"Бззз". Деревенский староста Борнан поднял помутневший, полный ненависти, взгляд на жирнющую муху, выписывавшую ломаные кренделя вокруг коптящей на столе лучины. Ему всегда казалось, будто мухи летят не туда куда хотят, а туда, куда их несет. В корчме, насквозь пропахшей жиром и тушеной капустой, было практически пусто - завсегдатаи еще не собрались, а постояльцев было не так уж много. Уже вторая кружка почти опустела - ни одной дельной мысли. В колено будто иглу воткнули, да еще треклятое насекомое прожужжало все уши. Та, словно насмехаясь над ним, уселась на край кружки и, деловито прохаживаясь, орудовала хоботком. Борнан как следует дунул на нее, залпом допил остаток кисловатого ржаного пива, и махнул хозяйке добавить еще. Без третьей, похоже, никак. Муха, видимо осознав, наконец, что ей здесь не рады, улетела куда-то вглубь корчмы, и этим надо было воспользоваться, чтобы поразмыслить. А размышления у старосты были невеселые и для человека его положения весьма нетипичные.
Началось все месяца два назад. Сначала пропал его кот, потом заметно поредела стая бродячих собак, что было скорее поводом для радости, поскольку прибавив в сезон числом, они уже начали смещать приоритеты от мусора к мелкой живности. Им он поначалу и приписал исчезновение кота, а потому в том, что кто-то взялся отрегулировать их численность, ничего странного не углядел. Но тут в расход пошла мелкая скотина. И ни писка, ни шороха, ни костей, ни крови ничего, что указывало бы на природу исчезновений. Будто ветром унесло. Впрочем, потеря козы или овцы хоть и била по отдельным семьям, все же весомых хлопот не доставляла: пострадавшие повозмущались и затихли, а прочим и вовсе все это было до звезды. На фоне волчьего "нашествия" трехлетней давности две овцы и старый козел, явно задержавшийся на этом свете, были даже не статистической погрешностью.
И тут начали исчезать люди. Первой исчезла Рина - "Бубенчикова" жена. Красивая баба, да уж больно "безотказная" - если случится где налево от мужа сходить - своего не упустит. Да и мужик у нее - Ниман, неспроста "Бубенчиком" прозван: трепаться мастер, что базарная баба, а в кукушке пусто - звон один. Его уж сколько раз перед фактом ставили - блудит, мол, твоя Рина, как кошка по весне. Вся деревня уже смеется. А ему как с гуся вода. У нас, мол, "свободные отношения", главное чувства, а на такие мелочи ему лень заморачиваться. И где он только набрался этой ереси? Впрочем, такое соотношение характеров даже можно назвать везением, поскольку с Риной в здравом уме вряд-ли кто связался бы больше чем на одну ночь, а придурковатый "Бубенчик" со своими талантами и подавно сто лет никому не сдался.
Три дня после пропажи жены привычный к ее загулам Бубенчик ходил, как ни в чем не бывало. А потом сник, почуяв неладное, по тому, как никто во всей деревне Рину те три дня не видел. А народ-то видит, да смекает: нечисто тут. Сельский люд, он же в чужой грязи от скуки спасается, как свинья от насекомых. И так с языка на язык долетели народные подозрения до старостиных ушей, изрядно обросшие подробностями и умозаключениями народного сочинения. Борнан, по началу худого не подумал: ну сбежала она с кем-нибудь из встававших на в корчме на постой городских, так оно, в конце концов, давно к тому шло. "Бубенчик" на роль убийцы-ревнивца явно не тянул по совокупности личностных качеств. Этот олух, вероятно и сам себя убить бы не смог, во всяком случае, не с первой попытки. И решил тогда староста оставить и без того убитого горем "Бубенчика" в покое.
А ровно через четыре дня об этом пожалел, потому что исчез сам "Бубенчик". Тут уж пространство для сомнений сузилось до предела: сбежал, стервец! Овечкой прикинулся, волчара! Выбрал тогда староста парнишку потолковее, выдал коня и припасов и отправил гонцом к магистрату в Доркминн, дабы не забивать себе голову тем, за что платились немаленькие налоги. Да и выборы уже на носу, а значит, надобно людям продемонстрировать наглядно, то за что они платили свои кровные, а заодно и неустанное радение за их безопасность, и умение налаживать отношения с властями. Последние баловали деревню своим присутствием раза четыре в год в лице сборщика налогов, которому педантичным мерзавцем быть велит служебный долг, не говоря уже обо всем остальном. Не любит народ таких и всячески старается минимизировать с ними общение, потому и появились старосты.
Спустя три дня в деревню неторопливо въехал на своей гнедой окружной констебль в сопровождении трех "ищеек" - хмурых бородатых детин, в широкополых шляпах с мушкетами и саблями, обстреливающих колючим всех, кого нелегкая вынесет им навстречу. Порода "Англадская легавая" - плавали, знаем, сами из этих вышли. Днем мы, значит, герои-защитники, вечером, непременно, подонки-разбойники, ночью - распутники-дебоширы, утром - смердящие перегаром упыри-вурдалаки. И разрывался этот порочный круг только тремя путями: естественным, сиречь смертью; административным, то бишь поимкой на грабеже, с последующим водворением в централ; и героическим, представлявшим собой сочетание первых двух в различных вариациях. Борнану, как не сложно догадаться, выпал второй. Из централа правда вскоре отпустили по-свойски за "долю малую", но обратно на службу, естественно, не взяли. А куда податься безработной "ищейке"? Правильно, туда же куда и всем прочим, не годным ни на что кроме прореживания рядов ближних своих с присвоением всего мало-мальски ценного - в Приграничье. Там в компании себе подобных они невозбранно занимались тем и другим, принося при этом немалую пользу обществу, поскольку объектом служили местные дикие племена и наиболее ценные представители фауны. Правда те и другие умирать отнюдь не спешили, отчего численность тамошнего контингента, несмотря на поток "желающих", поддерживалась примерно на одном уровне.
Полноватому, гладко выбритому констеблю, судя по отвлеченно-брезгливому выражению лица, было крайне любопытно: какого черта он вообще забыл в этой дыре. В его слегка прищуренных лоснящихся глазах отчетливо угадывался немой вопрос: "Почто ты, ничтожная землеройка, важного государственного человека от высоких материй, уму твоему животному непостижимых, отвлекать смеешь?" Не иначе, "по заскоку" прислали, за провинность, то бишь. Вот только, не ходить бы Борнану в старостах, не умей он к людям подход найти. Благо все недостающее уже ждало своего часа в переметной суме у гонца, а судя по слегка покрасневшим векам, контроль качества он произвел лично и результатом, надо полагать, остался доволен.
Тем же вечером господам общими усилиями был организован досуг, уровень которого представлял собой единственный возможный компромисс между статусом гостей и возможностями местной инфраструктуры. Обильно закусив рагу из кролика и жареной бараниной и слегка размявшись плотным пшеничным пивом, припасенным по такому случаю, гости приступили к основному блюду. Золакеш - бурый комковатый порошок для приема внутрь в чистом или разбавленном виде. За неимением лучшего разбавителем выступал самогон. Под конец трапезы изрядно подобревшие гости, за исключением констебля, как-то чинно и синхронно изъявили желание опочивать. Староста заподозрил неладное, и не ошибся.
Любому мужчине в состоянии сильного химического опьянения хотелось любви. Кому-то большой светлой и чистой, а кому-то как констеблю: короткой темной и грязной. И об этом высокий гость прозрачно намекнул старосте Борнану. Тот только молча кивал и мрачнел с каждым произнесенным словом. С одной стороны отказ гарантированно отправлял к червям в болото все инвестированные в благосклонность "власть придержащего" суммы, с другой же, о-о-о... Пристрастия констебля, мягко говоря, весьма отличались от среднестатистических, если, конечно, староста его правильно понял. Спровадив констебля в его "покои", и заверив, что все будет в лучшем виде, Борнан тогда сел и крепко задумался: что же ему теперь делать?
На его счастье мимо корчмы куда-то плелся тот самый парнишка-гонец, столь блистательно исполнивший его поручение. "Исполнительный парень - грех этим не воспользоваться" - подумал он, и принялся воплощать коварный план в действие. Золакеш, помимо прочих спецэффектов, славился тем, что при превышении рекомендуемой дозы отуплял до уровня барана абсолютно любого. Точнее, практически лишал собственной воли. А коли нет собственной - сойдет и чужая... После второй рюмки, по засиявшей на лице парнишки туповатой улыбке, Борнан понял: время. Проводил его к комнатушке констебля, вручил, как было оговорено чашку с маслом, после чего постучал в дверь и был таков.
Утром Борнан отловил паренька и осторожно поинтересовался его самочувствием, а так же тем, не болит ли у него часом пониже спины. Парень на это устало покачал головой и вяло ответил, что не выспался и попросил освободить от "общинных" на сегодня. Ну как тут отказать? А вот констебль на утро прямо-таки лучился бодростью и здоровьем. На дежурный вопрос о самочувствии разразился радостной тирадой о том, что лучше ему с рождения не было, что проклятая спина уже совсем доняла, и что тот парень быстро учится, а с такой техникой массажа далеко пойдет. "Позвоночник как заново собрал!" - Староста вежливо улыбался, а про себя отметил, что считать всех скотами и разбираться в людях - не одно и то же. Впрочем, тридцать два года до этого подход вполне оправдывал себя, а исключение, как известно, подтверждает правило.
Два дня "ищейки" безрезультатно слонялись по округе. Обшарили берег реки, прочесали опушку леса, излазали все овраги и овражки, коих окрест имелось в достатке. К вечеру второго дня, один из них, видимо от безделья, возле самой деревни подстрелил утку. А та возьми, да и шлепнись в небольшое болотце, лет пять назад еще бывшее уютным прудиком недалеко от деревни. Полезли было вытаскивать. И нашли. Сразу всех. По запаху...
Принесенная хозяйкой кружка с новой порцией пива глухо стукнула о деревянную столешницу, вырвав старосту из плена тяжелых мыслей. Благодарно кивнув, староста опрокинул сразу половину. И не потому, что хотел пить, а чтобы хоть ненадолго оттянуть воспоминания о дальнейших событиях. В Приграничье он навидался всякого, но чем реже он об этом вспоминал, тем лучше было его настроение. Все тела и туши были одно к одному - раздувшиеся и потемневшие от болотной жижи, глаза выпученные. На лицах тех, что были людьми, запечатлелась кривая, смазанная долгим нахождением в воде гримаса ужаса. Но самое то главное: всю требуху из них как высосали. Руки, ноги, голова - целы, а в животах будто и не было ничего. И раны на телах странные: Напоминали по форме цветок ромашки, если его обвести по контуру угольком, только угловатые, будто у той ромашки лепестки с разных сторон были разной длинны. У каждой жертвы строго по одной. Констебль как увидел такие дела, сразу вместе со всей честной компанией и парнишкой-"массажистом" упылил назад в Доркминн. Сказал что нечисть не его забота, и что на то есть "профильное ведомство", куда он обратится сразу по прибытии.
И, видимо, сдержал слово, поскольку не прошло и двух дней, как появился, тот, кого констебль в разговоре назвал "профильным специалистом". Надо сказать от Доркминнских ищеек он отличался лишь тем, что помимо обширного набора холодного и огнестрельного оружия имел при себе небольшую кожаную сумку, в которой время от времени позвякивало. Высокий, тощий, бледный с мерзкими тонкими усиками, как у зажравшихся пижонов в Доркминне или Четырех реках.
Староста отхлебнул еще пива и принялся забивать трубку. Три дня работы этого "специалиста" или стража Сентина, как он гордо именовал сам себя, не принесли ничего кроме головной боли. Днем он ошивался по деревне с какой-то хреновиной из рыжего металла, сплошь состоящей из каких-то цветных вогнутых стекляшек, причудливо загнутых трубок и зубчатых колесиков. Смотрел через нее чуть ли не каждой корове под хвост и только головой качал - "Мда, такого я еще не встречал". Впрочем, до этого никому дела не было - специалист же, ему виднее, работать бы не мешал.
А вот вечерние его занятия были куда менее невинны. Особенно специалист преуспел в уничтожении запасов пива. Практически все пшеничное пало под его решительным натиском. Только по этой причине староста сейчас сам был вынужден хлебать ржаное. Головная боль, кстати, в данном случае вовсе не метафора: на утро после дешевого и сердитого напитка подчас казалось, что череп вот-вот треснет пополам, разрываемый изнутри разбухшими от алкогольных паров мозгами.
Но то еще полбеды. Изрядно подвыпившему стражу всегда хотелось компании, при чем, женской. Отказов он, разумеется, не терпел, а на предложение пойти туда, откуда ноги растут, реагировал буйно и даже истерично. Приходилось по трое утихомиривать разбушевавшегося специалиста, и староста уже начал подумывать как бы не вышло худого. С такими увлечениями и без всякой нечисти можно на пир к Святому попасть, пару раз случайно ударившись о чей-нибудь топор или уколовшись вилами.
И точно: на третий день изрядно подпивший специалист покинул корчму, но назад не вернулся, да и в деревне, вопреки обыкновению, никем замечен не был. Нашли его поутру там же где и других убиенных, с теми же характерными повреждениями, за одним исключением: левую щеку у самого носа разорвало и смяло гормошкой, а кости под ней превратились в бесформенное крошево. Впрочем, след, оставшийся на уцелевшей коже, сложно было с чем-то спутать, тем более что случалось такое не то чтобы редко. В синюшных очертаниях легко угадывалась лошадиная подкова. В детали никто вдаваться не стал, но злые языки поговаривали, что вскочил специалист в ту ночь на своего верного коня не той целью и не с той стороны...
И ничего не оставалось старосте, как взять поимку нечистой силы в свои крепкие, обросшие трудовыми мозолями, теперь уже крестьянские руки. Было устроено несколько засад, вблизи от места обнаружения тел. Засады стоят, а тела в другом месте находят. Люди ропщут: что ж это делается мол? Кто в храм едет грехи замаливать, кто из дому выйти боится, кто в корчме ночь напролет торчит, а кто и вовсе поговаривает, что деревне нужен новый староста...
Последнее обстоятельство нервировало пуще всех прочих, тем более что старосте развитие этой ситуации виделось совершенно по-другому. По сути, вполне правильные, и даже в чем то благородные по нынешним временам действия привели к результату, совершенно обратному ожиданиям. А еще такой поворот событий угрожал уже непосредственно его, Борнана, положению, весьма упрочившемуся благодаря тайком удерживаемым с собранных налогов суммам, в счет которых и покупалось рвение констебля и прочих. Подобные шалости, хоть и встречались повсеместно, вполне могли закончиться для него в сырой, холодной, пропахшей мочой клоаке Доркминнского централа мучительной смертью от гнилостной хвори. И все это под аккомпанемент воплей выживших из ума от холода, болезней, недоедания и безделья обитателей, на которых даже тамошним крысам давно начхать. Борнан не понаслышке знал, что его ожидает и очень не хотел, чтобы ожидания оправдались. Во второй то раз он уже вряд-ли отвертится...
Основной же его конкурент, Дрок, меж тем не дремал. Все его личностные качества Борнан для себя умещал в словосочетании "кусок дерьма". Толку с него было ноль да половина, зато вони доставалось даже с избытком, вне зависимости от того трогали его или нет. Все, что бы староста ни делал, оборачивалось его активным неудовольствием, а покойный "Бубенчик" ему активно подпевал. Вот, к примеру, года два тому решил Борнан возвести в деревне алтарь святого, чтоб в праздники было где "Пламя отваги" возжечь, да и просто "престижу для". Так эта парочка всю деревню взбаламутила: "Как так алтарь Святому? А как же Ушедшие? У нас им вона сколько народу молятся!" И еще про какую-то ни то "дефекацию", ни то "дискредитацию" верещал. А народ слушает и кивает: экие, мол, умные слова говорит, не иначе правду-матку режет. В итоге так все пересклочились, что на алтаре этом, будь он неладен, еще известка не везде высохнуть успела.
Была у Дрока и другая забава: в месяц раз, пока погода позволяла, мотался он в Доркминн, а возвращался оттуда со стопкой тамошних газет, бюллетеней, брошюр. В общем, всего, что делалось из бумаги и могло достаться "на халяву", однако по слухам имело место, что называется, централизованное снабжение. Начитается потом этой белиберды, и давай в корчме задвигать про "экономический рост", "котировки акций", "производительность труда" "коррупцию"... А там и "Бубенчик" тут как тут. Они промеж себя это Народным Просвещением называют. Собственно, Дрок был одним из немногих в деревне, кто умеет хотя-бы читать. Вдоволь напросвещавшись, он от щедрот раздавал привезенное всем желающим. Брали, надо сказать, охотно: кто печку растопить, кто подтереться. Хоть какая-то польза от просвещения.
И тут шаманские песнопения этого "просветителя" внезапно наполнились вполне прагматическим для обывателя смыслом. Огород его личный прямо таки ломился изобилием: огурцы, помидоры, кабачки - все как на дрожжах. А у остальных - замухрыжки одни в лучшем случае. А в худшем - как у Борнана, то есть - заразой все побило. А Дрок и рад распинаться: вот, говорит, что значит "эффективность" и технологии. Вот выберете меня старостой и будете с урожаем. А то, что все его подсобное хозяйство давно на бабе его, Ларине, держится - это ж мелочи. Главное ж результат? Вот народ к нему и потянулся: умеет, мол, жить глядишь, и нас научит.
Во всю же мощь Дрок-просветитель завонял уже после пропажи своего "коллеги" по Народному Просвещению. Факт обнаружения тел из-за выстрела скрыть не удалось, но сколько их было и как они были убиты - для населения деревни по большей части являлось тайной. А где тайна там и домыслы. Вот наш просветитель и домыслил своей просветленной головой, что смерть "Бубенчика" несла выгоду ни кому-нибудь, а лично старосте Борнану. И немедленно принялся создавать из него мученика за "светлые идеалы прогресса". Получалось поначалу хреново, но чем больше люди поддавались страху, тем охотнее верили в любую брехню, служившую хоть каким-то объяснением происходящему. Еще неделька такого Народного просвещения и отправится староста Борнан не в Доркминнский централ, а прямиком на костер на забаву всей деревни.
Залпом допив гадковатый донный остаток, староста расплатился, покинул корчму и, погруженный в раздумья, поплелся домой, чуть припадая на правую ногу. С неба на победно желтеющее за речкой общинное поле хмурились плотные серые облака. Казалось, будто от падения на землю их удерживал лишь стойкий поток всепронизывающего злого ветра, не прекращавшийся ни на мгновение. Испод ног утробно, словно дорвавшийся до еды голодный пёс, чавкало осклизлое месиво из грязи и разнородного навоза. Ёжась под пристальным взглядом узких окошек среди низких бревенчатых домиков, хлевов и сараюшек, Борнан для согрева закурил. Видел он только беспорядочный набор фактов: пропавшие люди, эти странные раны на телах, высосанные внутренности, полная бесшумность и бесследность исчезновений. Детали причудливыми осколками в его возбужденном и подогретом алкоголем мозгу замысловатую кадриль, то соединяясь между собой в подобие конструкций то вновь разлетаясь в стороны. Решение витало перед носом, а он, плетясь за ним, как осел за морковкой, все время проваливался в лужи сомнений.
На полпути до дома Борнан ощутил нестерпимое давление в мочевом пузыре. Он как раз проходил мимо дома Дрока. Недолго думая, он развернулся лицом к редкой изгороди, развязал штаны и принялся за осквернение посевов. Пред ним предстали те самые огромные кабачки, которыми "просветитель" особенно хвастал. Староста смотрел на них, словно загипнотизированный и вдруг взгляд его начал стремительно проясняться. В одно мгновение корявые стекляшки фактов сами собой сложились в монолитную, лишенную излишеств мозаику. Не хватало всего одного элемента, казавшегося до того случайным совпадением: этого самого неожиданно богатого урожая. Злая ирония заключалась в том, что одна из закопченых траперских баек Приграничья, коих все и не упомнить, материализовалась за десятки миль оттуда - в его деревне.
Староста с максимальной, какую позволяло больное колено, скоростью собрал тех немногих, у кого хватало ума не верить россказням "Просветителя". Запинаясь и кое-где привирая для убедительности, объяснил им суть дела, наказал вооружиться вилами, и повел свою импровизированную милицию к дому Дрока. Без всяких церемоний и сопутствующих приличий крестьяне перелезли через шаткую ограду и стали шарить по огороду, среди грядок и кустов. Увидев такие дела, хозяин не замедлил выскочить на улицу, и вздумал было заорать, но упершиеся ему в живот острия вил немедленно убедили его сбавить обороты.
А вот и оно! Стоит себе рядышком с грушевым пнем, будто тут и вырос. Небольшая деревяшка, по форме напоминающая весло с обрезанной до середины лопастью с торчащими назад из плоской верхней части дугообразными шипами. Переднюю же часть сплошь покрывали непонятные угловатые письмена. Тотем плодородия мэнгри - диких и жестоких племен, населяющих болотистые леса Приграничья.
Борнан потянулся к тотему, намереваясь продемонстрировать находку, а заодно и свою правоту, но тут же застыл как стоял. Из основания тотема начали стремительно прорастать многочисленные щупальцеобразные, жесткие как проволока, отростки, по виду напоминавшие корни сорной травы. Когда отростки вытянулись на достаточную длину, тотем приподнялся на них, вынув из земли беспокойно шевелящееся жало, напоминавшее по форме стебель кабачка. На все ушли буквально секунды. Едва опомнившийся староста рванул было наутек, но его спину словно прожгло раскаленным железным прутом. Боль наполнила нижнюю часть туловища, отдаваясь в коленях и стопах. Борнан пытался закричать, но не мог: воздух словно вышел из легких.
Дрок, увидев эту картину из-за спин окруживших его "милиционеров", изменился в лице от ужаса. Проследившие за его взглядом крестьяне рванулись на помощь. Подбежав, они принялись беспорядочно и неумело дубасить тотем вилами, тот же, освободив жало, ловко отбивался, перемещаясь на своих ножках-корнях, и время от времени выстреливая в сторону нападающих жалом. Наконец один из них - небольшого роста и неширокий в плечах, улучив момент, пригвоздил взбесившуюся деревяшку вилами к земле, другой же чуть повыше с рыжей бородой уже бежал от поленницы, ютившейся под навесом у дома, с топором наперевес. Староста, свалившийся на грядку с кабачками, беспорядочно дергал ногами и царапал ладонями землю. На спине расплывалось темно-бурое пятно, зрачки невидяще метались в стороны, изо рта с клокотанием выбиралась карминовая струйка.
Тотем перестал вырываться только на восьмом ударе - трудно было попасть, да и рубить на вскопанной земле не очень удобно, и зубья прижавших его вил норовили попасть под топор. Последнее, что почувствовал в своей жизни староста Борнан - невыносимый запах гнилой плоти, вырвавшийся вместе с черной жижей из расколотого тотема.
***
Дрок задыхался от бессильной злобы, страха, отчаяния и намертво стянувших грудь веревок. Он уже не раз проклял про себя тот погожий весенний день, когда к ним в деревню по обыкновению заглянул бродячий торговец семенами, называвшийся Магдаром. В тот раз он принес не только семена, но и необычную резную вещицу, похожую небольшое причудливое весло, украшенную какими-то знаками и дугообразными шипами с тыльной стороны. Как же он тогда распинался про "последнюю разработку ученых Агесборба", про "абсолютную безопасность" и про "никакой магии - чистая наука". "Всего пятнадцать медных" - зазывал. Гниль бородатая... Борнан тогда велел ему поглубже затолкать ее в зад, и что здесь эта нечисть и даром не сдалась. Дрок тогда посмеялся только - сам то хорош. Явился хрен знает откуда. Сам говорит что с долин перебрался, а по говору видать что с Приграничья , где отребье беглое себе кровью грехи замывает. Не иначе рыбак рыбака...
Дрок давно метил в старосты, но толи плохо, толи просто не везло, словом всякий раз голосов не хватало, а тут такой аргумент, да еще за пятнадцать медных. Прилично, конечно, но если кто не рискует - тот не торжествует. Тем более, что Магдара в деревне знали и грубость Борнана по отношению к нему поняли не все. Он рискнул и проиграл даже больше чем мог ожидать. Кто-ж знал, что эта гадость людей высасывает, чтоб землю удобрять?
Он еще раз поглядел вниз, где у его ног, венчая кучу сухого хвороста, валялся злосчастный тотем. Народ собрался со всей деревни: дети, женщины, Ларина вся в слезах. Стоят, перешептываются, смотрят волками. Не стали констебля звать, сами решили проучить. А вот уже и факел несут. Связка соломы на палке. Уже два раза на ветру разлетался. Донесли, наконец. Ни о чем не спрашивали - просто подожгли солому под хворостом. "Я не знал! Я же не зна-ал!" - вопил Дрок заживо сжераемый пламенем, но некстати поднявшийся ветер срывал слова с его губ и уносил куда-то в сторону реки. Впрочем, всем было плевать.