Тегюль Мари : другие произведения.

Письма дочери белого генерала

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это подлинные письма дочери генерала Добровольческой армии Георгия Эдуардовича Берхмана, Ирины Берхман, своей гимназической подруге Людмиле Бычковской в Тифлис.Написаны были 90 лет тому назад. Иллюстрации смотрите отдельно, в текст они плохо помещались.
  
  ПИСЬМА ДОЧЕРИ БЕЛОГО ГЕНЕРАЛА
  
  
  ГОРОД
  
  Казалось, что такого города не было. Как будто стерли его из памяти - Тифлис 1914 - 1921 годов. Призрачный, в легком мареве, как в густой вуали, он жил только в запретных воспоминаниях. Но постепенно стал выплывать из-за завесы тайны.
   Тифлис это не один, это два города. Один город без другого не мог существовать. Тот, другой, на месте древнего, был такой крепкий, с запахами курдючного сала, жареных на мангале бадриджанов, со звоном золотых червонцев, криками мушей "хабарда", персами в остроконечных войлочных шапках с крашеными хной редкими бородами и кончиками пальцев, с муллами в зеленых и белых чалмах, пробирающихся через майданское столпотворение к суннитской или шиитской мечетям, хевсуров и их рыжеволосых жен и дочерей в черных, расшитых крестами крестоносцев одеждах, с почтенными мокалаками-армянами в чохах и московских картузах, чарвадарами и их караванами, толкущимися возле караван-сараев, серными банями и джамадарами в облаках мыльной пены трущими кисой спины и бедра посетителей, ковровыми лавками с персидскими коврами, паласами, хурджинами, карабахскими полосатыми джеджимами, яркими муфрашами, в которых, как в сундуках, хранили приданое невест, и еще многими другими лавками, со множеством необыкновенно вкусных вещей, разными сортами винограда всех оттенков, от почти черного до прозрачного, бледнооливкового и кистями с огромными розовыми виноградинами - "дамскими пальчиками" или мелкими, без косточек, из которого изготавливается лучший кишмиш, висящими гроздьями коричневыми чурчхелами, кахетинскими, карталинскими, имеретинскими, пришедшими из далекого средневековья, когда воины брали их с собой в поход, изготовляемыми из нанизанного на веревочку грецкого ореха, облитого уваренным густым виноградным соком, пирамидами из абрикосов, персиков, александрийских груш, темнозеленых и черных слив, овощными с горами бадриджанов, помидоров, капусты всех сортов, букетами зелени - петрушки, киндзы, тархуна, цицмати, рехана, горами лобио - белого, мелкого красного "миндврис лобио", черного, пестрого, пекарнями-тонэ, из которых несется вкусный запах свежеиспеченного чурека, лаваша или этих странных, похожих на ладьи, шоти, которые еще в языческие времена приносили в жертву идолу, густо-синим небом и оливково мутной Курой, бесконечными островерхими куполами грузинских и армянских церквей и редкими луковками русских, минаретами, синагогами, а также кирхой и костелом. С лакированными фаэтонами и седоками в черкесках и сюртуках, мчащимися в Ортачальские сады, во всякие там "Эльдорадо", "Майская роза", "Друзья", "Над Курой", "Монплезир", "Аргентина". И в другом направлении - в сторону Верийских садов, где кутили в "Фантазии", "Эдеме", "Дарьяле". О, да, конечно, конечно, и в знаменитый кафе-шантан Горгиджанова в саду Муштаид, где поет "францужанка" мамзель Маргарита. И шепотом, шепотом, да, ну что-же, жертвы общественного темперамента, там, за рекой - "Семейный уголок", "Милый Край". А теперь и кинематографы, все на Михайловском проспекте - "Одеон", "Мулен-Электрик" и новый "Аполло", его расписывает Бенедикт Телингатер, просто Бено, красавец мужчина! Нет, кажется, "Аполло" расписывает итальянец Долижани, а Бено роскошный дом рыбопромышленника Абазова на том же Михайловском. А Риччи и сыновья Анжело Андреолетти, "мастера мраморных дел", тоже решили завести кинематографы. Простите, какие кинематографы? Век-то какой на дворе? А какая разница, какой хотите-то? Можно в средние века, тогда пожалуйте на Майдан, на Авлабар, в Сеидабад, он же Харпух. Там везде вкраплены и остатки более ранних времен. А хотите в 19-й век, извольте взять фаэтон на Майдане и мимо Темных рядов, вдоль Армянского базара на Эриванскую площадь. Почему вдруг Эриванская? В общем-то она не Эриванская, а площадь Эриванского, названная в честь Его светлости генерала-фельдмаршала, генерала-адъютанта, главнокомандующего действующей армией, генерала-инспектора всей пехоты и дальше целая страница перечислений званий и орденов, алмазами украшенных, а также золотых шпаг, также алмазами украшенных, князя Ивана Федоровича Варшавского, графа Паскевича-Эриванского. Но и тут не уйти от Востока - на площади огромный караван-сарай купца первой гильдии Габриэла Тамамшева. Кроме площади именем графа названа и одна из улиц Сололаки, европейского Тифлиса, улица Паскевича, где в двенадцатом номере живет только окончившая в 1919 году гимназию барышня, которой адресованы письма ее гимназической подруги.
  С замирание сердца слушают барышни рассказы старшего поколения о былой роскоши, о том, как предпоследний наместник государя-императора на Кавказе, граф Воронцов-Дашков устроил на Головинском проспекте парад Тифлисскому гарнизону по случаю своего дня рождения. Красавец старый граф был верхом на своем огромном белом англо-арабе в форме лейб-гусар, которыми он командовал. Алый доломан и белый конь. Красное и белое, мундир и власть. А за ним на серых в яблоках конях два его сына-гусара и два делегата лейб-гусар, прибывшие на торжества поздравить графа как бывшего командира и поднести ему золотую саблю от полка. Традиционно в честь графа были произнесены речи - как всегда, от имени Кавказской армии, генералом князем Николаем Николаевичем Баратовым*, а от имени гражданских - городским головой города Тифлиса Александром Ивановичем Хатисовым*, известным на Кавказе оратором.
  Прогуливаясь по Головинскому барышни видели, как к Штабу проносится мотор с открытым верхом, а в нем маленький генерал князь Баратов, любимец Тифлиса, в черкеске и казачьей папахе, весело смотрит по сторонам.
  А по Дворцовой, мимо дворца наместника проплывает лихой конвой, какие всадники, какие кони! И командир, красавец ротмистр князь Гиви Амилахвари!
   По Головинскому неспешно прогуливаются усачи в черных, белых и цвета густого красного вина черкесках с серебряными газырями, усачи в сюртуках и рубашках с белоснежными воротничками и манжетами, выписанными дюжинами из Вены, дамы под кружевными зонтиками в парижских туалетах, стайки барышень-гимназисток в коричневых или темно-синих форменных платьях с креп-де-шиновыми фартучками-передниками. Из первой гимназии степенно выходят юноши в темных гимназических формах, с гербами на поясах и фуражках.
   За две недели до Сарыкамышской битвы, когда армия была окружена, приехал в Тифлис проездом на Кавказский фронт Государь-император. То было в конце ноября 1914 года. Тифлис устроил Его Величеству торжественную встречу и радушный прием. Князь Баратов и городской голова Тифлиса приветствовали Государя-императора от имени всех тифлисцев, устроивших ему очень теплый и торжественный прием. Вот и дневниковые записи Николая Второго о своем посещении Тифлиса:
  "26-го ноября. Среда. Встал чудным солнечным утром. Оба хребта гор видны были отчетливо справа и слева... В 11 час. прибыл в Тифлис. Граф Воронцов был нездоров и потому графиня встретила на станции с придворными дамами. Почетный караул от Тифлисского военного училища и начальство. Поехал с Бенкендорфом в моторе; в одной черкеске было тепло. Народа на улицах была масса. Конвой Наместника сопровождал впереди и сзади. Посетил древний Сионский собор, Ванкский армянский собор и Суннитскую и Шиитскую мечети. Там пришлось подыматься и спускаться по крутым узким извилистым улицам старого живописного Тифлиса. Порядок большой... Днем посетил лазарет армянского благотворительного общества. Вернулся во дворец около 6 часов.
  27-го ноября. Четверг. Праздник Нижегородского полка провел в Тифлисе (Нижегородский полк квартировал в Грузии - прим. авт.), а полк проводит его в Польше! В 10 час. начался большой прием военных, гражданских чинов, дворянства, городской думы, купечества и депутации крестьян Тифлисской губ. Погулял в красивом саду 1/4 часа...После завтрака посетил больницу Арамянца. Вернулся после 6 час., и пил чай, и сидел с Воронцовыми. После обеда воспитанники гимназий прошли с фонарями и пропели гимн перед окнами дворца
  28-го ноября. Пятница. ... В 10 час. поехал в военный собор, оттуда в Храм Славы, в Закавказский институт и в женское заведение Св. Нины. После завтрака зашел в склад имени Аликс (императрицы Александры Федоровны - прим. авт.) тут же в залах, где работала масса дам. Затем посетил Тифлисский кадетский корпус и реальное училище, в котором были собраны ученики и ученицы других заведений. Вернулся во дворец в 4 1/4; а в 5 час. отправился в дом умершего купца Сараджева на чашку чая дворянства. Видел много старых знакомых дам и несколько очень красивых. Пел и играл грузинский хор. Пробыл там час с четвертью и приехал домой около 6 1/2.
   29-го ноября. Суббота. Утром принял всевозможные кавказские депутации. Посетил епархиальное училище и Тифлисское военное училище. Батальон юнкеров видел на плацу. Погода была дивная и теплая. После завтрака принял католикоса Кеворка всех армян... Погулял полчаса в саду. В 5 час. поехал на чашку чая к городскому управлению; все происходило по вчерашней программе. Масса очень любезных дам наперерыв старались угощать меня. В 6 1/2 вернулся и посидел с Воронцовыми до обеда. В 9.20 выехал из дворца с конвоем. Очень тепло проводил меня Тифлис; графиня Воронцова с дамами на станции. В 9.45 поезд тронулся дальше."
  Есаул конвоя, Николай Александрович Бигаев, оставивший нам свои воспоминания, писал: "Было устроено два грандиозных банкета в честь Государя. Один грузинским дворянством, а другой городом, короче говоря - армянским обществом. Грузинский банкет состоялся в доме особняке Сараджева на Сергиевской улице. Нижний этаж этого дома соединялся с верхним (вторым) в центре дома особой винтовой лестницей. И вот на всех ступенях этой лестницы были расставлены снизу до самого верха "парные часовые" из грузинских красавиц, созванных со всех концов Грузии. Государя повели на верх по этой лестнице. Я видел, как царь под палящими взорами чернооких грузинских девиц-красавиц конфузился, терялся, не знал куда руки деть, то хватался за ручку огромного кинжала в черной оправе, то за усы.... Среди местных красавиц, - а их было много, - выделялась княгиня Дадешкелиани, рожденная Гамкрелидзе... Нужно сказать, что государь был одет в черкеску серую длиной до пяток... Банкет и обстановка зала Сараджева, одного из богатейших грузин, была выдержана в стиле строго древнегрузинском. Армяне также подчеркнули свой стиль на своем банкете, состоявшемся в залах Артистического общества на Головинском проспекте. Они козырнули старинной музыкой на старинных же восточных национальных инструментах".
  Николай Второй направлялся на Кавказский фронт. Государь ехал по главному направлению, которое вело в Турцию: Тифлис, Александрополь, Карс, Сарыкамыш, Меджингерт, линия границы, Завинский перевал, позиция Ардост Баба и далее Эрзерум. По этому пути, начиная от Карса, уже были разбросаны российские войска и их тыловые учреждения, принадлежащие к Первому Кавказскому корпусу, которым командовал генерал Берхман*. "Там назревали события, угрожавшие империи. Тифлис постепенно превращался в прифронтовой город. Уже в декабре ждали прорыва турок на Батум, на Боржом. Морозы и снежные заносы мешали боевым действиям. Волей судьбы генералу Николаю Николаевичу Юденичу была вверена судьба главных сил Кавказской армии, атакованных корпусами 3-й турецкой армии. Для того, чтобы отразить турецкое наступление, требовалось проявить полководческое дарование. Главные действия развернулись возле небольшой станции Сарыкамыш. Гарнизон Сарыкамыша состоял из двух дружин государственного ополчения, состоявший из немолодых, а командовали ими офицеры, призванных из запаса. Там же находились два железнодорожных эксплуатационных батальона. И ополченцы, и эксплуатационники были вооружены устаревшими берданками, имея по 15 патронов на ружье. Но по случайности, на железнодорожной станции оказалось несколько стрелковых взводов, направляемых в тыл для формирования нового 23-го Туркестанского стрелкового полка, и два орудийных расчета с трехдюймовыми орудиями. Случайно оказались в тот день в Сарыкамыше и 200 человек выпускников Тифлисской школы прапорщиков, ехавшие на фронт в свои воинские части. Спешили к Сарыкамышу и другие части". Самонадеянный Энвер-паша, командовавший турецкой армией, потерпел под Сарыкамышем жестокое поражение. Да, это тот самый Энвер-паша, входивший в триумвират младотурок вместе с Талаат-пашой и Джемаль-пашой. Все трое умерли насильственной смертью, Джемаль-паша* был застрелен армянскими мстителями в Тифлисе, на улице Петра Великого.
  Генералы Баратов, Пржевальский, генерал Берхман, командовавший 1-ым Кавказским армейским корпусом - неполный список известных генералов, одержавших победу в этих боях под командованием Николая Николаевича Юденича.
  Приходили в Тифлис и печальные вести с германского фронта, появлялись раненые молодые офицеры. И если в начале войны журнал "Огонек", выходивший еженедельно, из номера в номер печатал фотографии погибших офицеров, вначале на одной странице, потом на развороте, то к концу года он уже захлебнулся. В 1915-ом году в Тифлис был привезен прах князя Константина Багратиона*, офицера лейб-гвардии Конного полка, перешедшего в начале войны в пехоту и убитого на Германском фронте. Князь Багратион был мужем дочери великого князя Константина Константиновича, княжны Татьяны, впоследствии, после смерти мужа постригшейся в монахини и ставшей игуменьей Тамарой. В Тифлисе на всем пути торжественной похоронной процессии были выстроены шпалерами войска гарнизона и все учебные заведения города, в том числе и кадетский корпус.
  
  Прошли 1915-й год, 1916-й год и наступил 1917-й, год Катастрофы.
  
  Надвигалась, надвигалась черная туча...И есаул конвоя, Николай Александрович Бигаев, живший на Фрейлинской улице в Сололаки не знал, что на той же Фрейлинской, ближе к Банку, снимает комнату Иосиф Джугашвили, готовя знаменитый экс. Не любил господин Джугашвили этот город за его щеголеватых князей и меценатов, всяких там Багратионов и Амилахвари, а особенно Сараджевых и Зубаловых, дающих деньги кому угодно, но только не ему. И завидовал в глубине души аристократизму первых, богатству вторых. А иначе зачем было ему, захватившему власть, выбирать себе в Подмосковье именно дачу Зубалова? Не любил он и не от мира сего поэтов, таких же сумасшедших художников и писателей. Не любил он этот город за его праздный и праздничный Головинский, аристократично-буржуазные Сололаки, за шумный торговый Майдан. Не было в этом городе рабочего класса, сетовал он и отправился мутить этот несчастный класс в Баку.
  И результат. Рухнуло государство. В России революция, гражданская война. В Грузии к власти пришли меньшевики.
  "В Тифлисе появились германские войска. Это было гораздо лучше турок, но все-таки немцы были врагами. В других частях России они приносили с собой освобождение от большевистского террора и порядок, и поэтому это забывалось. В Грузии порядок был и без них. Грузинское правительство, лавируя в сложной международной обстановке, старалось задобрить немцев. Немцев сменили англичане, и шотландские юбки стали объектом шуток тифлисских кинто. С англичанами, как с союзниками России, кадеты пытались объединиться, но мешало незнание языка. Первая годовщина независимости Грузии была отмечена торжественным парадом. В длинной процессии шли красивейшие девушки и юноши всех частей Грузии, особо выделялись пшавы и хевсуры в рыцарских доспехах времен крестоносцев. Эти два маленьких племени были потомками западных рыцарей 4-го крестового похода, не дошедших до Святой Земли и вместо Иерусалима взявших в 1204 году Константинополь. Контратака Алексея Комнена отрезала часть крестоносцев от выхода в Мраморное море. Рыцари осели на черноморском побережье Кавказа, смешались с местным населением, и их правнуки сохранили доспехи 13-го века. В первой колеснице ехала красавица Нина Утнелова, изображавшая Грузию" - это из воспоминаний бывшего тифлисского кадета Льва Сердаковского*.
  В октябре - ноябре 1918 года английские войска вошли в Батум, Баку и Тифлис. К концу декабря в Грузии было уже около 25 тысяч английских войск и 60 тысяч во всем Закавказье. В августе 1919 года в Тифлисе была учреждена британская миссия во главе с Верховным комиссаром Оливером Уордропом*, прекрасно говорившим по-грузински. Британская миссия располагалась в верхней части улицы Петра Великого, где часто прогуливались наши барышни, навещая свою подругу "Юзбашу", Нину Юзбашеву, в доме которой, в шестом номере по улице Петра Великого, часто устраивались вечера и театральные представления.
  Но черная метка время от времени появлялась в разных частях города.
  В 1919 году, осенью, по городу пронеслась трагическая весть - на Верийском спуске бомбисты убили генерала Баратова. Генерал Баратов стал особенно знаменит как командир Персидского экспедиционного корпуса, в который входила Кавказская кавалерийская дивизия, в результате вторжения которого в Персию впоследствии к власти пришел артиллерийский офицер Риза-хан Пехлеви, свергнувший династию Каджар и основавший новую шахскую династию. Получив приказ связаться с английскими войсками в Месопотамии, на которых сильно наседали турки, Баратов отправил туда казачий отряд сотника Гамалея. Казаки проделали труднейший переход через безводную пустыню, и связь с англичанами была установлена. Это было сенсацией, прославившей Баратова. К генералу Баратову, в его корпус, был выслан великий князь Дмитрий Павлович, после убийства Григория Распутина, в котором тот принимал участие. Что, кстати, и спасло ему жизнь - оставшиеся в России члены царской фамилии были убиты. В Тифлисе в 1919 году генерал представлял Белое движение. Двое бомбистов, Аркадий Элбакидзе и Лорткипанидзе бросили в генерала бомбу, ранив его в ноги - одну ногу пришлось ампутировать. А вот один из бомбистов, Аркадий Элбакидзе, был убит. И Верийский спуск при большевиках был назван его именем.
  19-й год...
  Бушует в России гражданская война. И бежит, бежит она, Россия, по льду Финского залива, через Бессарабию, через Крым, через меньшевистскую Грузию в разные стороны, куда глаза глядят. Город переполнен беженцами, он дает им передышку, а потом бег дальше, дальше от красной инквизиции.
  И Тифлис становится временным пристанищем для потерявших свою страну людей. Тифлисский, знаменитый впоследствии футурист Илья Зданевич, плод смешения польских и имеретинских кровей, писал о Тифлисе, расположенном на 41-ом градусе широты: "Большинство великих светоносных городов - Мадрид, Неаполь, Константинополь, Пекин, Нью-Йорк - расположены на 41-ом градусе. Иисус провел в пустыне 40 дней; Заратустра - тоже; из 41-го дня они вышли окрепшими. 41 является символическим числом".Сюда, на 41-й градус, ехали сотни, тысячи белых. От гражданской войны, холода и голода сюда шла толпа беженцев. Приехавшие и жившие в Тифлисе смешались, чтобы создать удивительную, неповторимую по своему звучанию гамму. Это было только временно. И нельзя сказать, что такое смешение племен и народов было в Тифлисе впервые. Если немного поскрести каждого истинного тифлисца, то можно обнаружить среди его предков итальянцев, немцев, французов, венгров, поляков и многих, многих других. Тифлисцы в очередной раз гостеприимно распахнули свои сердца и двери своих домов. Наступил тифлисский серебряный век. Он был уже подготовлен всем предыдущим временем. Учились в Париже художники - Ладо Гудиашвили, Эличка Ахвледиани, Шалва Кикодзе. Яков Николадзе стажировался у Родена. И так как в Тифлисе все переплетено, его внучка, Русудан Николадзе, вышедшая замуж за историка Полиевктова, жила в Тифлисе на Гановской улице в квартире, расписанной Сергеем Судейкиным. В недалеком прошлом этот дом принадлежал князю Туманову, который любил устраивать домашние театральные представления. Это было модно и делалось во многих тифлисских особняках. И вот Судейкиным расписывается обыкновенный дом в стиле комедии дель арте и античных театральных масок. И штрих времени - на одной из этих росписей был изображен запрещенный позже мэтр тифлисских писателей и поэтов Григол Робакидзе. Чтоб не вызывать гнева властей предержащих, позже поверх портрета Робакидзе был нарисован Шота Руставели. А Сергей Судейкин, московский художник, бежавший из Москвы в 1919 году, вместе с Ладо Гудиашвили, Давидом Какабадзе и Савелием Сориным расписывают в подвале Артистического общества ставшее знаменитым артистическое кафе "Химериони" - прибежище тифлисской богемы тех лет. И не только они расписывали "Химериони" - там были и Давид Какабадзе, и Кирилл Зданевич, брат Ильи Зданевича. Невозможно, чтобы какое-то участие в этом предприятии не принимали и другие художники, хотя бы советами или посещениями - это и Зигмунт Валишевский, и Александр Бажбеук- Меликов и многие другие. Как из рога изобилия сыпались артистические кафе с причудливыми названиями, вроде "Химериони" - "Ладья аргонавтов", "Фантастический кабачок". Приехавший еще в 1917 году в Тифлис поэт Сергей Городецкий организует "Тифлисский цех поэтов", провозгласив себя "синдиком". Среди адептов Рафалович, Эльснер и многочисленная группа начинающих поэтов: Татьяна Пояркова, Борис Данцигер, Александр Гербстман, Владимир Сапожников, Григорий Баммель (Бажбеук-Меликов), Борис Агапов, Обольянинов, Николай Образцов (бывший священник), Анна Антоновская, генерал Александр Кулебякин и другие.
  Самые шикарные богемные женщины с авантюрными биографиями оказались в Тифлисе, среди них Вера Артуровна Судейкина, в то время жена Сергея Судейкина, до того имевшая трех мужей, и потом, в эмиграции, ставшая женой Игоря Стравинского. Она была танцовщицей в дягилевской антрепризе, актрисой Камерного театра Таирова, где, кстати, и познакомилась с Судейкиным. Джон Боулт, историк российского авангарда, писал: "В апреле 1919 года Тифлис был городом резких контрастов - тончайших поэтов, европейской элегантности и азиатской экзотики, посольств Бельгии, Германии, Франции, Персии, Турции и Швейцарии и густых облаков пыли. Тут нет места говорить подробно о "тифлисском Парнасе", о группе "Голубые роги", о "Цехе поэтов" Городецкого, о кафе "Химериони" и о "Фантастическом кабачке". Достаточно сказать, что в Тифлисе Судейкины сразу вошли в эту культурную смесь, общаясь с Крученых, Валишевским, Николаем Чернявским, Гудиашвили, Робакидзе, братьями Зданевичами и Игорем Терентьевым. Эти - и другие - писатели и художники оставили стихи, картинки, карикатуры, романтические высказывания в семейном альбоме Веры Артуровны. В свою очередь, Судейкин портретировал своих тифлисских друзей, и Вера Артуровна наклеивала их фотографии. Полагаем, что многие из этих посвящений писались именно в кафе "Химериони", где Судейкин часто выступал как театральный художник и расписывал стены. Можно сказать, что как раз самая "авангардная" часть альбома Веры Артуровны принадлежит именно тифлисскому периоду. В Тифлисе Судейкин писал много, давал интервью газетам, участвовал в выставках (например, "Малом круге" в мае 1919 года), ходил в Театр оперы и балета и Театр миниатюр, много раз бывал в кабаре и ресторанах, таких, как "Павлиний хвост" и "Ладья аргонавтов". Предыдущая жена Судейкина, Ольга Глебова-Судейкина, тоже "женщина с биографией", героиня ахматовской "Поэмы без героя". Странные отношения в ту пору связывали мужчин и женщин богемы. В начале совместной жизни на квартире у Судейкиных жил друг Сергея, поэт Михаил Кузмин. Однажды Ольга случайно обнаружила дневник поэта и не смогла устоять против искушения прочитать его. С той минуты у нее не осталось никаких сомнений насчет чувств, связывавших двух мужчин. На грани приличия, а иногда и вовсе за гранью были выходки Ольги Глебовой-Судейкиной. Она танцевала с Вацлавом Нижинским, исполняла танцы в частных салонах и кабаре. Как и Айседора Дункан, танцевала почти обнаженной.
  В том же Тифлисе в это время были и другие, ставшие легендарными, женщины. Валерия Валишевская, сестра Зиги Валишевского, выведенная Константином Паустовским в романе "Бросок на юг" под именем Марии. Валерия Валишевская была вначале замужем за Кириллом Зданевичем, потом стала женой врача-микробиолога Навашина, и уж потом - Константина Паустовского. Саломея Андроникова, сестра красавца Яссе Андроникова, уехавшая в Париж из Батума с фантастическим человеком, Зиновием Пешковым, братом Якова Свердлова и приемным сыном Максима Горького, ставшего потом известным французским генералом. Кстати, Зиновий Пешков* по просьбе Саломеи Андрониковой помог эмигрировать Судейкину и Сорину во Францию. Они уплыли на параходе "Souirah" из Батуми 8 мая 1920 года.
  Да разве только дамы со звучными биографиями поражали тогда Тифлис!? Английский журналист, Карл Бехофер Робертс, оказавшийся в это время в Тифлисе, увидел в городе "все, что осталось от русского общества: поэтов и художников из Петрограда и Москвы, философов, теософов, танцоров, певцов, актеров и актрис". На террасе одного из кафе он встретил Гурджиева в обществе модного грузинского поэта Паоло Яшвили и еще нескольких грузинских поэтов, в том числе и Григола Робакидзе. Гурджиев оказался в самой гуще тифлисской богемы, он проводил время в духанах и ресторанах с поэтами и художниками, обсуждал планы на будущее со своими спутниками и одновременно налаживал бизнес по торговле коврами. Гурджиев отвел англичанина в тифлисские серные бани, где тот был по всем правилам обработан терщиком -джамадаром. Судя по описанию, это были орбелиановские "пестрые" бани - "чрели абано". Затем он угощал его в колоритных духанах с видом на Куру и очаровал тем, что не вел с ним "теософских" разговоров, а наслаждался покоем и гостеприимством знакомого ему с юности города. Англичанин написал о Гурджиеве, что "это несостоявшийся Распутин", имея в виду его гипнотическое воздействие на окружающих.
  Свидетельством близости Гурджиева и тифлисской богемы является его портрет, нарисованный Зигой Валишевским с автографом Гурджиева. В это же время в Тифлисе находится композитор и дирижер Томас, или на русский лад Фома Александрович, де Гартман, русский аристократ и внучатый племянник Эдуарда де Гартмана, автора знаменитой "Философии бессознательного". Он знакомый Гурджиева еще с Санкт-Петербурга, вернее, с Петрограда, так как они познакомились там в 1916 году. К тому времени он был уже известным композитором. В 18 лет он получил диплом Петербургской консерватории, а тремя годами позже Нижинский и Павлова поставили в Императорской опере его балет в четырех действиях "Розовый цветок". В годы перед Первой Мировой войной де Гартман изучал дирижерское мастерство в Мюнхене у Феликса Моттля, ученика Вагнера. Именно тогда он встретился с художником Василием Кандинским и сочинил музыку для экспериментального сценария Кандинского "Желтый звук". После этого они стали друзьями на всю жизнь.
  В это же время в Тифлисе мадемуазель Жанна Матиньон, к тому времени уже мадам Зальцман, ставшая женой известного театрального художника Александра Зальцмана, сына тифлисского архитектора Альберта Зальцмана, ученица Жака Далькроза, дает уроки ритмической гимнастики. Де Гартман, познакомившийся в Оперном театре с Зальцманом, знакомит их с Гурджиевым. Гурджиев переполнен клокочущей в нем энергией - он хочет поставить на тифлисской сцене "Борьбу магов", он заводит дружбу с английскими офицерами и чиновниками - английские корабли стоят на рейде в Батуми и только оттуда можно отправлять ковры, торговля которыми у него идет сейчас небывало удачно, он заигрывает с меньшевистским правительством и меньшевики разрешают ему открыть в Тифлисе Институт гармоничного развития человека. Вскоре Гурджиев целиком перенял у Жанны основанную ею в Тифлисе школу эвритмии и начал обучать ее воспитанниц своим "движениям" и танцам, а еще через некоторое время Александр Зальцман выхлопотал для Гурджиева рабочую комнату в Тифлисском оперном театре и тот начал работу над постановкой балета "Борьба магов". "Гурджиев увлеченно вел занятия с танцорами, одновременно работая над сценарием балета и рисуя декорации. Не знавший нотной грамоты, он насвистывал де Гартману музыкальные темы, которые должны были лечь в основу балета, а де Гартман их записывал. Александр де Зальцман работал вместе с Гурджиевым над костюмами, а Жанна де Зальцман - над хореографией. Гурджиев сам шил многие костюмы и делал эскизы декораций. Параллельно он занимался торговлей коврами, но денег на постановку не хватало, их не хватало даже на костюмы.
  Нестабильность местных режимов выражалась в стремительной девальвации местных денег - заработанные на ковровом бизнесе деньги мгновенно обесценивались. В этой обстановке Гурджиев предпочитал хранить деньги не в обесцененных рублях, а в коврах, но расплачиваться коврами за постановку было невозможно. Между тем, политическая обстановка в Тифлисе становилась все более неспокойной, и хотя большевики пришли в Грузию лишь в январе 1921 года, Гурджиев принял решение покинуть Тифлис уже летом 1920 года - Институт просуществовал несколько месяцев. Разделив ковры - их единственное богатство - между своими учениками, Гурджиев двинулся с ними в сторону моря".
  "В сторону моря" вскоре начался и бег всех, кто бежал от большевиков. Бег, окончившийся огромной эмиграцией.
  
  
  ПИСЬМА
  
  Письмо первое
  1 августа 1919 года
  Ну, и поезд у нас чудный был - летели прямо! Думали, что приедем сегодня вечером, а приехали в 10 утра. И еще выехали с таким опозданием. Сейчас уже четыре часа. Сижу в Лелькиной комнате одна, у открытого окна. Кругом море зелени, слышится непрерывный шум речки.
  Облачное небо - прохладный, серый день, который так любишь ты и который когда-то любили Леонардо и Джиоконда ( ты, конечно, трижды восклицаешь "плагиат"!!!)
  Все кажется окутанным вуалью - тусклым и нежным. Недалеко от дома холм весь в зелени, полого спускающийся к нашей Слободе. У его подножья две башни радио-телеграфа выделяются на голубовато-сером небе, еще более хрупкие и грациозные, чем Эйфелева башня. А за ними далеко чуется бесконечный водный простор. Но начнем сначала.
  Тифлис. Немного зареванная влезаю в купе, подлипаю к окну. Подставляю лицо ветру. Немного грустно, но в голове совсем нет мыслей.Тянутся скучные, голые поля. Но после Авчал начинаются горы - сумерки, самое грустное и тихое время. Слежу за шоссе, которое вьется между рельсами и рекой. По нему мы тогда ездили на пикник. Вспоминается эта поездка, которая оставила по себе глубокое впечатление. Душу как-то окутывает красота этой дикой и вместе с тем нежной местности (что-то это слово слишком часто встречается, никак не могу от него отделаться); горы, огни в селеньях наверху; на горе, над тем местом, где сливаются Арагва и Кура высится древний, дивный монастырь.
  Мучительно стараюсь вспомнить начало "Мцыри" и не могу. После Мцхета стало совсем темно.
  Так как мы все были ужасно измучены, то улеглись спать. Папа* внизу, а мы с мамой* вместе наверху. Что-то обе мы никак не могли заснуть. Вдруг слышу тихо, тихо: "В темном зале давно уж умолкнул рояль"... Сердце не выдержало - села. Так чудно звучал этот романс среди ночи под грохот колес. Это мама, чтобы не думать, а следовательно и не плакать, вздумала петь. Потом она , все-таки, поплакала. Мы обе потом долго пели _ Изу Кремер*, Вертинского, Прозоровского, Чайковского.
  Наконец, задремали. Было душно, но в разбитое окно сильно дуло и мама все время сползала вниз, чтоб прикрывать папу - у него грудь что-то начала ломить. Словом, я почти не спала.
  Утром просыпаюсь, оказывается, уже Нотанеби. Значит, сейчас уже Кобулеты. Скатываюсь вниз, лопаю пирожки, глотаю чай, пудрю нос и к окну.
  Рядом в окне профиль "господина с папиросой".
  Он бирзюк и с ним едут еще какие-то бирзюки, военные, на каждой станции подлипающие к нашему окну.
  Родненькие Кобулеты, появляется вдали полоска света - море. Вот оно уже под колесами вагона. Я чуть не выкидываюсь из окна от восторга. Что может быть в мире лучше моря! ( сейчас звучит сирена с парохода). Без конца, без края. Запах соленой влаги и пышной, южной растительности, знакомый плеск волн.
  В море выдается мыс, а на нем "Castel à mare" с балконом, повисшим над самым морем.
  Проезжаем Цихисдзири - конечно, о Нине нет и помину. Въезжаем в тоннель, над ним дивное имение генерала Баратова*, это Зеленый Мыс. Потом Чаква.
  Я знаю, что по ту сторону полотна простираются зеленые горы, чайные плантации и бамбуковые рощицы. Я не вижу, но я чувствую все это.
  Вдруг открывается Батум, выдающийся в море, с высоким собором и какой-то громадный, верно, океанский, пароход. Я еще не видела такого большого парохода. И грустно, чувствуешь, что может быть никогда больше не увидишь всю эту красоту, И хочется туда, далеко, далеко в море, где на горизонте чуть виднеется пароход, хочется новой жизни, хочется простору.
  В Тифлисе душно. Но все же было бы так чудно знать, что дом-то остался в Тифлисе и что я всегда смогу вернуться туда. Я себя чувствую такой ужасно одинокой! Подъехали к Батуму - english"ей без конца и эфиопов, то есть индусов. Бананы перед вокзалом, всюду цветущие красно-розовыми цветами деревья.
  Папа остается на вокзале с вещами, а мы с мамой на извозчике едем к нашим. Это очень далеко за городом.
  Домик крошечный, комнатки низенькие, но какие-то уютные.Окна выходят на неширокую дорогу, за ней сейчас же шумливая, узенькая, стремящаяся по камням речка Бацхана (кстати, мой адрес: Холодная слобода, угол набережной речки Бацхана и Александровской улицы, дом Потто - мне). На другом берегу речки густой парк, бывший казенный, где теперь англичане и их госпиталь.Оказывается, сестры иногда приходят к Леле за цветами, надо будет узнать, может быть Пупа здесь служит. За домом маленький садик, полон роз и мандариновых деревьев, усеянных маленькими, зелеными плодами. Совсем деревня - много воздуху и зелени. В комнатах знакомая старая дедушкина мебель, пожелтевшие, такие знакомые карточки, всюду дедушкины портреты. Старенькая, незаметная болонка на ковровом кресле. Бестолково повешены всякие картины в золотых рамах, головы кабанов и диких коз. Лелька приготовила завтрак - как я хохотала, когда принесли конденсированное молоко и во славу твою слопала его столько, что больше не могла дышать. Получила плитку шоколада. Хотела по привычке оставить тебе и Веке - потом только вспомнила, что не надо. Тут хорошо, но тесно.
  Разбирала старые бабушкины книги, нашла много очень интересного. Этот запах старых книг, таких пыльных, со слипшимися листами. Некоторые издания 1837 года.
  Скоро уже обед, надо пойти вымыть руки.
  Да, о наших. Степка тот же и Леля та же, хотя она немного поправилась, поздоровела, загорела. Такая же длинная, заботливая и любящая. Марфа Дмитриевна тоже ничуть не изменилась - та же противная, крысиная физиономия, крошечные, слезящиеся глазки, та же дюжина юбок и та же чалма на голове из полотенца, прикрытая черным кружевом. От меня не отходит, я уже не знаю, куда деваться.
  "Ах, вы, моя деточка, до чего же вы похорошели, да как вы схожи с Векочкой, но пошустрее ее, та ведь спокойная. А как Дидечка? А какая же цена какарузной муки в Тифлизе? А Василий Александрович*-то, голубчик!" и вдруг чмокает дедушкин портрет.
  Я закрываю дверь к маме, а сама упорно тычу нос в книгу. К счастью Леля ее отзывает.
  2 августа 1919 года
  Восьмой час по здешнему, английскому, времени. Сижу у окна, выходящего на дорогу и на речку. Мимо все время проходят люди: бабы в платках, неодобрительно вскидывающие на меня глаза, босоногие ребятишки, которых, очевидно, заинтересовало мое писательство; работники, торопливо идущие с опущенными в землю глазами и английские солдаты, приостанавливающиеся на мгновение, чтобы бросить мне : "Допри вэчэр, баришна". На другом берегу речки белеют домики английских сестер.
  Я была и вчера, и сегодня в госпитале и ничего не узнала. Надо пойти в город. В госпитале чудно - выздоравливающие гуляют в парке, какие-то служащие, верно, играют в теннис. Одна хорошенькая сестра, к которой я обратилась с вопросом, играла цветком у лица и флиртовала с мальчуганом офицериком. Здесь так тихо и спокойно.
  Странно, что там где-то лежит Тифлис; пока у меня нет тоски, но все же иногда бывает как то не по себе. Ведь ты понимаешь, что это навсегда!
  Минутами до боли хочется, чтобы ты была здесь - обо всем невозможно писать, а здесь так чудно.
  Сейчас лопала хлеб с честером.
  Уже скоро ужин. Меня прервали - Степка позвал в сад, где он работал. Оказалось, что к забору подошли три индуса (опять индусы). Я заговорила с ними. До сих пор разговаривали. Интеллигентные, милые, два из Бомбея и один из Мадраса, прекрасно говорящие по английски. Тот, который из Мадраса, совсем мальчуган - тонкий, нервный, с красивым, милым лицом, почти совсем черный. Глаза у него в поллица и прелестные. Конечно, я их пригласила к себе на завтрак. Утром постаралась все-таки пробраться в город. Как ужасно, что ты никогда не бывала на берегу моря. Невозможно рассказать тебе, что значит вечер у моря, можно произнести все известные слова, назвать все краски и оттенки и все-таки не получить о нем понятия. Только одна музыка может передать это.
  Я совершенно не знаю, когда мы едем - через день, через неделю или две. Ждем парохода.
  Понедельник, 4-ое августа.
  Уже верно пятый час. Сижу у речки на маленьком коврике. Только что вымыла ноги, вода совсем теплая. Днем страшно пекло, да и сейчас в комнатах и в городе душно. А здесь тихо и прохладно. Я одна, на порядочном расстоянии кругом нет людей. А что может быть лучше этого? Вчера утром на речке вода под солнцем отлдивала яркой синевой и по ней плыло целое стадо белых, без единой отметины, гусей. Наш садик полон роз. Леля каждое утро продает по 60-80 и по 100 штук. А еще сколько днем распускается. Даже около m-me Durand тянутся кусты красных роз. Я подсмотрела сегодня в саду, что у одной из тубероз распустилась большая белая звезда - она была вся покрыта росой...Казалось бы, настроение у меня должно быть чудное, а оно довольно-таки скверное. Черт ее знает, опять прилезает тоска.А ведь я тогда совсем обалдеваю.
  Папа и мама страшо измучены, все время по жаре ездят в город. Никак не могут вагон с вещами перевезти на пристань. "Возрождение" так полно, что туда некуда и плюнуть, "Аскольд" тоже полон, да и потом это скверное плоскодонное судно. Кажется, будем ждать "Св. Николая". Здесь в гавани стоят несколько иностранных и русских судов, один английский миноносец. А в открытом море, в карантине, стоит большое итальянское судно, так как оно привезло двух чумных больных из Констанцы. Не кажется ли тебе, что Батум - это дверь в большой, большой мир?
  Неужто я его никогда не увижу?!
  Как бы ужасно хотела иметь сейчас в руках твое письмо! Какие вести с Олимпа? Какие новые скандалы с "компанией"? Какой новый пунктик помешательства у Симы после "темперамента", "регресса" и "влюбления"? Что ты делаешь, что ты думаешь? Есть ли кто нибудь интересный на горизонте? Как ведет себя Тореадор?Был ли Надир после моего отъезда? Да пиши же ты, чума тебя побери!
  Зовут домой. Вот тоже в печень сели, нечего им больше делать, как только всюду ходить за мной.
  Ты знаешь, кажется, пропал мой чемодан. Там все мое белье, все мелочи и дневники. Я прямо уже не знаю, что делать.
  Твоя Ира.
  Вечер. Только что ушли три моих "эфиопа". Моего красивого мальчугана зовут Харбард.Он любит немножно зло понасмешничать. Люис немного утомляет своей болтовней. У него странное лицо - широкое, сонливое с грустными, никогда не улыбающимися глазами. Оба они довольно объевропеяны, христиане.А Хаппу совсем дикарь - добродушная, маленькая, страшно подвижная обезъянка, готовая всегда заливаться хохотом. Они мне приносят шоколад, конфеты, какао, английские журналы и книги. Вот мое общество.
  Но они сидят не очень долго, а это приятно.
  Слава Богу, сегодня принесут мой чемодан (тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить). С нетерпением жду писем от тебя.
  5-ое, вторник
  Сегодня все утро рылась в бабушкиных старых альбомах. Много старых карточек, альбомов со стихотворениями, с рисунками. Много замечательных альбомов - много любимого модерна. Есть чудные вещи, которые я собираюсь стибрить.Все равно они тут никому не нужны. Во-первых, "Рождение Венеры" Ботичелли. Потом тут еще много Рубенса, есть Фрагонар и Буше, моя любимая спящая Венера Джиордоне и наконец Леда Микельанджело.
  Я ее никогда прежде не видала, да и ты, верно, тоже. Я ее теперь, кажется, люблю больше чем Леду Леонардо.
  Интересен старый, переплетенный "Figaro Illustre" - 86-го года. И толстая книга с картинами почти сплошь немецких художников. Я их почти не знаю и не люблю, но некоторые чудные. Adolf Munzer, Paul Rietz, Leo Pulz ( я ни прочесть, ни написать не умею). В них много нашего века, изломанности, элегантности. Много цирка, закулис, бульвара, кокетливых, дьявольски соблазнительных женщин.
  Уже сутки, как идет дождь. Опять не попала в Батум. Вечером придут мои индусы.
  Как только ушли мои чернокожие гости, я отправилась к Durand. Вдруг слышу что мама зовет меня. Я сразу решила, что верно пришла Пупа и принесла письмо от тебя. Ты представляешь каким кубарем скатилась я по ступенькам и бросилась домой через розы, хлюпая по лужам (Durand у нас в конце сада). Прилетела домой и оказывается - мама звала меня, чтобы отправить в аптеку за танином. Еще бы немного и я бы заревела во всю глотку.
  Я все мечтаю, что завтра будет сухо, поеду в город и Пупа меня встретит с твоим письмом.
  6-е, среда. Утро.
  Утром меня оторвали, а сейчас мы едем в город и может быть отошлем письмо. Во сне сегодня я видела, будто приехал Лорд. Он был в темной черкеске - чудный. Мы с тобой его ужасно тормошили и без конца с ним танцевали. Был бал у Юзбаша*, весь Олимп и весь "наш Тифлис" там был. Я уверена, что Лорд скоро туда приедет. От меня ему горячий привет.
  1919 год, 9-ое августа, на сей раз суббота.
  Я, кажется, в том письме все писала июля.
  Только что совершила трудный переход по речке, дно которой усеяно камнями, добралась до большого камня под деревом. Ноги в воде, я вся в тени. Прохладно - хорошо. А солнце печет и день будет опять очень душный. Сейчас рано - еще утро. Я всегда по утрам хожу мыться на речку. Жаль, что она такая мелкая, а то я бы с удовольствием выкупалась. Наконец, попала в город, ну и гадость же.После долгих бесконечных трудов нашла Пупу. Ее не было дома, она была на службе, так что разговаривала я с той барышней, с которой она живет. Оставила Пупе записку.
  Комната прегнусная, стены выбелены, но грязные, покрытые темными одеялами кровати, остатки неубранного завтрака на столе и на полу. Максим Горький и какой-то пейзаж на стене. Стало очень жаль Пупу. Вчера она прибежала ко мне со своей подругой, с которой они вместе служат. Служит она у англичан в Городке, недалеко от нас. Обещала сегодня придти после службы и остаться до самого вечера. Она очень похудела и чем-то неуловимо изменилась. Мы ни о чем не успели поговорить. Узнала я только, что она соскучилась по Тифлису. Была в восторге, когда узнала об Ортачалах*. Позавчера приезжал курьер от Грина в американскую миссию. И ни строчки ни от тебя, ни от Веки. Уж не случилось ли чего нибудь? Мы волнуемся и очень огорчены.
  Да, хотела бы я, чтобы ты увидела меня, восседающую посреди речки на камне, с платком на незавитой голове, в марлевом капоте поверх короткой рубашки. Недалеко от меня купается какой-то мужчина, бабы полощут белье, играют дети; а на мосту, в саженях в ста от меня проезжают автомобили и проходят english"и. Словом, простота нравов необычайная. Но мне здесь нравится, это напоминает деревню. А ведь деревня моя страсть (на недолгое время, разумеется). Одно скверно, что комнатки здесь ужасающе малы и две ворчливые старухи, бабушка и поденщица, совсем не дают дышать. Но в саду много роз и хотя они не культивированы и далеко не так прекрасны, как те громадные и ароматные, которые мы всегда получали по утрам и сами расставляли в вазы, но и эти розочки очень хороши. Я теперь хожу с двумя спущенными над ушами косами и вплетаю в них розы. Я прежде никогда не ходила с цветами в волосах, оказывается это страшно и приятно.Обязательно вплетай себе цветы в волосы.
  В город я никак не могла собраться. Ты подумай, ведь у меня нет не только автомобиля, но даже экипажа. Но наконец я решила усесться на линейку между удивительно дурно пахнущими людьми. Я думала, что город вознаградит меня за эти мучения, но разве это город, самый важный порт на черноморском побережьи! Это захолустный провинциальный городишко, низенькие, кривобокие домики, узенькие тротуары. Нет трамвая даже. Я не видела ни одного магазина, хотя лавок много, ни одного зеркального окна, ни одного красивого дома. Ни одного элегантного мужчины и ни одной хорошо одетой женщины, так что даже я, в моих широченных туфлях (нога у меня все еще забинтована) не имела ужасного вида.
  Бульвар, правда, прекрасен, я мало чего такого прекрасного видела. Но публика просто аховая. Хотя, может быть, я была слишком рано, но в восемь часов отходит последняя линейка и я должна была уйти. Я теперь совершенный банкрот и даже не могу заплатиь сто рублей извозчику. Вчера была чудная, лунная ночь и я вспомнила такую же ночь в юзбашевском саду* (на улице Петра Великого, 6, теперь Ингороква - М.Т.), шум в столовой и вспыхивающие огоньки наших трех папирос, отражающиеся в бассейне.
  Как наш Олимп? Что поделывает сиятельный Антиной? Какие вести об Аполлоне? Попрежнему ли сияет на стене у тебя его физиономия рядом с "Мальчиком в голубом"?
  Надо скать, что я ничего не имела бы против очутиться сейчас у "Ноя" (ресторан в Тифлисе -М.Т.) с нашими богами. Чтобы услышать презрительные изречения Антиноя, вечные ляпанья вертящегося Лорда и изысканные, насмешливые словечки Марса, так умеющего фасонить. Тут даже приятно вспомнить и Гефеста. Удивительно, как это Муся всегда влопается. Ты не находишь, что она очень изменилась? А как дела с Ниной Мдивани? Посещается ли Венера? Заметна ли на горизонте Даная? Подтверждаются ли слухи о маленькой герцогине? Я сгораю от желания все поскорее узнать.
  ***
  Сейчас опять приходил один из трех индусов -Хаппу и притащил мне целую массу вещей, в том числе и три толстые плитки шоколада. Ну , не золото? Они, бедняги, видно изголодались по общению с другими людьми, кроме своих солдат.Они говорят, что смотрят на меня совсем как на сестру. Но так как они мне много дарят, то я должна им что-нибудь подарить, а я, право, не знаю, что. На днях у меня заболел живот - они принесли мне лекарство из госпиталя и так спокойно расспрашивали о моих отношениях с madamе Durand, что я уже не знала, смеяться мне или злиться.
  10-е, воскресенье. 11 часов ночи.
  Завтра папа утром отнесет письма в миссию. Надо торопиться писать и не очень много, чтобы поместилось в конверте. Сутки уже льет дождь. Ветер затих, но море уже разволновалось, а мы должны ехать во вторник. Не дождались "Николая" - едем на "Короле Альберте". Тоска, зеленая, страшная, тупая тоска.Вчера я полночи проговорила с мамой, а полночи проплакала. Иногда так бывает, что говоришь без конца, хотя знаешь, что тебя совсем не понимают.
  ***
  Пупа была со своей подругой у меня. Купались на реке, всюду бродили, хохотали. Вспоминали Тифлис, тебя и всех наших, хотя теперь все выпуклее на горизонте английские лейтенанты и майоры. Пупка такая же прелесть, такая же душка.
  Узнай через Веку, как теперь посылать нам письма.
  Твоя Ирина.
  
  Письмо второе
  
  11-ое, понедельник, август 1919 года. Батум
  
  Тоска, Людка, "Альберт" не берет груза. А у нас чуть ли не 300 пудов багажа. Все остальные суда палубные - маленькие, грязные посудины. "Николай" ушел в Салоники, все иностранные суда идут в Константинополь, одна надежда, что может быть придет "Константин". Багаж нас ужасно связывает, а мы связываем папу. Так что может быть он нас и вещи тут оставит, а сам уедет.Оставаться тут - что может быть ужаснее. Мне нездоровится, голова болит. Мне так все скучно, и опять в голове тупизна беспросветная. Я и сегоднюшнюю ночь совсем не спала. Собака выла - верно от холода, а может от тоски. Я все что-то думаю, а о чем, даже не знаю. Уж хотя бы скорее уехать.
  13-е
  Утро. Только что нарезала свежих роз для ваз и вплела две маленькие розы в косы.
  День солнечный, но не жаркий. Вчера был такой же. Степа, Леля и я решили отправиться в город, посмотреть на единственную в мире по красоте орхидею, распустившуюся в Ботаническом саду (потом оказалось, что в сад этот можно проехать только по железной дороге). Так как это где-то за Махинджаурами - так мы орхидеи и не видели)...Сначала прошли мы в городской парк, расположенный у берега лагуны, старый, запущенный, аллеи которого- широкие коридоры под сводами экзотических растений.
  Потом мы пошли на бульвар. За его красоту можно простить всю тусклость города.
  Мы поели пирожных там в кафе и пошли на пристань. Пристань я обожаю.
  Под дощатыми мостиками пенятся темные зеленые воды; пестрят в глазах яркие тряпки беженцев* (армян, бежавших от турецкой резни-М.Т.), ютящихся повсюду, гудки пароходов, разбросанных по бухте.Синее море и синее небо.
   Суетливая, шумливая толпа. При нас причалил пароход, огромный американский "угольщик", суетились, кричали люди,скрипели лебедки и полуголые матросы тянули канаты бронзовыми от загара руками с выпуклыми жилами. У маленькой пристани стояли фелюги. Мы сели в одну такую нарядную лодочку и поехали кататься по заливу.
  Бухту окружает полукругом город и горы, зеленые вблизи и синеватые вдали. Краски в тот вечер были какие-то необыкновенные.
  Я засучила рукава матроски и погружала руки в теплую, зеленовато-синюю воду.
  С белого нарядного "итальянца", стоящего далеко у товарной пристани, спустили две паровые лодки, наполненные матросами в синих блузах и они пронеслись мимо нас к берегу.
  Когда мы проходили мимо английского крейсера, то как раз прозвучал рожок к поверке, забегали матросы. У борта стоял моряк офицер, чудный мальчуган. Было так хорошо, что мы не могли не улыбнуться друг другу.
  И я весь вечер испортила, меня закачало и как я не крепилась, но мы должны были вернуться домой, вместо того, чтобы идти на бульвар.
  Я страшно разозлилась, мне было неловко за себя и обидно расстраивать вечер Степе и Леле.
  Вечер был такой тихий, солнце село и синие тени бежали по краям дороги. Из города мы шли пешком.
  В жизни столько красивого, что она не может быть бессмысленной. Красота есть свет, а не беспросветность.
  Даже странно подумать, что еще позавчера я мучилась в ужасной тоске и плакала съежившись одна на тахте в темных, скучных комнатах.
  15-е, пятница.
  Вчера, провожая Степу, мы взошли на его пароход. Как только я ступила на палубу, чуть колышущуюся от прибрежных волн, у меня закружилась голова. Обидно. Верно, буду лежать бревном всю дорогу. Такая у меня тоска, что нет никаких вестей из Тифлиса! Как меня радует все, что пахнет Тифлисом. На бульваре я вдруг увидела фигуру, и какую фигуру - копия "Зеленого кошмара", когда он ходит a la армянский полк. Чуть не разбила стакан с лимонадом от обалдения.
  Привет всем .Твоя Ира.
  Мы, кажется, завтра едем на "Константине".
  
  14-е августа
  Успею только, верно, написать на этом лоскуточке. Торопят - едут в город папа и Степа. Степка уже уезжает в Ростов, а мы еще здесь и может быть только уедем в субботу.
  У меня все время то дикая тоска, то, наоборот, самое тихое, безмятежное настроение.
  Сегодня совсем холодно - дул всю ночь ветер. Как бы не начался шквал. Понимаешь, я не умею писать на такой маленькой бумажке. Или много или совсем ничего. Вообще ничего нового. Только я лучше узнаю красоту тех зеленых гор, среди которых я живу, бульвар и пристани. Я боюсь, что меня закачает на пароходе. Наверняка свалюсь, если не поможет знаменитое папино гомеопатическое лекарство.
  Всего хорошего. Твоя Ира . Привет всем нашим.
  Письмо третье
  ................................................................................................................................................
  Немножко фантазий... Я нашла здесь несколько безделушек... табакерку из розовой эмали, с большим изумрудом на крышке в медальоне из жемчугов и бриллиантов. Четки из гранат, перемешанных с резными шариками из старого золота; крест из слоновой кости с выпуклым агатовым изображением Христа. Крошечные стоячие часики из платины, хрусталя и жемчуга японской работы "Cloison". Серьги в виде двух тоненьких платиновых цепочек с вкрапленными в них бриллиантиками с подвесками и полукруглых, выдолбленных, розовых жемчужин - для благовоний. Большой индийский платок кроваво-красного цвета, затканный яркими цветами и птицами. И немного опиума (его теперь трудно достать) в мешочке из желтой парчи, украшенном серебром и аквамаринами.
  Письмо пятое
  17 ( старый стиль, в этой чепухинской стране придерживаются старого стиля, так что я совсем запуталась) августа 1919 года.
  По новому, кажется, 30-е.
  Наконец-то я получила от тебя письмо. Холод ужасный и так как я бегала вчера за водой в туфлях на босу ногу, то очень замерзла и влезла на кровать под шаль, чтобы согреться. Вдруг папа приезжает из города, торжественным голосом возглашает: "Письма!". Я совершенно подыхаю без движения на подушке, а мама трепетно разбирает письма: " Мне от Веки, а вот тебе и папе от Amory из Парижа (помнишь, такой тихий душка в очках)". Больше ничего. У меня сердце екает и вдруг милый, толстый, серый конверт плюхается мне на колени. Уж я его вертела, рассматривала, прямо боялась раскрывать.
  Так странно подумать, что вот ты там где-то далеко и сидишь, пишешь мне. Здесь все и во всем другое. Мама в безграничном удивлении взирала на твои письма и с неменьшим удивлением взирает сейчас на те листы, которые я превращу в письма к тебе. Кажется, князь Херхеулидзе* посылает в Тифлис курьера. Это письмо пойдет, наверное, с ним и может быть привезет ответ.
  Мне кажется я сама немного изменилась, конечно, во внешнем, стала как-то взрослее. И со мною все как-то серьезно обращаются, для некоторых я даже Ирина Георгиевна.
  На днях княгиня Херхеулидзе пригласила меня отдельно от наших - ты представляешь, как я обалдела. Здесь все ново и очень интересно. Но настроение мое самое неровное, по обыкновению. Иногда, но не очень часто, тоска. Но откуда начать?
  Кажется, с отъезда из Батума.
  Выехали мы из Батума в субботу вечером, уж я не помню какого числа, а приехали сюда на восьмые сутки, тоже в субботу утром. Эти восьмеро суток пути ужасно разбили меня, так что никак не могла оправиться потом долгое время. Взошла я на пароход в лазурных мечтах о чудном путешествии.
  Море раскинуто как огромное синее зеркало под синим небом. Палуба полна нарядной публики, много знакомых лиц, особенно военных.
  Оказывается с нами едет около пятидесяти англичан в Добровольческую армию - среди них были чудные рожи. Мама говорит, что видела Котика Татищева, ну, не обещает ли это чудно проведенного времени? Я бегаю по палубе с громадным букетом роз в руках, а за мной шествует моя милая обезьянка Хаппу с огромным мешком, набитом сладостями и массой шоколада.
  Очень интересно было наблюдать за работами, происходящими на большом белом английском крейсере; чудные матросики в одних купальных костюмах прыгали со шлюпок.
  Тяжело было только оставлять Лелю одну с этой старой ведьмой. Она так плакала, оставаясь на пристани, когда мы отчаливали.
  Выходим мы из бухты и подлетает ко мне Котик.У нас с ним всегда были чудные отношения, а тогда уж мы ужасно обрадовались друг другу. У него такие светлые, веселые глаза и ему очень идет военная форма и блестящие, желтые краги. И подумать только, что это свой, что он знает тебя и Веку. Первым долгом он, конечно, спросил о ней, а потом - "а помните, где это ваша подруга, которая живет около вас и которую мы тогда провожали? Она не с вами? Как же вы с ней расстались?" Я говорю - уж не знаю, как. Ну, словом, то, се.
  Все хорошо, но у меня начинает кружиться голова. Я спускаюсь в каюту. Ночью поднимается страшная килевая качка, это значит, то ноги взлетают выше головы, то голова выше ног.
  Я все время "езжу в Ригу". Это такие невероятные мучения, что трудно передать - ослабела я ужасно. Больше суток у меня не было ни крошки во рту. Мама не отставала от меня.
  Один папа чувствовал себя благополучно.
  Пол парохода свалилось. Но к вечеру море успокоилось, пассажирский салон был полон народу, оттуда неслись звуки рояля и пение. Я решилась вылезти на палубу только утром, когда мы стояли в Туапсе. Но когда трогаемся - опять сваливаемся. Вечером мы приходим в Новороссийск, но ночуем на пароходе. Меня еще целый день основательно покачивает. С Котиком я мельком прощаюсь, когда он уезжает со всеми англичанами.
  На пароходе мы познакомились с известным московским богачом Рукавишниковым* и его семьей. Он такой красивый русский барин. Жена его старая мамина знакомая, хотя и не молодая, но еще очень красивая. У них, оказывается, сгорел в Москве боьшой дом с богатой стильной обстановкой, с коллекциями оружия, миниатюр, табакерок. Подумай, какой ужас! Там были комнаты, в которых все до последнего гвоздя принадлежало к эпохе Екатерины Второй и Павла Первого.
  Мне Новороссийск за глаза всегда казался гнусным. Я его и в этот раз не видела.Только горы, спускающиеся к морю - мерзкие. Хотя бухта красивая. Папа понесся хлопотать о теплушке. А мы уселись с другими семьями офицеров на вещах под навесом на пристани. Под вечер раздобыли теплушку. С великим трудом выгрузили и снова погрузили вещи. Мы еще взяли с собой одного генерала с семьей и несколько офицеров с женами. Всего нас было 14 человек. Уселись как цыгане на вещах у свечки, поставленной на пол. Кроме двух маленьких девочек никто, конечно, не спал. Вытащили вино - начались песни. Все пели. Старый, маленький генерал просто душка. А его внучка, семилетняя Туся - прелесть. Бесенок ужасный - копия Руси Мдивани, маленькой Руси во всех самых мелких чертах лица и характера. Только косичка у нее прямая и темная. В дороге была масса приключений, я их теперь уже позабыла.
  В Екатеринодаре всех высадили, с нами осталась только семья Гаврищук. Мы их довезли до Пятигорска. Он ужасно ранен был еще на Западном фронте - у него вырван глаз и плечо. Теперь он едет лечиться. Жену его нам просто Бог послал - милая, заботливая, энергичная, хлопотунья и милая, милая. И девочка их Верочка очень славная, девятилетняя, толстая, хорошенькая и ласковая хохлушечка. Мы с ними, вероятно, будем еще встречаться.
  В теплушке ехать славно - много воздуха потому что ведь дверь с двух сторон и во всю стену. Только вот пыльно. А потом, ужасно трясет - мы с мамой, такие слабые после парохода были окончательно разбиты и измучены. И еще от Пятигорска мы ехали две ночи и день до Минутки, когда там езды всего полтора часа. Все там маневрировали, а потом не могли найти свободного паровоза. Сразу же нас встретило большое разочаровние. Оказалось, в нашем домике стояли не то солдаты, не то большевики - все измазано, стекла выбиты. Да и не дом это, а какая-то хибарка с крошечными окнами, в две комнаты, с потолками, до которых я, подпрыгнув, могу достать рукой. Жутко подумать, что это навсегда.
  Покаместь там немного подремонтируют, мы наняли такие же две комнатки с балконом напротив за 250 рублей в месяц. Дороговизна здесь ужасная. Только хлеб стоит три с полтиной, а мясо 5-6-7 рублей. За хорошие квартиры в Кисловодске платят 8-9 тысяч в месяц. Мануфактуры совершенно нет. Подумать только, что у нас уже не будет больше "барских" квартир. Живя в городе, в хорошей квартире, невозможно представить себе, как это ужасно. И насколько легче жить в городе без прислуги, чем в деревне. За одной водой что стоит ходить! Я теперь совсем женщина - богатырь: прежде полведра не могла поднять, а теперь целое ведро притаскиваю, правда, не совсем полное, но все таки... Какая возня с некрашенными полами, "кирасином", луком, когда мы готовим дома. Иногда так устаю, что просто руки опускаются. А тут всякие фантазии в голову лезут - такие палаццо встают перед глазами! А тут...
  Моемся мы прямо на воздухе - поливаем друг другу воду. Лицо у меня обветренное, руки сморщились, сухие как пергамент, губы засохли. Морда такая, что страшно смотреть.
  Иногда очень хочется увидеть Тифлис, тебя, Веку.
  Как ужасно, что бедный Лорд в плену. Помнишь, как мы волновались, думали, что он ранен? Все таки случилась с ним грязная история. А я-то уж думала послать ему привет. Мне так больно за тебя, так хочется сейчас быть с тобой. Как ужасно, что я все так поздно узнаю. Пошлю привет Арташу, а вдруг у вас там уже истороия, напишу Веке о Дулитле, а уже, оказывается, не надо упоминать его имени - ужасно.
  Здесь по вечерам часто стрельба - "хлопцы" балуются. А в праздник собирается молодежь и поют песни. Я это очень люблю. Казачки эти очень голосистые, и такие они крепкие, румяные, в светлых платках с ярко очерченными бровями. Мы участок купили у батюшки - а он сам живет на соседнем участке. Вот приходится с попами жить.Матушка высокая, белокурая, кончила гимназию - какая-то елейная.
  Меня прервали, позвали обедать. Сейчас опять надо будет идти мыть посуду. Вот тошнотворствие! В одном доме с нами живет сестра батюшки. Она очень милая, услужливая. Сын у нее Митя семимесячный, беленький с громадными черными глазами - одна прелесть. Крепенький, румяный, сладенький. Возьмешь на руки и спускать не хочется.
  Поступаешь ли ты на курсы?
  Я тебе еще ничего не сказала о Кисловодске - а мне он ужасно нравится. Хотя я его мало знаю, так как не часто там бываю. Красивые дома, магазины, гостиницы, рестораны, нарзанные галереи. А какой парк, это такая красота, что рассказать невозможно. Я постараюсь там бывать почаще. При большевиках тут вырубили тополевую аллею. Вот ужасы при них творились тут!
  К нашей Нине, моей кузине, явились с обыском по доносу прислуги. Объявили, что если найдут у нее оружие, то немедленно ее расстреляют. А у нее револьвер лежал под подушкой. И они все перерыли, перебросили всю кровать, а револьвера не нашли. Нина чуть с ума не сошла от ужаса.
  Ее не взяли на работу только потому, что она была беременна. А остальные все должны работать. Нина живет с одним крещенным евреем, зубным врачом. Про нее пускают всякие грязные сплетни, но я нахожу, что она поступила очень мужественно, сделав открыто то, что другие делают втайне. И еще иметь ребенка, не всякая бы на это решилась. Но, положим, скоро будет их свадьба - она откладывается только из-за дел о наследстве ее покойного мужа. Они живут уютно, весело, богато и открыто. Муж ее очень симпатичный. Ребенок толстый, розовый. Нина очень хорошенькая и очень эффектная. У нее есть очень хорошие вещи. Особенно одно кольцо - большой бриллиант в платине и большая бриллиантовая брошь с громадным индийским сапфиром, светлым как аквамарин. И палантин горностаевый у нее чудный. Тамара тоже здесь - она зимой потеряла мужа Колю, помнишь, которого я когда-то так не любила. Рассказывают грустные вещи о его смерти: умер он в страшных мучениях от брюшного тифа. Тиф здесь ужасно свирепствовал. Многих из-за него не досчитываемся. Через десять дней после смерти мужа у нее родился ребенок.Чудный мальчик, худенький, слабый как цыпленок, с громадными, совсем взрослыми глазами. Старшая девочка у нее чудная, толстая. Но бедная Тамара совсем с ног сбилась без прислуги, без денег и еще мальчик такой слабенький. Но, кажется, она скоро поедет в Ростов, где ее устраивают во Вдовий дом. Здесь все только занято Добровольческой армией, много офицеров, много раненных. 14-го мы с мамой обедали у Нины, а потом прошли к мадам Ерофеевой. Это старые наши знакомые - теперь он здесь царь и бог. Первый раз я столкнулась с дамами патронессами, которые все время влетали в гостиницу и представительницей которых является сама Ерофеева*. Дела у них ужасно много - как они не разорвутся! Я решила клеить фасон - положила себе чуточку варенья на блюдечко, пила чай маленькими глотками, говорила очень мало и как можно изысканнее. Но в конце концов не выдержала и как раз, когда генеральша обратила на меня свой взор, схватила громадный пряник и запихнула его весь в рот. На мое счастье внимание сиятельной дамы было отвлечено принесенными программами для благотворительного вечера. Наконец я со вздохом облегчения уперлась из этого представительного дома, где беспрерывно звучат имена генеральш Алексеевой*, Шкуро* и так далее.
  Встретили папу, приехавшего из Пятигорска с бабушкой и князем Херхеулидзе, у которого она там живет. Подошло много знакомых. Херхеулидзе пригласил к себе обедать. Уж правда, кого только не встретишь на водах.
  13-го влезаю я в поезд на Минутке и вдруг кто-то зовет меня по имени. Я оглядываюсь - Александр Захарович Силаев. Едет с нами в Кисловодск, садится с нами обедать на воздухе на вокзале ( там очень хорошо и мы там часто обедаем). Я была прямо в восторге.
  Оказывается, он сам получил вице-губернатора Херсонской губернии, а его семья будет жить эту зиму на Минутке как раз около нас. Вот чудно!
  А когда мы возвращались назад, встретили в вагоне много знакомых, разговаривали. Вдруг перед нами появляется в темноте вагона какая-то странная туша, простирает к папе обе руки и пищит что-то тоненьким голоском. Мы обалдеваем и кто же это оказывается? - Николай Николаевич Дж., тот самый, который нам гадал когда-то на Олимпе. Мама представляет меня ему, но он заявляет, что он прекрасно знает меня и я его старая симпатия. Я думала, грешным делом, что он меня путает с тобой, но потом оказалось нет. Конечно, при маме он не был таким старым циником, как тогда с нами, но наговорил мне таки вещей. Смешил меня ужасно - он ведь ужасный комик: и влюблен он в меня, и я могу делать с ним все, что захочу. Вот тоже нечего делать человеку - болтать глупости девчонке. При прощании он мне в темноте пожал таки ручку - я этого не ожидала, вскрикнула, а потом захохотала, он выпустил руку. Напомнил про гаданье - вот тоже память!
  15-го мы были у Херхеулидзе. Когда-то папа оказал ему очень большую услугу - они как-то удивительно хорошо к нам относятся. Когда я попала к ним в дом, то прямо забыла в какое время мы живем. Грандиозный обед, коньяк, вино, шампанское, много прислуги, чудный дом, бриллианты у княгини и все в таком духе. Бабушка их, вернее ее, знает еще девочкой - сейчас она живет у них и они ее очень балуют.
  Князь немного бзиковатый, но такой кавказский человек - пьет, поет под гитару так что сдохнуть от восторга можно, любит ручку поцеловать и, знаешь, один из тех, которым все можно.
  Он ходит в черкеске и маленькой шапочке, которую носили "олимпийцы". Княгиня высокая, очень эффектная, умная, интересная женщина. Славная у них дочка, очень умненькая девочка, лет 12-ти. Там у них был еще один поляк Крейцевич, очень богатый человек и большой делец; довольно молод, ничего себе и хорошо поет. А напротив меня за столом сидел один генерал, не знаю его фамилии, уже старый дагестанец, но настоящий джигит, как говорит папа. После нескольких бокалов шампанского и тонкого, крепкого вина я таки подбалдела.
  Генерал тихо поднимал бокал за мое здоровье с "глазами" и подцеловывал мою ручку, князь тоже подцеловывал.
  Тосты шли за тостами, гремело "Алла-верды", "Мравалжамиер", "Стенька Разин" и так далее.
  За десертом князь взял гитару. А потом Крейцевич пошел к роялю. Все знакомые, любимые цыганские романсы. Дошло до того, что меня заставили спеть знаменитого Джонни* (песенка Изы Кремер - М.Т.), и так как после шампанского все были очень веселы, то пришли в восторг и зацеловали мои руки. А так как я была тоже после обеда "таесь", то тоже была в восторге.
  В результате княгиня сделала мне чудный подарок - большой кусок тонкого лезгинского белого сукна на костюм. Уехали мы очень поздно вечером. А когда подъехали к Минутке и наши уже вылезли, поезд неожиданно понесся полным ходом и я слетела с первой ступеньки, хорошо что папе в объятия. Но от толчка мы пробежали несколько шагов и наверное здорово бы упали, если бы нас не поддержал какой-то тип. Мне сделалось немножко дурно и я сильно разбила ногу, но вообще ничего.
  Вчера и сегодня сижу дома, моросит дождь и очень холодно.
  В прошлом году снег выпал в сентябре и был по колено, стояли страшные морозы. Если будет что нибудь подобное, то придется затвориться у себя на Минутке. Хотя я все же надеюсь, что мне удастся найти какую нибудь службу.
  Пиши мне много, много про все, про каждую мелочь.
  Ты, кажется, часто бываешь с Таней С., а Таня Е. такая дрянь и гадость, что дальше некуда.
  У меня сердце прыгает от радости, что ты так любишь Веку. Как будто-бы ты - я около нее. Ты обязательно напиши, как у нее в комнате. Поцелуй от меня Симу. Пиши и пиши, для меня это такая радость.
  Я нашла листок с записанными стихами Анны Ахматовой. Я тебе их запишу, потому что они мне ужасно нравятся - они какие-то удивительные.
  Августа 1919. 1-е по вашему.
  Наконец-то я села и опять пишу тебе. Так мы как будто ближе друг к другу и мне кажется, что наклонившись низко, низко я могу поцеловать тебя.Я так ужасно устала, что у меня темнеет в глазах. Папа вчера уехал в Ставку, а маму кто-то столкнул со ступенек вагона и у нее, кажется, теперь растяжение жил на ноге. А вместе с тем, очевидно, было и общее сотрясение организма - маленькое расстройство нервов. Словом, она лежит, конечно, ничего серьезного нет, но нога болит.
  А я осталась одна хозяйкой в доме.
  Встала в восемь утра - а сейчас четыре дня и я это первый раз села. Страшно устала. Но от всякой работы как-то приятно устаешь, но меня прямо убивает мытье посуды, особенно кухонной. Мне всегда в конце этой процедуры делается немного дурно от отвращения.
  Ой, как хочется, чтобы было много прислуги, чтоб были те же удобства, которые нам дала культура. Я вот мысленно целую тебя, а ты бы, может быть, и не поцеловала бы меня, такое нечистое, отвратительное у меня сделалось лицо, а пальцы рук совсем теряют свою форму от постоянного пребывания на ветру, в кипятке и в холодной воде. Ну, хватит разводить антимоний! Ведь мне, правда, еще столько надо сказать тебе. Кстати, ты не находишь, что мой почерк становится все неразборчивее, корявее, глупее?
  Да, я хотела сказать тебе, как чудно было сегодня утром. Я шла к прачке с бельем за спиной, усталая, а следовательно, и злая. Но там, дальше к окраинам так хорошо, улица широкая, зеленая, домов мало видно и людей тоже.
  И вдруг я как-то неожиданно попала на перекресток, такой широкий, кругом горы и свищет, гуляет ветер. Небо все покрыто клубящимися белыми и серыми облаками, местами прорывается ослепительно-синее. Солнца нет, но мягкий свет разлит по верхушкам гор. Я стою н склоне - там внизу станица, а воздух свежий, как холодная вода, льется в грудь.
  Ветер будто играет - вскидывает юбку на голову. Я вся расстегнулась, скинула узел. Мне казалось, что я птица. Если бы ты была со мной, то мы вместе понеслись бы вниз - и ветер даже не поймал бы нас!
  Так было чудно, как никогда еще!
  Знаешь, какой был номер нашего вагона-теплушки - 628853 - сумма первых восемь, сумма последних восемь, а в середине две восьмерки.
  Я не понимаю, почему ты так огорчена, что "господин с папиросой" - берзюк. Разве это отнимает у него хоть каплю интересности? И потом он может быть какой нибудь персидский принц - ( тебе ведь везет на персидских принцев, гм, гм?!), а разве мало их было у нас в армии, а особенно в гвардии.
  20-е.
  Вот чума! Никак не могу писать спокойно.
  Вчера меня прервал приход Гаврищука, того офицера, с которым мы ехали. Потом мама послала меня к матушке за книгами, а то у нас совсем нечего читать. А только я вернулась и села за письмо, как приехали бабушка и Тамара. Бабушка осталась ночевать. Утром она уже приготовила нам бифштексы, все прибрала, приготовила чай. Так что, хотя сейчас совсем рано, но я уже свободна. Тут очень хороший воздух, все время свежий ветер. Небо совсем голубое и с балкона у нас видна двуглавая, вся белая, сахарная, блестящая вершина Эльбруса.
  Я очень рада, что ты заказала себе костюм. Какого фасона? Сколько взяла за него она? Как же ты устроилась с капиталами?
  Ты знаешь, оказывается, была такая фамилия Флëри. Я прочла где-то в старом журнале, что при Людовике XVI была такая красавица, известная тем, что она очень много любила, звали ее Эмэ де Куаньи герцогиня Флëри. Во время революции она была заключена в тюрьму и там любила Альфреда Мюссе и ей он посвядил стихотворение "Узница".
  Благославляю тебя на брак с Алеком.
  Но при известии о Мартовском Коте у меня желчь разливается. А Бэбэ? Подумать только, что ни один из них никогда не удостоил меня и полвзглядом. Вот сволочь этот Сулаберидзе, отшей ты его хорошенько - не понимаю, о чем ты думаешь! Это глупость ужасная - танина записка насчет чулок, хорошо, что ты на это не клюнула.
  Вот бзиковатый тип этот Меркурий. Неужели же у них там что-нибудь, правда скверное, будет с Магдой. Сегодня я перечла твое письмо - в тот раз я пропустила фразу: "Лорда хотят казнить". Меня как холодной водой облили. Какой кошмар, какой ужас! Наш чудный Лорд! Но в то же время у меня какая-то уверенность, что все кончится благополучно, прекрасный Аполлон не может погибнуть! Я не знаю, можно ли надеяться на Меркурия, но ведь он, кажется , лихой.
  Сегодня я все время пою "Под небом знойной Аргентины"* (Иза Кремер - М.Т.). Мне хочется сейчас танцевать танго с Колей Б. У нас в гостиной. Я упорно мечтаю о том, как попаду на праздник в Тифлис.
  Кстати, у меня к тебе большая просьба - напиши мне слова этой Аргентины. Я знаю только начало. Если тебе это только не трудно, дорогая. Ноты есть у Сони Энфиаджиан и, кажется, у Магды. Бывашь ли ты с Соней? Передай ей мой привет.
  Сегодня чудная погода, но верно не удастся выбраться в Кисловодск. Хотя бы завтра было бы также хорошо - пошли бы в парк, на музыку. Я еще не раскрывала своего сундука, альбомы так и останутся нетронутыми - прощай, моя мечта об отдельной комнате... Где уж в нашей тесноте!
  А как бы я хотела...
  Понимаешь, не идиотство ли, стоит мне хоть на минутку стать спокойно или лечь в постель, как моментально встает перед глазами одна картина. Чтобы я дала, чтобы иметь возможность рисовать! Я не знаю, как это передать.
  Маскарад в громадном палаццо венецианского князя.Со стороны канала он весь залит огнями. В саду, в темной влажной листве сверкают как драгоценные камни цветные фонари. У высокой глухой стены палаццо из гладкого белого камня, как-то вогнутой ( ты видишь это?) так же вогнуто, полуспиралью спускается широкая мраморная лестница. Над ней нависает крыша, с легким кружевным карнизом, опирающаяся на высокие, тонкие колонны, гладкие основания которых покоятся на краях ступеней. Колонны обвиты вьющимися розами.
   На верху лестницы, у закрытой резной бронзовой двери стоит тоненькая балерина в пышной газовой юбочке. Она стоит чуть наклонив лицо к большой ароматной розе, ла сково прижимающейся к холодному мрамору. Месяц обливает ее всю таинственным, мягким светом и делает ее какой-то особенно белой, чистой, хрупкой, фарфоровой. А внизу на последних ступенях, высокий, стройный арлекин, приподнявшись, опираясь на колонну, смотрит на балерину и сквозь узкие разрезы черной полумаски, соединенной с плотной шелковой шапочкой, жутко сверкают его глаза. По всей фигуре, в желтом, красном и синем скользят фантастические, красноватые блики неровного искусственного света.
  Это все глупо и я совсем не могу этого передать. Но это так красиво, так чудно, так ароматно, когда видишь это.
  25 августа.
  Я так давно не писала, потому что было очень много дел и я очень уставала. А вчера папа вернулся из Таганрога.
  Сегодня чудно, солнце. Утром я играла с Витей. Сейчас готовит обед бабушка, опять попавшая к нам. Пахнет так вкусно.
  Как мне хочется, чтобы ты была здесь.
  У меня сейчас гвоздем засела мысль - попасть в пещеры. Позавчера я пошла гулять за Минутку. Кругом горы, вниз извивается пятигорское шоссе, а над ним поднимаются горы и там высоко в скале зияют рядом три большие пещеры.
  У меня дух захватывает попереть наверх во чтобы то ни стало. Но было уже темно, а идти далеко и мама бы волновалась. Пришлось вернуться.
  А за Минуткой близко, скверно то, что людей много, все проезжают повозки. Надо будет дальше уходить. Козлом отпущения у меня будет Пелагеюшка - это наша прачка. Я все говорю, что к ней иду. А у нее, правда, там хорошо. Бедно, просто, но чисто и сама она такая веселая, славная. Она из России, а сюда за казаком приехала. Муж у нее на войне умер, а дочка 18 лет овдовела недавно, служит в Ессентуках. Живет она одна со своим мальчуганом. Я ее очень люблю.
  Сегодня Нина звала обедать - но мне лень.
  Хотя, может быть, вечером поеду в город.
  Вчера приехал Александр Захарович с семьей. Я так рада - может быть они сегодня придут к нам. Анна Ивановна мне ужасно нравится, такая высокая, интересная, оригинальное лицо, а косы светлые, чуть не до пят. И у Ирины, ее дочки, такие же чудные вьющиеся волосы. А у маленького Люля синие глаза.
  Уж не знаю, когда отправлю тебе письмо - когда князь отправит курьера.
  Целую тебя, моя чудная. Господи, как я соскучилась без тебя.
  29 августа
  До сих пор еще не могу отправить письмо. Очень опасаюсь, что князь уже отослал своего курьера, позабыв о нас. У меня эти последние дни, вернее, ночи, страшная, прямо смертельная тоска. Я лежу вся трепеща в каком то ужасе перед тем, что будет и в тоске и отчаянии от того, что творится сейчас. Только здесь, так близко от всех ужасов, которые мы знали понаслышке, так вдруг ясно я поняла, какой это кошмар - гражданская война. Ты понимаешь - нет нигде света. На той стороне звери, а на этой? Да те же звери, тупые, жадные животные. Какая грязь, какая гадость! Ты понимаешь, какой это ужас, нет больше людей. Я, по крайне мере, совсем их не вижу. Я по обыкновению совсем не умею выразить то, что хочу. Но мне так тошно бывает! Для чего жить и как жить? Особенно после того, как повесили этого комиссара Анджиевского*. Он был хуже, чем зверь, из-за него погибла здесь масса несчастных людей. Но ты понимаешь, висит, болтается на веревке мертвый человек, а кругом двигаются живые...вот он висит, висит. И дети вокруг, а потом они тоже, играя, вешают своих маленьких товарищей. Уф, как все это мерзко.
  Я думаю, что я немного тоëсь, больная там в мозгу. Ночью, конечно, я додумываюсь до таких невероятных подвигов христианства и человеколюбия и так далее, что днем становится ясно - какая-то кнопка у меня в голове защелкнулась. Но это ночью. Днем я та же. Почти каждый день в Кисловодске. Обыкновенно одна, хожу в библиотеку. В парке днем чудно, много солнца, много высоких, высоких деревьев. Здесь вообще много тополей, я их страшно люблю. Терпеть не могу выбирать книги по каталогу. О, если бы здесь у кого-нибудь была большая библиотека. Вот вроде той, твоей, из "Кольца" или из моего "Письма из Парижа". А как "Кольцо"? Ты пишешь?
  Пиши, золотко мое, ради Бога пиши.Если бы ты мне хоть отрывки из него присылала, ты бы была ангелом. Я ничего не пишу. Хочется - и сама не знаю, как то, что то все не то. Здорово хорошо, что здесь много неба. В Тифлисе всегда виден только его кусочк. В Батуме, как-то все занимает море и горы. А здесь, куда не повернись всюду небо. Горы невысокие - они не мешают Дома маленькие, улицы широкие.
  Земля кажется плоской и маленькой и небо огромное, глубокое, безконечное.
  И хочется верить, что тучи живут своей жизнью, что звезды чисты и прозрачны как кристаллы, что облака это небесные острова со златыми берегами.Хочется забыть все то, чему нас столько лет учили и верить в голубизну неба, в то, что это пропитанный золотом солнечных лучей мир, жилище светлых духов.
  Ты ведь все понимаешь, Людойдочка.
  И небо так прекрасно, так изменчиво - не хочется смотреть на землю.
  Я еще в Тифлисе мечтала устроить себе спальню на крыше, без всякого навеса, чтоб видно было небо с одного края до другого.
  Сейчас тона его - голубовато-молочно-серые. Нежные, тусклые. И день серый, мягкий. На днях за серой горой в пьяной, кровавой оргии умирало солнце. А на востоке рождалась луна, девственная, стыдливая, скрывающаяся за кружевным покрывалом облаков.
  А еще на днях солнце закатывалось в ярком горячем золоте и обливало им края облаков. А на востоке поднималась луна, как плоское блюдце из бледного золота. И когда я вышла поздно вечером на балкон то небо было темно, темно голубое, совсем чистое, а луна сияла своим таинственным светом и была белая, белая.
  Помнишь начало "Саломеи" Уайльда?
  У меня в руках была твоя вазочка От этого ужасного "Clou de Girofles" остался только еле слышный сладковатый аромат.
  Я начала сочинять о девушках, выходящих ночью в сад собирать лучи луны в драгоценные чаши.
  Ну, хватит всех этих глупостей, а то ты, пожалуй, правда подумаешь, что я сбзиковатилась.
  Нина на днях повенчалась. Вот золото оказался ее муж. Добряк, весельчак, комик такой, что я рта не закрываю от хохота. На днях под дождем мы с ним поехали за Ниной к Тамаре на тройке. Было чудно, он вопил, гикал, орал "дави". Мальчишка на козлах совсем осатанел, бубенцы на несущихся конях уже прямо грохотали. И с таким треском мы прокатились по Тополевой аллее и чуть не вывалились на ухабе, остановились у нинкиного дома. А назад отправились с тем же гвалтом, но уже с Ниной, нянькой ми маленькой Шурочкой, окончательно обалдевшей.
  Да, у меня тут еще история с одним господином.
  В первый же день, когда мы поехали в Кисловодск, я его увидела на станции, на Минутке. Чуть не бросилась к нему. Морда чудная, прирожденного "олимпийца". Похож дозареза на Лорда и особенно на Ашиля. Уже седоватый, одет не великолепно, но манеры славные. Кажется, он с семьей, потому-что сказал при мне, что живет на квартире.
  Я уверена, что он армянин. Как ни поеду, все встречаю его на вокзале или здесь, или в Кисловодске. И я, верно, так на него глаза пучила, чтот и он на меня стал пучить, да так, что у меня душа в пятки уходит. Едем мы в Кисловодск, иду я с бабушкой по вокзалу, а этот тип, "господин с пальто" ( оно у него как-то особенно всегда перекинуто через плечо), так начинает смотреть на меня, что бабушка не без ехидства замечает: "на тебя начинают обращать внимание". Я подхватываю ее под руку и волоку дальше. М-д-а! А я б ничего против не имела его встретить. Жаль, что он среднего роста. "Господин с папиросой" страшно высок.
  31 августа.
  Только что недавно вернулась из ближних пещер, ужасно устала. Пелагеюшка давно уже обещалась взять меня с собой в горы, когда пойдет за дровами. А сегодня прибежал утром ее сын Петька и сказал, что мать его идет в лес. Но потом оказалось, что он наврал и Пелагея должна была идти на похороны то ли своего, то ли чужого зятя.
  Взяв слово с них обоих, что они ни слова не скажут дома, отправились вдвоем с Петькой на ближние пещеры. Тут кругом бесконечное число пещер и сеть в несколько этажей. А я бы не прочь была пойти далеко, но Петька говорит, что там скрываются большевики и что там много татар, стерегущих баранов.
  Я, конечно, ничего не имею проив того, чтобы стать героиней романтической истории и быть увезенной беком в горный аул, но чтоб пастушечья татарская башка уволокла меня в пещеру, куда загоняют баранов - это уж благодарю покорно.
  Но как там чудно, Людойдочка, какой вид оттуда, какой воздух! Петька нарезал веток для метелок и три тоненьких деревца шиповника, пленившего меня тем, что он сверкал своими шишечками под солнцем как рубинами.
  Посмотрел бы "кто-нибудь" на меня, как я прыгала там по скалам или вела философские разговоры с двенадцатилетним деревенским мальчишкой, развалясь на животе и болтая голыми, исцарапанными ногами, я, взрослая барышня, окончившая гимназию.
  Кисловодск. 27 сентября 1919 (старый стиль)
  Вот уже, кажется, пятое письмо я пишу тебе, а ты мне только одно и то так убийственно давно.
  Помнишь ли ты меня еще по "настоящему" или уже закрутила хвост и думать позабыла? А я-то тут, идиотка, сочиняю, как прикатываю в Тифлис, подымаюсь по такой знакомой лестнице, вкатываюсь в комнату прямо над подъездом и всякий раз, когда представляю себе твою рожу при этом - холодею от восторга.
  Людка, дрянь ты этакая, я правда ужасно, ужасно соскучилась. Иногда чуть-чуть не реву.
  Ну, о чем же тебе писать, что говорить?
  Днем было солнце, сейчас темно, холодно. Я уж, конечно, замерзла - кутаюсь в шаль.
  Так хорошо было бы сейчас забраться с ногами на твоего турка, сочинять и курить.
  Мы уже перебрались к себе. Как бы тебе нарисовать наш дом? Понимаешь - это если от станции поднимаешься, наше место на углу. Дом выбеленный, страшно низенький, совсем сарайчик. На улицу ни одного окна. Впереди нечто вроде балкона, потом передняя и кухня вместе, потом папина комната, а наша угловая. А рядом, под одной крышей, сарай. Дверь выходная только одна. Но комнатки у нас чистенькие, светленькиею Много цветов, которы или папа приносит с базара или я с батюшкиного огорода. Все находят, что у нас уютно и хорошо. А это наша комната: (план) письменный стол черный, который стоял у Веки - теперь мой, на комоде шкатулки, на столе ковровая скатерть. Всюду цветы. Вид донельзя скромный, но терпеть можно. Лучше будет зимой, когда стены и пол покроют коврами. Но, понимаешь, как ни бедно и тесно, но это свое. Первый раз в жизни свое. Все мы как-то успокаиваемся и поправляемся.
  Я целый день болтаю всякие глупости - папа и мама хохочут. Вообще можно было бы жить, будь у нас рояль и большая библиотека. Ненавижу брать чужие книги из библиотеки, они такие безличные, никем не любимые, запачканные, скучные. И так редко удается доставать хорошие вещи. Ты постарайся только, достань 7-ой номер "Аполлона" за 1912 год. Я как взяла его в руки, так чуть не умерла от восторга. За то, чтобы иметь возможноть всегда смотреть на эти портреты чудного елизаветинского времени можно, я не знаю что отдать.
  Какой там "Портрет мальчика" Каравака и портрет Елизаветы в мужском костюме и голова ее работы Гроота! Такое чудное лицо Нарышкина и одной дамы в платке со сложенными руками. И какая удивительная голова "Мужского портрета" Ротари - женственные, спокойные глаза, немного заплывшие жиром, красивый рот с разделенной нижней губой - сколько аристократизма и о каком разврате говорит жирная складка за ухом. Чудный! Но ты поймешь, что я хотела сказать, когда посмотришь сама. Но так редко можно достать такие вот вещи. Счастливая - ты можешь, когда захочешь пойти в Пушкинскую библиотеку.
  Как-то получили письмо от Веки из Батума и несколько писем от Лëли. Она, верно, скоро сюда приедет, так как Степа получил место коменданта на Минеральных водах. Получила трогательное послание и карточку от Хаппу, помнишь, моего индусика.
  Страшно тоскую без ритмической гимнастики и без Жанны*. Совсем у меня закрывается путь понять ритм. Людойдочка, если Жанна будет давать уроки, так плюнь на все на свете и поступай к ней. Лучше того Великого, того искусства, которое ты увидишь в этих, пока еще начальных упражнениях и словах Жанны, нет ничего в мире.
  Постарайся что-нибудь почитатьо системе Далькроза. Я не умею этого рассказать, но мне так тяжело. И те уроки у Жанны, которые были всегда так мучительны для меня из-за моей дикой застенчивости и неспособности, кажутся мне чуть ли не самым светлым, что было в моей жизни.
   Так как будто настроение у меня ничего. Но иногда невозможно заедает тоска. Так мало, мало красоты кругом. А так хочется ее. И никто как то не понимает этой моей жажды.Что если попробовать сказать об этом молодой жене почтмейстера, развешивающей вонючее белье на заборе или матушке, готовящей оладьи с яблоками?
  Ну, глупости какие, лучше о чем-нибудь другом.
  17-го была у Херхеулидзе, на именинах княгини. Выпила шампанское за твое здоровье. Хотя не в этот день были твои именины, но что значит один день разницы. Милая моя, дом Херхеулидзе - дом Херхеулидзе это нечто очень и очень интересное. Конечно, я не дерзаю сравнивать его с Олимпом, конечно, это не то, но в своем роде это тоже что-то очень и очень интересное.
  Пока я его мало знаю, но скоро будет удобно заниматься наблюдением, так как княгиня собирается купить дом батюшки. Все дело, конечно, в княгине, она очень и очень интересная. Но обо всем этом напишу, когда понаблюдаю, а пока я знаю больше по рассказам.
  Итак, у меня было очень скверное настроение, надраться хотелось ужасно. И вдруг приглашение от княгини Мы едем с цветами. Причем в поезде какой-то тип подставляет мне под юбку керосинку, какая-то баба помяла мне шляпу корзиной и какой-то ребенок прицепился ко мне на живот. В каком я виде явилась к Херхеулидзе, передать нельзя. Начали меня приводить в порядок - mademoiselle старая, но добродушная кикимора, madame ее племянница, молодая, веселая, но бзиковатая малость и Тамара, совсем еще девчонка, но очень славная.
  Ну, там то-сë. Поднабралось гостей, садимся обедать. Я вся в ожидании благославленных напитков и вдруг... является новая партия гостей и нас, рабов Божьих, кудахчущая француженка сплавляет за "детский стол" в соседнюю комнату. С нами отправляется еще какой-то юнец морского корпуса, называющийся Nicolas - морда, но славная.
  Все в восторге, чувствуют себя спокойно без взглядов старших - madame сентиментальничает и закатывает глаза к небу, Тамара дурачится с юным моряком, mademoiselle хлопочет, чтобы нам не забывали приносить блюда, а я бешусь, конечно потому что слышу, что там уже звенят бокалы. Вдруг князь, золото, вносит два бокала - один мне, другой mademoiselle. Покаместь она, добрая душа, хлопочет о том, чтобы всем принесли шампанского, я залпом выдуваю свой бокал, и еще тот стаканчик, который потом принесли, и еще Тамарин - она почему-то не хотела пить. А потом один пожилой инженер явился выпить за здоровье "молодежи", возмутился, увидев, что у нас нет вина, пошел, взял у лакея целую бутылку шампанского. Конечно, я опять словчилась больше всех выпить. Несчастная mademoiselle в диком ужасе взирала на меня и отпускала колкие замечания на мой счет. Наконец, мы спустились в гостиную. Началось пение. Пела одна артистка под цыганку. Я была в восторге. Когда она запела "Где болит, что болит?..." Ну , ты ведь знаешь, как чудно, когда поют цыганщину. Уехали мы поздно. Было бы совсм чудно, если бы француженка не свела меня с ума своей болтовней, глупыми играми и разными jeux de mots.
  Бумаги у меня совсем нет, черт знает, какие лоскутки выкапываю. Я тебе уже послала длиннющее письмо. Интересно знать, получишь ты его или нет.
  Да, теперь Людойдочка, мы уезжаем от Херхеулидзе, с нами едут два пожилых инженера. С одним, тем самым, который поил нас шампанским - у меня уже дружба. Он мне много рассказывал про свои путешествия, про чудный дом, который остался у него в Петербурге, про свои японские и китайские сервизы.
  Оказывается, он потом наговорил бабушке разных комплиментов про меня. Ну, не золото он после этого?
  На вокзале вижу одинокую фигуру ... "Мартовского Кота" (Гиви Амилахвари). Ну да, он собственной персоной здесь, бежал от расстрела с другими офицерами из своего любезного отечества. Я его несколько раз уже издали видела. А тут уж я не пропустила случая. Мигом подослала к нему маму, которая готова подлетать к кому угодно, чтоб хоть что-нибудь узнать о Веке. Потом подходит папа, здоровается с ним. Ведет его с нами в вагон, усаживает рядом с собой и начинает расспрашивать о положении в Грузии и о нем самом. Я, конечно, не будь дурой, хотя мы не были представлены, приняла деятельное участие в разговоре. Но потом мой инженер отвлек меня, расскаязывая про восточные ткани. Это было так интересно, что я прямо забыла про М.К. Нечаянно оборачиваюсь, а он, оказывается, исподтишка рассматривает меня. Знаешь, ничего, приятно. Он здорово красивый. Когда мы прощались, тоя подала ему руку и постаралась как можно обворожительнее улыбнуться. Не знаю, как мне это удалось. Но так хорошо от него пахнет Головинским проспектом!
  Три дня тому назад мы всем семейством ... - Яшенька, Нина, кухарка Домна, помощник Яшеньки мальчишка Васька и я отправились на их учаток копать картошку, а то ее у них там чуть не всю разворовали. Ты должна была видеть наши костюмы и мою тощую фигуру в длинной и непомерно широкой мне Нининой юбке, ковыляющую в ее широких, падающих с ног туфлях. Вот чудно было! Работали мы с 9 утра до 4-х часов и накопали пудов 15-17. Поденщики, верно, дня два проработали бы. Но за то устали же мы! Всех нас разломило с непривычки. Там чудно, воздух упоительный, людей никого, кругом горы, а вдали сверкающий Эльбрус. Всяких приключений, мелочей была масса. Приехали домой и двинуться не могли от усталости. А надо было идти на концерт Сабинина и Пионтковской . Начали мы со стонами одеваться, я с воплями шнуровала ботинки, а Нина пудрила обгорелую физиономию протестующего Яшеньки., Наконец, попали в Курзал. Мама уже была там. Под коней явился Степа и потащил нас ночью пешком на Минутку. Я как пришла, так и свалилась.
  До сих пор все тело ломит, хожу, выворачивая колени. Нинка, кажется, совсем не двигается, а уж как там Яшенька зубы дергает, я себе не представляю.
  Людка, а вдруг ты не получила моего первого письма, и не знаешь, кто такой Яшенька, кто Нина...
  На всякий случай, да будет тебе известно, что это моя кузина и ее муж. Но это будет ужасно, Людойдочка, если ты не получишь того моего письма.
  Бриллиантовая, узнай мне слова "Последнего танго", но обязательно Изы Кремер*, чтоб были слова "там Джо влюбился в Кло". А то есть еще какие-то глупые слова, не ее. Но Магда знает. Да, когда мы были в курзале, то там был князь Багратион-Мухранский*. Огромный, красивый брюнет с перевязанной рукой. Вид чудный, гвардейца старого доброго времени, кутилы, забубенной головушки.
  А рядом в ложе сидел Высокий Господин.
  Я с ним уже как-то обедала на вокзале.
  На него нельзя не обратить внимания. Огромного роста, великолепно одет, с небрежными, элегантными манерами, немного вытянутый профиль, подстриженные черные усы, производит впечатление очень красивого и, бесспорно, в нем много Олимпийского. На голове у него волосы очень поредели, но не столько от лет, сколько от бурно проведенной молодости. Но ему, верно, лет 35-40.
  Если бы ты видела его, то, верно, влюбилась бы.
  Сидел он в ложе с мерзкой, толстой старой бабой в собольей пелерине. Ну, разве не пахнет Олимпом?
  Ох, как бы я хотела, чтобы ты была со мной здесь.
  Нам было бы так хорошо вдвоем, знаешь, когда одна, то как-то не так. Ну, пока, спокойной ночи, моя дорогая!
  Устала как собака, попру спать.
  1 октября.
  Число я поставила еще до обеда, но приехала княгиня с Тамарой, матерью и гувернанткой, а потом я поехала с ними в Кисловодск. Мы пили кофе в маленьком кафе, ели чудные пирожные, потом пошли по делам княгини в Grand Hotel. Я страшно люблю такие большие гостиницы, модные, шумные. Я видела сегодня много элегантных туалетов.
  2 октября, среда
  Вчера, конечно,меня прервали, отозвали за каким-то делом. Сейчас вечер, я сижу около лампы, которая немилосердно греет мне голову. Все окна и ставни закрыты - а я люблю, чтобы все было открыто, чтобы было много воздуху. Но наши нездоровы, у мамы ужаснейшая мигрень, а с папой уж я не знаю что, разломило его всего. Ну, словом, сейчас они оба спят,папа, по крайней мере, а мама просто, кажется, тихонько лежит. У меня тоже, верно, разболится голова, я уже и сейчас подбалдела. Правду сказать, мне что-то все в печень село. Как-то уж очень все скучно, нудно и прозаично. (Правда, какое-то смешное это слово!) Но хочется, чтоб все не сосредоточивалось уж так очень около нашего желудка. И потом так надоело это вечное безденежье, дороговизна, которая на глазах собирается достигнуть колоссальных размеров. Вечные грязные кастрюли, о жирные края которых ломаются почти шатающиеся, некрашенные доски пола, которым никак нельзя придать чистый вид; вечная починка чулок, белья. Все мелочи, но они иногда становятся невыносимыми. Так вот закрыть глаза и бежать...А куда бежать...
  Понимаешь, раньше были у нас Москва и Петербург, где билась, или, по крайней мере это казалось, новая, яркая, красивая жизнь.Это был свет. Светом был и театр, и вообще все искусство, встречи с новыми, сильными, выдающимися людьми. А теперь что у нас? Что я вижу впереди Минутки? Так таки и ровно ничего.
   Люди - звери и тупые животные вокруг, желудок, урчание укоторого заглушает всякие звуки, вульгарность, пошлость. Искусство - его как-то и не видно, да и наслаждение им было бы не по карману, за вечер музыкине всегда ведь можно заплатить 50 рублей. Там где-то далеко глухо слышу голос "Париж". Но, Боже, как далеко, далеко. А кто ее знает, может и эта дверь обманет, и за ней все тоже. Понимаешь, Люда, надоело. Надоело и... жалко. Наших жалко, чужих жалко, всех. Папа сегодня помогал мне убирать, мыть посуду, а я чуть не ревела. И все так, все.
  И как это все таки почти никому не нужна красота? Я по ночам опять иногда не сплю - реву.
  Недавно прочла в хронике "Аполлона" отчет о празднествах в Геллерау у Жака Далькроза. В Геллерау это институт. Люда, я ведь уже не ребенок, тело все меньше и меньше слушается меня, мозги все больше глупеют, слух грубеет, мне все плотнее закрывается дверь к чудному, волшебному царству ритма... В этих начальных упражнениях, в немногих словах Жанны, в ее музыке я увидела что-то, узнала, что есть на земле огромное, великое, ради чего стоит жить. Это не пластика - пустая, плоская красивость движений. Это искусство и выше нет счастья, как отдать ему свою жизнь.
  Я так мучалась на уроках, стеснялась, все путала, так много не понимала и не смела спросить. Как я проклинаю свою застенчивость, отчего я никогда не попросила Жанну рассказать мне о Далькрозе, о его системе, о том, как она была в Геллерау. И все таки я ходила на эти уроки, ведь даже в этой скучной, казенной зале, такой близкой к нашей обыденной жизни, среди учениц в большинстве непонимающих и равнодушных к тому, что там делалось, царила какая-то чудная атмосфера. Я вся трясусь от наслаждения, когда вспоминаю эту музыку, "нашу" музыку, такую особенную, наши движущиеся по кругу фигуры, волнующуюся фигуру Жанны за роялем Какое чудное чувство, ловить ритм, угадывать его, отдавать ему свое тело. Какая невероятная радость, когда услышишь всегда неожиданное и такое редкое -"хорошо, Ирина".
  А как дивно должно быть у Далькроза, где понимают ритм, верят в него, где все пропитано музыкой. Я иногда рассматриваю себя и так страдаю.Отчего эти неуклюжие руки двигаются так бестолково, отчего мои руки не могут создать ничего прекрасного, отчего моя глотка не умеет издавать ничего кроме хриплых фальшивых звуков. Отчего все прекрасное закрыто для меня? Отчего я такая бесталанная? Уф, я совсем сумасшедшая.
   Ты не сердись, Людойдочка, что я несу такую чепуху. Но, я вот думала, отчего это на меня находит, отчего у меня бывает такая тоска? Наверное, отттого, что я какая-то калека в мире.
  Все самое прекрасное - не для меня.
  Мне надо переведить папе письмо для Amory, а я совсем обалдевшая. До свидания, пока, моя дорогая.
  3 октября
  Опять вечер. Только что вернулась из Кисловодска. Когда идешь в город, к парку с вокзала, то сначала попадаешь в виноградную, всю завитую аллею, а потом на недлинную, залитую асфальтом улицу, узенькую, зажатую с одной стороны громадным Grand Hotel"ем, а с другой Petit Hotel"ем и магазинами.Это мон обожаемое место, оно всегда кишит толпой, сверкает огнями и у него такой европейский вид.
  Чудные фантазии мелькают яркими отрывками в голове, "L"araignee d"or" ( золотой паук) - милый, любимый кабачок. Сверкающая, шумная, движущаяся толпа. Звон бокалов, речи. Звуки танго. У рояля высокая тонкая фигура в черном фраке, высоком цилиндре и огненно-красной маске.
  А я - я танцую с Яссе Андронниковым *.
  Это одно из моих самых сокровенных желаний.
  Людойдочка, если бы была здесь.
  У меня все время в голове разные фантазии для моего письма из Парижа. Но когда я пробую писать, то выходит одна гадость, пошлость.
  У меня там появилась одна шикарная кокотка и, конечно, я не могу придумать ей имени.
  Все, которые я знаю, звучат слишком вульгарно для такой грациозной, изящной женщины.
  Лезу к маме, чтобы она мне придумала французское имя или вообще какое-нибудь для кокотки. Мама ужасается, но все же придумывает - но все они слишком добродетельны для королевы Парижа.
  Дорогая, придумай что-нибудь, чтоб было очень короткое , имя с прозвищем - от чего бы веяло ароматом духов. Я прямо до тошнотворствия добродетельна. Нигде не бываю вечерами, ложусь спать в 9-10 часов, не кручу никаких романов, не курю, пью очень редко и только шампанское. Но курить хочется безумно, особенно английские. Их ведь никто не курит здесь, даже запаха не слышно. Что-то давно не видно ни Мартовского кота, ни Господина с пальто, ни Принца.
  Получила ли ты мое первое письмо?
  6-е октября, воскресенье.
  Уже третий день стоит буквально тропическая жара. Не на солнце 35о .А солнце печет так, что кажется, будто сейчас июль месяц, а не начало октября. У нас осень как-то мало чувствуется, только то, что вечера и ночи очень холодные и листва кое-где золотится. Но позавчера мы поехали в Ессентуки, обедать ( керосину совершенно нет, плиту мы еще не сложили, так что мы вечно теперь ездим куда-нибудь обедать). Летний сезон уже кончился, публики странно мало. Парк почти пустой. И тут я первый раз поняла, что значит золотая осень. Всюду разлито это красное и желтое золото, с каким-то грустным шелестом перекатываются увядшие листья по аллеям, белеют колонны павильонов над источниками.
  Изредка, среди уже оголенных ясеней, мелькнет тоненькая фигурка девушки в белом.
  А солнце справляет какую-то дикую оргию - жарко, душно, кажется, будто лето еще в силе. А осень уже подбирается. Я люблю осень, но мне всегда так грустно. Как было бы чудно, если б ты была здесь - мы бы всюду с тобой ездили вдвоем. Как мне хочется показать тебе и наш парк и Ессентукский. А говорят в Железноводске парк еще прекраснее. Но все-таки как ужасно жить в Ессентуках - прямо мертвечиной пахнет, скука непролазная. А в Кисловодске ведь теперь зимний курорт и все время очень людно.
  
  ***
  
  Только что вернулась домой, усталая как собака и с восторгом слопала целую краюху хлеба. Вчера мы опять ходили в пещеры: бабушка Силаевых, Иринка, Петька- сын Пелагеи и я . Чудно было.
  А сегодня пошли на огород Куловой, хозяйки Силаевой. Помогали ее прислуге Насте и трем сыновьям, мальчуганам, копать картошку. Там так хорошо, огород совсем спускается к речке, а на другом берегу кирпичный завод с высокой, высокой трубой.
  Я очень люблю m-me Силаеву за ее простоту: забор - она лезет за нами через забор, ров - она прыгает через него, карабкается на гору, бегает наперегонки - и комик такой. Когда стемнело, мы пошли домой. Все время почти бежали, я изображала из себя коня и Алюшка прыгал на моей спине.
   Ну, конечно, меня прервали. Мама послала меня к Силаевым отнести немного керосину, папа немного достал, а у них нет ни капли. Я прошла прямо в кухню и вдруг вижу через открытую дверь, что у них в столовой сидит офицер. Меня, конечно, втащили в столовую. Это - Драго, один офицер, чех, который приехал по поручению Александра Захаровича. Я осталась пить чай. Драго удивительно красив, только нос немного длинен и как-то искривлен. Но глаза прямо чудесные, светлые, оригинального разреза, очень напоминают глаза Жоры Чхотуа. А кстати, Жора в Тифлисе?
  Сейчас уже поздно. Устала так, что ноги подо мной дрожат.
  9 октября.
  Бабушка, кажется, завтра едет. Княгиня Херхеулидзе тоже собирается в Тифлис. Она сказала, что зайдет к Веке, возьмет письма для нас. Ты постарайся увидеть княгиню, мне, вероятно, придется часто с ней сталкиваться. Она, наверное, как женщина очень интересна - неглупа, но в ней много нахватанного, пустых, красивых фраз.
  Но с ней приятно бывать, так как она всегда великолепно одета, обута и от нее пахнет лучшими духами. Духов хочется ужасно, хотя бы капельку. Но я не знаю, здесь, верно, не продают по золотникам, а целые флаконы стоят бешеные деньги.
  Я спрашивала - "Quelques Fleurs", стоят три с половиной тысячи. Ужасно.
  Вчера утром Пелагея ходила в горы за дровами. И мы с Петькой пошли. Лазили по горам, забирались в пещеры. Покаместь Пелагея рубила дубняк, мы валялись на траве и разговаривали с подпаском Сережкой, который был недалеко со стадом.
  Сережка ровесник Петьки и у него рожа такая глуповатая и милая, что прямо прелесть.
  В горах чудно - так красиво. Петька уже составляет планы, как мы будем туда ходить весной за цветами и за земляникой.
  Ой, Людка, если бы ты была здесь. Я уже моментально начала сочинять, как ты приезжаешь сюда. Но подожди, я тебе расскажу всю фантазию.
  ... Отвратительный, скучный вечер.
  У нас сидит княгиня и разводит разные антимонии. Тамара и mademoiselle тоже у нас. Я со злости сшиваю банты ( у меня теперь новая страсть - огромные банты на голове, так как я дома хожу с распущенными волосами, чтобы они немного поправились), mademoiselle уже села в печень до невозможности. Вдруг стук в дверь и Дунин голос: " к нам барин приехали и с ними ахвицера, очень просят вашу барышню придти". Дуня прислуга Силаевых и настоящее золото. Я отшвыриваю бант в сторону и собираюсь лететь, как вдруг в дверь вваливаются ... Лорд и Ашиль*. Они мне целуют руки, я воплю, они вопят. М-elle обалдевает от этого безстыдства.Княгиня со вниманием наблюдает эту сцену. Ашиль моментально подлетает к маминой ручке и мы в два голоса представляем Лорда.Он так звякает шпорами, что мама трепещет от ужаса. Начинаются бесконечные вопросы - оказывается, что с Александром Захаровичем приехал князь Уцмиев и весь Олимп. Несемся к Силаевым. Сергей шепчет на ухо - "завтра приезжает Люда". Я визжу и целую его - Люда, ты не ревнуй, я ведь от радости. А у Силаевых кутеж прямо сногсшибательный. А на другой день правда - прикатывает моя бесценная.
  Понимаешь, папа твой получил какое-то тут место в Екатеринодаре, а ты удрала от своих и приехала гостить к нам. А уже что наступает после твоего приезда - это никакими словами не опишешь. И как я только представлю себе твою чудную рожу...Но, однако, как же Лорд? Я то тут о нем распространяюсь, а он то как там бедненький. Приехали ли Анда Ал. и Нина?
  Когда-то, наконец, весь Олимп со всеми нимфами будет в сборе?
  Сейчас мне безумно хочется пойти в "Ампир" и наесться пирожных. Там такие пирожные, что язык проглотить можно. Это петроградские "Aux Gourmets" переехало сюда.
  Милый, дорогой мой Людунчик, как ужасно, что мы еще Бог знает когда увидимся с тобой...
  Я очень люблю обедать на вокзале, в ресторанах и в столовых - видишь всегда столько новых людей. Я давно не была в Кисловодске. Наша Нина наняла чудесный дом - мама была вчера у них, говорит, что у них прекрасно.Там уже, оказывается, соскучились без меня, да и я тоже.
  Надо будет закатиться к ним на целый день.
  Крутишь ли ты какие-нибудь новые романы? Или верна своему одному рыцарю? Как компания, как дела на Католической улице? Есть что-нибудь от Пупы? Если правда княгиня приедет в Тифлис, напиши мне ужасающе длинное письмо. Обо всем, о всякой мелочи. А то я лопну в конце концов.
  Обнимаю, целую крепко, крепко.
  Твоя Ира.
  
  ***
  Сентябрь 27, 1919. Кисловодск- Минутка.
   Андрей - я пишу тебе потому, что уж не могу больше. Одно письмо от тебя - и то получено давно, давно. Что ты, как ты? Моему бедному, ревнивому сердцу мерещится уже Бог знает что. Какие новые, яркие женщины встают на твоем пути, когда же, наконец, я увижу тебя - пусть даже равнодушного и холодного.
  Нет, нет - я хочу, чтобы ты был такой "мой Андрей". Андрей, который умеет так обнимать, так прижимать к себе, так целовать. Где ты, с кем ты сейчас, на кого смотришь, лениво щуря глаза или вертя в пальцах папиросу. Мне так холодно одной. Я ведь совсем одна и у меня нет ничего, чтобы хоть немного забыться. Даже нет папирос - да и потом, как устраиваться с нашими. Я уже махнула на все рукой. Всюду скучно и серо. Часто бываю в Кисловодске, обедаю там. Всюду та же нудная, тусклая толпа. Чудесные котиковые манто, широченные палантины, бриллианты, вязаные шелковые жакетки, тонкие чулки и туфли на высоких каблуках.
  Но лица, фигуры, манеры...Мужчины - на них еще меньше хочется смотреть.
  Два, три интересных лица тонут в общей массей. Пошла как-то в курзал на концерт Сабинина и Пиотковской, твоей старой знакомой. Она сильно постарела, неприятная складка вокруг рта и подбородка, поет скучно - да и вообще немного странно звучит - Пионтковская и концерт. Она ведь хорошо только в оперетке, где можно чаровать своим весельем, легкостью и грацией. Но тело ее попрежнему выхолено, красиво и по прежнему оголено. Платье верх шика и изящества, а драгоценности великолепны.
  Словом, мужчины ей усиленно хлопали.
  Сабинина было приятно слушать - я так люблю его нежные песенки. Но вообще, что сказать про такой блестящий прежде курзал - право, глядя на публику, в пальто и шляпах, такую невыносимо неинтересную, казалось, что я в миниатюре где-нибудь на самом конце Михайловского. И еще впереди сидели в ложе барышни с такими невинными лицами и в таких добродетельных шляпах с маленькими бантиками, что я уже не знала как повернуться, чтоб не видеть их.
  Может быть ты ничего не имеешь против того, чтобы узнать, как я устроилась? Очень тесно, очень скромно. Но здесь так много зелени и чудесного воздуха, что право, кажется, я начинаю поправляться. Дай Бог, чтобы я выглядела прилично, когда увижу тебя. Когда это будет...
  Что я делаю? Да, собственно говоря, ничего.
  Немного помогаю в доме, вожусь с цветами, читаю, иногда (поджимаешь ты презрительно губы) играю с детьми. Вот и все, кажется.
  Ничего себе не шью. Немного тяжело, что нет у нас рояля. Сами пальцы просятся играть.
  И вообще мало музыки, мало пения. Но зато много природы, много неба. Мечтаю попасть в Тифлис, увидеть тебя. Стараюсь иногда представить моего великолепного, изнеженного супруга в нашей скромной, деревенской обстановке - но ничего не выходит. Ну, что еще...Я, пожалуй, могла бы написать много-много. Но ведь ты это давно знаешь...
  Жалко то, что здесь нет очень красивых цветов.
  У нас-то все совсем простые, но и в городе трудно достать красивые, крупные розы.
  А тубероз совсем нет.
  7 ноября - четверг
  Людойдочка, радость моя,
  Я сижу и не знаю, плакать мне или чувствовать себя благополучно. Понимаешь, уже второй день идет снег - такой белый, такой блестящий и вся Минутка скрылась под ним. Очень, очень красиво. Но холодно!... А я всегда умираю, когда холодно. И у нас в комнатах очень холодно и сыро - и потом мы прямо на воздухе живем, все время приходится вылезать за чем нибудь.
  Словом, и хорошо, и очень скверно.
  Мы с мамой читаем всякие умные книги вроде "Вырождения" Макса Нордау* и "Великих посвященных" Шюре и ведем бесконечные споры до самой поздней ночи. Нордау очень интересен, но иногда и даже часто хочется бросить книгу под стол.
  Но слушай, птичка моя, что было вчера.
  Наши были в Кисловодске и я было одна дома. После обеда, чтобы запить рыбу, мы выпили коньяку; а так, как я сейчас же потом съела леденцов, то во рту был такой чудный вкус, как от бенедиктина - Людка, хочу бенедиктина или кюрассо.
  Хочу до сумасшествия - и египетских папирос с опиумом. У меня часто бывает тоска и тогда мне прямо необходима папироса. Но как курить в наших комнатках - сразу же узнают. А я люблю покурить с кейфом.
  Это все между прочим говоря, а теперь слушай.
  Итак, сижу я одна, холодно и все в том же духе. Вдруг слышу топот упряжных лошадей. У нас на Минутке фаэтон - это поразительная редкость. Я бросаюсь к окну - какая-то фигура в меховой, темной шубе и шапке - трость с набалдашником из белой эмали с опалом. А, старый Маркиз! Я лечу в восторге отворять двери. Как давно я его не видела.
  Он входит в комнату - такой изысканный, элегантный, с сухим бритым лицом и седеющими волосами. Никогда не променяю я его ни на одного молодого. Как он интересен. Он привез какие-то странные розовые цветы в виде полураскрытой, вертикально поставленной кисти руки с бледно-зелеными, почти прозрачными листьями. Он садится в кресло напротив меня, просит разрешения закурить сигару. Начинаем говорить о Тифлисе.
  Милый маркиз, он знает, что я догадываюсь о его тайне и потому спрашивает меня о Принцессе.
  К сожалению, я ничего о ней не знаю.
  Вдруг в комнату входит Ирина. Между нами говоря, я нахожу, что у нее довольно простенький вид и не понимаю, что особенного нашел в ней Андрей и почему Маркиз питает к ней такую слабость. Она, конечно, в восторге от цветов и очень рада Маркизу. Садится она как всегда сгорбившись, как то втягивая в себя грудь несмотря на то, что я взглядами стараюсь показать ей, что это некрасиво.
  Тут они начинают говорить о какой-то старинной рукописи, которую нашел где-то Маркиз.
  Я очень люблю всякие старинные вещи, хотя ничего в них не понимаю, поэтому слушаю с удовольствием, тем более, что у маркиза такой красивый голос и такие изящные обороты речи.
  Вдруг опять стук экипажа и вновь смолкает у наших ворот (не удивляйся, что так часто экипажи, но авто здесь в городе, кажется, только два и то казенные).
  Я, конечно, выношусь узнать в чем дело. Оказывается, это Рета Флëри явилась навестить нас.
  В чудном котиковом манто, в громадной черной шляпе с бриллиантами в ушах, она вносит с собой свежесть мороза и тонкий аромат духов.
  Мы все были ей рады - ведь так давно не виделись.
  И честное слово, очень мило с ее стороны было вспомнить о нас. Покаместь я накрываю стол для ужина, а Ирина с Маркизом рассматривают миниатюры Екатерины Второй и Павла Первого в костюме мальтийского ордена ( я их стибрила у папы. Ты помнишь их?) Рета начинает расспрашивать меня о Тифлисе - какие вести с Олимпа, как мне недостает Lulu!
  Оказывается у нее, у Люлю и у Муси связано столько воспоминаний с Олимпом, ничуть не меньше нашего. А как поживает ваша маленькая Люда?
  Я оскорбляюсь за этот эпитет "маленькая", но Рета сажает меня в калошу тем, что и меня она считает какой-то малюткой, но Рета так очаровательна, что на нее невозможно сердиться. Потом Рета чуточку вспыхивает и наклоняется над столом - а что слышно о князе Андрее?
  Эге, думаю, матушка, не одна я терзаюсь безнадежной любовью и ты тоже попала в сети. " Ничего, - говорю, - кажется , по обыкновению, проводит весело время".
  - А мифическая принцесса Людойда, поймавшая сердце нашего Маркиза, по прежнему скрывается в особняке графа?
  - По прежнему, - говорю я.
   Тут подходят Маркиз и Ирина. Ирина приносит ликеры и папиросы. Начинаются и продолжаются разные милые разговорчики. С подкрашенных губок Реты нет-нет, да и сорвется имя Андрея, при этом она выжидательно смотри на Ирину, но та насмешливо прищурившись потягивает изумрудное кюрассо. (нет, знаешь, в ней иногда бывает что-то).
  Рета полулежала на диване так закинув ножки, что были видны все ее кружевные dessous и нарядные лиловые подвязки.
  А Маркиз курил свою сигару, чуть улыбался одними глазами и иногда бросал какую-то блестку своего ума, облаченную в каламбур или легкую, чуть заметную, но всегда острую насмешку. Словом, было очень хорошо и стало грустно, когда Маркиз стал собираться. Он предложил Рете довезти ее в своем экипаже. Рета моментально согласилась и начала облачаться в свои манто, палантин, боты...
  Ирина помогала ей, а я осталась на минуту с Маркизом. Он недолго пробудет в Кисловодске и собирается к себе, заграницу. Он просит тебя как-нибудь передать Принцессе его письмо.
  Передает тебе привет. Рета посылает целую кучу поцелуев и тебе, и Lulu, и Мусе и... даже князю Андрею. Счастливая ты, что как никак ты сестра Андрея и он около тебя и хоть поневоле обращает на тебя свое внимание. И счастливая, что ты так хорошо знаешь Lulu. Понимаешь, Рета тоже адски шикарна, но я к ней как-то привыкла, а Lulu кажется такой очаровательной, и главное, такой надменной. Но, по-моему, твой Андрей все-таки кикимора ужасная - хоть он и заставляет страдать все наши сердца.
  Ну, итак, моя дорогая, всего хорошего.
  Людка, бедная ты моя. Сколько глупостей тебе приходится читать, когда ты там совсем другим занята и еще самым сногсшибательным. А вдруг тебя уже нет в Тифлисе и я попусту пошлю тебе это письмо.
  Я тогда только успокоюсь, когда хоть что-нибудь получу от тебя. У меня сейчас много книг. Оказывается, у папы их порядочно, а я даже не подозревала об их существовании.
  И у нас есть Леонардо да Винчи Мережковского, буду сегодня вечером перелистывать. Как мне хочется, чтобы ты была здесь.
  Не то 12-ое, не то 13-ое, не то, чума его знает, какое число. Послезавтра, кажется, Степка едет в Батум, в отпуск. Надо писать, а у меня какое-то идиотское, разидиотское настроение.
  Во-первых, у меня там что-то в сердцах, я немного задыхаюсь и готова каждую минуту закатить истерику. Это, конечно, очень глупо, но я как-то вся развинтилась. Снег тает, холодно и грязь непролазная. По этому поводу мы почти не вылезаем из дома. У нас теперь не холодно, все в коврах, ничего - славно.
  Со мной творится что-то ужасное, с каждым днем я становлюсь все рожистее и рожистее - скоро совсем нельзя будет подходить к зеркалу. Посмотрю в дневнике, что у меня было за это время. Хотя я почти ничего не записываю. Оказывается, совсем ничего нет, то есть совсем ничего. Каждый день так похож на другой: убираю, помогаю маме на кухне, езжу в библиотеку, иногда обедаю у Нины, вечера почти все дома, хотя иногда сижу у Силаевых, играю с Люлем в лошадки, выдумываю новые игры для бумажных кукол Ирочки. Казалось бы тишь-гладь да Божья благодать, а у меня внутри все кипит. Чума ее знает, что такое!Я ничего не пишу, потому что все чепуха. Сочиняется много, но все бестолково.Сегодня видела во сне отель Сент-Джиорджио в Риме ( и откуда имя такое) - это была такая красота, что я чуть не сдохла . А на днях, во сне, в каком-то бесконечном пестром сне, появился Лорд и преподнес тебе букет белых, а мне желтых роз. Такие дивные были эти розы, что я их теперь все время вижу. Желтые розы ведь, кажется, означают измену. Но при чем это тут?
  Я очень люблю смотреть в звездное небо, а ты? Мама мне показала созвездие Ориона, по-моему, это самое красивое из всех созвездий. А "наша" звезда, оказывается, Венера. Помнишь, как она была видна из L"araignee d"or? И ты помнишь, Людка, когда как-то мы с тобой вдвоем сели за столик, то приходила Фатьма, твоя покровительница. Я сильно подозревала, что это ты тут разводила фантазии, но не могла понять, откуда ты выцарапала имя. А оказывается, что это была твоя любимая дочь Магомета, и на Востоке существуют талисманы, называющиеся "рукой Фатьмы". Ты знала это прежде? Я так хорошо вижу, как ты сейчас киснешь от хохота и вопишь - вот эшачка карабахская!
  Зовут пить чай. Как было бы чудно, если бы сейчас кто-нибудь явился и принес бы от тебя письмо.
  Налопалась до того творогу со сметаной, что вздохнуть не могу. Князья наши еще не переехали, но на днях переезжают.
  Я очень зла на это, потому что княгиня мне уже в печень села со своим вечным кривляньем и всякими фокусами.
  И еще как я подумаю, что эта старая mademoisell"ка здесь будет, так просто ужас один. Мама в отчаяньи потому, что она сделала какие-то печения, а они не пекутся. Завтра, кажется, приедет батюшка святить наш дом и приглашен на чай со всеми своими чадами и домочадцами.
  Ты представляешь себе мою рожу среди всех этих "батюшек"?
  Я сильно опасаюсь, что останусь старой девой, потому что чувствую, как добродетель уже входит в меня.
  Ты понимаешь - я не могу больше. Пишу, пишу, то есть значит говорю впустую. Я тебя не вижу, не слышу твоего голоса, прямо гадость одна.
  Опять не знаю, какое число, вечер. Со мной что-то творится. Окончательно отупела, пролежала почти целый день, сейчас совсем закоченела, хотя судя по термометру в комнате тепло. Абсолютно не присутствую, у меня это и прежде бывало, но теперь особенно. Веду целые разговоры, причем не слышу ни одного, ни своего, ни чужого голоса. Спохватываюсь иногда, что сижу очень долго не шевелясь, бесчувственная, как неживая.
  Ну, и все в том же духе. Собственно говоря, я не должна была бы посылать тебе такого мерлихлюндистого письма, но ведь мы должны все знать друг о друге, правда?
  Не знаю, когда пройдет это мое настроение, но сейчас я с ужасом думаю о том, что когда-нибудь надо будет выбираться из дома. Мне хочется объяснить тебе, что у меня там, внутри происходит, но я не умею это сделать.
  Помнишь, говорили, что я не то, чем кажусь - мне кажется, что теперь я это начинаю понимать. Есть еще кто-то - и я не я. Жизни его я не знаю, но очевидно она иногда заглушает мою и вот тогда я обалдеваю. Я могу довести себя до того, что закрыв глаза вижу бесконечный простор и переливы света. Это блаженство. Большим усилием я могу заставить себя увидеть то, что захочу. Там, внутри что-то большое - я никогда не пойму и не узнаю что это. "Это" ставит большие запросы жизни и я не могу им ответить. Это всегда будет несчастьем моей жизни.
  Все это, конечно, расстроенные нервы, малокровие и может быть еще что-нибудь. Но это очень тяжело. И вообще иногда так тяжело бывает жить, что кажется, лучше и не жить.
  Я думала, что это был гнет всей обстановки в Тифлисе, который всегда присылал мне тоску. Но и здесь тоже - также душит она меня.
  Верно дело не во вне, а во мне.
  Я должна любить себя, иначе мне остается одно - умереть, но если бы я была другим человеком, то я бы с наслаждением истязала бы себя.
  Люда, постарайся меня вспомнить хорошенько, каждую черточку во мне, голос, манеры, разные поступки и очень серьезно подумай, любишь ли ты меня.
  ...................................................................................................................................
  
  17-е, воскресенье
  Мама еще не написала письма Веке и, в результате, когда мы соберемся отправить письма, то окажется, что Степа уже уехал.
  Я боюсь, что у тебя останется очень тусклое впечатление от моего письма. Но сейчас у меня настроение уже успокаивается, хотя по-прежнему ничего не произошло.
  Сегодня много солнца - завтра может быть удасться пробраться в город, хотя сегодня еще грязь ужасная. Сестра батюшки будет переделывать мне юбку от костюма и из маминого шелкового синего капота будет делать мне платье.
  Так все ужасно, особенно события в общественной и политической жизни, столько вечно ужаса и волнения в душе, что мне хочется чего-нибудь светлого, хоть маленькой радости. Хожу и стараюсь придумать что-нибудь радостное. Ужасная я идиотка, да? Людойдочка моя, так бы я тебя обхватила бы и завертела. Танцевать мне хочется безумно - но совсем мало места.
  Я не помню, писала ли я тебе уже, что видела у Силаевых карточку Хасай-хана князя Уцмиева. Он немного похож на Дулитла и страшно интересен. Я уже брежу им.
  21 декабря 1919 года
  Чуть ли не каждый Божий день вижу тебя во сне, а когда же увижу наяву? По моему, определенно пора. Ты этого не находишь? Подлая твоя душа, неужели же никак нельзя устроиться послать письмо, ведь я уже во всю глотку готова реветь, так изныла вся. Я очень боюсь измениться, потому что тогда тебе совсем не будет дела до меня. Но мне кажется, что я все таки меняюсь, стареюсь как то. Очевидно, оттого, что каждый день делает меня опытнее в отношении всякой пошлости, грязи, гнусности человеческой.
  Я тебе давно все хотела писать, но была так слаба, совсем не было сил.
  У меня была испанка - я целых три дня лежала бревно бревном от страшной головной боли, а потом кашель, слабость. Ну, словом, ты можешь теперь успокоить Андрея: я похудела и под глазами у меня синяки, определенно придающие мне тонность. Мама в одно время со мной была больна, но ее больше скрутило, чем меня. Так что папуся бедный один разрывался - и комнаты убирал, и за нами ухаживал, и даже обед готовил. Сейчас у меня очень ослабели глаза, на днях я даже ревела, думала, что слепну.Хотя, собственно говоря, ревела-то я потому, что очень измучилась, устала: зверства, страдания, разврат, выстрелы и стоны без конца, замерзающие в снегу, гибнущие немногие хорошие люди и торжествующие наглые, пошлые, грубые. И рушащиеся и те немногие идеалы, которые были. Жизнь, если так посмотреть, пошлая, грязная штука. А жить все-таки хочется, хочется света, счастья - хоть и не имеешь никакого права на него.
  Больше всего хочется спокойствия, так просто немножечко забыться, а то сил не хватает страдать и за себя, и за других. Я больше месяца совсем почти не выходила из дома и очень одичала. Но теперь переехали Херхеулидзе и надо немного придти в себя.
  Как-то мы ужинали у них - было очень славно.
  Там было два офицера бывших гвардейских полков, огромного роста. Один очень интересен, немного напоминает Мартовского Кота, но симпатичнее, а другой определенный красавец, очень похож на Петю Панкратова, но еще красивее, как-то прекраснее и симпатяга, совсем мальчуган.
  Была эта цыганка Кармелюк, я тебе о ней уже писала. Пела чудные цыганские песни, провозглашались интересные тосты, в конце концов все поднапились, сделались ужасными душками.
  Вдруг этот красавец запел: " в нашем садочке"... У меня даже сердце ëкнуло - так перед глазами встали ты, Магда, Юзбаша... И вдруг слышу: "Ириночка, Ириночка, как вы хороши, пьем ваше здоровье ото всей души". Я совсем обалдела от удивления и удовольствия. Знаешь, так приятно, как-то родное. Но чудно было, когда уже прощаясь все вышли в переднюю, то один тип притащил гармошку и начал марш - красавец подхватил Кармелюк и завертел ее в вальсе, князь, уже лыка не вязавший, спотыкаясь, танцевал с каким-то типом лезгинку с кинжалами, другой офицер, душка, совсем пьяненький, умолял, чтобы сыграли: "Я милого узнала по походке" и тыкал пальцем в гармонию; папа в огромной бурке танцевал на месте - а за ним горничная, тоже успевшая хлебнуть, с увлечением танцевала с чьим-то манто в руках. Надо было только все это видеть! Я думала, что лопну от хохота.
  На днях мы были на батюшкиных именинах. Там была местная, станичная аристократия во главе с атаманом. Вина было много, пение было чудное, так как у батюшки, его жены и у сестры - чудные голоса. Батюшка оказался очаровательным хозяином, произносил прелестные тосты и так проезжался насчет лазоревых глазок, что я совсем обалдела. Дон Жуан он, кажется, страшный.
  Теперь мы очень заняты уборкой к празднику.
  Питаемся робкой надеждой, что Лнля и Степа приедут к нему и привезут от вас письма.
  Такое толстое, толстое и хорошее письмо от моей Люды.
  Я теперь все время вращаюсь в таком юном обществе, как 9-ти месячная Нинина Шурочка, Люль, Ирочка и Тамара Х. Смотрю на чью-нибудь из их физиономий - и вдруг из нее выплывает чудная "кардинальская рожа", или надменное и равнодушное лицо князя Валиди или Людина мордочка - такая хорошая, такая хорошая.
  Мне вдруг пришло в голову, что тебя может быть и нет в Тифлисе, а ты может быть, чума тебя знает, где. Да, кстати о "чуме"; тут вся станица чумакается и Груня это оттуда и привезла. Тут вообще можно услышать много оригинальных и неоригинальных выражений и после каждого слова обязательно следует трехэтажное.
  Понимаешь, Людка, я больше писать не в силах, совсем ничего не вижу. Надо пойти пополаскать глаза. Совсем неожиданно представилась оказия послать письма. Людка, неужели ты никак не устроишься тоже. Да ты может быть и думать обо мне забыла, подлая твоя душа.
  Но уж сегодня, обязательно, увидишь меня во сне.
  Обнимаю и целую - это Люду.
  Князю Андрею особый поцелуй и особый поцелуй Lulu.
  Привет всему Олимпу.
  Всегда твоя Ирина.
  
  Конец утерянного письма.
  
  Но до чего мне хочется получить от тебя письмо, моя дорогушечка. Я взяла с собой твои письма, карточки и знаменитую вазочку.Ведь в этом целая эпоха моей жизни - и центральной фигурой в ней ты.
  Неужели же нам суждено еще долго не встретиться. Люда-пиши. Разве тебе не бывает страшно подумать, что наша близость прервется - и у нас останутся одни только воспоминания. И неужели Андрей забудет свою Ирину, неужели Lulu найдет друга более веселого и более поклоняющегося всяким спиртным напиткам, неужели принцесса Людойда откроет двери своей Китайской беседки какому-нибудь чужому человеку и забудет старого маркиза и его речи. Да неужели же, наконец, Люда забудет Иру, неужели Нимфа забудет Олимп! Да не может быть, чтобы при взгляде на Аполлона не вспоминалась тебе моя глупая рожа. Люда, а как же Аполлон? Быть может я излишне фамильярна с тобой, а к тебе уж надо обращаться как к "миледи"?
  Людовиндочка, ты получила мое письмо, ответное на твое последнее, где я обалдеваю по поводу твоего объяснения с Лордом у него.
  Мне стало страшно, что вдруг это письмо застряло в чьих-нибудь чужих руках.
  У дяди снимает комнату художник, дагестанец Халил Муссаев*. Я с ним мало говорила и он что-то мало обращает на меня внимания (ты подумай только, в сколько раз очаровательнее меня мои кузины). Но он работал в Мюнхенской академии у Франса Штука, у него на стене висят большие репродукции Апостолов Альбрехта Дюрера, Дама с мальчиком - Больдини. А так как он ничего не имеет против того, чтобы я рылась в его рисунках, то я забираюсь в его комнату и там воображаю себе - ну, все, что можно в таком случае. У него есть очень интересные вещи.
  И в довершение ко всему он любит Тифлис и знает всех - начиная с Олимпа, кончая Тицианом Табидзе*. Работал вместе с Гудиашвили у Тоидзе отца. Знает всех, всех наших художников и литераторов. Знает Зигу Валишевского. (Людка, если знаешь хоть что-нибудь о Зиге -напиши).
  Конечно, все это очень приятно.
  Мне очень хочется пересмотреть сейчас твоего Альбрехта Дюрера.
  Гонят спать - но я должна тебе еще сказать, что мое сердце навеки разбито. Он страшно интересен - очень высок, немного похож на Мартовского Кота, но, конечно, в 1000 раз лучше, с синими сверкающими глазами, пьяница, забулдыга - бывший лейб-гусар. Он недавно женат - его жена очаровательное, нежное, хрупкое существо. Любовь безумная с обеих сторон. Мне, конечно, остается только подыхать. Я не пишу его фамилии потому, что она очень известная, русская, а вообще и в частности...
  Но определенно надо идти спать.
  Людка, напиши - пусть Века отправит твое письмо. Ведь мы теперь так близко, кажется, садись в авто и кати.
  Покойной ночи, мое солнышко.
  Твоя Ирина.
  8-ое
  Утром шатались с Митей по городу. Холодно, много снегу и горы сказочной красоты кругом. Я горы больше всего в мире люблю, после моря.
  Сейчас надо отправлять письма.
  Ради Аллаха пиши. Привет всем, кто еще помнит меня.
  Ира
  
  Конец другого утерянного письма.
  
  ... В первые годы после свадьбы с дедушкой она жила в Петрограде. Ее страшно заинтересовал один дом, громадный, мрачный, пустой. В его окнах мелькали хрустальные люстры и чудная обстановка.
  Когда она через несколько лет вернулась в Петроград, то оказалось, что в этом доме был устроен артистический клуб, то есть мой L"araignée d"or - куда съезжаются артисты после представлений.
  Бабушка поехала туда.
  Это был старый Юсуповский дворец, построенный в 18 веке парижским архитектором. Обстановка - чистый Людовик XIV - была вывезена тогда же из Парижа. Какой там был белый зал, малахитовая гостиная, какие були красного дерева с бронзой.
  Бабушка с благоговением проходила по этим комнатам; ей было стыдно глядеть на старые портреты и казалось святотатством там ужинать.
  Как чудно, правда?!
  Для меня много говорит фамилия Юсуповых. Ведь "она" в моих мечтах так часто бывала дочерью князя Андрея Юсупова и княжны Лены Валиди.
  Какие у них были дворцы, какие имения!
  Какая чудная твоя "Китайская беседка" - благодаря ей я все время сочиняю разные вещи, но никак не могу их запомнить.
  Я не выдержала и прочла ее маме и твою "Красоту" и рассказала о "Кольце". Маму это очень заинтересовало и понравилось ей. Она говорит, что ты способная и тебе следовало бы над этим поработать. Ну, вот видишь, какая ты чудная. Ведь сам Мозер и так далее, и так далее...Людка, ты пришли ответ Принцессы Маркизу, опять захотелось написать ей письмо.
  "Как я счастлив, милая маленькая Принцесса, что мне удалось перед отъездом в дальние края увидеть Вас, поцеловать Ваши нежные ручки, белые и душистые как цветы, насладиться Вашим разговором, всегда похожим на сверканье ярких, обжигающих огней.
  Вечер. Я сижу один, но мне кажется, что я в Вашей Китайской беседке. В доме еще гремит музыка, в освещенных окнах видны танцующие пары. Гости еще не начали разъезжаться. А мы, усталые, ища покоя, прокрались в этот тихий уголок.
  Кругом шумят деревья старого парка.
  Бледные отражения звезд дрожат в синем водоеме.
  Вы уселись с ногами на диван и откинули головку на темную подушку, затканную блеклыми глициниями.
  __________________________
  
  Я помню так ясно одну ночь.
  Вы устроили грандиозный бал-маскарад по настоянию старого графа.
  Гости разошлись только под утро, и мы пошли в беседку. Было сыро и холодно. Серый, тусклый рассвет вползал в узкие окна. Вы, как всегда, забрались с ножками на диван, прижались к темным, блеклым подушкам.
  В платье из тяжелой серебряной парчи из-под которого так беспомощно, по-детски, выглядывали кончики Ваших ножек в золотистых чулках, в тяжелом венце из тусклого, седого жемчуга, сжимающем Ваш лоб, таком же тяжелом жемчужном ожерелье и серьгах, еще более усиливающих бледность лица и обнаженных плеч - Вы казались бедным, маленьким мотыльком с разбитыми крылышками, маленькой лунной принцессой, тоскующей о ласках лунного луча, воздушной, сказочной принцессой, случайно заброшенной в нашу грубую, пошлую жизнь. И такое задумчивое, странное было у Вас личико с губами, напоминающими бледные лепестки опьяняющего, ядовитого уветка.
  Старый граф, усталый, дремал в большом кресле. В розовом атласном халате, затканном изумрудными бабочками с Вашими парчевыми туфельками на коленях он был немного комичен и в то же время величественнен - чудилось, что за ним встатет ряд его предков в атласных камзолах, в монашеских рясах и рыцарских доспехаха; у них та же большая гордая голова, крупные, характерные черты и тонкие, красивые руки. А рядом с Вами сидел старый Маркиз в темно-лиловом шелку с желтыми кружевами.
  Он грел Ваши маленькие, холодные руки в своих больших руках и рассказывал Вам о Востоке, о сверкающих камнях и страшных ядовитых цветах, о заклинаниях, о белых и черных богах, о храмах, скрытых в дремучих лесах и о святых людях, стремящихся проводить в жизнь идеалы добра и красоты.
  Вы грызли темные завитки корицы, а перед Вашим затуманенным взором вставали поднятые мною призраки.
  Улыбка, полная тайн, мелькала на Ваших губах. Вы казались и такой далекой, и такой близкой - и хотелось без конца целовать Ваши маленькие, душистые пальцы.
  Принцесса Людойда, что Вы делаете сейчас, ведете ли равнодушный, светский разговор с гостями в малахитовой гостиной, или кутаясь в шиншилла, сжимая в зубах тонкую, длинную папиросу с золотым обрезом, играете с графом в шахматы в кабинете. Илм проезжаете в коляске среди массы нарядной публики, такая равнодушная ко всеобщим восхищенным взглядом.
  Когда какой-нибудь прекрасный юноша с орхидеей в петлице фрака лепечет Вас безумные слова любви, или когда свет неожиданно скользнет по большому плоскому изумруду на Вашем пальце и Вы задумаетесь, глядя на него долгим взглядом - не пытаетесь ли Вы представить Старого Маркиза бледным и прелестным, которому так шли изумруды и которого так любили женщины. Наконец-то любовь вошла и в его сердце - но поздно, глубокой осенью, когда мир кажется пустынным и грустным".
  
  ____________________
  
  Ну, довольно писать чепуху.
  Как пошло и скверно выглядит все на бумаге. Это потому, что мы мыслим образами, а не словами.
  Поздно уж, надо идти спать.
  Прости за всю эту чепуху.
  Обнимаю и целую тебя. Твоя Ирина.
  Магде я не пишу потому, что как-то совсем нет сил. Заходи к Госневским.
  Ради Бога, не хандри. Мы ведь теперь пока близко друг от друга. Это как-то успокаивает. Нет?
  11 мая 1920 года. Батум.
  
  Любимая, родная моя девочка, как я соскучилась без тебя, чтобы я дала, чтоб увидеть тебя.
  Сколько у меня нового за это время, что я прямо не знаю, как писать.
  Да, я как-то разучилась писать и совсем забросила мой дневник.
  Века здесь - недели через две она едет в Париж. Это, конечно, совсем закружило мою бедную голову.
  Ты только представь себе, что сейчас во мне происходит. Века так спешно выехала из Тифлиса, что не успела тебя об этом предупредить. В Париже у нее есть несколько знакомых, так что она, верно, найдет там службу. Я с 20-го апреля служу у прокурора английского суда переводчицей.
  Служба делает меня какой-то самостоятельной и так приятно было покупать себе летние вещи на собственные деньги. Работы много и трудно каждый день ездить в город. Но все -таки приятно и интересно потому, что столько новых людей я узнаю и совсем новую для меня сторону жизни. Суд ведь для меня всегда был только пустым звуком.
  Работаю я главным образом в русском суде - перевожу документы и дела.
  Служащие показались мне сначала очень неинтересными, но теперь, оказывается, они очень милые. О моих исканиях службы можно было бы ужасно много написать - ведь я целую неделю ходила по разным канцеляриям и всюду просила работы.
  Сколько было забавных случаев, сколько раз я чуть-чуть не плакала из-за хамства, которого я много навидалась по разным приемным. Иногда у меня просто не хватало сил.
  Ты подумай, я такая стеснючая, и ходила совсем одна, без знакомств, без протекций.
  Но зато я только себе обязана тем, что нашла службу и это очень приятно.
  Так я нигде не бываю - только иногда пью чай у одного английского полковника, командира батальона около нас. Очень милая семья и чудная у них годовалая девочка.
  Дядя Федя и Митя тут, оба служат, но часто бывают у нас. Пупу вижу редко, но на днях она была у меня с Ольгой, которая прикатила со своими американцами из Александрополя. Ольга вульгарна и утомляет своим неистовым цинизмом.
  Скоро можно будет купаться и я вся в предвкушении этого наслаждения.
  Ты знаешь, Людовиндочка, какую вещь я задумала - если удасться ее осуществить, то будет чудно. Понимаешь, если будет спокойно, то я словчу занять тебе из своего жалованья в будущем месяце, и ты прикатишь сюда на некоторое время, а может быть и надолго потому, что мы вместе будем искать тебе службу. Я постараюсь заручиться протекцией, но за-глаза устроиться невозможно.
  Но ты подумай, золотко, как чудно будет, когда ты приедешь. Город гнусен, но как чудно в городке, мы каждый день бродим в горах или у берега моря, возвращаемся со снопами цветов.
  Я ведь писала тебе об Ольге Павловне и о Томми. Ну, так пьянства по-прежнему продолжаются, дружба тоже по-прежнему.
   Недавно мы были с Ольгой Павловной у Томми и наелись всяких вкусных вещей и напились шампанского. Как тебе нравится простота наших нравов: я ужинала в казармах у английского солдата.
  Но Томми золото - ох, как хорошо будет, Людойдочка, когда ты сюда приедешь. Ты будешь думать об этом?
  С кем ты бываешь, Людойдочка, и где?
  Часто видешься с домом Госневских?
  Перелай им всем от меня поцелуй. Судя по газетам, у вас скоро предвидится выставка картин.
  Счастливая ты, когда-то я увижу картины. Я сегодня пробовала вспоминать художников старой итальянской школы. Я все начинаю забывать.
  Милая, да ведь ты ничего не знаешь о моих кольцах! Я случайно увидела у дяди Феди два кольца и пришла в такой дикий восторг, что он мне их преподнес. Они толстые, серебряные, покрытые тусклой позолотой, с овальными миниатюрами на кости под стеклом: одна миниатюра моего пра-прадеда, а другая пра-прабабки.18-ый век. Ты чувствуешь, Люданька?
  Какой он чудный! Я грежу о нем днем и ночью. Такой Екатерининский вельможа и какие у него глаза. Ее миниатюра лучше сохранилась, но он особенно прелестен расплывчатостью красок. Я всегда ношу это кольцо на пальце. Бабушка мне подарила небольшую миниатюру отца дедушки.
  Она очень интересная, тоже на кости.
  Мой Павел I еще. Если бы у меня не было этих вещей, то я была бы совсем несчастной.
  Я читаю "Сладострастие" Габриэля д"Аннунцио*. Читаю и упиваюсь красотой этой жизни, людей и обстановки.
  У бабушки много книг, я все никак не могу в них разобраться, но там есть еще очень старинные издания. С бабушкой у меня дружба, она мне рассказывает страшно интересные вещи про заграницу и про свою жизнь в Петербурге, в молодости. Вот была жизнь, Люданька. Тройки, парады, ...рестораны, корзины с цветами и свежими ананасами, балы, приемы. У бабушки собиралось очень интересное общество - аристократы- художники, артисты, офицерство.
  Какая интересная жизнь была.
  Я сочиняю, по обыкновению, очень много, но совсем не пишу. Ты уже в Париже и de Crevins в восторге от тебя. Я решила, что тебе очень должны идти шиншилла, больше, чем котик и какой-нибудь другой мех. И чайные розы.
  Как убийственно, что ничего нет от тебя.
  Скорей напиши мне и отнеси в консульство, пусть пришлют письма в американскую миссию на имя генерала Берхмана.
  Пиши мне, моя девочка, а то мне кажется, что ты совсем забыла меня. Мне иногда бывает так больно - ведь ты моя единственная. Если я не буду знать, что там, где-то есть душа родноя моей, которой я не безразлична, мне будет слишком тяжело жить. Скорее напиши мне. Ира.
  20 мая 1920 года. Батум
  Вчера получила твое письмо. Значит Рандолф - вице-консул еще не передал тебе письма, которые я через него послала.
  Вы с Магдой обе так убежденно говорите о том, что попадете скоро в Париж и уверены, что и я там скоро буду.
  А ведь на самом деле ничего подобного, я себе преспокойно тут остаюсь и если англичане не уйдут отсюда, то еще долго буду каждый день ходить на службу в суд.
  То есть, конечно, я не преспокойно тут остаюсь, а наоборот. У меня вся душа изныла, так тянет к себе заграница. И я даже не знаю, что больше - Рим или Париж.
  Тут масса тифлисских, едущих дальше, так что я как на промежуточной станции, люди едут мимо меня, а мне только остается одно: смотреть на море и на корабли и завидовать тем, для которых пути открыты.
  Но тут тоже хорошо и если бы не неожиданный Векин приезд и ожидаемый в самом близком будущем отъезд, я была бы совсем спокойна.
  Приятно успокоиться после всего пережитого. Почти каждый вечер мы бродим по окрестностям: Томми, Ольга Павловна, Митя и я, приносим снопы азалий, белых и лиловых, ветви акаций и лесных роз. Почти каждый день идут дожди, но все-таки каждый день хоть на немного выглядывает солнце и сейчас оно так ярко светит, хотя уже близится к закату. Позавчера были мои именины, я получила массу шоколада.
  Века дала мне четыре Зигиных рисунка. А у нас на службе один присяжный поверенный, уже пожилой, с бритым лицом старого актера и оригинальными глазами, принес мне громадный букет красных роз.
  Ну, я все о пустяках пишу тебе, Люда.
  Я хотела сегодня написать и Магде, и Кате, и Жене, Диде, но верно, по обыкновению, не успею, так как скоро надо собираться на чай к моему английскому полковнику.
  23 июня.
  Таиров еще сегодня не едет и я могу написать тебе еще. Почти наверное англичане уезжают, впереди так смутно и жутко туда заглядывать.
  Только что перечитала твое письмо.
  Для меня твои письма отдых от окружающего меня скучного, пошлого и все-таки волнующего.
  Я просматривала дневники, старые, 18-го года.
  Удивительно, как я прежде могла заставить себя видеть всякие вещи совершенно реально. Теперь я больше не могу.
  Смотри, это из дневника 18-го , и ведь как ясно я себе представляла:
  "Вчера я весь день почти пролежала на тахте у Веки (помнишь, низенькая тахта) закрыв глаза. И добилась того, что увидела себя в чудной комнате, теплой, теплой, похожей на пеструю, вышитую внутри бонбоньерку, потому что из-за ковров и толстых тканей не видно ни кусочка стены, потолка или двери.
  24 июня, четверг. Каждый день почти вижусь с Пупой, она просит передать тебе поцелуй.
  Какое у меня странное сейчас состояние.
  Все совсем темно впереди и какие-то громадные волны просвета. Я совсем не умею выразить. Но мне кажется, что меня ждет что-то новое, что-то должно случиться. Что бы то ни было, но лишь бы нашим было хорошо. Я вся полна желанием устроить хорошую, спокойную и интересную жизнь папе и маме. У меня сердце кровью обливается за них. Это кошмарно, на старости лет, после блестящей жизни переносить все, что они переносят.
  5 июля 1920 года .Батум.
  Людойдочка, мы завтра утром уезжаем в Крым. Решили это сегодня утром. Другого выхода нам нет и по политическим, и по чисто материальным соображениям. У нынешних властей нет надежды получить место, денег у нас страшно мало, так как жалованье мне заплатили только за пол месяца и никаких ликвидационных, конечно. Этот месяц то ухода, то оставания англичан, был прямо сплошной истерикой, у меня до того разбиты нервы, что нет больше ни капли сил. И этот наш внезапный отъезд требует так много энергии, что меня прямо повергает в ужас. Мы едем, конечно, не на радость. Но нельзя быть слишком требовательными к жизни - слава Богу, что хоть 2-3 месяца мы прожили спокойно и благополучно.
  Бог даст, не на всю жизнь прощаемся. И не может быть, чтобы мы потеряли друг друга из виду - ведь у нас столько общих знакомых.
  
  Конец писем
  
  
  
  ...POSTSCRIPTUM
  
  ИРИНА БЕРХМАН, автор писем, дочь генерала Георгия Эдуардовича Берхмана и Елены Васильевны Потто. Обе фамилии очень известны. Вначале о Берхманах. В переписке князя Потемкина с Екатериной Второй:
  "Князь Потемкин Таврический -- Екатерине II
  15 сентября [1788]. Под Очаковом
   Матушка Всемилостивейшая Государыня. Получил я уведомление от Николая Ивановича Салтыкова, что угодно Вам, чтобы я представил для командования лейб-гранодерского полку достойного человека. Сие столь трудно, что я несколько раз проходил бригадиров и полковников, но, по совести, не находил годного соответственно обстоятельствам сего полку, который с тех пор, как умерший перестал меня бояться, во многом запущен, кроме одной наружности, в чем по слабости ума покойный только блистать мог. Офицеры избалованы, внутренность без основания и недостаточна, несмотря на пособия сильные, что Вы сему полку делаете. Стрелять не умеют, а поют хорошо песни. Соображая все сие, нахожу не только достойного, но и нужного для постановления на твердой ноге порядка и доброй внутренности, Генерала--Майора Берхмана. Верьте мне, что нет другого. Вы в скором времяни увидите плоды сверх одобрения. Его я Вас прошу для пользы полку определить и отвечаю, что Вы, служба и полк будете довольны. Он даст ему основание, и когда моя мысль о присоединении еще по баталиону, как гвардии полкам, так и сему, егерей удостоена будет, то в скором времяни его баталион устроится. Берхман редкий полковник при сих его качествах знания службы и доброго поведения. Я уверен, что он не уронит себя и в войне. Я, как ни в каких рекомендациях не имею собственных видов, то тут, конечно, нет.
  Бог весть, что будет. Пока жив вернейший и благодарнейший подданный Князь Потемкин Таврический.
  
  Екатерина II - Г.А. Потемкину:
  
   Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Ген[ерал]-Майора Берхмана я приказала определить в мой полк на место умершего Уварова."
  И тут справка : Берхман (Бергман) Петр Федорович - генерал-майор, командир Тобольского пехотного полка. В молодости служил в Преображенском полку, участвовал в архипелажской экспедиции. 3.Х.1788 г. назначен командиром лейб-гренадер.
  Дальше - полковник Берхман, Эдуард Федорович. В 1856 году в чине Полковника назначен Командиром полка. В 1861 году произведен в Генерал-Майоры с назначением инспектором линейных батальонов Дагестанской области.
  Берхман Георгий Эдуардович (1854-1929) - генерал от инфантерии. Участник Русско-турецкой и Первой мировой войн. Всю службу прошел по Генеральному штабу в Кавказском военном округе, за исключением 1893-1899гг., когда был командиром 257-го пехотного Потийского и 81-го пехотного Апшеронского полков. С 1907 по 1913г. - начальник штаба Кавказского округа. В начале Первой мировой войны - командир I Кавказского армейского корпуса.
  В Первую мировую войну генерал от инфантерии Георгий Эдуардович Берхман был командиром 1-го Кавказского корпуса и провел по словам генерала от инфантерии М. В. Алексеева, "самую успешную операцию армейского уровня русских войск в Первой мировой войне". Это была победа над турками под Сарыкамышем, руководимыми военным министром Энвер-пашой. И еще о генерале Берхмане: Берхман Георгий Эдуардович (1854-1929) (в 1911 году генерал-лейтенант, начальник окружного штаба) - генерал от инфантерии, эмигрант. Участник русско-турецкой (1877-1878) и первой мировой войне. В 1916 г. - командир 40-го корпуса на Юго-Западном, а потом на Румынском фронтах. Участник гражданской войны. С 1920 г. в эмиграции в Болгарии, затем переехал во Францию. Возглавлял отделение РОВС в Марселе. Умер в Марселе. В 1930 г. его прах был перенесён на русское кладбище Кокад в Ницце.
  
  
  * Потто Василий Александрович
  Василий Александрович Потто родился 13 января 1836 года в Тульской губернии. Образование получил в Тульском Александровском кадетском корпусе, в Орловском кадетском корпусе Бахтина и в Дворянском полку. В 1855 году был произведен в прапорщики, получил назначение в Новороссийский драгунский полк, с которым во время Крымской войны участвовал в блокаде и взятии Карса и в подавлении восстания в Польше в 1863 году. В чине капитана служил в 1866 году преподавателем Николаевского кавалерийского училища, затем был переведен Лейб-гвардии уланский полк. В дальнейшем более десяти лет, с октября 1870 по декабрь 1881 года служил начальником Оренбургского казачьего юнкерского училища, числился в Лейб-гвардии Уральском казачьем эскадроне. В феврале 1877 года получил звание полковника, в 1899 году - генерал-майора; занимал пост начальника военно-исторического отдела при штабе Кавказского военного округа. Службу окончил в чине генерал-лейтенанта. В. А. Потто получил большую известность как талантливый писатель и историк, автор многих трудов по военной истории. Значительная часть его произведений посвящена Кавказу, а самая известная его работа - "Кавказская война". Его сын - боевой полковник,Александр Васильевич Потто, о нем будет в ссылке про генерала Баратова. Внук Василия Александровича Потто попал 18-летним юношей в ГУЛАГ, о нем упоминает Солженицын.
  
   ИРИНА БЕРХМАН, дочь Георгия Эдуардовича Берхмана, генерала от инфантерии, и Елены Васильевны Потто. Родилась в 1902 году во Владикавказе. Училась в гимназии, в Тифлисе. Сестра, Вероника ( Века) Берхман (Veronica Bergmann), родилась в 1897 году. Брат Георгий Георгиевич Берхман. В 1911 году был поручиком Кавказской Гренадерской артиллерийской дивизии. Жили Берхманы в Тифлисе на Барятинской.
  
   Стихи Ильи Зданевича, посвященные Веронике Берхман.
  ЗОЛОТО-СОЛНЦЕ
   Веронике Берхман
  Золото-солнце волос Вероники,
  Золото ризниц христианского Рима.
  В ширь кругозора уходит Великий
  Пламенем ржи яровой и озимой.
  Желтое око свершает победы,
  Черная ночь обессилела пала.
  Слышится топот коней Диомеда
  Смелых воителей жаждут кинжалы,
  Красные листья слетают к колоннам,
  Старая роща ликует в шафране;
  Пеной рожденная в море зеленом
  Будешь заступницей наших желаний.
  Запад вино разольет на ступенях,
  Чудится бились за землю владыки.
  
   Видимо, после смерти Георгия Эдуардовича, Ирина и Елена Васильевна переехали в Марокко, причиной послужило то, что там уже жила Века (Вероника), которая 5 марта 1921 года в Тифлисе вышла замуж за вице-консула американского консульства в Тифлисе, Хукера Дулиттла (Hooker Doolittle), впоследствие знаменитого на Востоке американского дипломата.
  
   Елена Васильевна прожила в Марокко, в Касабланке, с 1936 по 1963 год, в котором ее не стало.Ирина работала в Касабланке в американском консульстве сорок лет, до 1976 года, когда умерла Века ( Вероника).
  
   У Вероники и Дулиттла были две дочери, Катерина и Натали. Катерина или Катя, как ее звали дома (Katharine Elena Doolittle Coon), родилась в Индии, в Мадрасе, где Дулиттл служил вице-консулом. В 1941 году она вышла замуж за молодого человека, Мориса Куна, сына друзей семьи. Elena Coon Prentice- американская художница, дочь Кати.
   Хукер Дулиттл служил в Мадрасе, Марселе, Бильбао, Танжере, Рабате и Александрии. После ухода с дипломатического поприща жил в Танжере.Сыграл бодьшую роль в обретениии Тунисом независимости. Хукер Дулиттл умер в Тунисе 30 ноября 1966 года, похоронен в Танжере в церкви Святого Эндрю (St Andrew's Church). Одна из улиц в Тунисе носит его имя - Rue Hooker Doolittle.
   Вероника Берхман-Дулиттл умерла в 1976 году в Танжере. После ее смерти, видимо, Ирина уехала из Африки.
   Ирина оставила интересные воспоминания - Касабланка была столкновением интересов Третьего рейха и союзников. В 1943 году на северном побережьи Африки проходила знаменитая операция 'Факел', в результате которой Магриб был освобожден от фашистов. Известно, что Ирина дожила до 2001 года.
  
  *Бычковский Сергей Васильевич - правитель канцелярии тифлисского губернатора, отец Людмилы.
   *Николай Николаевич Баратов
  Николай Николаевич Баратов один из известных генералов, жил долгое время в Тифлисе на Андреевской улице, 20. Был в Добровольческой армии.
  В справочнике "Старый Тбилиси" 1925 года издания есть глава "Революционный Тбилиси", где и рассказывалось о покушении на "контреволюционного" генерала Баратова благородными террористами-большевиками. Один из террористов погиб, и это был некто Аркадий Элбакидзе, именем которого и называлась много лет эта улица. Сейчас она носит имя грузинского писателя Михаила Джавахишвили, репрессированного и расстрелянного в 1937 году. Кстати, на этом же спуске погиб, как писали в те времена, "легендарный революционер" Камо, попав под колеса автомобиля, очень своевременно появившегося на дороге.
  Имя генерала Баратова появляется буквально во всех материалах, связанных с Тифлисом 1919-1920 -х годов. Это был замечательный генерал!
  "Русские полки уходили на войну в Турцию или Иран, как правило, из Грузии, где в Тифлисе располагался штаб Кавказского округа. Грузины сто лет давали в Кавказскую армию блестящих офицеров. Сам Баратов был из древнего рода Микадзе, давшего ряд богословов и митрополитов. Фамилию Бараташвили им позволил взять царь-герой Ираклий II. Во времена Ираклия Ираном 30 лет правил Керим-хан, вождь древнего кордского (курдского) племени с авестийским именд Зенд. Керим-хан благоволил к Ираклию II. В молодости они ходили с Надир-шахом походом в Индию.
  
  
   Прокопий Кесарийский писал: "иберы соблюдают правила Христианской Церкви лучше всех, кого мы знаем".
  
  
   Генерал Баратов гордился своими предками, которые были в родстве с грузинским царствующим домом. Мать его Феодосия Александровна Силаева была из рода терских казаков - самых боевых на Кавказе. В Белой борьбе Баратов лишился ноги, но строя до смерти не покинет".
  
  
  Письма Колчака. Они интересны описанием событий этого времени и упоминанием имения Баратова.В "Письмах" поезд проезжает мимо этого имения.
  28 февраля, Батум
   Эскадренный миноносец
   "Пронзительный"
  
   Третьего дня утром я ушел из Севастополя в Трапезунд и, по довольно скверному обыкновению, попал в очень свежую погоду, доходившую до степени NW-го [северо-западного (NW - норд-вест, северо-запад) шторма. Дикая качка на огромной попутной волне с размахами до 40 ( позволила мне заняться только одним делом - спать, что было тем более кстати, что перед уходом я занялся "гаданием", неожиданно окончившимся утренним кофе. Ночью было крайне неуютно - непроглядная тьма, безобразные холмы воды со светящимися гребнями, полуподводное плавание, но к утру стихло. Мрачная серая погода, низкие облака, закрывшие вершины гор, и ровные длинные валы зыби, оставшиеся от шторма, - вот обстановка похода к Трапезунду. Стали на якорь на открытом рейде в виду огромного прибоя, опоясавшего белой лентой скалистые берега. Ветром нас поставило поперек зыби, и начались безобразные размахи, еще худшие, чем на волне. Одно время я думал сняться с якоря и уйти, но потом спустили вельбот, и я со своими помощниками отправился на берег. Во временной гавани, немного укрытой от прибоя, высадились.
  Впечатление стихийной грязи и хаоса - если это можно назвать впечатлением - действует даже на меня, видавшего эти явления в весьма значительной степени проявлений. Сотни невероятного вида животных, называемых лошадьми, орда пленных каннибалов, никоего образа и подобия Божия не имеющих, работающих в непролазной грязи и потрясающей атмосфере, орущая и воняющая под аккомпанемент прибоя, - вот обстановка снабжения приморских корпусов
  Кавказской армии. Осмотр порта, завтрак и совещание у коменданта генерала Шварца, мне знакомого еще по Порт-Артуру, получасовая поездка за город, поразительные сооружения и развалины укреплений и дворцов Комнинов, нелепо раскачиваемый миноносец, и ход вперед вдоль побережья Лазистана с осмотром Сурмине, Ризе и Атина - открытых рейдов с огромным прибоем, разбивающимся о скалы, и величественными бурунами,ходящими по отмелям и рифам. Зыбь не улеглась до вечера, пока мы не вошли в кромешной тьме, пасмурности и дожде при пронизывающем холоде в Батумскую гавань. Здесь можно было спать, не думая о том, чтобы неожиданно и против всякого желания из койки отправиться под стол или другое место, совершенно не приспособленное для ночного отдыха.
   Сегодня с утра отвратительная погода, напоминающая петроградский сентябрь, - дождь, туман, холод и мерзость. Отправились встречать Великого Князя Николая Николаевича, прибывшего в Батум для свидания со мной и обсуждения тысячи и одного вопроса. После завтрака в поезде - осмотр порта и сооружений, и в виде отдыха - часовая поездка за город, в
  имение генерала Баратова. Место поразительно красивое, роскошная, почти тропическая растительность и обстановка южной Японии, несмотря на отвратительную осеннюю погоду. Впрочем, и на Киу-Сиу в январе погода бывает не лучше. Меня удивили цветущие магнолии и камелии, покрытые прямо царственными по красоте белыми и ярко-розовыми цветами. Сопровождавший меня ординарец генерала Баратова, раненый и присланный с фронта осетин, заметив мое внимание к цветам, немедленно нарезал мне целую связку ветвей магнолий и камелий, покрытых полураспустившимися цветами. Вот не стыдно было бы нести их Вам, но Вас нет, и пришлось изобразить довольно трогательную картину: химера,которой подносит добрый головорез белые и нежно-розовые камелии. Как хотел бы я послать Вам эти цветы - это не фиалки и не ландыши, а действительно нежные, божественно прекрасные, способные поспорить с розами. Они достойны, чтобы, смотря на них, думать о Вас. Они теперь стоят передо мной с Вашим походным портретом, и они прелестны. Особенно хороши полураспустившиеся цветы строгой правильной формы, белые и розовые; не знаю, сохранятся ли они до Севастополя, куда я иду полным ходом по срочному вызову. Получены крайне серьезные известия из Петрограда - я не хочу говорить о них.
   За обедом у Великого Князя мы читали подробности о взятии англичанами Багдада и генералом Баратовым Керманшаха, а наряду с этим пришло нечто невероятное из Петрограда. Где Вы теперь, Анна Васильевна, и все ли благополучно у Вас? Я боюсь думать, что с Вами может что-либо случиться. Господь Бог сохранит и оградит Вас от всяких случайностей. После обеда я вернулся на "Пронзительный" и почти до 11 h[our][часов (англ.)] обсуждал дела, а затем вышел в Севастополь.
   Тихая, облачная ночь, среди темных туч проглядывает луна, море совершенно спокойное, и только небольшая зыбь слегка раскачивает миноносец.
   Я сегодня устал от всяких обсуждений и решений вопросов огромной важности, требующих обдумывания каждого слова, и мне хочется, смотря на Ваш портрет и цветы, немного забыться и хотя бы помечтать. Мечты командующего флотом на миноносце посередине Черного моря, право, вещь весьма безобидная, но сегодня у меня какое-то тревожное чувство связано с Вами, и оно мешает мне мечтать о времени и возможности Вас видеть, выполнив некоторые дела, которые оправдали бы эту возможность. Пожалуй, лучше попробовать лечь спать,
  а завтра видно будет. Доброй ночи, Анна Васильевна.
  
   1 марта
   Тихий облачный день, спокойное море, прохладно, как в конце апреля или в начале мая на Балтике. Приятно посидеть на солнце. Далее зачеркнуто: и посмотреть на миноносцы, идущие полным ходом. Со мной возвращается лейтенант Сципион, пришедший в Батум ранее меня, и он отвезет Вам это письмо. Но события таковы, что никто не знает, что будет в ближайшие дни и как скоро получите Вы это письмо. Может быть, я найду у себя Ваше письмо".
  
  
  
  "В первый раз Керманшах был занят корпусом Н.Н. Баратова в феврале 1916 г.; в мае 1916 г. корпус вышел к турецко-персидской границе, однако прекратил наступление в связи с капитуляцией группы английских войск, в направлении которой он двигался, отошел и занял оборону восточнее Керманшаха. В начале 1917 г. Керманшах вновь стал опорным центром Четверного союза в Персии. Часть территории Западной Персии занимали германо-турецкие войска, в Керманшахе пребывало прогерманское временное правительство. Новый поход 1-го Кавказского кавалерийского корпуса, начавшийся 17 февраля (2марта) 1917 г. взятием Хамадана, привел к вторичному падению Керманшаха 25февраля (10 марта)".
  
  Отрывки из статьи "Императорский прорыв". Кавад Раш.В этой статье упоминается также сын Василия Александровича Потто, дядя Ирины.Корды это курды.
  
  Полностью статью можно прочесть в:
  
  http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1102262820
  http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1103260740
  
  
  "Иранский поход, по велению Императора Николая II, возглавит один из лучших генералов Кавказского фронта Баратов (Бараташвили) как командующий отдельным Персидским экспедиционным кавалерийским корпусом в 25 тысяч шашек. Выбор решительного и находчивого генерала Баратова был удачен. На Кавказском фронте дралось тогда много выдающихся генералов. Баратов командир ударной 1-й Кавказской казачьей дивизии был наилучшим исполнителем воли верховного главнокомандующего, так как Иранский поход был целиком Императорским, ибо царь был его автором и двигателем. То был Государев прорыв в Месопотамию.
  
  ... 16 февраля 1916 года Отдельная кавказская армия берет штурмом крепость-город Эрзерум - оплот Анатолии. Турецкий фронт потрясен до основания. 2 марта русские полки входят в город Битлис, запиравший в ущелье главную дорогу из Анатолии в Месопотамию. Через две недели пал порт Трапезунд. Русские вскоре становятся полновластными хозяевами Черного моря. Командует флотом один из лучших русских адмиралов, оказавший до войны большое духовное воздействие на поколения русских гардемаринов, порт-артуровец Андрей Эбергарт. Он с юности, даже между сражениями, ни разу не надевал дважды одну рубаху. Предпочитал дорогие духи и был безумно храбр. Эбергарт был постоянным раздражителем долговязого Великого князя Николая Николаевича. Кавалерийские мозги Великого князя отказывались понять, почему немецкий дредноут "Гебен" в бою сильнее трех черноморских линкоров. У "Гебена" были мощнее калибры, выше дальность стрельбы, и он превосходил в скорости старые линейные корабли. "Гебену" ничего не стоило расстрелять линкоры при встрече по одиночке. Великий князь Николай Николаевич на посту верховного главнокомандующего был сущим несчастьем армии и страны. Он то истерично и скверно матерился, то рыдал на груди царя. В любой уважающей себя стране Николаю Николаевичу можно было бы доверить только дивизию, от силы кавалерийский корпус, с условием, что он не будет покидать передовой. Всем Великим князьям место было на фронте и только в передовых цепях, как личным примером завещал Великий Петр. В августейшем главковерхе Николае Николаевиче отсутствовал в характере главный компонент подлинного аристократа - железо. Он был шаток, изменчив и нервен при двухметровом росте. Может, поэтому он не переносил адмирала Эбергарта, в котором чувствовался стальной стержень. После 1917 года Андрей Эбергарт чудом избежит расстрела. У матросов не поднялась рука на гордого адмирала. Вскоре Андрей Эбергарт умрет в Петрограде от голода.
  
  
  Офицеры 1-го Кавказского полка постановили пригласить своих побратимов-хоперцев на полковой обед. Каждая сотня кавказцев накрывала стол своей номерной сотне хоперцев. Оркестр угощает другой оркестр, обоз накрывает стол другому обозу. Вместо столов расстилают на траве бурки, накрывают их скатертью и пируют с песнями. Чтобы пригласить хоперцев, надо испросить разрешение у генерала Шарпантье. Три офицера-кавказца взлетают в седла, среди них хорунжий Елисеев, и мчатся навстречу "полугвардейской" прославленной дивизии. Она и в самом деле считалась лучшей русской кавалерийской дивизией. Ей предстоит вскоре стать ударной силой Иранского похода. Говорят, драгунам дивизии предложили в свое время статус лейб-гвардии. Общество офицеров отклонило Высочайшее предложение под тем предлогом, что "лучше быть первыми в армии, чем вторыми в гвардии". Может, это и легенда, но общество офицеров полков располагало полномочиями, на которые не посягали даже цари. По каменистой дороге древней Мидии ввиду озера Урмия по трое в ряд двигались русские всадники, - каждый полк в тысячу шашек. Впереди шел 16-й Тверской Цесаревича Алексея драгунский полк. За ним 17-й Нижегородский Его Величества драгунский полк и 18-й Северский драгунский Его Величества Короля Датского Христиана IX полк. Замыкал кавалерийскую колонну 1-й хоперский Великой Княгини Анастасии Михайловны полк Кубанского казачьего войска. Дивизия шла со своим артиллерийским дивизионом и пулеметной командой.В Иран дивизию поведет генерал-лейтенант князь Белосельский-Белозерский - потомок доблестных князей Куликова поля.
  
  
  Командиром у хоперцев - полковник Потто, сын генерала Василия Александровича Потто, начальника Оренбургского казачьего училища и автора пятитомной "Кавказской войны". Полковник Потто на поджаром, просящем повода кабардинце.
  
  
  За командиром - хор трубачей и ординарцы от каждой сотни. Далее - колонна хоперцев в тысячу шашек в длинной колонне по три всадника в ряд. Все казаки в черных небольших папахах безо всякого "залома", как и подобает регулярной дивизии. У очень многих всадников в закатном солнце отблескивают на груди Георгиевские кресты. "У казаков, - вспоминает Елисеев, - резко заметен острый взгляд, воинская подтянутость, хорошо подогнанный вьюк, правильное держание дистанции". Отточенную шлифовку казакам придает пребывание в рядах прославленной полугвардейской дивизии, командовать которой считали за честь генералы-конногвардейцы. Видно было по всему, что полк обстрелян и дело имел с сильным противником до этого на Западном фронте.
  
  
  Русская воинская казачья культура победила в Иране всех самых изощренных дипломатов и разведчиков. Шах поддался обаянию облагороженной воинской силы и разрешил формирование Персидской казачьей Его Величества шаха бригады. Она будет со временем развернута в дивизию, и ее подразделения будут стоять во всех крупных городах страны. Русские офицеры вышколили казачью дивизию шаха и сделали ее не только опорой трона, но и наиболее боеспособным соединением иранской армии с превосходной артиллерией из Обуховского завода и пулеметными взводами.
  
  Во время парадов и разводов при виде стройных рядов всадников в черкесках кубанского войска все послы в Тегеране заболевали от бессильной зависти. Никакие их деньги не могли перекупить влияния на иранское общество молодцеватых полков во главе с русскими офицерами и русским командиром. Рядовыми и урядниками набирали в Дивизию шаха кордов из наиболее диких племен. Попасть в офицеры казачьей Дивизии шаха было предметом мечтаний молодежи из тегеранской знати.
  
  
   Ядром Иранского корпуса Баратова станут три отборные кавалерийские дивизии. 1-ю Кавказскую кавалерийскую дивизию 800-сотверстный поход, который потряс своей грозной красотой кордов - пятитысячелетних хозяев этого края, мы уже представляли. Другой дивизией будет 1-я Кавказская казачья дивизия, которую не раз благодарил Император за молодецкие дела на Турецком фронте. Дивизией командовал сам генерал Баратов. В двух разгромах турецких армий дивизия Баратова ударами во фланг определила успех кампаний. В ее составе 1-й Уманский бригадира Головатого, 1-й Кубанский генерал-фельдмаршала Великого князя Михаила Николаевича, 1-й Запорожский Императрицы Екатерины Великой Кубанского казачьего войска полки и 1-й Горско-Моздокский генерала Круковского Терского казачьего войска полк. Артиллерия: 2-й Кубанская казачья и 1-й Терская казачья батареи (по шесть полевых орудий). В Иране эту дивизию примет Георгиевский кавалер за Ардаган, командир прославленной Сибирской казачьей бригады, великий офицер суворовского склада Эрнст Раддац. На войну он прибыл командиром сибирского Ермака Тимофеевича полка. Штаб 1-й Кавказской Кавалерийской дивизии в мирное время дислоцировался в крепости Карс. Со штабом в Карсе находился 1-й Уманский полк. Отец автора этих строк родился рядом с Карсом в кордской деревне Сариблах и участвовал в Иранском походе.
  
  
  
  В корпусе Баратова оказались представители почти всех казачьих войск России. Весной 1916 года на северо-западе Ирана начали боевые действия отряды нескольких русских генералов. В районе озера Урмия действуют части отряда генерал-лейтенанта Чернозубова, который включал полки генерал-майора Воронова, Урмийский отряд генерал-майора Левандовского (сибирский казак) в составе 2-го Аргунского и 3-го Верхнее-Удинского полков Забайкальского казачьего войска. В этих полках служил удалой сотник Григорий Семенов, будущий знаменитый Атаман на крайнем Востоке России. В Северском драгунском в Иране проходил службу старший унтер-офицер с полным бантом (четыре Георгиевских креста) Семен Буденный - будущий советский маршал.
  
  
  В начале ноября 1915 года генерал Баратов в сопровождении начальника штаба полковника Эрна и Конвоя проделал путь в 225 верст от порта Энзели в Казвин, место своей основной базы. Этот же путь проделает сотня Собственного Его Величества Конвоя. Баратова беспокоил ключевой город Ирана, древняя столица Мидийской державы - Хамадан (Агбатана греков). Корды-мидийцы со времен Трои называли город Хангматана, что значит "соборное место". Около города расположена Ниссейская равнина, которая за тысячу лет до Геродота уже была родиной лучших в мире мидийских лошадей. От них пойдут все знаменитые отрасли лошадей - ахалтекинские, арабские, английские чистокровные. Сам Баратов скорее всего об этом не ведал и не думал, как и сами мидийцы, которые после промывания их сознания исламом стали звать себя кордами. Баратова тревожил стратегический проход, который со времен шумеров вел из Вавилонии в Среднюю Азию и в Индию. В Хамадане было много немецких, австрийских и турецких офицеров. Они вооружали кордов и сколачивали отряды. Из ставки пришел приказ: "Взять Хамадан!".
  
   Прежде чем овладеть Хамаданом Баратов поручил полковнику Фисенко (будущему генералу Белой армии) занять Султан-Булагский перевал, сбив с него 10-тысячный отряд кордов и турок, которыми командовали германские офицеры. Полковник Фисенко командир бригады 1-й Кавказской казачьей дивизии справился с задачей. Немцы предполагали удержаться любыми возможностями на высотах, а потом широким наступлением выбить русских из Казвина, гнать до Энзели и сбросить в море. В Прикаспии они для тылового удара готовили воинственных кордов-шахсевен.
  
   Но Фисенко не дал им опомниться. Ударом с главной дороги и двумя фланговыми обхватами по козьим тропам в неприступных скалах казаки стремительно сбили противника с перевала Султан-Булаг. Дорога на Хамадан была открыта.
  
  
  В начале декабря 1915 года русские казачьи полки под командованием Михаила Фисенко (терский казак) заняли священную столицу кордов и особенно кордов-йязидов (курдов-езидов) Хангматану (Хамадан). На следующий год Государь присвоит Фисенко звание генерал-майора и представит к ордену Св. Георгия 4-й степени. Итак, лучшая Казачья дивизия, т.е. 1-я Кавказская в Хамадане. За ней в город войдет и "полугвардейская" прославленная 1-я Кавказская кавалерийская дивизия, "чудная" по выражению Баратова. Цвет русской Императорской армии в столице мидян, где покоится прах иранских и парфянских царей, и в том числе находится гробница Эсфири и Мордохая.
  
  
   На съезде присутствовал пограничник-генерал Кавтаразде, как личный представитель всесильного комкора Баратова. Съезд длился три дня. Такие зрелища исчезли из мира со времен последних имперских рыцарских турниров. Вечерами небо озаряли иллюминации, трещали фейерверки. Через три дня на встрече с вождями племен генерал Баратов одобрил создание русско-курдского комитета для урегулирования взаимоотношений.
  
  
   Захарченко - военный атташе русской миссии - действовал с невероятным напором и тактом. Он писал письма всем кордским вождям от Керманшаха до русской границы. Вершиной дипломатического подвига Захарченко стал новый и более представительный съезд кордских вождей в окрестностях Сене, столицы царства Арделан. Селение называлось Дадон. На съезд 4 сентября 1917 года собралось 27 видных кордских вождей. На нем присутствовал и сам генерал от кавалерии Баратов - тогда самый могущественный человек в Иране. Он подписал с вождями официальное русско-кордское соглашение. Суть его выражалась в "объединении всех кордских племен и предоставление их сил на защиту родины... объединенные кордские племена Кордистана и Керманшаха, прежде враждебные нам, отныне в полной дружбе с нами и готовы защищать границы Кордистана".
  
  
   Выше русская политика на Востоке уже никогда не поднималась. Махмуд-паша, глава грозного кордского племени джафов, от которого трепетали другие, далеко не робкие кордские племена, говорил Минорскому: "Нам нужен такой покровитель, как у армян Россия". В те дни воодушевленный полковник Захарченко доносил: "Вчера отдан приказ считать всех курдов нашими друзьями".Баратов, Минорский, Захарченко вошли навечно в галерею друзей кордского народа и портреты их должны украшать каждый кордский очаг".
  
  
  * Яссе Андроникашвили, Саломея Андроникашвили.
  Яссе Андроников - грузинский князь, человек с трагической судьбой, родился в Тифлисе в 1893 году, образование получил в Санкт-Петербурге, в Первую мировую воевал на Румынском фронте, в Гражданскую - в стане Добровольческой армии. После октября 1917 г. неоднократно арестовывался в Тбилиси и Москве, где работал театральным режиссером. В начале 1930-х был сослан в Среднюю Азию, а потом попал на Соловки. 27 октября 1937 г. расстрелян. Причиной расстрела, как полагают, могло послужить письмо его сестры, Саломеи Андроникашвили, посланное из Франции со знакомым. Недавно опубликованы письма Я. Андроникова к родным, сопровождаемые пояснениями его внука Марка Константиновича Андроникова, - горькая исповедь человека, не принявшего советской системы и безжалостно наказанного ею. Стихи Яссе Андроникова свидетельствуют о немалых потенциальных возможностях его загубленного таланта.
  
  http://www.gov.karelia.ru/Karelia/1606/27.html
  
  "Среди расстрелянных в Сандармохе - три грузинских князя. Заключенный Соловецкого лагеря Яссе Николаевич Андроников был штабс-ротмистром в царской армии, служил у Деникина, работал экономистом и режиссером одного из московских театров. Первый раз был осужден в 1926 году, сидел в Тобольском политизоляторе, в 1927 году выпущен. Второй раз взят в 1931 году, в 1932-м осужден к 10 годам, срок отбывал в Карлаге и на Соловках. 27 октября 1937 года расстрелян. Николай Леванович Эристов был подполковником царской армии, на время ареста в 1932 году являлся военнослужащим. Приговорен к расстрелу, замененному на 10 лет. Погиб 1 ноября 1937 года. Георгий Абрамович Вачнадзе был капитаном царской армии, командовал батареей, служил у белых. В 1932 году был осужден к высшей мере наказания, замененной 10 годами. (<В лагере проводил контрреволюционную агитацию, восхвалял старое время, рассказывал, как сражался с красными в Гражданскую войну>: Заявлял: <Несмотря на то что я стар, я еще покажу кровопийцам большевикам. Я непримиримый враг Советской власти и от идолов освобождения не жду>.) Расстрелян 9 декабря 1937 года".
  О Зиновии Пешкове. Передача "Мой серебряный шар"
  Во Франции в 1905 году был принят закон, который запрещал иностранцев принимать в армию, и он не мог быть солдатом французской армии, и было у него довольно трудное положение. И тогда он перешел к легионерам. Именно в этот момент. Он знал все и всех. Его любили женщины, очень сильно. Знаменитая Саломея Андроникашвили, подруга Марина Цветаевой и Анны Ахматовой, была его гражданской женой четыре года. Имя Саломеи обессмертила Ахматова в своем стихотворении "Тень", которое было написано в 1940 году. Его любила королева Италии, которая, узнав, что он живет в плохонькой гостинице в Париже, закутавшись в плащ и в маске, из Рима в то время - это были годы войны - приехала в Париж на свидание к нему. Его любовные истории - это отдельная тема. У него была дочь, Елизавета Зиновьевна, с очень трагической судьбой. Он ее очень любил. Лиза Пешкова. Когда я делал передачу о нем на телевидении, мне удалось разговаривать с внучкой Горького, Марфой Максимовной Пешковой. Она работала научным сотрудником в музее Горького долгие годы, занималась библиотекой. Она помнила Лизу Пешкова. И она рассказала мне о том, как она встречалась с ней. Это тоже одна из уникальных историй. У него в жизни были все время фантастические непридуманные истории. Он же был невысокого роста, лысый - во второй половине своей жизни.
  Вот, нет, я просто хотел сказать... просто прояснить следующее, пожалуйста, попробуйте нам прояснить: есть версия, что все-таки между Горьким и Пешковым были изначально отношения отец - сын, что Горький этого мальчика увидел, встретил, полюбил, приблизил к себе, и вторая версия, что он его усыновил только для того, чтобы преодолеть препятствия, которые на пути актерской карьеры Пешкова ставил закон о черте оседлости.
  
  
  В.ВУЛЬФ - Нет, конечно, это неверно. Они ведь встретились в тюрьме. Они оба сидели в тюрьме.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - За что?
  
  В.ВУЛЬФ - За революционные выступления, за прокламации был, так сказать, посажен Горький. И он сидел очень недолго, несколько месяцев. И в камере сидел молодой парень - Иешуа Соломон Свердлов. Он родился в 1884 году. Его брат Якоб родился в 1885. А отец их был, ну, ремесленник - у него была граверная мастерская. И в этой граверной мастерской все время сидел Зина, как его все называли, и там он прятал прокламации. Кто-то его заложил, он оказался в тюрьме. Он был мальчишкой. Это можно даже просчитать, потому что когда Горькой был освобожден, и Зина был освобожден, Горький уехал в Арзамас, потому что его выставили в Арзамас. И в Арзамасе он жил с Екатериной Павловной, которая в этот момент была беременна, и должен был родиться Максим. Это был 1897 год. И Зина поехал туда и все время был у них в квартире. Екатерина Павловна к нему замечательно относилась. Потому что он был умен. Он же ничего не кончал - три класса приходской школы. А его брат, Яков Свердлов, он кончал четыре класса. Но Зина впоследствии был очень образованный человек, который знал много иностранных языков, но это было... все будет значительно позже. А в то время он обожал Алексея Максимовича. Просто обожал. И выполнял все его поручения и задания. Потому что когда он уехал из Арзамаса, Горький, оставалась его громадная библиотека. Этой библиотекой занимался Зиновий. А к Горькому в Арзамас приехал Владимир Иванович Немирович-Данченко. Но Горький знал, что Зина находится у Амфитеатрова. Амфитеатров его очень любил. Он был прекрасным секретарем, ему стало легче, он был свободен, у него была заработная плата, которую ему постоянно платил Амфитеатров. И рядом с Амфитеаровым жила очень богатая русская семья: отец был крупный промышленник, жил в России, фамилия его была Бураго. И единственная дочь, Лидия Бураго, была очень красивая девушка. Роман у Зиновия был страстный. Он длился 5 дней. И через 5 дней они поженились, и была громкая свадьба. Свадьба, кстати сказать, была на Капри у Горького. И эту свадьбу потом вспоминали, потому что такого празднества давно не было на Капри. Он был несогласен с самого начала с социал-демократическими идеями. Он считал, что они неприменимы к России. Он был более либеральных взглядов. Кстати сказать, Горький тогда занимал его сторону - он просто боялся Марии Федоровны и поэтому не вступал в дебаты в период каприйский. А если мы подойдем к периоду, когда Зиновий Пешков вместе с женой и родившейся Лизой, маленькой девочкой - ей было 2 года, по-моему - когда они уехали в Америку, хотели там устроиться, устроиться не могли. Америка всегда поворачивалась для него очень тяжкой стороной. И когда он вернулся и поступил во французскую армию, потом стал легионером - шла война, он был сторонником того, чтобы эта война продолжалась: такова была точка зрения французского командования. Он был очень близок французскому командованию. Он же получил в 20-м году звание капитана французской армии. И с этого момента он уже был навсегда связан с французами. А в период, когда он воевал, когда он потерял правую руку, у него появился близкий друг в армии, с которым он дружил всю жизнь.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - Шарль де Голль.
  
  
  В.ВУЛЬФ - Шарль де Голль. И де Голль его очень любил, верил ему и очень ценил. Но тут начинается много хитросплетений, потому что он был назначен представителем Франции при министре обороны в России - в 1917 году, в мае, после Февральской революции.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - А министром обороны был Александр Федорович Керенский.
  
  В.ВУЛЬФ - Керенский. С которым у него были очень хорошие отношения тогда. И он приехал туда. Это очень не нравилось, прежде всего, Марии Федоровне, конечно. Горький относился к этому гораздо спокойнее. Он по-прежнему продолжал бывать в доме Алексея Максимовича на Кронверкском проспекте. Но вот тогда, когда он почувствовал, что все большевики, его бывшие знакомые, они его ненавидят, потому что они видят в нем врага - а он в сентябре уже покинул Керенского, и он уехал в Сибирь. Он же работал с Колчаком, он же был при генерале Жанене...
  
  Е.КИСЕЛЕВ - Говорят, ему потом во Франции руку не подавали (Генералу Жанену, предавшему Колчака).
  
  В.ВУЛЬФ - Но ведь он от Жанена же ушел. Он вернулся в Париж, и потом он снова приехал в Россию, и он снова встречался с Алексеем Максимовичем. Это был период, когда он очень много ездил. И отношения расхолаживались, потому что в доме к нему было холодное отношение.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - Ну у Горького тогда ведь были, скажем так, идейные и политические метания - от дружбы с Лениным до полного неприятия Ленина, до статей...
  
  В.ВУЛЬФ - Да, да. Это было чуть-чуть позже. Это надо просто взять календарь, и тогда можно очень точно расчленить... буквально за 2-3 месяца все менялось. Очень любопытно. Его поездка на юг России, когда он был помощником Врангеля, и когда он помогал эвакуации белой армии. Он сам на одном из последних кораблей покинул юг. А в 20-м году он был назначен военным помощником в меньшевистское правительство Грузии.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - И это у него было еще в биографии?
  
  В.ВУЛЬФ - И он был в Грузии несколько месяцев, и там его очень любили. И там у него начался любовный роман с Саломеей Андроникашвили. Которая...
  
  Е.КИСЕЛЕВ - Той самой, о которой Вы уже говорили...
  
  В.ВУЛЬФ - Да.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - ...которая воспета Ахматовой и Цветаевой.
  
  В.ВУЛЬФ - Ахматовой и Цветаевой, да.
  
  Е.КИСЕЛЕВ - Я должен перед Вами извиниться, Виталий. В 36-м году она училась в Риме. Мать ее жила в Риме, в Италии, мать никогда не возвращалась в Россию. И в нее влюбился очень красивый парень, итальянец, блондин. Она познакомила его с отцом, и отец сказал ей сразу: "только он не итальянец, он славянин. Я убежден, что он разведчик". И он впрямую его спросил: "Вы служите в посольстве советском?" Он ответил: "Да". Лиза была в него безумно влюблена. Зиновий Алексеевич ничего не мог сделать, чтобы остановить брак. Но Лиза вышла за него замуж. Она родила от него двух сыновей. И они уехали в Москву в 37-м году. Он был арестован, расстрелян, естественно, и была арестована Лиза. А старший мальчик, он находился в приюте, ему помогала Екатерина Павловна Пешкова, а маленький находился в каком-то дальнем приюте - я сейчас просто не помню, они нашли его в конце концов, или нет. Этим занималось семейство Горького. Потом, она была освобождена в 56-м году, но ей запретили вернуться в Москву. И она уехала в Сочи. И в Сочи она работала на пляже. Она была дворником пляжа, потому что там была коморка, где она могла ночевать. Она писала отцу по старому адресу, он ей не отвечал. Он ей никогда не мог простить того, что она сделала. Только на одно письмо она получила ответ довольно холодный. Она приехала во Францию уже потом, когда его уже не было в живых.
  *Жанна де Зальцманн
  Жанна де Зальцман (1889-1990) училась игре на фортепиано, музыкальной композиции и дирижёрскому мастерству в Женевской Консерватории. Танцовщица и преподаватель ритмического движения, она была ученицей Эмиля-Жака Далькроза, открывшего авангардный институт искусств, посвящённый музыке, танцу и театру в Германии в 1912 г. Во время Русской революции она и её муж Александр жили в Тбилиси, в Грузии, где она открыла школу музыки и танца. В 1919 г. Композитор Томас де Гартман познакомил молодую пару с Гурджиевым.
  
  В последующие годы Жанна де Зальцман стала преданным учеником Гурджиева и оставалась с ним до самой его смерти в 1949 г. Потом в течение более чем 40 лет она без устали трудилась для того, чтобы передать его учение и сохранить внутреннее содержание и смысл Движений.
  *Георгий Гурджиев
  http://www.liveinternet.ru/users/amayfaar/post103701551/
  Георгий Иванович Гурджиев (28 дек. 1873-77 г., Александрополь (ныне г. Гюмри, Армения) - 29 окт. 1949, Париж) - мистик, философ, духовный учитель, одна из самых загадочных фигур первой половины XX века. Родился в греко-армянской семье, отец его был собирателем и исполнителем древнего эпоса. С группой единомышленников, именовавших себя "искателями истины", он отправился в Тибет, Восточную Персию и Внешнюю Монголию в поисках Истины в форме древнего знания, возможно, сохранившегося до нашего времени. По утверждению Гурджиева, он нашел древнее эзотерическое учение, хранителем и передатчиком которого на протяжении тысячелетий было таинственное "сармунское братство" (1). После 20 лет, прожитых им на Востоке, в 1911 году Гурджиев перебрался в Россию, а затем, в 1923 году, обосновался во Франции, изредка наезжая в Америку. Он испытал на себе тяготы двух мировых войн, революции, гражданской войны, эмиграции и немецкой оккупации, и, несмотря на все эти трудности, он сумел создать оригинальную традицию духовной работы, воспитать последователей, написать книги, создать школу сакральных танцев и написать к этим танцам чудесную музыку.
  
  Отрывки из книг О Гурджиеве
  "По возвращении он нашел Гурджиева на даче к югу от Туапсе, в 25 км от Сочи. Гурджиев купил двух лошадей, снял дачу с видом на море и жил там с небольшой группой людей. В группе начались напряжения. "От атмосферы Ессентуков не осталось и следа", - писал Успенский. Он снова был недоволен Гурджиевым: он ожидал от Гурджиева логически последовательного поведения, однако тот редко учитывал его и чьи-либо еще ожидания.
  Затем неожиданно Гурджиев принял решение переехать в другoe место. Компания собралась в Туапсе, и был снят дом к северу от Туапсе, но в декабре поползли слухи о том, что часть Кавказской армии движется по берегу моря. Кроме того, в соседних городках стали активизироваться большевики, участились убийства их реальных или потенциальных противников. Было принято решение снова вернуться в Ессентуки и продолжить там работу. Успенский поехал туда первый, за ним потянулись остальные. В феврале 1918 года Гурджиев разослал циркуляр всем членам московских и петроградских групп, и к лету из голодных российских городов в Ессентуки приехали все, кто смог туда добраться, - около сорока человек.
  Летом и осенью 1919 года в Екатеринодаре и Новороссийске было получено два письма от Гурджиева из Тифлиса, куда тот добрался с четырьмя своими учениками. Гурджиев писал, что он организовал в Тифлисе Институт гармонического развития человека с обширной учебной программой, и приглашал Успенского принять участие в работе института. Также он писал о том, что готовит к постановке балет "Борьба магов". Гурджиев прислал Успенскому программу Института, в которой утверждалось, что эта система "уже применяется в целом ряде больших городов, таких, как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионатах истинных международных и трудовых содружеств..."
  УЧИТЕЛЬ В ТИФЛИСЕ
  Тем временем Гурджиев и его спутники прибыли в Тифлис. Крушение Германии в 1918 году привело к тому, что турки ушли из Закавказья и три маленьких народа - грузины, армяне и азербайджанцы - праздновали свою ненадолго обретенную независимость. Карл Бехофер Роберте, оказавшийся в это время в Тифлисе, увидел в городе "все, что осталось от русского общества: поэтов и художников из Петрограда и Москвы, философов, теософов, танцоров, певцов, актеров и актрис". На террасе одного кафе он встретил Гурджиева в обществе модного грузинского поэта Паоло Яшвили и его друзей. Гурджиев оказался в самой гуще тифлисской богемы, он проводил время в духанах и тавернах с поэтами и художниками, обсуждал планы на будущее со своими спутниками и одновременно налаживал бизнес по торговле коврами. Он нашел время показать англичанину тифлисские серные бани и колоритные духаны и очаровал его тем, что не вел с ним ожиданных "теософских" разговоров, а наслаждался покоем и гостеприимством знакомого ему с юности южного города.
  Де Гартманы также быстро нашли свое место в этом Вавилоне: Ольга де Гартман начала петь в тифлисской опере, а Томас де Гартман - преподавать в консерватории. Художником оперного театра был некто Александр де Зальцман, с которым де Гартман познакомился в Мюнхене. Александр де Зальцман был сыном государственного деятеля из Прибалтаки (прим. автора - на самом деле Зальцман был сыном архитектора Альберта Зальцмана из Тифлиса) . Он учился в Тифлисе и Москве и долго жил в Мюнхене, где подружился с Рильке и Кандинским. Там же он стал членом художественной группы Jugendstil и публиковал рисунки и репродукции своих картин в журналах Jugend и Simp/ids-simus. В своих работах он соединял элементы гротеска и плаката со стилем Art Nouueau. В 1911 г. оставив Мюнхен, де Зальцман переехал в Хеллерау, небольшой город под Дрезденом, где он начал сотрудничать с Эмилем Жак-Далкрозом, основателем школы эвритмии, и где проявил себя как талантливый художник, работая с театральными декорациями и освещением. Там же в Хеллерау он встретил свою жену Жанну Аллеманд, тогдашнюю ученицу школы эвритмии, и вместе с ней в 1914 году покинул Германию. В 1919 году бурные события в Европе и России привели де Зальцманов в Тифлис, где они встретили Гурджиева и вскоре стали его горячими поклонниками и последователями его экзотического учения. Этому обстоятельству в немалой степени способствовал духовный кризис, который переживала жена Александра Жанна. Будучи дамой от искусства, преподававшей в Тифлисе эвритмию, она искала в истории искусства оригинальные проявления художественного гения и видела везде лишь подражания и заимствования. Гурджиев оказался человеком, который объяснил ей, почему спящий человек не может сам ничего "делать", и пробудил в ней страстное желание вспомнить себя и проснуться. Его идеи объективного и субъективного искусства покорили ее окончательно. Вскоре Гурджиев целиком перенял у Жанны де Зальцман основанную ею в Тифлисе школу эвритмии и начал обучать ее воспитанниц своим "движениям" и танцам, а еще через некоторое время Александр выхлопотал для Гурджиева рабочую комнату в Тифлисском оперном театре, и тот начал работу над постановкой балета "Борьба магов".
  Когда осенью 1919 года Гурджиев, де Гартманы и де Зальцманы оказались вместе в Тифлисе и гурджиевская торговля коврами начала приносить финансовые плоды, Гурджиев предложил оформить их совместную деятельность как Институт гармонического развития человека, что вскоре было сделано с разрешения Министра образования, и рекламный проспект института был составлен, напечатан и разослан по всем нужным адресам. (Мы помним, что проспект этот дошел и до Успенского, жившего в это время в Екатеринодаре, однако не вызвал в нем большого энтузиазма.) В работе института главное место отводилось танцам и ритмическим упражнениям, упражнениям для развития воли, внимания, внимания, памяти, слуха, мышления, эмоций. Центральным в работе Гурджиева становился балет. Балет, по мнению Гурджиева, должен был стать "школой". Участники балета должны были изучить себя и учиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм сознания.
  С большим трудом под институт было получено соответствующее здание, в котором начались репетиции будущего балета. Гурджиев увлеченно вел занятия с танцорами, одновременно работая над сценарием балета и рисуя декорации. Не знавший нотной грамоты, он насвистывал де Гартману музыкальные темы, которые должны были лечь в основу балета, а де Гартман их записывал. Александр де Зальцман работал вместе с Гурджиевым над костюмами, а Жанна де Зальцман - над хореографией. Гурджиев сам шил многие костюмы и делал эскизы декораций. Параллельно он занимался торговлей коврами, но денег на постановку не хватало, их не хватало даже на костюмы.
  Нестабильность местных режимов выражалась в стремительной девальвации местных денег - заработанные на ковровом бизнесе деньги мгновенно обесценивались. В этой обстановке Гурджиев предпочитал хранить деньги не в обесцененных рублях, а в коврах, но расплачиваться коврами за постановку было невозможно. Между тем, политическая обстановка в Тифлисе становилась все более неспокойной, и хотя большевики пришли в Грузию лишь в январе 1921 года, Гурджиев принял решение покинуть Тифлис уже летом 1920 г. - Институт просуществовал несколько месяцев. Разделив ковры - их единственное богатство - между своими учениками, Гурджиев двинулся с ними в сторону моря.
  В июне 1920 года на попутном пароходе компания, состоящая из Гурджиева и его многочисленных спутников, отплыла из Батума в Константинополь - город, который он знал с четырнадцати лет. Часть его учеников вернулась в Москву и Петербург, часть осталась на Кавказе.
  Неожиданно Гурджиев распустил группу, ему не сиделось на месте - посреди неразберихи и хаоса Гражданской войны он решил двинуться на юг. Убедив большевиков, что ему доподлинно известно, где спрятаны скифские клады, Гурджиев получил мандат начальника археологической экспедиции и, главное, спирт на отмывку золотых украшений. Следуют за ним самые стойкие, но Успенского среди них нет.
  После долгих мытарств зимой 1920 года путешественники оказываются в Тифлисе. Гурджиев внушает грузинским меньшевикам, что для получения международного признания им необходимо учредить под его началом Институт гармонического развития человека. Потому что только он знает, как гармонизировать физическое, эмоциональное и духовное в человеке при помощи четвертого пути. Отделения института уже открыты в Москве, Бомбее, Нью-Йорке и Ессентуках, блефует Гурджиев, теперь пришел черед грузинской столицы. Институт открыли, но меньшевиков это не спасло, а директор тем временем перебрался в Константинополь. Потом последовали Берлин, Лондон и, наконец, Париж. Открытие института стало idee fix Гурджиева - эзотерику захотелось общественного признания. И он его получил.
  "С разрешения министра народного образования в Тифлисе открывается институт гармонического развития человека, основанный на системе Г.И. Гурджиева. Институт принимает детей и взрослых обоих полов. Занятия будут проводиться утром и вечером. Предметы изучения: гимнастика всех видов (ритмическая, медицинская и проч.), упражнения для развития воли, памяти, внимания, слуха, мышления, эмоций, инстинктов и т. п.". К этому добавлялось, что система Гурджиева "уже применяется в целом ряде больших городов, таких как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионах истинных международных и трудовых содружеств".
  
  В октябре - ноябре 1918 года английские войска вошли в Батум, Баку и Тифлис. К концу декабря в Грузии было уже около 25 тысяч английских войск и 60 тысяч во всем Закавказье. В августе 1919 года в Тифлисе была учреждена британская миссия во главе с Верховным комиссаром Уордропом.
  * Халил Муссаев, Халил-Бек Мусаясул
  
  Замечательный художник Халил-Бек Мусаясул, чьими картинами гордятся крупнейшие музеи мира, родом из аварского села Чох Гунибского района. Автобиографическая повесть Халил-Бека "Страна последних рыцарей" (Das Land Der Letzten Ritter) вышла в свет в Мюнхене в 1936 г и пользовалась огромным успехом Умер художник в 1949 г в США после вынужденной эмиграции. Там же в преклонном возрасте преставилась его жена баронесса Мелани, настоятельница католического монастыря близ Нью-Йорка.
  
  Ниже статья: "Последний странствующий рыцарь"
  Муртазали Дугричилов
  
  Из Соединенных Штатов Америки в Дагестан привезено более 100 полотен крупнейшего мастера западноевропейского искусства, дагестанца по происхождению Халил-Бега Мусаясула (в русской транскрипции -Мусаев). Картины Х. Мусаясула хранятся в крупнейших музеях мира, в том числе и в "Метрополитен музее" Нью-Йорка, где выставлены и слепки рук живописца в знак признания его вклада в мировую культуру. Кстати из всех выдающихся деятелей российской культуры только Рахманинов удостоен этой чести.
  Бесценные картины Х. Мусаясула вместе с частью его архивов были безвозмездно переданы в дар Дагестану вдовой Халил-Бега - Мелани, согласно завещанию художника.
  О Халил-Беге Мусаясуле мы знаем мало. Непростительно мало. Впервые о нем обмолвился Расул Гамзатов в "Моем Дагестане" после одной из своих зарубежных поездок, да и то, не называя имени великого художника. Уточним: опального художника, ибо по идеологическим установкам тех лет всякий, проживавший или проживающий вне Родины, был либо "изменником", либо "отщепенцем". К чести Р. Гамзатова, он не бросил в адрес живописца столь тяжкие обвинения, хотя и назвал его "блудным сыном Дагестана". Простим поэту столь резкую оценку, тем более, что о безымянном художнике-дагестанце, колесившем по "блестящим столицам чужедальних стран" Гамзатов писал с сожалением и состраданием, а единственное обвинение, выдвинутое им - забвение Хилил-Бегом родного языка.
  
  "Приехав домой из Парижа, я разыскал родственников художника. К моему удивлению оказалась жива еще его мать. С грустью слушали родные, собравшись в сакле, мой рассказ (...)
  Вдруг мать спросила:
  - Вы разговаривали по-аварски?
  - Нет, мы говорили через переводчика. Я по-русски, а твой сын по-французски.
  Мать закрыла лицо черной фатой, как закрывают его, когда услышат, что сын умер (...) После долгого молчания мать сказала:
  - Ты ошибся, Расул, мой сын не мог забыть языка, которому его научила я, аварская мать..."
  
  Халил-Бег, свободно владевший русским (на нем он вел свои дневники), арабским (ему он обучался до революции в согратлинском медресе, а после хаджа даже получил титул шейха в Египте), немецким (на нем он написал свою книгу "Страна последних рыцарей"), английским, французским и турецким, конечно же, не забыл свой родной аварский язык.
  Вдова художника, до конца своего земного пути прослужившая настоятельницуй женского монастыря "Регина Лаудис" в США Мать Жероме (в миру - баронесса Мелани Оливия Юлия фон Нагель) показывала приезжавшим к ней дагестанцам незатейливые рисунки Халил-Бега, подписанные им по-аварски. Это своего рода азбука. По ней Халил-Бег обучал жену своему родному языку...
  Нет, не блудным сыном, но странствующим рыцарем, был Халил-Бег. И, наверное, - последним странствующим рыцарем. Передо мной рисунок, на котором со спины изображен всадник с факелом в руке. Огонь - свет, символ знаний: одновременно это символ тревоги, призыв к войне со злом. Вероятно Халил-Бег аллегорически изобразил себя и тех видных представителей своего поколения, которые вместе с собой унесли частицу света и тепла. Унесли не для того, чтобы на родине восторжествовали тьма и мракобесие, а для того, чтобы сохранить этот свет. Кто знает, какая участь постигла бы картины Х. Мусаясула, разбросанные по крупнейшим музеям мира, останься он дома. Наверняка, они сгорели бы в кострах пролеткульта, а сам мастер был бы уничтожен НКВД, в лучшем случае - уложен на прокрустово ложе соцреализма.
  "Более 20 лет прошло с тех пор, как я вынужден был покинуть свою родину на Кавказе, - писал Х. Мусаясул в журнале "Элеганте вельт", - все эти годы из-за коммунистического правления она оставалась для меня страной мечты, и я старался воссоздать в своих картинах ее людей и природу такими, какими они сохранились в моем сердце".
  Халил-Бегу это удалось, и сегодня нам возвращается свет, зажженный и сохраненный им.
  Здесь мы не можем проигнорировать то весьма важное обстоятельство, которое, собственно, и было причиной столь длительного замалчивания жизни и творчества Халил-Бега Мусаясула: журнал "Элеганте вельт" ("Мир изящного") вышел в Берлине в 1943 году. А раз так, то художник, по устоявшемуся мнению, должен был "сотрудничать с фашистами". Многие годы из уст в уста ходили злые сплетни о том, что Халил-Бег был "придворным живописцем рейха", "написал портрет Адольфа Гитлера" и проч. Мюнхенские дневники 1941-45 гг. художника, привезенные недавно из США, полностью опровергают сии наветы.
  Вспомним с какой горечью выдохнула поэтическое пророчество Марина Цветаева:
  О, дева всех румянее
  Среди зеленых гор -
  Германия!
  Германия!
  Германия!
  Позор!
  О мания, о мумия
  Величия!
  Сгоришь,
  Германия!
  Безумие,
  Безумие творишь!
  Дневник Х. Мусаясула испещрен не менее обличительными и гневными строками: "Германия объявила войну России... Не слишком ли много она на себя берет? Радио гремит победоносными фанфарами. Как все это мне надоело - их надменная гордость. (Июнь, 1941 г.); Мои друзья немцы и иностранные дипломаты отрицательно относятся к этому строю полуобразованных... Это - позор человечества, а если это должно торжествовать, то лучше пусть я умру. О какой жестокий элемент носил в себе этот народ! (4 августа 1941 г.); Как я этим народом разочарован. Все опьянены успехами, и как они мне опротивели. Их победа была бы гибелью для всего света (1942 г., Берлин)"
  
  Листаю этот дневник и думаю: как обернулась бы судьба Халил-бега, попадись эти записки кому-то из ведомства Мюллера? Особо крамольные мысли записаны на полях дневников в целях конспирации по-аварски арабским шрифтом...
  Сама логика напрочь отметает все скоропалительные обвинения против Халил-бега: мог ли художник, интуитивно не принявший одного тоталитарного режима, пойти в прислужники к другому, еще более бесчеловечному?!
  Да, Мусаясул жил в Германии. Но ведь приехал он туда задолго до "пивного путча" - учиться в Баварскую Академию художеств к знаменитому Францу Рубо, который завещал свою мастерскую ему - самому любимому и талантливому ученику.
  В Академию он поступил в 1913 году. Когда началась Первая Мировая - вернулся на Родину в 1921 - продолжил учебу и был вынужден остаться в Мюнхене, узнав о том, что Горская Республика, чьи идеи он разделял, упразднена.
  Вот два документа из архива художника.
  
  
  
  БАВАРСКАЯ КОРОЛЕВСКАЯ АКАДЕМИЯ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ
  СВИДЕТЕЛЬСТВО
  
  Студент Академии г-н Халил-Фон Мусаев из Темир-Хан-Шуры с большим прилежанием посещал в период летного семестра 1913-14 гг. класс профессора Габриэлля Риттера фон Хаке, добился больших успехов и имеет достойное похвалы поведение.
  Мюнхен, 16 июля 1914 г.
  Проф. Г. Фон Хаке.
  
  Подтверждение: Юристконсульт:
  Директор Баварской Королевской (подпись)
  Академии изобразительных искусств
  
  (подпись)
  
  
  АКАДЕМИЯ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ В МЮНХЕНЕ
  УДОСТОВЕРЕНИЕ
  
  Г-н Муса Халил-Бек (Мусаев)
  Место Рождения Гуниб
  Гражданство Дагестан (Персия)
  Президент (Подпись)
  Примечание: Вступление в Академию, октябрь, 1913.
  Прерывание учебы - зимний семестр 1914/1915 гг.
  Летний семестр 1921 г.
  
  Настоящим удостоверяется, что г-н Халил-Бег Мусаясул, художник из Мюнхена, по решению правления от 27 ноября 1930 г. принят в постоянные члены Мюнхенского товарищества художников
  
  Мюнхен, 27 декабря 1930 г.
  Правление Президент (подпись) Делопроизводитель (подпись)
  
  
  Чувство отечества в Халил-Беге было настолько обострено, что при мучительном выборе гражданства он остановился на стране, которая являлась родиной его далеких предков: живя в Германии Халил-Бег имел иранский паспорт, потому что генеалогия чохского тухума Манижал, к которому принадлежала фамилия Мусаясул, восходит к Ахеменидам, а дальше - к персидскому царю Дарию. Но, пребывая там, на чужбине, душа Халила оставалась в родных горах. И ее присутствие в культуре Дагестана было столь необходимо, что она не мыслила себя вне его имени, вне его творчества, о чем свидетельствует публикуемое ниже письмо тогдашнего наркома образования Дагестана Алибека Тахо-Годи:
  "Дорогой Халил!
  Багадур получил Ваше письмо, которое мы прочитали с интересом. Мы чувствуем, что Вы совершенствуетесь в искусстве, не отрываясь от родной почвы Дагестана, мотивы которой, по видимому, составляют основу Ваших художественных переживаний и творений. Нас это радует, но, радует, признаться, лишь наполовину.
  В чрезвычайно трудных условиях нашего народа, каждая культурная единица является большой ценностью. Что же сказать о Вас, который был бы сейчас на родине единственным лицом, способным стать в центре художественно-эстетического влияния на массы через живопись, школу, театр.
  Вы пишите, что не догадывались, какая у аварцев богатая литература. А между тем на днях выпускаем в свет собрание песен "Махмуда из Кахаб-Росо", оставляющих по красе далеко позади все то, что до сего времени было известно в аварской поэзии.
  В этот момент, если бы Вы были с нами, конечно, наше издание выиграло бы значительно, и нисколько не уступило весьма нас интересующему сборнику Дирра, приуроченному к Съезду Ориенталистов.
  Вообще мы в повседневной жизни часто сталкиваемся с вопросами, составляющими содержание Вашей специальности, и поэтому всечасно ощущаем Ваше отсутствие также в отношении Вас настроен и тов. Джелал, который, перед отъездом вспоминал и выражал сожаление, как о Вашем продолжительном отсутствии, так и о том, что в последнюю поездку ему не удалось видеть Вас.
  Надеемся, что в самом скором времени Вы отзоветесь исполнением наших пожеланий, идущих навстречу, впрочем, собственному Вашему настроению, как это можно понять из Вашего письма.
  Примите наши искренние пожелания.
  При сем высылаем Вам двести рублей в счет субсидии Вашим занятиям.
  Алибек Тахо-Годи"
  
  Личный авторитет живописца в Германии после войны был столь высок, что даже признаные и на Кавказе, и за рубежем деятели, оказавшись в условиях эмиграции абсолютно беспомощными, зачастую обращались к Халил-бегу с различными просьбами. Об этом свидетельствует публикуемое ниже письмо Лазаря Бичерахова:
  "Глубокоуважаемый и дорогой Халил-бей!
  Шлю привет и наилучшие пожелания. Как меня, так и всех сородичей огорчила Ваша болезнь (...) Интересы наши Вы знаете. Положение не улучшается. Значительная часть горцев уехала и уезжает в Турцию. Здесь (в Мюнхене) останется не более 150-200 человек. Из них 70 душ - осетины. Большинство их тоже уехало в Турцию, но, как Вы знаете, в Турцию выезжают лишь единоверцы. Мадмуазель Л. Галиева, вышедшая замуж за американца, выразила желание содействовать переселению 10 осетинских семей. Через них наш комитет на Ваше имя выслал специальный осетинский список на 15 семей (...) Надеюсь, не откажите в любезности сообщить о получении пакета. Да хранит вас Всевышний.
  Искренне Вас уважающий Лаз. Бичерахов.
  7 января 1949 г."
  С подобной же просьбой обращался К.Х. Мусаясулу представитель калмыцкой эмиграции (небольшая группа бывших военнопленных, ожидавшая в 1945 году на Берлинском вокзале своей участи) Басан Бембетов:
  "... мы, калмыцкие эмигранты, глубоко верим в то, что Вы, досточтимые супруги Халил-бег (так в тексте - М.Д.) послужите нам мостом и посредником к этой нашей светлой и спокойной жизни в будущем".
  Министр иностранных дел бывшей Республики Горцев Северного Кавказа Гайдар Баммат, занимавшийся также проблемой своих земляков, писал Халил-бегу из Франции 27 августа 1948 года:
  "Не можете ли Вы дать мне сведений о количестве и местонахождении наших интернированных в Германии?.."
  Думаю, эти письма говорят сами за себя...
  В письме Халил-бегу от 28 марта 1949 года автор Кабарди повторяет просьбу Бичерахова о содействии в переселении в Турцию десяти осетинских семей:
  "... я советую Вам обратиться за помощью к организациям прибалтийских, польских и других государств. Если не могут что-либо сделать наши земляки, то нужно просить чужих. Затем я имею адрес казачье-горского объединения, который посылаю Вам..."
  И далее: "... поторопите, пожалуйста с хлопотами богатую осетинку. От нее писем никто еще не получал по делу переселения. Как обидно, что у нас мало людей с доброй душой и с инициативой..."
  ...И сегодня за рубежом живы те, которым в свое трудное время помог великий живописец и Великий сын Кавказа - Халил-бег Мусаясул.
  ...Неправда, что художник стоит вне политики. Истинный художник всегда над политикой. Он - ее высший и единственный Судья. И только его приговор окончателен. "Мюнхенский дневник" интернированного иранского гражданина Халил-бега Мусаясула, всемирно известного художника и последнего странствующего рыцаря - это не бой с ветряными мельницами, это - приговор фашизму. Но художник настолько же беспомощен в борьбе со злом, насколько и всесилен. Художник не в силах истребить зло и исправить уродство, он может лишь умножить добро и сотворить красоту.
  О живописце Халил-беге Мусаясуле заговорили сразу. Первые его рисунки появились на страницах журнала "Танг Чолпан" и "Молла Насреддин" в смутные революционные годы. Рассказывают, что на первого дагестанского художника, ослушника шариатских норм, обратил внимание сам Нажмуддин Гоцинский.
  Вот как описывает свою встречу с Н. Гоцинским сам Халил-бег в книге "Страна последних рыцарей":
  "Петровск был охвачен лихорадочным движением. Осмотревшись после долгой езды по новой железной дороге, я обнаружил у вокзала занятый офицерами поезд, готовый к отправлению на Темир-Хан-Шуру, куда направлялся и я. Это был специальный поезд имама Нажмуддина. В ответ на мою просьбу ехать с ним, его окружение дало согласие. Поезд тронулся. Я стоял и размышлял у окна, и тут произошла незабываемая в моей жизни встреча с великим имамом. Я увидел, как из одного купе вышел высокорослый, широкоплечий пожилой мужчина с постриженной кругом бородой. Часовой отставил ружье, и когда он медленно проходил мимо меня, я поклонился, оказав ему приличествующее случаю почтение. Он повернулся, протянул мне руку и спросил кто я. Я назвал ему имя своего отца - наиба Манижала из Чоха.
  - Я знавал твоего отца, - сказал он, - а твой дедушка Манижал Магома был достойным мужчиной.
  И тут же дружески спросил, был ли я студентом.
  - Да, я учился на художника в Германии! Он тут же резко и недоверчиво спросил, не стал ли там я социал-демократом.
  -Если да, то ты не друг своей Родины!
  Я поторопился успокоить его, уверив, что ничего общего с этими людьми не имел.
  Двинувшись дальше, Нажмуддин не преминул еще раз похвалить моего деда, а затем взглянул на меня острым, проницательным взглядом, от которого я почувствовал себя маленьким и ничтожным.
  Примерно через месяц после этой встречи имам призвал меня к себе и во время трапезы долго беседовал со мной, задавая много вопросов о Европе. Он был совершенно оригинальной и энергичной личностью.
  Имам предложил нарисовать его портрет. Этот очень богатый человек и именитый ученый-теолог был, тем не менее, импульсивен и обаятелен, что я простил ему его несколько наивные вопросы: "Ты можешь, конечно, нарисовать меня красиво и похоже, но сможешь ли ты вернуть черноту моей бороде?" Борода, в самом деле, поседела и поредела.
  Успокоившись, что его пожелание легко может быть исполнено, этот огромный мужчина выказал такую неподдельную радость, что сердце мое было в полнейшем умилении.
  Халил-Бег запечатлел не только Гоцинского, но и все его ближайшее окружение на знаменитом Андийском съезде, где Нажмуддин был избран имамом. Сегодня этот рисунок имеет не только художественную ценность, но является и уникальным историческим документом, едва ли не единственным изображением имама Н. Гоцинского, шейха Узун-Хаджи, князя Шервашидзе и многих других.
  Сотрудничество в журналах принесло Мусаясулу широкую известность на Кавказе. Но это еще не был успех в том понимании, согласно которого художник выстраивал и вынашивал свои творческие замыслы. Его, студента Баварской Академии, восхищенного мастерством обожаемого мэтра Франца Рубо, воспевшего в своих монументальных полотнах героику Кавказской войны, конечно же, не устраивала преходящая популярность агитпроповца. И все эти годы Халил-Бег усердно работает в жанрах "чистого искусства". В 1919 году во Владикавказе с огромным успехом прошла его первая выставка. 26 февраля 1920 года критик Т. Деви пишет о X. Мусаясуле в газете "Кавказ" восторженный отзыв:
  "Он всегда возлюбленный рыцарь Прекрасной Дамы - Земли, и потому она цветет для него сказками и чудесами.
  И как прекрасно, когда в суете политической жизни, неожиданно она цветет для него сказками и чудесами.
  И как прекрасно, когда в суете политической жизни, неожиданно увидишь отблески этого вечного торжества человеческого духа над жизнью, "бабищей дебелой и безобразной" в стихах поэта или рисунках художника.
  Среди десятков хорошо исполненных портретов, как радостно найти в немногих рисунках Халил-Бега Мусаева его настоящую душу, душу поэта, влюбленного в сказки и в многоцветный чудесный ковер Востока.
  В этих немногочисленных рисунках он весь во власти Ирана и "Тысячи и одной ночи", и скорее похож на художника при дворе доброго Гаруна-аль-Рашида, чем на нашего современника... Любовь к жизни, претворенной в сказку, вот истинное лицо нашего молодого художника,
  "...и пусть его сердце любить не устанет,
  Ни око - смотреть и смотреть"
  (Саади).
  После столь блистательного дебюта Халил-Бег решил навсегда отказаться от политики, отмежеваться от всевозможных партий и течений и всецело отдаться искусству.
  В 1921 году вместе с Ахмедом Цалыкатты (Цаликовым), Гайдаром Бамматом и другими лидерами Горской Республики он покидает отчизну. Продолжает учебу в Мюнхене, и в 1924 году устраивает сам свою персональную выставку.
  Из эмигрантской прессы тех лет:
  "В Мюнхене, в Художественной Академии закончил образование уроженец Дагестана, аварец по происхождению, Халил-Бег Мусаясул. Это первый и пока единственный художник-дагестанец.
  Устроенная им выставка картин в Мюнхене, судя по отзывам немецкой печати, прошла с успехом выдающимся. В Мюнхенской газете "Нехсте Нахрихтен" художественный критик д-р Шмельц дает чрезвычайно лестный, даже восторженный отзыв о выставке молодого художика".
  А вот что писала о нем немецкая пресса:
  "Еще ребенком, живя на своей Родине - Кавказе, Халил-Бег Мусаясул страстно хотел рисовать красивыми цветными красками живые существа. У его товарищей и учителей, которые наблюдали за странным увлечением, сложилось о нем, к его великому огорчению, мнение, как о безбожнике. Но жажда к рисованию именно живого, была сильнее, чем все упреки и нарекания, на которые не скупился учитель, когда вновь заставал мальчика с его цветными карандашами. Был большой грех - подражать Творцу. В Коране строго запрещено изображать все, что дышит и одушевлено, и поэтому такое стремление считалось безрассудным делом, т.к. не было еще никогда такого, чтобы художник смог вдохнуть душу в свою картину, только душа делает его совершенной. Художнику разрешалось рисовать только цветы и орнамент, но только не живые существа. Так гласило учение Пророка...
  В Мюнхене без сомнения творили не многие художники, первые детские опыты которых пытались подчинить авторитетам того времени с подобными аргументами. Кавказец Халил-Бег Мусаясул из рода аварцев,ведущих свое происхождение от остатков рассеянного греческого пранарода, был единственным из них. Сильное пристрастие рисовать людей осталось в нем. И благодаря ему и его очаровательному искусству известен он сегодня как портретист, особенно женских образов. Его яркие, тонко передающие настроение картины дышат почти без изъянов атмосферой его родины, страны кровавой мести и рыцарских турниров. Из суровых скал проросли темноглазые женщины, подобные тропическим цветам: нежные и изящные, прекрасные и преданные, хрупкие, будто вот-вот переломятся в руках привыкших к борьбе, известных своей храбростью мужчин, которые не расставались с оружием даже во время мирных полевых работ.
  В многочисленной плеяде мюнхенских художников Халил-Бег представляет собой исключительное явление, чрезвычайного инородного очарования, из его многих картин о прекрасных женщинах с чудесными изящными руками, как будто чувствуется дыхание Востока".
  (Журнал "Элеганте вельт")
  Дальнейшая творческая судьба художника - триумфальное шествие по "блестящим столицам":
  1925 год - выставка в Швейцарии;
  1926 год - выставка в Мюнхене;
  1929 год - поездка в страны Ближнего Востока и сбор материала для иллюстраций к "Тысяче и одной ночи", признанных впоследствии самыми лучшими в мире;
  1929 год - выставка в Берлине;
  1930 год - выставка в Стамбуле;
  1930 год - выставка в Риме и Флоренции;
  1934 год - выставка в Мадриде;
  1934-44 гг. - вторая выставка в Мюнхене;
  1942 год - выставка в Тегеране;
  1944- 47 гг - ряд выставок в Швейцарии;
  1947 год - выставка в Нью-Йорке.
  Одно из слагаемых молниеносной мировой славы Халил-Бега - это то, что для европейцев он был первым представителем Дагестана, заговорившем на их языке - на языке Дюрера и Рафаэля, Гойи и Дега, Модильяни и Матисса... О Дагестане Европа знала понаслышке. Дагестан был для нее "терра инкогнита". И вот пришел человек, раздвинувший волшебный палочкой кисти каменную завесу Кавказского Хребта и ожививший таинственные образы Шамиля и Хаджи-Мурата, Хочбара и победителей Надир-Шаха.
  Халил-Бег для европейцев был не просто художником. Великолепный знаток истории и этнографии Кавказа, он оказал неоценимую услугу зарубежным ученым. Я видел его акварель, в которой он воспроизвел иерархию имамата: мюриды, гвардейцы, наибы, структуры духовной власти воспроизведены в реальных исторических лицах, в точности изображены костюмы, атрибутика и символика, штандарты, знаки отличия, ордена, теперь уже во многом забытые...
  "Возможно, за эти трудные годы в моих картинах исчезли некоторые формальности, но неизменно сохранился в них характер, национальный колорит", - писал о своих произведениях X. Мусаясул.
  Кстати о национальном колорите. Исследователи относят творчество Халил-Бега к дягилевскому "Миру искусства". И действительно: художник-дагестанец синтезировал в своем творчестве теплую палитру Серова, изящную линию Бакста, звонкий пластичный мазок Врубеля, создавая при этом исторические и легендарные произведения, образы, призванные преображать Мир Зла через гротеск и символизм, используя, в основном, дагестанский материал. Но слишком малая мера говорить о нем, как о дагестанском и даже российском художнике. Европейски образованный кавказец, Халил-Бег вобрал в своем творчестве традиции Востока и Запада и стал тем духовным мостом мировой культуры, о котором грезит и размышляет не одно поколение философов.
  Лермонтов писал о кавказских горах: "Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз". Каково же самому кавказцу, оторванному от своего горделивого гнездовья! Как не помнить, как не воспроизводить его в своих полотнах?! Вот почему "неизменен национальный колорит!"
  ...Да, он заговорил с просвещенной Европой на ее языке, оставаясь при этом для нее загадочным восточным факиром и чародеем, одновременно живущим своей внутренней, никому не известной жизнью, имя которой - ностальгия.
  Русский писатель Юрий Слезкин в романе "Столовая гора" писал:
  "Когда аварцы хотели выбрать себе красавиц жен - они надевали белые бешметы, золотое с цветными каменьями оружие, садились на лучших коней и спускались в долину Кахетии к грузинам. Там они похищали лучшую добычу и, отягченные, пьяные вином любви, снова подымались ввысь, в орлиные свои гнезда. Потому что они были рыцарями гор. Так сделал бы и он, Халил-Бег, если бы остался простым пастухом и воином из аула Чох. Но он художник, он европеец, и он только просит..." О, как он просил о любви. Но любви не к себе - к Дагестану, потому что он не разделял себя от родины! И он выпросил эту любовь. Завоевал не кинжалом и шашкой, а мастихином и кистью. Творчеством Халил-Бега и им самим были очарованы три принцессы: Австро-Венгерская, Германская и Египетская. Они искали встречи с ним, приглашали его к себе во дворцы, посещали его мастерскую - позировали. Ее высочество Людвига, дочь Вильгельма II подарила ему свою фотографию с автографом. Ее высочество Милекки (принцесса Египетская) споспешествовала присвоению ему персидского дворянства. Светская сплетня тех лет: экзальтированная и озорная Милекки безумно влюблена в Халил-Бега и хотела бы выйти за него замуж, причем морганатический брак ее не устраивал, ведь гений - властелин умов и душ, стало быть, к нему и надо обращаться не иначе как Ваше Величество. Так состоялось знакомство с Мухаммедом Риза Пехлеви - будущим шахом Ирана.
  Знакомство это переросло в дружбу. Принц не только пожаловал дворянский герб потомку царя Дария, он подарил ему свой портрет.
  Но Халил-Бег полюбил Мелани. Женщину, запечатленную им в десятках портретов, написавшую о нем поэму сохранившую каждый штрих Халил-Бега, каждый документ/ Даже с палитры мужа не смыла она красок после его смерти. Так и застыли они, как лава некогда клокотавшего вулкана пламенной страсти таланта, как рельефная карта Дагестана...
  Дагестанцы преклоняются перед матерью Жероме, потому что она сохранила для них их Халил-Бега. 27 июня 2006 года в возрасте 98 лет перестало биться сердце этой замечательной женщины.
  
  *Иза Кремер
  
  Последнее танго [The Last Tango] Lyrics by Iza Kremer
  В далекой знойной Аргентине,
  Где небо южное так сине,
  Там женщины, как на картине, -
  Там Джо влюбился в Кло...
  Чуть зажигался свет вечерний,
  Она плясала с ним в таверне
  Для пьяной и разгульной черни
  Дразнящее танго...
  Но вот однажды с крошечной эстрады
  Ее в Париж увез английский сэр...
  И вскоре Кло в пакэновском наряде
  Была царицей на Bataille de fleurs.
  Ее лицо классической камеи,
  Ее фигурка в стиле Tanagra
  Знал весь Париж и любовался ею
  На Grand Prix в Opéra...
  В ночных шикарных ресторанах,
  На низких бархатных диванах,
  С шампанским в узеньких бокалах
  Приводит ночи Кло...
  Поют о страсти нежно скрипки,
  И Кло, сгибая стан свой гибкий
  И рассыпая всем улыбки,
  Идет плясать танго...
  Но вот навстречу вышел кто-то стройный...
  Он Кло спокойно руку подает,
  Партнера Джо из Аргентины знойной
  Она в танцоре этом узнает...
  Трепещет Кло и плачет вместе с скрипкой...
  В тревоге замер шумный зал,
  И вот конец... Джо с дьявольской улыбкой
  Вонзает в Кло кинжал...
  В далекой знойной Аргентине,
  Где небо южное так сине,
  Где женщины поют, как на картине,
  Про Джо и Кло поют...
  Там знают огненные страсти,
  Там все покорны этой власти,
  Там часто по дороге к счастью
  Любовь и смерть идут...
  Первой певицей в стиле шансон считают одесситку Изу Кремер. На рубеже XIX и XX веков Иза Кремер пропела песню, которая и теперь известна: про техасца Джона Грея, убившего свою возлюбленную. В XIX столетии это было бы сюжетом для "жестокого" романса. Но уже наступила другая эпоха. Антураж драмы делался макароническим, смешивающим времена и стили, и потому песенка получилась смешная:
  
  В стране далекой юга,
  Там, где не злится вьюга,
  Жил был красавец -
  Джон Грей-техасец,
  Он был большой повеса
  С силою Геркулеса,
  Ростом - как Дон Кихот!
  
  Она ушла из жизни в "Аргентине, где небо южное так сине". Ушла не в небытие. Она ушла в легенду, став одним из символов своего времени и "эталонов" эстрадного искусства, которому посвятила жизнь.
  Ее называли "любимицей муз" (Корней Чуковский), "любимицей скептиков-одесситов" (конферансье Алексей Алексеев), "ярким явлением" (премьер оперетты Митрофан Днепров), "счастливейшим существом, производившим впечатление полной артистической законченности" (писатель Александр Амфитеатров). Это при жизни. А после? Алексеев: "Когда старики-ворчуны спрашивают, а где теперь такие, как Иза Кремер, я отвечаю: Клавдия Шульженко". Да, Клавдию Ивановну не однажды называли "прямой наследницей искусства Изы Кремер".
  
  Изабелла Яковлевна Кремер родилась 7 июля 1889г. близ Одессы в местечке Бельцы. С ранних лет у Изы проявились музыкальные способности и родители, несмотря на семейные трудности, помогают дочери получить музыкальное образование. Еще учась в гимназии, Иза публиковала свои стихи в одесских газетах, неплохо пела и танцевала. Многогранность дарования Изы шутливо отметил ее современник, одессит, тогда еще Николай Корнейчуков, который войдет в историю отечественной литературы как Корней Чуковский: "И певунья, и плясунья, и попрыгунья-стрекоза". Возможно, это первые стихи из множества посвященных Изе Кремер.
  Образованность молодой певицы подтверждает и тот факт, что к 20-ти годам Иза свободно владеет итальянским, французским, немецким и еврейским языками. Позже добавляются английский и испанский. Обучаться искусству вокала Иза начала в Одессе в классе итальянского педагога музыкального училища Луиджи Ронци, который давал и частные уроки. Завершила обучение в Италии. В сентябре 1910 года Амфитеатров писал: "Талантливая девушка, одесситка Иза Кремер выступила в двух южных итальянских театрах в партии Мими в "Богеме" Пуччини. Итальянские газеты единодушно отметили прекрасный голос, отличную школу. Вместо пяти спектаклей, на которые она была приглашена, ей пришлось спеть 19, вместо одного театра сделать два (...) Превесело смотреть на молодую силу, имевшую первый успех - заслуженный, хороший, честный (...) Это одно из лучших зрелищ на Земле".
  В начале 1911 года Кремер через Киев, где состоялось несколько выступлений, вернулась в Одессу. 21 февраля следующего года в Городском театре она дебютировала в той же опере Пуччини. Спектакль был гастрольным: Рудольфа пел знаменитый итальянский тенор Джузеппе Ансельми (его дебют на одесской сцене состоялся в сезоне 1904 - 1905 годов в "Тоске", где Скарпиа пел сам Титто Руффо; в тот вечер незнакомый одесситам Ансельми трисировал арию Каварадосси).
  "Одесские новости", 22 февраля: "Вчерашний спектакль в Городском театре (...) оказался самым оживленным. Публика шумно вызывала всех исполнителей, в особенности Ансельми и впервые представшую перед одесситами Изу Кремер (...) Ансельми были поднесены две корзины цветов (...) Была также поднесена корзина цветов и Изе Кремер".
  24 февраля: "В "Богеме" есть живая жизнь (...) Одесситы чувствовали себя, совсем как в итальянской опере (...) Иза Кремер была встречена аплодисментами (...) Певице аплодировали после арии (...) Вызывают после третьего акта (...) Кажется, успех настоящий, общий (...) Даже недоброжелатели аплодируют (...) Победа одесситки в Одессе - это большая победа (...) Ансельми пожимает руки дебютантке (...) Четвертый акт окончательно побеждает публику. Вызывают дружно обоих исполнителей. Гастролер и дебютантка еще долго выходят на вызовы (...) Милая, сердечная и прекрасная "Богема".
  
  Из другой рецензии: "Простота, скромность, очень хорошо развитое чувство меры. Она не впадает в мелодраму (...) Ведет всю партию в мягких, нежных тонах (...) Пение Кремер очень музыкально".
  
  Иза Кремер получает приглашение антрепренера М.Ф. Багрова петь в Городском театре. В новом театральном сезоне состоялась премьера "Иоланты". "Одесское обозрение театров": "Об исполнении партии Иоланты маэстро Прибик дает самые лестные отзывы (...) Молодая певица немного волнуется (...) Но быстро приходит в себя и красиво, музыкально проводит первый акт (...) Заключение оперы приводит публику в восторг. Слышатся бешеные аплодисменты. На сцене масса цветов, преподносимых г-же Кремер".
  Второй спектакль "Иоланты" рецензирует "Южная мысль": "Меньше волнений. Больше уверенности (...) Голос звучал лучше, и игра убедительней".
  В репертуаре Кремер появляются Татьяна в "Евгении Онегине", Прилепа в "Пиковой даме". По-видимому, у Кремер был голос широкого диапазона: в ее репертуаре оказывается и меццо-сопрановая партия Зибеля в "Фаусте". На исполнение этой партии, как и упоминавшихся сопрановых, появляются положительные отклики.
  Но еще больший успех ожидал певицу в оперетте. 10 ноября 1912 года в Городском театре дают "Корневильские колокола" Планкетта. Роль Жермены исполняет Иза Кремер. Ее партнеры - известные певцы Александр Каченовский - Гаспар, Оскар Камионский - маркиз Анри де Корневиль. Дирижер - Арий Пазовский. Спектакль прошел со значительным успехом. "Одесское обозрение театров": "Вероятно, "Корневильские колокола" никогда не звучали так хорошо, как вчера в Городском театре (...) Как весело было на сцене! Г-жа Кремер дала образ прелестной Жермены (...) Была игра. Переживания, грусть".
  
  За этим последуют партии в опереттах (комических операх) Эспозито, Оффенбаха, Легара, Кальмана... И все они очень высоко оцениваются зрителями и критиками, деятелями культуры.
  Игорь Нежный пишет в "Былом перед глазами", что Кремер "с особым блеском выступила со своим партнером Жарковским в "Цыгане-премьере". Их знаменитый дуэт "Ха-ца-ца" пела вся Одесса". Алексей Алексеев: "Когда она с Митрофаном Днепровым спела "Ха-ца-ца", то через несколько дней весь город пел эту песенку (...) В продаже появились галстуки и сорочки с портретом Днепрова и конфеты с портретом Кремер на коробке". А Кремер продолжает удивлять. Она обращается к исполнению неаполитанских песенок, песенок Монмартра.
  Но поистине свое место на сцене Иза Кремер нашла в жанре "интимных песенок", написанных ею на свои собственные стихи. В 1915 в Одессе состоялся большой концерт, на котором выступали видные артисты. С одной сентиментальной песенкой выступила и Иза Кремер, заслужив бурю аплодисментов. С той поры Иза выступает на эстраде, исполняет шуточные, интимные, лирические песенки, - многие из которых она сочиняет сама: "Черный кот", "Мадам Лулу".. Умело использовала сценический костюм, выступала то в облике "Гавроша", то французской гризетки, то в строгом наряде английской леди. Соответственно изменялась и пластика.
  Беспрерывные гастроли, беспрецедентные сборы и ошеломляющие аншлаги выводят молодую певицу к 1916г. в кумиры, вначале юга, а потом и "Вся Россия". Только отсутствие фабрики звукозаписи в Одессе, куда неизменно возвращается "теплолюбивое создание", можно объяснить тот факт, что новая "Принцесса Бомонда" не имеет дореволюционных граммофонных записей. "Мои милые, мои нежные песенки неожиданно создали мне популярность. Я не искала ее, но, раз она пришла, я радуюсь ей..." (Театр. Москва. 1922. ? 24). "Черный Том", "Мадам Лулу", "Последнее танго", "Маленькие мотыльки", "Воспоминания", "Модель от Пакена", "Негр из Занзибара", "Мисс Джен" и др.- небольшие сюжетные романтические, лирические, юмористические новеллы. Благодаря актерскому таланту, врожденному такту, "играя" песенки, Иза Кремер окрашивала их легкой иронией. Они уводили публику от забот военного времени в мир изысканных чувств, экзотических персонажей и стран. Как и А. Вертинский, она создала свой жанр "интимных песен" - бравурных, пикантных, нежно-лирических. Уже в 1917 появляются подражательницы, выступающие в "жанре Кремер".
  Игорь Нежный: "Иза Кремер никогда не пользовалась штампами (...) Ее исполнительская манера отличалась хорошим вкусом, была чрезвычайно сдержанной (...) не по-эстрадному строгой. Кремер не изображала переживание, она переживала, не иллюстрировала чувство, а по-настоящему чувствовала, когда пела. Поэтому-то ее пение производило такое сильное впечатление на слушателей".
  Алексей Алексеев: "В Изе Кремер сочетались две не так уж часто встречающиеся грани дарования: умная, образованная певица и умная, чуткая актриса. Ее песенки "Черный Том", "Мадам Люлю", "Мотыльки" и другие всегда были музыкальными рассказами (...) Искрометная веселость, молодой задор, пленительная улыбка, и умная насмешливость, и чудесный голос!".
  Ее песенки столь популярны, что для привлечения публики объявляются вставные дивертисменты с участием Изы. Дивертисменты неизменно проходят с большим успехом.
  Кремер продолжает писать стихи, тексты для своих песенок (музыку к ним часто создавал аккомпаниатор Изы Арон Симцис), одноактные пьесы, переводит на русский язык большие драматические произведения... И даже с успехом играет на бильярде, что зафиксировано в одном из посвященных ей мадригалов. Разносторонне одаренная, Иза Яковлевна становится, как тогда писали, "одной из достопримечательностей Южной Пальмиры".
  "Одесское театральное обозрение": "В этом отношении она может смело конкурировать с Уточкиным".
  Кремер принимала участие в благотворительных акциях. В Одессе проводился День ромашки. Дамы ходили по городу и собирали пожертвования для борьбы с туберкулезом. В один из таких дней Уточкин был без копейки и пил в кафе кофе в долг. А. Алексеев: "Вдруг подходит к его столику Иза Кремер с кружкой. Уточкин заметался: не дать неловко, а дать нечего... Уточкин под каким-то предлогом исчез на минуточку и, когда она уходила, затолкал в ее кружку жестом владетельного принца ассигнацию".
  Иза была доброжелательным человеком. Вспоминая на склоне лет свою артистическую молодость, Александр Вертинский писал: "Меня пригласили на ряд гастролей в одесский театр "Гротеск". Одесситы - патриоты, чужих признают очень осторожно, тем более, у них была своя "звезда" в песенном жанре - Иза Кремер... Муж ее был главным редактором самой крупной одесской газеты, и я боялся, что эта газета не даст мне ходу. Однако этого не случилось. Иза пришла на мой концерт, много аплодировала мне, демонстрируя свою лояльность... Публика приняла меня тепло, отзывы в газетах были прекрасные. У меня до сих пор сохранилась рецензия Эдуарда Багрицкого, тогда скромного одесского репортера".
   Пройдет несколько лет. У Вертинского будут гастроли в Одессе, в Доме артистов. "Внизу фешенебельное кабаре для привлечения публики в игорный зал. Я пел - в очередь с Изой Кремер и Надеждой Плевицкой - ежевечерне".
  В январе 1917 года администратор театра "Водевиль", располагавшегося на углу Большой Арнаутской и Ремесленной, пригласил малолетнего куплетиста Володю Коралли (Кемпера) принять участие в своем бенефисе. Для мальчика это был дебют перед взрослой аудиторией. "Тогдашняя "звезда" эстрады Иза Кремер исполняла в этот вечер одну из самых популярных песен своего репертуара "Ах, эти платки, все эти платочки" - о прощании девушки с солдатом... Мое выступление имело успех. Стоявшие за кулисами Иза Яковлевна и ее импресарио поздравили сопровождавшую меня маму с удачным дебютом сына" (В. Коралли, "Сердце, отданное эстраде").
  Известность молодой певицы шагнула далеко за пределы Одессы. Она получает лестные приглашения на гастроли в разные города России Завоевав большую популярность, она отправляется уже в Петроград, в Москву - и всюду успех. Нотные магазины заполнены нотами песен из ее репертуара и большими фотографиями исполнительницы. Иногда в этих городах Кремер выступала и в опереттах. Ее имя не исчезает со страниц журналов и газет на протяжении всего 1916 года..
  Московская "Театральная жизнь": "В зале Политехнического музея дала концерт талантливая Иза Кремер с ее очаровательными песенками. Они совершенно правильно обозначены на афише как музыкальные улыбки (...) Она поет искренне. И публика чувствует это. Милая, бесхитростная простота, увлечение, молодость (...) Этим и объясняется успех".
  Петроградский еженедельник "Театр и искусство": "В зале консерватории состоялись концерты молодой певицы Изы Кремер (...) Все отделано певицей с большим вкусом и передается мастерски (...) Певица отлично владеет голосом".
  Справедливости ради нужно сказать, что не все безоговорочно принимали феномен Изы Кремер. В числе ее антагонистов были, например, Ирина Обоевцева, походя заметившая: "Эта идиотка Иза Кремер"; Надежда Тэффи; даже Леонид Утесов попенял певице за ее "аполитичность" (наверное, не без влияния официальной идеологии) и "искусственность" песен, заметив, что "ее спасают только талант и темперамент".
  В прессе справедливо отмечали, что "главное достоинство певицы в простоте и академизме строго музыкальной передачи". Для деятеля эстрады это один из самых больших комплиментов - эстраду обычно обвиняли в "низкопробности".
  Иза Кремер пела о любви, верности, изменах, то есть о вечных, непреходящих ценностях. И никогда - о политике. Она выступала при красных и белых, при интервентах. Ее "интимные песенки" были вдали от "злобы дня". Она всегда находила отклик в человеческих сердцах, независимо от национальности, цвета кожи, состоятельности их "носителей". Сегодня ее песни не поют, но трудно найти человека, которому не были бы знакомы их слова. Например, "Мадам Люлю, я вас люблю", "В далекой знойной Аргентине" или "Том был мальчик хоть куда". При всей наивности и безыскусной непритязательности они задевают какие-то "струны души".
  Но вот Россия - в огне, произошла революция. Революцию певица, как и многие представители творческой интеллигенции, поначалу встречает восторженно, даже выступает в клубе военной комендатуры. Однако, через некоторое время многие, как и Иза Яковлевна Кремер, почувствовали, что их искусство с интимными песенками, с воспеванием экзотики, мечты о далекой Аргентине, о лихой тройке не понадобятся при новой жизни. Их авторы покидают Одессу, Петроград... В 1919 вместе со своим мужем, редактором "Одесских новостей" Хейфецом, она уезжает из России. Ее последним отечественным пристанищем была Одесса, а первым зарубежным - Константинополь, где она работала с Юрием Морфесси, о чем он вспоминает в мемуарах "Жизнь. Любовь. Сцена". Вспоминает не без раздражения: Иза отказалась встать при исполнении царского гимна, что вызвало неудовольствие эмигрантов. Вскоре пути Кремер и Морфесси разошлись.
  Константинополь, Париж: Позже, оставив Хейфеца, Кремер с известным американским импресарио гастролирует по многим странам мира, приобретая мировую известность. В 1929-1930 гастролирует в Европе - Германии, Италии, Англии; на лондонской фирме "Колумбия" записала восемь песен, среди них "Мадам Лулу" и "Черный Том". В 30-е гг. в ее репертуар вошла одна из лучших эмигрантских песен "Замело тебя снегом, Россия", проникнутая острой ностальгией по Родине. Помимо славы прекрасной исполнительницы песен и романсов, она завоевывает не меньшую славу и как киноактриса. На рубеже 30-х годов Кремер уезжает в Америку, где сотрудничает с бывшим соотечественником, самим Солом (Соломоном) Юроком, когда-то организовывавшим турне Федора Шаляпина, Анны Павловой и других великих артистов.
   Благодаря этому сотрудничеству Кремер "приобрела поистине мировую известность" Здесь же, в США, примерно в 1927-28г.г. записывает на пластинки фирмы "Brunswick" романсы, русские народные и украинские песни.
   И только в конце 1929г. на английской "Columbia" появляются знаменитые интимные песенки "Черный Том" и "Мадам Лулу" и т.д. В конце 30-х певица прекращает публичные выступления. Лишь однажды, в 1943г., в Тегеране, на встрече глав правительства антигитлеровской коалиции Черчилль, отмечая свой день рождения, устраивает сборный концерт. Как об этом вспоминал Вадим Козин: для Сталина Черчилль пригласил Марлен Дитрих, Мориса Шевалье и Изу Кремер. Для себя он попросил Сталина, чтобы тот привез с собой Козина. Знаменитейшую песню "Майн штэтэлэ Бэлц" (Mayn shtetele Beltz - Моё местечко Бельцы) написали специально для Изы Крeмер поэт Яков Якобс и композитор Александр Ольшанецкий. Она же впервые и исполнила эту песню в мюзикле поставленном на Бродвее.
   Последние годы ее жизни проходили в Аргентине.Здесь она не забывала о своей родине,была членом общества аргентино-советской дружбы. Еще в тридцатые годы пела она драматическую песню "Россия" - о глубокой тоске по родине, даже готовилась приехать в родную страну, но за несколько дней до предполагавшегося отъезда ее не стало. Закончила свой земной путь Иза Яковлевна Кремер в Кордове (Аргентина) 7 июля 1956года, в день своего рождения.
  
  
  *Ашиль Мюрат
  Иоахи́м Мюра́т - знаменитый наполеоновский маршал. За боевые успехи и выдающуюся храбрость Наполеон вознаградил Мюрата в 1808 году неаполитанской короной. В декабре 1812 года Мюрат был оставлен Наполеоном главнокомандующим французскими войсками в Германии, но самовольно оставил должность в начале 1813 года.О храбрости и блестящем начальнике кавалерии Мюрате можно говорить бесконечно, сам Наполеон говорил о нем: "Не было более решительного, бесстрашного и блестящего кавалерийского начальника"
  
  Он был женат на сестре Наполеона, Каролине Бонапарт. Каролина была самая младшая из сестёр Наполеона, она влюбилась в Йоахима Мюрата, генерала армии своего брата и вышла за него замуж в 1800 г.
  
  Мюрат и Каролина имели 4 детей: Наполеон-Ахилл Мюрат, Мария Летиция Жозефина Мюрат, Наполеон-Люсьен-Шарль Мюрат, и Луиза Юлия Каролина Мюрат
  Коротко о втором сыне Наполеоне Люсьене Шарле Мюрате, он был принцем Понтекорво жил в Америке, где, вместе с женой, основал Женский пансион. После февральской революции вернулся во Францию, где был выбран депутатом в учредительное собрание;В свою очередь сын Лусьена Шарль Луи Наполеон Ашиль Мюрат женился в Париже на дочери Давида Дадиани Саломе.
  Прекрасный грузинский поэт-романтик Александр Чавчавадзе, творивший в начале 19 века, был известным военачальником. Под предводительством выдающегося российского генерала Барклая де Толли, он героически сражался против войск Наполеона Бонапарта. Тогда, конечно, Александр Чавчавадзе, генерал российской царской армии, не предполагал, что ближайший родственник побежденного французского императора станет его зятем. Однако судьба распорядилась именно так.
  
  В Цинандали - на Востоке Грузии, в родовом имении князей Чавчавадзе росли три дочери поэта-генерала. Выросшие в солнечной долине реки Алазани, оберегаемой грядой снежноголовых вершин, юные княжны словно вобрали в себя всю прелесть и неповторимость этого края. Получив прекрасное образование, они по праву считались лучшими невестами Грузии. Младшая - Нино - вышла замуж за великого русского поэта Александра Грибоедова, до самой своей смерти оставшись верной рано погибшему в Персии автору бессмертного "Горе от ума". А старшая - Екатерина стала женой наследственного князя Дадиани и переехала в Зугдиди. После упразднения княжества Самегрело Екатерина с детьми и свитой в 1857 году переехала в Париж. Здесь она познакомилась с императорской семей, близкими родственниками императора - семей Мюратов, один из представителей которой - Ашиль Шарль Луи Наполеон Мюрат, внук маршала Франции и близкого сподвижника Наполеона Бонапарта Иоахима Мюрата , 18 мая 1868 года женился на дочери Екатерины - Саломе.
  
  Венчание состоялось в дворцовой церкви в присутствии императора и императрицы. Молодая чета получила богатые подарки от российского и французского императоров, в том числе дворец - в саду Монсо. Ашиль Мюрат был военным, служил в Алжире, куда он поехал с супругой и где родился их первенец. В франко-прусской войне был адъютантом Наполеона III, попал вместе с императором в плен. После этого переехал вместе с семьей в Грузию, в Самегрело, где поселился в родовом имении Дадиани. Здесь он занимался сельским хозяйством, открывал школы и аптеки, проводил дороги и помогал бедным. Он привез французские виноградные лозы, от них пошло знаменитое "Оджалеши", бывшее потом любимым вином Сталина. Принц Ашиль привез с собой некоторые реликвии дома Бонапартов, доставшиеся ему по наследству: шпагу молодого Наполеона, книжный шкаф, письменный стол, два кресла и одну из трех посмертных масок
  В 1885 году Ашиль Мюрат покончил жизнь самоубийством. Похоронили его в Чкадуаши, около Зугдиди.
  После трагической гибели мужа Саломе переехала в Париж, где скончалась в 1913 году.
  Их дети служили в русской армии. Единственный внук - тоже Ашиль, родился в Грузии, но после революции вместе с матерью, урожденной герцогиней де Роган-Шабо, эмигрировал во Францию, где от брака с маркизой де Шаслу-Лоба имел 8 детей. Некоторым из них он дал грузинские имена (дочери Саломе и Тамара Мюрат). Самый младший сын, принц Ален, в середине 90-х годов переехал в Зугдиди вместе с второй женой и дочерью Матильдой, которая несколько лет назад вышла замуж за грузина.
  
  *Анджиевский
  Анджиевский (по метрической записи Андржиевский) Григорий Григорьевич [30.9.1897 (по уточнённым данным), м. Казантины Таврической губернии, - 31.8.1919], активный участник борьбы за Советскую власть на Сев. Кавказе. Член Коммунистической партии с 1917. Родился в семье рыбака. Работал в типографиях в городах Темрюке и Ростове-на-Дону, где включился в революционное движение. В 1914 арестован и направлен на фронт. С конца 1916, после ранения, в Пятигорске в 113-м запасном полку. После Февральской революции - председатель полкового комитета, член Пятигорского совета. В сентябре 1917 участвовал в создании большевистской организации в Пятигорске. В марте 1918 1-й заместитель председателя Терского областного народного съезда, признавшего власть СНК РСФСР; был избран председателем Пятигорского совета. Летом и осенью 1918 руководил отрядом в борьбе против белогвардейских отрядов Шкуро и Бичерахова, участвовал в ликвидации мятежа (октябрь 1918) командующего войсками Северо-Кавказской республики авантюриста И. Л. Сорокина. После падения Советской власти в Пятигорске в 1919 работал в Закавказье в подполье. 17 августа схвачен в Баку английской контрразведкой и отправлен в Пятигорск, где был повешен. БСЭ.
  *Габриэль д"Аннунцио
  Габриеле д"Аннунцио родился 12 марта 1863 года в городе Пескара в итальянской провинции Абруццо.
  В своих романах, стихах и драмах отражал дух романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. Повлиял на русских акмеистов. К началу Первой мировой войны был наиболее известным и популярным итальянским писателем.
  Д"Аннунцио приветствовал военные акции итальянского фашизма, прославлял его колониальные захваты (сборники статей и выступлений "Держу тебя, Африка", 1936). При фашизме в 1924 получил титул князя, в 1937 возглавил Королевскую академию наук.
  Писатель скончался от апоплексического удара 1 марта 1938 года в своем поместье Виттореале на озере Гарда, в Ломбардии. Режим Муссолини устроил ему торжественные похороны.
  *Зигмунт Валишевский
  http://pag.iatp.org.ge/ru/waliszewski.html
  
  Два рисунка Зиги Валишевского, "Чтение Эдгара По" и "Бал". На втором рисунке - первая пара танцующих Зига Валишевский и Века Берхман.
  
  Любимым учеником Склифасовского был Зигмунт Валишевски, выдающейся польский художник, чья творческая жизнь до 1921 года была тесно связана с Грузией.
  Его отец, Владимир, инженер, работал на Путиловском заводе, мать - Михалина, была дочерью высланного на Кавказ в 1863 году из Польши в Россию за участие в восстании, члена Народной Рады Ксаверия Регульского, женатого на Сесиль Детруа, дочери французского художника.
  Из-за болезни отца семья переехала в тёплый край, в Грузию, в Батум, но здесь отец вскоре умер. Здесь Зигмунт поступил в детскую художественную школу, основанную на свои средства Николаем Склифасовским. Встреча с Н. Склифасовским явилась ключевым моментом в жизни Валишевского. В маленьком Зиге, так его называли, учитель сразу увидел большой талант и окружил его вниманием и любовью. В 1908 году в Батуми Склифасовски организовал выставку работ Зигмунта под названием "Чудо-ребёнок". Положительные отзывы о выставке и ходатайство Склифасовского позволили Зиге продолжить дальнейшее образование бесплатно. Когда в 1909 году Склифасовски переехал в Тифлис преподавать во второй женской гимназии, семья Валишевских последовала за ним и Зига продолжил учёбу на Курсах рисования и живописи, открытых Склифасовским в собственном доме в 1911 году. Большую любовь и дружба связывали учителя и ученика, на всю жизнь Зигмунт сохранил к нему тёплые чувства.
  Общительный и весёлый, излучающий доброжелательность, Зига легко общался с людьми. С братьями Ильёй и Кириллом Зданевичами он участвовал в открытии и популяризации гениального грузинского художника-самоучки Нико Пиросманашвили
  Зига рисовал беспрестанно на всём, что попадало в руки, на бумаге, картоне, афише, обрывке газеты, рисовал акварелью, тушью, карандашом, соком от ягод, свёрнутой в трубку бумагой, окунутой в краску, он рисует, мгновенно при этом схватывает самое характерное в образе человека. В период учёбы в Школе он создаёт серию портретов знаменитых писателей: Шекспира, Байрона, Диккенса, Бальзака, создаёт быстро в течение нескольких дней. К этому периоду относится серия шаржей на учителей Н. Склифасовского и Б. Фогеля.
  В 1915 году в концертном зале " Артистического общества" в Тбилиси развернулась выставка плакатов З. Валишевского, ярких, красочных, созданных как бы на одном дыхании. Он использовал куски цветной бумаги, вырезанные по форме утрированных фигур людей, животных, экипажей, дописав сверху где-то штрихами, где-то росчерком одной линии, очерчивая фигуру или намечая детали. Известный критик А. Петроковский по выразительности сравнивал плакаты Валишевского с работами и плакатами Тулуз-Лотрека. Он писал: Ни одна из тифлисских выставок не дала подобного ощущения бодрости, и радости для души и глаза, не обнаружила столько живой красоты и солнечности (газета "Кавказ" 1915 ?216) далее "Валишевского ожидает большая будущность - в этом едва ли можно сомневаться. Его творчеству суждено приносить радость для души и глаза. Не дай, только Бог остаться ему в Тифлисе..." Видимо Петроковский имел в виду учёбу в Париже. Но после выставки Валишевски поехал не на Запад, а в действующую армию, добровольцем, стремясь доказать свою самостоятельность. И на фронте он неутомимо рисовал всё подряд, существует масса рисунков, представляющих сценки и портреты военного времени. Ранение в ноги оказалось роковым в его жизни - впоследствии у него развилась болезнь Бергера.
  
  Возвратившись в Тифлис, Зига окунулся в кипевшую событиями жизнь. Это был интересный и насыщенный период в художественной жизни Демократической Республики Грузии. Гонимые ветром революции, здесь собрались представители многих художественных и литературных группировок из России, которые продолжили здесь свою работу. В 1918 г. созданное художниками объединение "Малый круг" организовало первую выставку, всего было три. На выставках "Малого круга" проводились идеи, выдвинутые в журнале ARS и "Искусство" - "объединить все лагеря и направления". В выставках "Малого круга" принимали участие члены объединения "Мир искусства": Е.Лансере, Шарлемань и архитектор С. Калашников, реалисты- Н. Склифасовски, Б. Фогель, А. Гамбарова и художники новейших течений - З. Валишевски, К. Зданевич, И. Терентьев, Л. Гудиашвили. О выставках "Малого круга" положительно отзывалась критика. Надо отметить, что в связи с ростом интереса общественности к новым течениям в литературе и искусстве возникла потребность в профессиональной критике, способной оценить новое и направить в правильное русло. Одним из таких критиков был С. Городецкий. Его беспристрастная и порой жестокая критика несомненно приносила пользу и помогала художникам и поэтам расти. Он писал о символизме "Голубых рогов", о футуризме, о выставках (Л. Гудиашвили и А. Бажбеук-Меликова), Городецкий был дружен с Зигмунтом Валишевским и заботился о развитии его таланта. В Тифлисе, бурлящем и переполненном новейшими течениями, издавалось большое количество периодики и книг. Некоторые журналы существовали несколько десятилетий, другие заканчивали своё существование после выхода нескольких номеров.
  Издавались также книги, тираж, которых не превышал нескольких экземпляров. Некоторые из этих книг представляют теперь библиографическую ценность. К таким раритетным изданиям можно отнести выпущенную Ю. Дегеном и Б. Корнеевым совместно с З. Валишевским "Путешествие Сергея Городецкого в Батум" 1919 г. Эта небольшая книжка состоит из девяти шаржей- рисунков Валишевского и остроумных сатирических подписей к ним, она явилась ответом на опубликованные в батумской газете "Наш край" статьи Городецкого, восхвалявшего батумскую общественность за тёплый прием, оказанный ему в Батуми.
  Валишевски оставил большое количество шаржей и карикатур, некоторые содержат тёплый дружеский юмор, другие - острый сарказм, так, изображая поклонников сестры, он, безусловно, полон сарказма.
  Валишевски, известный больше по своим рисункам, оставил в Грузии несколько живописных работ, это, в первую очередь, большой, почти в натуральную величину "Портрет Елены Петроковской" 1918 г., "Портрет Оли Кониашвили" 1919г. и "Автопортрет". Автопортрет написан эскизно, широкими мазками, В портрете девочки с игрушкой, в её фронтальной, напряжённой позе и в её чёрных недоверчивых глазах заключены характерные особенности портрета. "Портрет Елены Петроковской" написан свежо и ярко. Молодая женщина в синем платье сидит в глубоком кресле, положив руку на жёлтую подушечку. В этой работе Валишевски показал свои выдающиеся способности живописца, на соотношении контрастов синего и жёлтого, серебристо-серого, сиреневого, розового и желтоватых, тёпло-серых тонов строится колорит картины, благодаря такому соотношению Валишевски создал живую и красочную цветовую гамму.
  "Он всегда был в творческом горении, - пишет Саломея Николаевна Склифасовская, - его рука легко и непринуждённо, необычайно талантливо фиксировала окружающий мир. Я не помню Зигу не рисующего. Болтая с нами и смеясь, он как бы мимоходом делал бесчисленное количество рисунков. Здесь были и наброски, и острые карикатуры на нас и моментальные портреты с удивительным сходством. Впечатление было такое, что для него рисовать было так же необходимо и естественно, как птице петь".
  Мастерски изображая танцовщиц, балерин, певиц, акробаток, он всегда вносил в набросок, рисунок, картину некоторый гротеск, которая придавала его работам своеобразие и очарование. В его рисунках есть особая жизнетворная сила, иногда незаконченная линия заканчивается зрителем с полной отчётливостью. Объемность лиц при минимальности средств, иногда одной линией очерчена фигура, скупой жест или поза передают об оригинале больше, чем подробный рассказ. На некоторых рисунках изображённые глаза имеют особенность - на какой-то миг зритель вдруг ощущает их живой взгляд.
  "Он всегда был в творческом горении, - пишет Саломея Николаевна Склифасовская, - его рука легко и непринуждённо, необычайно талантливо фиксировала окружающий мир. Я не помню Зигу не рисующего. Болтая с нами и смеясь, он как бы мимоходом делал бесчисленное количество рисунков. Здесь были и наброски, и острые карикатуры на нас и моментальные портреты с удивительным сходством. Впечатление было такое, что для него рисовать было так же необходимо и естественно, как птице петь".
  Мастерски изображая танцовщиц, балерин, певиц, акробаток, он всегда вносил в набросок, рисунок, картину некоторый гротеск, которая придавала его работам своеобразие и очарование. В его рисунках есть особая жизнетворная сила, иногда незаконченная линия заканчивается зрителем с полной отчётливостью. Объемность лиц при минимальности средств, иногда одной линией очерчена фигура, скупой жест или поза передают об оригинале больше, чем подробный рассказ. На некоторых рисунках изображённые глаза имеют особенность - на какой-то миг зритель вдруг ощущает их живой взгляд.
  Всегда любознательный и живой Валишевски был в центре культурной жизни Тифлиса. Он общался с писателями, поэтами, критиками, художниками и дружил со многими из них: Л. Гудиашвили, А. Бажбеук-Меликовым, Д. Какабадзе, К. и И. Зданевичами, А.Кручёных, С. Городецким, Ю. Дегеном, был близко знаком с поэтами П. Яшвили и Т. Табидзе.
  Второе десятилетие ХХ века было интересным и насыщенным периодом в культурной жизни Тифлиса. После большевистской октябрьской революции на всей обширной территории Российской империи начались бурные процессы в политической, экономической и социальной жизни народов, населявших её. Среди этого брожения ещё до гражданской войны Грузинская Демократическая Республика (1918-1921) представляла относительно спокойный островок на карте огромной некогда империи. В Грузии, за хребтом Кавказа, спешила укрыться не только русская буржуазия и аристократия, но те представители русской интеллигенции, деятели культуры кого не устраивал новый режим. В Грузии в относительно спокойной обстановке, не считая голода и холода, они могли продолжить заниматься своим делом. Тифлис 10-20-х годов стал третьим, после Москвы и Петербурга городом, где собирались выдающиеся представители русской интеллигенции. Некоторые оставались здесь, другие приезжали ненадолго. Свобода слова и свобода творчества привлекали интеллигенцию в Грузию ещё до революции.
  Вместе с Судейкиным расписывали кафе художники: Давид Какабадзе, Ладо Гудиашвили и Зигмунт Валишевски. Здесь на стенах Зига поместил несколько женских и мужских портретов, вписанных в медальоны, на стене "Химериони" написал также грузинский пейзаж и натюрморт. Эта роспись по воспоминаниям Нины Гудиашвили, сближала его с Нико Пиросманашвили "Колорит его работ, рисуночные элементы, способ рассмотрения некоторых явлений утверждают, что художественное наследие Пиросмани произвело впечатление на творческий дух Валишевского". (Нина Гудиашвили, Каталог выставки работ Сигизмунда (Зигмунта) Валишевского. Тбилиси. 1957).
  Воспоминание о Грузии, где прошли его молодые годы, побудило Валишевского уже в Варшаве в 1934 году вернуться к образам, навеянным творчеством Нико Пиросманашвили к его ортачальской красавице, лежащей на боку с птичкой на плече.
  В 1920 году Зига Валишевски был приглашен в тифлисский оперный театр, где ему было поручено создание нового занавеса для театра. Вдохновлённый поэмой Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", он изобразил летящего на коне Тариэла на фоне стилизованного солнца. К сожалению, эта работа не сохранилась, остались только воспоминания очевидцев. Осенью 1920 года в выставочном зале Кавказского Общества Поощрения И. Искусств прошла его персональная выставка. Польский консул Титус Филлипович, увидевший в опере занавес, а затем посетивший выставку предложил Валишевскому переехать в Польшу, на историческую родину, чтобы учиться в Кракове в Академии художеств. Зигмунт согласился и в конце года отправился в путь.
  Только осенью 1921 года он прибыл в Варшаву. В 1922 году он поступил в Краковскую Академию художеств, учился у Ю.Панкевича. С группой единомышленников художников Валишевски участвует в создании объединения с шутливым названием "Каписты" - КП - Комитет Парижский и с мизерной стипендией отправляется в Париж в 1924 году. Его педагог Ю. Панкевич в 1925 году добивается открытия в Париже отделения Краковской Академии художеств и руководит им. В Париже Валишевски самозабвенно и плодотворно занимался живописью, участвовал во многих выставках. Но коварная болезнь Бергера, после ранения в ноги прогрессировала и в 1927 он лишился правой ноги, спустя три года ему ампутировали и другую. Но он никогда не чувствовал себя инвалидом, несмотря ни на что он продолжал работать. Его картины наполнены оптимизмом, ярки и красочны, все эти празднества, пиршества, Дон-Кихоты и Коломбины, натюрморты и пейзажи. Константин Паустовский писал о нём: "Он любил только живопись, знал только живопись, рассматривал все жизненные события как художник и верил, что только искусство способно преобразить и украсить мир".
  В 1934 году работы Валишевского получили награды на ХIХ Международной выставке искусств в Венеции, в Польше его неоднократно отмечали и награждали: в 1931 г. за натюрморт в Зимнем Салоне, в 1934 за картину "Пир" в том же Салоне. Зигмунт продолжал много работать, не имея ног, он расписал плафон в Вавельском замке. Последняя награда - офицерский Крест Ордена Polonia Restituta не застала его в живых, он умер в расцвете творческих сил, не дожив до сорока лет.
  Ещё живя в Тифлисе, Зигмунт дружил с Кириллом Зданевичем, с ним рядом воевал в первую Мировую Войну, с ним рядом расписывал стены в кабачках и кафе в Тифлисе, одно время Кирилл был женат на его сестре, Валерии.
  
  
   Константин Багратион
  
  Элла Матонина. Татьяна и Багратион.
  
  Зимой в Осташеве гостили кавалергард князь Константин Багратион и кавалер-паж Анька Гернгрос. Дни тогда стояли яркие, но к четырем часам солнце уже было на закате, и с реки, по льду которой носилась веселая молодая компания, было видно, как отливали золотом окна усадебного дома. После чая, в сумерках, Великий князь Константин Константинович позвал дочь Татьяну прокатиться в одиночных санях в соседнее Колышкино. Месяц чисто светил с неба, сани отбрасывали голубоватую тень на снег. За кучера был брат Татьяны лейб-гусар Игорь, отчаянный лошадник. Остальная молодежь осталась устраивать в саду на поляне фейерверк. Великий князь заметил, что Татьяне поездка была не очень по душе. Она оглядывалась на оставшихся в саду братьев и гостей, а красивый кавалергард Багратион кричал ей: "Татьяна Константиновна, возвращайтесь скорее". По возвращении впечатление "чего-то" улетучилось в молодом веселье, когда жгли фейерверк, играли в прятки, кормили огромного осташевского петуха овсом, наряжали снеговика.
  Потом на подъезде Гавриил, Татьяна, Костя, Олег и Игорь, Великий князь Константин Константинович и Великая княгиня Елизавета Маврикиевна провожали гостей. Багратиона и Гернгроса пригласили в Осташево на лето.
  * * *
  В августе сыновья, особенно Олег, ходили за отцом следом и просили привезти из Петербурга их друзей. Константин Константинович имел дела в столице. Он обещал повидать молодых людей и доставить их в Осташево, над которым, словно подкрашенные акварелью, играли облака, а на земле перед домом горел известный в округе "мавританский" ковер цветов.
  В столице до него дошли слухи, что его дочь Татьяна увлечена молодым Багратионом и что юноша после лагерей никуда не уезжает на отдых, а ждет приглашения в Осташево.
  Слухи подтвердил управляющий двором Александры Иосифовны, матери Великого князя, - Павел Егорович Кеппен.
  Раздосадованный, что все пропустил мимо глаз и ушей, августейший родитель поспешил из Петербурга в усадьбу. Жену он волновать не стал.
  Уединился с любимой сестрой, королевой эллинов, умницей Ольгой. Она подумала и посоветовала ни о чем не выспрашивать Татьяну, а в разговоре общего родительского свойства напомнить ей, что она царского рода, правнучка императора Николая I и что ей нельзя увлекаться юношами, за которых она по своему высокому положению выйти замуж не может.
  Татьяна выслушала отца привычно вежливо и спокойно.
  Но назавтра роскошный, жаркий летний день был полностью испорчен. Константин Константинович не расположен был даже сделать заметки в дневнике о чудной поездке верхом и трудиться над октавами своей элегии "Осташево". После обеда жена передала ему длинный разговор с Татьяной, которая созналась в своей любви к Косте Багратиону. К ужасу Константина Константиновича, дело дошло до поцелуев. К тому же очень неприглядную роль в этой истории сыграл (подумать только!) родной брат Татьяны - Олег. Он рассказал Багратиону о чувствах сестры. Он взялся передавать их письма друг другу.
  Константин Константинович немедленно отправился в комнату сына. Резко открыл дверь. Олег, сидевший за письменным столом, обернулся, радостно вспыхнул: "Папа, послушайте!"
  
  Уж ночь надвинулась. Усадьба засыпает...
  Мы все вокруг стола в столовой собрались.
  Смыкаются глаза, но лень нам разойтись,
  А сонный пес в углу старательно зевает.
  В окно открытое повеяла из сада
  Ночная, нежная к нам в комнату прохлада...
  Колода новых карт лежит передо мною.
  Шипит таинственно горячий самовар,
  И вверх седой, прозрачною волною
  Ползет и вьется теплый пар.
  Баюкает меня рой малых впечатлений
  И сон навеяла тень сонной старины,
  И вспомнился мне пушкинский Евгений
  В усадьбе Лариных средь той же тишины.
  Такой же точно дом, такие же каморки,
  Портреты на стенах, шкапы во всех углах,
  Диваны, зеркала, фарфор, игрушки, горки
  И мухи сонные на белых потолках...
  
  * * *
  Великий князь втайне больше других детей любил Олега. Считал его самым даровитым и верил, что в нем развивается поэт, писатель, философ. Сам известный в России стихотворец, он с обостренным чувством относился к литературным опытам сына. Гордился, что Олег первый из царской семьи до военной службы поступил в высшее гражданское учебное заведение - в Царскосельский лицей, что категорически запрещалось членам царской семьи. В три года прошел курс юридического факультета, издал автографы Пушкина и написал несколько повестей и рассказов, много стихов.
  Но сейчас... Отцу было больно за лукавую, скверную роль, сыгранную Олегом в этой истории. Он долго и возмущенно объяснял сыну его вину, говоря о женской чести, обязанностях брата перед сестрой, обмане родителей. Олег слушал, но, кажется, не осознавал своей вины. Нагло смотрел в глаза и молчал. Константин Константинович отчаянно крикнул ему, что если Татьяна выйдет за Багратиона и будет носить его имя, то им не на что будет жить: в силу неравнородности брака Татьяна лишится своего содержания из царских уделов...
  * * *
  Татьяна не выходила из комнаты уже несколько дней. Ее мучили любовь и стыд. Отец зашел на минуту, чтобы известить дочь о своей воле.
  - Ранее года никакого решения принято не будет, если идти на такие жертвы, то, по крайней мере, надо быть уверенным, что чувство - истинное и глубокое, - сказал он.
  - Можно мне написать последнее письмо? Он должен знать, почему я прекращаю с ним отношения,- шепотом попросила дочь.
  "Душа, робея, торопилась жить, чтоб близость неминуемой разлуки хоть на одно мгновенье отдалить" - некстати вспомнил Константин Константинович строчку своих стихов.
  - Можно, напиши. - Молча постоял у широкого окна, глядя на "мавританский" ковер цветов, расстилавшийся до самых прудов, на открытые поля, перемежавшиеся с влажными рощами, и добавил: - Я разрешаю и Багратиону написать тебе в последний раз.
  Письмо Татьянино читать не стал. Но адрес в Петербург, в канцелярию Кавалергардского полка, надписал сам.
  * * *
  Последнее письмо Багратиона было адресовано Олегу. Брат не отнес его сестре, а передал матери. В конверте оказалась записка для Татьяны. Ее никто не читал. Во время обеда, за которым царила напряженная тишина и никого не радовало мороженое в виде белых медведей на серебряных подносах, Татьяна сказала, что Багратион, как только они вернутся в Петербург, будет просить разрешения на брак.
  Вечером в дневнике Константин Константинович записал: "Несмотря на тяжелое томление духа, катаясь более двух часов на байдарке, в уме исправлял готовую элегию "Осташево"". Строку "Домой! Где мир царит невозмутимый, где тишина и отдых, и уют, где маятник стучит неутомимый, твердя, что слишком дни бегут..." несмотря "на тяжелое томление духа" не выправил. Оставил.
  * * *
  С Осташевом простились в сентябре. Павловск встретил почти летней листвой - в ней было меньше охры, чем в Подмосковье. Особенно густо зеленела липовая аллея. Чтобы встретиться с Багратионом, Великий князь выехал в Петербург. Кавалергарда он вызвал в Мраморный дворец. Принял в своей приемной и говорил ему "вы". Предложил возвратить все письма Татьяны и Олега и покинуть на год столицу.
  Багратион сознался в своей вине и легкомыслии. Но в паузах монолога Великого князя повторял, что чувство его глубоко и не изменится.
  "Это мы еще увидим!" - пригрозил Константин Константинович в тот же вечер в своем дневнике влюбленному.
  Когда он вернулся в Павловск, у жены в салоне сидел сербский король Петр. Король попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Они уединились, и король сообщил о желании своего наследника королевича Александра жениться на Татьяне. Великий князь был застигнут врасплох. Не мог же объяснить Его Величеству, что его дочь влюбилась в человека не равного с ней происхождения. А про себя подумал, что шаткость в его нынешних семейных делах соседствует с шатким положением сербской династии на престоле. Многовато всего.
  Вслух королю сказал, что все зависит от согласия Татьяны.
  "Придется обо всем говорить с Государем, если Ники еще не донесли о случившемся в семье Константиновичей", - горестно думал Великий князь у себя в кабинете, открывая одним ключом нижний шкаф письменного стола, другим спрятанную там шкатулку, где лежали в кожаных обложках с металлическими замками его дневники. Он хотел передать впечатление о красивом бале у Раевской, урожденной княжны Гагариной, но вспомнил, как одна из ее дочерей, встречая гостей, уселась на поручень лестничных перил и скользила по ним. "Вот образчик развязности нынешних барышень",- сокрушенно написал он, сократив описание бальных красот.
  Видимо, опять думал о дочери.
  * * *
  К царю идти не пришлось. Высокий гость в один из осенних дней сам посетил Мраморный дворец. Плохие слухи не успели дойти до Его Величества. Как сербский король просил беседы с глазу на глаз, так и Константин Константинович попросил поговорить с ним один на один. Царь слушал внимательно и сочувственно. Потом перевел разговор на необходимость разрешить Великим князьям и Князьям Императорской крови вступать в морганатические браки. Но на брак Татьяны с Багратионом ни разрешения не дал, ни запрещения не высказал. Пообещал поговорить с матерью-Императрицей. И еще посоветовал все-таки терпеливо выждать год. Вскоре Их Величества пригласили Елизавету Маврикиевну на чай в Царское Село. И тут оказалось, что Александра Федоровна совершенно снисходительно смотрит на случившееся и брак Татьяны с Багратионом не склонна считать морганатическим, ведь Багратион, подобно Орлеанам, потомок когда-то царствующей династии.
  Но уже было поздно. Уже были сказаны роковые слова: "Через год"...
  Юный потомок Царского Дома Багратионов из старейшей его линии Мухранских (были Багратионы Кахетинские, Имеретинские, Давыдовы, Карталинские) покинул Петербург и уехал в Тифлис, ожидая там прикомандирования в Тегеран к казачьей части, бывшей в конвое у шаха Персидского.
  * * *
  Татьяна была в отчаянии. Мела уже снегом зима. Ее морозное сверкание напоминало о чреде грядущих новогодних праздников. Но они ничего не обещали ее сердцу. Однажды Елизавета Маврикиевна уговорила дочь покататься с молодыми людьми на санках в Павловском парке. Первые санки привязали к розвальням, и санный поезд с веселым скрипом и шипеньем полозьев катился среди высоких сугробов. Порозовевшая, закутанная в белый мех Татьяна поддалась общему веселью. Неожиданно она почувствовала удар и боль. Это столкнулись ее сани и барона Буксгевдена, приятеля братьев.
  Ее отнесли в комнаты. От боли в спине Татьяна не могла ходить. Она долго лежала в Пилястровой зале и вспоминала, как совсем недавно она с родителями в Константиновском дворце отбирала мебель для устройства красивых и уютных уголков этой залы.
  Болезнь и тоска по Багратиону совершенно обессилили ее. Татьяну выносили на балкон подышать воздухом и погреться на солнышке. Внизу нарядно лежал в парче и стеклярусе Павловский парк с тихими аллеями. Но Татьяна очень скоро просилась в дом. В зале на стене висел образ Божьей Матери - в профиль, под синим покрывалом. Еще со времени императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I, которая копировала икону, все знали, что молитвы, творимые перед этим образом, бывают услышаны и исполнены. Молясь каждый день, она просила Богородицу вернуть ей Багратиона.
  "Матушка очень грустила о Татьяне и не знала, что придумать, чтобы ей доставить удовольствие", - писал брат Татьяны Великий князь Гавриил, вспоминая всю эту любовную историю. Как-то Великая княгиня послала свою камерфрау Шадевиц в книжный магазин: "Купите княжне книгу о Грузии". Но камерфрау только и принесла тоненькую брошюрку профессора Марра "Царица Тамара, или Время расцвета Грузии. XII век". Больше ничего в книжной лавке не оказалось. Татьяне все было дорого, что связано с родиной Багратиона, она читала профессорский труд, как молитвенник. Держала книгу под подушкой, брала с собой на балкон. Рассматривала тонкое лицо грузинской царицы, почти физически ощущая ее душу, и еще острее становилась ее любовь к грузинскому князю. Она безоговорочно приняла точку зрения автора на личность царицы Тамары, ее жизнь и правление. Он отметал все фривольные легенды о ней, подчеркивая, что Грузия добилась при ее царствовании таких успехов, которых не было ни до, ни после. В стране распространилось христианство, был созван Церковный собор, устранивший государственные непорядки. Дочь Георгия III и красавицы Бурдухан царица Тамара оставила по себе прекрасную память в народе, который прославлял ее кротость, миролюбие, мудрость, религиозность и дивную красоту. Она и сама любила красоту, и потому покровительствовала литературе и искусствам, считая, что уровень развития культуры есть показатель правильности строительства государства и управления им. Царица строила храмы, одаривала их утварью, книгами, заботилась о бедных, сиротах, вдовах, занималась целительством...
  Татьяна, как и все дети в семье Великого князя Константина Константиновича, была очень религиозной. В раннем отрочестве она даже мечтала о монашестве. Каждый день она обращалась к поучению Оптинских старцев, спрашивая себя: искренне ли она молилась, сокрушалась ли сердцем, смирялась ли в мыслях, простила ли виноватого перед ней, воздержалась ли от гнева, от плохого слова. Она обещала себе быть на следующий день внимательнее в благом и осторожнее в злом. Как пишет ее брат, Татьяна полюбила святую и блаженную царицу Тамару, стала молиться ей, любившей и защищавшей Грузию, за ее прямого потомка князя Багратиона.
  Вскоре государь, как всегда неуверенный и сомневающийся в себе, пожелал увидеть Елизавету Маврикиевну и смущенно, но как всегда обаятельно (charmeur- говорили о нем) сказал:
  - Я три месяца мучился и не мог решиться спросить мама, а без ее санкции я не хотел предпринимать что-либо. Наконец я ей сказал про Татьяну и Багратиона, о предполагаемых семейных советах для изменения решения этого вопроса... Я боялся, что она ответит, а она... - Тут Государь передразнил императрицу Марию Федоровну, ее низкий, почти мужской голос: - "Давно пора переменить!" И зачем я три месяца мучился? - пожал плечами государь.
  Государь разрешил вернуться Багратиону и прибыть в Крым. В Орианде, в церкви, построенной дедом Татьяны, отслужили молебен по случаю помолвки молодых. Случилось это 1 мая 1911 года, в день святой царицы Тамары. По ее милости и помощи. Но об этом знала одна Татьяна.
  Свадьбу играли в неспешную раннюю осень в Павловском дворце. Считалась она полувысочайшей, так что дамы были не в русских платьях, а в городских. Татьяну это не волновало. Она не испытывала даже малой доли тщеславия, когда прибыла вся царская семья во главе с Их Величеством и царскими дочерьми. Все проследовали в бывший кабинет императора Павла, откуда началось их шествие по всем великолепным залам Павловского дворца в церковь. Это было похоже на царский выход. Но Татьяна ревниво следила за каждым жестом гостей по отношению к своему жениху. Из-под ресниц наблюдала за царем, который беседовал с приглашенными. Вот он подошел к старой княгине Багратион-Мухранской, сидевшей на диване у окна. Костя Багратион - ее племянник. Грузинская княгиня жила в Тифлисе, была очень богата, горда, строга и всеми уважаема. Царь что-то ей сказал; она не изменила позы. Все общество замерло: самодержец Российский стоял, а дама продолжала сидеть. Чуть нагнувшись к ней, Николай II был обворожительно любезен.
  Татьяна вздохнула, словно кто-то выпустил ее из цепких, жестких объятий. И наконец обнаружила, как она хороша в белом платье с серебром и шлейфом, с бриллиантовой диадемой в волосах, в Екатерининской ленте со сверкающей звездой. Как добры к ней братья - Гавриил, Костя, Олег, Игорь, ее шаферы. Как красив в Греческой зале обеденный стол с любимым блюдом отца - трюфелями в шампанском. Позже, уже в эмиграции, в Париже, Великий князь Гавриил вспоминал: "Редко приходилось, даже в те счастливые времена, быть в такой обстановке. Такого красивого дворца, каким был Павловский, я никогда не видел".
  А тогда Татьяна выскользнула в свои девичьи комнаты подле залы с пилястрами, нашла книжечку о царице Тамаре и поцеловала ее образ, изображенный на третьей странице.
  * * *
  В этих комнатах молодые и разместились. Татьяна родила сына и дочь. Дочь назвали Натальей. Сына хотела назвать Константином в честь любимого мужа. Но Великий князь Константин Константинович воспротивился. "Ты, Костя, не сердись, - сказал он зятю, - но никто никогда в этом не разберется. Прадед, дед, отец, сын - и все Константины. Да еще у Татьяны братец с тем же именем. Выбери сам имя, родное тебе, грузинское". Багратион думал, колебался, остановился на двух - Вахтанг и Теймураз. "Теймураз" - повторяли на разные лады домашние, и всем нравилось. А когда дядя Татьяны Великий князь Дмитрий запросил Синод, есть ли такой святой, и ему ответили, что в грузинских святцах есть преподобный Теймураз и празднуется его день на апостола Фому, общему удовольствию не было конца.
  * * *
  Великий князь Константин Константинович держал в руках телеграмму из действующей армии без обозначения места и дня: "После вчерашнего кавалерийского боя Их Высочества живы. Потери такие: Конной гвардии убиты Суровцев, два Курганникова, Зиновьев, два Каткова, Князев и Бобриков, ранены Бенкендорф, Гартман, Бобриков, Дубенский и Торнау. В Кавалергардском убиты: Карцев, Кильдишев, Сергей Воеводский. Уланы убиты: Каульбарс, Гурский, Трубецкой и Скалон. Конногренадеры - убит Лопухин..."
  - Какой Лопухин? Отец или сын? - растерянно и громко сам себя спросил Константин Константинович. Вечером он записал в дневнике: "Сердце сжимается"...
  Это была война 1914 года. Пять сыновей и зять, Константин Багратион, ушли на фронт. "Мы все пять братьев идем на войну со своими полками. Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Мы, Константиновичи, все впятером - на войне", - писал князь Олег, двадцатилетний восторженный поэт, передававший в Осташеве письма от влюбленного Багратиона Татьяне.
  Олег был убит в одной из первых атак. Константина Константиновича мучила тоска, он часто плакал о сыне. Он боялся за остальных сыновей. "Вспоминается миф о Ниобее, которая должна была лишиться всех своих детей. Ужели и мне суждено это?" - жаловался он дневнику. Немного отвлек его приезд из армии Кости Багратиона. Они с Татьяной в своих комнатах устроили вечер для раненых офицеров Эриванского полка. Тогда же Багратион сказал жене, что решил перейти в пехоту: там из-за страшных потерь недоставало офицеров.
  Татьяне казалось, что положение мужа станет опаснее, но она промолчала, ведь Костя был замечательным офицером, имел Георгиевское оружие и долг ставил превыше всего.
  Он уехал на фронт и был убит почти в первом бою. Сообщил о гибели Багратиона генерал Брусилов. В тот же вечер отслужили панихиду в церкви Павловского дворца. Приехали Император и Императрица. Татьяна неподвижно сидела в Пилястровой зале. Она молча, в страшном спокойствии отложила черную траурную одежду в сторону. Она надела все белое, что пронзительно подчеркивало ее несчастье и горестную застылость.
  Хоронила она мужа на Кавказе, в старинном грузинском соборе в Мцхете.
  Через две недели не стало отца, которого знала, ценила и уважала вся Россия. Но высокое положение, исторические заслуги и почести - ничто для сердца, уязвленного горем. Сын Олег, Костя Багратион, четыре сына в неизвестности на фронтах, погибшие товарищи... и сама Россия в этой непонятной для Великого князя Константина Константиновича войне...
  - На нем лица не было, - вспоминали близкие.
  Наступил 1917 год. Татьяна вместе с малолетними детьми сопровождала дядю, Великого князя Дмитрия Константиновича, в вологодскую ссылку. Когда Великого князя перевезли в Петроград и посадили в дом предварительного заключения, она поселилась с детьми на частной квартире.
  Дмитрия Константиновича расстреляли в Петропавловской крепости, его адъютанту полковнику Короченцову удалось вывезти Татьяну через Киев, Одессу, Румынию в Швейцарию. В немногих вещах была спрятана книжечка Марра о царице Тамаре. Быть может, не столько по любви, сколько из-за благодарности Татьяна стала женой Короченцова. Но через три месяца после всего пережитого Короченцов умер.
  Татьяне нужно было самостоятельно решать судьбу детей. Желая им дать русское воспитание, она отвезла их в Сербию, в город Белая Церковь. Сын поступил в крымский кадетский корпус, дочь - в Мариинский Донской институт.
  Она ждала, когда дети повзрослеют, и одновременно ждала своего часа.
  Он пришел: в Женеве блаженнейший митрополит Анастасий постриг ее в монахини.
  Имя он ей дал особенное, звук которого счастьем отозвался в ее сердце, - Тамара.
  "И мерещилось многие дни что-то тайное в этой развязке"...
  
  * * *
  Теймураз Багратион-Мухранский окончил Югославскую военную академию. Женился на внучке сербского премьер-министра Н. Пашича. Работал в Толстовском фонде. Второй женой стала графиня Чернышева-Безобразова. Умер 10 апреля 1992 года.
  Наталья вышла замуж за сэра Чарльза Джонстона, английского дипломата. Жила в Лондоне, умерла в начале 70-х годов.
  
  *Хатисов Александр Иванович (1874-1945) -городской голова Тифлиса (1910-1917) друг великого князя Николая Николаевича, масон.
  
  *Ахмед Джемаль -паша ( 1872, Османская империя, остров Лесбос - 21 июля 1922 г., Тифлис-Тбилиси, Грузия)
  5 июля 1919 года военный трибунал в Константинополе приговорил Джемаль-пашу (вместе с Талаатом и Энвером) к смертной казни через повешение за вовлечении Турции в войну и организацию массовых убийств армян, а также (специально) за убийство арабов. Джемаль отправился в Афганистан где в качестве военного советника участвовал в модернизации афганской армии. Был проездом в Тифлисе, где на улице Троцкого (бывшей Петра Великого) был убит вместе со своими адъютантами армянскими мстителями.
  25 июля 1922 г. в Тифлисе Петрос Тер-Погосян и Арташес Геворгян привели в исполнение приговор в отношении бывшего министра военно-морских сил Османской империи Джемала. В организации покушения принимали участие Заре Мелик-Шахназарян и Степан Цагикян. Они были арестованы, но оправданы, так как доказали свое алиби - были пекарями и всю ночь работали в пекарне.Хотя весь город прекрасно знал, кто совершил убийство.
  
  *Марджори и Оливер Уордропы
  
  Тенгиз Глонти
  
  Известные слова "Мы - родом из детства..." точно отражают жизненный путь этих удивительных людей. Родившись в викторианской Англии в 1864 и 1869 годах, Оливер и Марджори с детства увлекались книгами о путешествиях в далекие неизведанные страны. Они получили прекрасное образование. Оливер, верный детским мечтам, в возрасте 23 лет впервые оказался в Грузии - итогом этой поездки стала книга о грузинских царях. Главное же - он навсегда полюбил далекую горную страну, передав эту любовь и своей сестре.
  После возвращения Оливера из Грузии брат и сестра взялись за изучение грузинского языка и перевод на английский язык произведений грузинской литературы, многие из которых были опубликованы. В частности, сборник грузинских народных сказаний был издан в 1894 году. В том же году Оливер вторично едет в Грузию. В ответ на его депешу из Батуми сестра сожалеет, что ее нет рядом с ним. "Я постоянно думаю и говорю о Грузии", - признается Марджори.
  Ее визиту в Грузию предшествовала переписка с великим грузинским писателем и общественным деятелем Ильей Чавчавадзе, к которому Марджори обратилась за разрешением перевести на английский язык его поэму "Отшельник". Илья Чавчавадзе был настолько восхищен знанием Марджори грузинского языка, что опубликовал ее письмо на первой странице редактируемой им газеты "Иверия". Письмо вызвало большой резонанс среди грузинской общественности. Его автор получила приглашение посетить Грузию. Марджори вместе с матерью прибыли на корабле в Батуми в конце 1894 года. Им была организована очень теплая встреча.
  Через два года брат и сестра вновь посещают Грузию. Восхищенные страной и грузинским народом, они, возвратившись в Англию, учреждают несколько обществ и движений, посвященных Грузии. А Марджори принялась за практическую реализацию своей давнишней мечты - литературный перевод на английский язык великого творения Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре". Ему она посвятила пятнадцать лет.
  До конца своей короткой жизни - Марджори неожиданно скончалась в 1909 году - она вместе с братом вела постоянную переписку с общественными деятелями Грузии, где ей больше, к сожалению, побывать не довелось.
  В память о сестре Оливер, уже известный британский дипломат, учредил в Оксфордском университете фонд и коллекцию, а в 1912 году издал ее перевод "Витязя в тигровой шкуре", который специалистами признан наиболее приближенным к оригиналу.
  В 1919 году Оливер Уордроп назначается на должность главного уполномоченного Британии в Закавказье. Правительство независимой Грузии во главе с Ноэ Жордания сердечно приветствовало возвращение Оливера Уордропа в Грузию. К этому времени он был отцом троих детей, самая младшая носила имя Нино, в честь святой Нино, принесшей в IV веке христианство в Грузию. Оливер пробыл в Грузии до 1921 года, до свержения правительства независимой Грузии.
  Возвратившись в Англию, Оливер Уордроп всемерно содействовал созданию в Лондоне Общества и Комитета Грузии. В 1930 году он был одним из инициаторов создания "Исторического общества в Грузии", которое издавало журнал "Георгика". Оливер Уордроп умер в 1948 году в возрасте 84 лет.
  Оливер Уордроп, пишет автор книги о нем Питер Хасмит, заложил в Великобритании традиции популяризации Грузии, которые продолжаются и сегодня.
  
  *Ортачалы - предместье Тифлиса с садами и увеселительными заведениями, в том числе и сомнительными. Людмила Бычковская пишет свое подруге, как вдвоем с Ниной Юзбашевой они тайком от родителей, уговорив двух своих друзей-офицеров, отправились, сгорая от любопытства и трепеща от ужаса, в Ортачалы в ресторан.
  
  
  *Князь Херхеулидзе - потомок знаменитого керченского градоначальника князя Захария Херхеулидзе, имели богатое поместье в Крыму.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"