Петля Линча
Меня зовут Майя. Пятнадцать лет, мальчиковая прическа, джинсы-футболка с Тинки-кеды и мужская куртка "Стоун Айленд", которая мне велика.
Я живу в городке Бервик-на-Твиде, и если вы о нем не слышали, то взгляните на границу Англии и Шотландии.
У меня все в порядке.
- Люк? Это ты? - кричу что есть силы и выбегаю на дорогу. - Люк? Сто...
Скрежет тормозов, яркий свет. Инстинктивно прикрываюсь руками, но удара не следует.
- С ума сошла? Я же тебя еле заметил! - водителя не видно; по голосу лет тридцать, двадцать. Ветер и снег хлещут по лицу, а когда я пытаюсь извиниться, заталкивают слова обратно в горло. Дыши, Майя...
- П... Простите.
Полуослепшая от фар иду на другую сторону - ни следа Люка.
- В-вы видели тут... парня? - спрашиваю у недовольной чем-то старушки.
- Ко... - начинает говорить женщина.
Приглушаются звуки, темнеет в глазах. Господи... Глубоко вдохнуть.
Еще.
Еще.
- Простите... я его сестра. мы похожи внешне, т... только он взрослый, и глаза темнее.
Нет, конечно, старушка никого не заметила. Ни один человек, кроме меня, не видел Люка уже более полугода.
Майя. Майя Пинк-Ботл. Вы тоже думаете, что глупо называть дочь именем южно или центрально, или хрен-его-знает-какого-американского племени, когда сами живете на задворках Британии?
Мне пятнадцать лет. Рост - пять футов и шесть дюймов, вес... Нет, о весе говорить не буду. И так все помешались на нем.
Я обычная. Хожу в школу Святой Марии для девочек; уроки; прогулки со спаниелькой Раулем. В шесть утра начинается новый день, именно в шесть, не раньше, потому что все новое и хорошее начинается только в тот миг, когда просыпаются послушные девочки. Мой папа всегда так считал, и я ему верю.
А еще...
- Привет, маленькая индианка!
Горло сдавило спазмом. Люк?! Я точно слышала его голос!
Вокруг ни души. Не знаю даже, куда меня занесло, - район незнакомый. По заснеженной дороге тянется цепочка темных следов - моих; на крыше соседнего здания, черепично-рыжей, как и практически все крыши в старом Бервике, бешено вращается флюгер.
Тогда тоже было холодно, и ветер завывал вокруг дома. Люк сказал, что придет к ужину:
- Буду к ужину, сестренка, - потрепал меня по голове и умчался верхом на старенькой "Ямахе".
Помню, как мама приготовила гуся. Мы ели запеченное мясо, родители смеялись над серией "Истэнда", ворковали, и я совсем забыла о брате. Он так и не вернулся.
Куда ты пошел, Люк?
Магазин, заправочная, церковь, кинотеатр... Я везде спрашивала.
- Майа, ты помнишь, какой вопрос я задал?
- Да, мистер Ходжсон, - что-то насчет треугольников, которые нарисованы на доске и у меня в тетради. Равнобедренные треугольники, правобедренные треугольники... Неравномерноголеностопные триллепипеды.
- Ты ответишь или оставить после уроков?
За окном стоянка и низкий заборчик; белоснежное поле, даунхаусы Ньюфилдс и... море. Не будь его, я бы, наверное, задохнулась, точно рыбка на песке.
Еще там пляж и пути железной дороги - они скрыты гребнем холма, но зато видно, когда проносятся мимо извилистые тела поездов. Всякий раз появляется муторное чувство, будто я опоздала на какой-то важный рейс. Так странно...
- Майя!
- Да... мистер... Ходжсон...
Сейчас день. Солнце блестит на снегу, на обледенелых поручнях и стеклах машин. Я расслабляю взгляд, и предметы тают, размываются разноцветными пятнами.
Красное - мистер Ходжсон. Голубое с золотистым - Ариадна. Черное с зеленым - Эми; она корчит рожицы и, как мельница, машет руками-лопастями: пытается мне что-то подсказать.
- Майа, садись на место, - вздох учителя долетает до меня волной теплого воздуха. Судя по запаху, Мистер Ходжсон ел недавно бутерброд с сыром и луком. Господи, как душно. - Зайдешь после уроков.
Люк? Я точно видела его спину - в темно-синей куртке с плечиками-погонами - там, за автомобильным кругом.
- Люк?! - бегу по улице; край капюшона трясется перед глазами и закрывает обзор. - Люк?!
- Куда ты? - обиженный голос Эми сзади. - Мы же в "Макди" собирались! Майя?! Чокнутая...
Падаю, обдираю нос и щеку о шершавый наст. Морозный воздух огнем врывается в легкие - я хриплю и не могу никак отдышаться. Да и не вижу ничего толком - капюшон сполз почти до носа. В голове гулким эхом отдаются удары сердца.
Когда прихожу в себя, брата и след простыл. Люди вокруг, кто с укором, кто с боязнью, посматривают в мою сторону. Одна пара с пакетами из супермаркета Моррисона помогает подняться. Женщина очень красивая.
- Ты не поранилась?
- Нет... Нет, все нормально, - лицо на самом деле саднит, и не проходит одышка.
- Ты кажешься знакомой. Я не могла тебя видеть раньше?
- Нет. Про... - судорожный вдох, - стите.
Господи, почему так мало воздуха? Отодвигаюсь от женщины, будто это поможет.
- Постой! Куда ты? В больнице, да? Точно, это было в... О, Господи, ты же...
- Нет, вы путаете меня с кем-то. Простите, мне пора на урок.
- Майя, тебе нравится учиться?
- Майя, какой твой любимый предмет?
- Майя, ты любишь Бервик?
В наказание за неуспеваемость я должна рассказать о себе репортеру "Недельных случайностей". Корреспондент - женодевушка не первой свежести. Родинки на ее щеке похожи на созвездие.
- Майя, ты...
Я люблю учиться. Все равно чему - процесс, как ни странно, для меня важнее результата. Поэтому оценки последнее время не ахти.
Я люблю Бервик? ЛЮБЛЮ я Бервик? Люблю? Я?
Бервик-на-Твиде - место странное. Прижатые промозглым небом крохи-домики, которые крайне редко вытягиваются выше третьего этажа; море, скалы и вереск; потерянные души штабелями бросаются с утесов.
Нет, я не люблю Бервик. Я люблю спать и раннее утро. Люблю пончики "Dunkin' Donuts" с лимонным кремом, Фредди Меркури и кофе; неважно в каком порядке. Но кофе мне пить запрещают, Фредди умер, "donuts" в Бервике нет; ближайший - в Эдинбурге. Помню, как однажды родители нас достали, и мы с Люком уехали туда; пили "колу", кофе, ели все подряд, мучались с надувшимися животами, и это был, наверное, самый лучший день моей жизни.
- Майя, как ты проводишь свободное время? Как сейчас развлекается молодежь Бервика?
О, я, кажется, оценила жестокость наказания мистера Ходжсона.
- Майя, тебе нравится ходить в театры? Библиотеки?
Как будто у нас их несколько штук. Но библиотека... Мог Люк пойти туда? Нет, читать он не любил. А вдруг?
- Майя, куда ты? У меня еще...
- Простите, мне надо бежать!
Книгохранительница оказывается книгохранителем. Нонсенс!
От витающей в воздухе пыли хочется скрыться на краю света. Вот-вот начну кашлять.
- Да, конечно, я видел его. Хороший парень, твой брат, тихий, - Люк на фото с ирокезом и банкой "Старого Карпа".
Прошу посмотреть журнал, который брал Люк. Смотрю. Непроизносимое название "Die Naturwissenschaften", картинки в стиле "управляемый ядерный синтез для чайников".
- Что это за язык?
- Фламандский.
- Такой язык на самом деле существует?
- Да, конечно. Похож на голландский или немецкий.
Никогда так остро не ощущала потребность в изучении фламандского языка.
- Где обычно сидел мой брат?
Иду за указанный стол. Листаю журнал, глупо верчу головой и пытаюсь понять, зачем Люк ходил сюда целый год.
Может, брат наблюдал за кем-то? Через улицу старое здание: стены из серого камня, в окнах - белые занавески. Надгробно-черная табличка с золотыми буквами гласит: "Гостиница Мощеный Двор. Все комнаты оборудованы ванной. Частная парковка. Настоящая еда". Мило. Чуть дальше по Уолкергейт неразлучные крыши: зеленовато-белая - городского совета и готически-черная - церкви Святой Троицы. Немного левее подпирает небо фортификационный вал; его завалило снегом, как и большую часть Бервика. Не зима, а сплошная пытка.
А это что? Между страниц спрятался клочок бумаги - бежевый, он почти слился по цвету с журналом:
"32308, Акелд - Вулер, третий класс". Билет на поезд? Люка?
- Вам ни о чем не говорит?
- Нет. Хотя... - библиотекарь небрежно листает свои записи и вновь качает головой. - Нет, ничего.
- Сестренка?
Нет, это не Люк звонит, это Эми. А сердце бьется, точно бешеное.
- Сестренка, что делаешь? Пошли вечером в кино? Пойдем, да? Нет? Да? Нет-да-нет? Да-нет?
Вообще Эми хорошая. Суетная немного, и в голове у подруги не опилки даже, а капустный салат... Но я ее люблю.
- Давай. Из библиотеки иду.
Нога чавкает в подтаявшем снеге. Кажется, к вечеру потеплело, да и в самом воздухе уже что-то свежее, весеннее. Я вдыхаю полной грудью.
- У-уу! Что ты там забыла?
Что там забыл Люк?
Здание "Мощеного двора" из серого превратилось в оранжевое - от заходящего солнца; над крышей хмурится грозовое небо, а я ему в ответ.
Тихо сейчас в Бервике.
За столом администратора никого. Жму на звоночек. Из зала ресторана, вход над которым украшает герб "Роза и Чертополох", доносится тихая музыка. Играет рояль. Что-то знакомое... Шопен? Бах? Россини? Я ни черта в них не разбираюсь.
Белая рекламная штука, что похожа на складной стул, демонстрирует меню.
"Сегодня у нас:
Копченый лосось
Паштет из куриной печени
Жареные хвосты лобстеров
Гриль из свинины".
Не выношу лобстеры.
- Привет, я магу табе памочь? - у хозяина огромные рыжие баки, точно у какого-нибудь капитана ирландского китобойного судна. На футболке - эмблема Белхейвенского пивного завода.
- Гаваришь, брат? Дейтсвительно, пахож. Нет, враде не видел.
И странное произношение. Северные острова?
- А вот ты мне знакома. Где-то...
- Нет, вы меня с кем-то путаете. Спасибо за помощь, мне пора.
Слева от двери еще одна реклама:
"Семьдесят фунтов за комнату на двоих. Размести сколько угодно детей до пяти лет на двух кроватях".
Мой пытливый мозг живо начинает трамбовать афганских детишек - не спрашивайте, почему именно их, - на злосчастные кровати. Мелюзга активно почкуется по закону геометрической прогрессии, пока не заполоняется всю черненую коробку. О-ох... Ну-ка, ребятки, брысь!
Поздний вечер. Лиловое небо с кляксами облаков, ряды рыжих фонарей вдоль улиц. Эми уже с корзиной попкорна: бродит у ступенек кинотеатра, и болотно-зеленые волосы подруги болтаются на ветру, точно какой-нибудь флаг растаманского пиратского корабля.
Каждые пять секунд девушка запускает руку в емкость и тащит ко рту экс-кукурузину: "Хрум!".
- Привееет! - машет попкориной. - Я тут уже прикупилась. Возьмешь только попить? Да? Нет, да, нет, да? Иначе я останусь завтра без обеда. Пожаааалуйста. Тут Ариадна с Блавандой, кстати.
- Красивые сапоги, Ада.
- Угум.
Ариадна - блондинка с третьим размером груди и соответствующим самомнением. Она встречается с двадцатитрехлетним парнем, менеджером в "Бизнес-центре на валу", и очень этим гордится.
Блаванда - на самом деле, Лаванда. У нее постоянно такое выражение лица, будто девушку вот-вот стошнит вам на ботинки; Рвотинка-блевотинка беременна, но упорно молчит от кого. Раньше... мы крепко дружили, и Лаванда часто гостила в нашем доме.
Сейчас она кажется мне чужой и холодной, словно какой-то внеземной разум.
Алые кресла, багровые гардины, кровавые стены; золотистая люстра из тех, что должны, нет, просто обязаны висеть в особняках знати. Такой у нас театр.
На экране римлянин - да, этот, с торсом чемпиона по гребле на байдарках, - расследует пропажу какого-то там знамени. Эми не смотрит - строчит каждые две минуты сообщения и улыбается. Опять, идиотка несчастная, влюбилась в Норманна Изеншоу, которого никому не показывает? У них, как же это... гусиная песня. Куриная. Лебединая!
- Ум! Вишневый, - сижу и глупо улыбаюсь, грызя сладкую попкорину, случайно попавшую в нашу корзинку.
- Уу-у! Дай половинку.
- Уже съела.
- Корова!
- Муууу!
- Эй, потише нельзя? - ворчит сзади парень лет восемнадцати. Жаль, он мне понравился.
- Привет, маленькая индианка.
Вздрагиваю и просыпаюсь. Римлянин в фильме нещадно дубасит бородато-беспомощных пиктов.
- Люк?! - неразличимый силуэт на фоне экрана. Горло сдавили ароматы сигарет "Жимолость" и одеколона "Крюндиг" с цитрусовыми. Эта смесь насквозь пропитала армейскую куртку Люка - потому я и хожу в ней, а еще специально курю и душусь, только чтобы не терять частицу брата.
- Сестренка, ты чего? - Эми явно испугана.
- Эй, ты не стеклянная! - блеет зануда сзади.
- Я... - смотрю на Эми, на то место, где видела Люка. Люди вокруг начинают шуметь. В кинотеатре жарко и душно; мне нужно на улицу. К брату...
- Да сядешь ты?
- Что за дура?
- Иди к мамочке!
Бегу к сцене. Боковая дверь, коридор, возмущенные крики за спиной.
Створка черного хода лязгает закрытым замком. Черт! Сзади топот ног - служащих или охранников. Здесь нечем дышать... Слышу свой хрип будто издалека, будто уплываю куда-то...
Толчок - створка распахивается в другую сторону, и я выскакиваю в переулок. Воздух!!!
- ЛЮК!!! - кричу изо всех сил, но кому? Тут пусто. - Почему ты избегаешь меня?! Люк...
Куртка осталась в гардеробе, так что меня скоро начинает колотить озноб. Куда теперь? Глухие - без окон - стены домов, синие мусорные баки и спуск на Бридж-стрит - больше ничего.
Выбегаю на улицу. Прохожие боязливо поглядывают на футболку с Тинки; одна женщина оттаскивает ребенка, который потопал с улюлюканьем в мою сторону.
Тут слишком много людей... Мне тесно.
Иду к центру. Обняла себя за плечи, и тщетно пытаюсь согреться.
Справа ресторан индийской кухни "Магна Тандори". Эми как-то решила поразвлечься: затащила туда и любопытничала у всех, что значит имя Майя.
Чуть дальше слева "Зеленый магазин": темно-изумрудные двери и рамы, салатовые стены. Прямо на окнах хозяева нарисовали слоганы вроде "Никаких испытаний на животных" или "Честная торговля". За стеклом, тем не менее, все вперемешку - тапки, футболки, открытки, бокалы, статуэтки и фото пропавшей женщины.
Пальцы совсем онемели от мороза.
- Люк? - выдыхаю облачко пара, и оно тут же осыпается искрами ледяных кристаллов. Неужели так похолодало?
Часы на магазинчике "Mod" показывают четверть одиннадцатого.
Может быть, брат пошел в другую сторону?
Бреду по Бридж-стрит к реке. На окне адвокатской конторы "Адам Дуглас и сыновья" - то же сообщение о пропавшем человеке.
Выхожу на набережную. Реку укрыл туман; мутные огоньки фонарей висят в воздухе будто сами по себе. Мир теней и эха.
Ариадна как-то показывала фото своего путешествия в Чехию - сейчас мне кажется, что Бервик со стороны реки очень похож на те снимки, на Прагу.
- Люк?
"Форд" послушно тормозит перед надписью "Slow" на брусчатке и, громыхая, взбирается на мост.
Я совсем замерзла и постоянно кашляю, но продолжаю идти - словно что-то тянет вперед.
У меня все в порядке. У меня все в порядке. Надо только не забывать дышать.
- Где ты, Люк...
- ... боюсь за нее. Она так изменилась за последний год.
- Она же подросток. Ты чересчур...
Это родители шепчутся внизу. Думают, что я не слышу, но у нашего "вигвама" слишком хорошая акустика. В голове картинка гостиной: диван с пятном шампанского, мама вяжет что-то шерстяное и ненужное, папа переключает каналы с изможденным лицом.
- А эти драки? Фил, она же всегда в синяках. А оценки? Раньше она была отличницей, а теперь мистер Ходжсон пишет, что постоянно оставляет ее после уроков.
Не помню, как я вернулась. На телефоне десяток пропущенных звонков от Эми и мамы; волновались, наверное.
Мы живем в Ньюфилдс. Тесный кубик из двух этажей: вверху я и Люк, внизу родители. Четыре таких прижавшихся домика ступеньками спускаются по холму; дальше сетка и обледенелый берег с полотном железной дороги.
- А ее прическа? А одежда? Зачем она нацепила куртку Люка?
- Милая, она просто привязалась к нему. Разве ты бы не мечтала о таком старшем брате?
- Не знаю... - мама вздыхает. - Ты веришь, что он пропал?
- Да нет, конечно, Люк всегда был горазд улизнуть куда-нибудь, а потом свалиться, как снег на голову...
Люди глухие. Стоите ли перед ними, истекая кровью, кричите ли о помощи - в ответ услышите только: "Какой замечательный сегодня денек, не правда ли?"
Люк никогда бы не уехал без меня - мы все делаем вместе. Делали...
Подхожу к окну. Темное небо, мерцание фонарей, ряды даунхаусов с уныло-бежевой черепицей. Если прижаться к пластику - так что смешно расплющит нос - справа видно кусочек моря. Маленький спасительный огрызок, вроде тех полостей воздуха подо льдом, где можно дышать, когда провалился в реку. Пара дюймов - не больше - только высунуть нос.
- Вуф!
- Привет, Рауль, - спаниель топочет по лестнице и, вытянув язык, прыгает передо мной.
- Вуф! Вуф!
Треплю шерстку песика, а сама думаю о брате.
Зачем он ходил в библиотеку? ...
В интернете почти никакой информации, только статья про историю линии на сайте графства. Нудно и вся суть в последнем абзаце:
"Ветка была закрыта для пассажирских перевозок в 1930 году; после национализации британских железных дорог в 1965 и прихода на пост президента компании Ричарда "Топора" Бичинга были окончательно прекращены грузовые рейсы, пути демонтированы, а станции проданы в частную собственность".
Значит Вулер и Акелд перестали существовать в шестидесятые годы. Где же Люк взял билет?
- Или это не его. Да, Рауль?
- Вуф!
Скверное февральское утро. Скверное настроение. Тусклое небо осыпается шелухой снежинок; мне холодно, и никак не спрятаться от ветра. Он забирается под куртку, которая слишком велика, прячется ледяным комком за пазухой, кусает уши и нос... Господи, да что же это!
Слева от здания станции - река в низине и высокие арки железнодорожного моста-виадука. Мне всегда кажется, что по нему вот-вот помчится старинный поезд - чадя клубы дыма, трубя паровым свистком... Сейчас там пусто.
В школу я не пошла - не сумею успокоиться, пока не выжму все из зацепки.
- Здравствуйте, помогите, пожалуйста...
Белокурая кассирша стучит ногтем по надписи "Билеты не возвращаем".
- Нет, вы не поняли, просто расскажите, откуда он? Что-нибудь...
- Девочка, тебе нужно обратиться в другое место.
- Но...
- Одна что ли тут?! - недовольный голос сзади. Я и не заметила, как собралась очередь. Пальцы с билетиком начинают коченеть.
- Пожалуйста! Мой брат пропал...
- Это же дочка Пинк-Ботлов! Такая же, как братец, - никакого уважения к старшим!
- Заткнитесь!!! Вы не знали моего брата!
- Пффф, - женщина в шляпке чинно фыркает и отворачивается.
- Пожалуйста, - снова гляжу на кассира, - любая...
Мужчина сзади отталкивает меня.
- Не трогай!!! - я вдруг понимаю, что на этот визг обернулись почти все посетители станции.
Наглец спокойно наклоняется к окошку:
- До Алнмута.
- Я еще не договорила!
- Иди отсюда, пока я не отвел тебя к родителям! Ты не должна быть в школе?
- Иди... сам!!!
Я пытаюсь вдохнуть и не могу. Только открываю и закрываю рот, как рыба на берегу. Небо темнеет... Нет, не падать, присесть. Ничего, что на снег. Холод - это не страшно, надо только дышать.
- Ааа, - в легких пусто, не хватает позвать на помощь.
Майя, борись.
Скрежет в горле - короткий вдох.
У меня все в порядке. У меня все в порядке. Дыши.
Жду, пока поток людей уменьшится, и снова подхожу к кассе.
- Ах, - кривится белокурая работница. - Ну, давай свой билет.
Вертит бумажку, морщит лоб:
- Эти станции много лет закрыты. Не знаю, чем тебе помочь. Разве что... Сейчас напишу номер моей подруги. Она, кажется, говорила, что работала с бывшим начальником станции Илдертона, это на той же ветке. Боюсь, все...
Мередит Питерс - Кевин Саммерхауз - Руперт Перебрайт. Рука устает держать телефон.
Симпатичный автобусик везет меня по проселочной дороге. Внутри тепло и уютно; снежинки за окном тихо кружатся и простыней накрывают мерзлые поля. Иногда посреди такого белого квадраты видны следы. Оборотни в Нортумберленде?
"Сенсация! Человек-твидовый-пиджак похищает скот!"
Знаете, если бы я могла стать животным, точно не выбрала бы тигрицу или лошадь, как большинство. Всегда хотела быть огромным добродушным сенбернаром, который любит ездить на машине - высунет голову в окно и жмурится от ветра, от удовольствия, от своего простого собачьего счастья. Мне бы наверняка закладывало уши - потому что, когда быстро едешь и опускаешь стекло, то всегда закладывает от потока воздуха. Но разве сенбернаров волнуют такие вещи? Ву-уф! Вуф!
Вот интересно, кто бы тогда нас с Раулем выгуливал: папа или мама? Лучше бы папа - он любит поговорить с песиком.
Деревушка Хорнклифф напоминает собрание эклеров, маленьких и разноцветных, - они словно сгрудились вокруг дорожек и активно обсуждают, у кого вкуснее глазурь. Руперт Перебрайт под стать месту - немолод, лысоват и пышен; но глаза добрые.
- Вулер - Акелд, - шепчет, рассматривая билетик, мужчина. Мне кажется, сейчас он не здесь, а где-то году в пятидесятом: гоняет с друзьями на велосипедах и восхищенно смотрит на мчащийся по рельсам локомотив. - Коллекционная серия. И последний пассажирский рейс на этой ветке. Любители могут купить его за порядочную сумму. Где же ты взяла?
- Из журнала в библиотеке.
Мистер Перебрайт рассказывает о своем детстве, о том, как любил и любит до сих пор старые поезда. Вспоминает, что они пахнут душным июлем, смолой и дымом. Грезит наяву - этот маленький мальчик с залысинами и одышкой, - будто снова увидит мчащийся по просторам Северной Англии LNER A4, и побежит за ним, и станет что-то кричать, неразборчивое, неважное, подбрасывая в небеса отцовскую кепку.
Я знаю, что мне это не нужно, что не поможет в поисках Люка; пускай: в глазах Руперта Перебрайта больше правды, чем во всех полосах "Юнион Джека".
Где же остановка? Иду по дороге из деревни - сквозь пелену снега, в тишине и холоде. Мне надо домой, в школу, нужно искать брата, а я заблудилась! Дуреха.
Кажется, большинство проблем в жизни именно от этого - знаешь пункт назначения, а вот, как до него добраться и откуда, черт разберет.
Каменная стена, пихты за ней, проход в ограде, что ведет в темноту или уже белизну чащи. Между стволами видно поле: верхушки деревьев в низине и трехэтажный особняк красного кирпича.
Как же холодно, давно такой зимы у нас не было. Обычно снега не дождешься, но сегодня погода, видимо, компенсирует пару веков застоя.
Метров через пятьсот поворот - сторожка имения, красный знак "Дорога закрыта" и желтый с черный стрелкой - "Объезд".
Что-то тянет меня на перекрытую трассу. Здесь медовая ферма справа и слева - частокол голых сосенок с обломанными ветками. И... могила???
В груди кольнуло. Не волноваться - всего лишь цветы, свечки и крест под шапочками снега.
"Здесь, 17 августа 2011 года, разбился на мотоцикле неизвестный мужчина. Возраст около двадцати пяти лет; рост - шесть футов и один дюйм; вес - сто сорок пять фунтов; шатен. Просьба имеющим сведения о происшествии или личности погибшего обратиться в полицейский участок Бервика-на-Твиде".
Люк пропал 17 августа. Боже...
Темнеет в глазах, больно. Кто-то кричит. Я?
Из мира забрали весь воздух, нечем дышать. Помогите... Пом...
Белый саван надо мной. Снег. Падает и падает, а я лежу рядом с могилой брата, и всем плевать. Или здесь просто никого нет? Дорога перекрыта. Можно умереть, и заметят только весной, когда тело растает. Разложится. Растворится в тишине.
Встаю, дрожа и хлюпая носом, и зачем-то иду домой.
- Да пошла ты! Сука! - я кричу до хрипоты и боли в горле. - Предательница! Ты предала нас, и теперь Люк мертв!!! Ненавижу!!!
- Майя, просто поговори с мисс Гриффит, - робко шепчет мистер Ходжсон, - тебе... нужна помощь.
Мама смотрит на меня с ужасом, папа побледнел и молчит. Они ждали дома - родители, учитель и психиатр. Решили, что, раз я снова не пришла в школу, надо брать дело под контроль.
- Пошел ты! Пошли вы все!!! - я кашляю, давлюсь и приваливаюсь спиной к косяку. Боже, как тесно. - Вы не верили, и теперь он мертв!
- Майя...
- Пошла на... сука!!! Ты не мать мне!!!
Нахожу в себе силы рвануться к двери.
Бежать. Бежать...
Забор железной дороги. Здесь была дырка...
Меня шатает от усталости и простуды, от нервов. Еще немного, и потеряю сознание, но оставаться на месте не могу.
Пробираюсь под колючей проволокой, обдираю шею - плевать, и так жар, - перебегаю пути, и вот оно... Море!
Дыши, Майя. Дыши.
Волны шепчутся в темноте. Обсуждают сплетни тысячелетней давности, а я все равно чувствую в них что-то родное.
Домой теперь нельзя. Там враги, которые хотят запихнуть Майю в психушку. Что же делать? Без... Люка. Боже, Боже, Боже...
Слева, за холмом, вспыхивают три круглых огонька над землей. Перестук колес медленно нарастает, пока я не оказываюсь в облаке грохота, лязга и хлещущего ветра. Мне хочется кричать и плакать; хочется, чтобы маленький мальчик в глазах Руперта Перебрайта увидел этот поезд.
Люк, прости. Я должна была...
Не плакать. Майя! МАЙЯ!!!
Холодные дорожки на щеках тут же замерзают и стягивают кожу.
Можно пойти к Эми. Да? Переночевать, а потом...
- Привет?
- Ма... Майя? Сестренка, что с тобой? Ты плачешь? Тебя все ищут!
Чайка визжит где-то во мраке.
- Люк мертв. Слышишь? Он... ра... разбился у Хорнклиффа.
- Что? Не верю! Ма...
- Я видела могилу, я... Можно я у тебя переночую? Родители хотят сдать меня. Они считают, что я сошла с ума, они...
- Сестренка, прости, мне... - запинается Эми. - У меня тут негде. У меня ремонт. У м...
Нажимаю на сброс вызова.
- Алло, Майя? - телефон почти разрядился от постоянных звонков, и я наконец взяла трубку. Номер неизвестный.
- К-кто это?
Майя не спала всю ночь, и встречает утро на ледяном песке. Тело трясет от температуры и холода, нос заложило, а в голове не осталось мыслей. Только прибой и блеск рассветного солнца на волнах.
Ш-ш-шух.
Ш-ш-шух.
- Мэтью Айронквист, из библиотеки. Помнишь? Ты заходила узнать насчет брата и оставила номер, чтобы, если я вспомню...
Какая теперь разница? Люк мертв.
- Майя? Ты слышишь?
- Да.
- В прошлый раз я перепутал журналы. Понимаешь, фламандский язык очень похож на немецкий... Я дал тебе не тот. Сейчас я нашел правильный, и в нем записка. Не знаю, может ли это помочь, но она от некой Лав: "Встретимся в пятницу у меня, родители уезжают".
Лаванда?!
Я вскакиваю, и стайка чаек с криками поднимается над берегом.
Лаванда и Люк??? Господи, так вот чей это ребенок...
- Майя?
- Вы очень помогли.
Я в "Макди". Пью кофе в отвратительном ореоле отвратительной еды. Мне только и нужно собраться с силами - немножко, в последний раз, - поговорить с Лавандой.
Даже не знаю о чем. О племяннике? Его отце? На...
- Какого черта ты треплешь всем, будто я умер?
Аромат сигарет "Жимолость". Сердце замерло, и страшно шевельнуться, даже моргнуть.
- Люк? Люк?! Люк!!!
Он здесь: живой, настоящий - только руку протяни.
- Я думала ты...
- Ни хрена ты не думала! - зло кричит брат. - Оставьте меня в покое! Слышишь?!
- Что? Люк, я только хотела найти тебя. Ты пропал... Куда? Поч...
- Почему? Почему?! Надоело нянчить сопливого ребенка! У меня теперь своя жизнь.
- Люк, что ты такое говоришь? Мы же семья!
- И как ты себе это представляла? Счастливая семейка Пинк-Ботлов идет на пикник?
Это не мой брат, он не может так говорить. Горло сдавило от обиды, воздух кончается; больно, больно...
- Повзрослей, девочка!
- Повзрослей?! - теперь уже я кричу. - Трахать мою подругу и потом бросить с ребенком? Ты Себя считаешь взрослым?
- Заткнись, соплячка! Они сами этого хотели. Все, даже твоя "СЕСТРЕНКА"! Вс...
Швыряю ему в лицо стакан раскаленного кофе - даже не успеваю понять, что делаю. Люк визжит, а я думаю об Эми и ее Нормане, которого никто, нигде и никогда не видел. Боже, как трудно дышать...
- Ааааа, - хриплю сдавленным голосом.
Мой брат катается по полу, орет, прижимая руки к глазам. Бочком выходят на улицу испуганные посетители и смотрят, решают, осуждают, точно я - я?! - какое-то чудовище.
Перешагиваю через разбросанные коробки макбургера - с листьями салата и майонезной изморосью - они похожи на грязный переулок за моим домом, где постоянно наблевано соседской кошкой и валяется мусор с остатками еды. Нужно идти. Идти и пытаться сделать вдох.
Я не могу больше носить это в себе.
- Майя, я позвонила твоим родителям. Иначе нельзя.
- Хорошо.
Слышите эти резкие присвисты в конце каждого слова? Все, что осталось от моего дыхания.
- Так, - девушка-констебль открывает блокнот. - Теперь... какую информацию ты хотела сообщить?
Я и так с трудом говорю, а еще нужно решиться, перебороть себя. Еще тошнота и температура; страх и отчаяние. И испепеляющий дневной свет рвется в окна.
- Майя, тебе точно не нужен врач?
- Нет. Мой брат, Люк, он... - будто прыгаю в пропасть, - изнасиловал меня. Около года назад.
- Почему ты не заявила сразу?
- Я испугалась. Пришла в больницу, а врач не поверила, что мои синяки от падения, и вызвал полицию. Я испугалась и сбежала. Я...
- Это можно подтвердить?
- Да, в приемной сидела женщина, не знаю, как ее зовут, но она бывает в универмаге "Моррисона". И хозяин "Мощеного двора", он тоже видел меня там.
- Это было только один раз?
- Нет, повторялось время от времени.
- Почему же и тогда не пошла в полицию?
- Потому что... Потому что, кажется, испытываю... испытывала к нему что-то, чего не должна. К брату. Вы понимаете? Понима...
- Майя, так что ты хотела сообщить? Не бойся, здесь тебе помогут.
В мыслях решиться куда проще, чем на самом деле. Я открываю рот и не в силах произнести эти слова.
Говори! Говори!!! МАЙЯ!!!
Дыхание превратилось в короткие вскрики, и каждый раз мне удается поймать все меньше кислорода - словно что-то темное вытягивает его из мира.
Что будет с родителями? С Эми? Лавандой и ее ребенком? Со мной?! Это клеймо на всю жизнь.
Темнеет в глазах. НЕ МОГУ!!!
- Майя?
Вскакиваю и бросаюсь к окну. Мне нужно увидеть море. Немножко, кусочек. Господи, краешек воды.
Пальцы бессильно скользят по холодному стеклу - здесь только улица и дома. Как же душно, тесно, больно...
- Майя?! Леон, вызови скорую!
Я сползаю на пол - не могу сделать даже коротенького вдоха. Мир теряет краски, и только далеко-далеко, будто в другой вселенной, плещутся волны.
Ш-ш-шух.
Ш-ш-шух.
Люди в халатах, сирена; мечутся красные огни. Бородатый мужчина светит фонариком в глаза и спрашивает, как меня зовут.
Меня зовут Майя. Пятнадцать лет, мальчиковая прическа, джинсы-футболка с Тинки-кеды и мужская куртка "Стоун Айленд", которая мне велика.
Я живу в городке Бервик-на-Твиде, и если вы о нем не слышали, то взгляните на границу Англии и Шотландии.
У меня все в порядке.
У меня все в порядке.
У меня все в пор...
*петля Линча - вид самозатягивающихся морских узлов
Меланхолия Самарии Родердейл
Некрасивая. Не умная. Не счастливая.
Самария сидела за столом: головой оперлась на согнутую в локте левую руку, правой - очень медленно отводила назад серебряную ложечку и еще медленнее, слабее с каждым разом била по яйцу.
"Цок. Цок..."
Королеве было холодно - камин с жиденьким пламенем совсем не спасал от гулящих сквозняков - и она тщетно куталась в шаль.
"Цок. Цок..."
- Да, ваше высочество, - склонила голову старушка. Сухонькая, долговязая и с добродушным лицом. Королева знала ее всю сознательную жизнь.
Стук ложки по яйцу. Шорох дождя. Слабый скрип приоткрытого окна, за которым - далеко внизу - озябшие холмы и тропинка. Последнюю давно и бесповоротно затопило.
- Лиз, я уже видеть не могу эти яйца, - не то вздохнула, не то зевнула Самария, и рука с ложечкой обессилено уронилась на стол.
- Госпожа, простите, у нас ничего больше нет. Пара курочек, петушок и три мешка пшена. Нужно идти в деревню за едой, но...
- Дорогу размыло, - сухо закончила за служанку женщина. Порыв ветра толкнул створку окна, и та со стуком распахнулась. - Двенадцать дней дождей. Такое бывает? Нет, не закрывай, - остановила движение служанки Самария, - сквозняк - это единственное, что еще отличает мой замок от склепа.
- Хорошо, ваше высочество.
- Лиз.
- Да, госпожа? - карие глаза старушки всмотрелись в Самарию.
- Почему меня никто не навещает? Когда я увижу моих людей, послов других государств... Кого-нибудь?! Сколько прошло... год?
- Да, госпожа, год. Вы и сами знаете, у нас мало людей в королевстве, госпожа; для других государств мы не представляем интереса. А ехать вы не захотели.
- Не хочу никуда ехать. Вообще ничего не хочу. Лучше буду королевой без подданных, - уныло констатировала женщина и стукнула по яйцу, - без нормальной еды, - еще один удар, наконец, разбил с хрустом скорлупу, - без нормального короля.
Самария оставила еду в покое и потянулась к надорванному конверту - пастельно-зеленому на фоне белой скатерти.
- Он только написал, а я снова жду следующее послание, - королева достала бумагу - шлифованную, с уже помятым уголком - и понюхала ее. - Не разберу, чем пахнет. Как думаешь, он пользуется парфюмом?
- Ваш сын всегда умел преподнести себя, госпожа.
- Да. Да, он точно душится чем-то. Уже такой взрослый... - женщина слегка улыбнулась - как улыбается только мать, что видит возмужавшего ребенка.
"Дражайшая и любимая матушка, спешу сообщить, что осел ныне в городке Арканвич, что близ Тихой Долины. Здесь из одного окна видны горные кряжи и озеро, а из другого - хвойный лес. Когда облачно, тучки спускаются совсем низко и, если подняться по склону, можно ходить сквозь них, как среди густой травы.
Я снимаю комнату в пансионе "Маленькая баронесса" - из четырнадцати номеров у меня четырнадцатый, самый дальний и высокорасположенный. На моем этаже жильцов нет, но вообще тут обитают еще восемь человек. Хозяева - очень милые и добрые люди, они всячески помогают мне освоиться.
Вы помните, я говорил, что последнее время увлекся зданиями, у которых есть своя, уходящая корнями вглубь веков история? Видели бы вы местную тюрьму!
Нет, не беспокойтесь, матушка, это здание теперь - обитель исторического общества Арканвича. В камерах висят картины, стены обклеена обоями - если бы не решетки, никто и не подумает, что находится в бывшей тюрьме.
Сейчас я изучаю документы по истории города - переписи населения, древние газеты и планы застройки. Хочу понять, кто тут бывал, работал, кто художник всех этих полотен и, особенно, кто на них изображен. К слову, одно вы можете знать - репродукция висит у нас в замке, в Фиолетовой зале. Называется "Карающий рок над Арканвичем". Посмотрите ее. Хорошо?
Еще я ходил купаться на местное озеро. Горожане его почему-то не жалуют, но мне до безумия нравится пейзаж и безмятежно-спокойная гладь воды. Думаю, вам бы здесь тоже понравилось.
Напишу вам, как узнаю что-нибудь новое. Ваш сын".
Самария рассеянно улыбнулась и, мучительно потянувшись, положила письмо:
- Последнее время ноги ноют.
- У меня тоже, ваше высочество. Погода.
- Да, точно. Погода. Пойду, отдохну. Это яйцо высосет из меня все силы.
Королева вышла из комнаты и по сумрачному, полному густых теней коридору двинулась к спальне.
Где-то сзади тонко звякнул фарфор - Лиз начала убирать посуду. Ажурно-нежное эхо смешалось с отзвуками шагов и пронеслось по лабиринтам заброшенных комнат - давно закрытых, полных пыли, воспоминаний и теней.
Как он говорил? "Карающий рок над Арканвичем"?
Тихая зала окружила Самарию монотонностью фиолетового цвета - на стенах, мебели, занавесках.
Пейзаж. Девушка с камелиями. Портрет какого-то предка королевы. И...
Самария оступилась - на полотне, созданном лишь из оттенков багрового и черног, стояли изможденные заключенные и мужчина в запачканном кровью фартуке. Палач?
Один шаг вперед, и мрак чернильным омутом накрыл королеву.
Круг света - источник очень высоко, не разглядеть. Внутри этого рыхло-белого сияния Самария: сидит на лестнице и устало массирует лицо.
Королева блуждает уже несколько часов, но конца не видать. Подниматься наверх?
У пещеры (туннеля? ямы? бездны?) нет ни боковых стен, ни основания - сваи уходят далеко вниз. Через равные промежутки пепельные круги света.
Женщина встает - неловко и заторможенно - и спускается в темноту.
Шорох шагов. Самарии и еще чьих-то, которые преследуют навязчиво и неотступно, - следят, но не приближаются.
"Шух. Шух. Шух".
Стон.
- Здесь есть кто-нибудь? - хватается за выпрыгивающее сердце Самария.
- "Она придет за мной, - поет кто-то. - Она услышит голос мой".
- К... Что? Кто?
- Ах, да. Постоянно забываю, что не одна тут, - без особого удивления или восторга заявляет певица,
- Где ты... - королева тщетно водит перед собой руками, - не вижу.
Раздается шарканье, и в круг света внизу входит женщина. Одну ногу она странно подволакивает.
- Кто ты? - Самария опасливо спускается к незнакомке. - Что это за место?
У девушки - совсем молоденькой, с круглым приятным лицом и челкой до бровей - запеклась под носом кровь.
- Мария... Не знаю. Я пыталась уйти, но всегда возвращаюсь. Сюда. Туда. Из ниоткуда в никогда. И обратно. Здесь всякий раз одно и то же.
Мария озирается по сторонам и вдруг начинает быстро-быстро дышать.
- Успокойся, - бесцветно-ровным голосом шепчет Самария. - И в моем замке всегда одно и то же. Ты кого-то боишься?
Девушка в ужасе отступает и показывает за спину королевы:
- Ее.
Самария вскочила на постели - в кресле напротив сидела долговязая Лиз. Карие глаза участливо, почти ласково смотрели на королеву.
- Доброе утро, ваше высочество.
За окном все еще было пасмурно. Дождь шептал монотонную отходную молитву; от приоткрытого окна вползал сквозняк и теребил засохшие цветы в вазочке.
- Утро? Сколько я спала?
- Пять дней и пару часов сверху, ваше вы...
- Так долго? Мне снился странный сон, - оборвала на полуслове королева и задумчиво провела рукой по волосам. - Я шла по лестнице, шла и шла. Много времени. Нашла испуганную девушку...
- Ничего страшного, госпожа, - мягко ответила Лиз.
- Да, - согласилась Самария и кивнула, - точно убеждала себя. - Да! Ты права - всего лишь сон. Неси воды - умыться.
- Хорошо, ваше высочество. Вот, новое письмо.
- Спасибо, - приняла конверт и будто засветилась изнутри королева.
"Матушка, как вы? Давно не видел от вас ответа, а между тем скучаю. Быть может, навестите своего сына в Арканвиче? Я был бы рад.
Меж тем, история местной тюрьмы затянула меня точно трясина.
В Третью Издольную войну здесь был форт. Мой прадед осадил тогда остатки отрядов регента и ждал, пока люди внутри не стали умирать от некой странной болезни. Автор хроники указывает на холеру, - она потом случалась среди наших солдат, - но с тем же успехом это может быть и любая другая инфекция. По некоторым симптомам похоже на чуму, но я не уверен.
После войны орудия убрали, а подвалы превратили в тюрьму. Сюда свозили преступников со всего королевства и казнили. Причем, боюсь, не все среди них были действительно виновны - разве что в неприятии власти прадеда. Кстати, орудия пыток и умерщвления до сих пор можно увидеть на территории. Честно сказать, меня дрожь пробирает от одного их вида.
Горожане не особо любят рассказывать о том периоде истории. Я выяснил только (у хозяина пансиона), что в 302 году в тюрьме (на полотне 'Карающего Рока...' - в правом нижнем углу значится именно 302 год) служил некий Лазарус Анри-Сансон, палач. Он-то и изображен на картине.
Также я изучал истории казненных здесь, и одна заметка меня поразила - о Армине Дамере. Он был убийцей и людоедом - столь опасным, что до смерти его держали непременно связанным и в металлическом наморднике. Автор статьи говорит, что заключенный все равно умудрился загрызть насмерть одного из конвоиров. Ужас, да и только.
Знаете, Арканвич уже не кажется мне таким приятным местом, как раньше. Это внешнее спокойствие больше похоже на искусственную маску или ловкий трюк.
Матушка, вы ответите мне? Хоть поругайте меня, что занимаюсь такой ерундой и гадостью.
Буду дальше проверять сведения. Ваш сын".
- Вы закончили, ваше высочество? - королева даже не заметила, как старушка вернулась с полотенцем и тазиком.
- Да, сейчас. Как думаешь написать ему? Или нет? Нет, не буду. Лучше поеду. Да? Вот только дожди закончатся, и сразу поеду. Стоит навести порядок в том месте.
- Хорошо, госпожа.
Женщина подошла к тазику и наклонилась.
- Ой! - зачерпнула воды Самария. - Она холодная.
- Да, госпожа, - Лиз кивнула и протянула полотенце.
- Почему ты не нагрела? Не могу же я мыться в таком... Нет, я все же умоюсь.
- У нас мало дров, госпожа. Пусть тепло идет на подогрев комнат.
- И поэтому в замке так холодно? - Самария собралась с духом, окунула лицо в воду и с фырканьем, брызгами отпрянула. - Королева без народа, без еды, воды и дров. Впрочем, нет, воды у меня как у барбоски блох, - кивнула она на затопленную низину за окном. - Пшена и воды, как в тюрьме. Не находишь? Мой замок точно тюрьма. Или все королевство? Разве это не прекрасно, Лиз? Я - хозяйка своей тюрьмы.
- Не думаю, госпожа.
Самария вздохнула и начала стягивать одежду.
- Омоюсь вся.
- Ваше высочество... - лицо Лиз приняло растерянный вид. - Вы в синяках.
- Что?
Королева подошла к зеркалу и убедилась в правдивости слов служанки: кровоподтеки неровными пятнами опутывали все тело. Багровые, зеленоватые, лиловые, желтые - всех размеров и цветов.
- Откуда?
Самария завершила банные процедуры и при помощи служанки надела платье:
- Лиз, у меня от холода зубы ноют.
- У нас закончился чистящий порошок, полагаю, поэтому, госпожа, - старушка развела руками.
- Не напоминай. Да уж, беда с нашим королевством. Завтрак?
- Да, каша ждет, ваше высочество.
- Не знаю, что хуже: пшено или яйца.
Королева прошла в коридор и тут же погрузилась в черноту.
Вновь лестница. Самария бредет по ступенькам, то зовет Марию, то пытается удалиться от невидимого преследователя. Изредка отдыхает.
Смех?
В круге света внизу - мужчина: тощий, горбатый, в одном грязном исподнем. Мерзко хихикает, вытянув вперед шею, и смотрит на мешки у своих ног. Чем-то он напоминает Самарии гуся из сказки или крысу.
- Послушай... - чувствуя недоброе, устремляется к незнакомцу Самария. - Ты не знаешь, где выход? Я спускаюсь, спускаюсь, но лестница и не хочет кончаться.
- Зачем? - мужчина косится на королеву правым глазом, - точно рыба или птица, - и тараторит: - Зачем, зачем, зачем?! Зачем!!! - переходит на срывающийся фальцет. Кривая ухмылка обнажает отвратительно длинные и желтые зубы.
- Я хочу покинуть это место... - Самария практически чувствует смрад, что вьется зеленоватыми клубами изо рта человека.
- Зачем!!! - бьет визг по барабанным перепонкам, и тут же сменяется шепотом. - Поиграй со мной. Они такие хрупкие... Легко сломать, но нельзя играть.
Ненормальный смотрит на мешки, под которыми натекли багровые лужицы, и снова хихикает: подбородок запрокинут, шея вытянута. Растут на глазах гнилые зубы.
- Что... - Самария отходит от ползущей по ступеням жидкости и видит только огромные желтые резцы: они заполняют все пространство и скребут, скрипят, царапают по камням лестницы.
- Поиграй!!! - крик, эхо, крик.
Шуршит на низкой ноте тишина.
- Лиз, я даже ложкой двинуть не могу, все суставы болят. Как старуха, - лицо Самарии, теперь чахло-желтое, с шелушащейся кожей, исказилось от боли.
За окном трапезной - запотевшим, покрытым сеточкой струек - терзал землю нескончаемый дождь. Убаюкивал дробным перестуком капель и превращал измочаленную почву в грязный поток.
- Вы заболели, госпо... - долговязая Лиз закашлялась: она и сама выглядела не лучше.
- Как же холодно... - камин в этот раз не зажигали; и королева, - высохшая, удивительно отощавшая за последнюю неделю, - завернулась в одеяло. - Никогда так холодно не было.
Неловкими пальцами женщина развернула письмо и снова вчиталась в небольшие, но красивые буквы:
"Матушка, я жду вас. Знаю, вы и сами рады бы прокатиться в горы. Здесь, в конце концов, свежий воздух, хвойные... здоровью полезно, а глазу приятно.
Впрочем, гнилую основу всего этого вы и так знаете. Спешу сказать, что открыл одну мистическую и пугающую закономерность.
Нет, начну не с нее. Вчера я уговорил работника исторического общества Арканвича отвести меня в Чистилище (так называется самый нижний уровень в тюрьме, где и приводились в исполнение большинство приговоров).
В жизни не встречал столь жуткого места. Одна лестница чего стоит - всего двенадцать ступеней, но из-за этих каменных лиц с пустыми глазами; из-за темноты и тесноты; из-за душного и спертого воздуха, наконец, - спуск показался мне бесконечным. Внизу - орудия пыток и лишения жизни (не чета своим собратьям на верхних уровнях) и запутанная система для оттока телесных жидкостей. Все время, пока был там, я принюхивался, боясь и одновременно желая почувствовать запах смерти, несомненно пропитавший за века эти стены. И знаете, кажется, я его уловил, - меня затошнило, и до вечера невыносимо раскалывалась голова.
Тем хуже мне стало, когда ночью я читал доклад начальника тюрьмы. Речь идет о камере шестьдесят семь. Вроде бы обычная - я, помнится, не раз проходил мимо во время посещений исторического общества - но никто из ее постояльцев не был казнен. Все эти несчастные покончили с собой.
Повстанцы, насильники, заблудшие души. К моему ужасу, оказался там и Армин Дамер. По иронии судьбы каннибал проглотил собственный язык за пять часов до казни.
Попадались и хорошие люди. Особенно мне было жалко одну девушку - Марию Джейн Келли. Она убила мужа (если верить газете, тот был порядочным гадом и смерть заслужил), а потом совершила самоубийство. Говорят, она пела, пока душа не оставила бедное тело.
И так все заключенные из той камеры. Меня страх пробирает до самой макушки, когда думаю об этом.
Пойду на озеро - искупаюсь, пока тепло. Надо развеяться, а то не по себе от этих кошмаров.
Повторюсь, что жду вас. Вразумите меня речами о скорой женитьбе на какой-нибудь пухленькой герцогине. Ваш сын".
- Негодник, - Самария улыбнулась и, отложив письмо, с трудом придвинула яйцо на серебряно-ажурной подставке.
- "Яичко-яичко, скок-скок, и ты - птичка", - бесцветно, но красиво продекламировала королева. Взяла воспетый предмет и ловко перебросила из одной руки в другую. - Смотри, Лиз. Смотри, как я уме...
Яйцо выскользнуло и, цокнув об столешницу, грохнулось на пол.
- Ох, нет. Что же я... Разбилось, - начала собирать останки женщина. - Лиз, зови стражу, одной мне тут не справиться, - Самария развела руками. - Хотя у меня нет стражи. Ни стражи, ни придворных - даже яйца теперь нет.
- Сварю другое, ваше высочество, - служанка устало поднялась.
- Не надо. С двумя яйцами мне не совладать.
Королева почистила остатки еды, немного откусила и застонала вдруг.
- Госпожа? - испуганно подошла Лиз. - Ваше...
Самария наклонилась к столу: ладонь прижата ко рту, глаза остекленели.
- Госпожа?!
Королева схватила тарелку и выплюнула в нее еду - недожеванную и от крови ярко-красную.
- Как болит, - Самария ощупала челюсть, затем засунула в рот пальцы и что-то вытащила.
- Ваше высочество? - на лице старушки от страха проступили кости.
- Зуб, Лиз, - покрытая алыми полосами рука повернулась к служанке.
"Дзинь", - жалобно зазвенела посуда, когда теряющая сознание королева навалилась на стол.
Снова бесконечная лестница. Самария спускается несколько часов или дней, изредка зовет Марию.
Тишина. Шаги преследователя. Нет, опять тишина.
В круге света вдали королева замечает фигуру - она стоит спиной - в халате и смирительной рубашке, рукава которой стянуты сзади. На голове - металлический намордник.
Безотчетный страх вынуждает идти как можно тише.
Шаг. Другой. Фигура неподвижна.
Лестница узкая, и королева двигается боком - боясь даже краем платья задеть человека.
Еще шаг: сзади черная бездна, в нескольких сантиметрах перед Самарией - смирительная рубашка. Отвратительно пахнет гнилью. Королева смотрит на желтовато-старую ткань в багровых и коричневых пятнах и боится отвести взгляд.
И тут фигура начинает поворачиваться...
Самария закричала, вне себя от ужаса, и вскочила на постели. На кресле перед ней сидела Лиз. Извечно-ласково смотрела карими глазами.
- Лиз, прекрати спать в моей комнате!!! - завизжала королева, давясь и кашляя от наполнившей рот густой жидкости. В воздухе еще стоял нестерпимый запах. - Ты... ты меня пугаешь!
- Простите... - удивленно-обиженно поднялась долговязая служанка, - госпожа. Я сей же час отправлюсь к себе.
На улице, как, впрочем, и в комнате, было темно. Изредка дождик барабанил в окно - точно перебирал водяными пальцами.
"Кап-та-да-дам. Кап-та-да-дам".
- Стой, - отдышалась Самария и зашуршала одеялом. - Зажги свет, что-то с простынями.
Старушка вышла и быстро вернулась с высоким подсвечником. Оранжевый шар света хлынул в комнату, забрался на кровать и... вырвал из сумрака мокрое белье - бледно-алое и сморщенное, будто сброшенная змеей кожа.
- Кровь? Какой день? Лиз?! Какой день? - запричитала королева, отодвигаясь от пугающих простыней.
- Второе сентября, ваше высочество, - на лицо Лиз падали дрожащие тени от огоньков свечек, и невозможно было понять: испугана она, или спокойна. - Еще рано. Ваше высочество, вы... вся...
Самария дрожала: от гуляющих по комнате сквозняков; от холодной воды, которой тщетно вместе с Лиз пыталась смыть кровь; от невыносимой боли в суставах; от страха, слабости, унижения... Дрожала и плакала.
А кровь неторопливо и как-то размеренно сочилась из тела королевы - из носа, глаз, ушей, волосяных луковиц. Собиралась вязким комком горле, набухала под ногтями, стекала из промежности на усохшим ногам и капала, капала, капала на пол.
- Я разваливаюсь. Или гнию? - Самария посмотрела в зеркальце: желто-пергаментное лицо, слипшиеся волосы, почерневшие зубы шатаются и выпадают один за другим, а десны набухли синюшными волдырями. И запах! Запах, что преследовал женщину с момента пробуждения и казался лишь иллюзией, - исходил изо рта самой королевы.
- Вы поправитесь, госпожа, - закончила стелить чистое белье Лиз. - Отдохнете и поправитесь. Ложитесь, госпожа, я пока сварю пшена. Вот, почитайте новое письмо.
Самария схватила листок и торопливо развернула:
"Матушка, я вас заждался. Неужто столько дел у государства?
Я понял, почему художник нарисовал того палача - Лазаруса. Я все понял и...
Нет, по порядку.
302 год стал одним из самых кровавых в истории королевства. Убийства, ритуалы древних богов, восстания. И даже Арканвич поддался темному искушению - за неполный месяц в городке исчезли двадцать три девушки. Никто не мог понять, что происходит, пока один пьянчужка, что блуждал поздно ночью, не увидел убийцу, - тот выкидывал очередное тело в озеро. Представляете? Боже, а я там купался!
Кошмаром Арканвича оказался Лазарус. Да, как ни сложно поверить, но человек, вершивший правосудие, сам стал преступником. Как? Почему? Мне думается все дело в той ауре смерти, что пропитывает тюрьму и поныне от крыши до основания, - это место не могло не свести с ума любого, кто ежедневно проливал внутри кровь.
Знаете, я нашел несколько описаний палача и был поражен, до чего тот изменился за год работы в тюрьме.
На момент приезда в Арканвич это был 'высокий, худощавый молодой человек, не лишенный приятных манер и какой-то юношеской робости'.
А тут описание во время суда: "... горбун и скелет. Передние резцы больше обычного и желты, отчего заключенный выглядит как некое животное".
16 октября 302 года Лазаруса осудили на смерть через распятие. Приговор должен был быть приведен в исполнение на следующий день, и заключенного отвели ночевать в камеру шестьдесят семь. Понимаете?
Утром бывшего палача нашли с вскрытыми венами - он перерезал их зубами.
Ужасное место. Плохое. Все жители Арканвича представляются мне теперь подлыми изощренными монстрами, что заманивают жертв. Даже милейший в общении хозяин пансиона! А озеро? На дне его - тела двадцати трех несчастных девушек, и всякий раз, когда я сажусь в обычную ванну, кажется, будто их руки тянутся ко мне.
Матушка, вы должны что-то сделать с этим местом. Прошу вас, приезжайте как можно быстрее. Ваш сын".
Королева вскочила и, захрипев от боли, поплелась к выходу.
Темный коридор, еще один; спуск в никуда. Босые ноги Самарии чавкающе шлепали по холодным плитам, и этот звук рождал многоголосое эхо, громом раскатывался по пустынному замку.
Наконец Фиолетовая зала - женщина кинулась к картине и тут же, еще приближаясь, поняла: палач на репродукции и ненормальный из сна были одним человеком. То есть... вся троица из снов - заключенные камеры шестьдесят семь?!
Самария устало прислонилась лбом к картине и прикрыла глаза.
Тошнота. Тьма. Проблеск?
Бесконечная лестница. В круге света растет прямо из ступеней огромное дерево. Среди его корней - могилка; рядом стоит Мария.
Она поет - голосом красивым и воздушным:
- "Умер, леди, умер он,
Умер, только слег.
В голове зеленый дрок,
Камушек у ног".
- Мария...
Девушка замечает королеву и улыбается.
- О нет, все хорошо. Только грустно мне, что положили его в холодную землю.
- Кого?
- Мужа моего. Она убила его, а я - ее, теперь мы все в расчете. Или нет? Ах, все это какая-то куролесица. Все тут кого-то убивают.
- Кто она? - замотала головой Самария. - О ком ты все время говоришь? Я никого не уби...
- Сестра моя. Ах, вот и она.
Свет гаснет, в наступившей темноте Самария слышит душераздирающий визг Марии.
Секунда. Минута. Час. Вечность во мраке и тишине.
Свет загорается, и сбоку от лестницы проступает исполинский крест: тонет в бездне основанием, завис пугающей массой дерева и смолы. Распятая Мария уже не шевелится, только кровь течет из прибитых ржавыми гвоздями запястий и ног.
Ночь.
- Лиз? Лиз?! - еле слышно позвала Самария служанку. Привалилась на секунду к стене и побрела дальше: шатаясь, морщась от боли в коленях и покрытых коркой запекшейся крови ступнях.
В руке королева сжимала очередное письмо - нашла его у двери своей комнаты.
"Матушка, мне вас не хватает. Вашей железной руки и уверенности, внушающих страх и уважение не только нашему народу, но и соседним королевствам. Где же вы?
У меня одни вопросы... и сложно начинать с чего-то одного, сложно сосредотачиваться. Вещи то теряют, то обретают смысл; а я - будто линза для них, призванная сфокусировать изображение.
Прежде всего, я должен сказать, что начал следить за горожанами. Это неспроста - после 302 года, когда умер Лазарус, исчезновения людей не прекратились. Более того, только в минувшем году здесь пропало несколько человек. Знаете, что самое настораживающее? Все они приезжие! Суждено ли мне также исчезнуть, пав жертвой неуемной жажды истины? Или я открою тайну, нет, Тайну, Арканвича? Одну, самую главную, - что позволит узнать, почему и когда этот городок стал погружаться в бездну зла и мерзости.
Но вернусь к истории. Матушка, отчего вы никогда не рассказывали о своем детстве? Вы же родились здесь и жили, пока мой покойный отец не предложил вам руку и сердце. Более того, пансион "Маленькая баронесса" назван именно в вашу честь. Вы, наверное, были крайне милым ребенком. Вероятно, вы знаете какие-то странности или истории из детства? Они помогли бы мне разобраться во всем.
Жду вашего ответа, жду вас, жду дня, когда не только смогу покинуть Арканвич, но и освободиться от него - ибо чувствую, как темная сила этого места неотступно пропитывает меня невидимыми нитями.
Ваш сын".
- Почему я ничего не помню про детство? Про Арканвич? - шепнула Самария и покачала головой.
Было темно - женщина хотела взять свечу, но поняла, что не хочет ничего видеть. Вдруг ноги обдало холодом. Открытое окно?
Королева толкнула соседнюю дверь и зашла внутрь: узкая комнатушка; створка, распахнутая настежь; спящая старушка, что больше похожа на восковую фигуру.
- Лиз, - чуть громче позвала Самария долговязую служанку. Только сейчас стало понятно, насколько сдала та за последние дни. Желтизна и худоба лица; проступающая из-под волос кровь, - точно терновый венец, виденный когда-то и где-то королевой. - Лиз!!! - Самария почти крикнула и толкнула спящую, - вне себя от злобы и обиды на спокойный сон служанки.
- Что? Госпожа, вы встали? - пробудилась та и заморгала нелепо карими глазами.
- Мария сказала, что все... Мой сын говорит про Арканвич... Почему я ничего не помню? Почему? Лиз, что я натворила? - муторный шар подозрений и страхов завис в животе и подкатывал к горлу. Еще немного и... - Лиз?
- Ваше высочество, будет вам! - служанка растерянно оглянулась по сторонам. - Какая Мария?
Самария уже не могла сдерживаться и завизжала, как тот ненормальный:
- Скажи!!!
- Госпожа... - Лиз, испуганная и старая, как никогда, села неуклюже на постели, а затем и вовсе поднялась, кутаясь в махровый платок. - Госпожа... Вы... Вашего сына убили. И вы сошли с ума - казнили всех: правых, виноватых - пока люди не стали бежать из королевства.
- Но мой сын жив! Письма... - Самария всплеснула руками.
- Ваше высочество, вы сильно поругались перед его отъездом. Он не писал. И только после смерти Уилбура стали приходить послания. Не знаю, как это возможно, ведь мы вместе хоронили его.
- Чушь! Я такого не помню, - махнула рукой Самария.
- Вы были не в себе, госпожа.
- Нет, - замотала головой королева. - Почему же ты тогда осталась? Или тебя оставили в качестве моего надзирателя? - Самария не дала сказать служанке и слова. - Да? Сидишь здесь, чтобы я не сбежала?
- Госпо...
- Заткнись!!! - закричала королева и со всей злости толкнула Лиз - старушка грузно упала на пол: испуганная, обиженная; с взлохмаченными кроваво-седыми волосами.
- Я воспитываю вас с детства, ваше высочество, как я могла вас бросить, - прошептала Лиз.
И вдруг тихо, робко заплакала.
- Ли... Лиз, - Самария выглядела точно ребенок, что разбил древнюю вазу и неожиданно понял, насколько она была дорога родителям. - Прости... Что же я наделала.
Королева отступила назад, споткнулась и... рухнула во тьму.
Бесконечная лестница. По бокам - гигантские кресты с распятыми на них телами. Шесть справа, шесть слева.
И один, небольшой, в самом низу - там, где все... кончается?
Самария спускается через строй умирающих и подходит к площадке.
- Я ждал тебя, - голос казненного мужчины мягок и приятен.
- Зачем? Пытать, как остальных?!
- Нет. Не я тому виной, Самария. Все они стали жертвами своих собственных деяний, ибо погрязли во зле и не могут себя простить.
- Что... Какая чушь! Кто ты такой? - королева презрительно щурится на человека.
- Часть тебя.
- Хватит лгать!!! - крик женщины пугающим эхом зависает в пустоте.
- Как думаешь, Самария, где ты находишься? - безмятежно отвечает казненный и чуть виновато улыбается.
- В своем замке! А это просто кошмар, глупый кошмар! Хватит с меня! - Самария разворачивается, чтобы уйти,
- Ты в тюрьме Арканвича, Самария, в камере номер шестьдесят семь.
- Какая чушь... - шепчет королева, но так и застыла вполоборота.
- Ада нет. Есть лишь мы сами, что осуждаем себя на вечные муки. Как Мария, что убила мужа, а затем и себя. Теперь ее преследует собственная вина и наказывает снова и снова. Как Лазарус, что не может сбежать от своих жертв - от тех двадцати трех тел, что он сбросил в озеро. Как Армин... Как многие другие. Как ты.
- Но я ничего не сделала! - слабо возразила Самария.
- Мы оба понимаем, что это не так. Ведь ты знала, что Уилбур в Арканвиче. Знала, что он пытается раскрыть тайну и рано или поздно раскроет ее или умрет. Тебе сказали об этом.
- Нет...
- Ну же, Самария, - мягко произнес распятый. - Почему люди продолжали пропадать? Почему пансион назвали в твою честь?
- Я...
"Самария Родердейл, баронесса земель Арканвича, Тихой Долины и Эшхэма, в день твоего совершеннолетия, совет города дает тебе право и обязанность называться Жрицей Его. Храни силу и память нашего Владыки, храни тайну Его, корми и пои; Он же в благодарность вознесет тебя до верхних пределов славы и богатства и не оставит до самой смерти.
Преклони колени и испей крови детей Его".
- Боже... - королева зажмурилась, тщетно пытаясь избавиться от нахлынувших воспоминаний.
- Ты не мстила за сына, Самария. Ты хотела избавиться от тех, кто мог тебя выдать.
- Нет, нет! Нет! Все не так!!!
- А теперь ты в тюрьме, Самария. Осуждена за дела свои и будешь завтра казнена. И только ты можешь выбрать: остаться навсегда в этом мире и наказывать себя - сгорать в агонии до конца времен; или раскаяться и простить себя.
Я прошу тебя: прости себя, Самария. Прости...
Королева поднялась с пола. Сколько она была без сознания? Секунду? Две? Служанка лежала там же, где и раньше, и еле слышно плакала.
- Лиз, - Самария, несмотря на боль, подошла и стала поднимать старушку, - пойдем.
- Куда, госпожа?
Холл замка. Королева открыла двери, впуская внутрь ослепительно-белый, - жгучий на фоне темноты коридора - свет и дробную капель дождя.
- Ваше высочество, зачем? Они могут убить вас!
- Просить прощения, Лиз, - за все, что я натворила. Пытаться все исправить. И, может быть, когда-нибудь - простить себя.
Самария дала служанке опереться на свою руку, и женщины устало потянулись вперед - черные силуэты на фоне белизны дня. Словно тени, идущие к выходу из бесконечного темного туннеля.
"Кап-та-да-дам. Кап-та-да-дам".
Силуэты удалялись, истончались с каждым шагом. Мгновение - и они совсем пропали, неразличимые в ослепительном сиянии.
Последнее дежурство
Дикие лебеди
Бумеранг
Седина
Вечный сон
Овердрайв
Рис. - А.К. Макдауэлл
- Тео, это было нечто!
- Да, особенно соло в "Черной песне". Как ты это делаешь?
Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят.
Он только улыбается - улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад.
"Где Джина?"
Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить.
Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен?
"Где Джина?"
Они выступили.
Они выступили.
Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было.
Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина - гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, - хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.
- Эй? - Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра.
Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.
- Ты какого хрена творишь? - виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт.
Секунда. Две.
Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха - все становится гротескно-черно-белым.
Ранее
- Тео, у тебя все получится, - улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из "My Friend of Misery" так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. - Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?
- Полгода.
- Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, - пожимает плечами Илай. - В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце.
Нет, я не туда полез.
Гитара. Вот ты любишь свою гитару?
- Я? - Тео смотрит на зелено-белый "Fender" из набора "для начинающих". - Да, наверное. Да.
- Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это - кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет.
Сейчас
- Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера...
Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать.
Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина.
Прощай учеба и планы на будущее.
Слышишь, Тео, "пшик"? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.
- Эй, красавица, зайдешь вечером?
Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона.
У одной из камер охранник останавливается.
- Серхио, к тебе подружка.
Сосед - тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками - тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате - как какое-то мексиканское радио.
Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы - словно дьявольский интервал "тритон" в голове Тео.
Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты.
Каждую ночь.
- ... а мой брат и говорит: "Пойду к Мэри Джейн". Надо с ним было, но... - Серхио трет подбородок и отрывает кусок булки.
В столовой душно, отвратно и от страха хочется забиться в угол. Тео словно утка, которой собираются вставить в задницу яблоко, вот только поваров несколько сотен.
Встанешь в очередь не перед тем - оттрахают или прибьют. Повысишь голос - оттрахают или прибьют. Посмотришь в глаза...
Даже странно, что Тео до сих пор цел.
- И прикинь - приходят ко мне копы, спрашивают о брате. Я им: "Вы бы лучше ту суку, что его убила, искали".
- Ты че, на меня смотришь?! - орет парень за соседним столом. - Голубок, а?!
Микки спешит уткнуться в тарелку с непонятной жижей. Вроде бы ее можно есть, но только совсем-совсем не хочется.
- У нас в районе - пройди по улице: слева травой торгуют, справа - курят! И что, фараоны не знают?
А все потому, что та сука белой была! Ничего личного, ты пойми, Тео, но сам подумай. Кто будет защищать латиноамериканцев?
Хотя справедливость есть - говорят, этого гада повязали. Вдруг сюда попадет? Ох!
- Привет, Тео.
- Привет, Кейли.
Басистка. Подруга Джины. Его единственная, кроме родителей, посетительница за месяц.
- Как ты тут?
"Замечательно! Что за идиотские вопросы?!"
- Как там ребята? - страшнее всего услышать, что они играли без него. "Только не это, только не это!"
- Ничего. Передают тебе "привет", - слабо улыбается девушка. - Тео. Такое дело. Из-за всего этого, ну, мы должны тебя уволить из группы. Ты... мы не можем ждать пять лет. Ты уволен.
Тео кажется, что к его голове приставили обрез и вышибли мозги, затем уложили обратно и снова жахнули - а вдруг во второй раз брызги будут красивее?
- Кейли, это же, - усмехается Тео. - Я вас собрал вместе. Научил. Ты даже играть толком не умела!
- Тео, я знаю. Но нам нужен гитарист.
- Я, - он откровенно не понимает, что сказать. - Мы могли бы как-нибудь придумать?
- Нет. Ты, - Кейли смущенно отводит взгляд, - ты, как бы, ну, немного достал всех. И... прости, Джина не придет.
- Да? - любимую "медузу" он не видел с вечера убийства. Ни звонка, ни письма, только ее незатихающий крик на той парковке. - Скажи, почему она сосалась с этим Роном?
- Тео...
- Нет, скажи! - он срывается на крик. - Я все пытаюсь понять и не могу! Почему Джина не придет?
- Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И... ты убил человека! Помнишь?
В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым-белым, как погребальный саван.
- Каждую ночь.
Ранее
- Робби, что ты делаешь? - спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.
- Я не Робби, он занимается после меня. Я - Тео.
- Вечно имена путаю, - виновато улыбнулся учитель. - Так какого хрена ты перестал играть?
- Я забыл рисунок. То есть...
- Какой, мать его рисунок! - орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем-нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. - Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук - это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?
- Да, я...
- Считай, у тебя - то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! "Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте". Так что ли?
Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл - да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, - Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. - И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз.
Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео... невразумительным аккордом.
- Нет, так не пойдет, - Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.
- Вот! - преподаватель раскрывает журнал на развороте. - Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали!
Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка-осеменителя! А буфера-то зачетные, да?!
Сейчас
Когда в тюрьме время "на воздухе", Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна.
И все равно Тео заперт.
Замурован.
Забыт.
Как жучок в коробке.
Как...
- Ааа! - Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. - Отпусти!
Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках - челка Тео.
- Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что-нибудь подобное.
Мрачный скинхед, которого тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице.
Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки.
"Где же охрана? Неужели они не видят?"
- Помнишь, Рона Уиллера, красавица? Его друзья шлют тебе "привет", но я готов обсудить, так сказать, вопрос цены.
- Нет! - кричит Тео, когда рука еще сильнее дергает его за волосы. - Не смей! А то!
"Да где же охрана?! Куда они смотрят?"
- Не смей! УБЬЮ! - ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. - УБЬЮ!
Что-то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.
- Эй, что тут?! А ну разошлись, - просыпаются тюремщики.
Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.
- Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить.
Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты - зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище.
Зассаная западня.
Эд все время где-то рядом - нависает будто хреново грозовое облако.
В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны.
Есть застывшая, точно цемент, черно-белая картинка: Рон Уиллер, человек-без-лица.
- Ты что думаешь, здесь кто-то будет за тебя убираться? - спрашивает Эд.
Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.
- Я сказал, возьми и ешь это, - шепчет скин-хед.
Тео пытается уйти, но Эд толкает парня лицом в кашу.
- Я сказал, ешь! - что-то, наверное, нога, ударяет по затылку, и от боли Тео воет разбитым ртом. - Ешь! - еще один удар приходится по уху, и воцаряется тьма.
Он просыпается в камере от непривычного звука. Пение? Здесь?
- Серхио? Это ты? - челюсть будто ватная и не слушается, и Тео не чувствует правое ухо.
- Да. Разбудил? Тебя отнесли сюда.
- У тебя хорошо получается. Ты не думал заняться этим серьезно?
- Не знаю. Как-то не до того все было.
- Стой я, - Тео садится, и камера кружится перед глазами, как ярмарочная карусель. К горлу подкатывает тошнота. - Я, кажется...
Он встает, дрожа и шатаясь, и делает несколько шагов.
- Куда ты?
- К директору тюрьмы.
- Ты молчать пришел? - спрашивает директор Райли. Тео он напоминает Бетховена из фильма о собаке. - А?
Тео немного удивительно, что его вообще пустили в приемную, и он рад бы ответить, но не может. В эту минуту Тео борется с тошнотой и головокружением, которые только усилились от ходьбы по коридорам и лестницам.
"Не потерять бы сознание".
- По... - сглатывает он. - Простите, я хотел спросить. - Музыка, можно ли ею здесь заниматься?
- Сынок, ты что издеваешься? Это тюрьма, а не летний лагерь! Если это все - можешь идти.
- Но, погодите, - Тео хочет еще что-то сказать, но очередной приступ тошноты заставляет захлопнуть рот.
- Так, все! У меня и без того дел хватает!
- Одно слово.
- Я вызываю охрану, - директор тянется к внутреннему телефону.
- Выступление и телевидение! - кричит Тео.
- Что? - рука останавливается в дюймах от трубки. - А теперь подробнее.
- Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?
- Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!
- Пап, мне разре...
В трубке пищат частые гудки.
"Идиот! Кретин!" - Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. - "Кому же позвонить? "
Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок.
"Кому?"
И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая...
- Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить.
Ранее
Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:
- Знаешь, в чем между нами разница? - учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. - Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.
- Я не знаю. Вы лучше играете?
- Дерьмо собачье! - Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. - Вот, что это за дребедень?
- А. Это Алекси Лайхо.
- Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?
- Ну...
- Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена - и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!
- Ну почему...
- Потому! Потому что они не пытались кому-то подражать! Не исходили соплями по какому-то кумиру. А собой были! Собой!
Так что сними эту бл..., и не позорь меня!
Сейчас
- И как мы это будем делать? - Серхио недоверчиво разглядывает помещение.
Тесная подсобка - там и сям, как дреды из головы "растафари", торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.
- Сейчас, - Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние - на слух. - Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.
- О! Давай эту, из "Сорвиголовы"? Знаешь? Там девка падает все куда-то, - оживляется Серхио. - Кстати, ты сам поешь?
- Нет, - Тео крутит глазами. - Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу.
Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: "Китайские шарики :)".
Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка.
Черно-белый визг.
Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться.
Тео или в подсобке, или в сортирах - драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда.
Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях - как он проклятого Рона Уиллера.
- Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.
- Ударник?
- Да! Есть идеи, кто тут может им стать?
Качки, наркоманы, "белая раса", негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.
- Реперы-битбоксеры - у них же хорошее чувство ритма!
- Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео!
Естественно, негры посылают его к черту.
Неувязочка.
- Мне кажется, ты забыл Рона, - слова Эда звучат как утверждение.
- Я не буду платить!
- Ты же понимаешь, что, если не мне, то заплатят другому. А он не будет так великодушен.
- У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить... Я буду драться с тобой!
- Че? - ржут в толпе.
- "Что", тупая скотина! - сплевывает Эд. - Сколько раз говорить! "Че" говорят только ниггеры!
Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:
- Драться будешь, ублюдок?!
Ответить Тео не может - он судорожно разевает рот и пытается вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.
- Не слышу ответа!
Тео уже сам ни черта не слышит - только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда-то между койками и стеной.
- Так что ты молчишь? А? Вспомнил Рона? Вспомнил?
Еще один тычок - по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль.
Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы.
Удары, удары - по голове, ребрам, рукам, снова и снова.
Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек-с-лицом-в-заднице.
Ранее.
- Значит, говоришь, сам сочинил? - голос у Илая какой-то бесцветный.
Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.
- Ну... вообще лажа, - пожимает плечами учитель.
- Но почему?
- Почему? Потому, что я уже подобную срань где-то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, - Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. - У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, - Тео чувствует, что его заливает краска стыда. - Но я сам виноват. Мы играем один "тяжеляк".
Значит так. Даю тебе... неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь.
Сейчас
У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо - оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как...
- Директор Райли устроил Эду личную вендетту за тебя, - сообщает Серхио. - Если с тобой хоть что-нибудь случится, скин будет сидеть еще лет десять.
- Здорово.
- Тео, да хватит тебе! Хватит грустить из-за руки!
- Ты не понимаешь. Музыка была для меня всем. А теперь что? Что?!
Пребывание в госпитале можно считать отдыхом. Еда лучше, есть телевизор.
Если бы не рука. Бесчувственная, вялая, будто у трупа. Иногда от безысходности Тео хочется расплакаться, и тогда, в самые тяжелые и отчаянные минуты, к нему приходит Рон Уиллер. Он садится на соседнюю койку и смотрит из глубины своего искаженного, вогнутого лица, из глубины черно-белого месива сломанных костей и зубов. Смотрит и смотрит, пока Тео не начинает кричать и биться в истерике, пока не приходят врачи, чтобы долгожданными уколами отправить его во тьму.
Однажды он берет листок и рисует четыре точки. Ставит на них пальцы левой кисти и начинает один за другим медленно поднимать и опускать.
Раз, другой. Рон беззвучно смеется, просто катается со смеху, оскалившись кусками челюсти.
Тео не обращает внимания. Поднять палец, опустить палец; затем следующий. Десять раз. Рон рыдает от хохота.
Сотня раз в день.
Тео кажется, что он играет бесконечный и беззвучный реквием - по себе, музыке, Джине. Только мелодии нет.
"Почему так тихо?"
Каждое утро Тео просыпается, снова берет бумажку и продолжает тренировку.
Семь сотен в неделю.
Пальцы еле двигаются, но Тео продолжает. Все равно Рон молчит, и делать особо нечего.
Тысяча раз в день. Семь тысяч в неделю.
- Я не могу! - стонет от бессилия Тео и швыряет медиатор в стену. - Сукин сын! Тупой скин-хед!
Сколько Тео ни пытается играть на гитаре, ничего не выходит. Не попадают по струнам пальцы, и скорость сошла на нет, будто он взял инструмент впервые в жизни.
- Эй, друг! - пытается успокоить друга Серхио. - Ты вилку этой рукой не мог держать!
- Да плевать мне на вилку!
- Эй! Ты самый упорный и ненормальный псих, которого я знаю. Если ты постараешься... Месяц, три - мы же в тюряге, куда спешить?!
- Серхио, ты что всерьез?
- Да.
Тео занимается с левой кистью так, словно только учится играть. Каждый день - самые простые и нудные упражнения.
Двадцать минут он тренирует руку, а остальное время подыгрывает Серхио. Сложные аккорды и соло пока не даются, и Тео постоянно придумывает, как заменить их более простыми риффами.
И только в мыслях по-прежнему царит не музыка, а тишина.
Главное - не смотреть на Рона и заново все учить. Так инвалиды заново учатся ходить или говорить.
Эд отстал. Или готовит что-то новое? Изредка Тео замечает мрачный взгляд скина. Нет, не злобный, не агрессивный - холодный взгляд человека, который все равно добьется своего.
Уроки на гитаре, гимнастика для рук. Врач советует разминать пластилин между пальцами, и Тео обычно лепит лицо Рона Уиллера - избитое, искореженное, тестообразное лицо. Иногда хочется вылепить Джину, но с каждым днем все сложнее вспомнить, как она выглядела.
"Китайские шарики :)"
Через три месяца Тео играет простенькое соло из "Seven Nation". Через четыре - снова может взять "баррэ".
Через полгода они ищут ударника.
- М-минуту в-внимания, - Тео выходит на середину двора и безуспешно пытается не заикаться от волнения. - Кто н-нибудь хочет по-о-пробовать быть у-у-д-дарником? П-просто кто-то любит сту-сту-чать?
- Да вали нафиг!
- Я п-покажу к-как делать!
- Покажет! Засунь себе в жопу свою гитару!
Неожиданно от группы негров отделяется один парень.
- Дейл, ты че? Он же белый!
- Да пошли вы! Я люблю стучать, - подходит он к Тео. - Правда, в основном по головам.
- Слышь, пес! Ты серьезно считаешь, что на этом можно играть? - Дейл критически смотрит на барабанную установку из мусорного бака, крышки мусорного бака и мусора для мусорного бака.
- Да, на таком играет какая-то известная группа, - Тео трет лоб. - Скажи, ты в курсе про сильные и слабые доли, ритм... эээ...
- Ооо, чувак, не грузи меня! Давай лучше, лабай, а я попробую следом!
- Дейл, ты не попадаешь в ритм, - Тео убирает звук и машет руками, чтобы "ударник" остановился.
- Че? Да не гони! Попадаю я, куда надо.
- Даже я это слышу, - кивает Серхио.
- Че? Да ты вообще захлопнись, мороженщик!
- Что ты сказал, нигга?!
Серхио и Дейл кидаются навстречу друг другу, так что едва не сталкиваются лбами.
- Парни, угомонитесь! - раздраженно кричит Тео.
- Пусть эта латиноамериканская звездочка заткнется!
- Что?! - Серхио толкает Дейла к стене, и они начиает бороться, активно пыхтя и сопя.
- Да хватит! - Тео неожиданно даже для себя начинает кричать. - Хватит! - он чувствует, что теряет контроль, что уже началась истерика, но не может остановиться. Слишком многое скопилось за эти месяцы, слишком часто в голове повторялась черно-белая картинка и беззвучно визжала Джина. - Идиоты! Кретины!
Тео хватает комбик и швыряет в стену - треск, хлопок, дым.
- Ненавижу! Ублюдки! Суки!
Дейл и Серхио уже отпустили друг друга и только изумленно смотрят на гитариста. А Тео долбит ногами пластиковые ошметки, и в мыслях царит двухцветная тишина, и ему кажется, что он снова проламывает к чертям, к дьяволу, это до мерзости мягкое, пластилиновое лицо Рона Уиллера.
Тео объясняет Дейлу всю известную теорию ритма в музыке и сам отстукивает базовые "рисунки", чтобы у "ударника" хоть что-то получилось.
Тео гоняет Дейла, как скаковую лошадь, как ранего зверя, как кролика, которого сегодня пристреляет на обед - заставляет попадать в такт с гитарой. То меняет скорости, то размеры - каждый Божий день.
- Может, попробуем написать свое? - предлагает как-то Серхио.
- Да, думаю можно, - решается Тео.
- Напишем песню о том, как я отомщу за своего брата!
- Не, чувак! - качает головой Дейл. - Со всем респектом к твоему братану, но, как у нас говорят: "Все, что ты скажешь, вернётся к тебе дважды". Нельзя петь о таком!
- Мы будем петь о том, о чем здесь думают все, - смотрит на парней Тео. - Мы будем петь о Свободе.
- Да! Чуваки! - Дейл заканчивает партию и вытирает взмыленный лоб. - Вот это по-настоящему жирное дерьмо.
"Почему так тихо?"
Тео улыбает и смотрит на Серхио - глаза того блестят. На краю зрения безлицый Рон саркастично зажимает уши.
"Пошел к черту!"
- Думаю, мы готовы выступить.
- Еу! - подкидывает палочку Дейл. - Бешеный пес, да если там будет хоть одна кавала, то она душу продаст, что постучать со мной ботиночками после такого!
- "Кава..." Что? В общем, пойду к директору.
До начала концерта остается десять минут, и Серхио пропал.
Тео остервенело драет зассаный писсуар, а в голове мелькают объяснения одно хуже другого.
"Где?"
- Смена! - орет охранник. - Нет, Тео, ты пока оставайся, я тебя сам в зал отведу.
В сортир, к ужасу, заходит скин. Едва тюремщик идет в соседний коридор, Эд подает голос.
- Друзьям Рона ОЧЕНЬ не нравится, что ты живешь тут как на курорте. Знаешь, они наняли еще одного человека, чтобы прикончить тебя. Но мне не хочется, чтобы мои деньги ушли какому-то придурку с заточкой.
- Но это лишено смысла, - Тео едва не говорит "глупо", но вовремя соображает, как опасны такие слова. - Я все равно не буду платить. Я...
- Ого! - Эд присвистывает и приближается вплотную, нависает, точно хренова Вавилонская башня. - Ты, кажется, не понял. Тому парню уже не нужны твои деньги. Ты думаешь, что Райли защитит тебя ото всего?
Тео смотрит снизу вверх, и Эд представлялся ему чем-то вроде стены, через которую нужно перебраться. До одури высокой стены.
- Господи, почему именно сегодня? Мне сегодня предстоит играть. Хочешь все сорвать?
- Смотрите, как он заговорил, - ухмыляется скин. - Ты не о том беспокоишься. Пойми, красавица, ты ходячий труп. Тебя приговорили - одна минута в темном углу и завтра же тебя повезут в морг. Не сделает тот парень - найдут другого, и только я могу тебя спасти. И я же могу... - Эд вдруг хватает руку Тео и с хрустом ломает пальцы. - Вот. Как тогда, помнишь? Как думаешь, много мне за это будет? - Тео корчится от боли на полу. - А выступить ты не уже можешь. У тебя нет, нет другого выхода, как слушать меня. Вот Серхио меня уже послушался, и я рассказал, кто убил его брата.
"Серхио? Дурак!"
Сквозь пелену боли Тео видит черно-белое лицо Рона, сцену убийства. Раскаяния нет, есть лишь безмолвие внутри. Тишина и исчезающие во тьме желтые китайские шарики.
Картинка дрожит, как в эпилиптическом припадке, и, словно издалека, нарастает визг Джины.
Тео бьет Эда между ног. Тот даже не успевает согнуться или закричать - Тео хватает лысую голову и вламывает в стену, и еще раз, и еще, пока череп не лопается, точно перезревшый арбуз.
Эд шлепается на пол, а по стене с чавканием сползают ошметки мозгов, волос, костей. Рон начинает прыгать от радости - в полку "безлицых" прибыло.
"Выступление?! Меня же в карце посадят! Меня же..."
"Охранник ничего не слышал?" Тео стоит один в залитом кровью сортире. Голову заполняет непонятный гул; в коридоре раздаются далекие шаги.
"Тело!"
Тео судорожно затаскивает труп в кабинку и запирает; начинает отмывать пол. Шаги замирают, из двери доносятся глухие голоса, а Рон хихикает, истерично так, мерзко хихикает искореженным ртом.
"Господи Боже!"
Кровь только размазывается по кафелю и не думает исчезать.
"Господи, Господи!"
Шаги возобновляются. Тео бросает пол и судорожно отмывает руки. Сломанные пальцы жутко выгнуты в сторону. Они не должны так торчать, не должны же?!
- Тео? - раздается голос у входа в сортир, и парень кидается навстречу охраннику. Руки вовремя спрятаны за спиной. - Готов?
- Да.
"Только не заходи, только не заходи!"
Тюремщик смотрит поверх головы Тео, чуть хмурится.
- Ну, пошли, музыкант.
Ранее
- Питер, я хочу попросить тебя.
- Тео.
- Да? Тео, я хочу, чтобы ты больше не приходил ко мне.
- Что? Но почему?
- Я научил тебя всему, что знаю. Тренировать технику ты и сам можешь - хватит тратить время впустую. Но напоследок я кое-что покажу тебе.
Илай подходит к старому видеомагнитофону и с чавканьем скармливает кассету.
- Это Джимми Хендрикс. Помнишь, мы учили его партию?
Тео едва заметно морщится.
- Не любишь ты такую музыку, я знаю. Но ты посмотри, как он играет.
Тео наблюдает за гитаристом и никак не может понять, что имеет в виду учитель.
- Дурень, да ты на лицо его посмотри!
- Лицо?
- А руки? Ну? Слепой хрен, да он же своими зубами играет на гитаре! Слышишь? Голыми нервами! Отдает себя всего этой песне. Часть своей гребанной жизни отдает! Вот! Вот, что никто тебя не научит делать! Ты должен жить музыкой. Жить, умирать и заново возрождаться с каждой своей песней. Играть ее так, как будто с тебя содрали кожу. Жгут на костре как Жанну, мать ее, Д'Арк! И пока этого не будет, Тео, ты не станешь музыкантом. Будешь макакой, которую научили вкладывать буквы и копировать ужимки, будешь кем угодно, только не собой.
Сейчас
- Тео! Что у тебя с лицом? Ты будто мертвеца увидел, - Дейл выходит навстречу из зала. - Где Серхио?
Тео вздыхает и рассказывает о предательстве друга. Неожиданно приходит жуткая мысль:
- До выступления меньше пяти минут, а мы без вокалиста.
- Ну, мы можем сыграть и так, бешеный пес, - предлагает Дейл. - Песни, по-любому, классные. Тео? Помрем, так с музыкой! - Дейл смотрит на него со странной надеждой.
Ждет решения.
- У-у нас н-неб-большие и-измен-нения, - Тео подходит к микрофону на негнущихся ногах. Гитара мерзко гудит, начиная разгоняться. - Черт! Простите!
Тео выводит регулятор громкости до нуля и снова придвигается к микрофону. На сцену капает кровь из рассеченной брови.
"Не заметили?"
- Н-наш в-вокал-лист н-не может у-участвовать и-и-и... - от волнения Тео начинает задыхаться и, чтобы сказать хоть слово, требуется огромное усилие. - И-и...
- Че за дибил? Уберите его! - орут со смехом из зала. Там вперемешку заключенные, телевизионщики и охранники.
- З-Заткнулись! П-песня называется "К-китайские ш-ш-шарики".
Не слушая недовольный ропот, Тео снова поднимает уровень звука и берет первые ноты вступления.
В глубине здания раздается сирена, и несколько тюремщиков срываются с мест.
"Нашли. Сколько у меня минут? Две? Три?"
Зал наполнился тихим перебором - не то осенний блюз, не то песни средневековых трубадуров. Всего понемножку: барокко, соул, рок, классика. Зрители затихают.
Они слушают Тео и не знают, что его сломанные пальцы от боли еле держат медиатор, что кровь Эда заливает струны, делает их липкими и непослушными. Что холодный, нервный пот застилает глаза, и Тео уже не видит ни гриф, ни сидящую впереди толпу.
Он видит черно-белое лицо Рона Уиллера, и оно трясется, как рельсы под колесами поезда, и с каждой секундой приближается пронзительный крик Джины.
Топот охраны по коридорам, мигают красные огни.
Раскаяния нет.
Тео все играет, и вместе с закипающей мелодией сплетаются внутри сотни чувств: ненависть, радость, страх, отчаяние, боль, любовь, свобода - все, что терзало и наполняло жизнь в последние месяцы.
Оно собирается плотным комком, поднимается к горлу и першит там на связках. Звук сирены и нарастающий визг Джины вдруг сливаются с ЕГО песней. С песней, которая еле слышно играет в голове.
Директор Райли отвечает на телефонный вызов и мрачнеет с каждой секундой. Топот ног все громче, топот оглушает, резонируя с грохотом железного барабана.
Раскаяния нет, если только черно-белая картинка внутри, которую можно заставить двигаться и звучать. И Тео колотит, Тео лихорадит, Тео знобит изнутри.
Вступление заканчивается; он нажимает ногой педаль. Одинокая нота, нежная, немного джазовая, перерастает в металлический рев "перегруза".
- Давай, Тео! - подбадривает сзади Дейл.
И Тео начинает петь.