многим вечностью. И что будет дальше? Хотя, что я - я сам пишу эти строки на обычном компьютере. А машины между тем убивают нас... Того водителя быстро нашли. Оказалось, что на месте аварии остался его номер - удар был так силен, что он отвалился от бампера. Но что толку от того, что его нашли - тех двух ребят ведь уже не вернешь.
  Я встал, размяк затекшие ноги, потом пошел назад к костру. Нужно было занять голову чем-то, послушать чужой разговор, чтобы не думать об этом.
  Подходя к костру, я услышал, как какая-то знакомая Ильи - гламурного вида девица с толстым животом что-то рассказывает о своем муже. У Ильи были гламурные знакомые, он ведь вращался в мире большого кино. Подойдя ближе, я прислушался - девица говорила о том, как она любит своего Дениса, и как он о ней заботится, и как они свили уютное гнездышко где-то в престижном поселке в ближайшем Подмосковье.
  Я слушал и слушал этот ее треп, смотрел на ее наигранные жесты, на ее дорогие шмотки, каждая из которых стоит столько, сколько мне удается заработать за три месяца. На мгновение мне хочется схватить нож и воткнуть его в этот толстый живот беременной суки. Неимоверным усилием воли я подавляю свое желание. Так бывает. Это напоминает те фантастичные, непонятные желания, которые появляются у нас в мозгу во время болезни - какой-нибудь ангины или гриппа. Ты вроде бы чувствуешь себя нормально, и в то же время к тебе в голову приходят самые бредовые идем - например, прыгнуть под подходящий поезд в метро.
  Я отвел взгляд от этой накрашенной телки, посмотрел на Ольгу - она с иронией смотрела на говорившую. Видимо почувствовав мой взгляд, Ольга посмотрела на меня - я нагнулся и взял ее за руку:
  - Пошли.
  Все удивленно уставились на нас, а мы зашагали от костра к дороге, ведущей на станцию. Через несколько шагов меня догнал Илья:
  - Вадим, что случилось? Вы куда?
  Я остановился:
  - Илюх, извини, вспомнил - у нас же сегодня 'стрелка' еще с одним человеком, а мы уже опаздываем.
  - Да, какая 'стрелка'! Уже поздно, ты пьяный, перенеси! - Илья сам был пьяный и сильно волновался.
  - Нет, нельзя. Извини еще раз. Спасибо, что позвал - все было очень вкусно.
  Илья еще пытался нас остановить, но мы все-таки отвязались от него и быстрым шагом пошли к станции. По дороге Ольга спросила меня:
  - Что случилось, Вадим? Это из-за этой дуры?
  - Из-за нее.
  Ольга помолчала, а потом вдруг захохотала. Я с удивлением смотрел на нее, а она, закончив смеяться, сказала:
  - А, знаешь, мне тоже хотелось уйти. Я просто пыталась узнать, насколько у меня хватит силы воли.
  По дороге в Москву, сидя в электричке в обнимку с Ольгой, я думал о том, что я не могу больше жить в этой обычной реальности. Теперь, став нацкомом, когда я узнал, что есть другие люди, что есть другая - интересная и осмысленная жизнь - я больше не мог изображать из себя обычного человека. И уж совсем не хотел этого делать. Пусть у нас было мало денег, подработки все время менялись, и мы не могли строить себе карьеру, пусть нас прессовали и держали за маргиналов, а мы не знали, что с нами будет завтра, но я знал, что именно в такой жизни, как у нас, еще остался хоть какой-то смысл. И мы жили так, как мы этого хотели.
  
  
  ***
  
  А в стране в это время происходили серьезные вещи. Это был горячий год, незадолго до этого в Грузии и в Украине случились так называемые 'оранжевые' революции, в России зимой тоже прогремели 'льготные бунты', так что в итоге напуганный Президент постарался успокоить и умиротворить народ, запустив идею с нацпроектами. Народ действительно понемногу угомонился, но недовольная молодежь, выплеснувшаяся на улицу, не хотела успокаиваться. Лозунг был примерно такой: 'Раз нас не пускают во власть через официальный вход, мы войдем через черный. Теперь вся политика делается на улице'.
  Испугавшись активности молодых, власть активно развивала свои молодежные организации. Столкновения между оппозицией и провластными структурами были неизбежны, и они не заставили себя долго ждать. И первый удар был, конечно, направлен против НКП, как самой радикальной части оппозиционного лагеря.
  Летом ФСБ и милиция в очередной раз штурмовали партийный бункер, несколько нацкомов, оказавшихся внутри в этот момент, резали себе вены, но это не повлияло на ситуацию - бункер был окончательно закрыт. А ближе к концу лета ситуация еще более осложнилась - Мособлсуд признал НКП ликвидированной организацией, и теперь у 'стражей порядка' (как официальных, так и совсем не официальных) были развязаны руки. Вскоре после этого произошло нападение на собрание московских нацкомов, проходившее в штабе дружественной партии. Нападавшими были члены пропрезидентского молодежного движения, нападение было отбито, но несколько нацкомов при этом было покалечено. А потом на них самих завели уголовные дела за 'нанесение телесных повреждений' нападавшим. Это был праздник абсурда, который в нашей стране давно прочно пустил корни.
  За всеми этими событиями как-то незаметно началась осень, и понемногу накал ситуации в стране пошел на спад. Люди выпустили пар, им пообещали нацпроекты, и они понемногу успокоились. Я с тревогой наблюдал за этим процессом, ведь инициатива на глазах уходила из наших рук. Нет, никакой революционной ситуации в стране так и не наступило, всех вокруг снова охватывала апатия и лень.
  А мы продолжали бороться, все равно для нас иного выхода не было. Бороться и спорить. В то время мы много спорили о политике.
  Одна из таких 'дискуссий' почему-то запомнилась мне, может быть потому, что она касалась вещей, волновавших всех нас в этот момент.
  Как-то весной мы сидели небольшой кампанией на Патриарших прудах, попивая пиво из нескольких баклажек, когда вдруг внезапно среди нас возник яростный спор. Способствовал этому один тип, который сидел на соседней скамейке и подсел к нам услышав, как кто-то из нас упомянул в разговоре Савинова.
  - Пацаны, вы нацкомы? - спросил он. - Да вы не бойтесь, я журналист, я не из органов.
   Мы кивнули, он сказал: 'Круто, давно хотел с вами познакомиться' и как-то незаметно вклинился в разговор.
  Я с самого начала смотрел на него хмуро, мне был знаком этот человеческий типаж. Журналист - этакий проныра из изданий типа 'Факел' или 'Реакция', гордо вставших в оппозицию всему 'потребительскому обществу' и кажущихся себе властителями дум, до тех пор, пока у учредителей этих газетенок не кончатся деньги. Тогда эти журналисты недолгое время горюют по 'задушенной свободе слова', пропивают последние полученные с боем гонорары в 'Пирогах' и идут искать новые прибежища для своих талантов. И находят их, конечно, потому что это ведь Москва, где свято место пусто не бывает.
  Наш общий разговор начался с какого-то пустяка, но постепенно вырулил на глобальные темы. В какой-то момент журналист сказал о том, что в последнее время нацкомов особенно сильно давит власть, а ситуация в стране стала меняться в сторону улучшения, так что... Он не договорил, но было понятно, что он имеет в виду. Неожиданно резко ему ответил Сергей:
  - Насчет улучшения ситуации - по телевизору одна показуха, сплошная показуха! Кучи денег уходят на финансирование концертов, праздничных шествий, многотысячных молодежных демонстраций. А все это не стоит и выеденного яйца. И, конечно, иногда опускаются руки, особенно в последнее время. Ведь мы строим партию уже десять лет, и до сих пор, на первый взгляд, практически ничего не добились. Но так может показаться именно на первый взгляд. А в реальности это не так. На самом деле мы многого добились - сегодня практически вся страна знает о нашей партии; о том, что у нас куча людей сидела и сидит за то, что боролись за права народа; о том, что мы последовательно и постоянно боремся с беззаконием власти. И этот багаж дорогого стоит.
  - Ну, хорошо, и вы что - серьезно надеетесь на то, что у нас в России в ближайшие годы будет революция?
  - Мы не надеемся, мы знаем, - подмигнул всем Костян.
  - Ну ладно, хорошо. Сейчас не обижайтесь, давно хотел у вас спросить. Слушайте, а вы 'Бесов' вообще читали? Ничто не напоминает? - продолжал журналист.
  Теперь ему ответил Макс:
  - Естественно, мы читали и 'Бесов' Достоевского, и сочинения Бориса Савинкова и прочую литературу 'по теме'. Все это было и прошло, и в данный исторический момент не имеет к нам никакого отношения, тем более - нельзя на основе этих вещей проводить какие-то сравнения, параллели. У нас все будет по-другому!
  Журналиста этот ответ явно не удовлетворил, услышав его, он лишь хмыкнул:
  - Можно подумать, что вы святые. Хотя, многие кто был у вас раньше, так не думают.
  Все знали - о чем он, но ответил ему Сергей:
  - Понятно, про кого ты. Вот есть человек. Живет в Брянске, был членом НКП до 2000 года, а потом вышел из нее. Говорит, что изменились установки и идеология партии. И теперь он публикует в интернете статьи, где поливает грязью все то, что сейчас делает Савинов. Придумывает какие-то гадости про то, что он получает гранты от американцев, что работает на Кремль - 'мочит' коммунистов. Вреда от таких 'деятелей' очень много. Они разрушают порядок в головах партийцев, смущают их. Но большинство из нас на него не обращает внимания, собака лает - караван идет. А вот некоторые из пятой власти на это клюют. - Сергей явно намекал на нашего собеседника. - И вот модные журналисты пишут у себя в газетах, что нацкомы - сборище придурков, политических клоунов, что НКП - партия маргиналов. Обычно все это хорошо оплачивается. Ты не из таких?
  Журналист явно испугался, что его сейчас могут побить. Он заерзал на месте, потом наконец выдавил из себя:
  - Да вы что, пацаны, я наоборот, я за вас. Просто я хочу разобраться, понять...
  Увидев его панику, мы невольно заулыбались.
  - Ну как - разобрался? - спросил журналиста Сергей.
  - Да, немного, - ответил тот, потом посмотрел на часы. - Блин, мне же идти уже надо, встреча со знакомым.
  Журналист встал, пожал нам всем руки и пошел к Садовому кольцу. На прощение он обернулся и показал нам сжатый кулак, мы тоже подняли в ответ свои, а когда он ушел - засмеялись.
  - Да, - просмеявшись, сказал Костян. - Вот такая у нас свободная пресса.
  - Свободная от мозгов, - угрюмо ответил Сергей. - А если серьезно - этот товарищ во многом прав. Он к нам скептически относится, ведь мы ни на что не влияем. Ну, в глобальном смысле. А, ради чего мы боремся? Ради революции. За другую Россию. Только вот ее нельзя создать где-то на окраине нынешней, чтобы, постепенно развиваясь, когда-то всех победить. Это невозможно, нас сразу же задавят.
  - И что тогда делать?- спросил Макс. - В столице-то в лучшем случае 'оранжевая' случится.
  - Ну и что? 'Оранжевая' - это уже хорошо, это как февральская революция перед октябрьской, буржуазная перед коммунистической. Главное - скинуть царя.
  - Нам еще и до 'оранжевой' как до Китая раком, - сказал я.
  - Правильно, Вадим, но ничего - доползем и раком, если надо будет, - ухмыльнулся Сергей. - А вообще, пацаны, вы посмотрите сами - что-то ведь начало меняться. Нет, то есть с нами-то все понятно - нас запретили в суде, выгнали сначала из первого, а потом и из второго бункера. В общем, нас решили серьезно задавить. Но самое главное - что-то начало происходить вокруг. Что происходит - еще не понятно, но что-то меняется, это точно. После оранжевых революций в некоторых соседних странах, - ну, Украине там, Грузии, Киргизии, - Президент испугался. Да, он реально испугался за свою шкуру и засуетился. Ни в каком 2008 году они, естественно, уходить не собирались, наоборот - собирались сидеть на царстве еще неограниченное количество времени, передавая корону у себя в компании друзей по кругу. И вроде бы все хорошо было, все шло по плану - политтехнологами создавались всякие 'оппозиционные' партии, которые боролись друг с другом, а выигрывала всегда партия Кремля. В стране все тихо-спокойно - Жирик народ пугал, чеченцы теракты устраивали, чтобы избиратели не расслаблялись, в республиках соседних правят друзья-товарищи по советской партийной работе, Буш с Блэром уважают и в восьмерке держат. И тут, как гром среди ясного неба - революция в Грузии, потом на Украине, потом в Киргизии. На смену старым коммунякам, ворам и стукачам приходят новые люди, без советских атавизмов. Так ведь может и до России дойти! - думают в Кремле. И сразу начинают завинчивать гайки. НКП - к ногтю! Оппозицию - к ногтю! СМИ - к ногтю! Чтобы никто и пикнуть не смел, вздохнуть свободно не смог. Но ведь народ-то у нас тоже не слепой и не глухой, про революции слышал. А если у них смогли, то почему у нас нельзя? И потом, все же понимают, что дальше уже отступать нельзя, что уже все что могли - сдали. Правильно Савинов говорит, что власть-то против себя уже всех настроила! И богатых - посадила Ходора, разорила 'Юкос' - значит и с любым может тоже самое случиться. И бедных - льготы отняла, тарифы на ЖКХ растут, цены растут, а власть жирует, деньги не знает, куда деть. Среднего класса у нас так и не появилось, так что... Не усидит власть на трех стульях одной тощей задницей. И все это понимают. Вот и поползла молодежь на улицу 'березовую' революцию делать. Да, да, уже и название такое есть. Его Шаргунов из молодежной 'Родины' придумал, не слышали? А америкосам эта революция тоже на руку. Так что, посмотрим - сколько еще Президент на троне усидит.
  Сергей замолчал, потом вздохнул и продолжил:
   - А вообще - для России только два выхода в случае возможной 'оранжевой революции'. Понятно, что она не произойдет в сытой Москве - значит, начнется все в регионах. В таком случае, возможны два варианта развития событий - или кровавое подавление восстания действующей властью, или распад России. Ни тот, ни другой вариант для меня... для нас категорически неприемлемы. Революцию надо делать в Москве. Возможно, для этого потребуется собрать в нее часть недовольных людей со всей России. А недовольных много. Да и Украина для многих хороший пример. Главное - мы должны быть в авангарде событий, которые начнутся.
  Мы молчали. Слова Сергея были слишком смелы, нам они казались оторванными от жизни. Конечно, мы все думали, мечтали о революции, но мы были реалистами - власть пока еще слишком сильна, кучка нацкомов ничего не сможет с ней сделать. Конечно, мы должны бороться за то, чтобы когда-нибудь победить систему, прийти к власти, но когда это еще будет. А пока... Пока народ еще слишком пассивен, слишком занят собственным выживанием, чтобы идти на баррикады.
  - И когда же они начнутся? - наконец спросил Шварц.
  - Надеюсь, что скоро, - Сергей задумался. - Может быть, после выборов в гордуму. Власть снова всех прокатит, и терпение москвичей лопнет. Выборы станут поворотной точкой.
  - Ну что, посмотрим, - Костян заулыбался.
  Постепенно мы переключились на другие темы, но все оставшееся время нашего разговора меня не покидало ощущение какого-то внутреннего несогласия с Сергеем. Я знал, что систему, существующую в стране нужно сломать, и она обязательно будет сломана, но то, что это произойдет так быстро, уже в декабре - я не верил в это. Сергей был твердым человеком, он всегда реально смотрел на вещи, но сейчас он ошибался, выдавая желаемое за действительное. Наверное, он так долго боролся с властью, что как только у нас появилась надежда на хоть какие-то изменения, он убедил себя, что они вот-вот наступят. А это было неправильно, и грозило большим разочарованием в будущем.
  Я думал об этом, смотря на Сергея, и одновременно все-таки снова восхищался силою его характера. Ни разу за все последнее время он ни намеком не дал мне понять, что ревнует меня к Ольге. Лишь один раз, по дороге к метро с какого-то собрания спросил меня:
  - Ну, как там у вас с Ольгой - серьезно?
  - Да, - чуть волнуясь, ответил я.
  - Ну и хорошо, - тихо сказал он и замолчал.
  Я знал, что у них с Ольгой случилась ссора из-за какого-то человека, и догадывался, что из-за меня. Хотя, скорее всего, я стал лишь последней каплей - слишком упрямые характеры были у них обоих, чтобы они могли быть счастливы вместе. А может быть, у их разрыва были и другие причины, я не знал.
  Говорить было нечего, и дальше до метро мы шли молча.
  
  
  ***
  
  Шло время, мы продолжали ходить на митинги, пикеты, нас задерживали, штрафовали. Все это было весело и интересно, но постепенно стало мне надоедать. Никаких реальных изменений в окружающей меня жизни от всей нашей деятельности не происходило.
  В конце года должны были пройти выборы в Мосгордуму, и московская власть судорожно готовилась к ним, стремясь не допустить любого нежелательного для нее поворота событий, завинчивая гайки, ужесточая избирательное законодательство. Выборы должны были стать лакмусовой бумажкой, которая показала бы - насколько сильны в столице 'оранжевые настроения'. И есть ли они вообще.
  Этой же осенью на какое-то время я выпал из московской жизни.
  В октябре я съездил в гости к родственникам в маленький рабочий городок на севере Урала. Мои родители были родом из этого городка, попав в Саранск лишь по распределению после института. А вся родня осталась там, в Соликамске. В детстве я каждое лето вместе с сестрой проводил в местном пионерлагере, где работала моя тетка, да и потом иногда мы с родителями ездили к ним в гости. Но в последние годы как-то все не получалось.
  Я давно уже не был в Соликамске, наверное, уже лет пять. Собственно, я и не особо скучал по нему. Но сейчас почему-то решил съездить. После очередной киношной халтуры у меня появились деньги, время тоже было, шел октябрь, а я весь год был в Москве - в общем, захотелось уехать из столицы хотя бы на несколько дней. И я решил поехать на Урал.
  Из Москвы в Соликамск раньше шел прямой поезд. Пару лет назад поезд стал идти уже только до Березников, не доезжая до Соликамска километров тридцать. Произошло это из-за того, что из-за постепенного расширения калийных шахт Соликамска возникла угроза провала ж/д полотна. Так что теперь до этого дорогого мне города можно доехать только на автомобиле от Березников.
  Когда я сел в поезд, и он отправился, с меня словно бы спало какое-то гигантское напряжение, мучавшее меня в Москве. Теперь можно было на какое-то время расслабиться, и это было удивительное, давно забытое чувство. По дороге я вспоминал свои ощущения от этого города, те впечатления, что засели внутри меня еще с тех, детских лет, когда я ездил в пионерлагерь, расположенный в сосновом бору. Конечно, детские ощущения всегда светлы, в них остается только хорошее, поэтому их и хочется вспоминать. И все же я помнил не только хорошее - и постоянные драки в лагере с пацанами, и какие-то детские обиды. Но все это было так давно, что теперь напоминало лишь какую-то пелену, протянутую через мозг, какую-то серую изморось, просвеченную осенним солнцем, на которое я смотрел из окна вагона.
  Я ехал через Владимир, Нижний Новгород, Киров. И снова, как несколько лет назад, мне казалось, что везде в стране у нас одинаково, везде разруха и нищета. В больших городах с их яркими, цветастыми вокзалами, с толпами людей, все время куда-то спешащих, с торговыми рядами и дорогами, запруженными машинами, среди которых часто встречаются и дорогие иномарки - в них это ощущение не столь сильно. Но стоит выехать за пределы города, и вот уже потянулись бесконечные голые поля, леса, в красной и желтой краске осени, и деревни - нищие, с какими-то покосившимися и гнилыми бараками с дырявой крышей, с заваленными мусором канавами вдоль железной дороги, с одетыми в старое тряпье похмельными мужиками и выглядящими ненамного лучше них женщинами. В куче полуразвалившихся деревянных домиков иногда мелькают кирпичные дворцы местной знати, окруженные высокими железными заборами, при этом самая разнообразная и немыслимая архитектура этих дворцов говорит о том, что вместе с присутствием денег вкус и хоть какое-то художественное чувство у хозяина отсутствуют напрочь. Мелькнет такой дворец - и снова понеслись халупы, разбитые дороги, утонувшие в грязи, бесконечные переезды со светофорами и шлагбаумами. А иногда проносятся и вовсе вымершие деревни с несколькими разваленными избушками, почерневшими от дождей, с огородами, заросшими травой, и проселком, по которому давно никто не ездил. Мелькнут - и снова несутся мимо поля вперемешку с лесами, и чем ближе к Уралу - тем меньше полей, и все больше лесов, а они все непроходимее и безлюднее, и вот уже за окном несется практически тайга, лишь с небольшими вкраплениями лиственных деревьев.
  Проехали Пермь, почти все пассажиры в вагоне уже сошли, и лишь я, да еще пара человек, едут дальше. За окном самая настоящая тайга, древние горы, сквозь которые медленно ползет наш поезд. Как давно я здесь не проезжал, даже забыл уже эту дикую, суровую красоту здешних мест. Жалко лишь, что приходится проезжать мимо всего этого, ну хотя бы так - в окно вагона посмотреть, хотя бы глазами ощутить всю силу и мощь практически первозданной природы.
  Вот и конец пути - подъезжаем к Березникам. Схожу вместе с парой соседей по вагону, иду за ними на вокзал. Соседи - муж с женой, обоим лет по пятьдесят, крепкие, основательные. Уральская порода, сразу видно. Еще в вагоне, слушая уральский говор соседей по купе, как-то враз почувствовал, что еду домой, на родину, хотя родился и всю жизнь жил в Саранске. Все-таки корни свои никуда не денешь, не спрячешь, они всегда пролезут в душу, как трава сквозь асфальт.
  Через несколько часов я уже ехал в Соликамск на маршрутке. До него от Березников совсем рядом, да и дороги почти не замечаешь, такие из окна открываются апокалиптические виды. Особенно все это контрастирует с пейзажами, мимо которых ты еще совсем недавно проезжал по дороге сюда, словно они были лишь ширмой для скрытой за нею чудовищной реальности.
  Соликамск - хоть и древний, в шестнадцатом веке основанный, но с советских времен промышленный город, и сейчас жизнь его держится на нескольких заводах. Главные их них - калийный и магниевый, вот из-за них-то пейзаж вокруг города напоминает поверхность какой-то необитаемой планеты. В Соликамске самые большие в мире запасы калийной соли, из которой производят удобрения и развозят ее по всей России и далеко за ее пределы. При добыче соли образуются горы отвалов, которые и являются основной чертой ландшафта при подъезде к Соликамску. Мертвые речонки, желтая земля, засыпанные до кабин отработанной породой строительные краны - таков местный пейзаж, и хотя в самом Соликамске всего этого уже не видно, но ощущение убитой, замученной природы незримо присутствует в его воздухе, да и большинство жителей на работу все равно ездят в этот мертвый мир. Соседний город Березники тоже окружен такими отвалами, к тому же в нем часто происходят провалы почвы, да и вообще в этом регионе в последнее время иногда случаются техногенные землетрясения - в общем, здесь на глазах происходит настоящая рукотворная катастрофа.
  Но люди ко всему привыкают, а в Соликамске они привычны ко всему. Еще до революции в этом суровом северном краю было трудно выживать, но как-то жили, большой город был, с церквями и каменными домами. В сталинские времена весь север Пермской области, включая Соликамск, был зоной лагерей, а в Соликамске колонии и сейчас есть. Потом, после войны здесь стали активно развивать промышленность, поднялись новые заводы, выросло население, появились новые микрорайоны. Соликамск стал промышленным городом, но это, помимо того, что вдохнуло в него новую жизнь, одновременно сделало его таким, какой он есть сейчас.
   В первый день я ходил по родственникам, побывал в гостях у теток и дядьев по обоим линиям. Все были рады мне, спрашивали про мою жизнь, но я старался отвечать неопределенно, естественно не говоря про нацкомов, и вообще - о политике. Моей родне было не до нее, они вели простую жизнь - работали за копейки, или получали те же копейки на пенсии, и старались на них выжить. Они относились ко мне просто и душевно, ведь я был их родственник, а больше им ничего от меня не было нужно - и это чувство своей кровной причастности к этим людям, не требующей никаких жертв, задевало во мне какие-то глубокие струны, про которые я давно уже забыл.
  На второй день я сходил на кладбище, где были похоронены мои дедушки и бабушки. Вместе с теткой постоял у могил, поправил ограду. Выпил водки, положил конфет на могилу. Было холодно, по небу летели рваные тучи, дул пронизывающий ветер - но, несмотря на это, мне было тепло, я чувствовал, что делаю какое-то важное дело, одно из тех, ради которых мы и живем на земле.
  Здесь же недалеко была и могила моей подруги детства. Год назад она умерла от алкоголизма, тогда ей было двадцать семь лет. Ее звали Таня. Постояв у могилы бабушки и деда, мы с теткой подошли к ее могиле. Тетка сказала:
  - А вот здесь и Таня лежит. Помнишь ее? Так жалко, молодая ведь совсем была.
  Она хотела еще что-то добавить, но лишь всхлипнула и замолчала, вытирая глаза платком. Я стоял и смотрел на фотографию на кресте - с нее глядела моя Таня, здесь ей было лет двадцать. Тогда она еще была красивой, и, кажется, училась в колледже. А потом работала медсестрой, познакомилась с какими-то людьми, начались пьянки, с работы выгнали, потом мать ее куда-то устраивала, но отовсюду вскоре выгоняли за ее запои. А потом она стала жить с каким-то бывшим зеком, пила с ним почти каждый день, и однажды утром у нее остановилось сердце. Обычная история для нашей провинции.
  Я смотрел на фотографию Тани, и у меня самого кололо в сердце какой-то холодной иглой. Я вспомнил, как в детстве любил ее, это была первая моя влюбленность, еще когда мне было лет десять-двенадцать. Я приезжал в пионерлагерь, она тоже была там, мы часто играли вместе, а самые лучшие минуты наступали, когда мы вместе с ней шли из лагеря на выходные домой. Просто шли по этому сосновому бору, болтая ни о чем или просто молча. И тогда я все на свете отдал бы за одну маленькую родинку у нее на плече, за ее прекрасные волосы, за ее карие глаза... Хорошо, что я не видел ее после школы.
  Мы посидели на скамейке у могилы и пошли домой. По дороге я сказал тетке, что пройдусь по сосновому бору, и свернул налево на тропинку к нему.
  В бору ветра почти не было, только верхушки сосен раскачивались где-то наверху, под ногами хрустели осыпавшиеся иголки и шишки, и почему-то казалось, что я совсем один во всем мире. Я подошел к ограде пионерлагеря - его корпуса были пусты, сезон закончился и лишь один огонек светился где-то в сторожке. За время, что меня здесь не было, лагерь почти не изменился, только чуть постарел и осунулся, или это просто в холодном октябрьском воздухе его черты проступали резче.
  Я думал, что на меня нахлынут воспоминания, но ничего не происходило. Все уже было недавно, на кладбище, лагерь лишь напоминал о каких-то бесконечных 'зарницах' и 'линейках'. Ну что же...
  Я повернулся и пошел домой к тетке. Она жила в старом деревянном доме, который построил еще мой дед сразу после войны. Там же они с бабушкой и умерли, родив и воспитав трех детей. А теперь там жила моя тетя Тамара, и хотя здоровье у нее у самой уже было неважное, но она как-то справлялась с хозяйством, да и дочь ее с племянником помогали. Когда я пришел, тетка спросила:
  - Ну как - видел лагерь? Вспомнил, как отдыхал там?
  Я кивнул, и прошел на кухню. Пообедали. После обеда помог тетке по хозяйству, и сразу после ужина лег спать. Чувствовал себя усталым после непривычной уже физической работы, да и настроение было неважное. Но сон почему-то не шел. Я прислушивался к звукам старого дома - где-то что-то скрипело, за печкой скреблись мыши, в трубе подвывал ветер. Я лежал на кровати в большой комнате, на стене напротив меня висели настенные часы, мерно качался железный маятник. Сбоку от меня на стене висели фотографии под стеклом в одной большой рамке. Я знал, что на них мои молодые бабушка и дед, прабабушка с прадедом, еще какие-то родственники. Фотографии старые, черно-белые и уже пожелтевшие от времени. Людей, что изображены на них, уже нет, а фотографии остались. И все? А что останется после меня? Тоже фотографии?
  Как-то вдруг стало холодно. Я прислушался - было слышно мерное дыхание тетки. Тихо ступая лапами, прошел кот на кухню, вслед за этим оттуда послышалось его чавканье. Потом снова все затихло, наступила какая-то плотная, черная тишина, будто ватой залепили уши. А я лежу и знаю, что моя жизнь проходит, вот так же неумолимо исчезает, как вода по каплям, что сочатся из рукомойника на кухне. И ее не остановить, не замедлить этого исчезновения жизни, ее исхода в пустоту. Так что же делать? И тут же ответ - оставить после себя на земле что-то, чем-то помочь людям. Разве борьба с системой это не помощь? Чтобы люди перестали спиваться от безысходности, жить и дохнуть в нищете. Чтобы они почувствовали себя людьми. А если помощь, то тогда и ответы на все остальные вопросы сами собой найдутся.
  Стало как-то легче, словно убрали с лица душное одеяло. Кот прошел обратно - туда, в спальню к тетке. И сон наконец-то стал смаривать, словно заволакивает небо тучами, и все плотнее и плотнее, пока совсем ничего не видно. И - пустота.
  На следующий день вечером я пил водку с двоюродным братом. Он работал в Соликамске на шахте. На шахте добывали калийную соль. Брата звали Коля.
  Брат был старше меня на три года. После школы он оттрубил два года в армии на Камчатке, потом вернулся в Соликамск, получил специальность электромонтера и устроился работать на шахту. В шахте он в штрехах под землей водил комбайн, который заваливал отработанные участки породой - делалось это для того, чтобы уменьшить вероятность обвалов и провалов.
  Брат объяснял все это путаными фразами, примерно, по мере соображения, и чтобы я понял. Впрочем, в основном он расспрашивал меня про мою жизнь в Москве, но я мало что мог сказать ему. Брат сердился, но потом махнул рукой, и мы стали просто пить водку.
  - Понимаешь, братан, в чем дело, - говорил он, наливая водку в рюмки, и затягиваясь сигаретой, - у нас на калийном не работа - а рабство. Платят по восемь тысяч за такой тяжелый труд, а сами по сто тысяч гребут. Ну, эти - начальники наши. Вот, посмотри.
  Он показал мне свои руки, красные и как будто чем-то изъеденные.
  - Это все от калийной соли. У меня и рожа такая же. Там же, блин, она вокруг, всюду. За такую работу надо тысяч по тридцать платить хотя бы. А куда деваться? Другой работы все равно нет. Блядь. Ну, давай!
  Мы выпили, закусили. Брат крякнул и снова стал разливать:
  - А вообще - молодец, что приехал. Сколько лет уже не был, а?
  - Лет пять.
  - Ну вот. Давно надо было приезжать, родня все ж таки.
  - Да дела постоянно, все что-то мешает, - почему-то оправдывался я.
  - Дела - это понятно. У всех дела. А все ж родню забывать нельзя, правильно? - напирал Коля.
  - Правильно, - согласился я.
  - Ну, давай снова - за встречу.
  Мы чокнулись и выпили. Брат задумался.
  - А вообще - правильно, что сюда не ездишь, - после паузы сказал он. - Не хер тут делать. Заводы работают вроде, соль за границу отгружают, а платят копейки. На бумажном - то же самое, и вредность будь здоров. А природа - сам видел - че там возле калийного творится. Реку всю загадили, лес вокруг почти весь вырубили. Народ уезжает, кто может - в Пермь, в Москву. Да, бля, че говорить-то.
  Он замолчал, я тоже не знал что говорить. Я уже походил по городу, посмотрел его - вокруг была разруха. На улицах валялся мусор, дома стояли обшарпанные, дороги были разбиты. В центре еще кое-как что-то поддерживалось в пристойном состоянии, туда ведь летом привозили иногда туристов поглазеть на церкви шестнадцатого-семнадцатого веков, но и там ощущалась безысходность, бесприютность, опутавшая город. Да, жизнь как-то поддерживалась, люди жили здесь, но перспективы они не чувствовали, а потому жили по привычке, не в состоянии куда-то уехать. Многие спивались, хотя, впрочем, Соликамск не был каким-то исключением, во многих городах в провинции то же самое. Но здесь мне было особенно больно понимать это, ведь я чувствовал, что это моя вторая родина, а точнее - первая, здесь жили дорогие мне люди. И я никак не мог им помочь.
  Через два дня я уезжал. На автостанции меня провожали мои тетки, двоюродная сестра с мужем, брат Коля. Все говорили, что вот хорошо, что увиделись, звали снова в гости, я обещал, что обязательно приеду - а внутри у меня было ощущение, что я уже никогда здесь не побываю снова. От этого было особенного грустно, и опять щемило сердце. Наконец к остановке вырулил автобус, я залез в него, помахал в окно провожавшим, и через несколько минут мы поехали.
  Накрапывал небольшой дождик, я обернулся и смотрел в окно на этих плохо одетых, не очень образованных, но столь любимых мною людей. Автобус повернул, и их стало не видно. На душе скреблись кошки. Ну что же... Я не могу ничего для вас сделать. Но, может быть, когда-то все еще изменится, и я буду хоть немного причастен к этому.
  
  
  ***
  
  По дороге в Москву мое настроение понемногу улучшилось, но где-то на дне души все равно оставалась горечь от всего, что я видел в Соликамске. Хотелось немедленно что-то исправить, как-то изменить мир вокруг себя, но от всех моих прежних действий ничего не менялось, и вокруг меня все было по-прежнему. Это меня пугало больше всего.
  Через два дня, после того, как я приехал в Москву, мне позвонила Лена. Сначала я не узнал ее голос - он был каким-то чужим, глухим и спокойным.
  - У меня умерла мама.
  Я молчал. После паузы Лена сказала:
  - Приезжай сейчас ко мне, пожалуйста. К нам, в Марьино.
  Я сказал, что приеду, она повесила трубку. Я задумался. Помимо жалости к Лене, честно говоря, я боялся за себя - в последнее время я стал чаще думать о ней, все-таки наша любовь была слишком сильной, чтобы могла бесследно пройти за это короткое время. Нет, я по-прежнему любил Ольгу, но... Лена теперь вызывала во мне другие чувства, что-то вроде ностальгии по чему-то светлому и хорошему. И все же ехать в Марьино было нужно, сейчас я должен был помочь Лене пережить ее горе.
  Через час я уже был у квартиры Лены. На звонки в дверь никто не отвечал, мне это совсем не понравилось. Я дернул за ручку - дверь была не заперта. Приоткрыв ее, я услышал шум льющейся воды. Я зашел вовнутрь - в прихожей был полный беспорядок, грязно, а одежда была разбросана, как попало. Немного осмотревшись, я позвал Лену, мне никто не ответил. Из ванной донесся какой-то всплеск. Быстрым шагом я направился к ней, перешагивая через одежду на полу, рванул дверь ванной на себя и увидел, что голая Лена сидит в переполненной водой ванне, а в руке ее нож, которым она уже что-то собралась себе резать.
  В ту же секунду я крикнул: 'Стой!', услышав меня, Лена оглянулась, но я уже подскочил к ней и выхватил у нее нож из руки.
  - Ты что - совсем с ума сошла? - заорал я на нее. Лена опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала. Глядя на нее, я почувствовал внутри себя сильнейшую жалость к ней, и понял, что сейчас на нее лучше не кричать. Я отнес нож на кухню, вернулся в ванную, выключил льющуюся воду, сел на мокрый пол рядом с ванной и стал успокаивать женщину, которую все-таки любил до сих пор какой-то частью своей души.
  Сидя рядом с ней, гладя ее по руке, я увидел, насколько все серьезно. Конечно, я ожидал, что она будет выглядеть плохо, но не представлял, что настолько. Кажется, что она плакала уже несколько дней - лицо ее осунулось, глаза были красными и опухшими, волосы всклокоченными, сама она дрожала как осенний лист. В общем, сейчас весь ее вид говорил, что она сама находится на грани жизни и смерти.
  Сначала она просто плакала, но потом все-таки повернула ко мне голову и тихо сказала: 'Спасибо, что пришел'. Потом она потянулась ко мне, я наклонился над ванной, и она обняла меня за шею. Она плакала, что-то говорила, потом снова плакала. Кое-как я поднял ее, обернул полотенцем, потом помог ей выйти из ванной, довел ее до кухни, там мы сели на стул, и она продолжила рыдать у меня на коленях. Я гладил ее по волосам, пытался как-то ее утешить, и понемногу она стала успокаиваться, перестала плакать и лишь только всхлипывала, обняв меня за шею. Я снова почувствовал всем своим существом, какой же она все-таки до сих пор ребенок. И тотчас же внутри меня зашевелилось вроде бы давно уже забытое чувство к ней, это невыносимое желание, от которого подгибаются ноги, и пересыхает во рту. Я старался победить его, но с каждой минутой мне это удавалось все хуже и хуже.
   Через какое-то время она отстранилась от меня и посмотрела мне в глаза:
  - Ты же сегодня останешься со мной?
  Я кивнул - а что мне оставалось делать. Лена улыбнулась - улыбка ее была жалкой и неуверенной, как луч осеннего солнца, отразившийся в луже воды. Всхлипывая, она вытирала лицо полотенцем, а я осматривал кухню.
  Кухня была заставлена бутылками из-под джин-тоника, вина, пива, на полу и столе валялись окурки, вообще кругом было очень грязно. Наверное, Лена уже несколько дней пила здесь, стараясь залить горе - я знал, что для нее это был единственный вариант спасения.
  - Когда это случилось? - спросил я.
  - Пять дней назад, - ответила Лена и снова заплакала.
  Я снова стал утешать ее, как мог. Потом я сходил в магазин, взял бутылку водки, и вместе с Леной мы выпили ее практически без закуски. Кое-как я узнал, что у мамы Лены случился инфаркт, и когда ее привезли в реанимацию, помочь ей врачи уже не смогли. Для Лены это был самый страшный удар, который вообще мог быть ей нанесен. Теперь она осталась совсем одна, не считая дальних родственников, которые помогли ей организовать похороны. А, оставшись одна, она под влиянием горя, конечно же, снова впала в свою депрессивную шизофрению.
  Весь вечер она раскачивалась на стуле, сжимая свои кулачки, курила одну сигарету за другой, что-то бормотала. Смотреть на нее в это время было страшно. Я чувствовал огромную, громадную жалость к ней - к этой сгорбленной, несчастной девочке, с красными глазами и дрожащими тонкими пальцами, с размазанными по лицу слезами. И конечно я вспоминал, как мы жили вместе с ней, все дни с момента нашего знакомства, все счастливые и несчастливые моменты, всю эту прекрасную любовь.
  Мы пили водку, ее домашние животные крутились рядом, а я смотрел на Лену и понимал, что не могу ее оставить сейчас одну в таком состоянии, что я в ответе за нее. Под конец она уже совсем опьянела, села мне на колени, обвив руками шею, прошептала: 'Спасибо', и почти сразу заснула, устало и горько вздыхая во сне.
  Я отнес ее в спальню, положил на диван, потом разделся и лег рядом. Какое-то время я смотрел на нее - такую прекрасную во сне и чувствовал, что снова хочу быть в ней. Конечно, я переборол себя и через минуту смотрел на нее лишь с каким-то умилением и жалостью. Постепенно я заснул.
  Так я снова стал жить с Леной. Первые дни надо было помочь ей принять ее тяжелую утрату, попросту не дать ей покончить с собой. Мы пили с ней алкоголь, я старался говорить на отвлеченные темы, ну и, конечно, мы занимались любовью. Так удалось продержаться несколько дней. А потом внутри Лены что-то перегорело, и она уже не так резко реагировала на все, что было связано с ее матерью - кажется, мы прошли самый опасный период.
  В первый раз я позвонил Ольге на следующий день - обрисовал ситуацию и попросил ее потерпеть. Казалось, что она отнеслась ко всему этому с пониманием, хотя, конечно, голос ее был грустным. А потом, уже через несколько дней, я сказал ей по телефону, что не знаю, когда снова смогу уйти от Лены - наверное, когда-то это конечно произойдет, но сейчас я не хотел бы обманывать саму Ольгу. Я чувствовал, что снова попал в этот омут под названием 'Лена', во мне опять пробудились прежние чувства к ней, и хотя я знал, что долго это продолжаться не будет, что с Леной мы все-таки разные люди, и, в конце концов, я снова буду с Ольгой, но сейчас - сейчас я не мог с собой ничего поделать, у меня подкашивались ноги при мысли, что я уйду от Лены, что с нею может что-то случиться без меня, и мы больше никогда не увидимся. Это была уже не прежняя любовь, это была какая-то болезненная зависимость от Лены, от ее тела, ее шизофрении, ее такого странного - злого и нежного мира.
  И я остался с ней. Через какое-то время внешне в нашей жизни все снова было по-старому, словно я и не жил до этого с Ольгой - мы пьянствовали, занимались любовью, иногда гуляли. Лена посещала со мной театры, кино, музеи - я старался почаще выводить ее из дома, чтобы она не замыкалась в своей скорлупе, не сидела на кухне в своей квартире за бутылкой. И ей действительно с каждым днем становилось все лучше и лучше, и скоро она была уже прежней Леной - любознательной и активной, которой постоянно требовалось куда-то применять свою кипучую творческую энергию. Я был рад этим изменениям, нам снова было хорошо вместе, хотя было во всем этом ощущение какой-то зыбкости и непостоянства.
  Конечно, наша новая идиллия не могла продолжаться вечно, и вот уже у Лены иногда снова стали появляться ее знакомые мне вспышки ярости. Я знал, что они сменяются периодами сильнейшей нежности, но все равно мне было больно из-за ее слов, сказанных в такие моменты, хотя я душил эту боль и злобу в себе. Вообще, смерть мамы повлияла на Лену, она стала чаще срываться, а мне все труднее было молчать в ответ.
  Помню, что как-то после моего очередного облома с работой, когда я пришел домой и сказал об этом Лене, она снова была на взводе.
  - Ты просто рохля, трепач, неумеха и пьяница! - кричала она мне.
  Я попытался молча обнять ее, но она оттолкнула меня:
  - Иди дрочи.
  Почему-то у женщин это выражение считается коронным и очень унизительным для мужчины. Впрочем, я нашел противоядие от него, так что в ответ я сказал:
  - А ты мастурбируй.
  Она замолчала, не ожидая такого ответа, но ярость ее не утихла, это было видно по ее лицу. Ей нужно было найти выход, и тогда Лена схватила со стола тарелку и кинула ее на пол, потом другую, третью. Я схватил ее за руку, стал заламывать ее, Лена кричала мне в лицо:
  - Трус! Ты ничего не можешь, только ходить на свои митинги! Ты всю жизнь будешь нищим! И со мной ты ничего не можешь сделать!
  Она вырвалась и убежала в спальню, стала кричать оттуда:
  - Я тебя ненавижу!
  Я зашел туда вслед за ней, дал ей пощечину. Лена замолчала, внезапно лицо ее изменилось, она обняла меня и сказала:
  - Спасибо тебе, я все-таки так тебя люблю.
  Я повалил ее на кровать, стал стаскивать с нее платье, а она все говорила негромко:
  - Давай грубее, Вадим, сильнее. Ударь меня, ну, пожалуйста, ударь.
  Руками она пыталась сопротивляться мне, но я заломил ей руки, сжал ее со всей силы в объятиях, от чего она сладострастно вздохнула. Потом я вошел в нее, и все время, пока я ее имел со всей злостью, на которую был способен, ожесточенный ее оскорблениями, она говорила мне хриплым голосом: 'Сильнее, Вадим, сильнее. Возьми меня за волосы, дергай за них, Вадим! Сильнее!'.
  Это была ее любовь, но в ней был какой-то надрыв, что-то нездоровое, и я понимал, что все это рано или поздно закончится, что Лена не сможет уже быть хорошей женой и матерью, по крайней мере - со мной. Вообще, во всем этом было что-то неправильное, и я знал, что Лена тоже понимает это.
  Как-то мы разговаривали с ней на случайные темы, у Лены в этот момент было хорошее настроение. Я спросил у нее:
  - А что ты сейчас читаешь?
  - 'Циники' Мариенгофа.
  - Замечательно. Вот это, как говорится, в самую точку. А тебе не кажется, что наши отношения похожи на отношения Ольги и Владимира из 'Циников'?
  - Ничего общего.
  - Тебе видней.
  Я замолчал, хотя внутренне ликовал - мне удалось задеть Лену за живое, это было видно по ее вспыхнувшему лицу. Я знал, что у нее были мужчины за то время, пока я был с Ольгой, да и раньше - до меня, но почему-то в тот момент, когда Лене нужна была помощь, она обратилась именно ко мне. Наверное, она все-таки любила меня, но по-своему, с примесью ненависти, старалась, но ничего не могла с собой поделать. Я знал, что мне нужно уходить от нее, я уже твердо знал, что по-настоящему люблю только Ольгу, но я не мог заставить себя сделать этот шаг, хотя я копил в себе силы для него.
  Впрочем, долго наша совместная с Леной жизнь в этот раз все равно не продлилась, и виной этому теперь уже были обстоятельства, не зависящие от нашей воли.
  
  
  ***
  
  Наступил декабрь, в Москве проходили выборы в городскую думу. Весь ход избирательной кампании практически всеми участниками вовсю использовались грязные технологии и 'черный пиар', вокруг выборов нагнетались страсти, а с самих выборов сняли имеющую хорошие шансы на успех патриотическую партию Рогозина. Вообще, эта 'битва за Москву', как ее назвали острословы, должна была стать смотром сил правительства и оппозиции, и показать, есть ли вообще вероятность какого-то протестного голосования в Москве.
  На этих выборах я работал наблюдателем. Официально я был членом участковой избирательной комиссии с правом совещательного голоса от КПРФ, и должен был отзванивать к ним в штаб явку, а потом принести в штаб копию протокола с результатами голосования. Главной же моей задачей было следить за тем, чтобы при голосовании не происходило фальсификаций в пользу 'Единства'.
  Мой избирательный участок находился в школе на юго-западе Москвы. С утра еще до открытия участка я пришел в эту школу, прошел в ее спортзал, где находился мой избирательный участок. Там я показал свой мандат наблюдателя от КПРФ председателю комиссии (эта бумажка называлась выпиской из протокола заседания регионального совета КПРФ), председатель в ответ указал мне место, где я мог сидеть.
  Избирательный участок был стандартным - вдоль длинной стены спортзала стоял ряд столов, за которыми сидели члены избирательной комиссии. Напротив них стояли белые урны для голосования из белого пластика, а чуть сбоку от урн вдоль второй стены напротив комиссии на стульях сидели наблюдатели.
  Председателем комиссии была завуч школы - высокая толстая тетка, сама комиссия состояла из сотрудников этой же школы. Членами комиссии были два мужика и три женщины, как я понял, все они работали учителями в школе. В общем-то, стандартная ситуация - обычно все члены комиссии относятся к одной организации, расположенной на территории их избирательного участка.
  Кроме меня, на участке была еще пара наблюдателей - от 'Единства' и от 'ЛДПР'. От 'Единства' была толстая тетка в пуховике, от Жирика - молодой парень в дубленке, по виду - районный гопник. Ожидать от них пристального внимания к процессу голосования не приходилось, так что оставалось рассчитывать на себя.
   Перед открытием участка в восемь утра нам показали пустые урны для голосования, потом их запечатали. Участок открыли, потянулись первые избиратели - в основном, пенсионеры. Практически сразу после этого наблюдатель от 'Единства', пошептавшись с председательшей комиссии Мариной Сергеевной, ушла домой, и до вечера не появлялась. Парень от ЛДПР тоже какое-то время лениво послонялся по спортзалу, пообщался с милиционером, приставленным к участку, потом ушел, через какое-то время вернулся, и такие его блуждания были весь день.
  Я сидел на месте, почитывая книжку Проханова, и чувствуя на себе возмущенные взгляды членов комиссии. Председательша тоже почему-то ерзала на месте, в какой-то момент она не выдержала и подошла ко мне:
  - А вы на обед не собираетесь уходить?
  - Да вот, у меня все с собой, - ответил я. - Поем у вас в раздевалке.
  В раздевалке были приготовлены чайник, лежали баранки - там время от времени пили чай члены комиссии.
  Марине Сергеевне мой ответ явно не понравился.
  - Так вы в столовую идите, там уже и стол накрыт. Там и еда и все, - сказала она с напором.
  Выходя в туалет, я видел, что в столовой накрыли целую 'поляну' для наблюдателей с бутербродами, пирогами, водкой. Цель всего этого была ясна - отвлечь на какое-то время мешавших комиссии людей от наблюдения за процессом голосования. У меня была другая цель, и я ответил:
  - Спасибо, Марина Сергеевна, я уж тут как-нибудь сам.
  Она еще какое-то время пыталась убедить меня 'пойти нормально покушать', но, не добившись своего, ушла, недовольно кусая губы.
  Избиратели постепенно прибывали, пик их потока был в районе двенадцати-двух часов дня, потом он стал постепенно иссякать. Я наблюдал за ними - это были обычные москвичи, в основном пенсионеры, хотя было много людей и среднего возраста, и даже молодежи. Пенсионеры часто возмущались, пытались высказать избирательной комиссии какие-то претензии к действующей власти, молодежь наоборот - была весела, шутила, смеялась. Я не знал - как голосовали все эти люди, но они верили, что их голоса не пропадут, и я должен был проследить за этим, раз уж я тут нахожусь.
  В обед, пока я пил чай в раздевалке спортзала, мы немного поспорили с наблюдателем от ЛДПР, который, снова прийдя откуда-то, присоединился ко мне. Наблюдателя звали Дима, и он тоже ругал власть:
  - Да, совсем они на верху опупели. Как телик не включишь - то там света нет, то где-то отопление в мороз выключат. И никакого контроля. Вот Вольфович навел бы порядок, у него бы сразу все заработали.
  Я пытался спорить с ним:
  - Что ты там смотришь? Передачку Караулова? Про разруху и горе? Так знай, что это только часть правды. Очень маленькая часть. На самом деле все еще хуже. В сто раз хуже. Караулов показывает только часть правды, которую ему разрешено показывать. Там тоже есть цензура. Везде есть цензура. А у нас есть одна правда, одна единственная истина - левая экономика и правая политика. Вот и все, что нужно для России. И это лучше, чем тысячи слов и миллионы душевных терзаний.
  Дима не соглашался:
  - Ну, это понятно, что базарить надо поменьше. Но коммунисты все равно ничего сделать не смогут, хватит уже, семьдесят лет у них было. Вот Жириновский - он сможет.
  Поспорив с ним еще немного, я понял, что убеждать его в чем-то бесполезно, и вернулся на свое место около урн.
  Наступал вечер, председательша уже несколько раз подходила к телефону и получала какие-то инструкции, кося на меня глазом. Наконец, в восемь вечера участок закрылся, и начался подсчет голосов.
  Два мужика - члены комиссии вывалили из ящиков бюллетени на четыре сдвинутых вместе парты, и комиссия стала сортировать бюллетени. К этому времени ко мне присоединились и два остальных наблюдателя, впрочем, интереса к процессу подсчету голосов они не проявили и ушли пить чай.
  Я стоял рядом со столом, помимо исполнения обязанности наблюдения за подсчетом, мне просто было интересно узнавать - как проголосовали люди. Многие голосовали за 'Единство', но много голосов также было и у КПРФ, и ЛДПР, и правых.
  Около меня быстро росли пачки подсчитанных бюллетеней, где-то за час с небольшим все было закончено. В итоге получалось, что на моем участке 'Единство' и КПРФ набрали практически поровну, коммунисты уступали всего с десяток голосов.
  Конечно, я не был ярым сторонником КПРФ, но было приятно, что 'партия власти' получила хороший щелчок по носу. Я с удовлетворением взглянул на председательшу - она как-то странно изменилась в лице, побледнела.
  Потом она отвела в сторону нескольких членов комиссии, пошепталась с ними. Мне все это не понравилось, но пока я предпочитал не вмешиваться. Наконец они вернулись и стали заполнять распечатанные на принтере протоколы, но, когда я посмотрел в них, то увидел, что там стоят совершенно другие цифры. Количество голосов за 'Единство' было увеличено на две сотни, а доля КПРФ соответственно уменьшилась, также немного уменьшилось количество голосов, отданных за правых и ЛДПР.
  Сначала я просто опешил от такой наглости, но потом, придя в себя, спросил:
  - Марина Сергеевна, вы что - собираетесь сфальсифицировать результаты голосования? За это, между прочим, предусмотрена уголовная ответственность.
  Она с яростью посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я обернулся к Диме:
  - Слушай, они же и у ЛДПР голоса украли, что ты молчишь?
  Дима как-то странно посмотрел на меня и глухо ответил:
  - Да там, немного всего, разница небольшая.
  - А на остальных что - наплевать что ли?
  - Честно говоря, по мне уж лучше 'Единство', чем коммунисты, - признался он.
  Я посмотрел на тетку от 'Единства' - она с торжествующим видом смотрела на меня. Этот ее вид окончательно меня взбесил.
  - Я звоню в штаб, - предупредил я и стал набирать номер на мобильном.
  Реакция председательши была неожиданной для меня - она выхватила у меня телефон и стала кричать, что я срываю комиссии подсчет голосов. Милиционер, стоявший до этого в стороне с невозмутимым видом, подошел ко мне и сказал:
  - Слышал, что председатель комиссии сказала?
  - Да, ну и что? Это она срывает, пусть отдает мне телефон.
  Он взял меня за руку, я хотел выхватить ее, но он держал меня крепко и поволок вслед за собой к стульям у стены.
  - И подержи его, Максим, пока мы не уедем, - сказала ему председательша. В ответ он кивнул.
   - Слушай, Максим, ты же должен охранять закон, а не нарушать его,- пытался я убедить этого сержанта, сидя на стуле, загороженным от комиссии его высокой фигурой. - Ты понимаешь, что они сейчас подделывают документы, что это преступление?
  Максим некоторое время слушал меня, но потом ему надоело, и он сказал:
  - Заткнись, а то сейчас наручники надену и к трубе пристегну.
  Я оглянулся - рядом со мной вдоль стены шла труба отопления, сидеть пристегнутым к ней мне вовсе не хотелось.
  Через десять минут комиссия закончила составлять протоколы, потом в них расписались наблюдатели, при этом за меня расписалась сама Марина Сергеевна. Потом она довольно оглядела всех, стараясь не смотреть в мою сторону:
  - Ну что же, осталось все упаковать и отвезти в ТИК.
   Мужики из комиссии стали упаковывать бюллетени в пачки и обертывать их бумагой, женщины стали собираться домой.
  Я понимаю, что сейчас они увезут свои протоколы и все пачки бюллетеней в ТИК, а там полно чистых бюллетеней, и я уже никогда ничего никому не докажу. Нужно было что-то делать сейчас, в эту же минуту. В голове проносятся все варианты возможных в моей ситуации действий, и моментально созревает план.
  Через секунду я вскочил, оттолкнув не успевшего сообразить милиционера, подскочил к председательше и вырвал у нее из рук пачку с протоколами. Потом я отбежал от нее на несколько метров к принтеру и пнул его ногой, стараясь вывести из строя, чтобы на нем не могли распечатать новые протоколы, одновременно с этим я разорвал всю пачку на несколько клочков, бросив их на пол.
  Председательша от этих моих действий сначала просто потеряла дар речи, наконец, опомнившись, она заверещала, но к этому времени на мне уже висели охранник и милиционер. Под их тяжестью я упал на пол, милиционер торопливо надевал на меня наручники, все время повторяя: 'Вот сволочь, только отвернулся - и на тебе'.
  Кое-как придя в себя, председательша заматерилась, велела милиционеру вызвать наряд. Окруженная другими членами комиссии, она причитала, пытаясь по кусочкам собрать принтер, но у нее все ничего не получалось - слишком хорошо я его ударил. Через какое-то время бесцельность этих попыток восстановления дошла и до Марины Сергеевны.
  - Ну что ж, надо привозить из ТИКа новые экземпляры, - глубоко вздохнув, сказала она.
  Члены комиссии как по команде тоже глубоко вздохнули. Председательша повернулась ко мне - я все это время под охраной милиционера стоял в углу спортзала с руками в наручниках за спиной. Она погрозила мне пальцем:
  - А с тобой, вредитель, пусть теперь суд разбирается.
  Потом она пошла звонить в ТИК, а Максим стал по рации вызывать своих коллег из отдела. Через двадцать минут приехал милицейский наряд и меня отвезли в ОВД.
  Что ж, я в очередной раз наглядно убедился, что при существующем режиме в нашей стране легальным путем к власти прийти нельзя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть 2.
  
  В ОВД, куда меня привезли прямо с избирательного участка, на меня составили административный протокол о хулиганстве и вскоре выпустили. Но я рано радовался - как оказалось, это была лишь временная мера.
  Уже на следующий день меня вызвали повесткой в прокуратуру. Там вежливый и подтянутый молодой следователь, представившийся Юрием Ивановичем, объявил мне, что на меня заведено уголовное дело по статье 141 УК РФ 'Воспрепятствование осуществлению избирательных прав или работе избирательных комиссий', часть один, максимальное наказание по которой предусматривает исправительные работы на срок до одного года. После 'мхатовской' паузы он добавил:
  - В отношении вас выбрана мера пресечения в виде подписки о невыезде и надлежащем поведении.
  Он положил передо мной бумажку и сказал подписать ее. Я быстро пробежал ее глазами - в ней я обещал: не покидать постоянное или временное место жительства без разрешения дознавателя, следователя или суда; в назначенный срок являться по вызовам дознавателя, следователя и в суд; иным путем не препятствовать производству по уголовному делу. На этот момент у меня уже была временная регистрация в Москве, так что не покидать я должен был пределы именно столицы нашей Родины. Ну что ж, я и так не собирался ничего этого делать, так что я с легким сердцем подмахнул подписку.
  После этого, фальшиво улыбнувшись, следователь сказал, что я пока свободен, разумеется, выделив интонацией слово 'пока'. Когда я вышел из прокуратуры, мне казалось, что я еще смогу побороться с этой государственной машиной, может быть, даже смогу доказать в суде правильность своих действий. Конечно, это было наивно, но на улице был такой прекрасный зимний день, ярко светило солнце, чирикали какие-то птицы, и у меня было ощущение, что все будет хорошо, обязательно так, как надо, ведь разве может быть все по-другому в такой замечательной и одуряюще прекрасной жизни.
  Я решил защищать себя сам, для чего отправился в 'Библио-Глобус' и накупил множество книжек по уголовному и уголовно-процессуальному праву. Потом я позвонил Лене и сказал, что скоро приеду. Сразу после этого мне позвонила Ольга, она волновалась за меня и спросила насчет моего дела, я старался не расстраивать ее, хотя все-таки сказал, что на меня завели 'уголовку'. Я был уверен, что правда на моей стороне, и что, если меня в крайнем случае и накажут, то лишь штрафом. Ольга не разделяла моего оптимизма, хотя и, в свою очередь, постаралась не разочаровывать меня. Повесив трубку, я снова испытал то чувство сожаления, которое появилось во мне в последнее время - сожаления от того, что мы не вместе с Ольгой, я уже устал от срывов Лены и понимал, что, наверно, ей нужен кто-то другой. Но мысль о том, чтобы уйти от Лены еще не приняла форму решения, я все еще был неравнодушен к ней, и мне нужно было время для окончательного анализа. Впрочем, скоро все эти сложные решения были приняты за меня самой жизнью.
  Через два дня меня снова вызвал к себе следователь. Когда я пришел к нему в прокуратуру, он был вежлив и предупредителен. Он допросил меня по обстоятельствам моего 'воспрепятствования' работе избирательной комиссии, я отвечал на его вопросы и одновременно пытался обратить внимание на тот факт, что все мои действия были вынужденными из-за того, что комиссия сама нарушила закон и фальсифицировала результаты голосования. Юрий Иванович внимательно слушал меня, и вносил мои замечания в протокол, вообще он был очень вежлив и предупредителен, даже как-то холоден, хотя его стальные серые глаза пристально всматривались в меня, словно пытаясь разгадать какую-то тайну.
  После того, как я подписал протокол допроса, мой следователь куда-то вышел, и через минуту в кабинет зашли два мужика - один огромный и толстый, другой - среднего роста и телосложения. Сначала я не понял - кто это, они оба были в обычных толстовках и джинсах, но скоро все стало ясно.
  Тот, что был поменьше, назвал себя Алексеем, а толстого звали Володей. Впрочем, думаю, это были их ненастоящие имена. Было видно, что эти парни тянуть резину не привыкли, и они сразу приступили к делу.
  Алексей присел на стул напротив меня, бросив толстому: 'Погоди, Володь, я с ним поговорю сначала'. Потом он с минуту посмотрел на меня в упор, словно оценивая, и сказал ленивым голосом:
  - Ну что - будем колоться или нет?
  - А вы кто? - я попытался вернуть разговор в цивилизованное русло.
  - Мы - твои ангелы-хранители. - Оба 'ангела' довольно заржали. - Короче, сейчас говоришь нам - что ты там натворил и кто тебе это приказал, только быстро, понял?!
  Его тоже стальные, но в отличие от моего следователя, голубые глаза вцепились в меня так, что мне стало не по себе. Но я все-таки попытался пошутить:
  - Да ничего я не натворил, наоборот - за демократию боролся.
  Алексей хмыкнул, оглянулся на Володю:
  - Он не понял меня, Володь.
  Боров, к которому он обращался, подошел, встал сзади меня, потом резким движением дернул меня за шиворот наверх, подняв тем самым со стула. Мгновенно вслед за этим возле меня оказался Алексей, который с кряканьем ударил меня два раз под дых. У меня тут же перехватило дыхание, я согнулся, глотая ртом воздух, перед глазами поплыли круги, во рту появилась какая-то тягучая слюна. Алексей поднял мою голову за волосы:
  - Ну что - будем еще шутить?
  От его рта разило перегаром и еще чем-то противным. Алексей пошел назад, боров отпустил меня и я рухнул на стул.
  - Ну что - будешь колоться-то? - глаза Алексея снова ощупывали меня, словно я был каким-то диковинным и опасным животным.
  - Я буду жаловаться, вы ответите, - кое-как удалось мне выдавить из себя.
  - Ах ты, падла!
  Алексей снова вскочил, а могучая лапа Володи подняла меня вверх, повернула к себе. Сзади раздался свист, и мне по почкам несколько раз ударили резиновой дубинкой. Мозг пронзила дикая боль, лапа отпустила меня, и я рухнул вниз, как подкошенный. Какое-то время я ничего не видел, перед глазами танцевали какие-то огненные вспышки, в ушах шумело. Потом я понемногу стал приходить в себя, приподнялся, посмотрел перед собой - за столом на старом месте сидел Алексей, перед ним лежал 'демократизатор'.
  - Давай, садись, - лениво процедил он.
  Кое-как я вскарабкался на стул. Алексей критично оглядел меня:
  - Зачем упрямишься, а? Героем хочешь стать? А знаешь, что мы с такими 'героями' делаем? Ебем и сушим, вот что! Нацкомы, блядь! Мы вас всех пересажаем, дай срок. Суки! Короче, давай говори, кто тебе все это приказал устроить, ну, срыв голосования на участке.
  Я молчал. Алексей повторил вопрос, я ответил, что я никакого срыва не устраивал. Спина жутко болела, но во мне вдруг непонятно откуда взялось холодное упрямство, которое говорило о том, что нужно держаться, держаться, держаться до тех пор, пока у меня хватит сил.
  Видно было, что Алексею все это стало надоедать, и он решил сменить тему.
  - Ладно, про твое дело потом поговорим. А можем и вообще о нем больше не вспоминать. Вот, подпиши эту бумажку, и мы уйдем, и ты нас больше не увидишь.
  Он придвинул ко мне какой-то лист бумаги. Я быстро прочел его - это было мое обязательство сотрудничать с органами государственной безопасности, сообщать им всю информацию, ставшую мне известной в связи с деятельностью НКП и т.д. В общем, мне предлагали стать 'сексотом'.
  - Давай подписывай! - Алексей нетерпеливо сунул мне ручку в ладонь. Знакомый жест.
  Я медленно поднял руку с ручкой, словно раздумывая, а потом резко перечеркнул лист бумаги крест-накрест.
  - Ах ты, гондон ебаный! - Алексей от злости даже покрылся красными пятнами.
  Лапа Володи снова подняла меня вверх, и на меня обрушился уже целый град ударов. Алексей матерясь молотил меня по печени, по животу, по зубам, не жалея сил. Наконец он остановился, устало переводя дух, а боров бросил меня на стул. Я рухнул как мешок с картошкой, все тело болело, изо рта капала кровь, но внутри меня было какое-то злорадство от того, что я заставил этих уродов нервничать, вывел их из себя.
  Вытерев пот, Алексей бросил напарнику:
  - Пристегни его.
  Через несколько секунд я был пристегнут наручниками к стулу, а Алексей, стоя передо мной, показывал мне противогаз.
  - Знаешь что это? - он ухмыльнулся. - Это наше секретное оружие для таких гондонов, как ты. Для красных партизан, блядь!
  Он надел мне на голову противогаз и перетянул его шланг. Через несколько секунд мне уже нечем было дышать, и я стал задыхаться. Я судорожно дергал руками, но они были прикованы к стулу, а тяжелая лапа борова, опущенная мне на затылок, надежно прижимала меня вместе со стулом к полу. Наконец Алексей отпустил шланг, и я, как выброшенная на сушу рыба, стал жадно ловить воздух ртом. Выждав немного, Алексей снова пережал мне шланг, это упражнение повторили несколько раз.
  Наконец с меня сняли противогаз, но я уже ничего не соображал. В голове звенело, я все слышал словно сквозь вату, перед глазами все расплывалось. Не удержавшись на стуле, я стал сползать с него, лапа Володи затащила меня назад.
  Словно откуда-то из глубокого колодца до меня донесся голос Алексея, он что-то говорил мне, но я не разбирал ни слова. Он ударил меня по щеке, и я наконец-то расслышал, что он снова твердит мне:
  - Подписывай!
  Я устало помотал головой, Алексей снова схватил дубинку, мощная сила снова потащила меня наверх. Через секунду на мою голову обрушился удар, и тут же все вокруг заволокла какая-то черная пелена и все исчезло.
  Через сколько времени я очнулся - я не знаю. Я сидел на стуле в том же кабинете, а около меня суетился перепуганный Юрий Иванович, совавший мне под нос ватку с нашатырем. Мучителей моих уже не было, видно они исчезли, поняв, что перестарались.
  Увидев, что я открыл глаза, следователь облегченно вздохнул:
  - Слава Богу!
  Всмотревшись в меня, он осторожно спросил:
  - Как себя чувствуешь?
  - А вы как думаете? - я понемногу приходил в себя, хотя по-прежнему все тело нестерпимо ныло.
  - Да, понимаю. Эти уроды из РУБОПа, они же вообще беспредельщики. Ты пойми - он старался поймать мой взгляд - я же не мог им помешать, они же нас не спрашивают. Я тут не причем, понимаешь?
  Я кивнул, мне было все равно, что он говорит, лишь бы можно было поскорее убраться отсюда.
  Он еще какое-то время суетился возле меня, узнавая - не сломано ли у меня что-то, потом вызвался отвезти меня домой на своей машине. Я и на это согласился, сейчас у меня не было никаких сил на самостоятельное передвижение.
  Через час он довез меня на своей черной 'Волге' до Марьино, где, остановившись у подъезда, помог мне выйти из машины, но наверх подниматься не стал, спросив лишь для порядка - дойду ли я сам. Наконец он с явным облегчением сел в машину и уехал, а я кое-как доковылял до квартиры Лены.
  Когда она увидела меня, то на какое-то время просто потеряла дар речи, а потом, запричитав, стала хлопотать возле меня. Она уложила меня на кровать, вызвала 'скорую', стала прикладывать лед к ушибам.
  - Вот суки, какие же они суки, - постоянно повторяла она, пока наконец не расплакалась, обняв меня.
  Я лежал на кровати, все мое тело болело и ныло, во рту не хватало пары зубов, но все это уже было не страшно. Я трогал оставшиеся во рту от выбитых зубов осколки языком, обнимал Лену и был горд - горд от того, что все-таки не подписал эту чертову бумагу, не дал ни на кого из нацкомов показания. Им не удалось сломать меня, а значит, я был сильнее их. И это было самое важное.
  Приехала 'скорая', врачи - мужик и тетка, оба средних лет, осмотрев меня, предложили мне госпитализацию, но я отказался от нее. На вопрос, кто меня так, я ответил, что милиционеры на допросе - врачи переглянулись, и посоветовали мне еще раз подумать, после чего написали в каком-то своем документе, что побои мне нанесли неизвестные лица на улице.
  Ну что ж, я решил не спорить с этим, сейчас мне было важнее то, что я смог выдержать всю эту 'обработку' и не сломаться. Врачи, прописав нужные лекарства, уехали, а мы остались вдвоем с Леной. Придя немного в себя от первоначального шока, она снова заныла, что мне нужно уходить из всей этой политики, что все это плохо кончится, но cейчас я не стал с ней спорить. Я просто обнял ее, она замолчала и тихо прижалась к моему израненному, избитому телу, а я стал гладить ее волосы, по привычке закручивая кудряшки на палец. Внутри меня была какая-то абсолютная безмятежность, насколько это позволяла тупая боль в теле, но я старался не думать о ней.
  'Вы еще за все нам ответите, суки', - вертелась в голове упрямая мысль. Чтобы отогнать ее, я повернулся и поцеловал Лену в губы своими избитыми губами. Она всхлипнула, а у меня на душе стало как-то легко и спокойно.
  
  
   ***
  
  Пока я приходил в себя, следствие продолжалось, и вежливый Юрий Иванович, понимая мое состояние, больше не вызывал меня на допросы. Более-менее выздоровев, я снова повел прежнюю жизнь - любил и ненавидел Лену, работал осветителем на сериалах, пару раз участвовал в пикетах. Но все это время мое дело продолжало 'расследоваться', и хотя параллельно с этим шел процесс об отмене результатов голосования на моем избирательном участке, и, казалось, что все плохое закончилось, меня уже в феврале вызвали на ознакомление с материалами дела.
  Памятуя о прошлом допросе, я пришел на ознакомление с партийным адвокатом, но это было уже не обязательно, меня явно больше не собирались 'перевоспитывать'. Тем не менее, мне подготовили неприятный сюрприз - мое дело переквалифицировали с первой части ст. 141 УК на вторую, которая грозила мне лишением свободы на срок до пяти лет. Следователь теперь тоже вел себя по-другому, хотя и был по-прежнему подчеркнуто вежлив. Он сухо сказал мне, что квалификацию изменили из-за дополнительных сведений по делу. Как оказалось, этими сведениями были показания председательши комиссии и милиционера Максима о том, что я буянил на участке и активно применял насилие для того, чтобы помешать процессу подведения итогов голосования. Узнав обо всем этом, я конечно был возмущен, но решил доказать лживость показаний 'свидетелей' на суде.
  Материалов было немного, отщелкав их на цифровик, я подписал, где было нужно. Несмотря на свою внешнюю непроницаемость, следователь был даже более предупредителен, чем обычно, и, получив мою подпись, просиял от радости. Еще бы! Он вежливо проводил нас до выхода, откуда мой адвокат поехал по своим делам, подбросив меня до метро. Когда я ехал в метро домой, мне кажется, я все-таки понял настоящую причину внезапного 'утяжеления' моего дела - это была месть со стороны 'органов' за отказ от сотрудничества с ними, согласия на которое они не смогли добиться у меня под пытками.
  Через два дня было назначено первое заседание суда по моему делу. Я бы не сказал, что испытывал какое-то особое волнение перед началом процесса - несмотря на все мои знания о работе нашего репрессивного аппарата, я все-таки теплил надежду, что мне удастся добиться оправдания в этом двусмысленном и неприятном для власти случае.
  Конечно же, я ошибался. Процесс с самого начала пошел в сторону обвинения, и все мои доводы не принимались в расчет.
  Прокурор - длинный, тощий, похожий на глиста, мужик в синем мундире - живописал меня как члена ликвидированной организации НКП, неоднократного участника противоправных акций, которого за них уже несколько раз привлекали к административной ответственности. Теперь же, по его словам, я пошел еще дальше и решил посягнуть на самое святое в нашей стране - принципы демократии, сорвав избирательный процесс.
  Когда мой адвокат попытался возразить ему, указав на то, что в данном случае я как раз наоборот - хотел восстановить попранные права избирателей, помешав фальсификации комиссией итогов голосования, судья сказала моему защитнику, что дело о фальсификации рассматривается отдельно, и пока по нему не вынесено решение, в расчет оно приниматься не будет. Кроме того, оно все равно не может оправдать моего хулиганского поведения на участке, поскольку, если я хотел опротестовывать результаты голосования, как их представила избирательная комиссия, я должен был использовать для этого правовые методы. Хотя небольшой материальный ущерб от своих действий я возместил, дело должно быть доведено до конца, это принципиальный вопрос - это положение судья несколько раз подчеркнула.
  Судья вообще была легендарной личностью - эта дородная пергидрольная тетка средних лет, вроде тех, что сидят у нас во всех госучреждениях, уже успела до этого посадить несколько человек из НКП за участие в акциях прямого действия. Я был наслышан о ней, но только сейчас, после начала суда понял, что, конечно, шансов на оправдание у меня не было.
  Большинство ходатайств Леонида, моего адвоката, отметались сразу, чего нельзя было сказать о ходатайствах стороны обвинения. Вообще, судья была явно настроена против меня - постоянно обрывала, не давала говорить о компрометирующих избирательную комиссию фактах, к тому же ей явно не терпелось поскорее закончить это разбирательство.
  Самый цирк начался, когда стали заслушивать показания свидетелей. Все это начинало напоминать мне 'Процесс' Кафки. Председательша избирательной комиссии в суд вообще не явилась, ее показания зачитали, зато пришел милиционер Максим. Когда ему стали задавать вопросы, он немного помялся, а потом стал рассказывать такие страшные вещи, что выходило, будто я весь день только и делал, что пытался сорвать ход голосования, а под конец, когда увидел, что протоколы уже готовы к отправке, просто набросился с кулаками на председателя избирательной комиссии. Это была такая явная ложь, что даже судья слушала показания Максима с каким-то презрением, да и всем было видно, что врать Максиму трудно, но он старался.
  Я смотрел на его долговязую фигуру, на рябое лицо, которое мучительно пыталось сделать вид какого-то припоминания, когда Максиму задавали вопросы, и думал о том, как же мало нужно человеку для того, чтобы стать сволочью, чтобы услужливо выбежать впереди колонны негодяев. Может быть, это особенность наших людей, придавленных всей тяжелой российской историей, не знаю, не хотелось бы так думать. Ясно одно - нужно менять эту ситуацию, менять этих людей, если, конечно, это вообще еще возможно.
  Как говорится, суд был скорым, и уже на втором заседании судья объявила, что через два дня будет вынесен приговор. В своем последнем слове я сказал, что все показания свидетелей о том, что я применял какое-то насилие - ложь от начала до конца, что насилие было применено только ко мне, чтобы я не мог помешать комиссии стряпать фальшивые протоколы голосования, а теперь меня еще и судят за это. Под конец я сказал, что надеюсь на объективность судьи, которая сможет разобраться в материалах дела и найти истинных преступников. Закончив свою речь, я сел на скамью, перевел дыхание - теперь будь что будет. Впрочем, у самого меня уже не было никакой уверенности в том, что меня оправдают.
  Оставшиеся до оглашения приговора два дня я провел так же, как и все остальные до этого, хотя в глубине души уже понимал, что наверняка получу серьезное наказание по этой статье. Конечно, это не несколько лет колоний, которые давали многим нацкомам за участие в безобидных акциях, но, естественно, эта мысль меня мало утешала. Наконец я решил, что пусть все будет как будет, все это, в конце концов, не так уж и страшно, гораздо страшнее стать трусом и превратиться в одного из тех, кому по фигу происходящее вокруг, лишь бы его не трогали. Таких все равно 'трогают', такая уж у нас страна, но в первую очередь, конечно, достается тем, кто высовывается. Но если не высовываться, то и ничего не изменится. А значит - нужно терпеть.
  На объявление приговора собралась целая толпа народа. Пришло много нацкомов, пришло несколько журналистов. Я пришел в суд вместе с Леной - она сама захотела пойти, хотя я и отговаривал ее. С собой я заранее на всякий случай взял спортивную сумку с кое-какой одеждой и предметами гигиены - хотя мне казалось, что это плохая примета, но потом я усилием воли отогнал все панические мысли.
  Когда мы с Леной подошли к зданию суда, нас окружила небольшая толпа знакомых и незнакомых мне нацкомов. Все жали мне руки, желали удачи, хлопали меня по спине. Тут были и Вано, и Костян, и Сергей. И Ольга. Она стояла в стороне от толпы, видимо не решалась подойти. У меня защемило сердце, когда я ее увидел - мне снова стало ясно, как же я хочу быть с ней. Я смущенно оглянулся на Лену, в это время меня потянул за рукав Сергей.
  - Ну как, Вадим, боишься? - спросил он, когда мы отошли немного в сторону.
  - Есть немного, - честно признался я.
  - Не ссы, все там будем, - хлопнул он меня по плечу. Потом добавил серьезным голосом: - Ты не переживай, если и посадят, то ненадолго. Главное - знать, за что сидишь. А мы тебе помогать будем, за это ты не волнуйся.
  Он пожал мне руку:
  - Ты настоящий, Вадим, ты выдержишь.
  Ко мне подошел адвокат:
  - Пора. Нужно идти, Вадим.
  - Сейчас.
  Я оглянулся, ища глазами Ольгу. Нашел, подошел к ней.
  - Оль, я рад, что ты пришла. - Она смотрела куда-то в землю. - Спасибо тебе.
  Я обнял ее, шепнул на ухо:
  - Я все время о тебе думаю.
  Потом быстро отвернулся и вернулся к Лене. Она странно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
  Мы зашли в суд, вслед за нами потянулась вся собравшаяся толпа. Поднявшись на второй этаж, мы зашли в комнату, где проходило заседание суда. Кроме нас с Леной и Леонидом туда пропустили лишь пару журналистов, все остальные остались ждать в коридоре.
  Впрочем, ждать пришлось недолго. Через пару минут из соседней комнаты вышла судья в своем черном балахоне и быстрой скороговоркой прочитала мой приговор.
  Меня приговорили к максимальному наказанию, предусмотренному частью второй статьи 141 УК РФ - к лишению свободы, правда, не на самый большой срок - 'всего лишь' на год. Я встретил эту новость спокойно, внутри меня ничего не шелохнулось, даже странно. Сразу же после оглашения приговора ко мне подошли два милиционера, но я успел еще обнять тут же заплакавшую Лену и шепнуть ей: 'Обещаю, я скоро вернусь', прежде чем на меня надели наручники. Леонид сказал мне: 'Я буду обжаловать', я кивнул, но меня уже нетерпеливо подталкивали в спину мои конвоиры.
  Меня вывели из зала суда, провели мимо собравшихся в коридоре нацкомов, которые дружно скандировали: 'Позор!', и отвели к 'буханке', на которой отвезли в СИЗО. Так прозаично и одновременно величественно начался новый этап в моей жизни.
  
  
  ***
  
  В СИЗО я пробыл около месяца, пока обжаловался мой приговор. Там, в общем-то, можно было жить, я познакомился с массой интересных людей, томящихся в ожидании приговора, и могу сказать что, помимо настоящих бандитов, там было и множество нормальных, самых обычных людей, попавших в это место случайно или по крайне незначительному поводу. Больше всего напрягала скученность народа, но я и так не привык в своей жизни к какому-то комфорту, так что бытовые неудобства не сильно меня раздражали. Отношение ко мне было нормальным, вообще отношения между людьми, как мне показалось, во всех местах заключения намного естественнее и проще, чем на свободе, здесь сразу видно - что из себя представляет каждый конкретный человек, и как к нему стоит относиться. Так что, если ты адекватный и сумеешь себя 'поставить', все будет хорошо.
  Нас ничем не занимали, у меня была куча свободного времени, и я даже начал помаленьку писать свой киносценарий. Впрочем, писал я его недолго - как-то все не шло, казалось мелким и придуманным. В конце концов я забросил это дело, и стал читать книжки, которые мне передавали с воли. Мне вообще хорошо помогали - за то время, что я был в СИЗО, нацкомы закинули три 'дачки' с продуктами и книгами.
  Настроение было нормальное, лишь время от времени у меня всплывали тяжелые мысли о том, как отнесутся к моему заключению родители и как все это на них повлияет. Кроме того, конечно я очень скучал по Лене, да и об Ольге я думал довольно часто. Мужская природа - странная штука, и часто мужчина не может ограничиваться лишь одним человеком в качестве объекта своих желаний. Впрочем, и у женщин тоже бывают такие ситуации. На самом деле, обычно в каждый конкретный момент я был влюблен лишь в одну женщину, но сейчас за последнее время все так переплелось и запуталось, что мне трудно было сделать выбор. Изолированность же от обеих моих женщин и невозможность физического контакта с ними заставляла думать об обеих, впрочем, теперь все эти мысли были уже в теоретической плоскости. Через какое-то время мои чувства, конечно, притупились, лишь глухая боль в сердце постоянно напоминала о том, что когда-то, в прошлой жизни 'на воле', все было по-другому.
  Время тянулось медленно, но, как известно, все когда-то проходит. Через месяц после первого суда, состоялся суд кассационной инстанции, который оставил мой приговор в силе. Таким образом, хотя кое-чего своими действиями я добился - о моем случае рассказали по 'Эху Москвы', результаты голосования на моем участке были опротестованы и впоследствии отменены, но вся эта шумиха и ее последствия не помешали мне загреметь в колонию на год за срыв голосования. Как мне популярно объяснили на суде - я действовал не правовыми средствами, и должен за это понести наказание.
  
  Что ж, я его и понес.
  Вскоре после вступления приговора в законную силу меня этапировали в колонию-поселение, расположенную на территории моей родной Мордовии в печально известном Дубравлаге.
  Так начало исполняться мое 'наказание' (хотя, строго говоря, моя 'отсидка' началась еще в СИЗО). Как показала история нашей страны в двадцатом веке, теперь наказание можно спокойно получить и без всякого преступления. Кстати, интересно - что бы по этому поводу сказал Раскольников?
  В наше время для того, чтобы быть наказанным, достаточно быть просто не таким, как все. Так что я не был каким-то исключением из правил.
  В общем-то, насколько я понял, колония-поселение была довольно либеральным заведением по сравнению с другими учреждениями нашей пенитенциарной системы. Мы жили в общежитии, могли свободно ходить по территории своей колонии, носили свою гражданскую одежду. Что особенно важно, мы могли иметь свидания без ограничения их количества. Впрочем, это правило обычно нарушалось, когда зеки подвергались наказаниям за какую-нибудь реальную или вымышленную провинность.
  Мне повезло, за все время моей отсидки у меня было несколько свиданий.
  Раз пять ко мне приезжали родители - то мать, то отец, а иногда они приезжали вдвоем. Неожиданно для меня они отнеслись к моему заключению довольно стойко, по крайней мере, на свиданиях с ними не было ни слез, ни истерик. Тем не менее, я чувствовал - как им тяжело видеть меня за решеткой, и всегда старался как можно быстрее закончить нашу встречу, хотя сам, конечно, был рад видеть родителей.
  Кроме того, один раз на свидание приезжали Сергей и Вано. Они привезли передачу с продуктами и книгами, мы хорошо пообщались. Я спрашивал про новости с воли, про новые акции. Конечно, я очень скучал по этой жизни, другой я уже себе не представлял. Про себя старался не говорить, да и говорить-то было нечего. На прямой вопрос Сергея: 'Как ты тут?', я отшутился: 'Реальность такова, что свои убеждения приходится не только отстаивать, но и отсиживать'. На прощание Сергей пожал мне руку, сказал: 'Держись', а Ваня лишь по своей привычке хлопнул по плечу и добавил: 'До встречи'.
  Ни Лена, ни Ольга ни разу не приезжали. Честно говоря, я и не хотел этого, конечно, не хотел умом, а не сердцем. Зачем их расстраивать, какой в этом смысл? Ольга писала мне, сообщала новости, а от Лены вообще не было никаких вестей. Я немного волновался за нее, но одновременно понимал, что в ней, несмотря на все ее срывы и сдвиги, есть стержень, который поможет ей прожить без меня. И все-таки мне было грустно от этого молчания.
  А так все было неплохо. Вообще, в целом, все оказалось не так страшно, как я думал. Никаких особо ужасных вещей в колонии не было, для тех, кто не привык к роскошной жизни, там была вполне выносимая жизнь. Но, естественно, у нас, как в колонии-поселении, было легче, чем на других зонах, да и с начальством лагеря повезло - хотя зона, как и все в Мордовии, была 'красная', но особенно у нас не лютовали и тем, кто выполнял правила, давали жить.
  В колонии я работал на швейном производстве - мы шили униформу для различных войск, а также спецодежду для гражданских. Обучение было недолгим, и вскоре я уже работал на благо государства. Такое вот перевоспитание. Работа несложная, хотя и однообразная, но выбирать, как говорится, не приходилось. Вкалывать нужно было много, за это начисляли какие-то копейки, на которые можно было отовариться в лагерном ларьке. Кормили нас плохо, мяса и молока, положенного по нормам, нам не давали, но и к этому можно было привыкнуть. Вообще, конечно, больше всего, даже больше, чем само лишение свободы, бесило полное бесправие, существование на уровне кошки, которую могут пнуть ногой или огреть по спине. Отстаивать свои права было невозможно, жалобы не выпускались за пределы колонии, а за те, которые все-таки проникали, жалобщиков наказывали. Впрочем, никто и не жаловался, опасаясь перевода за это на другие режимы. Я тоже молчал, ведь единственным светлым пятном в этой жизни для меня были письма от знакомых и свидания, а также книги, передаваемые с воли, лишиться всего этого было бы жалко.
  Так проходили дни и недели, а потом и месяцы.
  Зеки ко мне относились неплохо, серьезных конфликтов с кем-то за все время моего срока у меня не было, даже наоборот - меня уважали за то, что я 'политический'. Политика почти всем из них была до 'фени', но сама борьба с 'режимом' им нравилась. Кроме того, многие их них читали книги, присылаемые мне с воли, для кого-то это было просто открытием для себя нового мира. Общались мы, в основном, на бытовые темы, да и администрация следила за тем, чтобы я не вел 'агитацию'.
  В колонии я познакомился с двумя парнями, ставшими моими хорошими знакомыми. Оба они были моими земляками - Сергей из Саранска, Ден из Рузаевки, оба сидели за кражи. Хотя особым умом никто из них не блистал, но было в них обоих что-то хорошее, какая-то душевность и искренность, что я всегда ценил в людях, и поэтому как-то сразу сблизился с ними. В колонии трудно все время быть одному, хочется хоть иногда с кем-то общаться. Обычно мы просто трепались, в основном, конечно, о жизни до колонии, а о чем еще можно было с ними говорить? Узнав, за что я сижу, мои новые знакомые были серьезно удивлены - человек сидит за то, что пытался сделать что-то не для себя, а для всех, ради какой-то абстрактной 'правды'. Это не укладывалось в их головах, и поначалу они даже мне не верили. Впрочем, узнав меня поближе, они уже не удивлялись моему приговору.
  Основной проблемой были отношения с администрацией колонии. В общем-то, ко мне не придирались специально, меня не избивали, как многих нацкомов в других колониях, но за мной был установлен особый контроль, как за 'политическим' заключенным. Так, вскрывалась вся моя небольшая переписка, тщательно досматривались все посылки, получаемые мною, периодически меня вызывали на 'беседы' к начальнику оперотдела колонии - 'куму'.
   Этот майор был тем еще типажом - представьте себе упитанного невысокого человечка с красным лицом, являющегося работником нашей исправительной системы в третьем поколении, который видит свое призвание в жизни в повышении показателей своей отчетности. Во время наших бесед он доверительно выспрашивал у меня о моем настроении, о моих планах после освобождения, о том, что я думаю насчет своего содержания в колонии. К сотрудничеству с администрацией он меня не склонял, видимо проинформированный уже о предыдущем печальном опыте его коллег, да и ему и без меня хватало 'помощников' - как я уже говорил, зона у нас, как и все в Дубравлаге, была 'красная'. Но майор любил поспорить со мной о, как говорят в наших новостях, 'вопросах внутренней и внешней политики', при этом всегда с интересом выслушивая мою точку зрения. Обычно эти споры заканчивались тем, что раскрасневшийся 'кум' со злостью говорил мне: 'Иди работай, умник!', что я и делал.
  В остальном все было нормально. Дни шли за днями, недели за неделями. В колонии, как и в армии, лишь один отсчет - сколько дней осталось до 'дембеля', то есть до окончания срока. А до этого счастливого дня ты живешь в этом 'казенном доме' сначала непривычной, а затем уже налаженной жизнью - человек ведь, как известно из русской поговорки, ко всему привыкает.
  Днем за делами у меня как-то не было особой возможности погружаться в размышления, и это было спасением. Самые тяжелые мысли приходили по ночам. Лежа на кровати, я размышлял о том, было ли все это правильно - вся наша борьба, все, чем я занимался в последнее время. Без сомнения, все это было необходимо и неизбежно, раз нам не оставили других способов воздействия на власть. Но самое главное - имело ли все это хоть какой-нибудь смысл? Конечно, я знал, что я сам все это выбрал, но ведь все, чего я добился - это то, что я лежу сейчас на этой казенной панцирной кровати. И что будет дальше? Добьемся ли мы когда-нибудь нашей цели? Я не знал ответа на этот вопрос.
  И все-таки в какой-то момент я нашел его. Ответ был в том, что борьба должна идти независимо от наличия шансов на победу. Только так, и никак иначе совершались все революции на свете. Если бы те, кто их начинал, каждый раз взвешивали все 'за' и 'против', в мире бы до сих пор единственной формой правления была бы абсолютная монархия. 'В борьбе обретете вы счастье свое', - иронично цитировал я про себя, но, несмотря на всю мою иронию, я понимал, что это именно так. По-другому я жить бы все равно не смог, а значит - все было правильно, и дальше я смогу найти оправдание своему существованию, лишь продолжая делать то же самое. Все это уже давно сформулировали фразой: 'Делай что должно, и будь что будет', просто каждый вкладывает в эту фразу свой смысл. Мне кажется, что я нашел правильную дорогу, по которой и двигался все последнее время, и я всегда знал, что эта дорога не будет устлана цветами, так чего же я хотел? Надеялся, что мне повезет, верил в сказку? А если нет - тогда хватит рефлексировать и продолжай дальше жить, раз у тебя есть еще такая возможность.
  Подумав так, я представился сам себе каким-то железным революционером, но я знал, что это не так. Нужно знать, на чем тебя могут сломать, на чем тебя поймают при случае. Моими уязвимыми местами, как и у всех, были те, кого я любил - родители и Ольга с Леной. Так что я был самым обычным человеком, но это уже ничего не значило. Каждый сам выбирает себе дорогу, и я тоже выбрал свой путь.
  Чем ближе становилась дата моего освобождения, тем больше я опасался, как бы мне не помешали выйти из колонии. Причин для этого, вроде бы, не было, я не конфликтовал с администрацией, но мой статус 'политического' в любой момент мог привести к появлению каких-нибудь сюрпризов. Я понимал, что, конечно, я не такая большая фигура, чтобы мне намеренно накидывали срок, но насколько я уже знал психологию людей из 'органов', иногда ими могут руководить совершенно иррациональные мотивы.
  За неделю до окончания моего срока меня снова вызвал к себе Сергей Николаевич, наш 'кум'. Когда я пришел в его кабинет, он привычно показал мне на стул:
  - Садись.
  Помолчав, он спросил:
  - Ну, как настроение?
  - Хорошее.
  - Это хорошо.
   Он пожевал губами.
  - Значит скоро на свободу? С чистой совестью, так сказать?
  Еще по дороге сюда я подозревал что-то нехорошее, и теперь я напрягся.
  - Ага.
  - Ну, я тебя поздравляю. У нас ты работал хорошо, претензий к тебе, вроде, нет. - Он выделил интонацией слово 'вроде'. - А на воле что собираешься делать?
  - Жить, работать.
  - Работать - это правильно. Работать все должны. А то понимаешь.... Ну а политикой ты по-прежнему будешь заниматься?
  - Нет, - соврал я.
  Было заметно, что 'кум' не поверил в искренность моего ответа. Он снова недовольно пожевал губами, потом встал, прошелся по кабинету.
  - Не будешь, - растягивая слова, произнес он. - Это правильно, ну ее к черту всю эту политику. Что ты в ней забыл? Пусть ею политики занимаются, верно?
  Я кивнул. Сергей Николаевич подошел ко мне, положил мне руку на плечо:
  - Ну, я надеюсь, что ты это точно для себя решил. Иначе ведь снова в колонию попадешь, а зачем тебе это, так?
  Он посмотрел мне в глаза:
  - Серьезно тебе советую, бросай ты все это. Вся эта политика до добра не доведет. За нее ведь и убить могут, раз тюрьма не исправила.... Работай, женись, живи как все нормальные люди. Ты понял?
  Он сжал мое плечо, я выдавил из себя:
  - Да.
  - Ну, вот и хорошо.
  Майор пошел на свое место, сел за стол, стал рыться в своих бумагах. Через минуту он поднял на меня взгляд:
  - Да, все, можешь идти, Иванов.
  Я пошел к себе в комнату. Теперь я окончательно был уверен - меня выпускают, все нормально.
  
  
  ***
  
  Когда я вышел из колонии, меня встречала небольшая группа нацкомов. Среди них была и Ольга. Все время, пока я сидел, она писала мне письма, от которых у меня появлялись силы жить дальше. И вот теперь - встречала.
  Я вышел за ворота своей ИК, меня тут же окружила целая куча радостных парней и девушек, знакомых мне по акциям. Все жали мне руки, поздравляли с освобождением, спрашивали о моем настроении. Я что-то отвечал, как-то отшучивался, но смотрел лишь на Ольгу, стоявшую в стороне от всех.
  Ко мне подошел Сергей, пожал мне руку:
  - Здравствуй, Вадим. Рад, что ты на свободе.
  Он обнял меня. Наконец эйфория стала спадать, мы открыли шампанское, разлили его, выпили. Потом я, не выдержав больше, подошел к Ольге и сказал:
  - Оль, я все это время думал о тебе.
  Она молчала, опустив глаза.
  - У тебя есть сейчас кто-то? - спросил я.
  - Конечно, нет.
   Она с каким-то удивлением посмотрела на меня, и я увидел, что в ее глазах прыгает огонек радости, а сама она просто светится каким-то счастьем. Я тут же обнял ее, она прильнула ко мне и прошептала:
  - Я ждала тебя.
  Потом мы все вместе доехали на автобусе до станции и через несколько часов на проходящем поезде поехали в Москву. По дороге мы всей толпой пили пиво, трепались, Сергей рассказывал последние новости, но я думал лишь об одном человеке - об Ольге.
  Пока я сидел, сквот, где я жил, снесли. Ольга теперь жила на квартире в Бутово, вместе с еще несколькими нацкомами. Приехав в Москву, мы отправились туда. Это была обычная трешка, в которой жило в среднем где-то восемь-десять человек. Вместе жить было дешевле, да и веселее.
  В первую ночь народ потеснился, и нам с Ольгой предоставили отдельную комнату. Когда мы наконец остались одни, я обнял ее и спросил:
  - Как ты жила без меня?
  - Трудно, - просто ответила она.
  Я больше не мог сдерживаться и стал целовать ее, прижимая к себе, она тоже судорожно и сильно отвечала мне. Как давно я не обнимал женщину, это было такое давно забытое ощущение, что казалось, будто все это происходит в первый раз.
  Мы быстро сорвали с себя одежду, я вошел в Ольгу и практически сразу кончил. Потом я любил ее снова и снова, с каждым разом все медленнее и дольше, это продолжалось всю ночь. Я снова вспоминал ее, заново узнавал ее тело - оно нисколько не изменилось за прошедший год, было таким же упругим, стройным, красивым. Впервые за столько времени я знал, что уже не хочу больше находиться в вечном поиске женского идеала, что вот он - передо мною, принадлежит мне, и ничто этого теперь не изменит.
  Под утро, уставшие и счастливые, мы просто лежали с ней в постели.
  - А как ты, - Ольга медленно подбирала слова, - как ты обходился без женщин этот год?
  - Как все. Дрочил и работал.
  Она замолчала, кусая губы. Эта ее черта - невольно кусать губы, когда она волновалась или стеснялась, всегда казалась мне в ней очень милой. Во мне вдруг поднялась волна какой-то бесконечной нежности к Ольге, благодарности за ее долгое ожидание, за ее письма, которые помогали мне жить за колючкой. Я обнял ее и сказал:
  - Теперь мы всегда будем вместе. Я обещаю тебе это.
  В ответ она промолчала и просто прижалась ко мне. Конечно, я знал, что на самом деле ничего не могу ей гарантировать, что я не знаю - что с нами будет завтра, но сейчас нужно было произнести именно эти слова, и я их сказал.
  Наступало утро, за окном уже стал брезжить жидкий декабрьский рассвет. Так началась моя новая жизнь на свободе.
  На следующий день я поехал домой, но был там совсем недолго. Я увидел родителей, встретился с друзьями, но оставаться долго в Саранске мне совсем не хотелось - у всех, и, прежде всего, у отца с матерью, был лишь один вопрос - когда я, наконец, брошу всю эту политику и стану жить нормальной жизнью. Ответа на него у меня не было, я не собирался ничего бросать, и год в колонии только укрепил меня в убеждении, что систему, существующую в России нужно кардинально менять.
  В первый же день после приезда ко мне зашел участковый и стал узнавать про мои планы на будущее. Я сказал ему, что собираюсь уехать в Москву работать, и он был очень рад, что я так недолго пробуду у себя дома. На прощание он посоветовал мне никуда из дома до отъезда не уходить, а я ответил ему, что в жизни уже наслушался добрых советов. Участковый улыбнулся через силу и ушел, я посмотрел на родителей - они были так напуганы и боялись за меня, что мне стало больно.
  Я не мог больше находиться дома под их испуганными, жалеющими меня взглядами и ушел гулять. Пошатавшись по городу, вечером я встретился с двумя саранскими нацкомами - слава НКП наконец-то докатилась и до Саранска. Мы выпили с ними по бутылке пива, сидя около фонтанного спуска в центре города. Они с каким-то огромным уважением расспрашивали меня о том, как я сидел, о московском отделении, о Савинове, а я рассматривал их. Кирилл, на котором был синий пуховик, был высокий и худощавый, с каким-то детским выражением лица, хотя ему было около двадцати лет, а Андрей был среднего роста, спортивного телосложения. Одет он был в кожаную куртку, из-под которой выглядывали спортивные штаны. В общем, он был похож на обычного саранского гопника, да и лицо у него было такое же. Впрочем, вопросы он задавал правильные, да и по его коротким репликам было понятно, что он 'в теме'. Допив пива, я пожелал им успехов в борьбе и оставил свой адрес в Москве. Кирилл сказал, что они обязательно приедут к нам на следующий марш, я пожал им руки, и пошел домой. Я думал о том, что эти два нацкома - отличные пацаны, и опять внутри у меня, как и много раз раньше, было приятное чувство, что наши усилия приносят результаты. Завтра я уже ехал в столицу.
  Вернувшись в Москву, от общих знакомых я узнал, что вскоре после суда надо мною Лена продала квартиру и уехала в Крым. Ну что же, может быть ей там лучше, чем здесь, в нашей холодной и жестокой стране.
  Так как сквот снесли, мне пришлось искать новое жилье. Можно было жить на одной из партийных квартир, но после колонии все-таки хотелось пожить с любимой женщиной в отдельном от других помещении. Довольно быстро мне повезло, через знакомых я поселился в коммуналке в Чертаново, где снимал комнату у одного алкаша, которого все звали, как героя пьесы Чехова - дядя Ваня.
  Теперь нужно было найти работу, и через Сергея я устроился журналистом на один оппозиционный сайт. В общем, жизнь понемногу вошла в какие-то привычные формы - я жил вместе с Ольгой, конечно, бедно, но на еду хватало. Я снова стал участвовать в акциях нацкомов, хотя ситуация в политике за год моего отсутствия в Москве серьезно изменилась.
  Власть по-прежнему предпочитала 'держать и не пущать', Мосгорсуд признал НКП экстремистской организацией, что повлекло увеличение репрессий против ее сторонников, но и в стане оппозиции все это время происходили важные процессы - возникали новые движения, создавались коалиции, появлялись новые люди, и хотя многим все это со стороны казалось мышиной возне, какой-то толк от всего это был. Самым важным стало объединение радикальной оппозиции в общий кулак, внешним выражением чего стало проведение совместных митингов - 'Маршей несогласных', собиравших в разы больше участников, чем митинги, проводимые отдельными партиями.
  Особенно запомнился мне один из таких 'Маршей', который проводился в ноябре, незадолго до выборов в Госдуму.
  Перед маршем мы с небольшой группой нацкомов встречались в метро. Пока мы ждали остальных товарищей, Сергей разговорился с Антоном. Поначалу я не участвовал в разговоре, просто стоял рядом и смотрел на Антона. У него была крепкая, плотная фигура, обычное русское лицо с немного монгольскими скулами. Он был коротко пострижен, и на голове у него виднелся шрам от какого-то удара - вообще, вся его фигура говорила том, что этот человек явно умеет постоять за себя. До прихода в партию Антон работал в милиции следаком, но оттуда его вышибли после конфликта с начальством. Несмотря на такое прошлое, теперь Антон был известным в партии человеком, неоднократно участвовавшим в АПД.
  Антон был на взводе:
  - Пока мы здесь с тобой пиздим, наши товарищи сидят в тюрьмах! Они устроили голодовку, теперь их избивает ОМОН, а мы ничего, ничего не можем сделать! Суки, ненавижу!
  Сергей пытался успокоить его, но было видно, что он сам также возмущен. В этот момент я вступил в разговор:
  - А знаешь... Мне что-то вспомнилось вдруг. Недавно, вот Машка писала из колонии. Так вот, она говорит, что судьба любого человека заключается в одном-единственном мгновении - когда человек раз и навсегда узнает, кто он. После какого-то поступка. И отныне у нее не судьба, а биография. Думаю, это случилось и со мной.
  Я замолчал, потом встряхнул головой, приходя в себя:
  - А еще она говорит, что ей пишут всякие парни со всей России, абсолютно ей незнакомые. Просто об этом деле уже вся страна знает, и вот такой ореол мучеников у наших ребят появился. И многим кажется, что они должны им как-то помочь, что-то сделать для них, может быть - просто написать слова сочувствия, а многим - просто любопытно.
  - Да, любопытно. Вот именно, что просто любопытно. Или же они просто сочувствуют,- это слово Антон сказал с откровенной неприязнью и брезгливостью. - А пользы от них ни на грош! Хорошо еще, что хоть не мешают. Романтики революции, блин.
  Он покосился на меня, и спросил:
  - А ты как считаешь, Вадим, что мы должны делать?
  - Конечно, нужно помогать пацанам в колониях.
  - Ну, это понятно. А вообще?
  - Вообще... Смести всю эту систему на хрен.
  Антон как-то пристально посмотрел на меня, потом повернулся к Сергею:
  - Вот видишь? Ты согласен с Вадимом?
  - Конечно. Только пока у нас еще недостаточно сил для этого. Я тоже в 2005 году думал, что скоро будет революция, что у нас будет свой майдан, но ничего не было.
  - Да не так все надо делать!
  - А как?
  - Как большевики в семнадцатом году.
  Сергей задумался:
  - В общем-то, ты прав, конечно. Только как это все организовать?
  Антон молчал, но глаза его горели. После паузы он наконец произнес:
  - Надо подумать.
  В это время из вагона подошедшего поезда метро высыпалась группа нацкомов, сразу поднялся шум, гам, и все вместе мы направились к эскалатору.
  
  
  ***
  
  Первые 'Марши несогласных' запрещались, весной во время второго марша многих участников и журналистов арестовывали и избивали, мне тоже досталось несколько раз омоновской дубинкой, но мы добились своего - теперь марш был разрешен. Конечно, было много милиции, все участники марша стояли в загоне, огороженном металлическими рамками, но все уже было по-другому. Глядя на тысячи людей, собравшихся здесь, чтобы сказать свое 'нет' режиму, я испытывал самую настоящую гордость за свой народ. В кои-то мне казалось, что что-то стало получаться.
  Улица была покрыта темной массой людей, пришедших на 'Марш'. Все это напоминало начало 1990-х гг., когда в Москве на митинги выходили сотни тысяч людей. Конечно, это был обман зрения, было всего около пяти тысяч человек, но по сравнению с другими митингами оппозиции последних лет 'Марш несогласных' собрал огромное число народа.
  Мы стояли в толпе, подняв свои, из-за запрета партии, теперь уже черно-белые флаги, переговариваясь и перешучиваясь. Хотя был уже конец ноября, но в этот день наступила оттепель, выпавший незадолго до этого снег под нашими ногами превратился в кашу, и казалось, что сейчас весна, а потом будет теплое и долгое лето, и от этого внутри появлялось какое-то радостное чувство, сердце стучало чаще, и кровь быстрее бежала по жилам. С соседнего недостроенного здания митинг снимали на несколько камер фсбшники, там же толпились озадаченные гастарбайтеры, явно не понимающие, что перед ними происходит. Из-за того, что митинг был официально разрешен, милиции в оцеплении было не очень много, автобусы с ОМОНом стояли вдалеке, вдоль проспекта Академика Сахарова, и наконец-то внутри меня была стойкая уверенность в своих силах.
  Проходил совместный митинг. Сначала выступил писатель Сергей Шаргунов - богемный персонаж, возведенный критикой практически на роль нового Маяковского, только в прозе. Он был бывшим главою молодежного отделения партии 'Родина', затем 'Справедливой России', и совсем недавно со скандалом был исключен из федеральной 'тройки' последней. Теперь выступая с трибуны, он громил всех чиновников последними словами. Ему это очень шло.
  Молодой человек еврейской наружности с растрепанной шевелюрой что-то вещал среди толпы. Я спросил у соседа: 'Кто это?'. 'Это Яшин', - с каким-то придыханием ответил он. Я вспомнил - это был глава 'Молодежного Яблока'.
  На митинге выступали Савинов, Каспаров, Немцов, правозащитники, журналисты. Казалось, что сейчас здесь собрались все люди в Москве, которым еще не безразлично, что будет с Россией в будущем, со всеми нами, в конце концов.
  В какой-то момент внезапно до меня дошло, что даже 'серьезные', солидные партии теперь выходят на митинги вместе с нами - от этой мысли стало как-то уютно, и укрепилась уверенность в том, что когда-то, и, может быть, уже скоро, победа над режимом все-таки будет одержана.
  Под конец митинга снова выступал Савинов, и снова мы кричали 'Ре-во-лю-ция!' и вскидывали кулаки в знак своего несогласия со свинцовой мерзостью окружающего нас мира. Рядом со мной кулак вскидывала Ольга, и от этого у меня было удивительное ощущение сопричастности с ней, соединенности с любимым человеком важным и нужным делом.
  В голове приятно шумело от адреналина, и хотелось как-то выплеснуть его. Я посмотрел на нацкомов, стоявших рядом, и понял по их лицам, что им хочется того же.
  Митинг закончился, но никто и не собирался расходиться. Наша колонна пошла к ограждению, около которого стояла лишь тонкая цепочка милиционеров. Подойдя к ним четким, уверенным шагом, передние ряды нацкомов стали хватать железные стойки ограждения, в котором был оставлен лишь узкий проход для выхода с митинга в сторону метро, вырывать их из рук испуганных солдатов-срочников, кидать на землю. По цепочке забегали два испуганных офицера милиции, что-то крича в рации, но на них никто не обращал внимания.
  Я стоял ближе к середине колонны, которая уже прорвалась сквозь оцепление, к прорыву сбегались милиционеры из других частей цепочки, возле него замелькали черно-белые флаги нацкомов и красные комсомольцев, оттуда слышалась матершина, чьи-то крики. Мы стали идти быстрее, потом я и нацкомы рядом со мной перешли на бег, краем глаза я увидел, как Костян около оцепления зажег файер, рядом с ним заполыхали еще несколько, все вокруг окутал дым.
  Прорвавшись сквозь эту пелену тумана, я оглянулся - Ольги нигде не было, но ждать ее времени не было, я пробежал сквозь прорыв в оцеплении, впереди меня по Садовому кольцу уже бежали человек пятьдесят нацкомов и леваков. Машины на Садовом остановились, со всех сторон слышались их гудки, но мы не обращали на них внимания, вновь наполненные этим знакомым ощущением безграничной свободы, чувствуя как в жилах под действием адреналина вскипает кровь и становится абсолютно безразлично, что будет впереди - лишь бы как можно дольше продолжалось это движение, этот бег без остановок, преодолевающий любые препятствия.
  Передняя часть нашего отряда повернула с Садовой на Мясницкую, идя по запрещенному нам властями маршруту к Чистым прудам. Я влился вслед за ними в эту узкую московскую улочку, которая сразу наполнилась нашим свистом, улюлюканьем и криками. Прохожие испуганно жались к домам, припаркованные к обочинам иномарки уже взвыли своими сиренами - по дороге я увидел, как Шварц радостно прыгает на крыше серебристого 'Вольво', а за ним из-за стекла какого-то дорогого бутика лишь с ужасом наблюдает какой-то охранник в черном пиджаке. Впрочем, стекол витрин никто не бил, на это не было времени, все стремились быстрее прорваться туда, ближе к Кремлю, к конечной точке нашего марша.
  Но нас снова опередили. Когда до Мясницких ворот оставалось всего несколько десятков метров, бегущие впереди меня почему-то резко затормозили, стали поворачивать назад. Через пять секунд я уже сам увидел перегородившие дорогу четыре или пять 'Уралов' и 'пазиков' с ОМОНом. Поперек Мясницкой была выстроена стенка в четыре ряда омоновцев, которые хватали выбегавших на них пацанов и оперативно кидали их в автобусы.
  Я затормозил и тоже развернулся назад - навстречу мне двигалась большая толпа участников марша, по-видимому, все-таки оцепление после нашего прорыва было убрано, и людей пропустили сюда. В толпе шли Савинов с охранниками, недалеко от него также в кольце охраны гордо вышагивал Каспаров - руководители были с нами, марш продолжался. Я быстро прикинул - здесь уже было где-то триста или четыреста человек, с такой массой можно было пробить стенку впереди и двигаться дальше!
  Уткнувшись в препятствие из ОМОНа, люди остановились, а к омоновцам, преграждавшим им дорогу, подъехало на подмогу еще несколько автобусов. Я оглянулся - толпа стала постепенно редеть, и в ее хвосте появились 'Уралы' с ОМОНом. Получалась 'коробочка', скоро всех начнут хватать и пихать по автозакам. Нужно было что-то придумать, но в голову ничего не приходило.
  Внезапно из бокового переулка, куда до этого уходила часть народа, чтобы обойти препятствие и выйти к Чистым прудам, выехало два 'пазика' с решетками на окнах, оттуда выскочили омоновцы и, рассекая толпу, бросились к Каспарову и Савинову. Их охранники сцепились руками в кольцо, но их колотили дубинками, вырывали из общего кольца, тащили по земле к автобусам. Охранники все-таки смогли отвести Каспарова в толпу, Савинов застрял. Какая-то бабка по соседству кричала постоянно омоновцам: 'Позор!', стоявшие рядом люди испуганно смотрели на происходящее, но не вмешивались. Часть толпы хотела отхлынуть назад, к Садовому кольцу, но там уже выстроена стенка, никого не выпускают, омоновцы рассекают толпу, колотят и волокут в автобусы самых активных протестующих.
  Через пять минут возле Савинова уже нет ни одного охранника, к нему, распихивая людей, снова направляются тяжелые сердитые мужики в черных латах и синем хаки. Савинов озирается вокруг, что-то хрипло кричит в сторону полковника с рацией, который стоит недалеко от него. Я бросаюсь к Савинову, закрываю его телом, но уже через минуту меня, также как и остальных, волокут по асфальту к милицейскому 'пазику'. Вслед за мной в салон кидают Савинова, дверь захлопывают, и автобус резко дергает с места.
  В автобусе уже набито человек десять нацкомов, также с нами сидят несколько омоновцев, которые ходят по салону и бьют дубинками тех, кто начинает что-то кричать. Увидев Савинова, все начинают скандировать: 'Ре-во-лю-ция!', но омоновцы быстро заставляют всех замолчать.
  Свернув с Мясницкой в переулок, нас уже через десять минут привозят в ОВД, где выгружают, и автобус сразу же уезжает за новой партией. Савинова сразу уводят куда-то, а нас скопом распихивают по обезьянникам. Я спрашиваю у Ирокеза, с которым нас посадили в одну камеру, про Ольгу, он говорит, что видел ее где-то у второй стенки ОМОНа, но потом потерял из виду.
  Через час, оформив на нас протоколы, нас отвозят к длинному, смахивающему на высохшую воблу, мировому судье, который быстро шлепает всем по пятьсот рублей штрафа. Вечером мы уже на свободе, и узнав, что Савинову дали трое суток, идем к ОВД, где он находится. Лишь только мы подошли к нему и начали кричать 'Позор!', как откуда-то сбоку, из соседнего двора, высыпался с десяток омоновцев, который стал тут же вязать всех подряд.
  Так меня арестовали второй раз за день, и после составления протокола отвезли уже к другому мировому судье, на этот раз маленькой и толстой тетке, которая снова влепила всем по пятьсот рублей штрафа. Ну что ж, таковы на сегодня расценки на свободу.
  Поздно вечером я вернулся домой, но Ольги еще не было. Я позвонил ей на мобильный - абонент был вне зоны доступа. Я начал волноваться, позвонил Максу, Сергею - они ничего не знали.
  Всю ночь я не мог заснуть. Я лежал на кровати, слушал пьяные крики алкашей, которые в соседней комнате бухали вместе с дядей Ваней, и смотрел в потолок. В голове прокручивались самые страшные варианты того, что могло произойти с Ольгой, я не мог найти себе места, ворочался, наконец встал и закурил, стоя у форточки. Курил я редко, обычно когда выпивал алкоголь, но сейчас мне нужно было успокоить нервы.
  Я курил и смотрел во двор, заполненный машинами. Одинокий фонарь освещал лишь часть двора, остальное его пространство тонуло в непроглядной темноте. С неба падал мелкий снежок, появляясь на несколько секунд в круге света от фонаря и снова исчезая. Я впервые подумал, что, наверное, не смогу пережить, если с Ольгой что-нибудь случится. Что-нибудь серьезное. Например - смерть. Это слово всплыло откуда-то из глубины, хотя я тщательно отпихивал, отталкивал его. Слово это было каким-то чужим, нездешним, но оно было вполне реальным, как эта чернота за окном. Абсолютная пустота не существования. Когда я был в колонии, я как-то не думал об этом, я вообще отгородился от всяких ненужных мыслей, но сейчас, когда мы снова были вместе с Ольгой, я уже не мог без нее. По крайней мере, я не представлял себе этого. Она была нужна мне, без нее моя жизнь была пуста. 'Как все это банально', - почему-то подумалось мне.
  Я вспомнил, как недавно ехал в метро с работы, и напротив меня сидела красивая девушка. Она была, как говорится, в моем вкусе - брюнетка, с черными короткими волосами, с хорошей фигурой, одета со вкусом, но не вызывающе и без понтов. Мне показалось, что отдаленно она чем-то была похожа на Милу Йовович. Когда я посмотрел на нее, она улыбнулась мне. В руках ее была книга, я посмотрел название - это был 'Театр' Сомерсета Моэма. Что ж, вполне неплохо по нынешним временам. По привычке посмотрел на ее правую руку - обручального кольца не было.
  Вагон был почти пуст, и внутри у меня уже шевельнулось желание познакомиться, я стал украдкой смотреть на эту девушку. Она тоже стреляла в меня глазами, я подсел ближе. Когда я уже хотел о чем-то заговорить с ней, я вдруг подумал об Ольге, и эта мысль сразу убило во мне всякое желание знакомиться.
  Да, я любил Ольгу, хотя обычно не думал об этом, но сейчас, сравнивая ее и эту женщину, я внезапно ощутил, что, наверное, кроме Ольги мне сейчас никто не нужен. Даже, когда я жил с Леной, часто в метро или на улице я обращал внимание на разных женщин, иногда флиртовал с ними, хотя это редко доходило до своего логического завершения. Все-таки Лена была нужна мне, и я не собирался тогда ее ни на кого менять. Но я был нормальным мужиком, и естественно, что некоторые представители женского пола вызывали во мне вполне понятные рефлексы. Сейчас же все было по-другому.
  Нет, конечно, я не идеализировал Ольгу, тут было что-то другое. Как бы это сказать... Ты целуешь любимую женщину, а изо рта у нее неприятный запах. И ты, конечно, заранее знаешь, что у нее будет запах изо рта, и все равно ее целуешь. Ну не становиться же пидором из-за запаха изо рта. Тем более что у них он тоже наверняка есть. Да и ты сам далеко не идеал, у которого изо рта всегда пахнет лишь ментолом.
  И вообще - у женщин полно недостатков. Может быть, даже больше чем у мужиков. Они любят тратить деньги своих мужчин, причем на самые ерундовые вещи; они постоянно лгут; они в любой момент готовы изменить тебе с первым встречным, который им понравился; а когда у них плохое настроение, что бывает очень часто, они способны довести тебя своими придирками и едкими замечаниями до умопомешательства, а еще есть т.д. и т.п.
  Но - мы мужчины, а они женщины, и мудрая природа устроила так, что мы прощаем им все. Ведь все эти чудовищные недостатки, а также сотни других, которые может перечислить любой мужчина, не сравнятся с теми достоинствами, которыми мы наделяем женщин, и, прежде всего - одну - единственную, любимую женщину. И в этом и есть настоящая, истинная правда нашей жизни.
  А Ольга была в этом отношении далеко не обычной женщиной. Сколько я иногда не придумывал ей недостатков, пытаясь не впасть в полную зависимость от нее, но я мгновенно забывал про них, стоило мне оказаться с ней в одной комнате. И она была лучше меня, вот что самое главное. Ну разве мог я ей изменить?
  За стенкой снова раздался взрыв пьяного хохота. Меня накрыла волна ярости, я сжал кулаки, хотел уже пойти к этим алкашам, чтобы набить им морды, но вдруг услышал, как хлопнула входная дверь нашей коммуналки. Я замер, затаив дыхание.
  Через какое-то время ключ в замке нашей комнаты зашевелился, я повернулся к ней. Дверь осторожно отворилась и в комнату вошла Ольга. В темноте она мало что видела, но мои глаза уже привыкли, и я увидел, что у нее что-то с лицом. Я быстро подошел к ней, включил свет - на лице Ольги было несколько кровоподтеков, под глазом стоял огромный синяк, кроме того, на лбу и щеках были глубокие царапины.
  Я посмотрел ей в глаза - Ольга смотрела на меня с испугом, видимо, ожидая моей реакции. Огромная волна жалости к ней накрыла меня, я обнял ее, она стала что-то торопливо говорить - чтобы я не волновался, что ее не первый раз так били в отделении, что менты - суки, но я не слушал ее. Я гладил Ольгу по голове и думал, что самое главное - она жива, а за все остальное когда-нибудь мы им всем обязательно отомстим.
  Потом я умывал Ольгу в ванной, она едва держалась на ногах от усталости, так что даже не стала есть, а сразу пошла спать. Мы легли с ней на кровать, соседи по-прежнему бухали за стенкой, но она сразу же, уже через минуту, уснула.
  Я лежал на боку, Ольга спала, положив голову на мою руку, а я смотрел на нее и думал - вот оно, мое счастье. И я должен каждый день, каждую минуту бороться за то, чтобы его у меня никто не отнял. Как там, у классиков - 'мы сами кузнецы своего счастья'? Значит, будем кузнецами.
  
  
  ***
  
  Через два дня, когда я был на работе, мне позвонила Ольга.
  - Сегодня утром убили Сергея, - голос Ольги в трубке дрожал. - Его нашли возле его дома, какие-то гады избили его битами.
  - Ты где? - вмиг пересохшим ртом спросил я ее.
  - У него около дома, здесь уже наших несколько человек, скоро Савинов приедет.
  Я отпросился на работе и поехал на задание. На задание получить информацию о смерти моего лучшего друга.
  Когда я приехал к дому Сергея в Новогиреево, около него уже собралась небольшая группа нацкомов в двадцать-тридцать человек. Тут же стояли милицейские машины, следователи изучали место убийства - оно находилось буквально в десяти метрах от подъезда Сергея. Самого тела Сергея здесь уже не было, его уже отвезли в морг.
  Я подошел к Ольге, спросил - как все случилось, но она ничего не знала. Сергея нашли утром, кто-то из дома выгуливал собаку и наткнулся на него. По-видимому, нападение на него произошло где-то в полночь, когда он возвращался домой от своего друга.
  Нацкомы, стоявшие возле дома, негромко переговаривались, я заметил, что почти у всех были сжаты кулаки, да и мне непроизвольно хотелось сделать то же самое. Внутри меня кипела злость, я не мог себе представить, что вот еще два дня назад общался с Сергеем, строил с ним какие-то планы, а теперь - теперь все, больше ничего не будет. Я не знал - кто убил его, но среди нацкомов уже вовсю пересказывалась версия, что это сделали оперативники, уже давно наблюдавшие за Сергеем. Назывались их имена, многим они были знакомы, да и я про них слышал, но мне не хотелось в это верить, я старался внушить себе, что это сделали какие-то пьяные ублюдки, какие-то отморозки, хотевшие просто ограбить Сергея.
  Через полчаса на 'Волге' приехал Савинов. Он был напряжен, весь вид его сейчас излучал какую-то суровую сосредоточенность. Он подошел к нам, перебросился парой фраз, потом подошел к оперативникам, работавшим на месте убийства, о чем-то поговорил с ними. Потом он вернулся к нам и сказал:
  - У следователей пока еще нет определенной версии, они просили всех, кто обладает какой-либо информацией об убийстве Сергея сообщить ее им.
  Савинов замолчал, снял свою кепку, потом продолжил дрогнувшим голосом:
   - Ну что же, нас уже много раз избивали, многих сажали в тюрьмы. Теперь вот стали убивать. Но это не заставит нас отказаться от борьбы. Да, не заставит. Наше людоедское государство должно быть уничтожено. А за Сергея мы обязательно отомстим.
  Потом пошел в подъезд, к родителям Сергея, вслед за ним потянулись и нацкомы. Я подошел к Ольге, тронул ее за плечо:
  - Я поеду назад в редакцию, Оль, а ты?
  Она зябко повела плечами:
  - Я еще постою здесь, Вадим. Потом вместе с кем-нибудь поеду.
  Я пожал ей ладонь, которая показалась мне сквозь перчатку совсем детской. Да и сама Ольга была сейчас похожа на маленькую девочку, которую кто-то обидел.
  - Вечером я позвоню, - сказал я и пошагал скорее к метро.
  В глазах у меня стояли слезы, и я не хотел, чтобы Ольга сейчас их видела.
  Приехав на работу, я быстро набрал новость, вывесил ее. Попробовал узнать дополнительную информацию, позвонил в ГУВД - пока ничего не было. В голове все время стучала одна и та же мысль - нужно не позволить этому преступлению остаться безнаказанным, убийцы должны быть найдены.
  В следующие несколько дней стало понятно, что основными подозреваемыми были оперативники УБОПа - против них говорило слишком много фактов, косвенных и даже прямых улик. Кто-то из соседей видел, как они маячили около дома Сергея в вечер убийства, кто-то видел неподалеку машину со знакомыми нам номерами, которая посреди ночи вдруг резко взяла с места и уехала. Нужно было брать под стражу подозреваемых, но дело вдруг почему-то зависло, а вскоре и вовсе было закрыто из-за 'не установления лиц, подозреваемых в совершении преступления'.
  Я освещал весь ход расследования на сайте, где я работал, и не мог и не хотел согласиться с тем, чтобы убийство Сергея стало 'висяком'.
  Я помнил, как на похоронах Сергея, где собралось больше сотни нацкомов, стоя над могилой, выкопанной в промерзшей земле, Савинов говорил долгую речь о том, что убийцы обязательно будут найдены и наказаны, что мы не дадим замять это дело, иначе политическим убийствам в России будет официально дан 'зеленый свет'. Я слушал его молча, глотая соленый комок в горле, а он все не сглатывался. Рядом со мной стояла Ольга, она смотрела прямо перед собой - в ее глазах не было слез, а лишь только одна ненависть. Могилу окружала целая толпа нацкомов, журналистов, было несколько родственников и друзей Сергея, а в стороне, всего лишь в паре десятков метров, из-за могил нас снимали на видеокамеры те самые опера, которые 'вели' и, я уже не сомневался в этом, убили Сергея.
  Был прекрасный ясный декабрьский день, немного морозный, все вокруг было покрыто белым свежим снегом, и могила, черневшая темной пастью посреди белоснежного покрывала, казалась жутким контрастом всей этой окружающей нас вечно живой и вечно прекрасной природе. Кулаки у меня снова непроизвольно сжимались, я боролся с диким желанием перескочить через соседние белые холмики, и, подбежав к этим жирным операм, разбить их камеры об их откормленные, толстые хари, и бить, крушить, убивать их так же, как они несколько дней назад убивали Сергея. Я оглядывался по сторонам - по лицам нацкомов было понятно, что они хотят того же, на побелевших скулах Вани выступили желваки, но сейчас мы не могли себе позволить уступить своим эмоциям, нужно было терпеть и ждать более подходящего момента.
  После поминок мы с Ольгой поехали домой. Настроение было совсем никудышное, и мы взяли с ней водки в супермаркете у метро. Дома мы весь вечер просидели за этой бутылкой, почти не говоря друг с другом. Когда, допив ее до конца, мы легли спать, я обнял Ольгу и спросил:
  - Ты когда-нибудь жалела, что ушла от Сергея ко мне?
  После паузы она твердо сказала:
  - Нет.
  Потом помолчала и добавила:
  - Кроме тебя, только Сергей был самым близким мне человеком. И, таких как он, больше нет.
  Я обнял ее и прижал к себе. Так мы и лежали долго, смотря в облупленный, с разводами потолок нашей комнаты. Хотя я выпил сегодня довольно много, но я чувствовал себя абсолютно трезвым. За стенкой сегодня было непривычно тихо, но сон все равно никак не шел, и я думал о том, что кроме Ольги у меня тоже фактически никого нет. Но она у меня есть, и я все равно - самый счастливый человек на свете. Я посмотрел на Ольгу - она глядела на потолок каким-то отстраненным и немигающим взглядом. Через какое-то время она глубоко вздохнула и закрыла глаза.
  
  
  ***
  
  Ну что ж, надо было жить дальше. Мы по-прежнему ходили на пикеты, участвовали в митингах, проводили АПД. За всем этим я как-то постепенно просто свыкся со смертью Сергея, и лишь время от времени в своих статьях в очередной раз требовал объективного расследования его убийства.
  К тому же новый год, начало которого не предвещало ничего страшного, ознаменованный широко распиаренными успехами России в Евровидении, футболе, олимпиаде, апогеем чего стала маленькая победоносная война, случившаяся в конце лета на Кавказе, оказался последним в ряду лет 'стабильности нулевых'. Уже осенью в стране, как и во всем мире, начался кризис, сначала финансовый, но очень быстро перетекший в экономический. В эти дни я вспомнил слова одного экономиста, сказанные им в какой-то передачке по ТВ:
  - Скоро наступит экономический кризис, и вот тогда вы все узнаете, что нефтяные деньги имеют свойство заканчиваться.
  Сказано это было всего за год до этого, но никто ему тогда не поверил. Теперь кризис действительно наступил.
  Рабочих с заводов тысячами увольняли или отправляли в неоплачиваемые отпуска. В какой-то момент в стране началась настоящая паника, миллионы вкладчиков забирали свои деньги из банков. Правительство закачало в банковскую систему ресурсы из стабфонда, и на какое-то время панику удалось прекратить. Тем не менее, всем было понятно, что вставшие перед страной проблемы в ближайшее время будут только усугубляться, и в этой ситуации впервые за относительно благополучные последние восемь лет инициатива была целиком на стороне оппозиции.
  Казалось, что теперь власть по-настоящему зашаталась и нужно лишь подтолкнуть ее, чтобы она упала к нашим ногам. Савинов спешно писал статьи, в которых призывал нацкомов активнее вести пропаганду среди населения, агитировать народ скупать продукты и забирать вклады из банков, но и без него все, у кого еще были какие-то деньги, спешно кинулись их тратить. В стране запахло забытым уже с начала 1990-х годов дефицитом, и мне, как и многим, тогда казалось, что, если ситуация будет развиваться в таком ключе, то правительство продержится у власти не больше года.
  Экономическая ситуация в стране ухудшалась быстро, и скоро даже в Москве стали увольнять многих манагеров из больших и маленьких компаний. Таким образом, и некоторые мои знакомые оказались безработными, с удивлением для себя обнаружив, что никакого 'среднего класса' в России как не было, так и нет, а вся их жизнь была только фикцией в стиле Пелевина. Кто-то из них наконец-то стал задумываться над 'проклятыми' в России вопросами, но большинство продолжало по привычке бухать и зависать в кофейнях и клубах, благо, что деньги на это у большинства пока еще были.
  Иногда и я попадал в такие компании. Где-то в эти дни мы - я и две мои знакомых девушки-журналистки, ничего личного, как говорится - сидели в московском клубе с претенциозным названием 'Гоголь'. Клуб был довольно пафосен, но со вкусом. Впрочем, в нем играла какая-то расслабляющая советская музыка, и она немного смягчала впечатление от заоблачных цен в меню.
  Мы только что были на концерте Умки в 'Б2', и всю дорогу сюда обменивались своими впечатлениями. Я люблю ходить на Умку, хотя в ее музыке не так уж и много каких-то революционных тем, но что-то настоящее в ней есть. Умка не продается и по-прежнему маргинальна, хотя, наверно, и могла бы стать известной аудитории 'Нашего радио', на концертах ее настоящая домашняя атмосфера 'квартирника', и, кроме всего прочего, она будит во мне некоторую ностальгию по прошлому.
  Теперь же за кружкой пива между нами шел обычный треп в меру умных (или старающихся казаться таковыми) людей. Немного хвастаясь своей начитанностью, я сказал:
  - А у Быкова вышел новый роман.
  - Да? - Аня, журналюга-фрилансер, с которой я познакомился еще через Лену, внешне не выразила большого удивления.
  - Называется 'Списанные'.
  - Ну и как.
  - Нормально. Там, кстати, идея интересная про списки, которые ведет ФСБ или кто-то там, и те, кто туда попадают, теперь 'списанные'.
  - В каком смысле?
  - Да, там этого никто и не знает. Но все стараются. Это про наше 'лучше перебздеть, чем недобздеть'.
  - Да уж, - флегматично вставила Маша, работавшая на каком-то гламурном фэшн-канале.
  - И главное - все-таки Быков за 'Марши несогласных', хотя и колеблется по роману. Ну, то есть, вообще - за такую форму протеста.
  - А какой у него выбор.
  - В смысле?
  - Ну, теперь, когда кризис. Он же всегда на всем пиарится.
  - Нет, Ань, ты не права. Тут серьезный выбор происходит, знаковый. Как говорится, 'свобода лучше, чем не свобода'.
  С этим никто не спорит. Машка рассказывает какие-то светские новости, как обычно, узнаю о наших 'звездах' много интересного, о чем не говорят в новостях. Но все это меня сейчас не задевает, я уже довольно пьян - пил во время концерта, потом по дороге сюда и здесь, и поэтому я задаю своим знакомым волнующий меня в последнее время вопрос:
  - Понимаете ли вы, что сейчас происходит в России?
  Никакой реакции, лишь Аня жмет плечами:
  - Что происходит - кризис происходит.
  После паузы Маша задумчиво добавляет:
  - Как сказал один мой знакомый: Россия - сборище идиотов, которые раз за разом упускают все выпадающие им исторические шансы на мировое лидерство.
  Они продолжают прерванный разговор, поскольку уже привыкли к таким моим 'риторическим' вопросам, а я тупо смотрю в бокал с пивом. А что я хотел им сказать, какую истину поведать? Что скоро будет революция? В нее уже давно никто не верит. А кризис - ну, сколько их у нас было, этот не первый и, наверняка, не последний.
  Но она будет, я знаю это, ведь все это издевательство над народом не может продолжаться бесконечно. Я скриплю зубами и понимаю, что мне нужно расслабиться, что нужно экономить силы для того, чтобы выжить. Так везде - и в тюрьме, и на воле. Нужно выжить и жить. И жить умно. Как там у Шукшина: 'Нужно умно жить, нужно обязательно умно жить'. Как это верно.
  Я оглядываюсь вокруг - в 'Гоголе' играет легкая музычка, за соседним столиком парень с девушкой пьют глинтвейн. Никакая революция им не нужна, как и многим другим в Москве. Как очень-очень многим... Но большинству людей в России она нужна, и поэтому она будет. В эту минуту мне в голову приходит моя привычная мысль, которая всегда помогает мне перестать грузиться. Она - мой последний и безотказный способ повысить себе настроение, моя 'палочка-выручалочка'.
  Ведь у меня есть Ольга. И значит - все будет хорошо.
  
  
  ***
  
  Так шли дни и недели. Я старался активно следить за происходившими в стране процессами, когда вдруг в какой-то момент неожиданно понял, что прошел уже год со дня смерти Сергея. Нацкомы провели пикет у Генеральной прокуратуры, требуя завершения расследования его убийства. Мы с Ольгой, конечно, тоже участвовали в нем, на этот раз никого из нас даже не стали задерживать - наверное, посчитали, что это будет уж слишком кощунственным.
  После пикета мы купили водки и помянули Сергея, собравшись около его дома. На душе у меня было муторно, я ругал себя, за то, что ничего не смог сделать для того, чтобы его убийцы были наказаны. Наверное, о том же думал и каждый из нас. Следствие по убийству Сергея в очередной раз было приостановлено, версия о том, что убийцами были опера, следившие за Сергеем, была полностью замята, и теперь мало кто надеялся на то, что убийцы вообще когда-нибудь будут найдены и посажены. Дело на наших глазах превращалось в 'висяк'.
  Скорее всего, так бы и случилось, но все изменилось, когда, через пару недель, мне позвонил Антон.
  - Вадим, надо встретиться, - неопределенно сказал он в трубку.
  - Давай вечером в 'Ростиксе' на Маяковской, - предложил я, так как иногда заходил туда поесть.
  - Нет, нужно поговорить так, чтобы никто нас не слышал, - ответил Антон.
  Тогда мы 'забились' с ним на Никитском бульваре, где в будни обычно бывало полно пустых скамеек.
  Когда я пришел на встречу, меня удивил вид Антона - он как будто чего-то опасался, часто оглядывался. Мы сели на скамейку, и он, помолчав, сказал:
  - Ну, как там расследование убийства Сергея?
  - Застряло, - со злостью сказал я.
  - Что и следовало ожидать. - Антон помолчал немного, потом придвинулся ко мне и тихо добавил: - Я думаю, что мы сами должны наказать этих ублюдков.
  Почему-то я ожидал, что он скажет именно что-то в этом роде, и поэтому совсем не удивился. Антон смотрел на меня, ожидая моей реакции, я молчал. Тогда он стал медленно говорить, как будто убеждая меня:
  - Мы знаем - кто убийца. Так?
  - Да, - в тон ему ответил я.
  - Он избил нашего друга, соратника, он лично участвовал в его убийстве. И он должен быть наказан. Ведь режим и держится только на таких людях. Каждый должен ответить за свои злодеяния. Вот сравни с тридцать седьмым годом. Это все чушь, когда говорят о том, что был тоталитарный режим, что время было такое. Нет, все приговоры, все расстрелы осуществлялись кем-то, чьими-то руками, конкретными людьми! И в данном случае приговор был вынесен и осуществлен этим боровом из РУБОПа, - Антон сделал паузу. - Его надо убрать, потому что зло должно быть наказано здесь на земле, а не в будущей жизни. Я понимаю, убить сотрудника милиции - это очень серьезно. За это по головке не погладят. Но это нужно сделать во имя высшей справедливости.
  Антон замолчал, повисла пауза. Мимо нас прошла пара - молодой человек в черном пальто с девушкой. Я смотрел им вслед, Антон вытащил и прикурил сигарету.
  - И? - спросил я наконец.
  - Я хотел предложить именно тебе сделать это. Ты же был его другом.
  Снова повисла пауза. Почему-то я был абсолютно спокоен, будто мне предложили не убить человека, а всего лишь выпить чашку кофе. Я вспомнил хари этих оперов, колебаний почти не было.
  - Как я это сделаю? - спросил я.
  - У меня есть пистолет, - ответил Антон. - И обойма к нему. Так что, если ты не передумаешь, то позвони мне, тогда уже конкретно обо всем договоримся.
  Я кивнул. Антон встал, я тоже поднялся со скамейки. Антон протянул мне руку:
  - Я был в уверен в тебе, Вадим. Мы должны сами наказывать ублюдков, если государство не хочет этого делать.
  Я пожал ему руку, и мы пошли к метро.
  Когда я ехал домой, сидя в вагоне подземки, я снова и снова прокручивал в голове наш разговор с Антоном.
  Хорошо, я был, в принципе, согласен. Мне уже давно надоела вся эта говорильня, которая не заканчивалась ничем конкретным. Митинги, акции прямого действия - все это было не то. Нужно было реально что-то делать, потому что сотрясением воздуха никто ничего не добивался. Правительству все наши коалиции, ассамблеи и марши не мешали принимать очередные проекты о расстрелянии, о децентрализации и т.д.; пенкосниматели продолжали снимать свои либеральные пенки, глобально ничего не менялось. И это все действительно надоело.
  И вот этот шанс наконец-то мне выпал. Странно - мне предложили убить человека, а я практически ничего не почувствовал. Я думал, что у меня будут различные угрызения совести, душевные волнения, внутренняя борьба - но всего этого не было. Была холодная и четкая уверенность в правоте своего дела. Но останется ли она во мне, когда у меня в руках будет пистолет?
  Почему-то я вдруг вспомнил один из наших разговоров с Сергеем, который был когда-то давно, еще в бункере. Я спросил тогда Сергея вопрос, который серьезно волновал меня:
  - Одна из немногих черт, которая очень не нравится мне в нацкомах - это какое-то пренебрежение к другим, 'обычным' людям. Что это, откуда это? Я не понимаю. Почему те, кто декларирует свою преданность простому народу, борьбу за его свободу и процветание - одновременно говорят о нем с каким-то презрением! Но ведь не может же быть весь народ революционером! И презирать его за это - значит проявлять свою капиталистическую суть, быть сторонником теории элит, фашистской теории! Этого не должно быть!
  Сергей посмотрел на меня с улыбкой и ответил:
  - Ну да, есть такое дело. Я же говорил тебе, что нацкомы - такие же люди, как и все остальные. Ну вот, это лишь подтверждает тот факт, что и мы не идеальны, что и у нас чувства какие-то есть. Иногда ведь просто злость берет на наш народ, которому вообще все пофиг! Мы же для него стараемся, ради него под дубинки лезем, а ему пофиг! - Сергей на минуту замолчал, как будто задумался, потом продолжил. - А вообще - понимаешь ли ты ту простую вещь, что вся наша идея, цель ради которой мы боремся - что она недостижима! Ведь главное, чего мы хотим - это чтобы люди стали жить лучше, так? Но тогда они станут простыми буржуа, средним классом. Маргиналов больше не будет! Ведь психику людей не переделаешь, и Россия превратится в Америку с зажравшимися, толстыми скотами. Вот оно в чем - самое главное противоречие! И я не вижу из него выхода! А ты - про пренебрежение какое-то... И все же - пойми меня правильно. Да, нацкомы - это, конечно, люди, но это другие люди, не такие, как все. Здесь я с тобой согласен. У них другие идеалы, и другие цели по жизни. И поэтому они не могут относиться к другим так же, как к самим себе.
  Сергей снова замолчал. Потом он опять улыбнулся и сказал:
   - А самый главный вывод, знаешь, какой? Что если мы и устроим революцию, то лишь для себя, понимаешь?
  Я молчал, изумленный его логикой. Конечно, в чем-то он был прав, но у меня все равно не укладывалось в голове то, что он сказал. Разве я сам пришел в НКП не для того, чтобы простые люди в моей стране стали жить лучше? Сергей стал говорить о чем-то другом, и после этого разговора мы больше не возвращались к нему, но в душе я по-прежнему был не согласен с Сергеем в том, что революцию мы устроим лишь для самих себя - получалось, что мы ничем не лучше других, тех, кто живет лишь только для себя, а это меня абсолютно не устраивало. Впрочем, в тот момент это было неважно. Конечно, я был идеалистом, а Сергей практиком, но цель-то у нас была одна - революция. И это было самое главное.
  Но сейчас я вспомнил слова Сергея о том, что нацкомы - другие люди, которые не похожи на всех остальных. Он был твердо убежден в этом, и конечно не задумался бы над вопросом - убивать своего врага или нет, мстить убийце или продолжать надеяться на российское правосудие. Но сейчас он сам убит, и за него на эти вопросы должен ответить я.
  И все же я, конечно, не мог так просто пойти и убить человека. Требовалось переступить через что-то в себе.
  Несколько дней я мучился, взвешивая все 'за' и 'против'. Я никому из партии не сказал о предложении Антона, это была его личная инициатива, и он просил меня никому о ней не говорить. Кроме того, так было надежнее для нас самих. Ольга заметила, что я постоянно думаю о чем-то, и спросила меня об этом, я успокоил ее, что-то на ходу придумав. Внутри меня происходила борьба, убийство казалось мне слишком радикальным решением, но другого внешний мир мне не предлагал.
  И все же я сформулировал для себя ту единственную, правильную позицию, которая позволила мне взять в руки пистолет и пойти в этот темный московский двор. Это был очень простой и, что самое важное - единственный логический вывод из хода моих мыслей. Я рассуждал следующим образом.
  Что для нас более приемлемо? Самостоятельно осуществить захват власти мы не сможем - не хватит ресурсов, чтобы легально выиграть выборы, то есть придти к власти политическим путем. Один человек или даже тысяча людей не смогут изменить систему. Нужно, как минимум, несколько сот тысяч активных борцов. Если мы, как эсеры в начале двадцатого века, физически устраним наиболее важных чиновников, мы не сможем поставить на их место своих, преданных народу людей. А ведь в этом главный смысл такого устранения! Что же остается? Ничего не делать и продолжать смотреть на то, как разворовывается Россия, уничтожается ее народ? Я так не могу.
  В ситуации, когда можешь сделать лишь немногое, я буду делать это немногое. Я буду продолжать бороться с режимом всеми доступными мне средствами. И я имею право на самозащиту, если меня попытаются убить за мои действия. Мы - те, кто борются с властью - все имеем это право, и если не остановить убийц, нас так и будут продолжать убивать. Значит, нужно их остановить, любыми доступными нам способами. Именно это и есть тот единственный выход, который остается мне, если я хочу сохранить свою совесть чистой, хочу прожить так, чтобы не оправдывать потом свое бездействие в минуты гибели России высшими материями. Нет никаких высших сил и идей, есть лишь мерзавцы и предатели России, и те, кто их уничтожает. Вот так.
  И, в первую очередь, нужно убить того, кто уже сам запятнал свои руки кровью.
  
  
  ***
  
  Я встретился с Антоном на пустыре недалеко от своего дома, он рассказал мне всю информацию, которую знал об этом опере. Опера звали Николай Семенов, именно его видела соседка у подъезда Сергея вечером в день убийства. Антон собрал о нем все, что смог - где он жил, когда он выходил на работу и возвращался домой, круг его знакомств. Под конец встречи Антон передал мне пистолет, у него он остался еще со времен командировки в Чечню. По крайней мере, так он сказал. Антон показал, как обращаться с пистолетом:
  - Ну, обычный 'Макаров', ничего сложного. Вот предохранитель, когда будешь готов к стрельбе, просто опустишь его, и можно стрелять. Если заест - сделаешь так. Но не должен, это штука надежная. После всего, советую сразу выкинуть. И естественно, нужно стрелять в перчатках, чтобы не было отпечатков. У тебя перчатки-то есть?
  - Есть.
  Помолчали. Потом он спросил меня:
  - Когда хочешь...? - он не договорил.
  Я еще сам не решил - когда, и сказал в ответ:
  - Скоро. Узнаешь из новостей.
  Антон усмехнулся. Больше говорить было не о чем, и я протянул руку Антону, чтобы попрощаться.
  - Ну, давай, - он задержал мою ладонь, потом обнял меня. - Не волнуйся, у тебя все получится.
  - Конечно.
  Я повернулся и пошел в сторону дома. Отойдя немного, я оглянулся - Антон смотрел мне вслед. Я махнул ему рукой.
  Через несколько дней я уже сидел в подъезде дома, где жил этот опер. Дом был обычной панельной девятиэтажкой, ничего особенного. У входа камер видеонаблюдения не было, это мне еще Антон сказал. Опер жил на третьем этаже, но из-за своей комплекции в девяносто килограмм всегда ездил до квартиры на лифте. Для меня это было удобнее.
  Я сидел на площадке между вторым и третьим этажами, смотрел в окошко на двор, курил и ждал. Я знал, что у Семенова есть жена и дочь пяти лет, вчера я даже видел, как они вместе гуляли вечером во дворе. Со стороны опер с женой были обычной парой, ничем не примечательной. Такая примерная ячейка общества, которую мне предстояло разрушить. Жена уже не любила Семенова, это я заметил. А может, и никогда не любила. Ее было не жалко. Жалко было лишь дочь, которая должна была остаться без отца. Но лучше уж она будет расти вовсе без отца, чем с таким как Семенов.
  Я посмотрел на часы - опер должен был подъехать с минуты на минуту. Я еще раз пощупал ствол, он лежал у меня во внутреннем кармане куртки. Ствол уже нагрелся от моего тела и был горячим. Я достал его, обтер рукавом - 'Макаров' блестел холодным стальным блеском. Я проверил магазин, щелкнул предохранителем - все было нормально. Зачем-то потер пальцем ребристую поверхность на ручке. Вспомнил, что в детстве я играл в войну с друзьями, и у меня был точно такой же ПМ, только из пластмассы. Ну что ж, теперь у нас другие игры. Я усмехнулся.
  Во дворе появилась машина опера. Я мгновенно покрылся каким-то холодным потом, вскочил на ноги. Машина остановилась, но долгое время дверь не открывалась. Я стоял сбоку от окна с пистолетом, который уже давно снял с предохранителя, и слышал каждый удар собственного сердца. Сейчас я нажму на этот маленький курок - и человек перестанет существовать. Завтра все газеты выйдут с аршинными заголовками, по телевидению все новости будут начинаться с новых обстоятельств расследования гибели сотрудника милиции. И я стану причиной всего этого. Как же это просто!
  Но вот дверца машины наконец-то стала медленно открываться. Медленно, очень медленно - по крайней мере, так мне тогда казалось. Наконец она открылась, и из нее появился, поднялся Семенов. Почему-то он был сильно бледен, волосы были растрепаны. Впрочем, в тот момент я не обратил на это внимания. Опер захлопнул дверь иномарки и, переваливаясь с ноги на ногу, пошел к подъезду.
  Быстрым шагом я поднялся на площадку третьего этажа, где было совсем темно - лампочку я выкрутил еще час назад, встал около лифта, передернул затвор пистолета. Стукнула дверь подъезда, через несколько секунд лифт, жужжа, поехал вниз. Я стоял тихо, затаив дыхание, мне казалось, что я слышу, как тяжело дышит этот грузный человек, стоя у лифта на первом этаже. Наконец лифт доехал до первого этажа, остановился, открыл двери, Семенов зашел в него, двери закрылись, и лифт поехал наверх.
  Вот оно! Я отступил на два шага от лифта, взял пистолет обеими ладонями в своих черных вязаных перчатках и приготовился. Сердце бешено колотилось, я глубоко вдохнул в себя воздух, стараясь успокоить дыхание. Лифт остановился, двери его медленно, как мне снова показалось, открылись, и практически сразу из них шагнул на меня Семенов. В ту же секунду я нажал на курок, потом еще раз. Я стреляю практически в упор прямо ему в сердце, он пытается что-то крикнуть, но крик его тонет где-то в глубине глотки, и вот он уже упал.
  Звук от выстрелов показался мне каким-то грохотом, прокатившимся по подъезду, я быстро наклоняюсь над опером - он лежит на боку, головой ко мне, ноги его наполовину лежат в лифте, двери которого с механической периодичностью закрываются и открываются. Мне кажется, что он убит наповал, под ним на полу быстро растекается лужа крови. Хочу сделать контрольный выстрел, прицеливаюсь в голову, какое-то время колеблюсь, потом опускаю пистолет. Быстро ставлю его назад на предохранитель, засовываю пистолет за пазуху, оглядываюсь, включив фонарик, и подбираю две гильзы, валяющиеся на полу. Двери лифта продолжают открываться и закрываться, я захожу в лифт и с трудом, корячась, вытаскиваю ноги Семенова на этаж. Потом нажимаю на кнопку первого этажа и еду вниз.
  Смотрю на часы - на все это ушло не больше пяти минут, но мне кажется, что прошла уже целая вечность. Спустившись на первый этаж, я быстрым шагом выхожу на улицу. Слава богу, вокруг никого. Таким же быстрым шагом я заворачиваю за угол дома, перехожу через соседний двор, потом еще через один, срезаю дорогу через пустырь - пути отхода я наметил заранее, и выхожу на людную улицу. Вокруг полно машин, пешеходов, я уже неспешно иду по направлению к метро. Мне кажется, что все на меня смотрят, что всем давно уже известно про то, что я десять минут назад убил Семенова, но я отгоняю от себя эти мысли.
  Через двадцать минут я уже в метро и еду домой. Пистолет я решил пока не выбрасывать, может быть, еще пригодится. Я чувствую его тяжесть во внутреннем кармане куртки, и от этого во мне появляется какое-то чувство уверенности, надежности. На переходе стоят два милиционера, они привычно ощупывают толпу глазами в поисках жертв, но я бодрой походкой прохожу мимо них. Главное - ничем не выдавать себя, все нормально, пока меня еще никто не ищет.
  Подходя к дому, я свернул на знакомый пустырь, там у меня уже было приготовлено место для тайника среди бетонных блоков, сваленных в кустах около забора. Вокруг темно, меня никто не видит, и я прячу там 'Макаров', завернув его в полиэтиленовый пакет и присыпав землей. Теперь уже точно все, я перевожу дух, и вдруг ощущаю огромную усталость. Кое-как я дохожу до дома, захожу в комнату и, не сняв куртку, падаю на постель. Какое счастье! Через минуту я провалился в какую-то темную яму, без снов и без эмоций.
  
  
  ***
  
  На следующий день в новостях уже вовсю трубили об убийстве Семенова, высказывались самые разные версии. Но все это меня уже не касалось - чтобы на время лечь на дно, я взял на работе отпуск и уехал домой. Ольге я сказал, что хочу повидать родителей, оставил ей денег на жизнь и пообещал, что скоро вернусь. Поколебавшись, я решил, что рассказывать ей о моей роли в убийстве Семенова - значит, создавать ей лишние проблемы, которых у нее и так хватает, да и вообще - все это было моим личным делом.
  На всякий случай я поехал домой на 'собаках', то есть на электричках. Когда я уже в Саранске выходил из третьей от Москвы электрички, не отпускавшее меня всю дорогу напряжение вдруг спало. Я безотчетно почувствовал, что нахожусь в безопасности, хотя никаких рациональных оснований для этого не было. Москва представлялась каким-то очень далеким отсюда местом, а все, что случилось со мной в последние дни, вообще вдруг показалось чем-то вроде сна, события в котором не существовали на самом деле.
  Дома все было по-старому. Когда я зашел в квартиру, я встретил отца, мать была на работе. Отец удивился мне, ведь я не предупреждал о своем приезде. Я сказал ему, что соскучился по дому, и решил приехать. Специальной причины придумывать не хотелось, да и разве нужна причина для того, чтобы приехать к себе домой. Несмотря на то, что последние несколько лет, не считая года в колонии, я жил в Москве, я по-прежнему считал, что Саранск - это мой дом. Да и по-другому и быть не могло, ведь тут прошло все мое детство, здесь жили мои родители и друзья.
  - Как жизнь в Москве? - спросил отец.
  - Помаленьку.
  Отец занялся своими делами - после выхода на пенсию он что-то постоянно ремонтировал в квартире, наверное, просто для того, чтобы занять появившееся у него вдруг свободное время. Я всегда был благодарен родителям за то, что они не лезли в мою жизнь, предоставляя мне самому решать, что мне делать и к чему стремиться. Даже мое активное участие в политике не вызывало у них сильного протеста, мои родители сами были настроены довольно оппозиционно, хотя естественно и переживали за меня. Лишь иногда мать начинала разговор на тему моей женитьбы и того, когда же я наконец остепенюсь, но я обычно как-нибудь отшучивался, и тем дело и кончалось. Впрочем, после колонии мать уже не затрагивала эту тему.
  Я немного побыл дома, потом прогулялся по центру. В последние годы Саранск немного благоустроили, в его центре появилось много современных зданий, на улицах поставили урны, но самым важным знаком нового времени было конечно открытие несколько лет назад около центральной площади огромного храма праведного воина Федора Ушакова, перед которым поставили памятник самому Ушакову. Что там было святого в Ушакове, по-моему, мало кто знал, но в истории нашей республики было немного знаменитых людей, а Ушаков, удалившись в отставку, жил в своем имении, которое было на территории нынешней Мордовии, так что его с радостью причислили к великим сынам земли мордовской.
  Впрочем, все это было скорее смешно, чем печально. Приезжая в Саранск от случай к случаю, я видел, как серьезно он меняется, и почему-то мне было даже грустно от этого, словно вместе со старыми зданиями исчезало и мое детство. Думаю, что это ощущение знакомо многим, и тут мы, конечно, ничего не можем поделать. Жизнь продолжается, и остановить ее течение невозможно, да и ненужно. Главное, чтобы развитие ее шло в правильном направлении, и это уже зависит от каждого из нас.
  Вечером мы встретились с Петровичем в баре под сатирическим для Саранска названием 'Метро'. В моей жизни столько всего случилось, что мне казалось - он меня просто не узнает. Конечно, это было глупо, и как только он вошел в бар, он заметил меня и подошел к столику.
  - Здорово, - я встал ему навстречу, и пожал руку.
  - Привет, - Петрович был явно в приподнятом настроении.
  Он плюхнулся на стул, сразу заказал для себя пиво.
  - Че такой радостный? - спросил я его.
  - У меня теперь новый роман, - сообщил он. - Клевая герла, я просто сам тащусь.
  Петрович уже был женат и пару лет назад развелся, его дочери было три года.
  - Опять какая-то твоя поклонница? - предположил я наиболее очевидный вариант.
  - Нет, у знакомых познакомился. Но она классная. Мы с ней уже две недели, а мне до сих пор не надоело, - Петрович рассмеялся.
  Меня всегда удивляла в нем эта его особенность писать пронзительные лирические песни и одновременно быть прожженным бабником. Впрочем, творческим людям это простительно.
  Мы посидели с ним еще пару часов, за которые выпили по несколько кружек пива. Петрович было заикнулся спросить меня о колонии, но я сказал, что не хочу говорить на эту тему, он понимающе кивнул. Сам я расспрашивал Петровича о его жизни, о последних концертах, поговорили немного о его любимых Placebo и Coldplay. Петрович жаловался на кризис, говорил, что им на работе, где он был манагером по продажам, срезали зарплату, и теперь он снова вынужден жить с родителями, поскольку на съемную квартиру денег уже не хватает. Но он все равно не унывал и постоянно травил анекдоты или снова начинал хвалить свою Юлю, на которой он, может быть, даже женится. Я не верил в его свадебные планы, поскольку уже не раз слушал о них от Петровича, когда он в очередной раз знакомился с новой любовью. Петрович переживал за мой пессимизм, и постоянно хватался за свой мобильник, на который весь вечер присылала смски его Юля.
  Под конец уже немного пьяные, мы стали ностальгировать и вспоминать, как хорошо было раньше, в 'лихие девяностые'. Подперев голову кулаком, я говорил:
  - Помнишь, как в середине 90-х годов все девушки ходили с бутылками 'Девятки'?
  - Да, и слушали 'Сектор Газа'.
  - А сейчас все ходят с банками коктейлей. И слушают Tokio hotel.
  - О tempora, о mores! - продекламировал Петрович. Он любил иногда ввернуть в свою речь что-нибудь из латыни.
  - Сейчас такие нравы, просто писец. Я вообще чувствую себя каким-то Солженицыным.
  - Это ты о чем?
  - Ну, например, с бабой знакомишься, и не надо уже ухаживать за ней, цветы дарить, - почему-то меня волновал этот вопрос. - Купил ей бухла хорошего - и все, она уже готова, можно трахать.
  - Ну, это, когда я еще в школе учился, было.
  - Нет, все равно не так еще все было. Примеров-то не было. А сейчас MTV, 'Дом-2' всякие по телику, порнуха в Интернете. Вот все и думают, что это нормально, так и должно быть.
  Петрович оживился, по-видимому, его волновала эта тема:
  - Бля, у нас даже порнухи нормальной снять не могут. Какие-то убогие телки и стремные пацаны. И все худые обычно, в каких-то общагах все снимают - экстрим, в общем.
  - Какая страна - такая и порнуха, - хмуро ответил я.
  Внезапно мне стало смешно. Я подумал, что российская порнуха сейчас - лучший показатель уровня жизни в стране, ведь в ней нет всех этих красивых, дорогих интерьеров, как в сериалах по 'ящику', нет красивых, загримированных артистов в гламурной одежде, там все, как в жизни - обшарпанные квартиры, некрасивые люди в китайском ширпотребе. Получается, что это была серьезная недоработка нашего правительства, которое пока еще не обратило внимания на столь важное средство влияния на общественное сознание. Я сказал об этом Петровичу, он согласился со мной, мы решили приколоться и написать об этом в открытом письме Президенту России.
  Посидев еще час, наконец, мы решили, что уже поздно и вышли на улицу. Я проводил Петровича до остановки, стоя возле которой мы выпили еще по коктейлю из банки, треплясь о знакомых из общей тусовки. В числе прочего, он сказал, что моя старая любовь Жанна вышла недавно замуж за какого-то бизнесмена, и теперь уже может, не волнуясь о хлебе насущном, в полной мере отдаться творчеству. Ну что ж, я был искренне рад за нее.
  Наконец подошел частный 'пазик' с нужным Петровичу номером маршрута, и мы расстались. Я направился домой. Хотя я был уже довольно сильно пьян, по дороге в голову мне снова вернулась мысль, которую я старательно отгонял весь сегодняшний день. Вернулась и уже никуда не уходила.
  Внутри меня что-то происходило. Почему-то я стал жалеть того человека, которого я убил. Того убийцу, которого я сам убил. Убил вроде бы в наказание, чтобы отомстить за Сергея, чтобы преступление этого ублюдка не оставалось безнаказанным. И сначала я действительно не испытывал никаких чувств, кроме морального удовлетворения. Но потом постепенно меня стало что-то грызть, какое-то постоянное чувство жалости к Семенову. Наверное, все-таки это была совесть. Ну почему, почему мне жалко одного из них, если они нас не жалеют, убивают как каких-то животных битами, нападая из-за угла сворой на одного! Я не мог ответить на этот вопрос. Может быть, и даже, скорее всего, это была даже не жалость, а какое-то сопротивление внутри, какое-то религиозное чувство, врожденное или приобретенное в детстве. Все-таки я нарушил самую главную заповедь Бога - я убил, и не было мне прощения, с точки зрения церкви.
  Я не знал ответа. Нет, мне не являлись кровавые мальчики по ночам, пока я спал, страх разоблачения тоже не волновал - тюрьма не пугала меня, и общественное порицание тоже, ведь я считал себя совершившим возмездие. Даже реальное чувство жалости к этому оперу исчезало каждый раз, когда я вспоминал о Сергее. В моем ощущении было что-то другое. Что-то, чему я никак не мог найти точного определения. Я закрывал глаза, и передо мной снова вставала эта картина: темный этаж, труп Семенова в прямоугольнике света, падающего из кабины лифта, откуда-то из-под трупа растекается лужа крови, и эти двери, створки лифта, которые никак не могли закрыться и лишь упорно хлопали по ногам уже мертвого человека, разъезжались и снова съезжались. Я не мог больше выносить этого звука, и теперь, заходя в лифт, каждый раз вздрагивал, услышав знакомое скрежетание. С того момента, как я приехал в Саранск, мои нервы совсем расшатались, и мне казалось, что это мое ощущение никогда не пройдет.
  В таком состоянии духа я пребывал несколько дней. Как-то я шел мимо парка культуры Саранска, рядом с которым была небольшая церковь, построенная еще до революции. Почему-то я зашел в нее, хотя и сам уже не помнил, когда последний раз был в каких-то религиозных местах. Был уже вечер, внутри церкви стоял полумрак, лишь свечки, потрескивая и чадя, немного освещали пространство около амвона. Прихожан не было, и я подошел к иконе Спасителя. Это был принт с какой-то известной иконы, я не помнил ее названия. Когда я поглядел на икону, с нее на меня глянули суровые глаза Иисуса. Казалось, что колеблющийся свет свечей отражается в них, и с иконы на меня смотрел живой человек.
  Я перекрестился, никаких молитв я не знал, но почему-то не мог отвести взгляда от этой печатной иконы. Я стал шептать что-то бессвязное, сам не понимая - что. Почему-то ноги мои подкосились, я опустился на колени. Так молиться было лучше, я стал спрашивать Бога о том, правильно ли я сделал, застрелив того ублюдка. Ответа не было, но почему-то мне захотелось плакать, так нестерпимо, что я не мог совладать с собой и слезы сами потекли по моему лицу. Плач постепенно превратился в рыдания, мне было жалко всех - и себя, и Сергея, и Ольгу с Леной, и всех нацкомов, и родителей, и вообще - всех людей, и даже - даже этого Семенова из РУБОПа. Николай, его звали Николай - с удивлением подумал я, как будто в первый раз узнал его имя. Почему мне жалко его, как и всех остальных? Разве он должен был дальше жить, есть, плодиться, ходить по земле? Теперь я не знал ответа на этот вопрос.
  Сзади послышалось какое-то кряхтение. Я оглянулся - позади меня стоял старый священник в рясе и с крестом на груди. Откуда он взялся за моей спиной - мне было непонятно, может быть, я просто не заметил его в темноте. Я смущенно встал на ноги, украдкой вытирая слезы с лица.
  Батюшка был небольшого роста, с седыми волосами, посреди которых виднелась проплешина. Казалось, он тоже был смущен оттого, что помешал мне. После небольшого молчания он произнес:
  - Прости, что помешал. Ты молился?
  Я глухо ответил, стараясь говорить ровным голосом:
  - Я не умею.
  Старик улыбнулся:
  - Ничего страшного. Главное, чтобы слова от сердца шли.
  Он прошел к иконе, поправил свечку на подсвечнике. Я молча наблюдал за ним. Батюшка стал молиться, что-то шепча вполголоса и крестясь. Я тронул его за рукав, он обернулся.
  - Скажите, а Бог любой грех может простить? - еле ворочая деревянным языком, спросил я.
  Он улыбнулся:
  - Конечно. Если искреннее покаяться и молиться - Бог все простит.
  Он замолчал, ожидая моего вопроса, наконец я выдавил из себя:
  - Даже, если человек кого-то убил? В смысле - другого человека.
  Старик уставился на меня каким-то долгим немигающим взглядом.
  - Даже, если убил. Тяжелый это грех, но Бог наш всемилостив и всеблаг, и всех нас, даже самых заблудших, любит, - он говорил это медленно, казалось, тщательно подбирая слова.
  - А сам себе человек может это простить? - зачем-то спросил я.
  Батюшка молча развел руками.
  Я вдруг понял, что слишком много болтаю, и тихо сказал:
  - Спасибо вам.
  Потом я повернулся и пошел к выходу из церкви. У входа я обернулся, чтобы перекреститься - священник смотрел мне вслед, рука его крестила меня. Я быстро наложил знамение и вышел наружу.
  На улице я быстрым шагом пошел в сторону дома.
  'Что со мной происходит? Никогда не был верующим - и вот, пожалуйста! Какой же из меня нацком, если я даже своего врага уничтожить не могу, чтобы потом не каяться! Это какой-то бред! Нужно собраться, перестать копаться в себе. Иначе получается, Лена говорила правильно, что я рохля и слабак', - пытался я себя успокоить. Но спокойствие не приходило.
  Как я уже сказал, я не боялся того, что меня найдут и арестуют, я это уже проходил - намного больше меня пугало то, что я стал сомневаться в правильности того, что я сделал. Вот, вот оно - то, из-за чего я переживал все последние дни!
   В голове у меня теперь была полная шизофрения. Какие к черту христианские заповеди, мы не можем позволить себя уничтожать! И тут же - значит мы такие же, как они, ничем их не лучше! Или лучше? Я совсем запутался в этих мыслях, и уже думал, что начинаю потихоньку сходить с ума, но спасение наступило, как всегда, неожиданно.
   В эти дни, когда я так отчаянно искал себе оправдания, вдруг однажды вечером ко мне в гости завалился Леха и позвал на рыбалку. Я с радостью согласился на его предложение, почему-то мне показалось, что там, на природе, вдали от городской суеты я смогу найти ответ на мучавший меня вопрос.
  
  
  ***
  
  На следующее утро, когда было еще темно, мы погрузились в разбитую 'шестерку' Лехи и поехали в Масловку. Была середина марта, но уже было тепло, снег вовсю таял, и казалось, что весна пришла уже всерьез и надолго. Было приятно думать о том, что впереди будет еще жаркое лето, и много-много теплых дней и ночей, по которым мы так скучали всю эту долгую зиму.
  До Масловки нужно было ехать где-то километров пятьдесят, и Леха врубил в магнитоле свою любимую 'Арию'. Кипелов завыл про 'Короля дороги', потом про 'Улицу Роз', пока наконец я не попросил Леху вырубить музон. Мы ехали по темным пустым улицам Саранска, лишь изредка навстречу нам попадались одиночные машины, ослепляя нас фарами.
  Наконец мы выехали за город, вокруг стало постепенно светлеть, и теперь уже было видно проносящиеся мимо дороги деревья и кусты, потом стали проступать расположенные дальше от дороги леса, иногда пробегали дома какой-нибудь деревни. Машина дребезжала, иногда на выбоинах в ней что-то ухало и звенело, но бежала хорошо. Леха говорил, что лично перебрал ее всю зимой, и теперь она у него в полном порядке, не ездит, а просто летает.
  Через час мы приехали в Масловку, Леха оставляет там машину - дальше дороги нет, нужно идти пешком. Мы выгружаемся, надеваем рюкзаки, Леха приторачивает к спине ледобур, берем в руки ящики с мормышками и идем в сторону леса, чернеющего метрах в двухстах от деревни.
  Вскоре мы уже идем с Лехой по этому лесу. Где-то далеко-далеко впереди, за лесом будет поле, потом еще один лес, а вот в нем уже - озеро. Озеро Лесное. Как-то вместе с Лехой мы уже были там, и я запомнил эту удивительную тишину, которая окружала нас. Была осень, деревья вокруг были покрыты желтой и красной листвой, она же лежала разноцветным ковром у нас под ногами, воздух был прозрачен и чист, и такая же прозрачная стеклянная тишина стояла вокруг нас. Казалось, что стоит произнести хоть одно слово, как все волшебство исчезнет, и я стоял молча, завороженный этой красотой, пока наконец не услышал, как Леха матюкнулся, поскользнувшись на какой-то сыроежке.
  Мы идем по лесу, а в нем еще лежит снег, но его и тут уже мало, а в некоторых местах и вовсе нет. Там, на пригорках, мы идем по прошлогодним прелым листьям, которые хлюпают под ногами от влаги, которая осталась под ними от растаявшего снега. От мокрой земли исходит такой удивительный запах, который я уже успел позабыть за зиму, а вот теперь с наслаждением втягиваю его полной грудью.
  В голову мне приходит неоригинальная мысль: 'Все-таки природа - это лучшее, что есть в нашей стране', и как же жалко, что она досталась таким плохим хозяевам, как мы. Мы идем по лесу, по лицу мне иногда бьют холодные мокрые ветки, но это совсем не больно, лишь немного неприятно. Леха топает впереди меня, закинув свой ящик за спину и обдавая меня клубами дыма от дешевых сигарет, которые он курит.
  Мы проходим лес, потом идем по полю, на котором тот тут, то там торчат припорошенные снегом кусты репейника, молча шагаем, иногда проваливаясь в ямы, спрятанные под белым покрывалом, снова входим в лес. Солнце уже встало, вокруг совсем светло, но пока еще холодно, хотя мы нисколько не мерзнем, разогревшись от бодрой ходьбы.
  Наконец Леха через плечо бросает: 'Почти пришли, уже озеро видно'. Я смотрю вперед - действительно, сквозь черные стволы деревьев уже совсем недалеко видно белую поверхность Лесного озера. Мы подходим к границе леса, отсюда озеро видно как на ладони - оно лежит в небольшой ложбинке, к которой идет спуск сразу от нашего края леса. Со всех других сторон к озеру также подступает смешанный лес, оно окружено им со всех сторон, за что и получило свое название. Само озеро небольшое, всего сотню метров в длину, а в ширину и вовсе метров пятьдесят будет, но зато глубокое, говорят, что в нем есть омуты, в которых и по пять метров до дна.
  Вокруг так спокойно и светло, как будто мы уже в раю. Мы спускаемся к озеру, которое все еще покрыто льдом, припорошенным снегом, и мне так жалко нарушать эту его идеальную чистоту и белизну, что я на мгновение застываю на месте, но Леха снова разрушает всю идиллию, бесцеремонно потопав по льду.
  - Ну что - тебе первому бурить или как? - спрашивает он у меня, осматривая поверхность озера.
  - Ладно, себе сначала бури, - отвечаю я.
  Я знаю, что он заядлый рыбак, и дорожит каждой минутой, проведенной на рыбалке. На Лесном можно поймать хороших окуней и карпов, так что, наверняка, Лехе уже не терпится поскорее насадить мотыля и закинуть свою мормышку в лунку.
  Осмотрев озеро, Леха выбирает место с его противоположного края и, разложив бур, начинает сверлить себе лунку. Лед уже довольно тонкий, так что уже через минуту лунка готова, и Леха, отойдя на несколько шагов, начинает сверлить еще одну.
  Я наблюдаю за ним, мне нравится, как он ловко и увлеченно занимается своим любимым делом. Вокруг стоит абсолютная тишина, не слышно даже птиц, лишь шум от действий Лехи нарушает это безмолвие спящей природы.
  Я всей грудью втягиваю холодный и чистый воздух, закрываю глаза, стараясь ни о чем не думать. Но мне не удается сполна насладиться окружающим меня первозданным миром, в голове снова начинают копошиться старые мысли, которые я так бы хотел запрятать куда-нибудь поглубже и никогда больше не вспоминать о них. Правильно я сделал или нет? Есть ли вообще ответ на такой вопрос, или мне так и предстоит до конца жизни мучиться в поисках его?
  Чтобы отделаться от этого навязчивого зуда в голове, я решаю побродить по озеру в поисках места для будущей лунки. Леха уже просверлил себе вторую и машет мне рукой, я киваю в ответ. Я иду по льду озера, шаря глазами в поисках подходящего места, но в голове у меня мысли совсем не о рыбалке. Какой же я наивный - думал, что смогу сбежать от себя, спрятаться от своих мыслей на лоне природы! Нет, не выйдет, придется и здесь искать ответы на те же вопросы.
  Вдруг под моими ногами раздается какой-то треск, и в ту же секунду подо мной проваливается лед. Я падаю в воду, и на какое-то мгновение погружаюсь с головой в ее темную огненную глубину, потом выныриваю на поверхность. Меня обжигает ледяной холод, кажется, что от него у меня сейчас остановится сердце. В голове проносится вихрь мыслей - я думаю о том, что хорошо, что оставил ящик на берегу, что нужно как-то вылезать, что умирать сейчас было бы совсем нелепо и глупо. Я пытаюсь ухватиться за лед передо мной, но он обламывается под моей тяжестью, я кричу Лехе: 'Тону!', но крик выходит какой-то слабый и приглушенный. Краем глаза я вижу, как он бежит ко мне, но меня уже охватывает какое-то оцепенение, какая-то бесконечная апатия, мне уже не холодно, а наоборот - даже тепло, и становится все равно - вылезу я или нет. Я снова ухожу под воду, моя куртка и сапоги теперь словно сделаны из свинца и тянут меня вниз, и у меня уже нет сил выныривать на поверхность.
  В этот момент в моем мозгу вдруг яркой молнией мелькает мысль об убийстве, которое я совершил, и то, что я сейчас тону здесь посредине озера в лесной глухомани, представляется расплатой за это преступление. Последним усилием угасающего сознания я говорю себе: 'Если я сейчас не утону, значит все, что я сделал - было правильным, а если утону...'. Додумать я не успеваю, каким-то слепым движением я вытаскиваю из-под воды руки над головой и на ощупь натыкаюсь ими на что-то железное. Это бур Лехи! Я намертво вцепляюсь с его изогнутые пластины, и чувствую, как Леха рывками тащит меня наверх.
  Наконец я выныриваю из воды, жадно вдыхаю воздух, но тут же начинаю кашлять из-за воды в легких, которой я уже нахлебался. Я вижу, как Леха, лежа на животе рядом с полыньей, напрягая все силы, тащит меня, повисшего на ледобуре, к себе. У края полыньи, я кое-как забираюсь грудью на нее, и тут уже Леха хватает меня за плечи и рывком целиком вытаскивает на лед.
  Я лежу на животе, постепенно приходя в себя, а Леха уже бегает вокруг и кричит:
  - Пошли быстрее на берег, ты должен согреться!
  С его помощью я встаю на ноги, мы идем к лесу. Там я кое-как раздеваюсь, скидывая с себя намокшую одежду, а Леха уже достает из своего ящику бутылку водки. 'На, выпей скорее!', - протягивает он мне ее, а сам уже бежит собирать хворост для костра. Я выпиваю из горла большой глоток, на мгновение задыхаюсь от огня в горле, потом выпиваю еще. Внутри становится тепло и приятно, я смотрю на красную этикетку на бутылке с надписью 'Мордовия', потом выпиваю еще глоток.
  Леха прибегает, сваливает в кучу ветки, начинает суетиться рядом со мной, разводя костер. Я надеваю его куртку, ноги завертываю в какую-то тряпку, Леха растирает меня водкой. Становится совсем тепло, и я уже немного опьянел. Тем временем костер уже разгорелся, я сажусь ближе к нему, Леха тоже устало опускается на пенек.
  - Ну ты, блядь, меня и напугал! - Леха вытирает пот со лба. - Думал, все - пиздец, не выловлю тебя.
  Я смотрю на него:
  - Да, половили рыбки. Ты меня как на мормышку на этот ледобур поймал.
  Мы смотрим друг на друга и начинаем ржать. Кое-как успокоившись, Леха протягивает руку за бутылкой, отхлебывает из нее.
  - Ну че - как ты? - спрашивает он.
  - Да заебись, - отвечаю я.
  - Не помрешь?
  - Еще чего.
  Посидев еще немного у костра, решаем, что для меня на сегодня рыбалка закончилась, а Леха еще немного половит окуней для ухи.
  Итак, он уходит к своим лункам, а я остаюсь у костра. В голове шумит, время от времени я прикладываюсь к бутылке и проверяю - высохли ли мои вещи. Получается, что Бог сам мне ответил на мой вопрос - правильно ли все было тогда в Москве, в этом подъезде панельной девятиэтажки. И больше на эту тему рефлексировать уже не нужно.
  К вечеру, когда стемнело, я уже был в норме. Трещит костер, в котелке варится уха, Леха чинит какую-то рыболовную снасть при свете костра. Все это удивительно просто и гениально в своей простоте. Я вспоминаю, как когда-то в детстве мечтал о том, что когда я вырасту, то найду способ для того, чтобы люди (и, конечно же, в первую очередь, мои родители) жили вечно. Но вот я вырос, а способа не нашел.
  Я смотрю на небо, сегодня полнолуние, и на небе полно облаков. Почему-то картина ночного неба, когда Луна видна целиком и светит во всю силу, отпущенную ей мирозданием, а вокруг бегут облака - почему-то все это ассоциируется у меня с восемнадцатым веком. Я слышу голос Лехи, который пробует уху:
  - Ну вот, кажись, готово.
  Мы достаем свои тарелки и ложки, наливаем себе ухи. Леха достает вторую бутылку 'Мордовии', разливает водку по металлическим кружкам.
  - Ну что - за твое сегодняшнее спасение, - говорит Леха.
  - Давай. Спасибо тебе.
  Чокаемся, выпиваем. Потом начинаем хлебать горячую, обжигающую рот и пищевод уху. Уха замечательная, Леха умеет готовить. Уплетаем ее за обе щеки, выпивая время от времени по 'пятьдесят' водки. Наконец внутри наступает блаженное состояние сытости, и мы отваливаем от костра, развалившись на лапнике, наваленном на землю.
  Я смотрю на небо, в котором торчат вершины деревьев, на облака, несущиеся по нему. Почему-то представляю себя Служкиным из 'Географ глобус пропил' и начинаю смеяться. Леха удивленно смотрит на меня:
  - Ты чего?
  - Да просто так.
  Леха тоже смотрит на небо.
  - Знаешь, - говорит он, - меня ведь на заводе в неоплачиваемый отправляют.
  - А ты?
  - А что я? Пойду, куда же я денусь.
  Леха глубоко вздыхает, лежа на спине, потом садится, обхватив ноги.
  - Достало это все, по самое не балуйся, - сердито произносит он. - Кризис еще этот ебанный. Когда он кончится - хер знает. Ты не слышал?
  - Через год вроде как.
  - Вроде у бабки на огороде. А мне кредит надо платить за холодильник и за стиралку. Бля!
  Леха замолкает, смотрит в огонь.
  - А все-таки хорошо вот так сидеть здесь, - тихо говорит он после паузы. - Природа, тишина. Это тебе не город. И народу никого. Я поэтому и люблю сюда забираться, хоть и далеко. Сидишь себе у костра, никто тебя не достает, никто не мешает. Благодать.
  - Да, хорошо, - отвечаю я.
  Мы молчим, постепенно допиваем водку и ложимся спать. В спальниках, которые мы принесли с собой, тепло и уютно, даже несмотря на то, что ночью все-таки еще довольно холодно.
  
  
  ***
  
  На следующее утро, порыбачив немного с утра, часов в двенадцать мы пошли назад к Масловке.
  Шли быстро, чтобы успеть засветло доехать до Саранска. Голова немного болела после вчерашнего, долбил сушняк, но главное, что я чувствовал себя здоровым, и, значит, вчерашнее купание в проруби не повлекло за собой серьезных последствий для меня. Мы снова шли по лесу, но теперь я воспринимал окружающий меня мир как-то по-другому. Сейчас в голове у меня была абсолютная ясность, и мне было даже немного странно от того, что я так долго не мог разобраться с таким очевидным для меня теперь вопросом. Конечно, мы должны отвечать отпором на насилие, которое делается над нами, и вся эта христианская мораль тут ни при чем. Наоборот, хотя попы и повторяют неустанно заученные фразы типа 'Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую', но история России показывает, что во время всех войн, начиная с Куликовской битвы, сами монахи уходили на войну и благословляли других воинов на борьбу с захватчиками, и в этом и есть абсолютная правда. Хорошо рассуждать о мире и морали в мирные времена, когда тебе ничто не угрожает, но как смешно выглядят эти разглагольствования в военное лихолетье, когда враг так и ждет, чтобы ты подставил ему то место, по которому он тебе бы с удовольствием вдарил. А сейчас идет война, и Семенов, хотя и был русским, но был самым настоящим врагом России, боровшимся против нас - ее защитников. И Сергея он не пожалел, а случись что - не пожалеет и меня. Тогда с какой стати я должен его жалеть?
  Вообще, надо было перестать об этом думать. Я огляделся по сторонам - вокруг все капало, под действием припекавшего помаленьку мартовского солнца повсюду таял снег, и где-то уже радостно бежали ручейки, уносившие влагу к лесным болотам. Все-таки ранней весной в лесу есть свое обаяние - оно неярко, осторожно и стыдливо, но чувствуется, что внутри всего окружающего тебя мира уже накоплена огромная сила, которая совсем скоро, уже в апреле, вырвется наружу молодой травой, набухшими и лопнувшими почками, из которых как будто выстрелят маленькие зеленые листочки, и тем одуряющим, кружащим голову запахом весны, который вдруг разливается в воздухе повсюду, даже в центре Москвы, волнует и будоражит кровь, и заставляет тебя чувствовать себя хоть немного счастливым.
  Через два часа мы дошли до машины Лехи, погрузились в нее и поехали в Саранск. По пути он довольно напевал что-то себе под нос - рыбалка сегодня утром у него удалась, на мотыля поймались несколько крупных окуней. Мы едем, мимо нас снова мелькают деревеньки, леса и пролески, я сижу и смотрю в окно, в голове блаженная пустота. Леха оглядывается на меня и спрашивает:
  - Ну че, Вадим, понравилась рыбалка?
  - Ага, особенно то, что удалось искупаться, а то такая жара была, - отвечаю я, чувствуя в его голосе иронию.
  Леха хмыкает.
  - Ладно, с кем не бывает. Зато будет, что вспомнить.
  'Мне и так есть, что вспомнить', - хочу сказать я, но не говорю.
  В Саранске Леха зовет меня обмыть рыбалку, но я отказываюсь - слишком устал. Леха понимающе кивает, и мы расходимся по своим квартирам.
  Дома отец привычно ждал, что я ничего не поймаю, но я показал ему пару окуньков, чем немало удивил его. Практически сразу я лег спать, устав за время 'отдыха' на природе, и мгновенно провалился в сон без сновидений.
  Проснулся я только к вечеру, когда мать уже пришла с работы. После сна я чувствовал себя отлично и, умывшись, вдруг ощутил зверский аппетит.
  Я ужинал на кухне, родители в зале смотрели по 'ящику' новости. Я слушал их краем уха, но вдруг услышал знакомую фамилию - Савинов. Я мгновенно напряг слух - передавали срочное сообщение. Диктор говорил, что в связи с расследованием убийства сотрудника милиции Николая Семенова основной стала версия о причастности к убийству активистов запрещенной национал-коммунистической партии. В Москве были проведены аресты руководства партии, в том числе был арестован 'вождь' нацкомов Савинов. Кроме него арестовали еще несколько человек, которые на допросах признались в участии в подготовке и совершении убийства Семенова, кроме того, оказалось, что ими также готовились теракты в Москве и других городах, призванные дестабилизировать обстановку в стране на фоне кризиса в экономике. После этого в новостях стали показывать мнения экспертов - было слышно, как о чем-то пространно вещал Марков, как Жириновский призывал расстреливать всех членов НКП, как Леонтьев визжал что-то о необходимости предотвратить новую революцию.
  Я уже не слушал всю эту болтовню. В голове как-то сразу все помутнилось, и вдобавок противно засосало под ложечкой. Такого варианта развития событий я не предусмотрел. И что теперь делать? Через мгновение мысль - значит, скоро придут и за мной! Немного успокаиваю себя тем, что я приехал на 'собаках', возможно про мой приезд в Саранск органам еще не известно. Но это вопрос времени. А есть ли это время вообще? И что все-таки делать - сидеть и ждать ареста? Или сдаться самому?
  Эта мысль пронзила мне голову как молния. А что если мне придти с повинной? Рассказать, что убить Семенова была моя личная инициатива, что я все сделал один. То есть - рассказать правду. Ведь тогда эта версия о причастности к убийству Семенова других нацкомов рассыпется. А вслед за этим и наверняка зашатается версия о подготовке каких-то терактов. 'Страшно сдаваться?', - спросил я себя. Подождал ответа, прислушался к своим ощущениям. Внутри было пусто, лишь мерно стучало сердце. Никакого страха не было. Подумал об Ольге - она сильная, переживет, найдет себе со временем кого-нибудь. Потом подумал о родителях, и тут же болезненно сжалось сердце. Вот их было жалко. Ну что ж, я сам во всем виноват.
  Вдруг неожиданно зазвонил мобильный, я вздрогнул. Потом взял телефон - звонили с незнакомого мне номера. Я ответил, голос у меня был глухим:
  - Алло?
  - Алло, Вадим, это я. - Я узнал голос Антона. - Звоню с левого номера, тут у нас кое-что случилось, ты в курсе?
  - В курсе, только что новости смотрел.
  - Ну вот. В общем, срочно приезжай в Москву и бери с собой всех наших, кого знаешь в Саранске. Только едьте не поездом, а 'собаками', а лучше на попутках.
  - А что в Москве?
  - Узнаешь. Это очень важно! Понимаешь? Срочно приезжайте.
  - Подожди, Антон, - я понизил голос, - я думал, может мне самому сейчас здесь в ментовку сдаться, а? Ну, ведь это из-за меня пацанов сейчас взяли.
  - Нет, не надо, ни в коем случае! - заорал в трубку Антон. - Не вздумай! Так только хуже будет! Им это только на руку!
  - Почему?
  - Это же прямое доказательство их версии! Ты же нацком, так? И сам признался. Ведь это клад для них. А потом тебя там так обработают, что ты не только на Савинова - на родного отца дашь показания о том, что он был твоим соучастником. Понимаешь? И вообще, сейчас не это главное. Приезжай в Москву, тут все тебе объясню. Давай, не могу долго говорить. Как приедешь - звони мне на этот номер.
  Антон повесил трубку. Я задумался. Антон был прав, приходить с повинной не имело никакого смысла.
  Некоторое время я просто смотрел на мобильник, соображая, что делать, потом позвонил Кириллу. Было приятно услышать в трубку бодрый, четкий голос Кирилла, который без лишних вопросов согласился обзвонить народ и позвать всех на 'стрелку'. Договорились встретиться через два часа в центре.
  Когда я подходил к музею Эрьзи на Коммунистической, около него уже стояли, притопывая на месте, Кирилл в своем синем пуховике, Андрей и еще пара незнакомых мне пацанов. Мы поздоровались, незнакомых мне нацкомов звали Женек и Диман. Женек был парень лет семнадцати, среднего роста, с каким-то странным выражением лица, как будто он все время ухмылялся; Диман был постарше, низкий и крепко сбитый, с ничем не примечательной внешностью.
  Времени на любезности у меня не было, и я сразу спросил:
  - Вы ведь в курсе, что в Москве происходит? - Кирилл кивнул, я продолжил: - Мне сегодня звонил оттуда человек, он сказал, чтобы мы все срочно ехали в Москву. Там что-то будет, что точно - я не знаю, скажут на месте. Такие дела.
  Повисла долгая, тяжелая пауза. Я смотрел на пацанов - в них явно шла внутренняя борьба, принять решение о том, чтобы сейчас ехать в Москву, явно было нелегко. Наконец Кирилл спросил меня:
  - А на чем поедем?
  Я был рад этому 'поедем', и бодро ответил:
  - На 'собаках'. Лучше конечно на попутках, но всем вместе не получится.
  Потом посмотрел на остальных:
  - Ну как - едете?
  Медленно обвел всех взглядом. Андрей кивнул, Женек, поколебавшись, сказал: 'Еду', а Диман молчал. Я спросил его:
  - А ты?
  Медленно произнося слова, он ответил:
  - Наверное, нет.
  - Испугался?
  - Нет.
  - А почему тогда?
  Диман молчал, наконец выдавил:
  - Не могу, - и после паузы, скороговоркой. - Ты не понимаешь! Я все готов отдать на дело партии, дело революции! Но у меня в семье отец болен раком и я не могу рисковать собой! Понимаешь?! Если со мной что-то случится - кто будет потом заботиться о матери, о сестре? Кто?! Я ничего не боюсь, даже смерти, но мне страшно за моих родных. Кому они нужны в нашей стране, кроме меня?!
  - Ты просто придумываешь отговорки, ищешь причины, чтобы не ехать. Как хочешь. Мы никого не заставляем.
   Кирилл с укоризной смотрел на меня, но я не стал смягчать тон. Я отлично понимал Димана, я сам был в похожей ситуации и много раз в колонии полночи не мог заснуть, постоянно думая о родителях, и прежде всего - об отце. Я слишком хорошо понимал этого, судя по всему, отличного парня... Но сейчас поступить по-другому было нельзя. Потом я сказал остальным:
  - Завтра на утренней электричке едем до Пичкиряево. Оттуда топаем до Кустаревки десять километров, с Кустаревки едем до Рязани, с Рязани до Москвы. Давайте, с собой ничего особо не берите. Встречаемся на Посопе в шесть утра.
  Я пожал всем руки. Все это время Диман стоял в стороне, смотря в землю и опустив руки по швам. Мне стало жалко его, я подошел к нему и хлопнул его по плечу:
  - Ладно, не переживай. В Саранске тоже люди понадобятся.
  Он поднял на меня глаза, но я уже отвернулся и пошел домой.
  Всю дорогу к себе на 'низы' я думал о том, что теперь наконец-то началась серьезная игра. Вот только сумеем ли мы в ней выиграть?
  В этот вечер теперь уже я хорошо поговорил с родителями. Кто знает, может быть, я видел их в последний раз. От этого появлялось какое-то особое щемящее чувство нежности к ним.
  Началось все с того, что за ужином я сказал родителям о том, что завтра уезжаю в Москву. Отец с матерью переглянулись, потом мама осторожно спросила у меня:
  - Ты слушал, что в Москве творится? Ну, что этот ваш Савинов арестован?
  Я ответил, стараясь, чтобы мой голос казался абсолютно спокойным:
  - Да, мам, конечно слышал.
  - Может не надо туда ехать? Тебя же тоже могут арестовать. Тем более, что ты только из колонии недавно вышел.
  - Во-первых, я освободился уже более года назад, мам, а во-вторых, если я останусь здесь, то меня наверняка еще быстрее арестуют.
  Отец, что-то выскребывавший из тарелки, тяжело вздохнул, мама замолчала.
  - И что ты там будешь делать? - после паузы спросил отец.
  - Работать.
  - Нам-то хоть не ври.
  - Пап, я работаю в официальном средстве массовой информации, числюсь в штате, понимаешь? Зачем мне вам врать?
  Снова замолчали, мама теребила край скатерти, отец смотрел в точку перед собой - казалось, что в мыслях он находится где-то далеко отсюда. Мне стало безумно жалко их обоих, самых дорогих мне людей, которым я принес столько волнений и горя за последние годы.
  - Мама, - сказал я, - не переживай за меня. Все будет хорошо.
  Я замолчал. Эти слова самому мне показались какими-то фальшивыми и напущенными, словно я был героем какой-то телевизионной мелодрамы. Нужно было сказать что-то другое, настоящее.
  - Понимаете, - продолжил я, - я никогда не был до конца откровенным с вами. Почему-то так получилось, не знаю, кто в этом виноват - наверное, я. Но так сложилось, и теперь уже вряд ли можно что-то изменить. - Я видел, как мать внимательно смотрит на меня, как отец стал прислушиваться к моим словам. - Не в этом сейчас дело. Сейчас я хочу сказать вам, что я... - я запнулся, - я люблю вас.
  После того, как я выговорил это слово, дальше мне стало значительно легче. Я продолжал:
  - Я давно собирался сказать об этом. Но все время мне казалось, что это какой-то ненужный пафос, что это и так ясно. И все-таки я решил, что я должен это сказать вам, потому что... потому что, действительно люблю вас. Люблю за то, что вы мои родители, что вы лучше всех на свете. На самом деле. Я бы хотел, чтобы у вас никогда не было поводов переживать за меня, я бы очень этого хотел, но не все зависит от меня. К сожалению. Так что мне остается только говорить вам, что все будет хорошо, может быть, действительно так и будет. Вот. Мам, ты не волнуйся, все будет хорошо.
  Мама взяла меня за руку, погладила по волосам.
  - Спасибо, Вадим, - голос ее дрожал. - Ты тоже знай, что мы тебя любим.
  - Пап, ты тоже...
  Я взял его за руку, сжал ее. Потом помотал головой, сказал, приподнимаясь:
  - Я постараюсь вернуться, как только смогу.
   Я пошел в свою комнату. Когда я говорил последнюю фразу, мой голос задрожал, и я решил побыстрее закончить разговор, чтобы не превратить все снова в какую-то мелодраму.
  Я лег на диван, уставился в потолок. Ну и что теперь? Что будет в Москве, когда мы туда приедем? Может быть, нас арестуют прямо на вокзале, может быть, еще по дороге. И что будет, если мы все-таки доберемся до своих? Что мы сможем сделать? Я долго лежал, но мне не приходил в голову ни один реальный вариант. Устроить бессрочный митинг, 'майдан'? Разгонят. Захватить какое-то министерство? Проходили уже, снова всех арестуют и дадут по несколько лет.
  Но что-то же надо делать. Нельзя просто так отсидеться в сторонке, все равно и до меня очередь дойдет. И, в общем-то, в отношении лично меня арест и будет справедливой мерой. Так что по любому нужно ехать. Кроме того, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что в Москве затевается что-то очень серьезное. Ладно, там разберемся.
  Когда я заснул, мне снова приснился сон, повторявшийся в который раз за последнее время. Во сне я видел десятки автобусов с ОМОНом, из которых высыпались сотни откормленных мужиков в хаки. Они выстраивали кольцо, которое сужалось вокруг небольшой группки нацкомов, в центре которой был я. Ну а когда они подходили совсем вплотную, ко мне вдруг оборачивался стоявший рядом со мной Сергей, и говорил мне: 'Все нормально, Вадим, не ссы, прорвемся'. После его слов я вдруг отчетливо понимал, что все это - сон, и просыпался. Проснулся и в этот раз. Потом, лёжа на диване, я еще долго не мог снова заснуть, я смотрел в потолок, и почему-то мне казалось, что мы действительно прорвемся.
  
  
  ***
  
  Встал я в пять утра, наскоро поел, собрался. Родители еще спали, лишь мать, разбуженная мною, вышла из спальни в коридор, когда я уже обувал ботинки. Как была, в своей ночной сорочке, она подошла ко мне, обняла меня за голову, поцеловала.
  - Вадим, будь осторожнее, - попросила она.
  - Хорошо, мам, - пообещал я. - Не переживай за меня. Иди спать.
  Потом я повернулся и ушел. Я не знал, когда теперь увижу родителей, и увижу ли их вообще, но думать об этом сейчас было нельзя, и я старался думать о чем-то приятном. Это был мой старый прием, и теперь он тоже сработал безотказно.
  На улице было зябко и сыро, поежившись, я зашагал к Посопу, где была станция электрички. Подойдя к Посопу, я встретил на станции всех троих пацанов, они уже ждали меня. У Кирилла с Женьком за спиной были рюкзаки, а Андрей держал в руках спортивную сумку с вещами. Сам я взял с собой свой небольшой ранец. Ну что ж, по крайней мере, вещей у нас немного.
  - Ну как настроение, народ? - каким-то наигранно бодрым тоном спросил я.
  - Ничего, - отозвался Кирилл.
  - Вот и отлично, - ответил я уже обычным голосом.
  Помимо нас на станции уже собралось человек пятнадцать пассажиров - хмурых мужиков и деревенских баб. Покурили. Через пять минут подошла электричка, вместе со всеми залезли туда.
  Внутри вагона было холодно, воняло дымом от дешевых сигарет и тем всем знакомым запахом, который есть у всех старых советских электричек. Разместились на деревянном сиденье, вагон постоял немного и, дернувшись, поехал на запад, в сторону Москвы. Ну вот, отправились. Почему-то мне стало легче от этого.
  Я забросил ранец за спину, закрыл глаза. Постепенно я согрелся, и убаюканный мерным покачиванием вагона, понемногу стал дремать. Внутри я был абсолютно спокойным, потому что теперь уже нельзя было ничего изменить.
  Постепенно я совсем заснул, разбудил меня толчок в бок Кирилла.
  - Контролеры идут, - кивнул он в сторону соседнего вагон. - Перебежим?
  - Нет, лучше штраф заплатим. На фиг нам внимание привлекать.
  Подошли контролеры - усатый мужик и толстая тетка в синей куртке с жетоном. Заплатили им по 30 рублей штрафа, получили по квитку розовой бумаги. Контролеры ушли, а вместе с ними и мой сон. Промаявшись в попытках заснуть еще с полчаса, я выпрямился и стал глядеть в окно.
  Первое время после ухода контролеров Андрей и Кирилл спорили друг с другом о том, что нас ждет в Москве. В общем-то, ни у кого из них не было какой-нибудь вразумительной версии, и они обратились с вопросом ко мне.
  - Там увидим, - коротко ответил я.
  Честно говоря, я сам так и не пришел к какому-то выводу о плане московских нацкомов, но признаваться в этом впрямую не хотелось.
  Какое-то время помолчали. Напротив нас через проход сидел огромный мужик в тулупе, угрюмо смотревший на нас. Почему-то своим видом он мне напомнил Федора Соннова из 'Шатунов' Мамлеева, по спине у меня пробежали мурашки, и я невольно поежился. Чтобы побороть это ощущение, я посмотрел мужику прямо в глаза, он отвернулся и уставился в окно. Метафизический реализм, блядь, тоже мне - напугал, когда вокруг обычный, еще страшнее.
  Едем дальше, уже привыкли к дороге. Кирилл уставился в книжку, Андрей задремал, Женек играл в какую-то игру на мобиле. Из нашего короткого знакомства я знал, что все они из простых семей саранских работяг, большинство нацкомов были из таких 'среднестатистических' семей. Кирилл учился в универе на строительном, Андрей работал в шиномонтаже, Женек учился в ПТУ на электрика. Обычные люди, у которых должно было быть обычное будущее - семьи, работа, бухалово по выходным. Но они почему-то не захотели всего этого. Почему? Этот вопрос всегда меня занимал, но ответить на него я мог только на основе своего собственного опыта. Я думал, глядя на них украдкой, боятся они или нет той неизвестности, в которую мы сейчас едем. Скорее всего, просто не показывают вида. А может, и впрямь не боятся, тогда я им завидую.
  Через пять часов доехали до Пичкиряево, последней станции на территории Мордовии в сторону Москвы. Отсюда до соседней Кустаревки в Рязанской области ходят только две электрички в день, утром и вечером. Утренняя уже ушла, до вечера ждать долго, и не имеет смысла. Поэтому идем пешком.
   Выгрузились, и уже через десять минут потопали по снегу вдоль путей в сторону Кустаревки. Идем все туда же, в сторону Москвы, на запад.
  Вокруг глушь, вдоль дороги тянутся сплошные леса. Тихо, вокруг никого, лишь километра за два впереди туда же к Кустаревке шагают трое мужиков с нашей электрички. Я оглядываюсь на своих - все идут сосредоточенно, смотрят под ноги, лишь Женек иногда с удивлением оглядывается по сторонам. Что за странное выражение лица у него, то ли ухмыляется, то ли удивляется.
  В голове вертятся разные мысли. Вообще, все это напоминает переход Суворова через Альпы. Нет, просто позорное бегство французов из зимней России. Но почему позорное? Мы же не бежим, наоборот - к Москве идем. Все дороги ведут в Рим. А Москва - третий Рим. И она будет нашей. Или ничьей.
  Оглядываюсь - а вокруг все-таки хорошо. В воздухе чувствуется неотвратимое наступление весны, все тает, снег под ногами разбух и превратился в кашу. Пока шли, ноги промокли, но это не страшно. Вокруг на деревьях уже появились грачи, солнце немного припекает, и повсюду в воздухе разлит этот пьянящий запах весны. Вот и мои бойцы уже приободрились. От всего этого возрождающегося после зимней спячки мира вокруг, радующегося каждому лучу мартовского солнца, от ощущения силы, которая нерастраченная в большом городе скопилась за последнее время в моем организме, хочется что-то сделать, какой-то дурацкий поступок, чтобы просто выплеснуть энергию. Я беру палку, валяющуюся около шпал, сложенных в кучу возле нашей колеи, сбегаю вниз с откоса железной дороги к поляне около леса и, проваливаясь по колено в снег, начинаю сбивать шапки с прошлогодних репейников. Внутри меня какое-то упоение от этого забытого уже с детства занятия, хочется рубить и рубить эти хрупкие высохшие стебли, как будто важнее этого процесса в мире сейчас ничего нет. Наконец, устав и вспотев, я оглядываюсь назад, на своих спутников - они ошалело смотрят на меня с насыпи.
  - Размяться захотелось, - объясняю я им, возвращаясь назад.
  Отряхиваюсь от снега, и мы снова идем дальше. Теперь внутри меня какая-то пустота, и одновременно меня не покидает чувство радостного ожидания. В Москве все будет хорошо, я это чувствую.
  Без особых приключений мы добрались до Кустаревки, оттуда практически сразу уехали до Рязани. В Рязани просидели несколько часов на вокзале, и в шесть утра отправились с первой электричкой в Москву.
  Пацаны заметно оживились, чувствовалось, что им не терпелось вступить в противостояние с властью. А у меня, чем ближе мы подъезжали к Москве, тем менее радужным становилось мое настроение. Больше всего пугала неопределенность, полное отсутствие информации о том, что случилось в столице за время нашей дороги. За полчаса до прибытия нашей электрички я позвонил Антону.
  - Вадим, здорово. - Его бодрый голос снова вселил в меня уверенность. - Вы где сейчас?
  - Через полчаса приезжаем на Казанский вокзал рязанской электричкой.
  - Хорошо. Тогда сразу едьте на Курок, оттуда до Подольска, не доезжая до него две остановки, выйдете, там возле станции вас встретит Вано. Понял?
  - Да.
  Антон повесил трубку. Это становилось совсем интересным. Я набрал Ольгу, ее номер не отвечал. Ну что ж, едем в Подольск.
  
  
  ***
  
  На станции нас уже ждал Вано, я обнял его, спросил:
  - Как дела?
  - Нормально. - Он огляделся по сторонам. - Пошли, чего тут мелькать.
  Мы загрузились в разбитую 'шестерку' Вани, поехали куда-то за станцию. Заехали в лес, вокруг замелькали деревья. Упорно молчавший до этого, Ваня, наконец, спросил:
  - Вадим, Антон тебе уже сказал о наших планах?
  - Нет. Куда мы едем-то?
  - На базу.
  - На какую еще базу?
  - На нашу базу.
  - Ничего не понимаю. Зачем нам база?
  - Затем, что мы будем захватывать власть.
  Какое-то время я не мог выговорить ни слова. Потом искоса посмотрел на Ивана - он упорно смотрел на дорогу перед собой, крутя баранку.
  - Подожди, это серьезно?
  - Конечно. Приедем, вам Макс все расскажет.
  - А план, оружие для захвата у вас есть?
  - Все есть. Подожди, говорю, Макс все объяснит.
  Я замолчал. Новость была, честно говоря, неожиданной. Я оглянулся назад - лица у всех моих бойцов были бледными. Да уж, не зря я их бойцами про себя назвал.
  Через пять минут, вырулив из-за очередного поворота наша 'шестерка' уткнулась в ворота заброшенного пионерлагеря. Ворота были закрыты, Ваня бибикнул, и какой-то парень нам открыл.
  Мы заехали на территорию, вылезли из машины. Я огляделся - вокруг был обычный 'убитый' советский пионерлагерь, с бараками и местом для торжественной линейки. Из ближайшего барака навстречу нам вышло несколько человек, из которых знакомыми мне были Макс, Антон и Костян.
  Пожали руки, на мои вопросы Макс махнул рукой:
   - Через час общее собрание, там скажут все подробности. Пока располагайтесь.
   Костян отвел нас в один из корпусов, где были пустые кровати, указал нам наши места, мы бросили там сумки. В ожидании собрания с земляками пошатались по лагерю. В самом лагере ничего примечательного не было - обычные бараки, столовая, на всем вокруг лежит печать запустения и разрухи. Но сейчас все это напоминало растревоженный человеческий муравейник - вокруг сновали нацкомы, многих из них я знал по митингам или пикетам, кого-то видел в первый раз. В лагере текла обычная полевая жизнь - в бараках кто-то спал, кто-то просто сидел и трепался, на кострах готовили походный обед. Все это было ново и интересно, напоминая чем-то военные сборы, как я их себе представлял.
  Наконец через час к площадке для торжественных построений стал стягиваться народ. Мы тоже влились в толпу, я огляделся - по моим прикидкам, здесь собралось около трехсот-четырехсот человек. Народ был самый разный - и панки с ирокезами, и похожие на студентов-отличников очкастые молодые люди в стильных пальто, но большинство присутствующих было типичного 'нацкомовского' вида - простые, ничем не примечательные парни и девушки в китайских пуховиках и куртках, лишь горящий взгляд которых выдавал в них людей, отличающихся от общей серой массы обывателей.
  Вся эта разномастная толпа напряженно переговаривалась об арестах в Москве, о целях собрания, но, насколько я понял, никто еще точно ничего не знал. На незанятое пространство перед площадкой вышел Макс. На нем, как на многих, по партийной моде было черное короткое пальто, голова была непокрыта. Общий гул немного стих, взгляды всех собравшихся устремились на Макса.
  Он откашлялся, оглядел всех, потом начал медленно говорить:
  - У многих, наверняка, есть вопросы - для чего мы здесь собрались. Времени у нас немного, так что не будем разводить здесь базар. Вы все знаете, что Савинов и Захар арестованы, также арестованы еще несколько московских нацкомов. Против них выдвинуты абсурдные обвинения в подготовке каких-то мифических терактов, в убийстве опера Семенова.
  Услышав имя Семенова, я физически ощутил холодок, прокатившийся по моей спине, огляделся - все по-прежнему внимательно смотрели на Макса. Один человек оглянулся на меня из первого ряда - это был Антон. Я посмотрел ему в глаза, он молча повернулся к Максу. Тот продолжал говорить:
  - Все это логический итог развития событий в стране в последние годы. Как вы прекрасно знаете, наша партия никогда не была зарегистрирована как политическая сила, а несколько лет назад была признана экстремистской. Режим всегда нас боялся, всегда сажал, а в последние годы - и убивал членов НКП. И все это потому, что мы всегда были на самом острие борьбы с властью. В последнее время, когда в стране начался экономический кризис, у нас появился реальный шанс победить в этой борьбе. Но режим, разумеется, против этого. И теперь нас решили добить. Нас давят, убивают, а когда мы попробовали защититься - нас решили уничтожить. Так что у нас не осталось никакого выбора. Они сами загнали нас в угол, из которого только один выход - это нападение.
  Макс сделал паузу, все собравшиеся тоже молчали в ожидании его слов. Обведя толпу взглядом, он наконец сказал:
  - А теперь к делу. Сейчас наступил решающий момент, и если мы ничего не сделаем, то нас раздавят. Но мы - нацкомы, и мы не собираемся сдаваться. Хорошо, что мы успели подготовиться к такому развитию событий, и я могу сказать вам - для операции по захвату власти все уже готово. Два склада с оружием - стрелковое, ручные гранаты и гранатометы с запалами - расположены в разных районах Москвы: на 'Беговой' и на 'Нагорной'. У нас в активе около пятисот человек, большая часть из которых находится сейчас здесь. Далее - арендовано двадцать автобусов на разные фирмы, водители будут наши. План захвата власти разработан до мелочей, все расписано по минутам. Завтра в 06.00 автобусы забирают людей из лагеря, а также, потом, на точках сбора в городе. К 08.00 все партии забирают оружие на складах и разъезжаются по намеченным точкам захвата. Связь между группами и их командирами - это старые члены партии, в основном отслужившие в армии - осуществляется по мобильным телефонам, как вариант - по рациям. На квартире, снятой в пределах Садового кольца, оборудован командный пункт, куда стекается вся информация по мере проведения операции. Там будет несколько человек, руководить операцией буду я, как замещающий Савинова. Так.
  К 09.00 все автобусы подъезжают к своим зданиям, согласно плану. Происходит захват. Наибольшее количество людей - на телецентр в Останкино и Шаболовку. Если не получится захватить - необходимо расстрелять передающие антенны из оружия, как вариант - подорвать их. Также отдельные группы будут направлены на несколько крупных московских коммерческих радиостанций, головные офисы сотовых компаний, Центральный Телеграф и Государственную Думу - они рядом, на Дом Правительства, мэрию, штаб сухопутных войск и здание МВД. Естественно, Кремль. Его, по всей видимости, сразу захватить не удастся - слишком хорошо укреплен и много военной силы внутри, я имею в виду Президентский полк. Придется сначала просто жестко закрыть все входы и выходы из него. Президента в нем не будет, он ночует на даче в Ново-Огареве, это точно. Его брать не будем - слишком много охраны, просто перекроем Рублевку и поставим блокпосты на выезде с дачи. Главное во всей операции - ее внезапность и скорость захвата всех объектов, это самый важный момент.
  К 10.00 все должно быть сделано, в стране объявляется военное положение, сообщение об этом передается по телевидению, как вариант - по захваченным коммерческим радиостанциям. В сообщении говорится о том, что власть в стране переходит к Учредительному Комитету, который сформирует новый Центризбирком и проведет выборы новых Президента и Государственной Думы вместо старых. Также передается призыв к гражданам прийти к захваченным госучреждениям и построиться в живую цепь для защиты их от возможных атак верных старому Президенту войск. Я уверен, что уже в обед вся Москва встанет на нашу сторону! Все, кто сейчас боится что-то сделать, опасаясь репрессий режима, немедленно подтолкнут и свалят его, если он начнет шататься. Потом еще и на костях его спляшут! Главное продержаться первый день. ОМОН против нас не пойдет, он всегда на стороне тех, кто побеждает; кроме того, им самим уже надоел этот нищий, коррумпированный режим. На второй день на нашу сторону начнут переходить войска, с каждым часом все больше и больше дивизий, и тогда уже все уже точно будет кончено. У Президента будет только два варианта: или бежать из страны, или сдаться нам. Скорее всего, он выберет первый, и мы не сможем ему помешать. Но это уже будет не важно - власть будет в наших руках. Естественно, в первую же очередь мы немедленно освобождаем Савинова и всех наших соратников, и формируем Учредительный Комитет, который будет руководить страной дальше.
  Макс замолчал, обводя всех странным, как будто бы остановившимся взглядом. Вокруг было тихо, лишь иногда доносился чей-то кашель.
  - Ну как - вопросы есть? - спросил Макс после паузы.
  Вопросов ни у кого не было - я знал, что Макс сейчас предложил то, о чем каждый из нас давно уже мечтал. Тогда Макс сказал, что все, кто согласен с планом операции, должны поднять правую руку. Я поднял свою, оглянулся - вокруг меня вырос целый лес таких же вытянутых к небу рук.
  - Спасибо, - оглядев всех, сказал Макс. - Я уверен, что мы победим. Ну, а если нет, тогда - да, смерть!
  Он поднял руку со сжатым кулаком, вокруг меня также взметнулись сотни кулаков, и раздался общий гул: 'Да, смерть!'.
  Макс выдержал паузу, потом закончил:
  - А теперь - готовьтесь к завтрашнему дню, может быть, самому важному в вашей жизни. Командиры групп, подойдите сюда на совещание.
  Все стали расходиться, переговариваясь, а ко мне подошел Антон.
  - Пошли, отойдем, - сказал он.
  Мы отошли в сторону, присели на деревянную скамейку около покрытой облупившейся зеленой краской беседки.
  - Как тебе все это? - спросил Антон.
  - Отлично. Наконец-то что-то серьезное.
  - Да уж.
   Антон помолчал, потом сказал:
   - Вадим, для тебя есть особое задание. Сейчас мы с тобой поедем в Москву, я покажу тебе, где находится один из наших схронов. Заночуешь в Москве, завтра с утра ты доедешь по Варшавке до поворота на дорогу к лагерю, там будешь ждать автобусы с пацанами, которые потом доведешь уже непосредственно до схрона. Сможешь это сделать?
  Я немного подумал и ответил:
  - Смогу.
  - Я и не сомневался. Давай, бери свои вещи, я тебя жду через десять минут около ворот.
  Я вернулся в барак за своим ранцем, там уже были и саранские нацкомы. По их сосредоточенным серьезным лицам я понял, что они уже все для себя решили. Я вкратце объяснил им цель своей поездки, и пожелал всем нам удачи. В этот момент Кирилл посмотрел на меня и задал, очевидно, мучавший всех вопрос:
  - Вадим, а тебе не страшно?
  - Нет. Знаешь, как говорят: волков бояться - в лес не ходить.
  Повернувшись, я пошел к выходу. Конечно, на самом деле мне было страшно, но показывать это сейчас перед другими было никак нельзя.
  
  
  ***
  
  У ворот лагеря меня уже ждал, сидя в синей 'семерке', Антон. Я сел рядом с ним на переднее сиденье, тот же парень, что и три часа назад, открыл нам ворота, и мы выехали в лес.
  Проехали какое-то время по лесу молча, потом я спросил:
  - Слушай, Антон, а откуда это все - лагерь, оружие?
  Антон, казалось, ждал этого вопроса и отвечал, не отрываясь взглядом от дороги. По его словам, лагерь был найден уже давно, его директором был отец кого-то из местных нацкомов. Зимой лагерь не работал, в нем никто не жил, и поэтому удалось без проблем устроить в нем место сбора членов НКП со всей России.
  Что касается оружия, то оно было добыто Антоном. Какой-то его знакомый, тоже сторонник НКП, армейский майор заведовал военным складом в Нижегородской области, и в течение месяца по ночам передавал нашим пацанам автоматы и прочую амуницию, через подкоп, сделанный под забором военной части. Справедливости ради стоит сказать, что часть была кадрированная, и солдат в ней было немного, поэтому особой охраны на складе не было. Тем не менее, то, что все до сих пор проходило без палева, было удивительно. Оружие по частям перевезли в Москву, где складировали его в двух гаражах, принадлежавших московским нацкомам.
  - И как вам удалось все это провернуть под носом у ментов? - спросил я. Антон в ответ лишь улыбнулся и промолчал. Потом сказал:
  - Ты завтра доведешь первую группу до схрона на 'Нагорной', Ваня - до схрона на 'Беговой'. Он сейчас с Максом поехал туда. В шесть утра в лагерь приедут автобусы за людьми, вы должны ждать эти автобусы в 06.45 у поворота с Варшавки на дорогу к лагерю. Ночевать в Москве есть где?
  - Есть.
  - Завтра в шесть утра отзвонись мне на мобильный.
  - Хорошо. А ты где будешь?
  - Мы с Максом будем на квартире, которую я снял. Через нас будет осуществляться общая координация действий всех групп. Там в схроне, увидишь, будут рации, если вырубят сотовые сети, будем держать связь через них.
  Пока все было ясно. План казался четким и вполне продуманным. Но это меня почему-то и смущало.
  Выехали на Варшавку, помчались в сторону Москвы. Я снова набрал номер Ольги - абонент недоступен. Черт!
  - Ты не знаешь, где сейчас Ольга? - спросил я у Антона.
  Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
  - Она вчера участвовала в пикете около Генпрокуратуры за освобождение Савинова, ее арестовали. Больше пока ничего не известно.
  Я молчал, переваривая услышанное. Значит, Ольга арестована, и где она находится - непонятно. А завтра нас всех могут... Об этой перспективе думать не хотелось. И все же - возможно, я уже больше никогда не увижу ее. От этой мысли внутри меня возникла жуткая пустота, в которую мгновенно ухнуло сердце, руки почему-то задрожали, и опять противно засосало под ложечкой. Антон, наверное, заметил мое состояние, и включил магнитолу. Заиграло какое-то попсовое радио, молодой женский голос фальцетом пел о желании выйти замуж за олигарха, и от привычного набора звуков мне действительно стало немного легче.
  Я глубоко вдохнул, стараясь придти в себя, несколько раз сжал и разжал кулаки. Ну как же так? Почему именно сейчас? Хотя... может быть, так и лучше. По крайней мере, если завтра у нас ничего не получится, Ольга не пострадает вместе с нами.
  Въехали в Москву, пересекли МКАД, поползли по запруженной вечером Варшавке в сторону центра. Свернули с нее в какой-то переулок, выехали на Криворожскую улицу, потом въехали в промзону. Поплутав по закоулкам, в конце концов въехали на пустырь, заставленный гаражами. Заехали в глубину гаражей, около одного из них Антон остановил машину.
  - Все приехали, - Антон заглушил мотор.
  Я вылез из 'семерки', огляделся - вокруг никого не было, лишь в соседнем ряду кто-то загонял машину в гараж. Антон вышел из машины, тоже огляделся и стал открывать дверь своего гаража. Я стоял у него за спиной, закрывая вход в гараж от возможного наблюдения со стороны.
  Провозившись с замком, Антон наконец повернул дверь и зашел. Я шагнул вслед за ним. Плотно прикрыв дверь за собой, Антон щелкнул выключателем. Загорелся яркий свет, на мгновение я зажмурил глаза, потом открыл их - почти весь гараж был завален всевозможным оружием. Я осмотрелся - основную часть арсенала составляли автоматы Калашникова, которые были просто свалены в кучи на полу, также вдоль стен гаража были сложены ручные гранатометы, в углу стояло несколько ящиков с гранатами, у задней стены стояло несколько ящиков с патронами.
  Антон молча посмотрел на меня, оценивая мою реакцию, я сказал единственное, что пришло в голову:
  - Да, не хило.
  Антон усмехнулся и прошел в глубину гаража, извлек оттуда картонную коробку.
  - Здесь рации, - показал он на нее. Потом он пощелкал тумблерами в одной из раций, в ней что-то зашипело. - Работают.
  Я прошел к одному из ящиков в углу, достал оттуда ручную гранату, стал осматривать ее. Было приятно ощущать в ладони эту прохладную тяжесть, несущую в себе порцию смерти для кого-то. Антон снова усмехнулся:
  - Граната 'лимонка' - лучшее оружие нацкома.
  Я тоже усмехнулся и положил гранату обратно в ящик. Антон с хозяйским видом оглядел пространство гаража:
  - Здесь оружия человек на сто, точно не считал. Так что можно спокойно вооружить целую роту.
  - Рота против Таманской дивизии - все-таки не очень радостное соотношение.
  Антон внимательно посмотрел на меня:
  - Главное - внезапность. Во всех странах перевороты совершались небольшими группами людей. В условиях, когда власть шатается, нам надо лишь немного ее подтолкнуть. Согласен?
  - Конечно. Это я так.
  Антон снова пристально посмотрел на меня, потом пошел к выходу из гаража.
  - Ладно, магазин на сегодня закрыт, - бросил он на ходу.
  Я вышел из гаража вслед за ним. Антон закрыл гараж и отдал мне ключи.
  - Держи, смотри не потеряй, - сказал он.
  Постояли, оглядываясь по сторонам. После паузы Антон произнес:
  - Ну что, пора идти. Машину оставляю тебе, завтра доедешь, надеюсь, менты не остановят. Ну, если что - откупишься. Деньги есть?
  - Мало.
  - Держи. - Он сунул мне в руку несколько зеленых бумажек. - Ты куда сейчас?
  - К себе в Чертаново.
  - Поехали, подбросишь меня до метро.
  Сели в 'семерку', я завел ее, на ходу вспоминая азы вождения, оставшиеся во мне после получения прав еще в то время, когда я жил в Саранске. Слава Богу, ехать до дома отсюда было недалеко. Через несколько минут я вырулил к 'Нагорной', остановился у метро. Антон уже собрался выйти, но вдруг повернулся ко мне и сказал:
  - Надеюсь, ты понимаешь, что убийство Семенова - это лишь повод к началу репрессий против нас. Произошло бы оно или нет - по большому счету, это не имело никакого значения. Так что ты ни в чем не виноват. - Он сделал паузу, потом добавил: - Впрочем, сейчас это уже не важно. Ладно, давай, завтра с утра не забудь отзвониться.
  Я пожал его руку, и он, захлопнув дверь, пошел к входу в метро. Я смотрел на его спину в кожаной куртке. Через минуту кожаная куртка спустилась вниз по лестнице подземного перехода и исчезла.
  Какое-то время я продолжал смотреть на то место, где только что была спина Антона. Вокруг была обычная вечерняя суета, у входа в метро постоянно мелькали входившие и выходившие из него люди. Никто из них, естественно, и не подозревал, что завтра проснется уже в другой стране. От этого у меня было какое-то странное ощущение отдельности от всей проходившей мимо меня толпы. Я посмотрел на часы - восемь вечера. Пора было ехать.
  
  
  ***
  
  Через двадцать минут я уже добрался до своего района. 'Семерку' я на всякий случай оставил во дворе соседнего дома, в минимаркете по дороге купил пельменей - когда я уезжал в Саранск, дома было хоть шаром покати.
  Было уже девять часов, когда я наконец-то пришел в свою коммуналку. В последнее время я настолько привык к ней, что серьезно стал считать ее своим домом, хотя раньше это определение относилось лишь к квартире родителей в Саранске.
  Хотя я был рад снова оказаться здесь, постепенно мое настроение стало портиться, и весь оставшийся вечер было хуже некуда. Самое страшное для меня было то, что я начал сомневаться в правильности планов по силовому захвату власти. Ведь в любом случае кто-то погибнет, а, скорее всего - погибнут очень многие. И все это не гарантирует для нас положительного результата - прихода к власти. И потом - даже если мы придем к ней, какое у нас тогда будет моральное право управлять страной, не говоря уже о правовом. Раньше я об этом как-то не задумывался, главным было лишь достижение цели, но сейчас - сейчас я вдруг понял, что если мы не ответим народу на эти вопросы, нас сметут через несколько дней.
  Сколько я ни ломал себе голову, я не мог найти ответа на эти вопросы. Да их и не было. Практика политики в нашей стране не давала нам никакой другой альтернативы даже минимального участия во власти. Мы были обречены, как все маргинальные революционные группы в российской истории, да и мировой истории. И тут же теплилась надежда - ведь у большевиков в 1917 году получилось? Да, сейчас другие времена, да и опыт еще незабытой русским народом истории говорит не в нашу пользу. И все-таки шанс у нас есть. Пусть минимальный, пусть мизерный, но есть.
  Собственно, никакого выбора в данной ситуации у меня все равно не было, пусть я и совсем не был уверен в успехе нашего безнадежного дела. Идти и сообщить властям о заговоре - об этом не могло быть и речи, устраниться и пересидеть все это в Саранске или в Москве, смотря в новостях по телевизору репортажи об арестах - это было бы тоже предательством по отношению к нацкомам, и, прежде всего - по отношению к себе. Ну что же - значит завтра надо садиться в 'семерку' и ехать навстречу судьбе. Так, по крайней мере, будет честно.
  Ответив себе на этот вопрос, я решил лечь спать. Было уже поздно, перед завтрашним днем нужно было выспаться, но спать не хотелось. Теперь меня мучали мысли об Ольге. Где она сейчас, что с ней? Больше всего было тяжело от того, что возможно я уже никогда больше не увижу ее, не обниму ее упругое тело, не поцелую ее мягкие, пахнущие малиной губы. Я уже давно не был с женщиной, и сейчас мне мучительно хотелось снова прочувствовать эти сумасшедшие ощущения от физического контакта с человеком противоположного пола. Хотелось тем более, что завтра могло быть для меня последним днем.
  Какое-то время я боролся с собой, отгоняя эти мысли и укоряя себя примером Ольги, которая конечно была чище и лучше меня в этом отношении, потом я сходил в минимаркет и купил себе пакет вина, надеясь, что алкоголь поможет мне. На некоторое время он действительно помог, но потом старые мысли вновь вернулись ко мне, и уже не уходили. Я судорожно вспоминал каждый день, который мы провели вместе с Ольгой, все наши счастливые моменты, и от того, что это все, возможно, больше никогда не повторится, было мучительно больно.
  Я снова встал и курил около окна, думая об Ольге. Вспомнил ту ночь после марша, когда Ольга пришла из милиции вся избитая. А что с ней могут сделать сейчас, когда ситуация еще сложнее? Об этом даже не хотелось думать. Но если не думать об Ольге, то тогда в голову полезут мысли о том, что будет завтра. Все это было мучительно, но вовсе ни о чем не думать не получалось.
  Вино я уже допил, но его влияния на себя почти не почувствовал - голова была ясной, и спать совсем не хотелось. Чтобы отвлечься, я включил телевизор, посмотрел немного 'Южный парк', но сейчас это проверенное средство не помогало.
  Я лег на кровать и уставился в потолок. Потолок был таким же старым, как и раньше, мне были знакомы все желтые пятна и разводы, которые были на нем. Хрущевке, в которой я жил, было уже лет сорок, и все эти годы отложились причудливыми линиями на потолке моей комнаты, как годовые кольца на спиле ствола дерева. Кроме них, на потолке лежал круг света от фонаря во дворе, и мне вспомнилась строчка Блока 'Ночь, улица, фонарь, аптека...'. Все это - то, что я сейчас переживаю - давно уже было, и еще много раз будет. Так зачем же тогда так страдать, если ты заранее знаешь, что все когда-нибудь закончится и ничего не будет? Но эта мысль не утешала, и я стал вспоминать еще что-нибудь из Блока. Вспоминалось плохо, я переключился на любимого Есенина, с ним было получше, но постепенно мои мысли стали расплываться, и через некоторое время я все-таки уснул.
  Я спал и не слышал, как в три часа ночи в квартиру зашла Ольга. Как оказалось, ее за час до этого выпустили из КПЗ, и она, поймав машину, поехала домой. Войдя в комнату, она тихо подошла к кровати, села рядом со мной и дотронулась до моей руки. Я проснулся и сначала спросонья не сообразил, откуда она взялась. Ольга была в уличной куртке, и до меня наконец дошло, что она только что пришла.
  Я сел на кровать, с тревогой всматриваясь в ее лицо, но Ольга сказала, что все нормально, что я могу не волноваться - ее и остальных почти не били при задержании, а сейчас отпустили, оштрафовав на пятьсот рублей. Я обнял ее, я был так счастлив в эту минуту, что просто не мог ничего говорить.
  Потом, немного придя в себя, я рассказал Ольге о плане нашей операции, намеченной на завтра. Она слушала меня внимательно, с очень серьезным лицом, но в конце, когда я спросил ее - пойдет ли она завтра с нами, она просто улыбнулась и сказала:
  - Вадим, ну зачем ты еще спрашиваешь?
  Я тоже улыбнулся. Потом обнял ее:
  - Олюнь, я хочу тебя сейчас.
  Она уткнулась мне в плечо, тихо прошептала:
  - Я тоже хочу тебя.
  Она стала снимать куртку, но я остановил ее:
  - Подожди. - Ольга непонимающе посмотрела на меня. - Понимаешь... я хочу, чтобы у нас все было нормально. Ну как у обычных людей. Я хочу сказать, чтобы у нас были дети, семья, все такое.
  Я говорил ей то, что сам понял уже давно. Во мне вдруг проснулась острая потребность этого обычного человеческого счастья, связанного с семьей, домашним очагом, самыми простыми вещами. Я почувствовал это еще в колонии, когда понял то, как хрупка была вся моя уже довольно налаженная жизнь, как легко ее могут сломать при желании. Теперь, когда я был на свободе, я должен был оставить после себя что-то в этом мире, и, в первую очередь, я должен был продолжить свой род, как бы банально это не звучало. Понятно, что это зависело не от меня одного, но я все время откладывал этот разговор с Ольгой, я понимал, что при той жизни, которую мы с ней сейчас ведем, все это очень сложно, практически невозможно. Но сейчас, когда я был переполнен любовью к Ольге, и одновременно остро чувствовал полнейшую неопределенность того, что случится завтра, момент для такого разговора наступил.
  Я что-то долго сумбурно говорил, запутался, а потом просто сказал:
  - Я хочу кончать в тебя, Оль. Как обычный мужчина в свою любимую женщину. Чтобы от этого появлялись дети.
  Мы с самого начала не использовали презервативы, чтобы они не мешали нашим ощущениям, обычно я просто в последний момент кончал Ольге на живот или спину. Но теперь я хотел, чтобы все было естественно до своего логического конца.
  Ольга посмотрела на меня:
  - Я сама давно уже думала об этом. И я готова к ребенку.
  Она улыбнулась и поцеловала меня, но теперь ее поцелуй был каким-то совсем другим, чем обычно. Потом мы стали раздеваться, и я долго ласкал ее, так что она почти кончила, затем вошел в нее и стал вбивать в ее мокрое, возбужденное влагалище член. Ольга впилась мне в спину ногтями, я целовал ее жадные, так сильно пахнущие сейчас малиной губы, приподнявшись на локтях, трепал ее русые волосы, а сам продолжал вбивать в нее свой напряженный, готовый взорваться пенис. Через минуту я кончил, и горячая сперма ударила в матку Ольги как раз за несколько секунд до того, как она сама кончила. Я продолжал двигаться, замедляясь, а она в это время стонала, кусала себе губы, судорожно прижимала меня к себе, царапая мне спину своими ногтями. Мы оба взмокли, но продолжали лежать друг на друге, стремясь продлить эту новую близость.
  Немного отдохнув, через несколько минут мы снова любили друг друга, потом повторили это еще раз. Наконец, когда сил уже больше совсем не осталось, мы просто лежали рядом, как обычно, молча смотря в потолок. Но теперь я не думал обо всех этих желтых пятнах на нем и событиях, которые начнут происходить уже совсем скоро, в мыслях была лишь бесконечная нежность к женщине, которая лежала со мной рядом. Я протянул руку и обнял Ольгу, она молча прильнула ко мне. Все-таки, в моей жизни были и счастливые моменты.
  
  
  ***
  
  Было уже раннее утро, на сон времени все равно не оставалось. Кроме того, мы должны были еще поесть и собраться. Я посмотрел на часы - было пять утра, нужно было вставать. Повернул голову к Ольге - она спала, тихонько посапывая. Я решил пока не будить ее и привстал, осторожно вытаскивая руку из-под ее головы. Маневр не удался - Ольга тут же открыла свои прекрасные голубые глаза, и вопросительно уставилась на меня.
  - Что, уже пора? - спросила она.
  - Нет, время еще есть, спи пока.
  Она закрыла глаза, потом открыла их и села на кровати.
  - Не до сна, Вадим, - виновато улыбнулась она.
  Она пошла умываться, а я стал варить пельмени. За окном уже было светло, я смотрел в него и думал, что вот - наступил день, которого мы все так долго ждали. Но внутри меня от этой мысли почему-то ничего не шевельнулось. За окном было самое обычное московское утро - дворник-таджик в оранжевой фуфайке подметал двор, мимо него пробежал какой-то мужик в спортивном костюме. Все было как всегда. Разве мы сможем изменить эту обычность? Сзади неслышно подошла Ольга, обняла меня:
  - Ну как? Волнуешься?
  - Нет. А ты?
  - Я тоже. Я знаю, что у нас все получится.
  - Да, Оль. Все будет хорошо.
  Она повела носом воздух:
  - Чем так вкусно пахнет? Я так проголодалась.
  - Пельмени готовы.
  Мы поели, потом быстро собрались и вышли из дома. У подъезда я сказал Ольге:
  - Подожди тут, я сейчас.
  Быстрым шагом я иду к пустырю, где две недели назад после убийства Семенова спрятал пистолет. Свой тайник среди бетонных блоков я нахожу быстро, оглядываюсь - вокруг никого, сажусь на корточки, разрываю землю - пакет на месте. Достаю его, отряхиваю от земли, развертываю - 'Макаров' в полной сохранности. Засовываю его за пазуху, также быстро иду назад к Ольге.
  Подошел к подъезду, кивнул Ольге, и мы пошли к машине. Сели в нее, Ольга спросила:
  - Чье авто?
  - Антона.
  - Понятно. Пристегиваться надо?
  Я оглядываюсь - так и есть, улыбается.
  - Надо, - отвечаю ей, пристегиваясь сам. - Меньше шансов, что менты остановят.
  Снова смотрю на часы - пять минут седьмого. Достаю мобильник, набираю Антона, через секунду он уже отвечает:
  - Ну как?
  - Нормально, выезжаем.
  - Как выезжаем? Ты не один?
  - Да, мы с Ольгой, ее вчера выпустили из 'ментовки'.
  Повисает странная пауза.
  - Все нормально? - спрашиваю я.
  - Да, все окей, - наконец отвечает Антон. - Все идет по плану, автобусы уже в лагере. Давай, удачи, отбой.
  Он вешает трубку. Я уже собираюсь заводить мотор, но тут Ольга кладет свою ладонь мне на руку.
  - Подожди, Вадь.
  Я вопросительно смотрю на нее, она смущенно говорит:
  - Можно я поведу?
  - Почему?
  - Ну... это же такой день. Просто я так хочу.
  - А ты умеешь?
  - Конечно. У меня и права есть.
  Насчет прав я ей не поверил, но сейчас это было без разницы, все равно машина не наша. Быстро поменялись местами, Ольга завела и поехала.
  Осторожно выбрались из двора, потом через переулок выехали на Варшавку. Я был удивлен - Ольга вела 'семерку' уверенно и без напряга, чувствовалось, что у нее уже был такой опыт. Ну ладно, сейчас не до этого.
  Варшавка была еще полупустой, и мы двигались по ней без проблем. У МКАДа около поста ГИБДД Ольга сбросила скорость, но сонный гаишник, сидевший в служебном 'форде', не обратил на нас никакого внимания.
  Выехали за МКАД, набрали скорость - машина летела легко и быстро, и во мне постепенно нарастало чувство уверенности в том, что все будет нормально. Хотелось побыстрее встретить наши автобусы и рвануть назад - на Москву. Пан или пропал! Но разве мы можем позволить себе сегодня проиграть? Конечно, нет.
  Я посмотрел на часы - было полседьмого, потом обернулся к Ольге, которая с каким-то восторженным вниманием глядела вперед, сказал ей:
  - Оль, сбрось скорость, скоро будет поворот на лагерь.
   Она не успела ответить, как вдруг внезапно меня откинуло к дверце, в ту же секунду раздался грохот взрыва...
  Очнулся я почти сразу. Огляделся - оказывается, меня выкинуло из машины через правую дверь, на месте которой сейчас зияла рваная дыра. Отбросило метров на семь. Я приподнялся - жутко болела голова, по лицу текло что-то липкое, провел рукой - красное...кровь. Машина дымилась, там ничего не было видно. Я подхожу, шатаясь к этому разбитому остову - мне страшно заглянуть туда, но надо, надо. Там Ольга. И я все же заглядываю. Там, внутри, ничего нельзя разобрать - все дымится, в копоти, какие-то рваные куски железа, что-то красное. На том месте, где сидела Ольга - там какая-то мешанина из металла, обшивки и чего-то непонятного. Чего-то страшного, липкого и... принадлежащего человеку. Это красное месиво - то, что еще минуту назад было моей любимой женщиной.
  Все плывет у меня перед глазами, я медленно оседаю на землю, прислонившись к машине. В голове вертится только одно: ублюдки, ненавижу. Кто-то заложил бомбу под днище машины. Но кто это сделал? За нами вчера следили? Но откуда они узнали время? Прослушивали? Или...
  В голове у меня гудит, кажется, что весь мозг взрывается адской болью. Ясно, что для тех, кто это сделал, целью был я, но на моем месте совершенно случайно оказалась Ольга. Они не могли этого знать, им нужен был я. Нужен был я. Этим месивом должен был стать я. А пострадала Ольга. Но почему, почему я остался жив? Ненавижу!
  Я скриплю зубами, и смотрю на небо. Почему все мои близкие люди умирают, а я должен жить дальше? Почему я должен жить? Ведь кольцо вокруг меня сжалось, и теперь у меня нет больше тех, ради кого я жил. Родители? Но разве они смогут заменить мне Ольгу? Внезапно меня осеняет: а почему я должен жить? Кому я это должен? Революции? Но нас предали, это очевидно.
  Рука тянется к куртке. Там за пазухой лежит 'Макаров', который я полчаса назад взял из тайника. Сейчас он наконец-то пригодится. Я медленно достаю его, проверяю затвор, снимаю с предохранителя. Теперь все. Закончится эта игра без победителей. Во всяком случае, дальше она продолжится без меня. Я прислоняю дуло пистолета к виску и начинаю считать до десяти. Когда я дохожу до восьми, на шоссе внезапно появляется машина - это 'шестерка' Вани. Наверное, это судьба. Я опускаю руку. Значит, остается месть.
  Когда 'шестерка' доезжает до нас, она останавливается. Из нее высовывается Ваня, его лицо белее мела.
  - Живой?
  - Вроде.
  Шатаясь, я кое-как встаю на ноги.
  - Там Ольга, - зачем-то показываю пистолетом на машину.
  - Как она?
  Безнадежно махаю рукой, Ваня судорожно глотает слюну.
  - Ладно, давай быстрей прыгай в машину. Нас предали. Лагерь был ликвидирован еще ночью, все арестованы. С другими связи тоже нет. Со штабом тоже. Я сейчас от тетки, доехал до поворота с Варшавки к лагерю, дальше не проехать - все перекрыто военными. По ходу, нам пиздец. Давай садись быстрей, надо мотать отсюда.
  Я медленно, с трудом передвигая непослушными ногами, залез в машину, и мы поехали по Варшавке к Москве, через километр свернули на какой-то проселок, и стали углубляться в лес. Ваня всю дорогу возбужденно что-то орал и матерился, пока я его не заткнул. Сам я молчал, но постепенно по дороге немного пришел в себя, и в голове лихорадочно прокручивались все возможные варианты дальнейшего развития событий.
  Было очевидно, что кто-то нас предал, и нужно было срочно ложиться на дно. Но как это сделать? Проехав несколько километров по лесу, Ваня остановился.
  - Все, приехали! - он со злостью ударил по рулю. - Дальше поворот на Калужское, там точно глушняк.
  - Подожди, не дергайся, надо подумать.
  Он замолчал, кусая губы, потом повернулся ко мне:
  - Сигареты есть?
  - Держи.
  Я протянул ему пачку 'Пэлл Мэлла', он достал одну сигарету, прикурил дрожащей рукой, глубоко затянулся, опуская стекло в двери. Я тоже закурил, в голове было абсолютно пусто, ни мыслей, ни чувств, только тупая боль.
  Кроме этого, как я внезапно понял, была еще какая-то боль - слева в боку. Я посмотрел туда - куртка слева вся была изорвана, я раздвинул разрыв - оттуда сочилась кровь.
  - Блядь!
  - Ранен? Сильно? - Ваня быстро исследовал рану. - Да, блин.
  - Ну что там?
  - Хер пойми. Кажись, просто зацепило. Надо перевязать.
  Вышли из машины, стал стягивать с себя куртку, свитер. Ваня стоял рядом, курил.
  - Кто вас взорвал? - спросил он.
  - Не знаю. Просто ехали - и пиздец! Наверно, мину под днище заложили. Суки!
  Я разделся по пояс, Ваня осмотрел рану, я тоже насколько смог оглядел ее - кажется, ничего страшного. Ваня разорвал мою футболку, сделал что-то вроде жгута, перевязал меня им вокруг туловища. Я снова стал одеваться, Ваня вытирал руки какой-то тряпкой.
  - Ну и что теперь? - спросил он.
  Хороший вопрос, блин.
  - В Москву нам нельзя, это очевидно, - подумав, ответил я. - Значит, надо уходить от Москвы. На твоей 'шестерке' нельзя, запалят. Надо идти пешком, выйдем на шоссе, поймаем машину и куда-нибудь подальше отсюда. Там видно будет. У тебя бабки есть?
  - Рублей двести только.
  - Ничего, у меня есть, на первое время хватит.
  Ваня нервно забарабанил пальцами по капоту.
  - А это, - он кивнул на пистолет, лежащий на куртке, которую я бросил на землю.
  - Лучше с ним не палиться. Зароем где-нибудь здесь, неподалеку.
  Ваня огляделся вокруг.
  - Да, блядь, попали мы по самое не балуйся. Кто же нас продал, Вадим, а?
  У меня уже была догадка, но пока я сам не верил в нее и поэтому не хотел ее озвучивать.
  - Не знаю, - процедил я. - Как я выгляжу?
  - Как будто бомжара.
  - Хуево. У тебя под свитером есть что?
  - Футболка.
  - Дай мне свитер тогда, что ли.
  Я нацепил полосатый свитер Вани, который сидел на мне как Тришкин кафтан, но выбирать сейчас не приходилось. Теперь нужно было убрать все следы нашего здесь присутствия.
  Через двадцать минут, отогнав машину Вани поглубже в лес и зарыв полиэтиленовый пакет, с обернутым в тряпку пистолетом, под елью в сотне метров от дороги, мы пошли пешком в сторону Калужского шоссе. Наверно, со стороны мы представляли собой довольно экзотическое зрелище - два молодых парня, один в косухе, другой в свитере, явно великом для него, бредут через апрельский лес, но сейчас нас это как-то не волновало.
  На шоссе решили выходить не по дороге, а прямо из леса, так было безопаснее. Проплутав немного по чаще, мы все-таки вышли на шум машин к шоссе. Там мы довольно быстро поймали какого-то дальнобойщика, ехавшего на фуре в Калугу. Тот согласился нас подвезти за сто рублей до Калуги, и мы уселись в кабине.
  Водила Алексей Николаич - толстый лысый мужик лет пятидесяти оказался довольно словоохотливым, и Ване пришлось травить ему анекдоты. На вопрос Николаича - кто мы такие, мы ответили, что мы - студенты и едем стопом до Ростова-на-Дону в гости к одногруппнику.
  Николаич торопился, и мы ехали быстро, так что вскоре уже подъезжали к Калуге. По 'Русскому радио', которое тихо бренчало в кабине, начался экстренный выпуск новостей. После заставки диктор рассказал, что несколько часов назад в Подмосковье был ликвидирован лагерь, где были собраны несколько сотен нацкомов, которые готовили государственный переворот в России. Одновременно в Москве были арестованы еще несколько десятков нацкомов и ликвидированы два склада с оружием, при помощи которого планировался захват власти. Также на снятой квартире был застрелен при попытке ареста глава заговорщиков нацком Максим Ломов. Подробности будут позже.
  После этих слов, диктор перешел к другим новостям, рассказывая что-то об экономическом кризисе. Мы с Ваней молча переглянулись, краем глаза я посмотрел на Николаича - тот смотрел на нас.
  - Вот суки, эти нацкомы, - после паузы сказал Николаич. - Совсем охуели, снова революция устроить захотели, как в семнадцатом году. Вы в Москве у себя что-нибудь слышали про этих нацкомов?
  - Так, мало чего. Мы не в теме, - притворно равнодушно ответил я.
  Наконец приехали в Калугу, Николаич остановил свою фуру у заправки.
  - Мне заправиться надо, студенты. А вы все - приехали.
  Мы вылезли из кабины, пошли к центру города. По пути узнали у прохожих - в какой стороне вокзал и направились туда. Всю дорогу, пока мы шли до вокзала - молчали, даже обычно болтливый Ваня сейчас словно проглотил язык. По пути в обменнике я поменял часть баксов, которые мне дал Антон, отдал половину денег Ване. Потом мы зашли в сэконд, где я купил себе потрепанный пуховик и толстовку с Микки-Маусом.
  Пришли на вокзал, я отвел Ваню в сторону:
  - Вань, ты куда сейчас?
  Он почесал себе голову:
  - Не знаю. Дома, наверное, ищут уже.
  - Друзья есть? Родственники? Варианты какие-нибудь, где пересидеть?
  - Да есть, вроде. Придумаю что-нибудь. А ты сейчас куда?
  - Я пока не знаю. Поеду к себе, наверно. Но нам по любому надо разделиться. Так меньше шансов, что повяжут.
  Ваня кивнул в знак согласия.
  На вокзале мы зашли в аптеку, купили там бинтов, йоду, и в привокзальном туалете Ваня сделал мне нормальную перевязку. Потом мы купили по бутылке пива и сели на скамейку возле вокзала. Светило солнце, мимо нас сновали люди, вокруг был самый обычный день. Пару раз мимо прошли менты, но на нас они не обратили особого внимания.
  Через час я провожал Вано - он поехал к своему деду в Рязань. Мы обнялись около электрички на прощание, Ваня спросил:
  - Вадим, бок болит? До дома доедешь?
  - Доеду. Не волнуйся за меня, заживет как на собаке.
  Ваня помолчал, потом сказал, обращаясь куда-то в пустоту:
  - И что дальше? Что мне теперь делать?
  Я задумался, потом ответил ему:
  - То же, что и раньше - живи. А там видно будет. Мы еще отомстим за всех наших.
  Иван, как мне показалось, впервые за все время нашего знакомства пристально посмотрел на меня, потом крепко пожал мне руку и шагнул в электричку.
  
  
  ***
  
  Я пошел назад на вокзал. Честно говоря, я с самого начала решил, что домой мне ехать слишком рискованно, родни у меня ближе Урала не было, друзей... В голове почему-то сразу всплыла Лена. Я задумался - выходило, что в сложившейся ситуации мне лучше всего было на время вообще покинуть пределы отчизны. И Лена была для этого единственным реальным вариантом.
   Выхода не было, времени тоже было мало. Я купил атлас мира в киоске на вокзале, шаурму с пивом в ларьке и сел на ближайшую электричку до Брянска.
  Все это время с момента взрыва на Варшавке и до отправления моей электрички в голове у меня было как-то пусто, словно взрывной волной из мозга вынесло все мысли и все эмоции. Это было странное ощущение, но оно спасало меня весь день. Теперь же, когда я смотрел в окно вагона на мелькавшие за ним дома и деревья, на меня вдруг мощной волной накатило осознание того, что Ольга убита, что ее больше нет со мной, и никогда не будет.
  Я беззвучно затрясся, до крови кусая губы и со всей силой сжимая кулаки. Эта мысль была невыносима, но я не мог ничего с собой поделать и вновь и вновь вспоминал момент взрыва и все, что было раньше, все счастливые моменты, которые были у нас с Ольгой, и самый последний, который был так недавно, всего несколько часов назад, этим утром. А теперь ее нет, и я ничего не могу изменить! Почему? За что мне это?!
  В эту минуту я снова подумал про себя: 'Кто же был предателем?'. И в голове у меня опять возникло лишь одно имя - Антон. Теперь все звенья окончательно сложились в цепочку, и все встало на свои места.
  Как же я сразу не догадался - все это было обычной разводкой, планом по нейтрализации радикальной оппозиции. Антон был провокатором, внедренным к нам спецслужбами, и все, что он делал в последнее время, было шагами по реализации этого плана.
  Это он подтолкнул меня к убийству Семенова, снабдил информацией о нем и дал мне пистолет. На основе этого убийства закрутилась машина следствия, и были арестованы Савинов с Захаром и еще несколько нацкомов. Мы окончательно были объявлены вне закона, и теперь уже с легкостью согласились на план по захвату власти, в разработке которого наверняка активно участвовал Антон. И он же снабдил нас оружием, точнее убедил Макса и еще несколько человек, включая меня, что оружие для восстания у нас есть, и что добыл его сам Антон.
  Все шло по плану гэбэшников, а мою машину взорвали из-за того, что я слишком много знал об Антоне, и на суде мог рассказать лишнего об организации им убийства сотрудника милиции, капитана Николая Семенова. Теперь было понятно, почему Антон так замешкался, когда я сказал ему об Ольге. Но изменить ничего уже было нельзя, и часы в мине уже тикали... Вот только те, кто установил мину - а скорее всего это был сам Антон - не могли предусмотреть, что я буду не за рулем, а на месте пассажира.
  И что теперь? Вспоминая то, что осталось от Ольги, я начинал ненавидеть себя за то, что я остался жив. Это я, я должен был стать теми кусками мяса, которые остались от самого дорогого для меня человека на свете. Но я здесь, в этой долбанной электричке, живой и почти невредимый! Почему? Зачем-то ведь это было нужно? Если есть кто-то там наверху, то он должен был предусмотреть все варианты! А если его нет - то должна же быть хоть какая-то справедливость! После недолгих раздумий я понял, что остался в живых лишь с единственной целью - отомстить за Ольгу, отомстить за всех наших пацанов и девчонок, отомстить за весь народ, у которого отняли шанс на падение режима!
   И в первую очередь, я должен был отомстить Антону. За Сергея с его помощью я уже отомстил, опыт и оружие имеются. А теперь я отомщу за всех тех, кого предал Антон. Застрелю этого Иуду из его же собственного пистолета. Странно, но я даже улыбнулся от этой мысли.
  А сейчас нужно было выжить. И для этого нужно было спрятаться, зарыться на дно, чтобы меня никто не нашел до тех пор, пока не утихнут все репрессии. Нужно выжить, чтобы отомстить. Как все просто.
  Я нащупал в кармане паспорт - хорошо, что за время пребывания в Москве я привык все время носить его с собой. Потом я посчитал количество денег, которое у меня было - всего около двухсот баксов. Ничего, на первое время хватит. Для начала нужно добраться на юг, а оттуда связаться с Леной. А там посмотрим.
  
  
  ***
  
  Как я и предполагал, мне удалось без проблем добраться до Крыма на электричках и автостопом.
  Чем южнее я продвигался, тем сильнее все вокруг говорило о наступлении настоящей южной весны, о том, что уже совсем скоро здесь будет жаркое, знойное лето, в котором дни будут тянуться однообразно и томительно, а ночи будут короткими и жаркими. Во мне снова просыпались старые воспоминания, но теперь в них уже был сильный привкус горечи - все это уже никогда не повторится. Когда-то давно я думал, что жизнь всегда дает тебе новые шансы на счастье вместо упущенных тобой, и все может повториться заново, но сейчас я знал, что так, как было когда-то, уже никогда больше не будет.
  Жизнь вокруг меня продолжалась, водители машин, где я ехал, шутили и над чем-то смеялись, я что-то поддакивал им в ответ, но внутри меня было пусто. После того, как во мне немного притупилась мучительная боль от убийства Ольги, я стал воспринимать все как-то отстраненно, напоминая сам себе этим японского самурая. Я вспомнил, что согласно положениям 'Пути самурая', он должен считать себя мертвым при жизни. А у меня было ровно такое же самоощущение теперь, когда я жил лишь ради мести. И ожидание мести давало мне силы жить дальше.
  На следующий день после обеда я был уже в Краснодаре, и с вокзала, одолжив у какого-то мужика его телефон, сразу же позвонил друзьям моих родителей в Саранск. Самим родителям я звонить не стал, опасаясь прослушки. Я попросил передать матери, что у меня все хорошо. Потом я позвонил Лене в Коктебель, она была временно недоступна.
  Надо было тянуть время. Я пошатался по Краснодару, проголодался и зашел в какую-то дешевую столовую. После обеда я купил свежий 'Коммерсант' и устроился читать его на скамейку.
  Ну что же, как я и предполагал, в статье о 'деле нацкомов' было написано о том, что заговор удалось предотвратить с помощью агента спецслужб, внедренного в состав руководства партии. В тексте не называлось его имя, но по всем описаниям выходило, что это был Антон. В 'Коммерсанте' писали, что сейчас уже были арестованы все, кто был причастен к подготовке восстания, в скором времени в Москве начнется закрытый процесс над ними, и всем арестованным нацкомам грозит по статье 279 УК 'Вооруженный мятеж' от двенадцати до двадцати лет лишения свободы (без учета других статей).
  Я свернул газету. Черт! Ведь я сам привез в эту западню пацанов из Саранска! Во мне снова кипела злость, но теперь я уже контролировал ее, так что мне казалось, что внутри меня лишь горит холодное, яркое пламя. Ну что ж. Арестованы не все, тут они серьезно ошибаются.
  Но сейчас нужно оставаться на свободе. Я подошел к прохожему и попросил позвонить с его телефона. Он согласился, мне везло сегодня на людей. Я снова набрал номер Лены, теперь она была доступна и после нескольких гудков ответила.
  - Привет, Лен. Это Вадим.
  - Привет, - голос ее был взволнован.
  - Слышала, что в Москве произошло?
  - Да, по 'Евроньюс' второй день в новостях крутят. Как ты?
  - У меня все нормально. Я сейчас в Краснодаре. Лен, мне нужно на время куда-то спрятаться, а денег у меня почти не осталось. Ты можешь мне помочь?
  Она на несколько секунд задумалась, потом ответила:
  - Конечно. Приезжай в Коктебель, я тебя встречу. Доехать сможешь?
  - Смогу.
  - Тогда как приедешь - позвони мне. Если возникнут проблемы - тоже звони.
  - Спасибо.
  - Пока. Береги себя.
  Она повесила трубку.
  Пока все шло более-менее. До Крыма я тоже решил добираться на электричках, поэтому, вернувшись на вокзал, изучил их расписание. Нужная мне электричка шла лишь рано утром, а сейчас было восемь вечера, так что у меня была куча времени.
  Я снова отправился шататься по Краснодару. Вокруг все было знакомо, я уже бывал здесь раньше проездом, когда ездил на юг. Конечно, сейчас было совсем другое настроение, но все-таки во мне шевельнулось старое чувство какого-то приключения, предчувствия моря. Шевельнулось и пропало.
  Я купил бутылку пива, и просто гулял по улицам. Ночевать я решил на вокзале, да, в крайнем случае, можно было просидеть до утра и на улице, ведь в апрельском Краснодаре уже было довольно тепло, снега нигде не было - весна наступала полным ходом. В воздухе вокруг был разлит этот удивительный запах весны, первые признаки которого я ощутил еще дома, когда ездил на рыбалку в Масловку. Теперь же он был опрокинут на город в полную силу, щедро, от души, проникал всюду и всем пьянил голову.
  Но сейчас он на меня почти не действовал. Я вглядывался в лица прохожих, смотрел на красивых девушек, часто попадавшихся мне на пути, но в моей душе не шевелилось ничего, кроме злости к ним за то, что они есть, ходят, дышат этим весенним воздухом, жуют жвачку, о чем-то болтают, а Ольга, которая лучше, чище, честнее их - Ольга сейчас мертва. В мире не было справедливости, я давно знал это, но все-таки верил в то, что мы сможем изменить положение вещей. Но сейчас...
  Главное - не падать духом. Нужно отвлечься от этих мыслей, ни к чему хорошему они не приведут. Я зашел в магазин и купил себе бутылку водки и лимонада, потом зашел в какой-то парк, забрался в его глубину, подальше от освещенных дорожек, сел там на скамейку и стал пить, стараясь быстрее напиться. Но быстро пить не получалось, я пил медленно, и пьянел так же медленно.
  Я пил и смотрел на небо - оно постепенно темнело, наступал вечер. По небу неслись облака, их гнал тот же веселый и сильный ветер, который пригнал в Краснодар весь этот весенний воздух с его сводящими с ума запахами и предчувствиями. Я вдыхал этот воздух полной грудью, и мне казалось, что я пьянею не от горилки, а от него.
  Только зачем мне все это теперь? Жизнь продолжается, скажет какой-нибудь умник, но она продолжается лишь для него и таких, как он. А мне остается лишь сидеть и смотреть на это весеннее небо и вспоминать все те дни и ночи под точно таким же небом, когда мы были счастливы. С Ольгой, с Леной, с другими... Хотя с другими все было не так. И с Леной после Ольги уже ничего не могло повториться. А после Ольги - разве после нее вообще с кем-то можно снова быть счастливым?
  К тому времени, как на небе высыпали звезды, я уже был совсем пьян и просто сидел на скамье, смотря перед собой и ничего не видя. В голове плыли обрывки мыслей, и я наконец-то мог хоть какое-то время ни о чем не думать. А потом я заснул.
  
  
  ***
  
  Я проснулся от холода, который буквально пронизывал меня насквозь. Открыв глаза, я увидел, что уже рассвело. Кое-как разогнувшись, я похлопал себя по бокам, разгоняя кровь. Потом встал и походил около скамейки, немного приходя в себя.
  Вокруг стояла кристальная ясность, температура воздуха была градусов десять. Я посмотрел на часы - было шесть утра. Электричка отправлялась через час. 'Начинается новый день', - зачем-то я вспомнил слова песни Цоя. Через полчаса я уже опохмелялся 'Оболонью', стоя на платформе.
  Подошла электричка, я в толпе свободных россиян зашел в нее, и, упав на скамью, уже через несколько минут стал погружаться в сон.
  Через несколько часов, когда я наконец оказался в Керчи, стояло жаркое, даже для весеннего Крыма, утро. Солнце припекало так, что я быстро взмок и снял с себя куртку, оставшись в одной толстовке. Пока я добирался сюда, мой бок уже практически зажил, покрывшись коркой засохшей крови, и почти не болел. Пощупав его, я отправился на автостанцию, где купил билет на автобус до Коктебеля.
  Автобус отправлялся через сорок минут, и я присел на остановку, дожидаясь его. Набрав номер Лены, я сказал ей о времени моего прибытия в Коктебель, она пообещала встретить меня. Теперь голос ее был ровный и абсолютно спокойный, и это почему-то обрадовало меня. Тем не менее, я немного нервничал перед встречей с ней после долгой разлуки при столь серьезных обстоятельствах. Поняв это, я сам себе удивился - оказывается, я еще мог переживать из-за чего-то.
  Когда я сел в полупустой автобус, и мы отправились, чтобы ни о чем не думать я решил просто смотреть в окно. За ним тянулась крымская степь, покрытая зеленой травой, где-то сбоку на горизонте виднелись невысокие горы. С другой стороны было видно море, оно было какого-то бирюзового цвета и оно было прекрасно. Зеленое море, покрывшее все побережье до самого горизонта, так сильно контрастировало с черными, а кое-где и покрытыми снегом полями, которые всю дорогу до Крыма мелькали за окнами электричек, в которых я ехал, что, казалось, будто я попал в какой-то совершенно другой мир, никак не связанный с прежним.
  У меня было странное ощущение от того, что я вот здесь живой, практически здоровый, еду по этому новому для меня миру, а все, кто был мне дорог, остались в том, прежнем, и я теперь никогда их не увижу. Единственной нитью, связывающей меня с прежней жизнью, была Лена, которую я скоро должен был увидеть. И она была единственной, кто еще вызывал во мне какие-то чувства. Да, и еще родители.
  Я закрыл глаза, сжал голову ладонями. Хотелось забыть все, что было там, в Москве, я так ужасно устал за последние дни из-за постоянного напряжения, что хотел просто уснуть и ни о чем не думать. А тут еще эта зелень за окном, которая говорит о том, что жизнь продолжается, что все вовсе не так плохо. Я откинулся в кресле, обвел салон автобуса глазами - вокруг сидели самые обычные люди, в своих куртках и пальто, с сумками и коробками, и эта обычность сейчас бесила меня, говоря о том, что все наши усилия, все жертвы были зря, от них в мире ничего не изменилось, а мне самому придется стать таким же обычным человеком, потому что ничего, ничего вокруг никогда не поменяется, и все будет всегда идти по одному и тому же кругу.
  Черт, как же я устал! Я закрыл глаза и постарался заснуть, но мне удалось только задремать. Впрочем, и за это я был благодарен окружающему меня бытию.
  Через какое-то время я проснулся от того, что наш автобус остановился. Я выглянул в окно и мгновенно узнал станцию Коктебеля. На остановке я заметил Лену, и на душе у меня сразу потеплело. Пристроившись в хвост очереди из пассажиров, я направился к выходу из автобуса.
  
  
  ***
  
  На остановке я обнял Лену, она похорошела за то время, что я ее не видел. Крым явно неплохо влиял на нее.
  - Ну как ты? - спросила она.
  - Нормально.
  - Прикольная у тебя футболка, - она показала на Микки-Мауса на моей толстовке.
  Я промолчал. Мы пошли к ее дому. Как она рассказала мне по дороге, она продала квартиру в Марьино вскоре после того, как меня посадили. Она всегда мечтала жить в Крыму, и поэтому ее колебания были недолгими. В Москве ее ничто не держало, там ей было плохо, а здесь - она обвела руками вокруг себя - здесь ей хорошо.
  - Тебе тоже здесь понравится, вот увидишь, - пообещала она, потом вдруг спохватилась. - Прости, что я тут болтаю. Расскажи, что там у вас в Москве случилось, по телику ничего не понятно. Где сейчас Ольга?
  - Ее убили. Прости, я сейчас не могу говорить, слишком устал, хочу спать.
   Лена с ужасом посмотрела на меня, а потом кивнула:
  - Конечно.
  Вскоре мы пришли к ней. Дом, где она жила, был двухэтажным, сложенным из больших бетонных кирпичей, крыша его была покрыта черепицей, а вдоль стены, обращенной к морю, была сделана мансарда. Он находился в неплохом месте, недалеко от подножия Карадага, впрочем, и до центра Коктебеля от него было недалеко. В общем, с новым жилищем Лене определенно повезло.
  Внутри дома была скромная обстановка, чему я, зная Лену, не удивился. Весь интерьер и обстановка были выдержаны в этническом стиле, наклонность к которому я тоже замечал в Лене раньше. Практически сразу, как мы пришли, я лег спать на тахту в зале на первом этаже и тут же вырубился.
  Я проспал часов десять, мне ничего не снилось, но, по-видимому, это был живительный сон, потому что, когда я проснулся, я чувствовал себя абсолютно отдохнувшим. Медленно приподнявшись на тахте, я заметил Лену, которая сидела в углу комнаты в позе лотоса с закрытыми глазами. Она услышала, что я проснулся, и, открыв глаза, спросила:
  - Ну как - выспался?
  - Да.
  - Как себя чувствуешь?
  - Нормально. Намного лучше, чем утром.
  - Отдыхай пока, сейчас будем ужинать.
  Она вспорхнула и ушла на кухню. Я посмотрел на часы - ни фига себе, уже девять вечера. Что же я ночью-то делать буду?
  Через час, пообедав, мы сидели на мансарде ее дома, смотрели на море и пили вино. Лена как-то странно смотрела на меня. Мы сидели в креслах, стоявших по бокам от круглого столика, она курила длинную сигарету, красиво стряхивая пепел в пепельницу в виде какого-то индуистского божка, стоявшую на столике, и во мне снова шевельнулось желание обладать ею. Впрочем, это желание практически сразу пропало. Я сам удивлялся себе, но теперь после жизни с Ольгой и событий последних дней, я уже не испытывал такого жгучего влечении к Лене, как раньше.
  Лена попросила меня рассказать ей о том, что случилось в Москве, я рассказал ей вкратце все, не упоминая о моей роли в убийстве Семенова. Не хотелось осложнять Лене жизнь, если меня все-таки арестуют здесь. Впрочем, такая возможность сейчас, когда мы сидели на этой уютной деревянной мансарде, с резными столбиками и устеленным циновками полом, смотрели на море, которое было сейчас какого-то удивительного серо-бирюзового цвета, дышали этим восхитительным морским воздухом, и вся природа вокруг нас говорила о приходе весны в этот благословенной край - такая возможность представлялась совершенно невероятной.
  Лена слушала меня внимательно, смотря куда-то вдаль, на море. В какой-то момент мне показалось, что она внутри рада тому, что оказалась права, когда говорила мне при первом нашем разрыве, что у нацкомов ничего не получится, и мы лишь поломаем себе судьбы. Но потом, приглядевшись, я понял, что зря так подумал, Лена вовсе не торжествовала, наоборот - жалела нас, хотя конечно по-прежнему не разделяла наших идеалов.
  Закончив свой рассказ, я замолчал. Затянувшись сигаретой, Лена спросила:
  - Ну а что ты теперь собираешься делать? Ну, вообще? После того, как все успокоится.
  - Посмотрим, - уклончиво ответил я. - Вернусь в Россию, а там видно будет.
  - Вернешься, пойдешь работать, а через три дня тебя арестует ФСБ, - насмешливо сказала она. - И поедешь ты валить лес в тайгу, вслед за остальными своими нацкомами.
  Я замолчал, спорить с ней мне сейчас не хотелось. Лена тоже молча курила некоторое время, потом наклонилась ко мне и сказала:
  - Ты фильм 'Водитель для Веры' смотрел? Ну, так вот - ты тот солдат, который попал в важную игру больших начальников. И самым лучшим вариантом для тебя будет сбежать. Тем более, что ты все равно ничего не сможешь изменить.
  Я молчал, ничего ей не отвечая. Лена, не дождавшись моего ответа, снова заговорила, теперь голос ее был тихим:
  - Вадим, я не хочу, чтобы ты возвращался в Россию, чтобы тебя там снова посадили в тюрьму. Пожалуйста, останься жить со мной. Здесь можно найти работу, если ты хочешь работать, а можно и вовсе пока не работать - у меня еще осталось много денег от квартиры, которую я продала. Вадим, - она запнулась на пару секунд, - я по-прежнему люблю тебя, Вадим. Я ждала тебя все это время.
  Она отвернулась и стала глядеть в сторону, на Карадаг. Я смотрел на ее прекрасные кудрявые волосы, которые я раньше так любил наматывать на пальцы, когда мы лежали в постели. Сейчас ее кудряшки снова напомнили мне те счастливые дни, но теперь эти дни вспоминались словно сквозь какую-то дымку, сквозь налет времени.
  Странно, но я ждал что-то вроде этого признания. Я слышал, что она жила в Коктебеле одна, хотя и не знал причин этого. Но, помня наши отношения и зная характер Лены, я мог предполагать, что она все еще думала обо мне. В душе она была ребенком, и если привязывалась к человеку, то потом начинала эмоционально зависеть от него. Хорошо было, если этот человек оказывался хорошим, но если плохим - он мог причинить Лене много зла. Ребенка ведь так легко обидеть.
  Но сейчас мне нужно было что-то отвечать. А что я мог ответить? Я встал со своего кресла и, подойдя к Лене, просто стал гладить ее по голове. Она откинула голову назад и застонала. Я присел на колени сзади кресла и обнял Лену. Потом провел пальцами по ее лицу - оно было мокрым. В голову ничего не приходило, и я просто сказал:
  - Ну не плачь, Лен. Давай просто поживем, а там будет видно.
  Она кивнула, я встал, обошел кресло и сел перед ней. Взяв ее ладони в свои, я стал гладить их, потом молча сжал.
  - Ну что - не помогают тебе тут все эти этнические фишки? - попытался пошутить я, но Лена лишь криво улыбнулась.
  Мне было жалко ее, я не мог больше смотреть на то, как она плачет. Я и раньше никогда не мог на это смотреть.
  - Хватит плакать, Лен.
  Я привстал и поцеловал ее. Она посмотрела на меня и наконец-то улыбнулась. Потом она обняла меня за шею, и снова поцеловала долгим, влажным поцелуем. Кое-как мы встали и дошли с ней до тахты. Уже через десять минут мы занимались с ней любовью.
  Конечно, я мог поступить тогда иначе. Если бы я просто перевел в шутку этот поцелуй, и стал бы утешать Лену словами, прямо дав ей понять, что между нами ничего не будет - наверное, она смогла бы все это пережить. Разумеется, я смог бы жить с ней по-братски в ее доме сколько угодно, и ни на что бы это не повлияло - не такой она была человек. Но мне было ужасно жаль ее, я понимал, что помимо всего прочего ей элементарно хочется мужчины, но она не смогла найти себе здесь равнозначную ей кандидатуру, а с 'обычными' она физически не могла спать. И это одиночество, и неостывшая любовь ко мне, и эта крымская глушь, которая, конечно, прекрасна, но все-таки глушь, где трудно жить при ее деятельном характере, и одиночество вообще - ведь у нее больше не было близких людей - все это вместе было так ужасно, что я не мог не попытаться хоть так облегчить ее состояние.
  Казалось, что ничего не изменилось, мы любили друг друга с прежней силой, но естество обмануть невозможно - все это время я не мог не думать об Ольге, не вспоминать тот наш, последний, раз, не переживать тысячу раз заново момент взрыва и тот ужас, который охватил меня, когда я увидел, что осталось от Ольги. И Лена, конечно, все поняла.
  Когда мы после всего лежали на тахте, Лена тихо погладила мою руку:
  - Бедный, - тихо сказала она, и в этом 'бедный' было столько сочувствия и понимания, что мне даже стало неловко, и одновременно я ощутил в себе огромную благодарность к ней.
  Так начался последний период моей жизни с Леной.
  
  
  ***
  
  Я не знал, когда поеду назад, хотя следил за новостями о процессе над нацкомами. В Москве прошел суд над ними, и всем 'участникам заговора' присудили по десять-пятнадцать лет 'строгача', Савинову по совокупности статей дали двадцать лет. Кроме того, все бывшие члены НКП, не участвовавшие в заговоре, были поставлены на учет, и за ними осуществлялся контроль. Разумеется, были приняты и очередные поправки в УК и УПК, усиливавшие ответственность за 'экстремизм' и упрощающие суд над 'экстремистами'.
  А я по-прежнему сидел в Крыму. Тянулось время, месяцы проходили один за другим - май, июнь, июль... Когда я приехал, в Коктебеле уже вовсю хозяйничала весна, было тепло, а в мае, по нашим понятиям, уже фактически наступило лето - было жарко, хотя еще не было такой изнуряющей жары, которая бывает здесь в июле и августе, море еще было холодное, но вокруг уже отцвели все плодовые деревья, и нежно-розовые цветы росшего у нас во дворе винограда, к величайшему нашему сожалению, тоже стали опадать.
  Мы нигде не работали и жили как римские патриции. Постепенно боль от смерти Ольги уже перестала быть такой острой, как в первые дни, хотя и саднила по-прежнему в глубине души. Внутри меня по-прежнему сидела лишь одна цель, ради которой я все еще жил, я ни на секунду не забывал о том, что должен отомстить за Ольгу и за всех нацкомов, преданных Антоном. А пока нужно было просто жить.
  Обычный распорядок нашей жизни был таков: с утра мы медленно продирали глаза, потом завтракали какими-то консервами и, раскурив 'косяк', шли на море. Там мы проводили весь день, валяясь на пляже, или гуляя по окрестностям, там же и обедали в каком-нибудь из соседних фаст-фудов. Если была плохая погода, мы никуда не ходили и сидели дома. Хотя мы почти не смотрели телевизор, нам было не скучно - Лена занималась медитированием и читала свои эзотерические книжки, я тоже обычно читал, но больше художественную культуру. Окунувшись в Коктебель, я снова попал под обаяние его яркой и одновременно неброской природы, снова поддался влиянию его странной энергетики, и порою понимал Лену, которая называла его священным местом.
  Мы занимались любовью с Леной, и хотя она чувствовала, что это уже все не то, и прежних чувств к ней я уже не испытываю, но она принимала меня таким, каким я сейчас был. Я был благодарен ей за это, и со своей стороны, хотя и удовлетворял свои физиологические потребности, больше не испытывал того прежнего великолепного счастья, которое опускалось на нас с Леной в постели. Я думал, что со временем это пройдет, но ничего не проходило, и я привык к обычному сексу.
  Таким образом, хотя внешне мы с Леной вели прежнюю жизнь, после смерти Ольги я изменился - во мне словно сидел черный шар, как в главном герое из 'Ампир В' Пелевина, который постоянно напоминал о себе, не давая больше просто радоваться жизни. И я знал, что этот шар никуда не исчезнет до тех пор, пока я не сделаю то, ради чего остался жив.
  Тем не менее, постепенно я даже привык к этой размеренной жизни, хотя никогда не забывал о том, что все декорации, окружавшие меня, лишь на время.
  Хотя Лена и похорошела, что касается ее характера, она несильно изменилась за то время, что я ее не видел. Она была таким же добрым, честным и справедливым человеком, которого я знал. Никуда не делась и ее шизофрения, но теперь она стала как-то мягче, все-таки в жестокой Москве слишком много вещей негативно влияли на самочувствие Лены, здесь же все эти негативные факторы отсутствовали. В Коктебеле Лене жить явно было лучше, вот только это ее одиночество...
  Мы по-прежнему любили обсуждать глобальные темы, типа проблемы 'добра и зла' или смысла жизни, впрочем, часто разговор шел и об искусстве. Порой, сама того не понимая, Лена 'наступала' и на мои старые мозоли.
  Как-то майским вечером, когда мы по нашему обыкновению, пили вино, сидя на мансарде, она сказала:
  - Сейчас идет фестиваль в Каннах. Прикинь, если бы ты снял все-таки свой фильм, сейчас бы может тоже там зависал. По набережной Круазетт гулял бы, интервью направо-налево давал, по частным вечеринам зажигал.
  - Да уж, - неопределенно бормочу я и отворачиваюсь в сторону. Лена, сама того не понимая, задела мое больное место. Дело было не в Каннах, конечно же. Просто я все еще не снял свой фильм.
  Конечно, все это было так давно. Словно в прошлой жизни. Теперь у меня была другая цель в жизни, меня волновали другие вопросы. И все-таки, мне было больно.
  Ты снимаешь фильм, который является придуманным миром. Вокруг тебя другой мир, настоящий, но он не такой интересный, как придуманный. И этот роман, который вы сейчас читаете - он тоже во многом лишь плод моей фантазии. Но смею надеяться, он более интересен вам, чем реальная жизнь. Потому что реальная жизнь большинства людей - это болото, бесконечная череда серых буден. И всем хочется хоть на минуту стать героями, пожить как герои. Но только на минуту.
  И я не хочу теперь вспоминать прошлое. Как сказал Савинов - я живу настоящим, чтобы не утонуть в океане прошлого. А мне просто больно от того, что я все помню. Помню о мечтах, которые у меня были, о надеждах, которые, хоть и последними, но тоже умерли, о любви, которая когда-то так измучила меня, а теперь напоминает о себе лишь мышиным писком посреди ночи. И зачем я все это помню?
  Я повернулся к Лене:
  - Все еще будет, - ответил я, конечно, сам не веря в свои слова.
  Довольно долго мы сидели молча.
  - Смотри, смотри, - вдруг вскрикнула Лена, куда-то показывая рукой.
  Я посмотрел туда - над Карадагом, где уже с обеда висели тучи, и шла гроза, внезапно сквозь них прорезалось солнце, и в небе показалась радуга. Она раскинулась над горами словно хрустальный мост из детских мультиков, разноцветная, переливающаяся, огромная. Было во всем этом что-то нереальное, что-то не от мира сего, как мне показалось. Казалось, что сейчас она растает, истончится и исчезнет на глазах, но она оставалась на своем месте, по-прежнему сияя и переливаясь.
  Почему-то мне стало легко, словно я чистый и светлый, еще не отягощенный всем грузом ошибок и грехов, с незамутненным и ясным сознанием, только что пришел в этот мир. В этой радуге была надежда, и я ощутил внутри себя необыкновенное чувство какой-то вселенской радости и спокойствия. Это чувство не имело причины и рационального обоснования, оно просто наполнило меня, и я ощутил свою сопричастность со всем окружающим миром, со всей планетой. Может быть, что-то подобное чувствовала и Лена во время своих медитаций, но сейчас я достиг этого состояния просто так, без всякой длительной подготовки. И оно было прекрасно.
  'Все еще будет, все еще будет', - повторял я про себя. Это мое состояние напомнило мне состояние Андрея Болконского, проезжавшего у старого дуба, но литературные параллели сейчас нисколько не снизили моего восторженного настроя. Я понял, что угрюмость и апатия, в которых я пребывал в последнее время, исчезли, и теперь я снова готов воспринимать жизнь во всем ее многообразии. Нет, я не забыл Ольгу, и никогда не забуду ее, но я больше не буду постоянно думать о ней, черный шар отошел в глубину, моя паранойя исчезла, и осталось лишь желание жить и быть полезным своему народу.
  Я сидел, уставившись в эту радугу над Карадагом, пока не услышал встревоженный голос Лены:
  - Что с тобой?
  Я медленно перевел взгляд с радуги на нее - Лена явно волновалась из-за странного ступора, в который я впал.
  - Теперь со мной все нормально, - медленно произнес я. - Спасибо тебе за это.
  Лена недоверчиво взглянула на меня и улыбнулась. Я тоже улыбнулся и поцеловал ее.
  
  
  ***
  
  Через полгода после моего бегства я вернулся в Москву. Была середина сентября, стояла теплая сухая погода, в общем, было 'бабье' или, как его называют в Америке, 'индейское лето'.
  Я был уверен, что меня уже никто не разыскивает, тем не менее, на всякий случай я снова доехал до Калуги на электричках. Оттуда я 'стопом' доехал до того места на Калужском шоссе, где мы с Ваней поймали машину, пройдя немного по нему, я свернул на лесную дорогу, где мы когда-то оставили машину Вани. Машины, разумеется, там давно не было, но я без труда нашел огромную ель, под которой мы закопали мой 'Макаров'. Я выкопал в нужном месте у ее корней ямку перочинным ножом - под слоем дерна по-прежнему лежал наш полиэтиленовый пакет. Отряхнув его от земли, я достал из него сверток, развернул тряпку - пистолет выглядел как новенький. Я пощелкал предохранителем, осмотрел 'Макаров' со всех сторон - никаких следов ржавчины, удивительно. В нем было еще шесть патронов, мне хватит.
  Засунув пистолет в рюкзак, я отправился по дороге в сторону Калужского шоссе. У меня было прекрасное настроение, стояла замечательная погода, и я наконец-то был всего в двух шагах от исполнения самого долгожданного моего желания, самой святой моей обязанности.
  Шагая по лесной дороге, оглядывая уже почувствовавший приближение осени, но все еще находившийся во всем великолепии разросшейся и все вокруг заполонившей зелени лес, я вспоминал наше с Леной прощание в Коктебеле.
  В последний перед отъездом день мы, как обычно, до вечера просидели на пляже. Лена знала, что завтра я уезжаю, она неоднократно пыталась отговорить меня, но ей это не удалось. Теперь же мы сидели на берегу моря, на гальках, и молча кидали камни в набегавшие волны. В Коктебеле был уже бархатный сезон, и отдыхающих стало заметно меньше, хотя прибрежные кафе по-прежнему каждый вечер наполнялись народом, и по-прежнему до полуночи в них гремела музыка, и кто-то пел в караоке.
  Мы кидали гальку в море, стараясь не смотреть друг на друга. Я знал, что Лене сейчас плохо, что она привыкла к тому, что я рядом, и что она очень переживает из-за того, что со мной может что-то случиться там, куда я еду. Нужно было как-то утешить ее, но я не знал, что говорят в таких случаях. Да и нужны ли ей были мои слова?
  Потом мы встали и медленно пошли домой. Я сложил кое-что в дорогу, у меня получился небольшой рюкзак. Потом я опустился на тахту возле Лены, которая все время моих сборов сидела там, безнадежно смотря на меня.
  - Не переживай так, Лен, - сказал я и обнял ее за плечи.
  Она ничего не отвечала.
  - Ну что - пойдем кушать?
  У нас был приготовлен, так сказать, прощальный обед. Я встал и пошел на мансарду, мне не нравилась вся эта траурная атмосфера, словно мы кого-то хоронили. Лена автоматически поднялась и пошла вслед за мной. На мансарде мы немного поели курицы с рисом, во время трапезы я пытался как-то развлечь Лену своими шутками, но особого успеха не имел.
  Потом я открыл вино, разлил его по бокалам. Поднял свой бокал, чтобы чокнуться с Леной, она держала свой бокал в руке опущенным, вместо него она подняла на меня свои великолепные карие глаза:
  - Вадим, может, ты все-таки не поедешь?
  Ее голос был почти не слышен. Я ответил, стараясь приободрить ее:
  - Лен, мне нужно ехать. Но я обязательно еще приеду к тебе.
  Она грустно улыбнулась моим словам. Потом подняла свой бокал, чокнулась со мной и немного отпила из него. Я посмотрел на нее, мое сердце сжалось от жалости, нужно было как-то сломать всю эту ситуацию.
  Я наклонился к Лене и стал гладить ее по руке. Она склонила свою голову и положила ее на мою ладонь, другой рукой я стал гладить ее волосы, эти ее смешные кудряшки. Так мы просидели около минуты, потом я встал и, подхватив Лену на руки, отнес ее в спальню, где мы набросились друг на друга, как будто стараясь насытиться нашей любовью на все то, неопределенное, время, которое нам предстояло провести вдали друг от друга. Мы занимались сексом до утра, конечно с долгими перерывами, во время которых просто лежали, приникнув друг к другу, и стараясь навсегда запомнить это ощущение от соприкосновения наших обнаженных тел.
  Утром, пока Лена еще спала, я позавтракал, и лишь за пять минут до того времени, когда мне надо было выходить, я зашел в спальню, чтобы разбудить ее. Оказалось, что она уже проснулась, и смотрела в окно, за которым виднелась черная громада Карадага.
  - Лен, мне нужно выходить, - сказал я, подойдя к ней. Лена перевела взгляд на меня, приподнялась, я поцеловал ее. Сейчас она выглядела вполне спокойной и даже безучастной.
  - Это тебе, - она протянула мне ладонь, на которой лежала какая-то нэцке.
  - Что это?
  - Это индийский бог любви, он будет помогать тебе.
  - Спасибо, Лен.
  Я положил бога в карман ветровки, помолчал. Потом сказал:
  - Ну что ж, пора идти. Я позвоню тебе.
  Я сжал ее ладонь на прощание, повернулся и вышел из спальни.
  И вот теперь я шел по лесу, и у меня было прекрасное настроение. 'Все только начинается', - повторял я про себя, и от этой мысли на душе у меня было светло, несмотря на грязное дело, которое мне предстояло совершить.
  Выйдя на Калужское шоссе, я 'стопанул' там 'Ладу Калину', водитель которой, молодой парень, уже через час довез меня до МКАДа. Там я вылез и, добравшись до метро, приехал к своему старому месту жительства. Прогулявшись к знакомому пустырю, я увидел, что за полгода там ничего не изменилось, бетонные блоки лежали на старом месте, так что я со спокойной душой снова спрятал в ямке между ними 'Макаров'.
  Потом я пошел в свою старую коммуналку. Дядя Ваня, увидев меня, вытаращил глаза, словно увидел покойника. От него уже разило водкой, хотя было только четыре часа дня. Кое-как придя в себя, он рассказал, что ко мне после того, как я пропал полгода назад, 'приходили' пару раз и что-то искали в моей комнате, но после этого никто больше не появлялся, так что он сдал комнату новому жильцу, свалив некоторую часть моих вещей в кладовку, а большую их часть выкинув. В общем, дядя Ваня был рад моему появлению, так как думал, что я уже умер, и предложил выпить с ним за мое 'воскрешение'. От этого заманчивого предложения я отказался, но попросил разрешения покопаться в своих вещах в кладовке. Там оказались лишь часть наших с Ольгой шмоток и книг, самую ценную для меня вещь - мой ноутбук, как я подозревал, дядя Ваня пропил, если, конечно, его не изъяли мои 'гости'. Но мне все это было уже не важно, я хотел лишь найти какие-нибудь фотки Ольги, и, к счастью, мне повезло - в одной из книжек между страниц была заложена ее фотография вместо закладки. Я вложил эту фотографию в свой паспорт и ушел.
  На улице я позвонил Илье, который тоже удивился моему звонку, но, когда я его попросил о вписке, согласился без всяких колебаний.
  Теперь он жил вместе с новой подругой в Коньково, снимал там недалеко от метро однокомнатную квартиру. Когда я нашел новое место его обитания и позвонил в дверь, долгое время мне никто не открывал. Наконец, после повторного звонка, через пять минут вышел Илья - оказывается, он писал серию для какого-то нового сериала, и не слышал первый звонок. Мы обнялись с ним, он спросил меня насчет дела 'нацкомов', я сказал, что теперь завязал со всем этим. Мне показалось, что он не поверил моим словам, но не подал виду.
  Потом мы посидели на кухне за бутылочкой коньяка. У Ильи все было отлично, он писал сценарии для сериалов, кроме того были и проекты в арт-хаусе. Чтобы он не волновался, я сказал, что мне нужно пожить у него всего несколько дней, он ответил, чтобы я не парился из-за этого. Вспомнили общих знакомых, помянули Ольгу. Сходили за второй бутылкой, и, выпив ее, уже крепко пьяные орали песни 'Сектора Газа' и кидали пустые бутылки в окна. А потом я лег спать.
  С утра у меня немного болела голова, но в целом состояние было нормальное - коньяк был хороший. Позавтракали с Ильей, он познакомил меня со своей подругой, которая вчера пришла, когда я уже спал - пергидрольной блондинкой Наташей, работавшей манагером в каком-то рекламном агентстве. Илья предложил опохмелиться, но я сказал, что тороплюсь и, быстро собравшись, ушел.
  Мне не терпелось осуществить то, о чем я мечтал каждый день вот уже полгода. Кроме того, я понимал, что чем быстрее я бы осуществил свой план, тем больше было шансов на его успех.
  Связавшись с Вано, уже через два часа я встретился с ним. Мы пили пиво у Курского вокзала, разговаривали, а я все смотрел на него - несмотря на все события, происходившие в последнее время, он остался тем же человеком, веселым, общительным. Прихлебывая из бутылки, он сообщил, что отсидевшись у деда в Рязани, после завершения процесса над 'заговорщиками', тихо вернулся в Москву и теперь работал здесь на какой-то заправке, куда устроился через знакомого. В общем, по его словам, старался жить, не высовываясь, хотя тут же добавил, что в стране снова происходит кое-какое брожение, кризис становится все сильнее, люди недовольны, к тому же, он общается со многими нацкомами, оставшимися на свободе, есть кое-какие планы, идеи.
  Все это мне было интересно, но сейчас я встретился с ним по другому поводу. Я спросил у него:
  - Слушай, у тебя есть сейчас машина?
  - Нет. Но могу у кореша спросить, 'семерка'. Тебе надолго?
  - На пару дней всего.
  - Без проблем.
  Мы еще немного поболтали и расстались.
  
  
  ***
  
  На следующий день у меня уже были старые разбитые коричневые 'жигули' седьмой модели с тонированными стеклами, на каких обычно 'бомбят' по Москве кавказцы. Теперь можно было приступать к реализации главной части плана.
  В общем-то, план мой был прост. Из публикаций на оппозиционных сайтах о процессе над нацкомами я уже знал, что теперь Антон был полковником, занимал важный пост в ФСБ. Сейчас мне нужно было лишь узнать, где он живет.
  C утра я занял свой наблюдательный пункт в 'семерке', припаркованной через дорогу от здания ФСБ на Лубянке. Конечно, это было несколько опасно, учитывая, что у меня даже не было доверенности на машину, но мне почему-то казалось, что все будет нормально.
  К зданию подъезжали крутые машины, из которых выходили неприметные люди в дорогих плащах и куртках и, подойдя к подъезду, скрывались за черными дверями. В общем, все шло в штатном режиме, контора работала. Я сам не заметил, откуда перед моей машиной появился Антон. Я сразу же его узнал и инстинктивно вжался в руль, но он даже не посмотрел в мою сторону и прошел мимо 'жигулей' быстрым шагом до все той же двери, за которой благополучно скрылся.
  Через минуту я сообразил, что он вышел из черного 'лэндкрузера', который припарковал буквально через одну машину от меня. Ну что ж, очень хорошо, теперь осталось только ждать. Чтобы не привлекать внимания, я отъехал от здания ФСБ и припарковал машину до вечера в соседнем дворе. Потом я несколько часов погулял по центру, погруженный в воспоминания о том времени, когда, как мы думали, Антон был одним из самых рьяных нацкомов. Я задавал себе один и то же вопрос: 'Как же можно было попасться на эту удочку?', но ответа на него не было. Все было слишком хорошо спланировано, да и мы сами были готовы обманываться - так сильно нам хотелось осуществить свою мечту о революции.
  Ближе к вечеру я снова был в 'своей' машине, неподалеку от 'лэндкрузера' Антона. Около семи часов вечера он вышел с работы, сел в свой джип и поехал. Через пару часов, пробравшись вслед за ним по московским пробкам, я узнал дом в Куркино, где он живет. Дом был самым обычным, не элитным, и это облегчало мою задачу.
  На следующий день я уже знал номер квартиры Антона. Таким образом, теперь я знал, где он живет, и когда он приезжает домой. Остальное было делом техники.
  Продежурив пару дней около подъезда, я установил, что у Антона была семья - жена и сын лет семи, с которыми он в субботу утром поехал на дачу. Он был примерным семьянином, конечно же. Вообще, все они примерные семьянины. И все уверены, что работают на благо народа и государства. Хотя, вернее так - государства и народа.
  Теперь у меня была одна цель - дожить на свободе до того момента, когда я с огромным удовольствием нажму на спусковой крючок. Тем же вечером я отдал 'семерку' знакомому Вани, поблагодарив его и, сказав, что машина мне очень помогла. Дожидаясь понедельника, я сидел в квартире Ильи, который, как назло, срочно должен был сдавать сценарий серии какого-то очередного детектива. Пришлось общаться с Наташей, хотя общих тем для разговора у нас было не так уж и много. В конце концов, я просто стал тупо пялиться в 'ящик', скача с канала на канал.
  Наконец наступило утро понедельника. Просидев до обеда в квартире и немного потрепавшись с Ильей, поев, я медленно и даже с какой-то торжественностью собрался, чтобы приступить к выполнению последней части своего плана. Особых эмоций я почему-то не испытывал, во всех моих действиях был какой-то автоматизм, словно бы я был роботом. Все было как-то буднично, как будто я убивать людей уже вошло у меня в привычку - мысль об этом не особо меня обрадовала.
  Сначала я доехал до своего Чертаново, где достал из тайника спрятанный мною 'Макаров'. Осмотрев его, я снова убедился, что пистолет был в отличном состоянии. Замечательно. Засунув пистолет в рюкзак, я отправился в Куркино. По дороге я представил себе свой вид со стороны - обычный студент, идущий с лекций домой. И никто из увидевших меня прохожих не подумает о том, что этот студент сегодня убьет сотрудника ФСБ, члена могущественной корпорации, можно сказать, совершит святотатство. Интересно, они бы одобрили или осудили меня, если бы могли об этом узнать? Наверняка бы одобрили. Ладно, хватит глупых мыслей.
  К семи вечера я был у дома Антона. Он должен был приехать где-то часа через полтора, так что время еще было. Во дворе лучше было не 'светиться', и я, улучив момент, когда консьержка смотрела свой любимый сериал по одному из каналов, заскочил незамеченным в подъезд за одним из жильцов.
  После этого все оставшееся время я простоял на балконе верхнего этажа, лишь изредка заходя внутрь подъезда погреться. Всего в доме было двенадцать этажей, Антон жил на седьмом, так что условия для отхода были практически идеальные. Конечно, его дом был посолиднее 'панельки', где жил Семенов, и лампочку на этаже уже вывернуть было невозможно - вместо них были плафоны, замурованные в стену. Но все это было вовсе не смертельно. Подумал об этом и сам усмехнулся своему мрачному каламбуру.
  Я вновь и вновь прислушивался к себе - никакого волнения, даже странно. Внутри было чувство какого-то торжества справедливости, которое вот-вот должно наступить. 'И правосудие для всех', - вспомнил я строчки из какого-то американского фильма. Чертов пафос!
  Я вытащил из кармана паспорт, достал фотографию Ольги, посмотрел на нее. Какая же она была все-таки красивая, моя девочка. В горле появился комок, глаза намокли. Чтобы вконец не размякнуть, я сунул фото назад в паспорт и убрал его в карман, вытер рукавом лицо. Внутри вновь все сжалось от злости.
  В этот момент во дворе показался джип Антона. Почему-то я совсем не ожидал этого, хотя уже и торчал на балконе второй час. Откуда-то снова появился холодный пот, мгновенно покрывший все тело, на долю секунды я даже задрожал, но тут же взял себя в руки. Подбегаю к лифту, быстро спускаюсь на нем на седьмой этаж. Там оглядываюсь по сторонам - все чисто.
  Надеваю перчатки, достаю из рюкзака пистолет, снимаю с предохранителя, передергиваю затвор, встаю напротив дверей лифта. Прислушиваюсь. Внезапно я понимаю, что Антон зашел в подъезд не один, вместе с ним еще какой-то мужик. Что же делать? Я слышу, как они разговаривают друг с другом, пока поднимаются в лифте наверх. В голове путаница мыслей, во рту пересохло, руки снова стали предательски дрожать. В последний момент, когда лифт уже остановился на седьмом этаже, успеваю принять решение.
  Я быстро прячу пистолет за пазуху куртки, накидываю капюшон, отхожу к окну, делаю вид, что прикуриваю сигарету. Краем глаза я наблюдаю за лифтом. Его двери жужжа открываются, и на этаж выходит Антон. Мужик, с которым он ехал в лифте, остается там, и едет дальше! Вот оно!
  Антон бросает на меня взгляд, но не видит моего лица, потом идет к двери, протягивает руку к звонку. Нажимает. Я спокойно жду, двери лифта закрылись, он и его пассажир поехали наверх. Антон ждет, потом снова нажимает на кнопку лифта. Все это бесполезно - я заранее обрезал провода в кнопке звонка.
  Я не торопясь достаю из внутреннего кармана куртки пистолет, Антон в это время начинает рыться по карманам в поисках ключа. На нем дорогая куртка черного цвета с отливом, явно недешевые брюки - под курткой, наверно, какой-нибудь костюм от Бриони. Впрочем, я никогда не стремился разбираться во всех этих модных шмотках и лейблах. В общем, он явно неплохо устроился на дивиденды от блестяще проведенной операции. Что ж, теперь пора платить по векселям.
  Я окликнул его:
  - Антон!
  Спина в черной куртке вздрогнула, потом стала медленно поворачиваться ко мне. Я, по-прежнему не двигаясь, стоял у стены. Наконец он повернулся ко мне лицом, посмотрел исподлобья. 'А внешне он мало изменился, такой же простой на вид', - отметил я про себя и спросил:
  - Узнал?
  - Вадим, ты?
  - Я. Привет тебе с того света.
  - Я... это. - Голос Антона срывался, его монгольские скулы покрылись желваками. - Откуда ты здесь?
  - Неважно.
  - А... - Он явно не знал, что говорить.
  - Сразу хочу сказать, что лучше тебе не дергаться, ты сам знаешь - твой 'Макаров' отлично стреляет.
  Он бросил быстрый взгляд на пистолет в моей руке.
  - Вадим, может, ты не будешь делать глупостей? Давай договоримся. Чего ты хочешь?
   - Деловой разговор, да? Извини, Антон, не получится. Слишком много личного.
  Про себя я думал - зачем я завел такую длинную тягомотину с этой дискуссией сейчас, когда дорога каждая секунда, когда в любой момент мне может кто-нибудь помешать. И все-таки это было жутко приятно - растягивать действие, которого ты ждал все последнее время, видеть страх в глазах Антона и знать, что сейчас он ответит за всех хороших людей, которых он предал. И за Ольгу.
  Словно прочитав мои мысли, он сказал:
  - Это все из-за Ольги, да?
  - Конечно. Но не только из-за нее.
  - Я не виноват в смерти Ольги, это все случайно, ты же знаешь. Да и вообще, понимаешь...
  Мне уже надоел этот пустой разговор, пора было его заканчивать и делать то, зачем я пришел. Я поднял пистолет, и глаза Антона забегали, он как-то вдруг побледнел и бессвязно забормотал, пытаясь остановить меня:
  - Вадим, ты что? Не надо, не смей! Зачем? Я ведь... это не я... ты ошибаешься. Вадим, ты что? Мы же вместе! Ты помнишь? Мы же вместе все это... Вадим, слышишь? Не надо, не стреляй. Я помогу тебе, я все сделаю, я могу, слышишь... не надо, не стреляй!
  Я смотрел на него, и мне было удивительно то, как серьезно может измениться человек в последнюю минуту перед смертью, насколько сильно его меняет страх. Лицо Антона из волевого превратилось в какую-то плаксивую мину, которая пыталась уговорить, умолить меня оставить ее в живых. На это было противно смотреть, и я сказал Антону:
  - Заткнись!
  Антон замолчал и попятился, но было поздно - я нажал на курок. Теперь выстрелы прозвучали не так громко, может быть, в этом была виновата другая акустика, или я уже был готов к ним, не знаю. Антон упал как подкошенный от первого же моего выстрела, я попал ему куда-то в грудь, на темной куртке это было плохо видно. Я наклонился над ним, он что-то пытался сказать, но ничего не было слышно, лишь на губах его пузырились какие-то кровяные пузыри.
  Я выстрелил в него еще два раза, и он, дернувшись и как-то странно изогнувшись, окончательно затих. Пару секунд я колебался - стрелять ли ему 'контрольный' в голову, потом все-таки выстрелил. Было бы жалко, если бы Антон остался в живых, это было бы как-то несправедливо.
  Теперь пистолет мне был не нужен, я, на всякий случай протерев его рукоятку, вложил его в руку Антона. Глупо, конечно, но зато символично. Вызвал лифт, огляделся напоследок - около двери лежит человек в дорогой куртке, под ним уже большая лужа крови. Казнь совершена, приговор приведен в исполнение. Теперь можно идти.
  Спустился на лифте вниз, вышел из подъезда и быстрым шагом пошел к остановке автобуса. На ходу закурил, потом бросил сигарету. Около остановки поймал старую 'Ауди' с водилой-азербайджанцем и попросил его подбросить меня до метро. Сидя в машине, я прислушивался к внутренним ощущениям - внутри было прежнее чувство восстановленной справедливости, к которой примешивалась удовлетворенность от выполненного долга.
  Зайдя в метро, я немного поколебался - ехать к Илье, или сразу на вокзал. Подумав, решил ехать прямиком на вокзал
  
  
  ***
  
  На Казанском вокзале я купил билет на электричку до Рязани. Я решил добираться до дома привычным способом, на электричках. Так можно было выиграть время до ареста.
  По-видимому, меня скоро арестуют - наверняка, кому-то в ФСБ известно об операции по убийству Семенова, в которой мы с Антоном были 'задействованы', и о том, что там использовался тот же 'Макаров', что и сейчас. Так что, если всплывет эта версия, в Саранске меня все равно будут разыскивать, но больше ехать мне было некуда.
  После того, как я купил билет, я вышел на привокзальную площадь купить пива в ларьке. Из какой-то машины, которая была припаркована неподалеку, доносились звуки новой песни Noize MC. Я вспомнил, что в первый раз услышал его еще, когда жил в общаге ВГИКа, и усмехнулся. Много воды с тех пор утекло. Человек пишет песни, выступает, он молодец - у него еще все впереди.
  А у меня? Неужели уже все позади? Я отхлебнул из бутылки пива, огляделся по сторонам. Вокруг продолжалась обычная жизнь, люди спешили по своим делам, проходили постоянные вокзальные обитатели: ковыляли бомжи, быстро пробегали, говоря о чем-то гортанным голосом кавказцы, степенно вышагивали толстые менты. Но меня словно уже не было в этой жизни, как будто я был исключен из ее списков. Кто знает - что будет завтра, может быть, уже у дома в Саранске меня будут ждать опера.
  На мгновение мелькнула предательская мысль о том, чтобы сбежать назад в Крым, в коктебельский дом, к Лене, и я даже заколебался. Возможность счастья, пусть даже и недолгого, пусть и призрачного, был так прекрасна, так сильно манила, что мне пришлось ударить кулаком об стену, чтобы прийти в себя.
  Нет, конечно, ни в какой Коктебель я не поеду, и все это лишь попытка уйти от реальности. С дороги, которую я когда-то выбрал, уже не свернуть, по крайней мере, у меня этого не получится, слишком поздно. Да и что я буду делать в Крыму? Зная себя, я понимал, что долго там все равно бы не выдержал. Теперь, когда я наконец-то отомстил, у меня были новые задачи, но которые по-прежнему вели к старой цели. И для достижения этой цели мне нужно было стараться использовать каждую минуту, которую я еще мог оставаться на воле.
  Я дошел до электрички и уже хотел шагнуть в вагон, как внезапно меня будто накрыло огромной волной, так что даже стало трудно дышать. Я вдруг понял, что сегодня своими руками убрал не только провокатора, внедренного в ряды нацкомов и организовавшего весь наш 'переворот'. Убив его, я одновременно убил и важнейшего свидетеля по делу. Теперь последним свидетелем, кто знал правду о том, что все это было провокацией, организованной спецслужбами, был я. Через мгновение меня пронзило: 'Гэбэшники не будут меня арестовывать, они просто ликвидируют меня при задержании'. И тогда уже точно никто никогда не узнает о роли спецслужб во всей истории с нашим 'бунтом'.
  Все это мгновенно пронеслось у меня в голове, всё в один момент стало ясно и понятно. Теперь в моем мозге остался и бешено бил в виски лишь один вопрос: 'Что же мне делать?'.
  К счастью, ответ пришел тоже быстро. Нужно сделать чистосердечное признание и рассказать обо всем. Главное, чтобы информация попала в СМИ, пока еще на это в нашей стране можно было надеяться. Это был единственный правильный вариант, и единственный способ помочь всем нацкомам, которые сидели сейчас по обвинению в организации восстания. Ведь если организатором восстания была 'контора', значит их просто подставили и сидят они ни за что! Это было так ясно и понятно, что я даже беззвучно засмеялся от радости.
  Я прислушался к себе. Все-таки во мне сидел этот страх перед арестом, он так сильно въелся мне в душу, что и сейчас никак не мог отпустить меня. Смогу ли я выдержать все, что будет со мной после ареста - давление, шумиху, пытки, горе, которое я принесу родителям. И долгие годы тюрьмы, возможно на всю оставшуюся жизнь.
   Мне стало страшно. Надо было срочно решаться, пока я совсем не ослаб от этого липкого, гадкого страха за свою жизнь. Я вспомнил об Ольге, о нашей с ней последней ночи, когда я сказал ей, что хочу, чтобы у нас была семья, чтобы у нас были дети. И о том, что осталось от моей любимой женщины после взрыва там, на Варшавке. Ее больше нет, а зачем мне жизнь, если ее больше нет? Я прислушался к себе - внутри меня была абсолютная пустота, полный вакуум, словно все чувства, которые были во мне, выжгло тем взрывом, в котором погибла Ольга. Последние полгода я жил лишь мыслью отомстить за нее, за всех нацкомов, которые попали в тюрьму из-за предательства Антона, но теперь я осуществил эту месть, убил предателя, и что дальше? Продолжать раскручивать этот маятник убийств? Зачем, ради чего? Мечта о революции привела меня к тому, что погибла моя любимая женщина, что мои друзья сидят в тюрьме, и это уже невозможно никак исправить. Так чего же я теперь хочу добиться? Зачем мне свобода, что я буду с ней делать? Проживать свою жизнь где-нибудь в глуши, трясясь от страха и каждый день ожидая ареста? Жить, зная, что в тюрьмах сидят десятки моих товарищей, которых я мог бы спасти?
  Я стоял, прижавшись спиной к вагону, мимо меня проходили спешившие на электричку пассажиры, но я не замечал их. В голове возникла и постепенно осталась единственной лишь одна мысль: 'Во всем виноват я сам, и я должен ответить за это'. Хватит уже смертей, хватит зла, хватит всего этого. Никакого выбора у меня просто нет, если я хочу остаться человеком. Я совершил много зла во имя добра, и теперь пора было отвечать за свои поступки. Игра окончена, я проиграл все, что у меня было. Но еще не до конца. Еще можно попытаться что-то исправить. 'Как это просто', - подумал я и даже улыбнулся себе.
  Я огляделся вокруг - метрах в десяти от меня стоял милиционер, куривший и смотревший куда-то в сторону головы поезда. Я быстро подошел к нему:
  - Товарищ милиционер!
  Милиционер молча кивнул - мол, чего?
  - Товарищ милиционер, я хочу оформить явку с повинной.
  Милиционер с удивлением, и даже с какой-то опаской, посмотрел на меня.
  - В чем явку с повинной?
  - Товарищ милиционер, давайте пройдем в отделение. Я не хочу, чтобы здесь... ну при всех....
  Милиционер покрутил головой, потом внимательно посмотрев на меня, кивнул:
  - Ну, пошли.
  Он повернулся и пошел к зданию вокзала. По дороге он несколько раз оглядывался на меня, словно пытаясь убедиться, что я не передумал и не сбежал от него. А я и не думал сбегать от него, наоборот, мне было так легко и радостно идти за ним, как будто я шел не в обезьянник, а на встречу с любимой.
  'Кончено. Все кончено, - думал я, шагая за милиционером и смотря в его спину, обтянутую черной курткой. - Ну и хорошо. Значит, так оно и должно быть'.
  Я вспомнил Ольгу, запах малины от ее губ. Когда-нибудь мы обязательно снова встретимся с тобой, Оль. И все будет хорошо. Я ведь тебе это обещал.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"