Аннотация: Когда я измышляю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец...
"Когда я измышляю себе род человека,
противоречащего всем моим инстинктам,
из этого всегда выходит немец"
Фридрих Вильгельм Ницше
"Немцы ужасными средствами сколотили себе память, чтобы обуздать свои радикально плебейские инстинкты и их звериную неотесанность: пусть вспомнят о старых немецких наказаниях, скажем о побивании камнями (уже сага велит жернову упасть на голову виновного), колесовании (доподлиннейшее изобретение и специальность немецкого гения по части наказаний!), сажании на кол, разрывании или растаптывании лошадьми ("четвертование"), варке преступника в масле или вине (еще в четырнадцатом и пятнадцатом столетиях), об излюбленном сдирании кожи ("вырезывание ремней"), вырезании мяса из груди; столь же благополучным образом злодея обмазывали медом и предоставляли мухам под палящим солнцем" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887).
"Только вследствие недоразумения можно говорить о победе немецкой образованности и культуры, - недоразумения, которое объясняется тем, что в Германии совершенно исчезло чистое понятие о культуре" ("Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель. (Критика книги "Старая и новая вера")", 1873).
"Голая дисциплина чувств и мыслей почти ноль - в этом заключается великое недоразумение немецкого образования, которое совершенно иллюзорно" ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888).
"Едва ли я сумел бы сослаться на что-либо другое ещё, что столь же разрушительно сказалось на здоровье и расовой крепости, особенно европейцев, нежели этот идеал; позволительно назвать его без всякого преувеличения настоящей пагубой в истории здоровья европейского человека. Можно было бы ещё, на худой конец, приравнять его влияние к специфически германскому влиянию: я разумею алкогольное отравление Европы, которое до сих пор шло строго вровень с политическим и расовым перевесом германцев - всюду, где они прививали свою кровь, прививали они также и свой порок. Следовало бы назвать сифилис - magno sed proxima intervallo" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887).
"Сколько угрюмой тяжести, вялости, сырости, халата, сколько пива в немецкой интеллигенции! Как это собственно возможно, чтобы молодые люди, посвятившие жизнь духовным целям, не чувствовали бы в себе первого инстинкта духовности, инстинкта самосохранения духа - и пили бы пиво?.." ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888).
"Наши Гельдерлины и Клейсты и им подобные погибали от этой своей необычайности и не выдерживали климата так называемой немецкой культуры; и только железные натуры, как Бетховен, Гёте, Шопенгауэр и Вагнер, могут устоять в нем. Но и у них действие утомительной борьбы и судорог сказывается на многих чертах и морщинах: они дышат тяжелее, и в их тоне часто есть что-то слишком насильственное" ("Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель", 1874).
"Конечно, кому приходится жить среди немцев, тот сильно страдает от пресловутой серости их жизни и их чувств, от бесформенности, тупоумия и тяжкодумства, от неуклюжести в более тонких отношениях, а ещё более - от завистливости и некоторой скрытности и нечистоты характера" ("Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель", 1874).
"Стоит только пройтись по улицам немецкого города, чтобы увидеть, что вся наша условность, в сравнении с национальными особенностями иностранных городов, сказывается только на отрицательной стороне дела - все бесцветно, затаскано, плохо скопировано, небрежно. Каждый действует в силу своего собственного усмотрения, но не в силу мощного продуманного усмотрения, а по правилам, подсказанным прежде всего всеобщей торопливостью и затем всеобщим стремлением не очень обременять себя" ("Несвоевременные размышления: "О пользе и вреде истории для жизни", 1874).
"Немцы имеют в лице своих жен неискуссных, но очень самоуверенных хозяек; они говорили о себе так много хорошего, что убедили чуть не весь мир, а во всяком случае своих мужей, в особенных хозяйственных добродетелях, присущих немецким женщинам" ("Смешанные мнения и изречения", 1878).
"Гёте во всех отношениях стоял и стоит выше немцев. Он никогда не будет им принадлежать" ("Смешанные мнения и изречения", 1878).
"Если исключить произведения Гёте и в особенности его "Беседы с Экерманом" - самую лучшую из всех немецких книг, - то что же, собственно говоря, останется нам ещё из немецкой прозы такого, что можно было бы перечитывать не раз? Афоризмы Лихтенберга, первый том жизнеописания Юнга-Стилинга, "После лета" Адальберта Штифтера и "Люди Сельдвилы" Готфрида Келлера - вот пока и все книги, достойные внимания" ("Странник и его тень", 1879).
"Алкоголизм ученой молодежи, быть может, ещё не является вопросительным знаком по отношению к их учености - можно, даже и не обладая умом, быть великим ученым, - но во всяком другом отношении он остается проблемой. - Где только не найдешь его, этого тихого вырождения, которое производит в духовной области пиво!" ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888).
"В конце концов: надо же оказать честь своему имени, - ведь недаром зовешься das "tiusche" Volk, das Tausche-Volk (народ-обманщик)..." ("По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего", 1885-1886).
"В Германии пользуется немалым спросом всякого рода умничающее мошенничество, это связано с непререкаемым и уже осязаемым запустением немецкого духа, причину коего я ищу в питании, состоящем сплошь из газет, политики, пива и вагнеровской музыки" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887).
"Идея Фауста. - Ничтожная швея обольщена и становится несчастной; виновник несчастия - великий ученый всех четырех факультетов" ("Странник и его тень", 1879).
"Сент-Бев заметил однажды, что слово классик как-то странно звучит в некоторых литературах. Ну, кто может, например, говорить о немецких классиках?.." ("Странник и его тень", 1879).
"Что вы чувствуете при упоминании о Винкельмане, который для того, чтобы освободиться от ваших грациозных дурачеств, отправился к иезуитам, вымаливая у них помощь, и поздний переход которого в другую веру опозорил не его, а вас? Вы не смеете назвать имя Шиллера, не краснея, взгляните на его портрет!.. Блестящий взгляд, который с презрением обходит вас, эти щеки, покрытые смертельной бледностью, разве они вам ничего не говорят? Для вас это только прелестная, божественная игрушка, которая сломана вами" ("Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель. (Критика книги "Старая и новая вера")", 1873).
"Бедный Вагнер! Куда он попал! - Если бы он попал ещё к свиньям! А то к немцам!" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).
"Что такое вся немецкая нравственная философия, начиная с Канта со всеми ее французскими, английскими и итальянскими отпрысками и отголосками? - Полутеологический поход на Гельвеция, отрицание завоеванного свободного мировоззрения и указания на настоящий путь, найденный с таким трудом, что он так хорошо и выяснил" ("Странник и его тень", 1879).
"Немцы - их называли некогда народом мыслителей, - мыслят ли они ещё нынче вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму, политика поглощает всю серьезность, нужную для действительно духовных вещей - "Deutschland, Deutschland uber alles", я боюсь, что это было концом немецкой философии..." ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888).
"Ни один из современных культурных народов не имеет такой плохой прозы, как немцы" ("Странник и его тень", 1879).
"Немецкая проза ещё очень молода: Гёте считает Виланда ее отцом. Так молода и уже так безобразна!" ("Странник и его тень", 1879).
"Действительно, я научился достаточно безнадёжно и беспощадно мыслить о "немецкой сущности", равным образом и о современной немецкой музыке, которая - сплошь романтика и самая не-греческая из всех возможных форм искусства; кроме того, перворазрядная губительница нервов, вдвойне опасная у такого народа, который любит выпить и почитает неясность за добродетель" ("Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм", 1869-1871).
"Немецкая проза, которая ценится как самобытный продукт немецкого вкуса и которая в самом деле составилась не по одному образцу, могла бы горячему защитнику будущей самобытной немецкой культуры дать указание на то, какой вид будет иметь настоящая немецкая одежда, немецкая общительность, немецкое убранство комнат. Один немец, долго думавший над этим, в ужасе воскликнул: "Но, Боже мой, мы, может быть, уже имеем эту самобытную культуру - только никто об этом не говорит охотно!"" ("Странник и его тень", 1879).
""Немецкий дух" - это мой дурной воздух: я с трудом дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдаёт каждое слово, каждая мина немца" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).
"Создали ли немцы хоть одну книгу, в которой была бы глубина? У них нет даже понятия о том, что глубоко в книге. Я познакомился с учёными, которые считали Канта глубоким..." ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).
"Но где есть теперь ещё психологи? Наверное, во Франции; быть может, в России; но во всяком случае не в Германии" ("Человеческое, слишком человеческое", 1876).
"Слыть человеком, презирающим немцев par excellence, принадлежит даже к моей гордости. Своё недоверие к немецкому характеру я выразил уже двадцати шести лет (Третье Несвоевременное) - немцы для меня невозможны. Когда я измышляю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).
"У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они пошлы, но это есть суперлатив пошлости - они не стыдятся даже быть только немцами... Они говорят обо всём, они считают самих себя решающей инстанцией, я боюсь, что даже обо мне они уже приняли решение... Вся моя жизнь есть доказательство de rigueur для этих положений. Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, delicatesse в отношении меня" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).
"Почему бы не предоставить слова моему подозрению? Немцы и в моём случае опять испробуют всё, чтобы из чудовищной судьбы родить мышь. Они до сих пор компрометировали себя во мне, я сомневаюсь, что в будущем им удастся это лучшим образом. - Ах, как хочется мне быть здесь плохим пророком!.. Моими естественными читателями и слушателями уже и теперь являются русские, скандинавы и французы, - будет ли их постоянно всё больше?.." ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908).