Татьмянина Ксения Анатольевна : другие произведения.

Связующие нити

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.85*28  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Днём она преподаватель и художник, а ночью - Реставратор чужих воспоминаний. Днём он чертёжник, а ночью Строитель мостов между людьми, потерявшими друг друга. Вместе они работают в загадочном агентстве "Сожжённый мост" - на последнем этаже заброшенного Здания, куда приводит посетителей их связующая ниточка с теми, кого однажды они упустили. Разные люди, перипетии судьбы, и шестеро сотрудников агентства не успевают заметить, как переворачивается их собственная жизнь. А он и она по-настоящему себя и друг друга находят спустя четыре года после собственной свадьбы.

СВЯЗУЮЩИЕ НИТИ

Вы когда-нибудь теряли людей?

   Вот так, чтобы навсегда. Чтобы никогда и нигде ваши жизненные пути не пересеклись больше, и всю жизнь потом в памяти всплывал день, когда вы не перезвонили, не назначили встречу, не спросили, как зовут, или даже просто не заговорили друг с другом. Случайные попутчики сошли на разных станциях, а та связующая ниточка, которая неожиданно между вами сплелась, натянулась до предела. Не трос. Не канат. Даже не шнур.
   Всего лишь как паутинка, а будто бы нерв затронут, - чувствительный, тревожный. Струна.

Вы когда-нибудь теряли людей?

   Если каждый раз незримая сила возвращает вашу память к определенному моменту жизни, где, это только сейчас понятно, существовал поворот. И тогда это чувствовалось, и тогда звенел в сердце набат, крича: "Верни! Верни!", но вы улыбаетесь с непонятной грустью, машете рукой в окошко поезда, кладёте трубку, выкидываете единственное письмо, переезжаете не оставляя адреса, выходите на остановке, так и не заговорив с улыбчивым попутчиком. Что делать? Стоять у окна и смотреть, как дождь касается стекла с той стороны и размывает чёткую картинку, а связующая ниточка, звенящая струнка, не разъединённый контакт посылает слабые импульсы кому-то: я тебя помню.

Вы когда-нибудь теряли людей?

   Если да, то вы поймёте рано или поздно, где и когда это случилось. Вспоминая и вспоминая, доходя до предела тоски и одиночества, потеряно блуждая по городским наводнённым улицам, вы сами не замечаете, как прошло время. Уже ночь. Домой не хочется. Хочется в прошлое, в которое не попасть. И, поднимая глаза, вдруг замечаете незнакомое Здание. Крыльцо. Двери. Надпись над входом:

Реставрационное агентство

"Сожжённый мост"

Мастерская

   Больше трёх веков этот зверь лежал на своём постамента, уронив величественную голову на камни. Пасть его была приоткрыта, глаза умирали, а складки на лбу сложились в последние муки боли. Огромный, побежденный, с обломком меча в боку, у самого сердца. Каждый раз казалось, что сейчас грудь его расширится последним рычащим вдохом и исчезнет навсегда мощь и красота царя зверей, убитого в битве за жизнь. В этот миг к нему можно было подойти. В этот миг к нему можно было протянуть руку и провести по мощной голове ладонью, дотронуться до лапы, - он даже не пошевелится.
   Так рано в парке ещё никого не было. Воробьи этим утром впервые очень по-весеннему рассыпались чириканьем со всех сторон, и каменный зверь терпел на своем ухе живого суетливого воробушка. Только такие, как эта птичка, убеждали меня, что волшебное изваяние на самом деле всего лишь скульптура. Одному застывшему мгновению три века. Уникальность этого творения заключалась в иллюзии, что зверь был львенком. Он родился в прайде, играл под палящим небом, учился охотиться. Скалил клыки и крался на мягких лапах по саванне, по-кошачьи двигая лопатками. А теперь лежит здесь. И вот-вот сделает последний вдох в своей жизни. Я смотрела на линии шерсти, клокастый хвост и поломанный коготь на задней лапе, - и это родилось из-под резца? Из камня?
   -- До завтра, зверь, -- я погладила животное по холодной мочке носа и пошла дальше.
   Путь до мастерской всегда пролегал через городской парк. Здесь было много скульптур, они жили каждый в своем уголке, никого не тревожа и никому не мешая. И после поворота передо мной выплыла статуя капитана, указывающего подзорной трубой в сторону университета. Мастерская располагалась на верхних этажах в большой аудитории с высокими окнами для доступа воздуха и света, а внутрь меня пропускали узкие двери и мраморные ступени поднимали ввысь.
   Через час, в восемь, были классы.
   Это была мастерская пригодная практически для всех занятий. Гипсовые слепки, ряды мольбертов, разбитые в нишах между окон полки с разными предметами и драпировками, рабочие столы с резцами, стеками, кистями и мастихинами. Сколоченные подрамники в углу, постановки. Пыль от графита и пастели. Заляпанная краской мусорка. Запах масла и растворителя, запах сырой глины из чана в подсобной кладовке. Всё, что душа пожелает, только руку протяни, будет в твоем распоряжении и слушаться тебя беспрекословно, если ты знаешь свое дело. На стене напротив окон висели в рамах выпускные работы по рисунку и живописи, а низкие стеллажи под ними пухли альбомами и учебной литературой по основным дисциплинам изобразительного искусства.
   Ключ занял своё место в маленьком деревянном бочонке. Эта мастерская принадлежала городскому университету, который я сама закончила пять лет назад, и здесь проходили подготовительные курсы абитуриенты. Моя удача была в том, что я попала сюда работать. Конечно, в ряды маститых художников я не входила, но один предмет по моим силам всё же нашёлся, - "ахр", как его здесь коротко называли. Анализ художественных работ. Денег платили мало, но эта должность давала мне гораздо больше, чем деньги. Я могла подстраивать свои собственные уроки под любой график, а в связи со своей второй работой по ночам, это было самым идеальным преимуществом.
   Под окнами раскинулся парк. Я ещё немного постояла у широкого подоконника, и только потом скинула на вешалку пальто и вязанный длинный шарф. Переобулась.
   Что сегодня? Сегодня творчество Моркутта и Пантиа. Двух художников начала эпохи. Порывшись в альбомах, выудила самые известные репродукции их картин и разложила на полу. Беглый взгляд, несколько перестановок, и мне показалось, что я нашла, каким вопросом зацепить юные головы.
  
   -- И всё-таки?
   Время подкрадывалось к десяти утра. Группа, уже закончив все задания, собирала после краткого просмотра свои эскизы к поставленной теме, и на вопрос: что оказалось самым трудным в композиционном решении, ответить не могла.
   -- Может быть, сравнение, -- пожала плечами одна из девушек. -- Я не знаю...
   Неудачный урок. Никто из учеников не смог увидеть того, чего я от них добивалась. Ни один.
   -- Простите, -- посовещавшись у входа, пять девушек решили остаться. Выслали одного парламентера, -- Вы сами рисуете что-нибудь?
   -- То есть?
   --Нам бы хотелось посмотреть.
   -- Хотите потренироваться в анализе над моими работами?
   -- Нет, просто интересно, -- миролюбиво добавила другая. -- Нам по другим дисциплинам преподаватели иногда показывают над чем работают.
   Не очень я любила это. Не критики боялась, не похвалы стеснялась, мне, по сути, не важно было, что кто скажет. Только показывать было нечего, - я большей частью тренировалась над орнаментами и неформальными композициями, а натюрморты, пейзажи и жанровые произведения оставила в прошлом.
   -- Да... есть одна работа. Если вы так хотите увидеть, то, пожалуйста.
   Пару недель назад я отошла от правил и поддалась одному желанию нарисовать портрет. И название придумалось раньше, чем я сделала первый штрих: "Портрет идеального мужчины".
   Это была пастель, пятьдесят на семьдесят, под матовым антибликовым стеклом.
   Глаза с внимательным прищуром. Глубокая тень от переносицы и узкого с горбинкой носа падала на правую половину его лица. Широкие и выступающие скулы, впалые щёки, отчетливая линия губ. Черты его лица хоть и были резковаты и худы, он этим был по-своему красив.
   -- Это одна из последних работ.
   -- А кто это?
   -- Это... -- я заулыбалась, -- один незнакомец, который однажды одолжил девушке зонтик.
   -- Вам?
   -- Мне. Вопросы ещё есть? Тогда в следующий раз ровно к восьми я вас жду с ответом на сегодняшнюю задачу. Подумайте.
   -- До свиданья.
   В мастерской я осталась одна. Отставила портрет к дальней стенке, встала напротив него и долго смотрела. Как хорошо же я помнила его черты... до мелочей. И до мелочей помнила тот день, когда мы встретились.
   Проверив окна, снова переобувшись из туфель в сапоги, накинув пальто и шарф, я бросила последний взгляд на своего Тристана и подумала: а если б тогда всё пошло не так...
  
  

Остановка

   Была середина лета. Июль.
   Небо выцвело от зноя, а в городе на улицах застаивалась пыль и смог. Дождей не было три недели, а температура была около тридцати.
   Среди этой горячей поры, я и мои подруги, уставшие от духоты и мечтающие выбраться поближе к воде, решили поздним субботним утром, часов в одиннадцать, собраться на одной общей для всех остановке и на загородном маршруте добраться до прибрежной пустующей дачи. В тот год я ещё жила с родителями за городом возле холмов, и ехать от дома до места встречи было около часа. Я была одета по-летнему - в льняной сарафан, босоножки, и с собой я взяла только сумку через плечо, куда вполне вместилось необходимое - кошелёк, зубная щётка, майка вместо ночнушки и, конечно, купальник. За час пути на город налетели тучи, хлынул ливень стеной, и из маршрутного такси я выпрыгнула сразу под крышу остановки, спрятавшись в самый дальний угол убежища, чтобы брызги от машин не долетали до меня.
   Подруги маячили на другой стороне, а, заметив, закричали что-то и засмеялись. Как мне было жалко свои босоножки, когда я смотрела на потоки воды. Даже если я перебегу на ту сторону очень быстро, я успею вымокнуть насквозь. А ливень рвал небо по швам, не выдерживая собственного напора, и хлестал вместе с ветрами как морской шторм. Через пять минут девчонки призывно замахали мне руками, увидев, что на дальнем перекрестке замаячило синее пятнышко спецмаршрута. Упустить нельзя, - он ходил раз в два часа строго по расписанию.
   Что было делать? У меня была мысль разуться и бежать босиком, спрятав обувь во всё ту же сумку, но сейчас на это не оставалось времени. Я выглядывала на дорогу, пропуская транспорт, готовая бежать при первой возможности, как вдруг какой-то долговязый тип в сером костюме нажал на кнопочку автоматического зонта, распахнул передо мной чёрный купол и сказал:
   -- Держи, скорей!
   Я схватилась за ручку, думая, что этот услужливый мужчина тоже торопится на автобус, и сейчас мы побежим под одним зонтом. Но в следующее мгновение он подхватил меня на руки и стал переходить дорогу. Я так опешила, что не смогла возмутиться, только с изумлением смотрела на незнакомца и едва удерживала зонт. Он на меня не смотрел совсем, он был сосредоточен на дороге, и прямо по глубоким лужам срезал путь от пешеходного перехода к уже остановившемуся на той стороне автобусу.
   -- Скорей!
   Одна из подружек уже последней заскакивала в салон, когда мужчина поставил меня на подножку, выпрямился, и наконец-то посмотрел мне в глаза. Я выставила вперёд руку, он перехватил из неё зонт, и двери тут же сомкнулись с резким дребезжащим рывком. Рядом захохотали девчонки:
   -- Обалдеть! Вот выкрутилась, - до нитки сухая.
   Этот поступок со стороны постороннего человека нашёл среди моих подруг восхищение. Мы устроились на четырёх местах посередине, водитель уже объявлял следующую остановку, а меня вдруг резануло нечто невосполнимое. Улица заворачивала направо, автобус переждал короткий светофор, и я ощутила поворот своей судьбы. Этот взрыв мыслей, несущихся со скоростью света в моей голове, с диссонансными перестуками испуганного сердца наслал на меня оцепенение: "Сейчас я уеду. И он уедет или уйдёт. Каждую секунду сейчас мы отдаляемся друг от друга... что-то не так. Не то что-то. Очень глупо. Бежать назад? Даже если вернусь, даже если он ещё никуда не ушёл, что я скажу? Это будет неудобно. А если его там уже нет, то тем более".
   Но каждый метр дороги до предела натягивал во мне предчувствие ошибки. И каждый шаг времени тоже. До этой точки и до этой минуты есть шанс что-то исправить, а после уже не будет. Я и незнакомец разойдёмся во времени и пространстве, чтобы никогда и нигде больше не встретиться...
   Я пыталась сама себя утихомирить, думая: "Да что я, в самом деле... с чего я взяла, что он для меня или я для него имеем хоть малейшее значение? Тоже мне, судьбоносная встреча... Забудь, и расслабься. Всё равно уже уехала".
  
   Предавшись воспоминаниям, я снова, как и утром, шла через парк обратной дорогой. Прохожих прибавилось, у каждого встречного было хорошее настроение, и я тоже волей-неволей полуулыбалась от солнца и от подхваченных чувств, пережитых в прошлом.
   Для того и существовало реставрационное агентство, чтобы возвращать утраченные возможности. И шла бы я сейчас не по этим подтаявшим мартовским аллеям, а по узким улочкам и ноги бы меня несли к дверям "Сожженного моста", где тихий голос спросил бы: вы потеряли человека? А я бы с навернувшимися слезами и горечью закричала: да! да! да! Это было летом, пять лет назад!
  
   -- Осторожно, двери закрываются...
   "Не могу! Нет! Вернись! Вернись! А то поздно будет... и никогда, понимаешь, никогда этого дня будет не возвратить! Вернись!"
   -- Стойте! -- я сорвалась с места, кинулась к дверям, открытой ладонью стала вбивать кнопку "остановка по требованию". -- Стойте! Остановите автобус!
   Пассажиры заволновались, но транспорт встал, выпустил меня, и я побежала. Чем ближе я была к тому месту, тем больше меня отпускало отчаянье, что я совершила непоправимую ошибку, оставшись в автобусе. Пусть это будет самая невероятная глупость в моей жизни, пусть мне будет очень стыдно за свою наивность, но я бежала обратно. Ноги в размокшей обуви скользили, ткань сарафана прилипла, волосы, превратившись в мокрые хлыстики, и прилипли к щекам.
   На той остановке, через дорогу, незнакомца не было. И на этой тоже. Он исчез.
   Как он выглядел? Если я вдруг встречу его среди прохожих, узнаю ли? Худой, скуластый. Верхняя губа чуть шире нижней... нет, не узнаю. Черты уплывали из памяти, как сновидение. Я постояла немного на месте, окинула ещё раз взглядом всю улицу и ту сторону, и другую, и самообманчиво решила, что это лучший исход.
   Чуть правее остановки, вглубь квартала уходил безлюдный сквер. Ловить такси или ждать следующего маршрута за город мне не хотелось, и я села на спинку лавочки под самым раскидистым кленом. И так всё промокло, чего терять?
   -- Дочка, ты хоть зонт подними, чего простужаться-то? -- сердобольная женщина не прошла мимо, -- или это не твой?
   Я повернула голову в указанном направлении и увидела между клумбой и постриженным круглым кустом перевернутый чёрный зонт. В брезентовую пиалу набралось порядком воды, и он тяжело накренился.
   И ведь это тот самый зонт!
   Не знаю, какое у меня было выражение лица, но чувствовала я гремучую смесь испуга, радости и неверия. Мною провозглашенная судьба неспеша шёл из глубины сквера, и ненадолго остановился, заметив меня. Свою потерю он миновал, направился сразу к лавочке, а я, что прошлый раз, что сейчас, не могла опять произнести ни слова. Только смотрела на него, как немая.
   Правда, - скулы резкие, верхняя губа не только шире, но и выступает чуть вперёд. Волосы то ли каштановые, то ли тёмно-русые, хаотично расчертили прядями лоб и скидывали на узкую переносицу капельки. Он щурился от дождя.
   -- Долго думал. Из-за этого, даже срезав путь, твой автобус перехватить не успел.
   Что он сказал? Испуг и неверие прошли, осталось только спокойствие, что всё в мире встало на свои места, и неизвестная сила не дала надломиться хрупкому равновесию справедливости, когда несчастные и непоправимые случаи происходят чаще, чем счастливые. Такое спокойствие, будто паруса на корабле не порвались, канаты не лопнули, днище выдержало удар о риф. На пределе. На самом краю от исчезновения.
   -- А я по краю улицы бежала.
   -- Ты умница. Я ведь думал, что ты чёрт знает, откуда приехала и чёрт знает, куда уехала. А эти пять минут пересечения на остановке я безнадёжно упустил.
  
   Мы не упустили.
   Каждый раз меня охватывает счастье, что тогда я не сделала вроде бы незаметной, но непоправимой ошибки. И на сегодняшний день я не посетитель реставрационного агентства по поиску людей, а его служащая. Именно там я работала каждую ночь, за исключением выходных, и была одной из тех, кто помогает людям вернуть миг поворота.
  

История

   Я жила жизнью до и после. "До", - это самая обыкновенная история.
   Как правило, в нашей семье, я закончила школу и поступила в институт. Из одноклассников никто мой путь художника не разделил, так что вскоре, каждый увлечённый своими заботами, забыл друг о друге. В университете я со многими сдружилась. А новые знакомства повлекли за собой и новые чувства.
   В семнадцать лет, сразу же с начала учёбы, я встретилась с молодым человеком, которому тогда было двадцать, и влюбилась в него. Роман вспыхнул, как бочка с порохом, настоящий взрыв. Взаимно, счастливо, под ногами не земля, а седьмое небо. И с такой же головокружительностью я с этого неба летела вниз, когда через несколько месяцев, и года не прошло, он признался мне, что женат. И у него уже есть двое детей. Это в двадцать-то лет!
   Со слов моего ненаглядного возлюбленного, наши отношения были вызваны кризисом его семейных отношений. А теперь всё хорошо, и потому он открывает свою тайну и прекращает измену.
   Догорала я все оставшиеся курсы в университете, посыпала голову пеплом, только и делала, что училась, и в жизни ничего и никого знать больше не хотела.
   Выпустилась без отличия, но с очень хорошими результатами, и твёрдо решила найти себя именно в профессии. Оказалось, что это не так просто. Друзья строили карьеру по дизайнерским студиям, подруги выходили замуж и рожали детей, а я не могла найти работу целый год. Постепенно круг сокурсников, с которыми я ещё поддерживала отношения, сузился до пяти девушек, две из которых были в разводе после скоропалительных ранних браков, третья с годовалым малышом на руках, а две другие целенаправленно шли по своей лестнице успеха, променяв мольберт и кисти на кассовый аппарат в супермаркете и работу няни в богатой семье. Я отчаивалась, но мне катастрофически не хотелось ни того, ни другого, ни третьего. А с подругами, из-за разницы изменившихся судеб, я каждый раз находила всё меньше и меньше общих тем для разговоров.
   И встретила я свои двадцать три в растерянности, неустроенности и полном одиночестве.
   Никто, даже самый искусный предсказатель, не мог бы предугадать, что жизнь "после" судьбоносной встречи, станет для меня столь необычной историей.
   Разница в семь лет, ни мне, ни Тристану, не помешала завести крепкое знакомство с первого же дня, и понять, что мы очень друг другу нравимся. И наши отношения на первоначальном этапе прошли два заметных рубежа, которые могли угрожать возникшей идиллии.
   Несколько недель к ряду мы встречались почти каждый день, по вечерам, когда у него было окно между двумя работами, а я вообще была нигде не занята. Что мы только не обсуждали, каких только тем не касались, больше узнавая друг друга и больше откровенничая. С каждым разговором я убеждалась, что этому человеку я могу рассказать всё, - признаться в любой слабости или страхе, поведать о любом конфузном случае в жизни, поделиться надеждами и планами. Он тоже. И при чём сразу. Смешно, серьёзно, грустно, доверительно. Я была знакома с ним всего пару месяцев, а будто всю жизнь. Пуд соли съела, все континенты прошла, и поделили мы с ним не один зонт на двоих, а целое небо.
   Первый рубеж подкрался вместе с иссякшим источником тем. Каждый день разговаривать, в конце концов, утомительно. События ничего нового не подбрасывали, и наши осенние прогулки по улицам, паркам и набережной, стали обрастать обсуждением погоды, пары просмотренных прежде фильмов и краткими вопросами "как прошёл день?". Я стала мучаться от мысли, что молчать будет очень неловко. Стенка встанет. Или трещинка пробежит. И в одно из следующих наших свиданий, я внезапно спохватилась, что, задумавшись над этой проблемой, долгое время иду молча. И Тристан молчал. Обнимал меня за плечо, смотрел то вперёд, то под ноги, тоже о чём-то думая. Мне стало так свободно. Без единого слова обошли полгорода, посидели в последнем за сезон уличном кафе, а когда он проводил меня до остановки, то напоследок всё же сказал:
   -- Я никогда не встречал человека, с которым мне было бы так же легко и говорить, и молчать, как с тобой.
   -- Мне тоже, -- и это было абсолютно взаимно.
   Этот ухаб выровнялся, как только выяснилось, что не обязательно развлекать друг друга разговорами ради подтверждения внимания. А что было впереди... второй рубеж, просто самая страшная яма.
   За нос стал пощипывать морозом приближающийся новый год, а вместе с ней и некая символичная полугодовая дата нашей встречи. И на дворе было не то время и не те нравы, когда можно было не удивляться, как до сих пор между парой не произошло то, что по логике вещей должно было произойти. В современных отношениях мужчины и женщины, и этот срок считался большим. А я и Тристан, как в первое свидание, так и в последнее, встречались, общались, молчали, тратили, как хотели время, одинаково ровно и приятно. Со своей стороны я не чувствовала любви, и не мечтала видеть его своим любовником. Может быть и справедливо утверждение, что дружбы между разными полами не существует, но я знала одно, - я нашла близкого и родного себе человека, с которым мне хорошо рядом. Который мне по-прежнему очень нравится, которого я по-своему крепко люблю, и с которым не хочу расставаться. Приросла всей душой, жизнь бы отдала, - такие чувства способны рождаться, мне казалось, только в детстве. А родились сейчас. И вот к этой маленькой дате я начала беспокоиться, что со стороны Тристана этой наивности может не быть. Вдруг, мы с ним идём на самом деле по двум разным дорогам? Тридцатилетний мужчина не совсем подходил под колпак первоклассника, подружившегося с девочкой, соседкой по парте. Тристан в наших отношениях мог видеть другой исход... он галантен, он вежлив и терпелив, - поэтому никаких намеков, никаких не дозволенных слов, никаких подводных камней. Но время-то шло.
   Я стала нервничать. Назойливой темой моих размышлений стало необходимое разъяснение, - поставить черту под тем, чего же мы оба хотим от этих встреч. От меня состояние само собой перешло и к нему, появилась натянутость, мне становилось трудно смотреть ему в глаза, а он, видимо, растолковывал это по-своему, потому что начинал говорить не впопад, или молчать. И это молчание было не такое легкое, как прежнее. Начать объяснение первой мне не хватало смелости, - я обмирала от одной мысли, что это будет за разговор, и что он может раскидать нас друг от друга очень далеко.
   После праздников, в январе, Тристан не выдержал. Мы встретились, как обычно, вечером, и пошли, как договорились на кануне в одно полуподвальное кафе, где всегда играла живая музыка. Бывали здесь часто. И вот, после первой выпитой чашки кофе он произнёс:
   -- Нам нужно поговорить.
   Глаза у Тристана стали такими буравящими, что я почувствовала лёгкий приступ одышки. Пальцы сцепила, кивнула, и приготовилась к тому, что пора прощаться со сказкой нереальных отношений.
   -- Я хочу признаться тебе, и очень надеюсь, что ты поймешь мои чувства...
   Так морозным зимним вечером, за столиком нашего любимого кафе, под звуки романтичной скрипки и флейты, Тристан признался мне в нелюбви. Счастье меня захлестнуло через край, - я повисла у него на шее, перетянувшись через всю столешницу, разлила свой кофе на скатерть, не сдержала радостного вскрика, так, что окружающие стали аплодировать, приняв всю эту сцену за предложение руки и сердца с его стороны и согласие с моей. Пришлось оттуда сбегать. Это было самое счастливое время, когда я со своей души, а он со своей, убрали самый последний и единственный камень недосказанности между нами.
   Но странности на этом не закончились. Ещё через полгода мы поженились.
   Его загрызла пустая квартира, а мне хотелось самостоятельности. Мы пожили под одной крышей с месяц, поняли, что не только не мешаем друг другу, но наоборот, восполняем недостающую поддержку и заботу, чувство уверенности, что ты не один и одна, а вас двое. Вместе, по жизни, с любыми трудностями, а они за четыре года брака были, и то, что мы не спали в одной постели, никого из нас двоих не смущало. К тому же замужество для меня стало ещё и расчетливо выгодным, как для любой девушки. Все родственники со своими таранами "когда ты выйдешь замуж?" схлынули разом, а заодно прихватили с собой и упреки знакомых в стародевичестве. Жизнь вошла, как корабль, в тихую гавань. Работу нашла при университете, жила с идеальным мужчиной и полностью располагала собой.
  

Кухня

   Понедельник у меня короткий день. Это значило, что я проводила занятия только с одной группой с восьми до половины десятого, а потом, до самого ужина у меня была куча времени. Поэтому по понедельникам я всегда наведывала родителей, потом заезжала к леди Гелене, потом, обычно, заскакивала в магазин, купить что-нибудь необходимое, и домой.
   Дом наш располагался в четырёх остановках от парка. Но такая слабая удаленность не мешала улицам заметно попритихнуть, прохожим поредеть, а этажам уменьшиться ровно вдвое. Серо-кирпичное массивное здание стояло прямо на углу разветвления улиц, и выделялось среди своих соседей только этим. Пыль времен и шершавые перевороты помноженных друг на друга десятилетий превратили стены, ступени, карнизы и каменные обрамления оконных проемов, в единую композицию старины. Не слишком важная архитектурная ценность, но и сносить шесть этажей маленького квартала в исторической части города, никто не собирался.
   Мы жили на последнем, выше нас только крыша. Маленькая ванная, маленькие комнаты, вода иногда пахла ржавчиной и часто оставалась в своем холодном одиночестве, когда отключали газ, но это был дом. Обжитое уютное гнёздышко.
   -- Трис, ты дома?
   Квартира ответила тишиной. Редко, но всё же случалось, чтобы он возвращался с работы раньше меня. Пока время шло, я успела приготовить бутерброды с плавленым сыром, засунуть их в духовку и заварить две порции чая в глиняных кружках.
   Окно в каждой из комнат и на кухне находилось немного ниже привычного расположения. В половину круга, запавшее в стену глубокой нишей и обрамленное изразцовыми пластинами, оно верхним своим краем доходило мне до подбородка, а подоконником опускалось до колен. В тёплое время, я любила садиться внутри освещенного или, наоборот, тёмного проема и смотреть на видимый кусочек улицы. Металлические переплетения шли паутинкой по стеклу, и открыть такое окно было невозможно. Для проветривания под самым потолком располагалось вентиляционное окно, - этого хватало. А вот свет из-за низких проёмов всегда распределялся по помещению необычно.
   В середине дня, как сейчас, когда солнца на улице было много, свет рассеивался только по полу и охватывал всё, что на нём стояло, а верхушку всегда обходил вниманием, и потому множественные тёмные балки под побелённым потолком всегда скрывались в тени. Старое здание, продиктовало особенности интерьера не только с освещением, - одна из стен кухни выставляла вперёд несущие деревянные брусья и с помощью них эта стена была превращена в сплошные полки для мелкой посуды и кухонных принадлежностей. Целая коллекция тарелок, чашек, чайников, турок, ковшиков, сахарниц, банок для круп и пряностей была выставлена на обозрение, и никогда не приходилось хлопать дверцами навесных шкафов, чтобы достать нечто необходимое. Балки шли и вдоль потолка, пользы не несли никакой, кроме приятного глазу разнообразия и еженедельной необходимости вытирать с них пыль.
   Бутерброды запахли сыром и горячим хлебом. Я выключила духовку, переставила чашки на стол и взглянула на часы. Есть хотелось несильно, хоть обед последний раз был в три ночи, я успела перехватить половник супа у родителей, да и леди Гелена не отпустила без конфет. И как раз к моему взгляду на циферблат, послышалась прокрутка ключа.
   -- Ещё немного и чай бы остыл!
   -- Привет, Грэтт, -- донеслось из прихожей, и хлопнула дверь. -- У меня плохие новости.
   -- Что?
   -- Сейчас расскажу.
   Я не выбежала в нетерпении в прихожую, за плохими новостями не бегают, а дождалась, пока Трис заявится сам.
   -- Ну?
   Переодевшись в домашние рубашку и штаны, как всегда босой, он привычно стал мыть руки на кухне.
   -- До меня через мою фирму дошёл слух, что Здание хотят снести до конца года.
   -- Серьёзно?
   -- В городе начинают говорить об этом. Грозит обрушением, и прочая чушь.
   -- А как же мы? Что будет с нашим агентством?
   Пожав плечами, Тристан смолчал.
   -- На ужин только бутерброды сегодня...
   -- Угу.
   -- А как на работе? Был кто-нибудь?
   -- Нет.
   -- Это тоже хорошо.
   -- Кто бы спорил, только наши от безделья уже с ума сходят.
   Я улыбнулась:
   -- Привет им передай.
   Чай практически залпом, а хлеб с сыром таял с тарелки равномерно разговору. Новости действительно плохие. Куда податься, если агентству больше не найти приюта в Здании? Неужели закрываться? Тристан туда пятнадцать лет жизни, год к году уложил, а я три с половиной.
   -- Что сегодня делать будешь?
   Я посмотрела на него и, вспомнив портрет, ответила:
   -- Поработаю над заказами, наверное.
   Не смотря на тёмный цвет волос, какой-то русый, каштановый и седой одновременно, брови Триса были слишком светлыми, чтобы можно было проследить хотя бы их линию. Этот недостаток с лихвой восполняла любая тень, рискнувшая, так или иначе, касаться его лица. Она сразу выделяла скулы и надбровные дуги, отчетливо заливаясь во впадины очертаний. Так и смотрел на тебя этот напряженный прищур из-под резких, почти чёрных теней, всегда прицельно внимательно. Я его и нарисовала поэтому, - слишком часто он в последнее время стал садиться боком к окну, -- напросился на отображение. Несколько дней работала, втирая пастель в бумагу, и до сих пор не проходило ощущение, что все черты Тристана, как у слепого художника, остались у меня на кончиках пальцев.
   -- А сегодня что делала?
   -- Ничего. Книжку дочитала, которую уже месяц закончить не могла.
   -- Поспи сегодня подольше, я тебе завтрак в холодильнике оставлю.
   -- Не, я лучше с тобой посижу. А в фирме-то как дела?
   -- Там всё надежно. Заказ от города большой, долгосрочный. Простоем и безденежьем не грозит. А зачем ты спрашиваешь? У тебя часы отнимают?
   -- Обещают зарплату задержать.
   -- Ладно, поздно, -- он взглянул на часы, -- ночь уже.
   Тарелку с чашками помыл Трис, а я ушла в свою комнату и разложила кресло. Зашторила полукруглое окно, нащупала будильник на столе и завела на десять.
   Спать. Наконец-то спать.
  
   Наш мир и внешний мир гармонировали во всем, кроме времени суток. Пока я не стала работать в "Сожжённом мосте", я, как все нормальные люди, подчинялась циклу прохождения по небу солнца, лишь изредка нарушая вечный порядок сна и бодрствования. Теперь же всё сдвинулось на несколько часов, и солнца я видела меньше, а луны больше.
   Утро начиналось в десять вечера. Душ, завтрак и в одиннадцать мы с Тристаном, если оба наши дня были рабочие, шли в агентство. В двенадцать оно открывалось, в три ночи был обеденный перерыв, а в шесть утра все разбредались из Здания, - каждый на свою официальную работу. Для удобства весь коллектив был занят либо на половину ставки, либо на сокращённый день, потому что к часу уже нужно было освободиться, топать домой, ужинать и ложиться спать. День кончался. Утро было сумеречным в летнее время и тёмным в зимнее, а ночи в любой сезон назывались полярными. Когда в агентстве выпадал выходной, режим не менялся, просто тратили тихое и спокойное время на что-то своё, пока остальные спали.
   Я отдыхала так уже второй день. График нового месяца подарил мне сдвоенные отгулы, и я нашла время и книгу дочитать, и сегодня заказы порисовать, - брала иногда халтурку из студии интерьера.
   Спать... спать... я взбила подушку и, переменив положение, снова пыталась заснуть. День провела обычно, а сон не шёл, постоянно отгоняемый мыслью о чём-то незавершенном сегодня. Или это меня так встряхнули воспоминания о прошлом, о времени, когда глаза смыкались с заходом солнца?

Здание

   Туда лучше идти пешком, чем ехать. Транспорт так поздно ходит редко, и заблудиться можно легко, если добираться с остановки.
   Вишневый переулок начинался от последнего оживленного перекрестка на восточной окраине города, и заканчивался тупиком. Здесь-то, в самом конце, прямо поперёк улицы, как бы преграждая дорогу, или просто обозначая её завершение, и стояло Здание. Всего в пять этажей, с нижними заколоченными окнами, с разбитыми стёклами и разбитым крыльцом. Всё под снос. В нём никто не жил, потому что оно было признанно аварийным, давно заброшено, но освобождать участок уже два десятка лет никто не торопился, - городское захолустье, кому оно нужно?
   Жильцы Вишневого переулка не обращали на дом внимания, Здание даже слухами не обрастало, а зря. Почва для жутких историй была, стоило только взглянуть на фасад. В такую разбитую дверь, в такой могильный холод и заброшенность входить было жутко. Но ещё страшнее подниматься по лестнице внутри. Квадратный пролёт в пыли и мусоре, эхо, как огромный мяч, отталкивается от одной облезлой стены и от другой. Двери заброшенных квартир со старинными звонками-колокольчиками заперты наглухо, и веют заблудшими душами. Света нет. Одни только отблески лунного света или недалёкого фонаря урывками отнимают у темноты страшные картины подъездных рисунков, надписей, забытых вещей. То игрушка, то телефонная трубка попадается на ступеньках, - и ведь точно знаешь, что ещё вчера, когда ты шла сюда же на работу, этих предметов не было. Они появлялись в разных местах, неизвестно откуда, и с таким выражением, будто существовали здесь всегда, мало того, - даже раньше, чем ты появилась на свет. Никто из нас ничего не трогал и не тревожил. Никто не пытался убираться на лестнице или наводить какой-то свой порядок. Мы у Здания гости. Оно живёт само по себе, а агентство научилось лишь немного пользоваться этим и жить в нём и с ним рядом.
   Два моих отгула прошли, а мне казалось, что я не была здесь давно. Пару недель, или больше. Вот и рисунок напротив входа на лестницу стал другим, - пузырёк туши, разбитый об стену оставил гигантскую кляксу с подтёками. А клякса несколькими пальцевыми разводами была превращена в пиратскую физиономию с дикими взлохмаченными волосами и бородой.
   -- Забыл тебе сказать, -- тёмный высокий силуэт Тристана поднимался выше на несколько шагов, -- вчера Кира заглядывал в гости. Говорит, еле дорогу нашёл, всё забываться начало.
   -- Он знал, что так будет. Он сам ушёл.
   -- Ему отдохнуть хочется. Своей жизнью заняться.
   Месяц назад дружный коллектив покинул наш самый старый коллега, - Сыщик Кира. Вообще, кто решил уволится, постепенно забывают не только адрес и дорогу сюда, но и людей тоже. Будто и не было никогда в их жизни "Сожжённого моста". Странно.
   -- А ты кого-нибудь уже нашёл?
   -- Нет. Остальные тоже. Здесь же такой человек нужен...
   -- А что сегодня с перилами?
   -- Не трогай, иди так.
   На последнем этаже, последняя дверь... как в детской страшилке, "в чёрном-чёрном городе...".
   -- Привет Грэтт, привет, Трис, -- все уже были на месте, а Пуля опередила нас, судя по всему, минуты на три, - только закидывала куртку на вешалку.
   В большой комнате с бледной, больничного цвета, покраской стен располагались шесть различных столов. Каждому под его вкус. Диван у одного из окон, разномастные стулья. Интерьер, собранный за годы работы из того, что находилось порой брошенным во дворе Здания, а порой перевезёнными сюда вместо ссылки на дачу. Заносить сюда можно было что угодно, а вот выносить нельзя.
   -- Как отдохнулось, счастливая? -- подал со своего места Вельтон, а Зарина его поддержала:
   -- Я бы на твоём месте все выходные в каком-нибудь ночном кинотеатре пропала...
   -- Да нет, я дома.
   -- Оно понятно.
   Помимо двух оранжевых бра, холл освещали настольный лампы. Каждый раз словно приходишь в гости в чей-то дом. По ночам, без посетителей, когда действительно нет работы и можно со скуки умереть, время до шести утра протекает медленно: читаем журналы, книжки, включаем иногда большое, похожее на комод, радио в углу. Болтаем или слушаем, как Вельтон, по настроению, травит истории. Хорошо мне было здесь, как и в мастерской.
   Часы зашелестели шестерёнками, и раздался первый удар. Напольный монстр стоял здесь всегда. Или не всегда, но из всех, кто работал сейчас, никто не застал их появления. Это был резной столб, маленькая деревянная модель городской ратуши, которую снесли около ста пятидесяти лет назад, и изображение которой сохранилось только в гравюрах. Циферблат и стрелки скрывали за собой механизм, а плоская дверца маятник.
   -- Полночь, ребята, пора за дело.
   Я села за свой стол и посмотрела на пустующее место, оставленное Кирой. Скоро придёт новый человек и переделает его по-своему.
   Стол бывшего Сыщика был аккуратен, прибран и заложен папками. На бордовой тканевой обивке лежала ручка, к самому краю столешницы придвинут удобный стул с высокой спинкой, а лампа потушена. Обычно она горела, как зелёный абажур, - распространяя библиотечное свечение вокруг, а на сам стол давая конусообразный жёлтый луч. Жаль, Кира ушёл. Наверное, уставать стал по ночам просиживать свой сон, как никак ему шёл восьмой десяток.
   Дальше, к окну и к дивану, стоял стол Пули.
   Она была старше меня на десять лет, работала поваром в школьной столовой до двух часов дня. В её характере или жизни не было ничего, что могло бы сравниться с пулей, мы называли её так от имени Пульхерия. Редкое, иноземное, на языке вязло и прилипало к губам, как тополиный пух летом. В агентстве Пуля была Летописцем, и у неё была своя каморка, как и у меня. Её стол был похож на осенний бульвар. Во-первых, из-за оранжевой круглой лампы, а во-вторых из-за лимонных и апельсиновых по цвету бумажек. Наша "пишущая машинка" развлекала себя тем, что постоянно сочиняла новые рецепты и записывала их на стикерах и листах из блокнота. Ими она обклеивала и заваливала всё, - от забора карандашниц на своём рабочем месте, до ножек стола и стула. Ей это нравилось, правда, далеко не все из своих придумок воплощала в жизнь. Сочинит что-нибудь новенькое, назовёт это "Морской поцелуй", вдохновится, потом подумает и произнесёт:
   -- Нет, эта гадость с морской капустой сочетаться не будет...
   И умрёт рецепт между "Снежным пирогом" и "Вечерним бризом".
   -- Зарина, ты журнальчики принесла?
   Пуля сегодня была без вдохновения, и потому пересела к Зарине.
   У той за её столом было объемное и низкое кресло, так что сама Зарина, когда садилась, смотрелась как ребёнок, посаженый на взрослое место. С Пулей вместе они легко помещались между мягких подлокотников и рассматривали новые журналы.
   -- Э, ну как это называется? -- Вельтон недовольно буркнул от себя, но разгонять женщин не стал. -- Начало первого, а они расслабились.
   -- Не придёт никто.
   Зарина по утрам работала в цветочном салоне, составляла свадебные букеты и прочие композиции для торжеств, а здесь она была Настройщиком. Лёгкая на подъём, смешливая, она никогда не унывала и умела радовать других. Её стол обязательно каждую ночь в любое время года был украшен букетом, захламлён различными журналами по рыбалке, оригами, кино и всем, чем только можно увлекаться. А лампа была маленькая и горела, как светлячок, - одно название.
   -- Глаза испортите.
   -- Да ладно... -- и Зарина, дотянувшись рукой до стоявшего рядом высоконогого торшера, включала нормальное освещение.
   Сам Вельтон, мужчина лет сорока пяти, заседал поистине за директорским крейсером. Дубовым, массивным, выдающимся вперёд, как локомотив, столом, и на нём обычно тоже было всё аккуратно, как у Киры. Деловой Вельтон не любил ничего лишнего, был к себе строг, но с коллегами душевен и строг больше наигранно, чем всерьёз. На официальной работе занимал должность... она постоянно забывалась... завод по переработке какого-то сырья, в каком-то отделе по созданию чего-то, проводящий контроль за качеством продукции... Вельтон раз упоминал об этом, но за мудрёностью не запомнилось. В агентстве он был Архивариусом, а по совместительству ещё и следил за рабочим порядком, составлял график выходных и дежурств. И очень он любил рассказывать истории, случавшиеся с ним прежде, особенно в молодые годы.
   Стол Тристана был по правую руку от меня, около входа. Практичный, рабочий, с большим пространством для чертежей и папок с расчётами. Трис в фирме разрабатывал и вычерчивал конструкции для внутренних перепланировок, и случалось, приносил заказ сюда, когда не было времени. Стул у него был офисный, на колёсиках, и иногда он, отталкиваясь руками от стола, откатывался к стене и, запрокинув голову, отдыхал. Тёр глаза, потягивался, ворошил волосы и прикатывался обратно. Когда запарки с заказами не было, выключал свою лампу и подключался к тому, что делали другие. По разному.
   Здесь Тристан Строитель, наше последнее звено. Вельтон каждый раз переживал, когда тому предстояло браться за свою часть работы, и каждый раз по-отечески наставлял, хотя даже не знал всей особенности его труда.
   Я Реставратор. И я тоже иногда брала свою халтурку в агентство и сидела над ней до последнего, проклиная себя, что согласилась на срочность. Хороший, направленный свет, удобный стул с пружинистой спинкой, горстка отточенных карандашей и порезанных стёрок. Всё для работы, но если уж приходилось заниматься настоящим делом, то рабочее место было в каморке, как и у Пули.
   -- Никто никого не знает... опять заново, -- это продолжался начатый разговор о кандидатуре Сыщика, -- хотите сказать, дадим объявление?
   -- А что ты предлагаешь? Пошли напропалую знакомиться, авось, попадётся?
   -- Человек должен быть с нюхом, с чутьём. Видеть на расстоянии, сразу вычислить. Здесь и опыт роль играет.
   -- А кто был до Киры?
   -- М-м... -- Вельтон озадачился, -- не помню, не важно.
   -- Надо сходить в полицейское отделение под липовым предлогом, там посмотреть, вдруг, профессии схожи?
   -- Тебя, Зарина, с "липовым предлогом"...
   -- Понятно, можешь не продолжать.
   -- Слушайте, если каждый из нас копнет свою историю попадания сюда, то ясно, что всё дело не в случае, -- вяло ввязалась Пуля, -- надо искать среди своих.
   -- Надо... надо... Кстати, Зариночка, уже почти три, ты не забыла, что ты дежурная?
   Она со вздохом встала с кресла:
   -- Составляйте список, голодная братия. Грэтт, записывай, что там кому.
   Пока она одевалась, я ловила возгласы о булочках со сгущёнкой, горячем кофе, заварной лапше, яблоке, апельсине, соломке с маком, пакете сливок и ватрушках. Вельтон выдал деньги и снабдил пустым пакетом.
   -- Через двадцать мину вернусь...
   -- Перерыв.
   Пустое слово для агентства, - все простаивали.
  
  

Посетитель

   Мужество, которым должен был обладать человек, не поддается никакому сравнению. А всё дело в тоске.
   Как она сильна, если ночью, на самой окраине, подходя к заколоченному Зданию, некто решается войти внутрь и проделать весь путь наверх до заветной двери. И всё на интуиции, не осознавая, что так влечет за путеводную ниточку. Не замечая времени, запутавшись в мыслях и одиночестве, плутает человек по улицам, поднимает глаза... Что такое "Реставрационное агентство "Сожжённый мост"? Здесь же не написано ничего больше.
   -- Вот, второй день без еды, -- схмурив брови рассказывал наш Архивариус, -- ближайшее поселение трое суток пешком топать, из запасов только соль и вода. Мы там на заброшенной мельнице засели, на мышей пытались охотиться, но те не дуры. И тут в окошко воробушек залетел...
   -- Вельтон, ты живодёр! -- вскричала сердобольная Пуля, предчувствуя конец истории.
   -- Я же говорю, второй день без еды...
   Скрипнула дверь, стала открываться...
   -- Это ты называешь двадцать минут?
   Но на пороге стояла не Зарина. Молодая красивая женщина испуганно замерла в повисшей тишине, словно не ожидая войти в нормальное помещение из жуткого подъезда. Она схватилась рукой за большую пуговицу на горловине пальто и хотела что-то сказать, но, видимо, перехватило дыхание.
   -- Вы потеряли человека?
   В таком беззвучии тихий вопрос Тристана прозвучал очень отчетливо. Женщина перевела на него глаза, и выражение испуга сменилось поражением. Она и сама, видимо, до последнего момента не понимала причину изглодавшей её тревоги и несчастья.
   -- Да... Да! Откуда вы знаете?
   -- Вы же пришли сюда.
   -- Конечно...
   -- Проходите.
   Гостья прошла внутрь, Тристан, выйдя из-за стола, помог ей снять пальто и предложил присесть, но в каждом движении женщины чувствовалась растерянность и неловкость. Что говорить, что делать? С чего начать? До конца ли ей верилось, что это не сон, и она действительно в старом нежилом доме, в три часа ночи, пришла рассказать о связующей нити?
   -- Это так странно...
   -- Когда же она вернется, -- процедил в мою сторону Трис, -- запропастилась...
   -- Кажется, это уже она.
   В незакрытой двери с полным пакетом нарисовалась и Зарина. Охнула, увидев посетителя:
   -- Здравствуйте, -- и пролетела к вешалке.
   В секунду управилась с верхней одеждой, пакет задвинула за свой стол и подошла, поправляя волосы.
   -- На улице совсем весна, даже ночью уже тепло, правда?
   --Да.
   -- Я бы тоже с удовольствием погуляла, да вот ночная смена. Работа. Вы тоже с работы?
   -- Я? - удивилась та, -- нет... я у друзей была. В смысле у подруги, мы собирались на встречу выпускников.
   -- Боже, это вас так поздно отпустили с вечеринки? И проводить не кому было? Хорошо, что заглянули к нам.
   -- Извините, сама не знаю, почему мне подумалось...
   -- Так расскажите, раз пришли.
   Я подалась вперёд, превратившись в слух.
   -- Как ваше имя?
   -- Анна.
   -- Я Зарина, это Пульхерия, это Грэтт, Тристан, Вельтон. Рады знакомству... кого вы потеряли?
   -- Неужели можно найти?
   -- Понимаю ваше неверие. Много лет прошло? Это было в детстве?
   -- Да, почти, мне было уже одиннадцать.
   -- Начните сначала.
   Никто ни единым вдохом не прерывал работу Настройщика.
  
   Ей было одиннадцать. Под конец зимы, в феврале, Анна попала в больницу с воспалением лёгких, и несколько дней провалялась в бреду, а потом, когда пошла на поправку, её перевели в общую палату. Там то она и познакомилась с девочкой, чьё имя она уже не помнит. И не помнит, по какой причине та тоже попала в больницу, но дружба возникла сразу. Они напридумывали каких-то игр, держались вместе, по ночам потихонечку шептались через тумбочку, рассказывая тайны, которых не знал никто прежде. И шли на поправку быстрее прочих, на радость родителей. Через четыре дня Анну выписали, и она пообещала, что зайдет её навестить. Обещала, да дома, вернувшись в привычную обстановку, занявшись уроками, догоняя программу, возвратившись к школьным подружкам, забыла. Вспомнила, когда дома раздался телефонный звонок и, взяв трубку, она услышала такое неловкое "Привет, это...", и та назвалась по имени. "Привет", - натянуто со стыда ответила Анна. Девочка продолжала: "У нас в магазине шоколадки "Рико" привезли, я вспомнила, что ты говорила, это твои любимые, решила позвонить".
   Эти "Рико" в то время продавались во всех магазинах. Она так и ответила.
   Вина за невыполненное обещание, растерянность, неумение выходить из молчания, когда не знаешь, что спросить или как прервать разговор, заставили её молчать в трубку, а на той стороне раздавалось ненаходчивое сопение "Ну ладно тогда... я просто вспомнила и позвонила. Значит, у тебя они тоже продаются? Да?". "Да", - и снова молчание. "Пока тогда", "Пока"...
   Сейчас Анне тридцать. Девятнадцать лет с того дня она прожила с колокольчиком внутри, который звонил иногда, и очень негромко, воспоминанием об этом разговоре. Жизненные события бурлили, она училась, строила карьеру, отношения, дважды была замужем. Первый раз вышла, когда ей было двадцать, второй раз, когда двадцать два. Мужчины своим вниманием никогда не обделяли, она знала, что красива и интересна. Подружек куча, - со школы ещё и с университета, с работы, да только одним либо не особо дело есть до её жизни, другие завидуют, третьи козни строят и мужчин отбивают. Тряпки, сплетни, диеты, - вот и все разговоры, тошно становится. Настоящей, лучшей подруги нет. Чтоб горе пополам, радость искренне, чтоб пореветь напару. И звенит далекий колокольчик о шоколадке "Рико".
   -- Её до сих пор фабрика выпускает... я сегодня с этой встречи выпускников иду, выть от одиночества хочется. Понимаю, что ни одной родственной души на земле нет, кто бы понимал с полуслова, или не с полуслова, а вообще понимал. Что бы ни случилось... а тут эта шоколадка в киоске на витрине лежит. Я ничего не помню, кроме этого телефонного звонка. Ни имени девчонки, ни о чём болтали в больнице, ни во что играли, помню только, что она и была "настоящей подругой". Я потеряла этого человека.
  
   Зарина взяла Анну за руку, накрыла второй ладонью и ответила:
   -- Ясно. Я не буду вас обманывать, говоря, что у нас всё получится. Некоторые мосты восстановлению не подлежат, если их подожгли с обеих сторон. Вы должны прийти завтра, и мы начнём работу, сможете прийти?
   -- Да. Как сегодня?
   -- К двенадцати.
   -- Я обязательно приду, только помогите мне.
   Она оделась, открыла входную дверь в темноту подъезда. Сейчас, на не затуманенную голову, поняла, через какую жуть сюда добиралась.
   -- Простите, а света на лестнице нет? -- и бросила взгляд на ожившие боем часы. Четыре. -- И мне теперь так страшно добираться до дома...
   -- Вы далеко живёте? -- спросил Трис.
   -- В трёх кварталах.
   -- Я провожу вас.
   Я никогда не уставала восхищаться своим Тристаном.
  
  

Каморка

   Утром я отправилась на работу, потом домой. Завтрак и сон. День пролетел незаметно настолько, что когда я вновь оказалась за своим столом и снова увидела Анну, мне показалось, что ни я, ни она не уходили из Здания ни на минуту.
   Вчера Зарина сказала, что ниточка настоящая. Случались такие ошибки, когда в агентство заходили отчаянные одиночки, которым каждый упущенный случай казался тем самым. Крик в пустыне, но никак не связующая нить. Мост, тысяча мостов, горящих только желанием построиться, но не протянутых ни к кому и ни до кого.
   Задача решалась в несколько этапов, и я была на втором, сразу после Зарины. Пуля на третьем, Сыщик на четвёртом, Тристан на последнем, пятом. Где искать Сыщика, когда он нужен уже вот-вот, почти что завтра? Окинув мысленно всех немногочисленных знакомых, и мужчин, и женщин, я не видела ни одной кандидатуры. Признаться, и круг был узок...
   -- Я Грэтт, -- напомнила своё имя, -- Реставратор. Пойдёмте со мной.
   Анна с готовностью кивнула. Всё же это были разные дни, - гостья была воодушевлена, а не подавлена, как вчера, чувствовала себя гораздо уверенней. Я открыла одну из двух комнатных дверей и включила внутри такое же оранжевое бра, как и в холле. Узкая комната, которую я называла каморкой, была заставлена всяческим хламом, который по негласному правилу никто не уносил и не вычищал пространства. Хлам был разный, - книги, рулоны пожелтевших обоев, всяческая старинная утварь и картины. Мы пробрались в уголок к моим полкам, и я показала Анне на её пуфик, села напротив на такой же и взяла на колени планшет. Бра как раз висело слева, мне было хорошо видно её лицо, а комната с остальным народом остался за дверью. Как мы вчера не мешали Настройщику, так и мне, Реставратору, никто бы не посмел помешать.
   -- Вы будете рисовать меня? -- Женщина проследила глазами за всеми моими движениями по извлечению угля, соуса и сангины, палочек-растирок, альбома с чуть затонироваными под топлёное молоко листами.
   -- Нет, -- я невольно заулыбалась ей, -- вернее не совсем так, как вы думаете. У этой комнаты есть одно незаурядное свойство передачи мысли. Сама не знаю, как это происходит, но сейчас вы на некоторое время получите способность отразить свои воспоминания. Вы сами умеете рисовать?
   -- Нет, я секретарь.
   -- Ваша задача сосредоточиться на воспоминании того времени, когда вы контактировали с человеком, с той девочкой. Даже если это будет, как туман, ни конкретного лица, ни обстановки, только по общим ощущениям, этого будет достаточно. Мои руки нарисуют всё, что ваша память хранит, и не желает пропускать через прошедшие годы. Готовы?
   -- Подождите, так сразу?
   -- Можно подождать. Настройтесь. Не должно быть никакого мусора, лишних мыслей, мечтаний и придуманного прошлого. Только правда, только один из тех дней в больнице.
   Анна закрыла глаза и несколько секунд не шевелилась.
   -- Я готова.
   Затаив дыхание, я прикоснулась к бумаге краешком угольной палочки... и превратилась в зрителя. Штрихи, штрихи, нажим, растушёвывание, -- быстрые движения кисти, и уголь послушно, очень живой и дышащей линией выводил всё более чёткую картину больничного коридора, декоративной пальмы в бочке, занавесок, детского силуэта в халате. Короткая стрижка, волосы светлые... я швырнула лист в сторону, схватилась за рыжую сангину, - новое изображение.
   Мысль запечатлеть трудно. Её скорость, её неустойчивость, её переплетение с тем, что есть и с тем, что только кажется... шестой рисунок стал похож на бред, ничего не проглядывало, образы и пространства сплелись в невообразимую кашу.
   -- Анна, внимательней...
   -- Да-да.
   Снова уголь. Она села ровнее, покивала мне головой, но тут же сознание соскользнуло в мечтательную улыбку секунд на десять. Этого хватило, чтобы моя собственная рука вывела за пять секунд одним безукоризненным движением её профиль, а за другие пять, столь же безупречным жестом профиль Тристана. Я выдрала лист:
   -- Сосредоточьтесь! Вас заносит!
   -- Простите.
   Две девчонки у зеркала строят рожицы своему отражению, соревнуются в том, кто больше будет похож на мартышку. Следующий рисунок, как кадр фильма, передаёт их смеющимися. Главное схвачено.
   -- Всё, достаточно.
   С облегчением я опустила руки вдоль тела. А Анна в восторге:
   -- Это удивительное ощущение, так вспоминать...
   -- Сейчас пройдёт, -- сердито успокоила я, и взяла на себя наглость: -- это что?
   -- Ой, -- и гостья смутилась.
   -- Что же вы ищите на самом деле, Анна? Это воспоминание о вчерашней ночи?
   Засмеявшись, Анна кокетливо прикрыла рот и отвечала вполголоса:
   -- Я невольно представила. Ваш коллега был очень учтив, и он обнадёжил меня, что всё будет хорошо.
   -- Поцелуем?
   -- Нет, только лишь словами. А любого привлекательного мужчину я привыкла представлять... как бы это выразиться, с возможностью на роман, особенно если я свободна. А вы мне не скажете, -- снова смутилась Анна, -- у него есть кто-нибудь?
   -- Нет.
   -- Я кажусь вам легкомысленной?
   -- Ничуть. Но скажу сразу, что у работников агентства не в правилах заводить романы с посетителями.
   -- Почему?
   -- Потому что как только ваш заказ будет выполнен, вы забудете и о Здании, и о "Сожжённом мосте" по одной простой причине, - для вас окажется, что вы никогда к нам не приходили.
  
  

Творчество

   Полседьмого утра я шла на работу, и настроения у меня не было. Не знала, как мне провести урок с той же группой, что была у меня в понедельник. Постояла немного у скульптуры льва и вновь завернула к шпилю университета. Лестница привычно подняла меня в мастерскую.
   И здесь, и в Здании, и дома, - везде я обитала на последнем этаже, как можно ближе к небу и солнцу. Так само вышло.
   Повесила пальто, переобулась, приоткрыла окно и раздвинула все шторы. Весенняя свежесть прогулялась вместе со мной по кругу вдоль полок с книгами. До восьми времени хоть отбавляй, а мысли о предстоящем уроке не шли в голову, наоборот, уплывали вслед за сквозняком. В конце концов, поставила стул на середину аудитории, села и решила докопаться до плохого настроения... только бы найти источник, и перекрыть капающий раздражающими капельками кран.
   Ученики, не ответившие в прошлый раз на вопрос? Нет...
   Сыщик? Кто будет выполнять его работу? Нет...
   Здание могут снести? Возможно...
   Анна, не знающая, что же ей нужно? Нет...
   Рисунок поцелуя? Возможно... А почему?
   В каморке этот рисунок я оставлять не стала, свернула, запрятала в сумке и забрала. Пользуясь одиночеством, я решала вновь на него посмотреть, и для сравнения достала "Портрет идеального мужчины". Одного взгляда было достаточно, чтобы достать причину настроения из подполья: всё изображала я, но одно не шло в сравнение с другим.
   Уже несколько лет подряд я рисовала узоры. Утратила как-то интерес к жанрам и пошла по лёгкому и любимому пути, начав рисовать и придумывать только переплетения, орнаменты и всяческие вензеля. Я могла невообразимо запутать любую линию, оставляя её чёткой и лаконичной, не теряя центра композиции, не перегружая глаз. Рука не дрогнет, эта линия не прервётся, не сделает нецелесообразного шага в сторону. Чистота исполнения была отточена мною настолько, что я гордилась собственным усовершенствованием. Гордилась, да... Я громко и разочарованно вздохнула. После такого долгого простоя портрет Тристана дался мне очень трудно, я всё забыла, оказывается. А рисунок, сделанный в каморке отнял у меня десять секунд, и Тристан на нём как живой, словно вот-вот шевельнётся. Вздрогнувшая линия, смазанный краешек, несколько штрихов без прорисовки всех деталей, и это -- он. Искусство одного очень вдохновенного момента. Истинный. Настоящий. Не смотря на то, что это были мои руки, моё умение, так нарисовать я никогда не могла.
   -- Творчество в душе, -- горько констатировала я, разглядывая всё пристальней оба рисунка, -- а пальцы лишь инструменты.
   В каморке рождались такие эмоциональные иллюстрации жизни, что потом всё наше агентство рассматривало их с интересом. Не моё, но мне всё равно было приятно. Посетитель, едва смотрел на листы, часто начинал плакать, будь то мужчина или женщина, не важно, потому что снова видел перед собой утраченное счастье.
   А что могу я? Рисовать узоры? Быть непогрешимой в полосах чёрного и белого? Разница лежит передо мной и красноречиво говорит мне, что я не художник. Раньше мне не приходило этого в голову, потому что сравнить было нечего и не с чем.
  
   -- Здравствуйте, -- первый ученик заглянул в класс и за ним потихоньку стали приходить остальные.
   Уже все собрались, а я так и стояла спиной к окну, только отвечая "доброе утро" и кивая. Никто не увидел ни одной заготовки на новую тему, ни одной выбранной книги на столе, ни одной репродукции.
   -- У нас сегодня повторение?
   -- Работаем по предыдущему вопросу?
   -- Забудьте о вопросе, -- я оторвалась от подоконника, поставила два мольберта в середину залы и прикрепила на каждый по чистому листу, -- мы будем работать над этим.
   Пауза в несколько секунд.
   -- Вы шутите?
   -- Нисколько.
   -- Они же без изображения.
   -- Это не просто.
   Сейчас, стоя между двух мольбертов и наблюдая выражение их лиц, с удовольствием отметила, что возникший интерес разбудил даже самых сонных абитуриентов, любивших по утрам спать. Предвкушение чего-то нестандартного, задачка, подвох, и желание узнать то, что пока что знаю только я одна. Я долго выдерживала хитрую улыбку:
   -- Смелость берёт города... мне нужны два добровольца.
   -- Вы сначала скажите, что делать нужно?
   -- Рисовать.
   -- А что?
   -- Всё, что угодно. Единственное ограничение - время и исполнители.
   -- Подробнее можно?
   -- Конечно, -- я вскинула руки, -- только дайте мне пару смелых людей!
   -- Уговорили, -- вперёд выдвинулся молодой человек, которого всегда и все при самых удобных случаях выставляли на линию фронта. -- Всё равно ведь с меня начнёте.
   Вторым человеком согласилась стать одна из девушек.
   -- Задача такова, - в вашем распоряжении уголь, стёрка и собственные пальцы чтобы в течение тридцати секунд оставить на листе хаос из линий, пятен, штрихов и разводов, потом отворачиваю мольберты, засекаю пять минут и вы, поменявшись рисунками, заканчиваете начатое другим произведение. Затем уже у остального класса будет право высказаться, но... без плюсов и минусов, без художественного анализа, только варианты истории.
   -- Истории?
   -- Да, подведите под работу сюжет. Любой. Даже самый короткий, в три слова "Мама мыла раму", этого достаточно.
   -- И что получится? -- раздался скептический голосок откуда-то позади.
   -- Об этом поговорим в конце урока...
  
   -- Что здесь происходит?!
   За смехом никто, в том числе и я, не расслышали возмущение неожиданно открывшего дверь ректора. Замолчали одновременно только после повторившегося громче вопроса.
   -- Почему вы задержали класс?
   Я, спохватившись, взглянула на часы и укусила себя за губу, - время урока прошло, захватилась и двадцатиминутная перемена и десять минут другой дисциплины.
   -- Простите, у меня встали часы.
   Пока начальство требовало объяснений, будущие студенты университета похватали свои вещи и быстро просочились в коридор, аккуратно по одному обходя солидную фигуру ректора. На белой двери осталось несколько отпечатков угольных ладоней, - никто не успел ни помыть, ни вытереть руки.
   -- Чтобы больше этого не повторялось... чем вы здесь занимались? -- увы, его глаз успел заметить, что разложенный вдоль окна форматы, не совсем похожи на учебный материал моего урока.
   -- Экспериментальное занятие.
   -- Постарайтесь больше не задерживать класс.
   -- Конечно.
   Когда в мастерской я осталась одна, то сняла последние рисунки с мольбертов и дополнила выставочный ряд на полу. К счастью, этот эксперимент удался, - за два часа с помощью нескольких человек обрели жизнь маленькие и большие истории. Странные лица, фигуры, здания и далёкие планеты. Очертания фантастических угловатых мегаполисов и туманов, выхваченные светом чудовища, сказочные персонажи, мультяшки, ночное небо, кошмарные сны, скалы, глаза, руки, взрывы бесцветного фейерверка... двадцать шесть рисунков, из которых восемь уже можно было превратить в эскизы для серьёзной картины.
   -- Столько казённого материала я ещё не переводила.
   А когда, где и при каких обстоятельствах исчезло мое творчество?
  
  

Прихожая

   -- Трис, ты дома? -- ещё не разувшись в прихожей, увидела его рабочую сумку в проёме двери. Но ответа не последовало.
   -- Понятно.
   Переодевшись, пошла на кухню, и пока закипала вода, выпила стакан холодного молока с пряником вприкуску. У Тристана по четвергам на основной работе выходной, и обычно он тратил этот день как получится. Иногда доделывал чертежи, которые "горели" по срокам, иногда ездил к знакомым или просто пропадал без объяснений. Последнее случалось чаще прочего. Мы друг другу вообще не докладывали кто куда ходит и надолго ли, уведомляли только по случаю, или когда заведомо знали, что дома не появимся больше суток. У Триса случались командировки, увлечения, личные поездки, а я время от времени оставалась с ночёвкой у родителей или уезжала на семейные события к дальним родственникам.
   Я решила, что на ужин будет суп. Давно не ели, а вместо хлеба зажарю к супу гренок. Но не успела я дорезать батон, как в прихожей зазвонил телефон, и мне пришлось бежать туда. Наша прихожая, - как маленькая комната по размеру, была второй из триады общих помещений, где находились вперемешку мои вещи и вещи Триса. Но главным достоянием и украшением её была телефонная уличная будка начала века, прикрученная к стене и окружённая листами фанеры. "Доска объявлений" была обклеена телефонными номерами некоторых знакомых, полезных заведений типа прачечной и справочной, и другими важными и неважными записочками, которые обновлялись каждые полгода после перепроверки. Тут же на полочке, где должна бы лежать телефонная книга, белел чистый блокнот и висел прикрученный за верёвочку карандашик.
   -- Алло?
   -- Здравствуйте, мне дали ваш телефон...
   Как это не редко случалось, подвернулся один срочный заказ на роспись глиняных фляжек. Женщина на том конце провода объяснила, что их специально готовят к открытию винного магазина, будут вручать каждому приглашённому, а их дизайнер запил, и...
   Я не отказалась, сказала, что смогу сделать несколько вариантов росписи за поставленные два дня. Договорились о встрече и о цене. Деньги никогда не бывают лишними, особенно если вспомнить недавнюю голодовку, когда нашей семье из двух человек приходилось жить на мою грошовую зарплату, в то время как Тристан потерял работу на своём прежнем месте. Вот где было весело, - от сухарей и от троекратно заваренных пакетиков чая тошнило.
   Информацию я записала на лист, и прикнопила его в верхнем левом углу доски. Не забыть!
   Прихожая с потолка, также как и кухня, была располосована чердачными балками. Их мы тоже сумели употребить в пользу дела, прикрутив к одной короткий карнизик, и теперь открытый шкаф для верхней одежды закрывался шторой. Обувь пряталась в выдвижные ящики, замаскированные под узкие сундучки, стоящие друг на друге. У двери большим овалом был распластан подаренный мне леди Геленой коврик из цветных лоскутков. Уютная прихожая, необычная. Многие говорили, когда бывали в гостях, что это и не прихожая как бы, а жилая комната. Так и было. Под телефонной будкой стоял обшитый затёртым плюшем стул, на случай долгих разговоров, а напротив висело большое зеркало, - наследство Тристана от его родителей. Такая прихожая каждый раз провожала тебя, а большинство других выпинывали вон, всем своим видом говоря: "выходи уже, ты что не видишь, что я коридор в конце которого дверь?" А такая прихожая каждый раз встречала, сообщая: "всё, ты уже дома, никаких промежуточных комнат, похожих на подземный переход от подъезда к спальне". И здесь общей жизнью жили наши разрозненные вещи, - шарфы, пальто и куртки, обувь, расчёски. Рядом, как в ванной две зубные щётки в стакане, а на кухне две чашки.
   Через несколько минут, едва я снова приступила к ужину и развела яйцо для гренок, снова зазвонил телефон.
   -- Мам? Привет, -- я всегда улыбалась, когда слышала мамин голос, энергичный, порой до сбивчивости, и всегда громкий. -- Да я же была у вас недавно, какие новости?.. всё нормально... нет, Триса нет дома пока, а я занимаюсь ужином... да, обедом то есть... годовщина? Конечно, помню, а что?... Ну, мам, я не знаю где лучше... так я и сказала, что за подарок, -- я снова улыбнулась.
   Когда звонит мама, разговор обычно коротким не получается. Вот папа никогда сам не звонит, но, если его пригласить к телефону, о чём-нибудь он поговорить тоже не против, хотя заметно, что в этом мастерстве он порядком отстаёт. Отвечая на вопросы, и не зная, что посоветовать, привычно прислоняюсь к доске спиной и бросаю взгляд в зеркало. Вернее на зеркало. В такие минуты я смотрю не на отражение, а на стекло и раму. Чёрные пятнышки старины на самой поверхности, а дерево пообтёрлось, лак виден только в некоторых углублениях... родителей Тристана нет в живых уже. Мать умерла давно, а отец недавно. Я видела его всего один раз, когда мы летом, после того как расписались, поехали вместо медового месяца на неделю в его родной городок. Тристан не уставал уговаривать его переехать, но тот никогда не соглашался. Я смотрела на вещь, единственную, олицетворявшую родителей Триса, и мне становилось и грустно и радостно одновременно. Меня горько трогало за душу ощущение его потери и остро просыпалось счастье, что в данный момент я разговариваю с мамой, или с папой. Слышу их живые голоса.
   Суп уже давно сварился и начал потихоньку остывать, гренки я пожарила. Время подходило к четырём, начинало хотеться спать, и я решила подождать до четырёх ровно. Если Трис не придёт, поем одна и лягу.
   -- Может это он? -- буркнула я, выходя в прихожую на очередной звонок телефона. -- Алло?
   -- Грэтт? -- незнакомый мужской голос.
   -- Да.
   -- Рад знакомству.
   -- Спасибо. Только вы не представились.
   -- Я Нил, Трис просил меня позвонить по поводу работы.
   -- Понятно, -- я взялась за карандаш, -- его пока нет, что-нибудь передать?
   -- Ещё не пришёл? Но я и с вами могу обсудить детали, вы ведь вместе работаете?
   -- Нет... вернее... А что вас интересует?
   -- Он сказал, вам человек нужен.
   -- Нужен, но...
   -- Что за работа?
   -- Сразу и не объяснишь. И не по телефону.
   -- Значит надо встретиться.
   -- Конечно, всё только при личной беседе.
   -- Когда? Где?
   -- Если вы начали этот разговор с Тристаном, то он вам всё и будет объяснять. Куда перезвонить? Я передам, когда он будет дома.
   Нил продиктовал номер. Мы попрощались, и за рядом цифр я написала "Сыщик" и поставила огромный знак вопроса. Неужели нашли?
  
   Трис появился тихо. Из прихожей не раздалось ни слова, дверь закрылась мягко, и разувался он тоже так, чтобы не производить много шума. Понятно, что в начале пятого я уже могла спать, и всё объяснимо, если представить, что это, к примеру, два часа ночи.
   -- А, ты не спишь?
   -- Угу, -- я пила чай после ужина, а Трис босиком вплыл на кухню, стараясь не наступать на самые скрипучие доски. Увидев меня, расслабился.
   -- Что так, поздно ведь?
   -- Звонки отвлекали. Сначала по работе, потом мама звонила, напоминала про празднование их годовщины. И Нил просил перезвонить. Ты нашёл Сыщика?
   -- Думаю, что да.
   -- Как? -- пока он мыл руки, я налила суп и снова достала из холодильника сметану. -- Чай будешь? Горячий.
   -- Буду. Я Нила сегодня утром встретил, когда на работу шёл, мы не виделись, наверное, лет сто. Учились вместе в архитектурном. Ещё по тому времени помню, что парень толковый. После окончания уехал куда-то, поговаривали даже, что на другой континент, и где-то с полгода назад вернулся, - работу ищет.
   -- Но в нашем агентстве денег никто никому не платит. Мы его проблему не решим.
   -- Да, но мне кажется он наш человек. А с официальной работой тоже можно что-нибудь придумать... так, ему же перезвонить надо.
   Тристан, едва сев на стул, вскочил и скрылся в дверном проеме. Я вздохнула, сожалея о том, что и так всё остывшее, а ещё через несколько минут либо придётся разогревать, либо вкус моего скромного шедевра не прочувствуется в полную силу.
   -- Там бумажка с телефоном на доске!
   -- Вижу.
   Подслушивать или участвовать в разговоре я не стала, помыла свою чашку с тарелкой, а когда Трис вернулся, то сообщил, что Нил будет здесь через час:
   -- Ты иди спи, а я, когда он придёт, всё ему сам расскажу.
   -- Всю ночь просидишь, а на работе варёный будешь.
   -- Нормально.
   Прихожая наша имела один арочный проход в тамбур с ванной и туалетом, один поворот на кухню, входную дверь и две двери в комнаты. Я постояла немного возле своей, не торопясь входить, а задержалась взглядом на куске стены, - как раз между зеркалом и шкафом, и впервые подумала о том, что туда можно повесить картину. Свою картину, допустим, недавно нарисованный портрет. Представив всё это наглядно, поняла, что Тристан на это ни за что не согласится.
   Из кухни донесся легкий шум воды, и все мои прежние печали и размышления о пропаже творчества, ушли на задний план, - ведь я и так счастливый человек. Когда тот, кто живет с тобой рядом, не шумит, заботясь о твоем сне, это говорит больше, чем любые слова.
  

Поиски

   -- Да, но куда это годится? -- шептал Вельтон.
   -- Ой, да кончай, не верю я, что всё так и было. Слушать противно, -- в тон ему отвечала Зарина и, подтверждая свои слова, вернулась к своему столу.
   Вельтон сегодня затравил уж совсем необычную историю о том, как когда-то он, будучи в походе, пошёл в сосновую рощу хворост собирать. Там его град настиг, пришлось под ветками очень старой и раскидистой сосны прятаться, а сверху вдруг женский смех раздался. Поднял Вельтон голову и увидел, что на нижних ветвях черноволосая девушка сидит, и рукой его манит... что дальше было, ему рассказать не удалось. Слушательница ушла, да и другие оставшиеся в холле, повернули головы, как один в сторону второй каморки. Там стихли звуки печатной машинки.
   Работала Пуля. Летописец. Наши с ней должности в агентстве были схожи, только я рисовала, а она писала, подчиняясь воспоминаниям того, кто обратился к нам за помощью. Ещё минуту спустя она и Анна вышли, и у Пули в руках рулончиком скрутились несколько печатных листов.
   -- Спасибо...
   Вельтон помог Анне одеть пальто и вызвался проводить до парадной, чтобы не так было страшно по тёмной лестнице спускаться. А когда вернулся, на столе у него уже лежали и мои рисунки, и история самой Анны, осталось только всё подшить к одной папочке и передавать Сыщику.
   -- Ну? И где же Тристан со своим обещанным другом? -- воззрился на меня Архивариус, хотя я не раз уже за сегодняшнюю ночь успела повторить, что придут они, как только поговорят.
   -- Завтра уже нужно идти на поиски, завтра. Анне я сказал, чтобы приходила через два дня. Должны успеть.
   Через полчаса, закончив составлять папку с историей Анны, Вельтон пытался возобновить рассказ своей истории, но Зарина и я попросили его прочитать какой-нибудь отрывок из напечатанного Пулей. Вельтон пообещал, что больше никогда и рта не раскроет, и мы его ещё вспомним, когда придет время сидеть по ночам без дела и слушать скучную старую радио волну.
   -- "В больничной палате все железные сетки кровати были жутко скрипучими, и потому вскоре мы придумали игру..."... О-о-о! Добрый вечер!
   Незнакомец возник в дверях, и за ним замаячила более высокая фигура Тристана. Мужчина поздоровался, а Трис представил:
   -- Знакомьтесь, - Нил. Мой старый друг и, возможно, наш новый коллега по цеху.
   -- Очень приятно.
   Пока знакомились, я придирчиво всматривалась в новенького, пытаясь проверить свою проницательность и с ходу определить, - Сыщик он или нет. Русоволосый, подтянутый, с открытым лицом. На первый взгляд, ровесник Триса, но впечатление создавал более моложавое, наверное, из-за молодёжного стиля одежды и какой-то беззаботности и веселости в улыбке. Стрижка короткая, еле заметное колечко серьги в ухе, байковая рубашка на выпуск подолом торчит из под куртки. Мне Нил понравился. Его ничего не смутило здесь, - Вельтону он пожал руку, дамам, в том числе и мне, тоже, только ладонь обхватив двумя руками.
   -- Ну, всё, теперь я верю, что наш завсегдатай чертёжник женился. Решил, что пока собственными глазами супругу не увижу, верить не стану.
   -- Это почему?
   -- Трис такой, может и разыграть.
   -- А про то, чем мы в агентстве занимаемся, ты поверил ему сразу?
   -- Не сразу, -- честно признался тот и присел на диван, -- но когда стал объяснять, я понял, что это слишком обоснованно и не смешно для розыгрыша. Попробовать бы поработать.
   -- Самое время, -- Вельтон подал ему папку, -- прямо сейчас и попробуешь. Только если что, пойми, - не получится у тебя, значит не судьба соратником стать. Собеседование и испытательный срок тебе не мы устраиваем, а дело.
   -- Ну, так, а что надо? Я готов.
   -- Прочти для начала.
   Пуля по-тихому перебралась в большое кресло к Зарине, и за разворотом журнала они скрывали никому не слышное обсуждение гостя. Трис сел за свой стол, но через минуту подкатил ко мне:
   -- Анна уже приходила?
   -- Да, ты же видишь, что пулина рукопись готова. Хотел её повидать?
   -- Да, хотел посмотреть с каким лицом она выйдет от Летописца.
   Мы разговаривали в полголоса, чтобы не мешать чтению.
   -- Зачем?
   -- Мне показалось на какое-то время, что Зарина ошиблась. Когда я тогда провожал Анну, она слишком легко разговаривала, и была весела. Будто и знать забыла о цели визита. А не мне тебе рассказывать какими сюда люди приходят, и как они ждут исхода. Судьба на кону, счастье, все мысли в одной надежде, а Анна пересказывала мне все шутки, которые успела услышать на своей встрече.
   -- Может, это она так реагирует? Защитная реакция.
   Трис плечом повёл, а я нехорошо позлорадствовала в адрес Анны.
   -- Занятная история...
   -- Трис, проводишь новичка? -- предложил Вельтон.
   -- Конечно.
   -- Можно мне с вами, -- я вцепилась в руку Тристана, пока он не поднялся, -- мешать не буду.
   -- Пошли.
   За дверью, оказавшись в темноте, Нил нервозно хохотнул.
   -- Жутко у вас, ребята. Куда идти, на какой этаж?
   -- Кто бы знал... это и есть твоя работа.
   -- Найди её дверь.
   -- А зачем тогда меня провожать?
   -- Чтобы ты себе здесь шею не свернул. Учти, кое-где перила иногда пропадают и всякие предметы под ноги кидаются.
   -- Кидаются?
   -- Я тебя в такие детали не посвящал, чтобы ты не струсил раньше времени.
   -- Я струсил?
   И в финале этого разговора двух друзей я расслышала мальчишеский отголосок подначивания. В результате Нил практически на ощупь стал спускаться вниз.
   -- Когда сюда поднимались, казалось, что светлее.
   -- Это потому что мы с улицы зашли, а теперь со света, -- насмешливо пояснял Трис. -- Ладно, давай серьёзно. Нужна дверь, за которой живёт эта девушка.
   -- Кто бы мне ещё два дня назад сказал про такое...
   -- Каждый из нас так думал.
   Мы следовали за ним, и перестали ему мешать. Да и Нил перестал подавать голос, сосредоточившись на своей цели. Слава богу, что он положительно подошёл к этому с первой минуты, ничего не высмеивая и не говоря, - хорошо, я понял, в чем вы меня накололи. Сколько было шансов, что он человек именно такого склада, чтобы справиться с работой?
   На втором этаже Нил подал голос:
   -- Не уверен, но здесь должно быть.
   -- Почему?
   Кусок площадки освещала луна, в разбитое окно задувал весенний прохладный ветер. Дверь, на которую было указано, подпирала картонная коробка, а поверхность вся сплошь была в трещинах и облупившейся краске. Номера квартиры видно не было, только колокольчик.
   -- Да здесь рядом на стене нацарапано "Маки", - лучшая группа!".
   -- Где связь?
   -- Я в деле прочитал, что однажды они ночью пели шёпотом хит того времени "Ветер с моря", а его исполнял дуэт Маки. Если не это, то не знаю что.
   А может он и талант...
   Тристан довольно хмыкнул:
   -- Тогда стоит рискнуть. Если квартира та, то вопрос работать здесь или нет, остается только в твоём желании. Давай папку.
   Нил отдал. Язычок колокольчика здесь был оборван, так что Трис спросил:
   -- Грэтт, стучимся?
   Я набрала побольше воздуха в лёгкие, выдохнула и сказала:
   -- Конечно.
   Три коротких удара в деревянную высокую дверь, как над нами постепенно набрал силу свет подъездного фонаря, проём двери уменьшился и обтянулся клеёнкой, посередине которой на уровне глаз возникла железная табличка с номером квартиры "176". Нил моргал не только от внезапно возникшего света, но и от подобных перемен.
   -- Кто?
   -- Здравствуйте, мы из агентства "Сожжённый мост". Это вы Ирен?
   -- Да. А что надо?
   Обладательница голоса открывать не спешила. В нашем Здании была глубокая ночь, но у неё это могло быть какое угодно дневное время в диапазоне недели, с единственным условием присутствия дома.
   -- Когда вам было тринадцать, -- продолжал Трис, -- вы лежали в больнице с бронхитом. Там вы познакомились с Анной, помните? Вы ещё придумали игру про сказочных докторов...
   Несколько секунд тишины, но потом замок щёлкнул, и в проёме возникло удивлённое лицо.
   -- Теперь она разыскивает вас. Можно поговорить?
   -- Она меня? -- недоумение возросло, но женщина открыла дверь полностью и пропустила нас в коридор.
   Через кухню и зал прихожая освещалась дневным светом, а Ирен сама была в домашнем халате, длинных шерстяных чулках и тапках. Кажется, в квартире больше никого не было, и было воскресение. Телевизор иногда доносил вспышки аплодисментов и характерные звуки какого-то знакомого шоу.
   -- Значит, вы помните о ком идёт речь?
   -- Да, смутно, но это очень давно было, -- она напрягла память, - лет двадцать...
   -- Это вам.
   Трис отдал ей дело, и мы, столпотворившись вчетвером на маленьком пространстве, ждали либо приглашения, либо выдворения вон. Ирен открыла папку с середины, пробежалась глазами, перевернула до иллюстрации, потом приложила кончики пальцев к губам и проговорила: "невероятно".
   -- Проходите, -- махнула в сторону зала рукой.
   Квартира однокомнатная, ухоженная. На журнальном столике возле кресла стояла чашка кофе и газета с программой на выходные. В углу недовольно зачирикал маленький попугай и стал метаться по клетке. Таким количеством к ней друзья не ходят, подумала я, и окинула взглядом ряд плюшевых игрушек на верхушке книжного шкафа.
   -- Нам нужно только знать, хотите ли вы восстановить отношения?
   -- Да, я думала тогда, что мы подружимся... а как же вы меня нашли?
   -- Нашли.
   -- А как вы это сделали? Это же я! -- она показала мне тот рисунок, где я нарисовала их перед зеркалом.
   -- Это секрет фирмы. Вы подумайте и ответьте, только да или нет.
   -- А ведь я помню, что её Анька зовут. Чудеса. А что это она вдруг обо всей этой истории вспомнила? Да ещё сейчас, когда четвёртый десяток пошёл?
   -- Значит, вы не хотите?
   -- Почему, забавно, -- она снова склонила голову к папке и стала читать урывками, - больно скоро переворачивала страницы. -- Забавно.
   -- Вы часто вспоминали о том времени? Жалели когда-нибудь, что не вышло из вас подруг?
   -- Странно, что вы именно так спрашиваете... Я детство очень редко вспоминаю, почти никогда. Но знаете, было пару раз так, что я вспоминала больницу, и Аньку эту вспоминала. Но если честно, вы думаете что мы, две взрослые тётки, подружимся по старой памяти?
   -- Всё зависит от того, хотите ли вы, чтобы тогда всё пошло иначе?
   -- Я подумаю.
   -- Мы подождём.
   -- Я хотела несколько дней подумать. Срочно что ли?
   Тристан очень мягко ей улыбнулся:
   -- Люди быстро чувствуют, осталась между ними связующая нить, или нет. И вы тоже уже почувствовали.
   Во взгляде Ирен и в том жесте, с каким она захлопнула и приобняла папку, проскользнуло нечто решительное.
   -- Хорошо. Пусть приходит в гости.
   -- Это мы должны забрать.
   Конечно, Анна никуда не придёт. И не вышло бы у них подружиться, встреться они действительно спустя столько времени. Всё чудо Здания и всё чудо нашей работы заключалось в том, что мы могли возвращать тот единственный момент из прошлого, когда кто-то сделал что-то не так.
   -- До свидания.
   С щелчком закрывающегося замка, темнота подъезда рухнула сверху лавиной и мы вновь оказались там, откуда пришли. На втором этаже, на захламленном лестничном марше. Ни коробки, ни надписи. И на самом деле за этой дверью была заброшенная пустая квартира с несколькими высокими комнатами и заколоченными окнами, где никто не жил, кроме пыли и брошенной мебели.
   Нил негромко помянул святых. Принял боевое крещение, что называется.
   -- Эта твоя работа и есть. Только в следующий раз всё придётся делать одному и разговаривать с человеком тоже тет-а-тет. А как только с десяток случаев наберётся, научишься уже и без ответов разбираться, - хочет ли человек "реставрировать мост" или нет, и жива ли связующая ниточка.
   -- Ну, ты и втянул меня, дружище, в историю... -- в голосе Нила мешалось удивление, восхищение и боязнь.
   -- Привыкнет, вот увидишь, -- Трис шепнул мне это прямо в ухо, -- я в нём не ошибся.
  
  

Строитель

   Был уже конец марта, а дело мы всё никак закрыть не могли. Переживали за Сыщика, а загвоздка вышла с Тристаном. И Вельтон, и Зарина и Пуля недоумевали, почему же наш Строитель медлит, когда столь очевиден тот самый пункт, после которого люди разошлись раз и навсегда.
   -- Ты уже сколько раз подряд эту историю читаешь, а? -- возмущался Вельтон. -- Нет там ничего другого, кроме телефонного звонка!
   Половина нашего агентства была на стороне того, что работать нужно именно с тем самым случаем, когда Ирен позвонила Анне и разговаривала с ней про шоколадки. Вторая половина не примыкала к первой по разным причинам, - сам Трис нутром чуял подвох и выискивал что-то, что ему мешало. Нил придерживался нейтралитета, потому что, как новичок, только вникал в специфику нашей работы и не решался делать выводы, а я поддерживала Тристана, потому что была в нем уверена. Он никогда ничего просто так не говорил.
   На реплику Вельтона Трис не отреагировал. Сидел за своим столом, застряв на одной странице и молчал, целиком и полностью погружённый в размышления. Видя, что убеждать его бесполезно, Вельтон посмотрел на часы и вздохнул:
   -- Чуть не забыл... Нил, я тебе сегодня дежурство поставил первый раз. Через десять минут у нас обеденный перерыв, так что вперёд.
   Тот не возражал, даже за дело взялся с энтузиазмом, - записывая гастрономические пожелания, ретиво присел на край стола у Пули и Зарины, детально опросил Архивариуса, получил недовольную молчаливую отмашку от Триса, и на финише оказался у моего стола.
   -- Один апельсин, -- я загнула палец...
   -- Давай сходим вместе, а то я дороги не знаю.
   -- Заблудиться боишься?
   -- С тобой получится быстрее. И мне веселей.
   -- Первый и последний раз.
   Ночь с воскресения на понедельник, двадцать третье марта, а погода как в апреле. Совсем тёплая. Правда, синоптики обещали возвращение циклонов. С этого Нил начал беседу, когда мы вышли на улицу и двинулись по направлению к круглосуточному магазину.
   -- Как тебе здесь, не жалеешь?
   -- Нет. Я всегда готов к приключениям.
   -- Большая часть времени в агентстве проходит в ожидании. Мы сидим в комнате наверху и ждём появления посетителя. Бывает, в течение недель.
   -- Хорошая у вас компания. У Вельтона не кончаются истории. Но я готов, как очень храбрый человек, терпеть даже скуку.
   Я для порядка порасспрашивала его о том, откуда он приехал и нашёл ли работу, а Нил умудрился уклончиво ответить и сменить тему.
   -- А что Трис тянет?
   -- Он работает.
   -- Всегда так?
   -- На моей истории впервые.
   -- А давно ты в агентстве?
   -- Не очень, -- отчего-то мне тоже захотелось отвечать уклончиво.
   -- Здесь познакомились?
   -- Нет.
   -- А где?
   Я хмыкнула. Историю нашего знакомства никто не знал, ни я, ни Трис, не сговариваясь, ни с кем деталями не делились, предпочитая отвечать "на улице", а если вопрос звучал "кто вас познакомил?", отвечали "никто". Я человек не суеверный, но внутренне мне хотелось свой счастливый случай уберечь от любых комментариев. Так, словно если про него прознают, то растащат по кусочкам, разберут на составные, и не останется никакого волшебства и необычайности дождливого летнего дня. Это семейная тайна.
   -- На улице.
   -- Как это?
   -- Очень просто. Ты дорогу запоминаешь? После этого дома нужно свернуть.
   -- Конечно, запоминаю.
   В магазине работников агентства знали уже в лицо. Каждую ночь в строго определённый отрезок времени кто-нибудь один обязательно появлялся в дверях, и говорил "Доброй ночи". Я пошла за апельсинами, предоставив Нилу самому ориентироваться в отделах для закупки всего, что он записал на листочке. Мы встретились на кассе, пошли обратно в агентство, и я спросила:
   -- Нил, а Трис изменился со времён студенчества?
   -- Постарел, конечно.
   -- А что это значит?
   -- Стал более скучным... хотя сейчас я вижу, что многие его воздушные замки оказались действительностью. Я бы никогда не поверил, что сам буду в этом участвовать, во всём этом паранормальном явлении вашего Здания.
   -- Ты хочешь сказать, -- я даже сбавила шаг, чтобы мы не слишком быстро вернулись, и я смогла бы расспросить его, -- он уже тогда говорил об агентстве?
   -- Нет, -- Нил качнул пакетом с продуктами и выдержал паузу, вспоминая, -- я не скажу дословно, что он говорил в те времена, когда мы сидели на скучных парах, но общий смысл сводился к тому, что он хотел чуда. Это сейчас звучит по-детски, но его словами это выглядело не так, это было серьёзно... но не научно обоснованно и не религиозно, а как-то...
   Нил не нашёл слов для продолжения, только покрутил пальцами в воздухе.
   -- Я потому и поверил ему про "Сожжённый мост", он когда мне стал объяснять об этой работе, это было по-настоящему и нешуточно. И тогда он мне про чудеса объяснял точно так же. Никогда не подумаешь, что это бредни или ребячество. Или безумие. Я не поверил сразу лишь про одно, - что он теперь женат.
   -- Он говорил, что никогда не женится?
   -- Не то чтобы. Трис был и, наверное, остался идеалистом, и слишком привередничал. Он никогда не предъявлял никаких требований девушкам вообще, но я знаю, что рядом с собой он мог видеть только идеал. Так что ты, Гретт, совершенство!
   -- Как же.
   Прекрасная мы пара - он идеальный мужчина, а я, выходит, идеальная женщина. Я-то знала, что женился он на мне вовсе не из-за того, что решил, будто нашёл идеал, а совсем по другой причине. Мне стало грустно, и то, что Нил стал рассказывать ещё об их общем студенческом прошлом, я уже пропускала мимо ушей.
   Мы с Трисом условились об одной вещи, - если кто-то из нас полюбит и захочет создать настоящую семью с другим человеком, то мы отпустим друг друга. Мы останемся друзьями, конечно, как прежде. Сейчас мне стало тревожно от представления, что вдруг это произойдет, - Трис найдет леди безупречность, полюбит её и навсегда меня оставит. Он станет делить себя между мной и ей, между дружбой и любовью, и есть уверенность, что доля, выпадающая мне, будет очень и очень маленькой. Неизмеримой с тем, что сейчас Трис принадлежит только мне. Даже когда у него были небольшие увлечения, я знала, что это не грозит нам разлукой. Я знаю, в моём чувстве было что-то ненормальное на посторонний взгляд, но сердцу не прикажешь. Так же и он понимал, что я привязана к нему. Это было родство такого рода, такая привязанность, что я обретала веру в единство. Духовное единство. Созданное где-то не на земле ещё до нашего рождения. За оставшиеся минуты до возвращения, я успела решить, что Трису идеала никогда не сыскать, а значит, мне можно не волноваться.
   За обеденным перерывом все, жуя, заняли себя разговорами. Пуля с Зариной, Вельтон расспрашивал Нила, а я подсела поближе к Тристану и протянула ему очищенный апельсин. От его аромата у любого бы слюнки потекли, а он отмахнулся:
   -- Не хочу.
   -- Ищешь ответ?
   -- Вот-вот поймаю. Кажется, что разгадаю, а эта истина уходит у меня из рук, как приятный сон от памяти. Я не могу здесь сосредоточиться, -- он окинул комнату раздражённым взглядом, -- мне нужна тишина.
   -- Но ты не можешь уйти с этим из Здания. И ты не можешь войти ни в одну из пустующих квартир, ты же знаешь.
   -- И попросить помолчать всех тоже не могу.
   -- Иди в мою каморку.
   -- Там всё твое, для Реставратора.
   -- А ты попробуй.
   -- У меня путаются мысли, Гретт. Логикой я вижу очевидный поворот, - если бы этот телефонный разговор состоялся иначе, если бы эта Анна зацепилась за этот дурацкий повод с шоколадками, и сказала, что обязательно к ней приедет, или пригласила бы к себе, или просто договорились встретиться на улице, то всё бы наладилось. И дружба бы не прервалась. А внутри меня всё против этой логики.
   --В чём сомнения? -- тихо спросила я, стараясь своим разговором не привлекать внимания.
   -- Я просто вижу. Как Строитель вижу, что рухнет этот мост от первого на него шага, не выдержит. Словно он склеен из бумаги, всего лишь модель, видимость. Вся его схожесть с настоящим мостом из дерева лишь в том, что оба могут сгореть. А бумажный - сгореть моментально.
   -- Посиди у меня, в тишине. И съешь апельсин, -- я опять сунула ему апельсин под самый нос, и Трис не удержался, неуклюже откусил прямо с руки, забрал оставшееся и пошёл в каморку.
   Через пять минут прямо из-за двери раздалось:
   -- Гретт, как это называется?!
   В комнате все стихли, а я даже вжала голову в плечи, когда через мгновение из каморки Тристан выскочил с листом в руках.
   -- Как ты могла потерять это? Вот он, тот самый рисунок!
   Все всполошились. Зарина и Пуля первыми подскочили к рисунку, чтобы посмотреть на изображение, Нил легко подлетел и заглянул через плечо Зарины, и только я с Вельтоном остались сидеть на своих местах. Я была ошеломлена.
   -- А что, что здесь такого?
   Он повернул лист ко мне. Обе девочки были нарисованы стоящими в дверях палаты. Коридор освещён, а в палате уже не горел свет, так что оба силуэта получились по-разному. Ирен была освещена, а Анна вся как тень. Выражение лица у маленькой Ирен было грустное. Даже обиженное.
   Никто ничего не понимал, как бы не смотрели.
   -- В чём смысл? -- подал голос Нил, а Тристан неотрывно смотрел на меня укоризненными глазами.
   -- Этого не написано в тексте, -- наконец произнес он, -- потому что в словах "не помнить" правду легче.
   Как я могла объяснить всем, что была сама не своя после своей работы. Мне выбил из равновесия отображённый Тристан, целующий эту Анну! Я и не помнила, как я отбирала настоящие рисунки от фальшивых и смутных воспоминаний, как могла ошибиться и пропустить один. Никогда прежде со мной не было таких ошибок и такой халатности.
   -- Ребята, простите.
   -- Объясни же нам!
   Пуля не выдержала, взяла в руки уже сшитое дело и стала пролистывать, быстро пробегая глазами напечатанное.
   -- Рассказывай, Тристан!
   -- Она обидела её.
   -- Кто кого?
   -- Анна Ирен...
   -- И?
   Он вдруг замолк и его взгляд уперся в стену. Меньше чем за секунду, я успела заметить, что он сделал новое открытие, и что он вновь в тупике. Но это не возвращение на круги своя, всё к тем же воротам, это какая-то новая проблема. Никто другой этих перемен не увидел, все также вопросительно смотря то на него, то на рисунок, а сам Трис встряхнулся и очень спокойно произнёс:
   -- Мне нужно ещё подумать.
   Вздох усталости и разочарования мягко потряс стены. Все разошлись за свои столы, а Тристан опять уткнулся в папку, аккуратно вложил иллюстрацию между листами и сделал вид, что углублённо читает. Я сидела с боку, я видела, что это обманка, - он был погружён в свои мысли. Как же мне было стыдно за свою невнимательность.
   В работе агентства всё было сплетено из тончайших связей материального и чего-то недоступного ни разуму, ни наукам. Игры со временем и с судьбой. Чем лучше раскрепостит человека Настройщик, тем легче он раскроется со мной, Реставратором, и с Летописцем. Сыщик по собранным материалом находит потерянного и определяет - есть ли ещё обоюдная связь. А Строитель, самый последний из звеньев, выстраивает утраченное. Одна моя такая потеря, всего лишь рисунок, на первый взгляд, могла обернуться провалом в лучшем случае, и катастрофой в худшем. Как если бы хирургу дали пациента с неправильным диагнозом, а он, доверившись показаниям в мед карте, анализам и утверждениям диагностов стал проводить операцию. А какой-то олух проглядел аллергию на вводимый медикамент.
   К Строителю всё это дело должно попасть таким, чтоб не было и соринки недосказанности или тайны. Только тогда он мог выстроить мост, - и изменить жизнь.
   К концу рабочего дня я заметила, что он давно уже забыл, что на меня нужно сердиться. Он был полностью и целиком сосредоточен над новыми открывшимися обстоятельствами.
   Мне так нетерпелось спросить, что же это за обстоятельства, что я мучительно переживала свои классы в мастерской. В этот раз я не стала экспериментировать с уроком, и работала по старой схеме анализа чужих произведений. Всем было скучно, мне самой было очень скучно.
   Заехала к родителям, как всегда, потом к старой Гелене, и только потом домой. А Тристан ещё не вернулся.
  
  

Нравится

   К ужину я Триса не дождалась, легла спать. Оказывается, он после работы встречался с Нилом, чтобы обсудить его обустройство в городе и поиски официальной работы. Трис занял ему денег на первое время, и вместе они смотрели несколько комнат в наём, получше, чем у Нила была сейчас. Со своими родителями он категорически отказывался жить, даже учитывая трудное положение. Кто знает, от чего сам Нил уехал когда-то из родового гнезда, этого он не рассказывал.
   Одним словом, с Тристаном поговорить о деле мне удалось лишь за завтраком. Завтрак всегда готовил он, и обычно так получалось, что я всегда становилась зрителем этого процесса. За то зачастую Трис никогда не видел, как готовлю я, потому что отсутствовал дома. Черта совершенно потрясающая для мужчины, если он не повар по своей профессии, - не уставать готовить каждый день. И не просто пожарить яичницу, щедро засыпав её зелёным резаным луком, а довольно сложные блюда, требующие времени и внимания. Его нисколько не смущала кухня, он знал, что где находится не хуже меня, а может быть и лучше, и управлялся со сковородками и кастрюлями просто. Сказались годы самостоятельной жизни и любовь к вкусной еде.
   -- Твой упущенный рисунок, это иллюстрация того случая, что произошёл ещё раньше звонка. В тексте этого нет подробно, но и так уже можно понять, что Анна её чем-то обидела. Что-то пустяшное, и Ирен стерпела, сделала вид, что это её нисколько не задело. И поэтому потом, много времени спустя, когда их обоих выписали, всё равно решила позвонить ей и не дать дружбе забыться. Если бы Анна не струсила и не скапризничала, они бы стали подругами, дружили все эти годы...
   -- А в чём загвоздка тогда? -- я сидела на стуле, подобрав ноги и подперев коленками подбородок, рассеянно следя за тем, как он резал овощи, и внимательно слушая.
   -- Я уверен, что все эти годы Ирен будет глотать обиды, делать вид, что всё в порядке, только бы сохранить дружбу. У неё в детстве не было подруг. А у Ани полно. Только её как подругу, никто не ценит, и с её сложным характером мириться не будет. Никто, кроме той самой Ирен, что ещё в больнице стерпела обиду.
   -- Поэтому Анна сейчас так и страдает об утраченной возможности дружить с той, кто может её терпеть?
   -- Да. Ирен, как выяснилось, тоже порой вспоминает об Аньке, как она говорит. И тоже бы хотела, чтоб то, что когда-то пошло не так, повернулось иначе, но она не представляет сейчас, что дружба выйдет мучительной. Что такая подруга больше отравит ей жизнь, чем принесет радости и сочувствия. Анна будет счастливой, а Ирен будет о своих ранах молчать.
   -- И что делать? Ты будешь восстанавливать такой мост?
   -- Я должен поговорить с этой Ирен.
   -- Ты ей скажешь всё? -- я удивилась. У нас ещё не было случая повторного визита, и тем более не было случая посвящения в ход возможных событий жизни участников дела.
   -- Я лишь хочу выяснить, может, ей сейчас живется в сто раз горше в своем одиночестве...
   -- А если ты выяснишь, что нет, ты возьмёшь на себя такую ответственность?!
   -- Нет, конечно. Мы все решать будем.
   -- А Анна?
   -- Её нынешняя тоска, это тоска вампира по донору... её спрашивать не стоит.
   Интересный оборот. Больше всех этому воспротивится Вельтон, он у нас сторонник порядка и отклонение от поставленных правил считает риском.
   -- А если это не понравится Зданию?
   Трис пожал плечами, накрыл блюдо для запекания фольгой и поставил его в духовку.
   -- Тогда Здание не пустит к Ирен, мы не сможем найти дверей. Если найдем, значит, дано добро... ладно, ужин буде готов через полчаса. Я в душ, воду на кухне не включай.
   -- Знаю. Рубашку не забудь...
   -- А ты руки, наконец, вымой...
   -- Это не грязь! -- Заорала я уже в коридор.
   Не во всём мой муж для меня был идеальным. Нашлось то единственное, что мне не нравилось в Тристане. По настоящему это не было недостатком, это для многих женщин даже было привлекательным в мужчине, а я не могла не поморщиться, когда он после душа или после ванны, или, наоборот, только после сна собираясь умываться, разгуливал по дому с голым торсом. Мне не нравилась волосатая грудь. Если говорить обобщенно, то мне было всё равно, лысая или волосатая грудь у мужчины, я всего лишь считала отсутствие волос более эстетичным. Но на Тристана смотреть равнодушно я не могла, - если брови у него были бесцветные, щетина на подбородке вылезала русо-седая, голова пестрела каштаново-русо-седыми прядями, то на груди у него росли абсолютно чёрные волосы. Короткие гладкие волоски, усеявшие кожу наподобие прореженной шерсти, и располагались таким ровным участком, что это выглядело специально обритым! Ни к шее, ни к животу, никаких дорожек, никаких поползновений даже, - ровный, овалоподобный, совершенно чужой на теле. Он знал, что меня это раздражает, и в большинстве случаев был снисходителен, но порой плевал и ходил так, как ему хочется. Особенно летом, когда дома было душно и жарко.
   Тристан отвечал мне взаимностью. Ему тоже кое-что не нравилось во мне и раздражало, и это тоже относилось к внешности:
   -- У девушки должны быть красивые руки...
   В прошлую среду я получила заказ на роспись глиняных фляжек. Я делала сначала эскизы, потом работала со специальными красками, и ничего не могла поделать с тем, что многое въедалось в ногти, не смывалось полностью с кожи, особенно застревая в мелких царапинках. Я стригла ногти коротко для удобства, у меня были заусенцы, потому что никогда не следила за маникюром и считала пустой тратой денег и времени. Слишком часто я вырезала свои орнаменты на деревянных заготовках для оформления каких-либо помещений, бралась за декорирование стен, за глиняные растительные панно, за тушь, за бумагу, за перья, за ножи. Весь этот рабочий процесс был обречён на порезы пальцев, на обломы даже коротких ногтей, на то, что если растворитель и брал краску, то, вычистив, сушил кожу до белых трещинок, и никакие кремы не помогали.
   А Тристан считал, что о красоте женщины в первую очередь говорят её руки. Они должны быть изящными, нежными, элегантными. Ему, наверное, было также неприятно смотреть на мои запущенные и замусоленные пальцы, как мне на его голую грудь, но, в отличие от меня, он был вынужден лицезреть их всегда. За то он никогда меня не упрекал первым, говорил "помой руки" только когда я первая говорила "надень рубашку", это стало даже привычкой, устойчивым сочетанием, как вечный пароль-ответ.
   Овощи и мясо запахли в духовке, а я кончиком полотенца оттирала с указательного и большого пальцев лёгкий серый налёт туши. В ванной у меня лежала специальная старая зубная щётка для чистки рук, на кухне у раковины стоял пузырёк с моющим средством, но я ограничивалась попыткой стереть всё полотенцем.
   За окном давно был поздний вечер. Времени до одиннадцати как раз оставалось только поужинать, и не спеша на работу. С Анной мы договорились, что придет она завтра, а сегодня, если Трис будет настаивать, соберём совет.
   Хаотично попрыгав мыслями то с нашего дела, то с того, что мне не нравится у Триса, то вернувшись мыслями к своим рукам, я оставила полотенце на столе и проверила духовку. Почти готово. Достала тарелки, вилки, нарезала хлеб и увидела, как он с мокрой головой, одетый, как я просила, вновь появился на кухне.
   Это было наше обычное утро, как всегда перед работой в агентстве, но почему-то именно сегодня я особенно пристально обращала внимание на то, что мне в Тристане нравилось. Даже не совсем верно. Нравилось мне многое, а это особенно. Тристан очень красиво ел. Что бы ни было у него на тарелке, в руках, в ложке или на вилке, непременно хотелось съесть то же самое, даже если вроде и сыта. На придирчивый взгляд, он ел также как и все прочие люди, но в каких-то неуловимых для разбора мелочах, он превращал это в очень привлекательный процесс, причем не специально. Даже когда он сидел, обедал, думая, что его никто не видит, он был верен себе. Это, видимо, дар божий, которому я слегка завидовала.
   Яблоко ел с ножа, - тоже начинало хотеться яблок. Просто кусал, перехватывая за чтением книги, - хотелось отнять половину и попробовать, такое ли оно сладкое, как кажется. И пил он красиво. Я за ним каких только напитков из-за этого не перепробовала, - и кофе с лимоном, и овощные соки, и спирт, и кислого красного вина, и тёплый кефир с растворенным мёдом... многое он сам не любил пить, но узнавала я это только после того, как он со вкусом опустошал стакан, а потом смотрел, как кривлюсь я.
   Что это была за тайна - уму не постижимо. Не я одна это знала. Зарина и Пуля рассказывали мне, что, когда они только начинали работать в агентстве, они не могли нормально съесть свой обед, потому что, случайно взглянув на Тристана, были заворожены зрелищем, а потом они понимали, что свой обед из буженины, свежих огурцов и белой булки не так уж и вкусен, как ломоть чёрного хлеба с солью и сыром, который этот невероятный Строитель ел неспеша за своим рабочим столом. Даже у Вельтона, бывало, пропадал аппетит к горячему супу из термоса и ароматным котлетам, если он позволял себе обращать внимание на обед Тристана. Потом привыкли все. Но Пуля мне однажды призналась, что попадись ей такой муж, она бы закармливала его и запаивала всем, чем только возможно, лишь бы почаще любоваться тем, как красиво и аппетитно он ест и пьёт. В своё время я даже пробовала анализировать и сравнивать, но понять, что он такого волшебного делает, не смогла. Слава богу, на нашей кухне мы ели одно и тоже, и пили одинаковые напитки, и приступы острой зависти меня не грызли.
   Сам же Трис не придавал этой обаятельной черте никакого значения. Он этим не злоупотреблял, не гордился, не смущался, - просто не замечал.
   В этом случае я о взаимных чувствах не знала, - я не знала, нравится ли Тристану во мне что-то особенно, как мне в нем. Никакими талантами и обаянием я не славилась, волшебством тем более, и могло так быть, что особенно ему не нравилось ничего. Но от этого я не страдала.
  
  

Керамист

   Сыщик двери снова не нашёл. С Ирен поговорить не удалось, и на нашем совете возник горячий спор о том, стоит ли восстанавливать этот мост. Я сама колебалась, потому что вспомнила одну свою собственную печальную историю с дружбой. Зарина тоже была неуверенна. Пуля меняла своё мнение, как и Нил, и только Вельтон твёрдо сказал с самого начала:
   -- Если всё так, как ты говоришь, то девчонки сами рассорятся через какое-то время.
   -- А смысл?
   Вельтон показал в сторону стеллажей:
   -- Посмотри по всем прежним делам, не было такого, чтобы агентство отказывало пришедшему в помощи, если была у людей связующая нить! И с каких это пор, ты, Трис, стал предвидеть будущее?
   -- Я вижу этот мост, --произнёс Тристан, -- есть легкие конструкции, есть тяжёлые, есть такие, как произведения искусства, а есть... как этот, - изломанный, с проплешинами арматур, не крепкий. Нормально бы, кажется, но взглянешь и подумаешь, - кто выстроил здесь этого урода?
   -- Успокойся. И не выкабенивайся, архитектор.
   -- Доброй ночи...
   Зарина всплеснула руками и после нескольких секунд ступора первая из нас ответила:
   -- Добрый...
   В открытых дверях стоял мужчина, нерешительно посмотрел на нас, нерешительно оглядел комнату, и как-то качнулся назад, собираясь уйти.
   -- Куда же вы? Проходите.
   -- Да я... не уверен даже, зачем зашёл.
   Мужчина стал крутить в руках свою кепку и переминаться с ноги на ногу. Ему было точно за пятьдесят, лицо крестьянское, только что ни бороды, ни усов не было. Глаза глубоко посаженные смотрели с прищуром, и поблёскивали, как у мыши.
   -- Чаю хотите? -- Спросила Зарина и взяла из-за стола Пули её термос с чаем.
   -- Да, пожалуй. Хорошая у вас конторка, -- он прошёл и сел на диван, не снимая куртки, только кепку из рук выпустил и положил рядом. -- Название только не пойми какое.
   -- А то, не без этого...
   Пока Зарина наливала ему в чистую кружку чай, мы потихоньку разошлись по своим местам. Пуля ни словом не пикнула про свой термос.
   -- Кого потеряли-то, а? Отчего ноги домой не идут?
   -- Да я один живу. Один. В школе вот задержался, печь днём включил, а время рассчитать забыл. Пришлось со сторожем до самой ночи вот просидеть.
   -- Как вас зовут?
   -- Виктор.
   -- Здесь все свои, Виктор.
   Мужчина отхлебнул чаю и прищурился, закачал пальцем.
   -- Я знал, знал... я второй день хожу мимо. Я знал, что это моя дверь!
   Настройщик разговаривала с новым человеком так, словно бы сразу знала, как с ним нужно разговаривать. С нескольких первых фраз девушка принимала стиль речи посетителя, умела к месту хмыкнуть, к месту схмуриться, или сделать выражение лица "да-да, я тоже бы в это не сразу поверила", притом, что собеседник ещё не успел высказать своего отношения к сказанному, а она попадала в точку.
   Виктор оказался керамистом, ему было пятьдесят пять, и уже десять лет он был в разводе, - жена и взрослый сын жили отдельно.
   История, о которой он до сих пор не может забыть, случилась когда ему было сорок. Школа отправила его в командировку в другой город, там проходила большая ярмарка, и на ней он должен был показать работы учащихся, и заодно мог попродавать что либо из своих изделий. Было лето, хороший солнечный день, лотки растянулись в несколько рядов и зрителей было много. Напротив Виктора расположилась молодая девушка с мягкой игрушкой, судя по табличке, из местной школы рукоделия, и тоже продавала свои работы и показывала детские. Всё бы ничего, да пошёл дождь, - с утра солнце, а ближе к двум часам полило. Народ кто чем позакрывал товар, да побежал прятаться под козырьки ближайших построек, одна лишь девушка заметалась, пытаясь быстренько подгрести под себя валяных из шерсти медвежат, мышат и кукол, и закрыть их собой.
   -- Дарю зонтик только за поцелуй!
   Виктор поспешил на выручку со своим зонтом. Самому вымокнуть было не страшно, и керамика ни как не могла пострадать от воды. На счёт зонтика он, конечно, пошутил, отдал его просто так и вернулся к себе, но, что самое удивительное, - после того как кончился дождь, зонт девушка отдала обратно и поцеловала Виктора в самые губы. До конца ярмарки он больше не мог оторвать от неё глаз, а когда приехали автобусы и он уносил свои коробки, чтобы возвращаться домой, заметил, что она тоже на него смотрит и что лицо у неё расстроенное.
   -- Поверите ли, -- продолжал свой рассказ посетитель, -- я всю дорогу назад оправдывал себя, что я умный для мальчишеских выходок и приключений, не молодой, женатый, у меня сыну уже тогда восемнадцать исполнялось... я ехал домой, и это было самым правильным. А через месяц в нашу школу пришла маленькая посылка. Адрес наш, а кому, было написано "учителю керамики".
   -- И что там? -- выдохнула Зарина, распахивая глаза.
   -- Там маленькая куколка из лоскутков и записка с именем и адресом, а в конце слово "напиши". Я догадался, что город и название школы она запомнила с моей таблички, и как-то смогла найти более точный адрес... Ох, сказать, что я начал думать тогда, вспоминать не хочу. Ну, кто я такой? Самый обыкновенный мужик, горшки кручу, всю жизнь это делал. С детишками стал работать, с женой уже двадцать лет как, всё притерлось, я даже в молодости глупостей не совершал, и фантазии у меня не было, а тут... а тут словно приглашение... -- Виктор стал крутить в ладонях пустую кружку из-под чая, как крутил кепку. Видимо, вращение предмета в руках его успокаивало. -- Не мог я ни на что такое решиться тогда, постарел уже, а девушка во мне обманулась, придумала. Глупо это всё, вот, что я тогда думал.
   Слушая, я поймала себя на том, что сижу и улыбаюсь. Я была влюблена во все зонтики на свете, и который раз испытывала огромное счастье и облегчение оттого, что создала, а не упустила свой счастливый случай в свой судьбоносный день.
   -- Брак мой разваливался, я долго закрывал на это глаза, но с женой у нас было слишком мало понимания. Всё стало более явным, когда сын стал студентом и уехал учиться, и больше нас ничего не связывало. Я слишком боялся перемен, но жизнь стала невыносимой и для меня и для неё, и мы разъехались. Вернее я ушёл, - забрал чемодан с вещами и документами, первое время жил в подсобке в школе, потом снял комнату. Так и живу.
   -- А игрушку вы забрали с собой?
   -- Нет. Письмо-то я выбросил, а кукла сама исчезла спустя неделю. Домой я её не принёс, в школе на полке оставил. Да что там, всё потерял. Ведь семья разваливалась, не было семьи-то уже тогда, и пятнадцать лет назад. Да и я, дурак, слишком много думал, когда нужно было вот, -- Виктор похлопал себя широкой кистью по груди, -- сердце-то послушать.
   Потом спохватился, что сидит до сих пор в верхней одежде, расстегнул молнию, вытер пот со лба, а Зарина, сидевшая всё это время рядом с ним на диване, кивала одобрительно головой.
   -- Ребята, я ведь понял, что у вас тут что-то особенное. Как мимо шёл, увидел, так и понял. Тоже ведь вчера рукой махнул, а сегодня иду и думаю, ну, сколько ты ещё так мимо проходить будешь, уже просрал жизнь... извиняюсь. Помогите, братцы, барышни! А? Вдруг она меня ещё не забыла? Конечно, я уже старый п... -- он крякнул, -- пенсионер, а она-то ещё молодая...
   -- Так, всё! -- Настройщик категорично оборвала его. -- Никаких больше "такой я и сякой", никаких "глупо", раз пришли, - решайтесь. Если вы готовы, то и мы будем работать, но! Но если она и знать забыла о вашей встрече за эти пятнадцать лет, то не обессудьте.
   -- Готов я, готов! От меня-то что, я готов!
   Мужчина решительно встал, снял свою куртку, повесил её вместе с кепкой на вешалку, снова провёл по лбу ладонью и обвёл взглядом нас.
   -- Что там, заявление какое написать, или аванс внести...
   -- Денег не нужно, что вы! И заявлений нам не нужно, и договоров мы не оформляем.
   -- Гретт, -- позвал Тристан, -- ты сейчас сможешь поработать?
   -- Сейчас?
   -- Да. Зарина сегодня в ударе, он в идеальном настрое, на всё пойдёт.
   -- Конечно, Трис.
   -- Проходите сюда, пожалуйста.
  
  

Зависть

   -- Думаете обо мне, что я старый дурак?
   -- По-моему это вы сами о себе так думаете.
   Мы с Виктором уселись в каморке на пуфики, и я не мола не улыбаться его застенчивости. Даже не застенчивости, а какому-то прорисованному на его лице чувству, что он хочет счастья, но считает, что его не заслуживает.
   -- Меня зовут Гретт, и с моей помощью вы сможете нарисовать воспоминания.
   -- Я и сам нарисую, так бы и сказали.
   -- Это не обычные рисунки...
   Но Виктор сам дотянулся до альбома и до пастели:
   -- Такой солнечный день был! Я даже запахи помню!
   Зимой и в холодные дни в нашем агентстве никогда не ощущалось недостатка тепла, - кто и как топил заброшенное Здание, неизвестно. Было холодно в подъезде, на лестнице, но только не у нас, а Виктор, просидев так много времени в тепле, да ещё выпив горячего чаю, сидел и обливался потом, постоянно пытаясь стереть его с лица. Возможно, это было от волнения. Я не мешала ему рисовать, мне было любопытно, что получится.
   -- А вы, барышня, значит, тоже художник?
   -- Тоже.
   -- М-м... люблю я нашу профессию. Душа поёт. Как вечная любовь в сердце, как другой мир. Я когда за круг сажусь и начинаю работать, я как бы и не здесь сразу. Когда учился, такого не было, а как начал творить, так и пришло ко мне это - колдовское.
   -- Как поэтично вы стали говорить.
   -- Вы же меня понимаете, сами же рисуете.
   -- Да...
   -- Во-о-от... -- он шуршал пальцами по листу, вглядываясь с прищуром в изображение, глаза поблёскивали из глубины. -- Это же и сравнить не с чем, когда ничего не было, а после тебя возникло. Как в глину переходит и тепло рук твоих, и мыслей, пока ты крутишь этот горшок или кувшин, а на него, как на пластинку душа твоя через отпечатки пальцев переходит. Это ещё древние знали, глина - земля, основа, суть природы нашей, из неё человек сотворён. И теперь ты творишь, меняешь эту природу, придаёшь ей форму, чтобы не ты один, а всякий её почувствовал. Да... Ах, какой солнечный день был, не поверить, что дождь потом.
   Лицо посетителя изменилось, сделалось мечтательным и помолодело. В слабом освещении бра, не смотря на все морщинки и седую, перец с солью, копну густых волос, он светился чем-то. И он уже не был похож на сбрившего бороду крестьянина.
   -- Я вам завидую.
   -- А?
   -- Я не помню этих чувств. Или даже совсем не знаю их. Когда я училась, я старалась рисовать хорошо, когда работаю, - тоже стараюсь. Я всегда думала, что это и есть творчество. Все были довольны мной - и преподаватели и заказчики. Покажите мне, что у вас вышло?
   -- Сейчас, почти закончил. Что же вы, Гретт, если поставить перед вами две работы одного и того же натюрморта, например, не отличите где творческая работа, а где учебная?
   -- Не знаю. А творчеству можно научиться?
   -- Нет. Научить творить нельзя, барышня.
   -- Отдайте мне альбом, я должна выполнить свою работу.
   В рисунке Виктора было лицо девушки. Мягкие, размытые, как во сне черты, тёмные тяжёлые волосы. Не портрет, а впечатление.
   -- Сосредоточьтесь, закройте глаза и вспоминайте. Даже образами, чувствами, запахами, если хотите, как угодно. Без выдумок, без оговорок, просто вспоминайте тот день.
   Когда мои руки стали выводить его чёткие рисунки, у меня стало сжиматься сердце. Это была настоящая сказка, поэзия, солнца было так много, что я могла выразить это только цветом. Ни разу я не схватила ни угля, ни сангины, ни соуса, пальцы сами тянулись лишь к нежной пастели и сочетания этих штрихов и растёртостей, переливы света в тень, и цвета в оттенок - это были не рисунки, это была мечта. И опять я рисовала чужой, теперь уже не воображаемый, поцелуй, рисовала портрет той девушки, рисовала куколку, которая была похожа на свою хозяйку, рисовала тёмно-синий зонт, который Виктор так и не смог выбросить, не смотря на непоправимую поломку.
   Вернувшись из мира грёз, протянула пачку листов керамисту, и откинулась в изнеможении на стену каморки.
   -- Это она! -- Виктор скупо всплакнул, задохнувшись и снова вспотев. -- Боже, а я ведь забыл так подробно её черты! А говорите, Гретт, что творить не умеете... это же волшебно...
   -- Я знаю. Моя работа закончена, теперь вы можете идти.
   Я не вышла с ним, я захлопнула дверь каморки и закрыла её на задвижку. Сидела, оттирала от пастели пальцы и по-тихому плакала. От зависти, от разочарования, от тоски по неведомому, от сентиментальности, оттого, что пастель не стиралась полностью, от того, что я страстно хотела чего-то и не могла понять - чего.
   -- Гретт?
   -- Я скоро выйду, Тристан, подождите!
  
  

Семья

   Только раз в жизни Тристан видел, как я плакала.
   Не торопясь, прогулочным шагом я шла на работу в мастерскую и вспоминала август того года, когда стояло такое холодное лето, что большую часть свободного времени все люди проводили дома. У меня был отпуск, Тристан только собирался отдыхать в сентябре, как пришла телеграмма, что у него погиб отец.
   Историю его семьи я постигала в два этапа. Первый раз очень поверхностно в первые полгода знакомства с ним, когда мы ещё узнавали друг друга, а второй, когда Трис, вернувшись с похорон, привёз зеркало и семейный альбом. Его родители были очень молоды, поженились сразу после окончания школы и уезжать из своего крошечного провинциального городка не хотели. Обоим было по семнадцать лет, молодой отец устроился на работу, а мать сидела дома в положенном ей декрете. Жили они у его родителей, дед-то, когда у него появился редкий на то время фотоаппарат, и делал много снимков. Он снимал всё - городок, завод, парк и скверы, природу, себя и домочадцев, свой дом, улицу, даже парадную и крыльцо.
   Когда Тристану было четыре года, его мать попала в аварию и умерла. Её родители через год уехали из городка к старшей дочери-эмигрантке по мужу. Дед перестал фотографировать совсем, а отец на какое-то время запил, но потом остановился, нашёл себе женщину и жил с ней в гражданском браке. Тристан же, закончив школу, подался сюда поступать на архитектурный, жил в общежитии, а на старших курсах, когда стал подрабатывать, снимал отдельную комнату. Квартиру он смог купить после защиты диплома благодаря своим бабушке и дедушке по материнской линии. Оказывается они, продав свой дом, и уезжая заграницу, оставили эти деньги внуку именно для того, что бы он, получив образование, смог нормально встать на ноги и не думать хотя бы о проблеме жилья. Тристан уговаривал отца переехать к нему. За его годы учёбы и бабушка, и дедушка скончались, гражданская жена ушла, отец остался совсем один. Тристан боялся, что тот начнет пить опять, да и просто ему не хотелось оставлять его в таком одиночестве. Но отец воспротивился, ему было всего сорок на то время, он твёрдо планировал остаться в своём городке и даже поискать себе новую жену, грозился наградить старшего сына младшими братьями и сестрёнками. Так и общались, - изредка письмами да телефонными звонками три раза в год.
   Когда мы поженились, Тристан свозил меня к нему на знакомство. Особенность нашего брака мы ещё раньше условились скрывать от всех, и как бы не было противно лгать отцу, он оправдывал себя тем, что тот всё равно бы не понял наших отношений.
   Родовое гнездо не произвело на меня особого впечатления. Дом был не так уж и крепко построен, его ветхость не была благородной стариной, а развалиной, внутри, в квартире, было очень много хлама, накопленных старых вещей, и, не смотря на то, что мой свёкор молодо выглядел, по своему жилищу он создавал впечатление, что был и остается стариком. Тристан был на него не похож, только немного - тонким с горбинкой носом. И в комплекции они отличались, - долговязая фигура Тристана казалась ещё длиннее, когда они вставали рядом, а отец из-за покатых плечей казался не просто низким, а раздавленным. Особого радушия к моей персоне он не проявил, только любопытство и небольшой допрос с пристрастием тет-а-тет. Все жили своей жизнью, разойдясь давным-давно.
   Эти несколько дней, когда меня знакомили с городком, Тристан не уставал сокрушаться, что многое перестроили. Что-то снесли совсем, и много замечательных загадочных пустырей застроили одноэтажными магазинами, что нет того-то, нет того-то...
   По возвращении жизнь потекла размеренно, по-новому, и достаточно быстро вошла в такое русло, как мы сейчас живем. Хорошо.
   С похорон Тристан приехал серый, давно не бритый и молчаливый. Нет, он рассказал кратко, кто был, что за бумаги он оформил, куда квартиру отписал. Он быстро раздал более менее целую мебель, вещи выбросил, и теперь, если он вдруг вернётся на малую родину, ему даже негде будет остановиться. Да и не осталось её, родины, городок не тот давно, изменившийся, и родных - ни одной живой души. На следующий день зеркало уже висело в прихожей, а Тристан был повеселее, побрился, завтрак вечером готовил как всегда легко и по-хозяйски. Я не помню, зачем я тогда пошла в комнату, но когда вернулась на кухню, встала в дверях, глядя на спину Тристана. Он что-то нарезал, его голова была полуопущена, а плечо слегка двигалось, всё так обычно, а меня вдруг начали душить слёзы. Я увидела по этой спине, что ему очень больно. До сих пор или всегда, только сейчас или никогда больше, но этого не сказали мне ни его голос, ни его глаза, ни тем более то, что он говорил словами.
   Я быстро подошла к Трису, обняла его крепко и разрыдалась прямо в лопатки, вжавшись лбом в колючий свитер. Август был таким холодным, что к ночи без отопления в квартирах, а у крыши особенно, было как ранней осенью на улице.
  
   В мастерской сегодня у меня ещё оставалось много времени до классов. Переобувшись, положив ключ в бочонок, привычно прошла по аудитории и полезла за календарным планом. Я напрочь забыла, что сегодня за занятие должно быть. Но, даже прочитав эту тему, не смогла сосредоточиться на работе. Я села на один из стульев у стены, обняла книгу с репродукциями и стала вспоминать семейный альбом Триса.
  
   Мы так постояли немного на кухне, - я, ревущая, и он, закаменелый. Он сразу понял, почему я плачу, он не спрашивал, что со мной, и не случилось ли чего у меня за время его отсутствия. Обернулся, обнял меня коротко и крепко, а потом сказал:
   -- Пойдем, я покажу тебе ещё одну вещь, что привёз из дома.
   В старом альбоме были фотографии, которые сделал дед. Больше трёх четвертей снимков потерялось, Трис сам собрал, что нашёл среди вещей и книг, и сложил вместе, поэтому кроме портретных фотографий попадались и простые снимки улиц, домов и природы. Да, городок тогда был пустыннее, просторнее и светлее. Ни одного цветного изображения, и бумага такая плотная, как будто раньше печатали на лакированном картоне. Фотографии матери Тристана было всего три, сам Тристан, маленький, был такой смешной и страшненький, что я невольно удивлялась. Забавно, что иногда из кудрявых и голубоглазых ангелочков вырастают блеклые невыразительные внешне мужчины, а из этого насупленного, щекастого мальчишки с широкой и выступающей верхней губой вырастает долговязый аристократ с серо-буро-непонятно какими волосами.
   -- Как тебя в детстве звали?
   -- В школе я был Тритон, во дворе Трис. Дома Танчик...
   Тогда-то, сидя на диване, я обнимала его за руку, расспрашивая про прошлое, и узнавала много деталей о его семье. В "Сожжённый мост" мы пошли голодные, потому что недожаренный ужин так и остался на выключенной плите.

Диагноз

   Занятие сегодня прошло ещё хуже, чем в прошлый раз. Мои абитуриенты не скучали, а болтали между собой, совершенно не глядя в мою сторону, а я чувствовала себя такой сонной и уставшей, что не пресекала этого. Мне хотелось разогнать всех побыстрее, и остаться одной.
   Когда классы закончились, я достала из закоулка портрет и долго на него смотрела. Его же я нарисовала? Без фотографии, только по памяти, цветом. Ведь умею, если захочу! Роясь памятью в студенческих днях, искала свои чувства. Были, были интересные задания, которые пробуждали азарт и желание по-особенному их выполнить. Были и такие, где без самовыражения не обойдёшься, и включалась фантазия.
   Запрятав портрет обратно, я пошла по другим мастерским, где ещё шли занятия по основным дисциплинам. Я тихонько напросилась на рисунок, на живопись, на занятие по композиции и по нескольку минут наблюдала за работой преподавателя, параллельно рассматривая работы учеников. Могу ли я отличить творческий рисунок от учебного? Мне все казались учебными. Учебный - это вообще был лучший вариант среди них, много было очень слабых, совсем безграмотных рисунков. Искать ответ здесь не стоило, нужно было ехать в основной корпус, где проходили занятия с уже зачисленными после экзаменов студентами, посмотреть на старшие, опытные, курсы.
   Меня это настолько взволновало, что я решила не откладывать поездку.
   В стенах университета дохнуло и сладким и горьким. Своя маленькая, отдельная жизнь, в которой каждый день встречаешь одних и тех же людей, и эти расписанные занятия повторяются с завидной цикличностью, подсаживая тебя на карусель времени. Прежняя любовь моя вспоминалась не особенно ярко, даже равнодушно, гораздо сильнее своей любви я запомнила страдания из-за неё. Сейчас даже смешно, что из-за человека, с которым у меня не было ничего общего можно было так убиваться. Я стихи писала, дневники слезами заливала, считала, что все мужчины как он, подлецы и обманщики. Это была огромная жажда любви, потом упоение страданием, и сейчас я понимаю, что все это ради одного только желания, - понимать, что я переживаю нечто великое, и в старости буду вспоминать свою первую любовь, как главное событие, сокровище, чувство и смысл жизни. Я даже состариться не успела, как осознала, какая это была огромная иллюзия.
   Ректор, который изредка приезжал в мастерские, заседал в основном здесь, и потому я прежде заглянула к нему - спросить разрешения зайти в классы и в методический фонд. Мне так хотелось взглянуть на работы, и отыскать среди них свои. Он разрешил, мне выдали на вахте ключ.
   Скажи мне сейчас учиться здесь снова, я бы ни за что не согласилась, а ностальгия была. Я подмечала небольшие перемены в обстановке, в экспозициях на стенах, новых людей в педагогическом коллективе. С радостью отмечала, что кое-что до сих пор на своём месте, здоровалась со старыми своими учителями, по нескольку минут беседовала с каждым, пока не кончилась большая получасовая перемена и все не разошлись по аудиториям.
   Мои работы лежали вперемешку с остальными, да и не за один учебный год - найти их было не так-то легко. Рисовать я умела, я всегда это знала и об этом мне всегда говорили на просмотрах. Потом даже перестали тщательно оценивать, я создала себе репутацию и мне многие ставили баллы, как говорится, не глядя. Мне легко давались техники, эффекты, материалы и именно поэтому сейчас я могла в мастерской работать практически над любыми заказами, - хоть глина, хоть дерево, хоть гобелен, хоть батик, хоть вышивка. Правда, всё это было декоративным, оформительским больше. Может, всё дело было в том, что никто ни разу не заказал мне портрет, пейзаж, натюрморт или жанровую композицию. Самой для себя рисовать и в голову не приходило. Не хотелось, не было желания. Я любила сидеть и выводить красивые чёрные линии... там пластика, ритм, выразительность. И нет содержания.
   -- Я всё умею, я же художник.
   И мои студенческие работы это подтверждали. Это подтверждали рисунки в агентстве. Надо было только покопаться внутри и найти своё, порисовать для самовыражения. Вернуть утраченное.
   После такого решения у меня на душе полегчало, как будто врач только что сказал родным пациента, что он скорее жив, чем мертв, и что при соответствующем лечении он пойдёт на поправку. Главное, правильно определён диагноз...
  
   Домой сегодня я, конечно, опоздала. Ужин у нас получился на скорую руку, и мы с Трисом легли спать на час позднее обычного. Он не любопытствовал, но я сама сказала, что пришлось после работы ещё заехать в главный корпус университета по своим делам. В агентстве у Тристана был выходной, но на сегодня должна прийти Анна, и он самостоятельно решил сместить себе график на одну ночь, за то завтра полностью на сутки будет свободен.
   Работа Строителя заключалась в том, что он вычерчивал модель моста. Посетитель должен был увидеть его, и уйти. Чертёж вкладывался в дело, папка ложилась в архив к Вельтону и на этом история заканчивалась. Посетитель уходил, и по выходу из Здания больше никогда не возвращался к нам. Его судьба менялась в далёком прошлом...
   Керамиста после вчерашней ночи мы попросили прийти через несколько дней. Он был слишком потрясён после рисования в каморке. И это было очень понятно. Когда натыкаешься на вещь из прошлого, всякого охватывает особенное ощущение, а уж если это что-то значило, и время было счастливым, то можно даже всплакнуть. А тут - в лицах, всё до каждой мелочи. Иллюстрации словно вернули Виктора во времени назад, что, казалось бы, невозможно. Меня же хвалили вчера и начали хвалить сегодня, поэтому я сбежала на территорию Тристана и встала за его спиной, наблюдая, как он работает.
   -- А мне всегда казалось, что ты их придумываешь.
   -- Нет. Поняв историю, я вижу готовый мост. Я знаю, благодаря чему он держится, как сконструирован, и перевожу на бумагу... а что?
   Он обернулся на меня, отложив карандаш в сторону.
   -- Я удивляюсь, что, оказывается, есть вещи, которых я о тебе ещё не знаю.
   -- Мы никогда не говорили подробно о работе здесь... мне кажется, что твоя специфика похожа на мою, и на Пулину.
   -- Но это не мои работы.
   -- И это не мой проект, и у Пули не её сочинение. Так и должно быть.
   -- А свой проект у тебя есть?
   Мы разговаривали в полголоса, не отвлекая от праздности других. Только Вельтон с улыбочкой поглядывал на наше шептание.
   -- Есть.
   -- Не заказ на работе, не халтурка со стороны. А свой.
   -- Да, есть, -- спокойно и даже без удивления ответил Трис.
   -- Покажешь?
   -- Когда будет готов, обязательно, -- и, считая разговор законченным, снова углубился в работу.
   Я пошла включать радио. Архивариус сегодня не балагурил, читал книгу. Нил был в магазине, Зарина зарылась в журналы, а Пуля в сочинение нового рецепта, мне не к кому было приткнуться. Вельтон, когда я проходила мимо, расплылся в улыбке:
   -- Голубки.
   Пациент жив! - повторила я в мыслях. Портрет идеального мужчины тому подтверждение, иначе бы я не смогла. Это было трудно, но это - моё. Единственное за последние годы моё произведение.
  
  

Дверь

   Последняя неделя до первого апреля прошла незаметно. Я всё порывалась начать что-то рисовать, да откладывала, потому что успокоилась на счёт своего творчества и была уверенна, что в любой момент могу взять в руки кисти и краски и... но времени пока что не находила.
   То, что Нил говорил о погоде, сбылось. Последние два дня лил затяжной противный дождь со снегом, это способствовало таянью последних сугробов, но из-за порывистого ветра на улице казалось холоднее, чем показывал термометр, и хотелось вернуться в зимнюю дубленку, а не заворачиваться по самые уши в пальто.
   В агентстве снова было безлюдно. Виктор в условленный день не пришёл, мы стали уже думать, что он не вернётся, но Пуля, бедняжка, добровольно лишила себя выходных, потому что надеялась. Следующий этап должен был быть её, и она ждала каждую ночь, что появится в дверях керамист, и она напишет его романтичную историю. Нилу, Сыщику, пока не довелось проверять себя в самостоятельной работе, но в "Сожжённом мосте" он освоился быстро. У него был лёгкий характер, общительный, и с Тристаном они довольно часто контактировали вне агентства. Я была рада за Триса, - коллеги по официальной работе в ранг друзей не переходили, не знаю, почему, я этого коллектива совсем не знала, и лучшим другом Трис никого назвать не мог. Мы с ним на пару в этом вопросе были одиночками, пока в город не вернулся Нил, и мне он очень нравился своей простотой и улыбчивостью. В нём осталось немного от студента. Трис рассказывал, что работу он ищет не особенно рьяно, комната его похожа на спальный вагон с минимумом вещей, ест он плохо, потому что экономит задолженные деньги, спит всё утро и половину дня, а вечером мотается по городу просто так. Трис пытался пробить ему место в своей фирме, но не вышло.
   Около шести вечера, то есть для нас в самый глубокий сон, в прихожей зазвонил телефон. Это я забыла его выключить. До конца не проснувшись, поймав себя лишь на желании не вылезать из-под согретого одеяла, я услышала, что Трис подошёл первым. Приглушённый голос было не разобрать, но если он не позвал меня, значит это его, или ничего срочного. За завтраком Трис рассказал, кто звонил:
   -- Тебе заказ со студии интерьера, я всё записал и на доску там прикнопил.
   -- Угу. А что там?
   -- Открывается кафе восточной кухни, хотят, чтобы ширмы вязью были расписаны, и все разные. Большой заказ. Перезвони им завтра днём.
   -- Трис, а ты как давно в отпуске был?
   -- В агентстве? -- он убрал тарелки и поставил на огонь турку для кофе. -- Не помню. Года полтора назад, наверное, как и ты.
   -- Не хочешь летом взять?
   -- Мне всё равно.
   -- Съездим куда-нибудь?
   -- Из города?
   -- Да, недели на три.
   Трис посмотрел на меня укоризненно:
   -- Сегодня первое апреля, скажи, что ты шутишь.
   -- Я знаю, что ж мы теперь, как привязанные к городу из-за работы. Придёт посетитель раз, ему есть с чем работать, а меня можно и подождать, ты - вообще последнее звено.
   -- Нельзя, Гретт. -- Он немного выждал, следя за нагревающейся водой, а потом спросил, -- жалеешь?
   -- Нисколько. И никогда.
   -- Может, на пикник?
   Пикник с путешествием не сравнить, но я согласно кивнула. Сожалеть, что Трис втянул меня в это чудо со Зданием и со связующими нитями, - невозможно! Я часто думала, как я без этой работы раньше жила?
   -- Лето хочу, -- пожаловалась я, -- хочу сидеть в парке и есть мороженое, хочу отпуск, надоели эти анализы художественных работ...
   -- Я читаю твои мысли, -- Тристан глянул на меня серьёзно, чуть улыбнулся, и достал из морозилки мороженое, -- купил сегодня к кофе.
   В Вишнёвый переулок, не смотря на погоду, мы пошли пешком. Настроение было такое превосходное, что никакая морось его не портила, мы опять вспомнили Виктора, гадая, появится ли он сегодня, и решили, что нет. А из-за Виктора вспомнили и о зонтиках. Тристан заставил меня закрыть свой зонт, обнял за плечо и сказал, что одного его зонта достаточно. Мы пошли рядом, и мне было так хорошо, что захотелось молчать. Идти и чувствовать, как он меня обнимает. А через несколько минут внезапно поняла, что ужасно не хочу работать ни над какими ширмами.
   -- Трис, ты будешь сердиться, если я откажусь от заказа?
   -- Нет, с чего ты взяла?
   -- Деньги лишними не бывают.
   -- Сейчас они у нас есть. А почему не хочешь?
   --Мне нужен перерыв.
   -- Смело отказывайся.
   У самого крыльца Трис заметил удаляющуюся фигуру и, быстрее, чем я успела узнать его, крикнул:
   -- Виктор!
   Мужчина остановился, затоптался на месте, как тогда на пороге агентства, не зная - уйти или вернуться. Мы сами к нему подошли.
   -- "Мост" открывается лишь с полуночи, вы приходили слишком рано? Почему вас столько дней не было?
   Керамист был без зонта, хотел взять свою кепку в руки, повинуясь привычке, но спохватился, что дождь, и ограничился вздохом:
   -- Нет, не поэтому. Сомневаюсь я... Я ведь на выходных сам в тот городок съездил, сам пытался её найти, не вышло. Подумал, может, всё-таки не судьба. И ещё после тех рисунков...
   -- Что? -- я насторожилась.
   -- Это так прекрасно, - эти воспоминания. А реальность может быть не такой, и всё, что сейчас мне кажется чудесным, опошлиться. Меня греют эти воспоминания, я думаю, что у меня в жизни было нечто особенное, пусть короткое, но как сон. Не всякий сон должен становиться явью, он ведь разрушится, понимаете? Вот о чём я думал все эти дни.
   -- И всё же вы снова здесь, -- заметил Тристан.
   -- Я пришёл, чтобы всё окончательно понять, что мне следует делать.
   -- Пойдёмте с нами, наш Летописец...
   -- Идите домой, -- я вспыхнула. -- Разворачивайтесь, и проваливайте к чёрту.
   -- Гретт, ты что?
   -- Ничего. А вам, Виктор, следует делать то, что и всегда - утаптывать землю и спускать свою жизнь в надлежащее место. Чего вы встали? Шагайте.
   -- Да, наверное...
   -- Не наверное, а точно. Вы своей мечты просто не достойны. Девушка, поди, сама не подозревает, как ей повезло, что вы на письмо её не ответили, за то не разочаровалась в своей сказке о художнике, подарившем зонт за поцелуй, и не узнала, что вы на самом деле не романтик, а зануда и трус... идите и вспоминайте дальше свой солнечный день.
   Тристан потянул меня к входу.
   -- Простите нас.
   -- Не извиняйся, Трис. Это какая-то ошибка, Виктор, что вы вообще узнали о нашем агентстве! Народ часто ошибается дверью, и вы ошиблись. И о рисунках забудьте, я вам ни листочка не отдам, потому что вы и их не заслужили!
   Он тащил меня почти силой, и последнее я выкрикивала уже из парадной, а захлопнувшаяся дверь едва не ударила меня по носу. Мы погрузились в темноту и тишину. Тристан, судя по звукам, закрыл и встряхнул свой зонт, и не стал подниматься по лестнице.
   -- Ты наорала на посетителя.
   -- Я знаю. Думаешь, я не отдавала себе отчёта в том, что делаю?
   -- Зачем?
   -- Потому что мне надоело.
   -- Что надоело?
   Поднявшись на первую площадку, где окна были не заколочены и пропускали блеклый свет, я стала объяснять Тристану, который поднимался следом:
   -- Не мне решать, кто что заслужил, это я знаю. Но нянчиться с нытиками тошно, особенно когда это люди в таком возрасте. Ему нужно, чтобы его поуговаривали, начали убеждать, приняли за него решение, на которое ему не хватает храбрости...
   Мне показалось, что на третьем этаже одна из дверей была приоткрыта. Я встала на месте, вглядываясь в сумрак, и если бы ни Трис, который был рядом, могла бы запаниковать от такого. Чтобы в Здании открылась без надобности хоть одна из дверей...
   -- Что там, почему ты встала?
   -- Ничего, показалось.
   -- Гретт, скоро четыре года будет, как ты здесь работаешь, пора привыкать к странностям.
   -- Будто дверь открыта. Вон та.
   -- Этого не может быть.
   -- Ладно, глупости. И этот керамист... ему тогда сорок было, Тристан, ты можешь его понять, а? Тебе сейчас тоже... почти сорок, ты что, считаешь себя стариком? Сейчас ты бы уже не был способен на такой шаг, как побежать за автобусом, потому что я... или потому что незнакомая девушка пропала бы без зонта?
   -- Это не возраст тому причиной.
   -- И я о том же. Он - трус. Каждый, кто приходит сюда, по сути, струсили однажды в своей жизни совершить поступок, потому что испугались показаться дураками, детьми, неудачниками.
   -- Не все.
   -- Кому-то не хватает времени, да, кого-то на самом деле разводят непреодолимые обстоятельства, а вот Виктор струсил!
   -- Не горячись. Тебя никогда прежде не волновали так истории посетителей.
   -- Это потому, Трис, -- мы добрались до нашей двери, и я ещё задержалась, прежде чем открыть, -- что она похожа на нашу...
   -- Но ты меня не целовала, -- он усмехнулся.
   -- А ты не просил. Ты бескорыстно дал мне зонт и перенёс через лужи, не требуя что-то взамен. -- Я помолчала. -- Детали не в счёт, всё равно похожи.
   На месте был пока только Вельтон, мы застали его за тем, что он вешал на стену график работы на новый месяц.
   -- Когда прикажите Пуле выходные ставить?
   -- Когда хочешь. Керамист больше не придёт.
   -- Как не придёт? А дело?
   -- В деле пока одни иллюстрации, бог с ними.
   Трис повесил на вешалку мои и свои вещи, и подошёл к окну, осторожно отодвигая тяжёлую штору.
   -- Э-э, э-э... не светись.
   -- Гретт, иди, глянь, - он перешёл на другую сторону тротуара и ходит взад и вперёд.
   -- Правда?
   -- Может быть, ты сказала ему нужные слова?
   -- Сейчас уйдёт. Помучает себя, пострадает, и уйдёт с таким нужным ему чувством рухнувшей судьбы и обездоленности. -- Я встала на цыпочки, выглядывая через плечо Триса, потому что штору открывать шире, - нельзя. И говорила ему это почти шёпотом в самое ухо, глазами прослеживая за Виктором на улице. -- Давай поспорим, что он выберет ту жизнь, которая ему больше нравится?
   -- Не уйдёт. Ему нужны перемены.
   -- Спорим?
   -- На что?
   -- Кто проиграет, весь апрель вне очереди будет ходить в прачечную.
   -- Согласен.
   -- И на почту. И выбрасывать мусор.
   -- Ты с ума сошла, -- Трис тихо засмеялся, -- а если проиграю я?
   -- Ну?
   -- По рукам.
   -- Голубки... -- за спинами раздался голос Вельтона. -- Прямо голубки.
   Мы с Трисом многозначительно переглянулись, и Трис шторой закрыл окно обратно.
   -- Что с тобой? Ты последнее время терроризируешь нас своими репликами, я уже боюсь с женой разговаривать, чтобы ты с комментарием не вмешался.
   -- Как мне приятно на вас смотреть.
   -- У тебя дома всё хорошо?
   -- Прекрасно, -- он сел за свой монументальный стол и взялся за папку, -- а дело керамиста я пока убирать не буду. Сроки неявки не прошли, так что...
  
  

Женщина

   Я проиграла. В эту ночь Виктор поднялся к нам сразу после прихода Зарины и потом терпеливо дожидался Пулю ещё десять минут, разговаривая только с Настройщиком и игнорируя нас.
   Летописец работала в своей каморке не долго, а потом, когда посетитель ушёл, читала вслух историю. Красивая получилась повесть. Вельтон всё подшил к папочке, передал дело Нилу, и остаток рабочего времени после обеда обсуждали детали. Я очень хотела пойти вместе с Сыщиком, чтобы посмотреть на ту мастерицу мягких игрушек, но меня пугало воспоминание о приоткрытой двери. Но, с другой стороны, я ведь буду не одна.
   -- Нил, возьмёшь меня с собой, я мешать не буду?
   -- Если хочешь.
   Искать дверь по связующей ниточке мы отправились на следующий день. В самом начале первого часа мы спустились на этаж ниже, и Нил стал оглядывать лестничную площадку, зажимая папку подмышкой, и щурясь в полутьме.
   -- Я у вас так недолго, а уже уверен, что никогда и ни за что я не брошу эту работу. Чувство поиска не могу даже сравнить ни с каким другим удовольствием.
   -- Трис был уверен в тебе.
   -- Не подведу. А испытательный срок для меня уже кончился?
   -- Сегодня решающий момент. Я ведь только для себя посмотреть хочу, помогать и вмешиваться уже не в праве.
   -- А, -- Нил хлопнул по перилам, -- а я думал, ты пошла со мной как экзаменатор, уболтать тебя здесь пытаюсь. Нет, правда, я всё сделаю, я тот, кто вам нужен!
   -- Мне интересно, что это за девушка, интересно, что она скажет. Сама хочу услышать и в лицо посмотреть.
   На следующем этаже в углу оказалось знакомое кресло, ещё ниже у лестницы перила оказались выше обычного, и не стало надписей на стенах.
   -- Я серьёзно отношусь к работе, живу немного по-свински, но если касается дел, то тут я другой человек. Настоящий талант.
   -- А дверь, талант?
   -- Дверь вот она, -- он абсолютно произвольно обернулся и ткнул в одну из ничем не примечательных дверей, -- за ней живет наша куколка.
   -- Как? Мы же только что спустились, у тебя и минуты на осмотр не было.
   -- Давай проверим?
   -- Стой! -- Я схватила его за локоть, когда он уже потянулся к колокольчику, -- нужно точно знать, это единственная попытка.
   -- Эта та дверь, -- и позвонил.
   Жуткое легкомыслие, но Нил и впрямь был талант, потому что дверь обросла натуральным деревом, слева сначала послышался гул лифта, а потом, прямо в стене обозначились его створки, и из изменившегося окна брызнул солнечный свет. Мы в другом здании.
   Без вопроса "кто там" дверь открылась и на пороге встала молодая женщина с тёмными волосами, лишь вопросительно на нас посмотрев.
   -- Здравствуйте, -- Нил протянул руку, -- мы из реставрационного агентства "Сожжённый мост"...
   -- Я ничего не покупаю и не продаю.
   -- Вы помните это? -- он быстро раскрыл папку на случайной картинке и развернул её ей, а женщина уже закрывала дверь. -- Это вы - Виола?
   Дверь снова раскрылась, и Виола вышла босиком в подъезд, Нил отдал ей в руки дело. На иллюстрации была присланная в посылке Виктору тряпичная кукла. Она глубоко вдохнула и зажмурила глаза.
   -- Вы нашли её?.. Эта вещь у вас?
   -- Прочитайте.
   -- Что читать? Я хочу, чтобы мне вернули эту куклу, пожалуйста!
   Я не выдержала:
   -- Можно нам войти?
   Виола посмотрела на нас по очереди, и её взгляд потускнел.
   -- Кто вы такие?
   -- Меня зовут Нил, мою спутницу Гретт, и мы пришли задать вам всего один вопрос, но сначала вы должны прочитать, что там написано.
   Она нас впустила и проводила в зал. Я села в кресло, а Нил встал рядом, приготовясь ждать, но хозяйка пролистала папку очень бегло, и бросила её на обеденный круглый стол со словами:
   -- Я подробно помню ту историю. Как вы об этом узнали?
   -- Вы хотите, чтобы тогда всё пошло не так?
   -- Я хочу только одного - вернуть свою куклу. Объясните мне всё.
   Это было очень интересно. Женщину волновал не человек, её волновала судьба своего подарка.
   -- Виктор жалеет, что не ответил тогда на ваше письмо, Виола, он помнит вас. Вы бы хотели изменить судьбу?
   -- Чай будете?
   -- Да, я бы с удовольствием, если можно.
   -- Гретт, какой чай? -- Нил всё ещё не хотел садиться и недоумённо посмотрел на меня сверху вниз, -- зачем мы сюда пришли?
   -- Время есть.
   Мне хотелось осмотреться и разобраться. Я жаждала подробностей её жизни, и мне очень хотелось разговорить Виолу, чтобы понять её мысли. Зарину бы сюда, вместо меня... прежде, когда Сыщиком был Кира, я никогда не ходила с ним на поиски и никогда не видела вживую тех людей, сожжённые мосты к которым наши посетители так хотели восстановить. Я думала, что мне будет также скучно, как любому из нашего агентства, кто решит вдруг понаблюдать за моей работой в каморке. Или за работой Пули. Но оказалось, что это совсем не так.
   Дом Виолы мне нравился, он был близок по духу к моей любимой мастерской. Внутри коробок, коробочек, сундучков и корзиночек, что стояли на полках стеллажа, я была уверенна, прятались материалы для шитья и валяния. На диван и кресло был накинут плед из лоскутов, вместо обычного ковра под ногами был плетёный из толстых цветных нитей гобелен, изображающий простой пейзажный мотив с одним деревом. На стенах кашпо в макраме, много комнатных растений и оплетённых тканью декоративных бутылок. На столе скатерть из тёмного сукна, такого же, как и шторы. Очень уютное, своё, неподдельное и тёплое. А в углу рядом с окном, где по обычной планировке у обычных людей стоят телевизоры, стояло кресло-качалка.
   Хозяйка вошла с подносом.
   -- Вы очень удачно пришли, у меня выходной и я одна дома. Муж на работе, дети в школе, мы можем поговорить так, чтобы я потом ничего семье не объясняла. И чайник уже горячий, я как раз собиралась пить.
   -- Виола, ваша кукла для вас важнее, чем человек, которому вы её послали?
   -- Да. Но, я вижу, у вас её нет.
   -- К сожалению.
   -- Я расскажу вам, надеясь, что вы меня правильно поймёте. Судя по тому, с чем вы пришли, вы должны. Помогите мне, Нил, подвиньте стол к дивану... присаживайтесь.
   Муж и дети... Не знаю, как с мужем, но даже только из-за детей Виола не согласиться менять свою судьбу. Мост керамиста сгорел до пепла, развеян по ветру и восстановлению не подлежит.
   -- Моя прабабушка родом из северных стран, где другая культура и другая вера, -- после этой фразы я тут же обратила внимание, что глаза у неё чуть раскосые, а вкупе с тяжёлыми тёмными волосами в облике можно было угадать отблески другой расы. -- Её дочь, моя бабка, уже приняли здешнюю религию, но, видимо, своя запрятана где-то в крови и изменить её никому не под силу. Есть ритуал, - когда девочке исполняется тринадцать лет, она шьёт маленькую куколку. Себя. Воплощает свою женскую душу. Подарить её, значит подарить себя, любовь, свой дух, принадлежать не только на земле, но и в природе, в мире тонких, сильных и недосягаемых смертному истин.
   Как это было похоже на леди Гелену! Чай оказался вкусным, Нил и я выпили его практически залпом без сахара, а Виола тянула напиток маленькими глотками.
   -- Это был глупый поступок... хуже, чем глупый. Мне настолько ясным казалось тогда, что это судьба, слишком много в тот день было этих знаков, знаков судьбы, что я не сомневалась. И лишь спустя полгода после его молчания, поняла, какую совершила ошибку, и что главного мне не вернуть никогда... теперь вы расскажите мне, как вы меня нашли, и откуда эти рисунки?
   Я больше знала о правилах, поэтому Нил лишь выжидающе на меня посмотрел, а я рылась в памяти, пробуя найти хоть один подобный случай. Было запрещено рассказывать посторонним о Здании, но касалось ли это фигурантов дела? Виктор же был более чем посвящен в нашу работу...
   Я рассказала. А Виола повернула голову к окну и ответила в пространство:
   -- Так ему и надо... он не виноват, конечно, настолько, насколько я его обвиняю. Он не знал о значении подарка, решил, что раз я шью кукол, то это лишь сувенир, вся вина за эту потерю на мне.
   -- Но сейчас вы замужем, у вас дети, вы сказали.
   -- А вы женаты?
   Нил замотал головой, а я ответила:
   -- У меня есть муж.
   -- Вы его любите?
   -- Да.
   -- Помогите мне, Гретт, унести это всё на кухню.
   Она снова взяла поднос, а я чашки, но это был лишь предлог для личного разговора. Виола схватила меня за руку на кухне и горячо зашептала:
   -- Прошу вас, найдите её! Вы необычные люди, у вас есть доступ ко времени... у вас есть возможность! Пожалуйста! Эти рисунки тому подтверждение...
   -- Это поймано из воспоминаний, из зрительной памяти того керамиста... простите, но я...
   -- Я не верю. Гретт, попытайтесь, прошу вас! Может быть то, что я вам скажу сейчас, покажется вам безумным бредом, но представьте на мгновение... что вы любите своего мужа, но не можете отдать себя всю целиком, так, как вам этого хочется. Подлинно, во всю силу, потому что вы женщина лишь телом и пониманием... а сакральная, истинная, чувственная, Женщина в духовной сути своей потеряна. Вы запрятали её в почтовую коробку, отослали её куда-то, и теперь только чудо может её вернуть. Если её не сожгли, не разорвали, не выбросили на свалку, не уничтожили... Гретт, вы другой веры, но у меня есть надежда, что вы поймёте меня, потому что вы работаете в этом вашем Здании, и значит, верите, видите воотчую, что есть на земле то...
   -- Хорошо! Мне пора... нам пора уходить.
  
   -- Что случилось!? -- Вельтон и Тристан трясли меня за плечи, а Зарина и Пуля мелькали рядом, что-то выкрикивая. Я так опешила, что не могла ничего понять. -- Где вы были?!
   Трис ощупывал мне руки, плечи, обхватил голову, словно убеждаясь, что я целая:
   -- Больше я никогда не позволю тебе уходить, куда не надо! Никогда!
   -- Да что стряслось? -- Нил увернулся от Зарины, которая хотела огреть его свёрнутым журналом, -- мы нашли дверь... мы разговаривали с той девушкой, это у вас что-то произошло!
   -- Вы ушли позавчера ночью! -- Взревел Вельтон. -- Мы здесь... мы вас...
   Выхватив журнал из рук Зарины, стукнул меня по затылку, обидно, как маленькую, будто мы были в чём-то виноваты. Но по лицам я видела, что наши коллеги были напуганы, и переживание с лица Триса тоже не сходило. Лишь через несколько минут всех стало отпускать, а Вельтон, как на допросе стал выпытывать все детали нашего визита, пытаясь понять, почему так случилось.
   Тристан ушёл за свой стол, запрокинул голову, закрыв глаза, и откатился на своём стуле к стенке.
   -- Трис, я же не знала, что так получится...
   Он слабо махнул рукой в мою сторону и глубоко вздохнул.
   -- Будешь здесь сидеть до скончания века. И ни шагу с Нилом.
   Мы с Нилом переглянулись, - до нас двоих, я прочитала это по выражению его лица, не доходило по-настоящему случившееся. Как так, что прошло столько времени, когда на самом деле не больше сорока минут, или пускай даже часа. Я не проспала эти сутки, не провела в обмороке, не было никого рубежа, чтобы легче стало осознать этот трюк.
   -- Ребята, а вы не разыграли ли нас? Вчера было второе апреля, может, вы с розыгрышами...
   -- Это мы сначала подумали, что вы над нами пошутить решили.
   -- Так что сейчас?
   -- Ночь с воскресения на понедельник.
   -- Мы проскочили выходные.
   Слава богу, Нил меня пожалел, он не сказал, что мы там застряли по моей вине - чаю попить и поболтать, потому что, возможно, причина такого скачка была в этом. Посидев немного и подумав, я пыталась вникнуть в мысль о том, что этим утром мне вдруг снова на работу. Часы пробили пять утра.
   -- Трис, а ты ничего мне на обед не купил?
   -- Венок я тебе купил, и гроб заказал.
   -- Ты злишься?
   -- Нет. Но сегодня я провожу тебя в мастерскую, потом попрошу отгул в фирме и уйду домой спать. Я по твоей милости вторые сутки...
   Этот апрельский день начался солнечно, хоть и холодно. Никаких луж не было, всё подсохло, мартовские сугробы остались в теневых уголках улиц небольшими грязными горками. Трис непривычно шёл вместе со мной моим маршрутом, и я поначалу постеснялась сворачивать к зверю, но когда мы зашли в парк, передумала.
   Тристан молчал, и я молчала. Не проходило для меня этого времени, ни уму, ни телу этого было не объяснить. Просто кто-то вдруг сказал, что сегодня пятое число, а не третье. Как авиаперелёт на другое полушарие или переход на летнее или зимнее время, - в один день все жители страны решают, что вместо восьми вечера будет девять, и все переводят часы.
   Трис был мрачный и уставший. Я замечала, что он, хоть и молчит, но часто смотрит на меня, и подумала, что поменяйся всё наоборот, и пропал бы он, на несколько дней уйдя в Здание, со мной бы случилась истерика. Что делать - неизвестно, что случилось - тоже неизвестно, вернётся ли он когда-нибудь, или его за одной из дверей зашвырнуло в далёкое прошлое... я содрогнулась. Ведь Здание со временем было связано, и это теперь не просто теория сожжённых мостов, а факт, подтверждённый моей собственной персоной и Нилом.
   -- От того, что случилось, тебе сейчас не страшно?
   -- Страшно, -- я соврала, и взяла его под руку, -- больше не хочу.
   -- Дело закрыто, если между Виолой и Виктором нет связующей нити.
   -- Да, но есть другая.
   -- То есть?
   -- Между Виолой и маленькой куколкой.
   Тристан на это ничего не сказал. Я остановилась около каменного льва и погладила его по холодному носу. Потом от памятника капитану с подзорной трубой до самых дверей здания, в котором была мастерская, Трис снова шёл, не начиная нового разговора и не продолжая старого. Я спросила его, хочет ли он подняться, но он отказался:
   -- Я домой. Жду тебя к ужину.
   Этот учебный год давался мне тяжелее предыдущих, - я думала об этом, когда ехала в маршрутном такси к родителям в сторону южной окраины, - мне больше не доставляет удовольствие работа с учащимися. Не хотелось им рассказывать о художниках и интересно подбирать репродукции, чтобы впоследствии задать вопрос для размышлений, не хотелось их слушать. Мне было абсолютно всё равно, поступит из них кто-нибудь в этом году, или провалят экзамены именно по моему предмету.
   -- Сегодня понедельник... сегодня понедельник... -- пробормотала я, подходя к дому по раскисшей неасфальтированной дороге, пытаясь свыкнуться со своим намерением поехать загород послезавтра, а послезавтра уже сейчас.
  
  

Ведьма

   Как обычно после родителей я отправилась к леди Гелене. Она тоже жила загородом возле холмов, только на две улицы выше от моего дома. Я познакомилась со старушкой, когда мне было семнадцать лет, и не могла до сих пор от неё оторваться, - так мне понравилась и она, и её жилище, и её образ жизни, и её философия С натяжкой можно было бы сказать, что леди Гелена мне подруга, но глядя правде в глаза, - никакая не подруга. Если наставница, - то в чём? Гелена не занималась искусством, не читала мне мораль, никогда не лезла с советами, если я её не просила. Не занималась благотворительностью, не занимала денег и не протежировала меня среди своих многочисленных и, кажется, влиятельных знакомых, чтобы я могла её счесть за свою покровительницу.
   Каждый понедельник она оставляла для меня время, зная, что я приеду, и ни разу я не заставала у неё дома кого-нибудь ещё, кроме нас двоих никогда никого не было. Она ставила чайник, пока он закипал, кормила птиц, заваривала зеленый чай, открывала для меня коробку конфет, сама лакомилась только распаренным изюмом или курагой, не прикасаясь к шоколаду, и внимательно слушала. Я могла ей рассказывать любую чепуху, случившуюся за неделю, и Гелена никогда не говорила, что это чепуха. На подоконниках, на столах, на полу в больших вазах у неё всегда стояли свежие гвоздики, - алые, розовые, белые, - всегда однотонные и всегда в больших количествах, будто она сама покупала или ей дарили их целыми лотками, забирая у продавцов всё, что есть. Мне кажется, что дарили, потому что каждый раз доставая конфеты, она сердилась на своих прошлых гостей:
   -- Про мои любимые цветы все знают, а запомнить, что я не ем этой кондитерской гадости, не могут! Вместо этой шикарной коробки с наплёванными в неё, как горох, конфетами, можно было бы три килограмма фиников купить.
   Я тоже, помню, на праздники стала покупать для неё гвоздики и сухофрукты, но она быстро пресекла это, сказав, что об этом заботятся те, кого она видит раз или два в году, а от меня ей не нужно никаких подарков и гостинцев. Сколько же у неё было знакомых, если каждый раз я видела новые цветы, а конфет за прошедшую неделю накапливалось коробок восемь-десять. Я любила леди Гелену и безмерно её уважала, и иногда про себя называла старой ведьмой. Сказать так о себе вслух могла лишь сама Гелена, что часто и делала.
   Дом её с маленькими и тесными комнатками напоминал мне сочетание моей каморки в Здании с моей прихожей в квартире, - сундучки, пачки писчей бумаги, всего много повсюду, где-то навалено, где-то аккуратно сложено. Обжитая, уютная норка, наполненная щебетом, чириканьем и слабым красивым звуком хлопающих крылышек. Тем, у кого была аллергия на птиц, в этом доме находиться было смертельно опасно.
   Геле открыла мне, показавшись в проеме двери в ослепительно жёлтом летнем платье с тяжёлой массой бус на прямой груди, волнистые и кипельно-белые волосы, не забранные ни в косичку, ни в старушечий пучок, свободно спадали на плечи, и от этого ареола загорелая кожа шеи и лица казалось едва ли не коричневой. Легко спустившись с крыльца, босая дошла до калитки и отперла засов. Этому я не удивлялась, - она и зимой по снегу ходила мне открывать босиком, не накинув на плечи даже платка.
   -- Здравствуй, Геле.
   -- Здравствуй-здравствуй!
   Пока я разувалась в сенях, она в стороне окатила ступни чистой водой и пошла первая в комнаты, оставляя на досках пола влажные следы.
   -- Чайник сейчас наберу... проходи.
   Как только я вошла в комнату, многие птицы всполошились, и моё появление было сопровождено шумом. Подвешенные клетки закачались, поднялась летучая пыль. Усевшись на круглый стул, стала дожидаться, пока Геле всё принесёт и накроет, - этот процесс тоже давно уже был закреплён, и никаких "я помогу" не принималось. Она шлёпала по полу пятками, жестикулировала сухими руками и постоянно поправляла волосы. Несмотря ни на какие морщины, которые были уже как у старого дерева, а не старого человека, не смотря на отсутствие почти всех зубов и абсолютную седину, Геле производила на меня впечатление юности. В ней не было благородной старины, степенности, покоя. Она не шаркала тапками, не зачёсывала волосы и не стригла их коротко, не носила халатов... Мне казалось, что она бессмертна, её никогда не покинет энергия и жизнь.
   -- Глаза у тебя сегодня грустные, -- она провела пальцами по моему лбу, коснулась подбородка, потом, прежде чем сесть на своё место, осмотрела мои ладони. -- Что интересного расскажешь мне?
   Она иногда так делала, - то вглядывалась в руки, то, схватив, начинала поглаживать обе ладони в течение нескольких секунд, то поправляла мне чёлку, каждый раз пальцами проглаживая лоб горизонтально, то бралась за подбородок, и каждый раз, когда такое происходило, мне хотелось сказать "А-а-а" и высунуть язык. К счастью, подобные причуды на леди Гелену находили изредка.
   Несчастие моё заключалось в том, что я не могла рассказывать ей всей правды, какой хотела. Меня тянуло поделиться всем, что касалось работы в Здании, тайной всего, что там происходило, но было нельзя.
   -- Леди Геле, вчера я встретила одну женщину, которая рассказала мне историю своей жизни. И то, что она говорила, так похоже на некоторые вещи, которые ты рассказывала мне раньше.
   -- Какие?
   -- Об истоках.
   -- Начни по порядку, а я пока птичек покормлю.
   Я рассказала, насколько могла рассказать об истории Виктора, Виолы и её маленькой куколки.
   -- Это не непохоже, это то же самое, о чём я говорила! -- в конце моего рассказа старушка ушла за чайником, а, вернувшись, произнесла это. -- Счастливая Виолоа, у них настоящих Женщин и Мужчин больше, чем в нашей вырожденной группе стран. Мы выдохлись, духовно умерли целым народом, превратившись в шелуху и оболочку.
   -- Объясни мне, я не понимаю. Что значит настоящих и не настоящих?
   -- Хо! Да это ещё с тех эпох, когда не существовало ни стран, ни наций... Люди тогда знали больше тайн, больше умели, глубже познавали истинное в природе, и были счастливее, чем мы со всеми нашими автомобилями, унитазами и холодильниками. Тогда каждая женщина была Женщиной, а мужчина - Мужчиной.
   -- Разница в чём?
   -- Гретт, это такое внутреннее понятие, которое никак не касается ни внешних данных, ни незначительных черт характера. Фундаментально, глубже, в крови, в подсознании, если тебе будет так проще уяснить.
   Старуха поднялась со стула и встряхнула руками. Потом села обратно.
   -- А Женщины?
   --Женщин - практически не осталось. Я бы сказала, что их нет. Мужчин ещё можно встретить.
   -- А Тристан?
   Гелена подняла на меня такой взгляд, что вначале я прочла в нём недоумение, а следом за этим она внезапно расхохоталась, показав мне все шесть разрозненных зубов.
   -- Не говори мне, что о своем муже ты думала иначе, чем я сейчас тебе скажу! Я видела его лишь один раз в жизни, когда вы приходили в гости вдвоём, но мне было бы достаточно и секунды, чтобы узнать. Я старая ведьма, выжившая из ума, и я много лет живу на свете. В нём видно человека, который карабкается на вершины гор, чтобы познать - что за ними, чтобы расширить горизонты. В нём дух всех первооткрывателей и путешественников, в нём есть что-то от северных древних воинов... но в этом впечатлении виноваты ещё и его скулы, и цвет волос... Не важно, что он на самом деле никогда не отправится в кругосветное плаванье ради поиска неизведанных островов. У него нет, и не будет жажды засесть в "берлоге", он не чувствует стен, для него дом - весь мир. Он у тебя... -- Геле даже задохнулась, но прервалась, и сделала большой глоток чая из своей чашки. Хитро прищурилась. -- Как с тобой сегодня интересно разговаривать...
   Очень довольная собой, искренне воодушевлённая, она не собиралась на этом заканчивать свои рассуждения. Она открыла конфеты "Чернослив в шоколаде" и придвинула ближе ко мне.
   -- О том, кто такие настоящие Женщины, ещё знают некоторых странах. До каких по каким-то причинам настолько не добралась цивилизация и не проела всё живое ржавчиной, или до тех, кто не смотря ни на какие прогрессы, свято берегли духовность, традицию и культуру. У нас ещё несколько столетий назад встречались Женщины. Но за их силу, которая пугала тупых и слепых, за их необъяснимое влияние, за их магическую притягательность, - их объявляли ведьмами и сжигали.
   -- А я?
   -- Нет, конечно, Гретт, ты как все. Я уверенна, что ты и вчера, слушая историю этой твоей знакомой Виолы, поняла, что это так. Правда? Женщины в тебе нет, и не было, и ты никому не отсылала её по почте, не теряла её следов, никогда не замечала её отсутствия и не тосковала об этом. Объяснить природу истинной Женщины сложнее, чем объяснить мужскую. Она сложнее и запутанней, нелогичней и неопределённей, как всё женское. Многие дамы меняют своё тело, становясь с переменным успехом тонкими, чувственными, с выразительными формами, с сексуальным аппетитом, какими угодно, а внутренняя женщина будет отсутствовать. Настоящей ничего не нужно, у неё будет лишь взгляд. И не путай это с природными инстинктами, когда табун побежит за вильнувшими бёдрами...
   Гелена на этот раз утомленно допила из чашки. Налила себе ещё и продолжила:
   -- Я говорю сущности, о том, что находится выше тела и всё же связанно с ним природой и предназначением.
   -- Что ж, выходит, что простые люди, любя друг друга и создавая семьи, на самом деле испытывают не настоящую Любовь? -- мне вдруг стало обидно за всё наше современное общество, которое леди Гелена так жёстоко перевела в ранг бездуховных биологических машин.
   -- Это не помеха счастью, детка. Это не мешает людям развиваться и расти в других сферах, а вся моя дребедень, которую я пытаюсь тебе разъяснить, это пережиток времени. Сейчас никому и не нужна связь с природой или шаги в мир духов, за пределы всего земного, мы прекрасно обходимся без этого. Любая женщина может встретить любовь, выйти замуж, родить детей, и ни разу не почувствовать потребности вдруг сойти с ума. Это удел таких, как я, - босых дикарок, бегущих по полю за ветром, или ныряющих в глубину моря обнажёнными... ты - не Женщина.
   Леди Гелена говорила это таким равнодушным тоном, будто не видела за своими словами ничего обидного, а только лишь правду.
   Вот просыпаешься ты в палате, а медсестра тебе говорит - у вас нет ноги. За её словами не может скрываться личного отношения, она информирует тебя, прекрасно зная, что это не сама сильная трагедия, что жить я буду, передвигаться смогу с протезом, и жизнь моя будет идти дальше точно так же, как шла до этого, только лишь с маленьким дискомфортом. После слов леди Гелены я одним махом ощутила это сравнение, и тут же испытала массу чувств, которые я могла объяснить только с помощью того же сравнения. Если я больная, которой только что сообщили об отсутствии части тела, то я мгновенно ощутила невосполнимую потерю, боль, и мираж о том, как я чувствую шевеление пальцев несуществующей ныне конечности. Так же как тело и сознание страдали бы от этого, случись подобное, так и моя внутренняя сущность в эти минуты за чаепитием у старухи начала болеть. Я поняла, что задета сейчас не мои самолюбие, гордость или достоинство, они-то в моём мозгу молчали, а задета женщина с маленькой буквы. В ней, оказывается, недостает части. В ней что-то не развилось с рождения...
   -- И что мне делать?
   -- Зачем тебе что-то делать? Будь счастлива, у тебя и так много! Многие даже скажут, что слишком много на одного. Тебе плохо с Тристаном?
   -- Что ты, Геле!
   -- Знаешь, -- она посмотрела на меня и сказала совсем мягким голосом, -- я ошиблась в одном слове и потому ввела тебя в печаль. Все люди настоящие и все чувства настоящие, я неправильно выразилась. Есть просто женщины, а есть женщины с Первозданной Женщиной внутри обычной. Есть просто мужчины, а есть Первозданные Мужчины внутри обычного. Это более точно, и Виола твоя потеряла в себе Первозданную Женщину, однако, ей это не помешало полюбить всем сердцем и родить любимому мужчине детей.

Попытка

   К моему возвращению Трис был уже дома, и когда я открывала дверь, он встречал меня в прихожей.
   -- Я ещё в магазин зашла и на почту, -- я ему улыбнулась и отдала пакет с продуктами, -- как ты смотришь на котлеты, картошку и салат к ужину? Ты перекусил что-нибудь утром?
   -- Нет, не хотел.
   -- Выспался?
   -- Нет, я не ложился, я поработал дома над чертежом.
   -- Сейчас, только переоденусь.
   Я всмотрелась в Тристана пытливым взглядом, только тогда, когда он отвернулся, унося на кухню продукты. Дома он тоже, как Геле, ходил босиком... Он легко носил одежду, любая на нём смотрелась. Он и выбритым и небритым был одинаково хорош собой. У него были незаметные брови, тонкие веки и поэтому под глазами прозрачно читались две-три голубые венки. Он был не юн, но в нём было много энергии и силы. Почему всё это в нём было заметно даже тогда, когда он измотанный возвращался домой с работы, или когда он практически висел на своем стуле в агентстве, не в силах пошевелиться? Почему он спокойно сносил превратности жизни, - увольнение с работы или отсутствие признания его таланта, как архитектора и прочие, почему он молчал о своём горе, когда умер его отец, почему он уже целых пятнадцать лет служит в "Сожжённом мосте" за идею, а не за творческий азарт, по тщеславию, или ради оригинальности?
   -- Я составлю тебе компанию?
   Обычно Триса либо не было дома, либо он занимался своими делами в комнате, не присутствуя во время моего приготовления ужина, а теперь зачем-то остался. Помогать не стал, - сел на табурет возле стола, откинулся спиной на стену, и наблюдал.
   -- Хочу на тебя насмотреться и снова уверовать, что ты есть.
   Господи, сегодня же понедельник... как это страшно на самом деле, путешествовать во времени. Если я осознаю происшедшее со всех сторон и в полную силу, я сойду с ума только от страха.
   -- А когда я уезжала к родственникам и меня не было по целым неделям, всё же было нормально?
   -- Я знал, где ты, и я знал, что ты вернёшься.
   -- Тристан, мне и без того не по себе... в моей голове сейчас другой день, и за несколько часов я ещё не свыклась с новой истиной. Давай не будем об этом. Смотри на меня, сколько хочешь, но не напоминай.
   -- Ты права. Не буду. -- Он улыбнулся одними губами и спросил о том, помню ли я, что проиграла спор?
  
   Вельтон подарил мне сдвоенные выходные. Я узнала об этом тогда, когда мы с Тристаном вечером пришли на работу в Здание, но я взяла только один, сказав, что нет у меня никаких стрессов, и он, выходной, будет завтра, а не сегодня, раз я уж и так здесь. Время до обеда я провела со всеми, погружаясь в привычную атмосферу баек, которые травил Вельтон, боя часов, шуршания журналов Зарины и стикеров Пули, которая описывала нам вкус своего нового изобретенного блюда словами, а потом Нил отправился из-за этого в магазин за обедом на полчаса раньше положенного. После трёх часов ночи я ушла в свою каморку, тихонько забрав с полки закрытое дело керамиста, и перечитала его. На иллюстрациях мне удачно попала картинка, изображающая ещё не распакованную посылку в руках, - с адресом школы. Я переписала адрес, разогнула скрепки и вытащила рисунок с куколкой Виолы. Когда я выносила из Здания рисунок поцелуя Триса и Анны, я не чувствовала угрызений совести, потому что он не был настоящим осколком воспоминания. А когда решилась вынести этот, то у меня пробежал внутренний холодок, - я нарушала правила, я крала его из дела и собиралась вынести.
   На следующий день, когда я после мастерской отыскала эту школу, я пыталась сначала найти там самого Виктора, а потом стала упрашивать вахтера, а после - завуча помочь мне найти куклу. Я придумала целую историю, что якобы очень давно девочкой училась здесь, специально куколку на полке оставила, а когда она исчезла, постеснялась спросить у учителей. Вот такая вот глупость, такая вот сентиментальность, но я, уже взрослая тётка, стою тут перед ними, потому что мне взбрело в голову найти давно потерянную игрушку...
   Обе женщины мотали головой, и если бы они ещё покрутили у виска пальцем, я бы не удивилась. В конце концов, завуч сказала, что все вещи в их фонде учтены. Что есть специальные каталоги с фотографиями и инвентарными номерами, она даст их мне только на десять минут под присмотр вахтёрши, но она более чем уверенна, что мою куклу в далёкие времена забрал кто-то из детей, а не школа. Каталоги натурного фонда мне дали, и я действительно не нашла ничего. Всё же, попытка найти потерянное, была. Уйдя оттуда, поняла, что моя совесть всё равно на этом не успокоится. И данное слово будет ещё долго аукаться мне своим невыполненным обещанием.
   Ещё через день, когда подготовительная группа ушла - как вылетела из пушки, облегчённо вздыхая об окончании занудного урока, я решила, что в конце учебного года устали мы все. Я стала собираться домой, как вдруг одна из абитуриенток вернулась и спросила:
   -- Леди Гретт, а у нас когда-нибудь ещё будут творческие уроки?
   -- О поступлении нужно думать, -- прозвучал мой хмурый ответ, и девушка исчезла.
   Закрывая мастерскую, еле скрутила в себе желание пойти отыскать спрятанный портрет Триса и порвать его в клочья. Рисовать я, судя по всему, не буду, на это всё времени не находится, и чтоб меня больше не мучила художественная несостоятельность, нужно совсем распрощаться, даже с намёками. И ещё оттого, что я сегодня испытывала жгучую зависть к Тристану. К его чертам характера, к простому нраву, к его совершенству и человечности в недостатках, к его первозданности, о которой говорила Глена, чтоб ей провалиться! От чего он со мной? Да и не просто общается, или встречается время от времени, а живёт со мной? Терпит меня и днём, и ночью, и дома, и на работе? Неужели я ему не надоела? А леди Гелене? Как я ей не надоела своей пустой болтовней по понедельникам за одиннадцать лет?
   Идя, практически на автомате, по городу, я решила больше не страдать, а докопаться до причин своей подавленности и разобраться либо с самими причинами, либо с отношением к ним.
   Я не нашла куколку... но я же попыталась! Найти её невозможно, не ходить же по всем адресам выросших за пятнадцать лет учеников того года? Кто бы ещё дал мне эти адреса. Если это для меня непосильная ноша, то стоит ли мне плакать, если сдвинуть вагон без колёс нельзя?
   Не вышло из меня художника... но я же попыталась! Нарисовала вот портрет, а больше никаких мыслей в голове. За то из меня вышел мастер, и это тоже не плохо. Каждый делает что-то своё.
   Не вышло из меня первозданной... и пытаться не хочу. Меня в психушку увезут, если я вздумаю по нашим сельхоз полям бегать. А главное - зачем, смысл в чём? Лезть в нашу речку, раздевшись догола? Вода либо холодная, либо цветёт, гадость в ней всякая плавает, тина, мало того неприятно, ещё болячку можно заработать... Это всё сказки, о настоящих и не настоящих, Трис тоже глупостей делать не станет, чтобы к природе на шаг ближе стать.
   Работа с уроками надоела... у всех копится усталость, у всех есть спады жизненных сил. Скоро отпуск, отдых, и всё пройдет.
   Что ещё? Я захватила памятью последние полгода, даже забегая далеко назад, но ничего ощутимого не нашла. Всё будет в порядке!
  
  

Зарина

   К середине апреля, когда снега совсем не стало, было много солнца, и народ перешёл на ветровки и тканевые куртки, а обувь стали носить лёгкую, настроение у всех было приподнятое. В агентство все приходили улыбчивые, жизнерадостные, пахнущие с улицы теплом. Было не скучно, даже не смотря на отсутствие посетителей.
   Как-то я подсела к Зарине в кресло и заглянула в её новый журнал "Комнатные растения".:
   -- Что читаешь?
   -- Думаю, может, фиалки высадить дома.
   -- Почему фиалки?
   -- Не знаю, -- та пожала плечом, -- просто так.
   -- Приходи к нам с Трисом в гости, я и Пулю сейчас пойду приглашать, и Вельтона позовём.
   Зарина приподняла на меня глаза. Она сидела в самом кресле, а я на подлокотнике, так что мне показалось, будто её голова словно вынырнула из поджатых плеч.
   -- Тебе нас здесь не хватает что ли?
   -- Здесь работа.
   -- Мы всё равно целыми ночами ничего не делаем, хочешь поболтать? -- Она прищурилась на мгновение. -- Я только за, я с радостью...
   А дальше она заговорила о моём университете, о мастерской, о том, как трудно и ответственно, наверное, учить нынешнее молодое поколение. Вернее... через несколько минут я поймала себя на том, что сама об этом говорю, а не она, а Зарина смотрит на меня внимательно и иногда кивает. Словно очнувшись, я вижу, что и сидит она как я сейчас, - сцепив пальцы на одном колене.
   -- И что ректор?
   Я рассказывала ей о том единственном нестандартном уроке, который рискнула провести, да оборвалась на том, как ректор заглянул в класс. Я долго молчала, как в ступоре, а потом сменила положение, - села на сидушку рядом с Зариной:
   -- Почему фиалки, Зарина?
   Она посмотрела на меня более чем удивленно и даже напряглась.
   -- Да какая разница, может, я совсем ничего заводить не буду, передумаю.
   -- А какие цветы ты любишь?
   -- Всякие люблю, а что?
   -- У тебя сегодня букет из розочек на столе, ты по настроению подбирала?
   -- Странная ты сегодня, Гретт. Да просто так взяла, что на глаза попалось, люблю, я же в салоне работаю.
   Я долго пыталась вспомнить, называла ли я хоть раз здесь кому-нибудь, кроме Тристана, свои любимые цветы...
   -- А какие я цветы люблю, угадаешь?
   Зарина оглядела меня, подумав, и ответила:
   -- Синие.
   -- Да. А точнее?
   -- Если бы ты стояла у моего прилавка, и я бы видела, как ты смотришь на букеты, я бы тебе сказала, какие именно. Но синие - точно.
   -- Ты гений, ты знаешь об этом?
   Она сделала жест, обозначающий "Ха! А то!", и запрокинула руки за голову, почувствовав себя чуть расслабленней, чем прежде:
   -- Я чувствую людей, как, и сама не знаю. Потому я и Настройщик... Так ты мне историю недорассказала, что тебе ректор - задал жару?
   -- Нет, вынес устное предупреждение... Зарина, а любимое блюдо у тебя есть? Любимый фильм? Ты вон сколько всяких журналов читаешь, - и про кулинарию, и про кино, тебе что-то нравится?
   -- Ты чего меня пытать вздумала? -- она улыбнулась, но улыбка получилась нерадостной, скрыть это не очень-то удалось. -- Мы тут дни рождения не празднуем, так что ты не для корпоративных подарков мои вкусы расследуешь. Зачем тебе?
   -- Мы столько работаем, а я мало о тебе знаю.
   -- Тоже мне, горе. Знать обо мне нечего. Не с той ноги встала сегодня?
   Я сидела с ней бок о бок, и не торопилась уходить, не смотря на то, что чувствовала неуютность хозяйки. Оказывается, наш Настройщик не только с посетителями так, она всегда так - умеет разговорить хорошо подобранными словами, незаметно копирует жесты или положение, располагает к себе этим на каком-то подсознании, и даже знает цвет любимых цветов. Уверенна, что и в своём салоне она настоящий профессионал, и никогда не сможет скомпоновать такого букета, который бы не понравился тому, кто его заказал. Зарина подражатель, чтец, ключик к другим. И при том универсальный ключик - меняющий свои бородки под каждый нужный замок.
   -- А мечта у тебя есть? Цель в жизни? Ты знаешь, чего ты хочешь?
   -- Нет, отстань.
   -- А любимое увлечение?
   -- Тристан! Забери свою жену от меня, она сегодня вредная! -- Зарина засмеялась и вскочила с кресла. Журнал свой кинула на стопку других, понюхала розочку в букете и пошла к Пуле.
   Трис вопросительно качнул головой в мою сторону, а я махнула рукой "не обращай внимания", и перекинулась к его столу.
   -- Ты помнишь, какие мои любимые цветы?
   В его глазах мелькнул едва ли не испуг, самый настоящий, а правую руку он вскинул к груди, но тут же опустил.
   -- Не помню.
   -- Да шучу я, чего ты?
  
   Утром, после того, как все мы разошлись с Вишнёвого переулка, Зарина догнала меня в конце другой улицы:
   -- Что-то стало заметно, да?
   Я остановилась, как вкопанная. Она всегда, все три с половиной года, как я её знаю, не была грустной. Она была задумчивой, весёлой, дурашливой, серьёзной, но грустной - никогда. И вот сейчас я впервые увидела тоску. Даже не тоску, - несчастье.
   -- Что у тебя случилось?
   Мы стояли друг напротив друга, под тусклым, ещё не погасшим уличным фонарём, и её лицо стало казаться мне таким же - вот-вот отключат свет, и будут глубокие серые сумерки. Зарина развернулась и взяла меня под локоть:
   -- Пошли. Это у тебя уроки поздние, а мне на работу всегда к семи... у меня беда, Гретт.
   -- Какая?
   -- Глупая. Тупая. Не беда, а ничто.
   -- Скажи по порядку.
   -- Несколько лет назад, я стала замечать, что меня нет. Почти нет, очень немного где-то осталось. Скоро пятый год, как я в агентстве, мне здесь хорошо. Но именно благодаря должности Настройщика я обнаружила пропажу. Это с самого детства было, - мама спросит: хочешь, запишу на танцы? И я не знала, - хочу или нет. Хочешь на музыку? Хочешь на рисование? Хочешь на море летом? Хочешь к бабушке? А я не помню теперь, было ли вообще такое, чтобы я твердо знала - да или нет. За то я чувствовала, хотят ли это другие! Мама обожала цветы, всю жизнь мечтала стать профессиональным флористом, самой не удалось, и мечта перешла на моё будущее. Нет, даже слова уговоров или намёков не было, но она была так счастлива, когда я заявила о своём желании учиться на флориста, мне-то было всё равно, абсолютно, потому что я сама не знала, кем мне хочется быть, или кем мне не хочется быть...
   Я слушала Зарину, которая стала идти со мной в ногу. Непроизвольно.
   -- Я понравилась парню, мы начинаем встречаться... а я не могу понять, - тот это или не тот, кто мне нужен, потому что кто мне нужен - я не знаю. Я не знаю, хочу или не хочу я создавать с ним семью, если мне замуж предложит, я не знаю, хочу ли я детей и очаг, или независимость и свободу. Я готовлю дома то, что любят есть родители, если я живу с мужчиной - я подстраиваюсь под него. Меня обожает начальница, меня обожают клиенты, я совершенство в глазах родителей и своего любовника, потому что я всегда такая, как им бы хотелось... у меня есть всё для счастья, но я не счастлива, у меня нет ни одной причины для горя, но мне очень грустно. И ладно бы я могла взбунтоваться однажды и заявить, - всё, не желаю я быть флористом! Хочу быть... я бы взбунтовалась, если бы у меня хоть раз возникло чувство ненависти к работе, и я бы поняла - не хочу. Или наоборот, возникло страстное чувство призвания к чему-то другому, и я бы могла заявить - хочу! Что мне с этим делать? Я в растерянности. Я не знаю, кто я, не знаю своих стремлений, желаний, вкусов, пороков...
   -- Ты жизнерадостная и неунывающая.
   -- Потому что это всем нравится. Я не могу при людях быть другой. Но если ситуация требует быть серьёзности, я буду серьёзной.
   -- А сейчас? Сейчас же ты не подстраиваешься, когда рассказываешь?
   -- Да. Но своего портрета я не вижу... я не человек, а зеркало...
   Зарина готова была заплакать. Она внезапно остановилась, обняла меня, а потом перешла дорогу.
   -- Зарина!
   -- И никогда меня больше не спрашивай, ладно? -- Крикнула она уже с другой стороны, поспешно удаляясь, -- Не трогай меня, ладно?!
  

Дина

   На следующую ночь выяснилось, что Зарина попросила у Вельтона отгул и он совпал вместе с выходным Нила, так что когда в дверях нашего агентства появилась посетительница, мы в первые секунды растерялись, - кому её приветствовать и успокаивать, пока Тристан, сидевший ближе всех к двери, не встал из-за своего рабочего стола:
   -- Вы кого-то потеряли?
   -- Да.
   Странным образом эта молодая девушка была не похожа на всех, кто к нам приходил, - никакой неуверенности или выраженного отчаянья не было. Она зашла тихо, прикрыла за собой дверь, и все её колебание было лишь в том, что она не знала к какому столу нужно подойти. Ответив абсолютно спокойно на вопрос Тристана, она первая сделала шаг к нему, и огляделась в поисках стула.
   -- Проходите, прошу вас, -- Вельтон показал на диван, -- присаживайтесь. Мы вас внимательно слушаем.
   Впервые в жизни у меня возникло ощущение, будто на улице разгар дня, вход у нас сразу с улицы, и контора у нас... по зарубежным турам, например. Настолько Дина, так она назвала себя, была спокойна. Я даже мельком подумала, а не ошиблась ли она адресом?
   -- Название вашего агентства на двери... вы спросили, и я поняла, что я правильно его истолковала. Да, я потеряла человека, и очень надеюсь, что с вашей помощью я смогу исправить ту ошибку, из-за которой наши пути разошлись.
   -- Расскажите нам всё по порядку, Дина.
   -- Два года назад в моей квартире раздался звонок...
   Вельтон и Трис сели поближе, пытаясь заменить Настройщика хоть как-нибудь, но девушке он, видимо, был совсем не нужен. Она легко рассказывала, и даже чересчур спокойно, на мой взгляд, без волнений.
   Два года назад в её квартире раздался телефонный звонок, и как только она взяла трубку и сказала "алло?", мужской голос сразу спросил: "кто это?". Дина возмутилась и ответила аналогичным вопросом. После минутного спора и допросов выяснилось, что мужчина звонил своим родственникам и не ожидал услышать чужого голоса, как оказалось, он случайно набрал другой номер, промахнувшись пальцем на одно деление телефонного диска. Взаимно извинились, и Дина положила трубку. А на следующий день этот мужчина вдруг позвонил в то же самое время, но на этот раз специально. Сказал, что у неё такой красивый голос, и он не может никак выбросить его из головы.
   Я прислушалась, - действительно голос Дины был мягкий и грудной. Если закрыть глаза, то по такому голосу представлялась чувственная зрелая женщина, породистая, если можно было так выразиться не о внешних, а внутренних данных. Женщина-спокойствие, женщина-глубина... но внешне я бы дала ей не больше двадцати лет, и никакой красотой она не блистала, скорее наоборот. Лицо у неё было белым и круглым, и казалось полным ещё и потому, что черты лица были мелкими - рот тонкий и узкий выделялся только двумя острыми, вздёрнутыми вверх уголками верхней губы, столь же маленький носик с крошечными неподвижными ноздрями, и старательно подкрашенные глаза. Было видно, как макияжем она старалась удлинить их, вырисовывая длинные стрелки, увеличить с помощью теней, но они всё равно казались маленькими, и тонко-тонко выщипанные брови длинной своей дугой только подчёркивали это. В остальном же её фигура была стройной, но не выразительной, одежда была серой, и большая сумка через плечо - серая. А рыжеватые от хны волосы она стянула в хвостик-сосульку на затылке. Не смотря на свою некрасивость, мне нравилось её выражение лица, - оно было одухотворенным, тонким, и глубоко спокойным, с чувством собственного достоинства. В этой-то глубине и была прекрасная перекличка с бархатным голосом Дины.
   Мужчину звали Нильсом, и, как оказалось, он жил не просто далеко, а в другой стране. Всегда звонил он, не давая обратного номера, потому что не мог допустить, чтобы девушка тратилась на эти немыслимо дорогие переговоры, но сам звонил часто, - через день, а то и на следующий. Дина поначалу чувствовала себя очень скованно, ей было неудобно, что Нильс выкидывал деньги на ветер, всё расспрашивая её, рассказывая что-то сам, и порой такие разговоры длились по вечерам и час и два, и три... они понравились друг другу. Она ловила себя на том, что не может дождаться назначенного часа, чтобы вновь поговорить с ним и услышать его голос, она очень переживала, когда откровенничала, или слушала о чём-то личном с его стороны. Это было понимание, это была привязанность, и всё было прекрасно, пока он, спустя три месяца их телефонного знакомства не сказал, что влюблён и хочет приехать познакомиться с ней по-настоящему.
   -- И тогда я сказала то, что не могу себе простить до сих пор... я сказала, чтобы он больше не звонил.
   -- Почему?
   -- Мало того, я два дня не снимала трубку, когда раздавался телефонный звонок, а потом сменила номер.
   -- Почему, Дина?
   Девушке стало трудно говорить, я видела, как задвигалось её горло, словно сглатывая надёжно запрятанные горькие комки, и она опустила взгляд на свои руки, молча замотав головой.
   -- Вы сможете мне помочь? -- раздалось с таким трудом после нескольких секунд гробовой тишины. -- Вы можете что-нибудь сделать?
   -- Дать вам стакан воды?
   -- Нет. Ответьте мне. Если нет, то я пойду...
   -- А как вы нашли нас? -- спросил Вельтон. -- Как вы оказались здесь в четыре часа ночи?
   Дина молчала. Упрямо смотрела вниз, потом в сторону, и ничего не говорила. Наконец Трис положил ей ладонь на плечо, и сказал утешительно:
   -- Если вы готовы, то мы попробуем вам помочь. Но сначала мы должны выяснить, есть ли связующая ниточка между вами, осталась ли она с его стороны, понимаете?
   -- Да.
   -- Вы сейчас можете ещё остаться у нас на некоторое время, чтобы начать поиски?
   -- Да.
   -- А ты, Гретт, готова? -- Трис спросил, даже не поворачиваясь ко мне.
   -- Конечно.
  
   Длинную куртку она не сняла, и сумку тоже не оставила, - в каморку зашла быстро, не задавая никаких вопросов и села на мой пуфик. Я не стала ничего поправлять и села на тот, на котором обычно привыкла видеть посетителей, а не себя.
   -- Дина, вам удобно так? Может, разденетесь?
   -- Мне удобно.
   -- Вам сейчас нужно свободно себя чувствовать, чтобы нормально настроиться на воспоминания, и никакие посторонние мысли не отвлекали.
   Она вскинула на меня короткие накрашенные ресницы и сняла с плеча сумку, потом скинула куртку и с усилием заставила себя глубоко вдохнуть.
   -- Я свободно себя чувствую, я спокойна, -- её голос прозвучал именно так, как она говорила, -- что нужно делать?
   -- Сейчас вы сможете нарисовать свои воспоминания...
   -- Зачем?
   -- Это первый шаг к поиску.
   -- Что он даст?
   Я положила себе на колени альбом и поближе придвинула материалы.
   -- Вам не нужно знать всего, что происходит у нас в агентстве, и как мы работаем, вам нужно только довериться нам, а мы постараемся найти вашего Нильса. Сосредоточьтесь на том первом дне, когда он ошибся номером и позвонил вам. Только помните - никаких шагов в сторону, никаких мечтаний, предположений, смешанных с чем-то другим мыслей. Даже если вы не помните подробно, это не страшно. Здесь вам нужно лишь вспомнить хоть деталь, а на бумаге отразится то, что ваша память, может, закидала временем. Вы готовы?
   Дина медлила с ответом:
   -- А что вы можете нарисовать? Мой телефон? Или возможно изобразить его голос?
   Если честно, я и сама не знала, что я сейчас буду видеть.
   -- Рисовать будете вы, своей памятью, а мои руки вас слушаться. Я не знаю, что это будут за иллюстрации. Так вы готовы?
   -- Готова.
   -- Сконцентрируйтесь. Закройте глаза, если вам так будет удобнее...
   Она закрыла, а я потянулась к пастельным мелкам.
   Всё же привыкнуть к этому чувству неуправления своими руками было невозможно. Я и не я одновременно выводили линии и растирали пятна. Я увидела первые очертания голубой комнаты, дивана и журнального столика, на котором стоял телефон. Потом я нарисовала на втором листе саму Дину, которая отражалась с трубкой у уха, взглянувшая на своё отражение в зеркале серванта, она улыбалась и была смущенна. Она выглядела очень женственно в это мгновение, её красила улыбка и внутренняя нежность. Рисунок за рисунком менялись цвета... всё та же пастель, но более тёмная, - то ночной вид из окна, то тёмный коридор. Дальше - уголь. Чёрно-белая ванная комната с маленьким высоко подвешенным зеркалом, чёрно-белая кухня, чёрно-белый зал, спальня, шкаф для одежды, зеркало на внутренней дверце, раздетая Дина в отражении, бурые пятна ожогов - бёдра и живот, искривлённое мукой её лицо, на котором застыло презрение и ненависть, обращённые на себя и на своё уродство... мои руки всё выбрасывали и выбрасывали из альбома листы, и тонкие палочки угля обламывались и крошились от нажатия пальцев, я так хотела остановиться, но не могла. И Дина, уже скрючившись на своём месте и обхватив голову руками, мычала от слёз.
   Чёрная, непроницаемая улица, наше Здание, наша лестница, её сумка, открытая полностью, а на дне белая бечёвка, и... наша дверь с полоской света...
   Дина глухо застонала, завыла, потом заорала в голос, а у меня потемнело в глазах, и крик её стал в этой темноте меркнуть.
  
   Я долго не могла понять, что я прихожу в себя, а не просыпаюсь после сна. Это было настоящее беспамятство, потому что, когда я вспомнила случившееся, я не могла поверить, что это был не сон, и что это было недавно. Не просто недавно, а минуты две назад. Тристан сидел рядом со мной на диване в большой комнате, Зарина и Пуля успокаивали истерику Дины, Вельтон тоже был рядом с ней с моими рисунками в руках. Дверь каморки на распашку.
   -- Тебе лучше? -- Трис одной рукой поддерживал меня под голову, а в другой руке у него был стакан с водой. -- Перестань меня пугать, Гретт, почему нельзя без приключений?
   -- Всё хорошо.
   -- Голова кружится?
   -- Нет, -- я села на диване. Мой обморочный сон проходил, и я уже стряхнула с себя ощущение длительного времени. -- Ты видел рисунки?
   -- Нет. Что у вас там произошло?
   -- У неё срыв или... не знаю. Дина удавиться хотела.
   Пуля что-то шептала девушке, тоже подносила воду, но Дина отворачивалась, долго всхлипывала, а потом начала говорить - торопясь и захлёбываясь в словах:
   -- Не могла я! Нельзя меня никому видеть... и знакомиться не надо! Это несчастный случай был в детстве... ну, какая же я теперь? Я тогда думала - какая же я дура, куда меня занесло, как я его-то обманываю и себя обманываю, ведь всегда знала, что крест на мне... я с таким уродством никогда... если только такого же найду, или хуже, чтоб мне не стыдно, не страшно было... а я забылась, я даже не подумала тогда, что он вдруг захочет приехать! А недавно я поняла, что не могу так жить. Всю жизнь без него. Всю жизнь в этой ненависти! Я давно решение приняла, я даже удивлялась, что мне так спокойно стало от радости, что скоро моя мука кончится... я всё приготовила, только я дома не хотела. Я свой лучший костюм одела, накрасилась, новые туфли купила. Я весь дом убрала... а здание это я знала, я недалеко живу, оно же заброшенное, никто не увидит, не появится случайно... я так решила, что мне очень спокойно стало... будто всего лишь мусор вынести нужно. Я почти, а тут вдруг полоска света от двери... и до меня дошло, что табличка, которую я видела внизу, про сожжённый мост, что это то самое. Последний шанс... попытка переступить свой ужас и всё ему рассказать, а не бросать трубку и не менять номер... будь что будет.
   Она замолчала, и в агентстве снова наступила тишина. Мёртвая.
   Трис поманил Пулю в сторонку, и что-то ей тихо сказал. Потом подошёл к Дине:
   -- Дина, теперь вы должны прийти к нам завтра. Давайте, мы вас проводим, вы подышите свежим воздухом, успокоитесь.
   -- Хорошо.
   -- Гретт, можно я возьму твою куртку на время?
   -- Да, конечно.
   Он накинул её на Дину, оделся сам, и Пуля тоже. Остались только мы с Вельтоном, но через несколько секунд Трис вернулся, зашёл в каморку и вышел оттуда, роясь в сумке. Достал ключи.
   -- Вельтон, выброси всё, пожалуйста, на помойку подальше отсюда. Я Пулю попросил остаться с ней до утра, приготовить что-нибудь вкусное, навести беспорядка побольше... Гретт, я точно могу тебя оставить, ты в порядке?
   -- Иди, у меня всё нормально.
   Трис ушёл, а Вельтон запихал в мусорный мешок вещи Дины.
   -- У неё сорок шестой размер. Нужно будет купить ей хорошее лёгкое пальтецо.
  
  

Взрыв

   Воскресным утром мы ехали с Тристаном домой, он в одной рубашке и пиджаке, а я в его ветровке. Было достаточно холодно, и я настояла на том, чтобы поймать машину, а не ждать автобуса или тем более идти пешком. По дороге он рассказал мне, что дома у Дины Пуля сразу же взялась за дело с такой энергией, что могла перебудить всех соседей. Она попросила Дину переодеться в домашнее, а Тристан, когда уходил, выкинул в мусорку и лучшее платье, и новые туфли, потому что не хотел, чтобы девушка хоть как-то вернулась к мысли о самоубийстве, пока идет поиск. Я согласилась с ним, что это может помочь, и пусть она походит в плохом и старом, а без куртки я перебьюсь денёк. Трис не нашёл другой верхней одежды в шкафу, а Дине ведь в чём-то завтра нужно прийти. Пуля решила остаться с ней на всё воскресение.
   Днём мы поужинали рано, и я сразу легла спать. Мне хотелось отдохнуть, и ни о чём не думать, а проспала я так долго, что Трису пришлось будить меня в начале одиннадцатого уже к приготовленному завтраку и отпаивать кофе. Мы не обсуждали больше посетительницу, старались говорить о других вещах, не зная чего ждать от нынешней ночи. Ведь Пуля должна была писать историю...
   Как ни странно, к началу работы не было ни её, ни Дины, а вернувшимся с выходного Зарине и Нилу мы только и смогли сказать - вчера у нас была такая гостья, такая гостья, что всех здесь на уши поставила. Вельтон рассказал про мой обморок, но папку с рисунками показывать не стал. Зарина расстроилась, что пропустила посетителя, стала причитать, что тут и без неё прекрасно справляются, но потом пришла к выводу, что будь здесь она, никаких эксцессов с девушкой бы не произошло. Наша троица в остальном хранила заговорческую тайну, дожидаясь прихода Пули и Дины.
   Но они не появились и к часу, и к двум, и к трём. Я нервничала больше всех, особенно за исход дела, и не выдержала, чтобы не попроситься пойти за обедом вместе с Нилом.
   -- Трис, отпускаешь её со мной? Обещаю, что в двери никакие заходить не будем, и пропадать днями тоже, -- Нил засмеялся, а мрачное лицо Тристана не выражало ничего хорошего, но как он мог запретить идти в магазин?
   -- Идите.
   Он составил список, на Пулю мы прикинули обед наугад, и выбрались на улицу. Я вцепилась Нилу в рукав.
   -- Нил, умоляю, ты должен очень серьёзно отнестись к этому делу!
   -- А-а-а, может, ты, наконец, объяснишь, что там у вас вчера стряслось, и кто та загадочная дама, что приходила?
   -- Да, Нил, это совсем девчонка, и такого отчаянья я ещё ни у кого не видела. Она порвала с одним молодым человеком, только потому, что считает себя некрасивой. У неё ожоги на теле, она не сближается ни с кем, она готова была умереть! Нил, ты понимаешь, что если тот парень увидит в деле всё... прежде чем ты отдашь ему папку с историей и картинками, такие слова бы сказать... нужные!
   -- Какие?
   -- Если бы я знала! Но я прошу тебя подумать.
   -- Боишься, что провалю задание?
   -- Ты найдёшь дверь, я уверенна, но в этом деле нельзя всего лишь дать ознакомиться с делом, а потом спросить: вы согласны? Если бы этих иллюстраций не было, то она бы сама рассказала, а так выйдет, что он может испугаться.
   -- А что я-то сделать могу? Если он испугается, значит испугается и тогда, когда она скажет... а по мне, так девчонка твоя дура.
   -- Пообещай мне, что прежде поговоришь?
   -- И на два дня из-за этого исчезну?
   -- Боже мой, надеюсь, что нет! Мне так хочется пойти с тобой, так хочется посмотреть на него и сказать нечто важное... о настоящем чувстве, о настоящей красоте.
   -- Эта чухня никому не нужна.
   -- Нил!
   -- Правда. Если люди знают, что это такое, им ничего объяснять не нужно, а если нет, то никакие слова со стороны не помогут. Зря только воздух сотрясать. Вельтон потому дело не показывает, - так страшно, да?
   -- Это не страшно, это больно.
   -- Хорошо, обещаю тебе особый подход. Всё равно итог не зависит ни от тебя, ни от меня, ни от кого в агентстве. Сколько ей лет?
   -- Двадцать, или около того.
   -- А ему?
   -- Не знаю.
   -- Он кто вообще, как они познакомились?
   -- Не знаю я кто он, они и не знакомы вовсе, по-настоящему.
   Нил вздохнул:
   -- И как тогда можно работать? А в чём суть?
   -- Прочитаешь. Пуля её приведёт, и будет готова вся история.
   -- Ты чего в пальто сегодня?
   -- Да так, ночью холодно...
  
   Когда мы вернулись с обедом, в каморке Летописца стучала печатная машинка, а Вельтон приложил палец к губам:
   -- Она здесь. Ни слёз, ни криков пока не слышно.
   -- А как она?
   -- Ха-ха... волосы перекрасила.
   Ещё с полчаса мы все сидели голодные, отложив обеденный перерыв на позднее время, когда посетительница уйдёт. Наконец, Дина с понурым и бескровным лицом вышла вслед за Пулей.
   -- Спасибо, -- она протянула мне мою куртку и направилась к вешалке. -- И вам спасибо, всем спасибо.
   От подарка Вельтона Дина не отказалась, надела обновку - короткое красивое пальто зелёного цвета. К её новому бледно-золотистому цвету волос оно очень шло.
   -- До свидания.
   -- Вас проводить? -- предложил Нил, но Дина замотала головой, ещё раз обвела взглядом комнату и ушла.
   Все кинулись к Пуле, но она вцепилась в листы, прижимая их груди, и громко зашептала:
   -- Я ещё никогда, никогда за всю свою жизнь не писала таких потрясающих историй! Это лишь диалог... подожди, Вельтон! -- она отмахнулась от его попытки взять рукопись. -- Я сама прочитаю. Здесь есть такие слова, я в слезах вся писала, послушайте:
   "...мой мир рухнул. Как я могла так забыться? Как я могла так забыть о том, кто я, и чего я никогда не буду достойна? Теперь весь мой мир сгорел также, как когда-то сгорел мой дом, от одной его фразы: "я хочу увидеть тебя". И что-то железное схватило меня за горло. Я на одном выдохе отсекла всё:
   -- Не звони мне больше. Никогда. Прощай"...
   От грохота я подскочила на месте, Пуля оборвалась и округлила глаза, и я, и Трис, и Зарина с Вельтоном, как один обернулись на шум. Наша дверь была настежь распахнута, и никто ничего не понимал, пока Тристан внезапно не схватился за голову, запустив обе пятерни себе в волосы, и не воскликнул:
   -- Этого не может быть!
   Я посмотрела на Триса, на Пулю, - у той глаза ещё больше расширились, она закрыла пол-лица своими листами и тоненько запищала:
   -- Ни-и-и-льс...
   -- Это Нил что ли сбежал?
   И тут моё сердце куда-то упало и пальцы похолодели оттого, что до меня всё дошло. Пуля завизжала совсем, а Зарина, не знавшая полностью всей истории, топнула ногой:
   -- С ума все посходили что ли? Что произошло?!
   -- Он это, понимаешь!
   Я только качнулась в сторону окна, а остальные бросились, но Тристан метнулся первым, и распростёр руки так, словно защищал баррикаду:
   -- Нет-нет, нельзя! Стойте! Послушайте, -- он нервно засмеялся, -- вам не стыдно? Оставьте... оставьте это им.
   Пуля стала плакать, Зарина за ней следом, они даже обнялись и стали тихо лить слёзы от радости друг у друга на плече, а Вельтон глубоко и обреченно выдохнул:
   -- Женщины...
   У меня так гулко стучало в висках и бухало сердце. Мне стало казаться, что именно там, на улице, секунду назад случился взрыв огромного, как мир счастья, и невидимая взрывная волна накрыла и ночной город, и ночную страну, и встретила будущее солнце далеко на востоке. И меня этим взрывом потрясло, оглушило и вывело из равновесия. Я не могла заплакать, но меня до слёз переполняло чувство чужой взаимной любви, и чужого счастья.
   -- Вельтон, где дело? -- внезапно спросил Трис.
   -- Вот оно.
   -- Пуля, давай рукопись!
   Он схватил и то и другое и исчез в проёме двери. Я пошла за ним, а, увидев, что он выходит на крышу, поспешила его догнать.
   -- Трис...
   На крыше было холодно. Он остановился у дальнего края, у той части Здания, которая выходила во внутренний двор, и стал рвать и мои рисунки, и работу Летописца. Клочки улетали вниз и в бок, подхваченные ветром, и в темноте растворялись, как в омуте. Ничего нельзя было не восстановить, не вернуть, не увидеть и не прочитать. Тристан правильно сделал, - нужно целиком и полностью оставить это только двум людям, и никому больше.
   -- Иди назад, здесь холодно! -- он заметил, что я стою рядом.
   -- Нет, я с тобой.
  
  

Ностальгия

   Конечно же, Нил не вернулся этой ночью в агентство. Его никто и не ждал. Утром мы все разошлись, Тристан меня не провожал, и я одна шла к своей мастерской через парк, и чувствовала, как в моей душе расцветает что-то прекрасное. Мне казалось, что я лечу, что во мне убавилось веса и ноги мои окрылённые, несут меня легко, не касаясь мостовой. Я заметила, что я не могу оторвать глаза от неба, я с трудом переводила взгляд на светофор, когда нужно было переходить дорогу, а потом возвращалась к розовому звенящему воздуху и чувствовала за этой пеленой сияние скрытых звезд.
   Я подошла близко к зверю, распласталась на нем всей грудью, обхватив руками необъятную каменную гриву, и стояла так, прилипнув к скульптуре, пока не продрогла от идущего ото льва холода.
   Я побежала наверх по лестнице, сразу распахнула все окна в мастерской, и несколько минут смотрела на просыпающийся город с высоты, прислушивалась к звукам и вдыхала весну.
   Как можно было сейчас работать? Как можно было спуститься на эту землю оттуда, куда меня этой невероятной взрывной волной забросило? Нет! Не хочу я рыться в книгах, смотреть на чужие картины! Не хочу, чтобы кто-то сейчас приходил, шумел, разговаривал... и почему же я не студентка, которая может легко не прийти на занятие, а учитель, который не смеет опоздать на урок?
   -- Здравствуйте, леди Гретт.
   -- Здравствуйте...
   Группа заметила мое состояние, я ловила краем уха смешки за свою застопоренность в словах, или глухоту к вопросам. Слишком задумавшись, я очнулась от услышанного разговора, конец которого мне удалось поймать только обрывком:
   -- А Гретти сегодня летящая...
   Они называют меня Гретти?! Это я-то?! Меня так только мама называла, когда я маленькой была.
   Родители, когда я приехала к ним, расспрашивали меня как обычно о моём житье, советовались по поводу праздника их годовщины, и я, чуть в более приподнятом настроении, чем обычно, включилась к ним в беседу, уплетая мамину фирменную горячую запеканку. А после пошла к Гелене.
   -- Влюбилась? -- старуха с самой калитки пробуравила меня взглядом.
   -- Нет.
   -- Ну, всё равно заходи...
   Я совсем немного знала Нила, а Дину и того меньше - день. Но Гелене рассказала, что один мой старый друг нашёл после долгой разлуки свою девушку, и оттого так счастливы и они, и я вместе с ними.
   -- А твой Тристан?
   -- Естественно тоже!
   -- Не только, не только.
   -- Что не только?
   -- Ничего. Сейчас будет чай.
   Больше Гелена ни о чем не расспрашивала, а я стала рассказывать о тоске на работе.
  
   Дома к ужину Трис не пришёл. Я ждала его до четырёх, потом поела сама и легла спать, всё прислушиваясь к тихой прихожей и ожидая его прихода. Я даже не отключила телефон, глупо рассчитывая, что он может позвонить. Но он никогда не позвонит, как не пришло бы ему в голову звонить домой ночью нормальным людям. Но потом я так и уснула со свербящим в голове "не только".
   Спала я чутко, - на мягкий звук защёлки я проснулась быстрее, чем на звонок будильника. Он показывал без четверти десять, я вышла в прихожую босиком и в своих "ночных" футболке и шортах, лишь бы Трис не успел, разувшись, скрыться у себя в комнате.
   -- Я думала, ты сегодня совсем дома не появишься... -- я зевнула. -- Не спал?
   -- Нет. Я бы сразу в агентство пошёл, но вспомнил, что тебя не предупредил. Не оставлять же тебя без завтрака.
   -- Ты забежал завтрак приготовить? Я бы твой не съеденный ужин доела.
   -- А что ты приготовила?
   -- Томатный суп.
   -- Хорошо, что я пропустил.
   -- Трис, а что если сегодня в наше кафе сходить? Мы давно никуда не выбирались, всё дома и дома?
   -- Тогда умывайся, я подожду тебя.
   -- Сейчас, -- я поспешила в ванную, а Трис сел ждать на стул под телефонной будкой.
   То было наше кафе в полуподвальном помещении, где мы часто проводили время в первый год знакомства, только сейчас мы всё реже и реже его посещали, все больше по какому-то поводу. Оно работало допоздна. Когда мы переживали семейное безденежье, то пришлось забыть все места, куда мы могли выбираться по выходным, а после это вошло в привычку. Поэтому, когда мы пришли сюда сегодня, без особого случая, мне даже заностальгировалось по прежним временам. И Тристан вспомнил:
   -- А как давно мы в кино не были! И на прокат давно кассеты не брали. Надо будет возобновить традицию.
   -- Согласна.
   Мне хотелось спросить его, виделся ли он с Нилом, что там у них с Диной и как, но не стала. Изучала меню, заказала себе большую чашку какао, порцию торта на десерт, а на сам завтрак в качестве основного блюда мы с Тристаном сошлись на одном выборе и заказали пиццу.
   Неужели я когда-нибудь могла подумать, что не смогу спросить Триса о чём-то? Я могла его не спрашивать, потому что мне было всё равно, где он был, к примеру, это было его дело, это была его жизнь. Но сейчас я очень хотела его спрашивать, и не только об этом. И не только о Ниле. Я ещё хотела его спросить о чувствах, - что он почувствовал вчера? И никогда я не думала, что найдётся подобное, о чём я не смогу ему сказать, - ведь это мой Тристан.
   Мы ждали заказа, а я складывала и раскладывала салфетку, изредка поглядывая на него. Я задумалась, и он тоже, и потом только я заметила, что мы оба давно и долго молчим, а такого тоже не случалось с незапамятных времён.
   -- А помнишь, -- я вдруг услышала голос Тристана, нарушавшего тишину, -- как в этом кафе я сказал, что не люблю тебя, а ты от радости бросилась мне на шею?
  

Пульхерия

   Пуля на работе была не в настроении. Она сидела за своим столом подавленная и вместо рецептов на листочках рисовала колючие каракули. Нил не появился к началу двенадцати, и после того, как пробило три, было понятным, что он прогуливает, а не опаздывает. Вельтон по этому поводу выразил своё беспокойство, потому что работать-то нужно, а Тристан переубеждал его, что агентству это нисколько не повредит.
   Пулю прорвало тогда, когда Трис ушёл в магазин в обеденный перерыв:
   -- Я не хочу критиковать ничьей работы, но как он посмел так поступить? Вельтон, хоть ты скажи, что это неправильно - уничтожать дело!
   -- Это уже было не делом.
   -- А если я порву его чертежи с мостами, как он на это посмотрит?
   -- Он всё правильно сделал, -- вмешалась Зарина, -- это уже личная жизнь, а не работа.
   -- Слушайте, я тут такую историю вспомнил, как Трис вернётся, я вам расскажу...
   -- Да к чёрту все твои истории, Вельтон! -- Пуля выскочила из-за стола. -- Это же было лучшее, что я когда-либо писала! Лучшее, понимаете? Теперь это утрачено навсегда, - и этого диалога, этих слов, их смысла, этой тонкости не передать никогда! Мне никогда этого не повторить. А там же всего на нескольких листах три последних звонка, всего три их разговора, а вмещается две жизни, вмещается одна боль и безграничная любовь, о которой никогда невозможно написать словами, а можно только прочесть в молчании между ними! Мы столько раз восстанавливали эти мосты! Находили сотни потерянных людей, но это были лишь возможности, лишь надежды на чувства, лишь начала настоящего, а здесь, впервые в жизни, попалась такая история, где люди потеряли друг друга уже любя...
   К моему удивлению Пулю начали душить слёзы, - она махала рукой, доказывая и указывая, сердясь, и в тоже время её движения становились бессильными. Такими горькими, как если бы Трис порвал не дело, а целый роман, который она писала несколько лет, и который существовал в единственном экземпляре.
   -- Пулечка, не стоит так расстраиваться, -- Зарина попыталась к ней подойти и обнять, но та быстро освободилась от объятий и ушла в свою каморку. -- Никогда бы не подумала, что она так отреагирует на уничтожение рукописи. Это же не её.
   И после этой фразы мне показалось, что я поняла чувства нашего Летописца. Я пошла вслед за ней, и закрыла за собой дверь, не пустив Зарину.
   Пуля сидела за столом, уронив голову на руки, и от тихого рыдания у неё тряслись плечи. Обстановка в её рабочей узкой комнатушке была почти такой же, как у меня. Лишь книг больше, да вместо пуфов у стены был стол и пара жёстких стульев. Стопка чистых бумаг была раскидана на полу, а печатная машинка отодвинута на самый край столешницы.
   -- Ты всегда считала эти истории своими?
   -- Уйди, а!
   -- Ты пробовала когда-нибудь написать своё?
   Пуля обернулась и на её лице я уже прочитала ярость.
   Насколько я знала, Пульхерия училась на повара, и проработала им всю свою жизнь. Она искусно владела профессией, и к тридцати годам занимала должность шеф-повара в одном из лучших ресторанов города, но с тех пор, как попала в агентство, добровольно сменила официальную работу на ту, где был удобный график, - в школе, в столовой. Неимоверное падение карьеры, но сама Пуля говорила, что из-за "Сожжённого моста" ей теперь намного счастливее живется, и не нужны ей никакие достижения на поварском поприще. Семьи у неё не было, она жила одна. Человек, который был её спутником жизни на протяжении десяти лет, оставил Пулю совсем недавно, - около года назад. Но, судя по тому, как сама она рассказывала об этом разрыве, он её не очень-то и опечалил.
   Ярость на лице Пули держалась несколько секунд, и, всё ещё кривя губы, она спросила:
   -- А разве всё, что ты нарисовала, ты не считаешь своим?
   -- Нет. И порой я даже завидую тому, кто рисует моими руками. За пределами каморки я... я не настоящий художник, я не творю своего. Я лишь выполняю работу.
   -- О чём ты говоришь? Если художник рисует иллюстрации к книге, разве они ни его? Если писатель пишет чью-то биографию, разве он не автор?
   -- У нас здесь не так.
   -- Так! Здесь целый шкаф моих произведений, и пусть сюжет придумала не я, но я его написала. Тристан не имел права рвать рукопись, не спросив меня об этом.
   -- Нил его друг. И он имел право сделать это не только поэтому.
   -- Конечно, ты его защищаешь.
   -- Пуля, ответь мне - ты пробовала хоть раз написать что-нибудь не здесь? Что-то своё?
   Она отвернулась и ответила в сторону стены:
   -- Я не могу ничего придумать. Я пробовала, но выходит полная чушь. Это закон подлости такой, - я прекрасный исполнитель и стилист. Но на этом всё.
   -- Как это?
   -- Иди, сядь, не стой за спиной...
   Я села сбоку от стола, лицом к ней. Оранжевое бра было включено лишь то, что у дверей, а здесь, у рабочего места, было выключено, и теперь лицо Пули оказалось в тени. Она достала платок, утёрла слёзы, растерла себе нос и спокойно начала объяснять:
   -- Я помню рецепты всех блюд, которые когда-либо готовила, они у меня всегда получались с первой попытки. Никакая сложность меня не смутит, я бралась за всё, потому что всегда знала о своем таланте кулинара, пока однажды не решила создать своё и все мои амбиции рухнули. Это получилась несъедобная вещь. У меня была мечта написать и издать книгу своих рецептов, она до сих пор остается мечтой, и всё, что там навалено на столе, всё - провальные попытки создать своё блюдо.
   -- Да ладно, Пуля, ты, бывало, такими угощала нас...
   -- Подделками. Рецепты того, чем я вас угощала, придумала не я. Не буду скромничать, я, можно сказать, гениальный пианист, но бездарный композитор. И в писательстве выходит также, - ничего своего придумать не могу. Могу только здесь.
   -- Подожди, но ты же не контролируешь то, что пишешь! Ты не можешь знать, что за строчка будет следующей, пока ты её не напишешь, как я не могу знать, что вырисовывает линия, пока она не завершится. Разве не так?
   -- Так, -- упрямо повторила Пуля, -- но пишу всё равно я. Это мой стиль. Посмотри весь архив, там разные люди рассказывают разные случаи, а стиль у всех историй один. Это я, мой почерк. И у тебя - стиль.
   -- Нет, это не то.
   -- Не переубеждай меня, Гретт. Тристан уничтожил лучшее. Тристан меня в клочки изорвал.
   -- Наши знакомые имеют право на приватность.
   -- А их никто не спросил. Может и Нил, и эта Дина хотели бы, чтоб их история осталась на бумаге. Хотели бы однажды, спустя годы, прочитать её. Или, если они поссорятся, то помириться им будет легче, перечитав и вспомнив, как всё начиналось?
   -- Это мне в голову не приходило...
   -- Может быть, твой Тристан уничтожил листы из зависти?
   -- Что?
   -- У вас же всё банально, у вас скучная жизнь. Вы же смотрите друг на друга с равнодушием, это заметно. Вы общаетесь, как чужие, у вас страсти нет, может, только одна привычка осталась.
   -- Ничего себе... и давно ты так думаешь?
   -- Ничего я не думаю. Твой Тристан бесчеловечен, и ты на его стороне. А рукопись погибла... у нас вот, видишь, восстанавливают утраченные связи, но не восстанавливают уничтоженное. А всегда буду помнить это. Помнишь тот случай, ты ещё только пришла к нам работать?
   -- Какой?
   -- Про старушку. Она зашла по ошибке, к нам же забрасывает случайных людей. Связующая ниточка у неё была с покойным сыном, что умер от сердечного приступа в тринадцать лет. И мы, конечно, ничем не смогли ей помочь. Я понимаю, грех сравнивать, но боль по утраченному может касаться не только людей, но и творений. -- Пуля обернулась на двери. -- Я ничего не буду говорить Трису, и ты не говори. Не хочу ссор на работе, может, прощу его когда-нибудь...
   Когда я вышла из каморки, надела куртку и двинулась к дверям, мне в спину раздалось несколько удивленных голосов:
   -- Куда ты?
   -- Я сейчас!
   Я помчалась по лестничным маршам, потом по улице и с Тристаном столкнулась прямо на входе в магазин. Меня разрывало от вопросов, и ещё секунду назад я была готова выкрикивать их, пытать его, чтобы узнать правду. Мне было так горько от одной только мысли, что Тристан может скрывать от меня то, что он завидует другу, что он хочет другой жизни, что у него есть мечты о семье, о любви, о... чёрт её раздери, настоящей, идеальной Женщине? А со мной его держит она - привычка... ошибка, которой мы так взаимно радовались несколько лет назад...
   -- Что случилось?
   Но, взглянув на него, я поняла, что ничего не могу сказать. Мне стало страшно, что если правда эта откроется, то с ней будет что-то нужно делать, и вариант решения был только один - идти на разрыв. Я не могла потерять Тристана!
   -- Я забыла сказать тебе, чтобы ты купил хлеба.
   -- Какого?
   Не дожидаясь дальнейших расспросов, я стремительно вломилась в двери магазина и пошла между прилавков. Набрала в охапку батонов и, расплатившись на кассе, вышла с ними обратно, обнимая, словно огромный букет цветов.
   -- Ты решил меня подождать? Хорошо, поможешь нести.
   -- Что с тобой, Гретт?
   -- Вообще-то я вышла тебя предупредить - там Пуля вся на нервах, злится на тебя. Ты сейчас будь поласковей с ней, для неё это была не просто рукопись...
  
  

Бабочка

   Как бы ни печально это было, но именно будни меня успокоили. Когда Нил появился, и снова стал ходить на работу, то он был в центре внимания очень долго. Даже ничего не рассказывая и ничем с нами не делясь, он привлекал внимание своим счастьем. Лет ему казалось не больше двадцати пяти, настолько он весь бурлил энергией, жизнерадостностью, чистой, парящей влюблённостью, что, только приглядевшись к нему внимательно можно было заметить, что он старше. Тристан рядом с ним выглядел не как ровесник, а как старший брат, тем более что у Нила ещё и в помине седых волос не было.
   Зарина тоже фонтанировала энергией, - она каждый раз приносила на работу уже не просто цветы, а специальные букеты, которые Нил забирал утром для своей Дины. Она старалась неимоверно, и всякий раз мы не могли сдержать восхищения от той изысканности и вкуса, с которыми она составляла эти композиции, - то нежные, скромные, небольшие, то пышные, яркие, целой корзиной.
   Пуля стала прежней. По крайней мере, она никак не проявляла своих переживаний, и вновь превратилась в милую Пульхерию, которая грызет карандаш, записывая рецепты на листочках, и потом описывает нам возможный вкус её нового блюда.
   Мы с Тристаном тоже продолжали привычную жизнь, - обсуждали его работу, мою работу, возобновившиеся слухи о том, что городские власти собираются сносить Здание, решали вместе, что же дарить на годовщину свадьбы моих родителей и что дарить, если вдруг решат пожениться Нил с Диной. Я готовила ужины, он завтраки, а когда кончился апрель и мои обязанности из-за проигранного спора вновь были поделены поровну, то стало всё совсем как обычно. Единственно, что изменилось, так это то, что я теперь никак не хотела работать над предлагаемыми заказами, на уроках мне было всё более и более скучно, у родителей тоже, а когда я приходила к Гелене, то всякий раз у меня возникало чувство подавленности. Она какими-то пространными фразами говорила о жизни, но так, что я не могла понять эти речи никакой логикой, и всю неделю мне приходилось душить в себе что-то, что явно прорывалось, вызывало душевное беспокойство, тревогу, близкие беспричинные слёзы и многое-многое ещё, что меня саму пугало.
   Я не хотела больше никого ни о чём спрашивать, чтобы не травить себя теми горькими чувствами, когда начинаешь сомневаться и хотеть чего-то, что тебе недоступно. Эти качели от страдания к радости я решила объяснить именно весной, её непонятным влиянием на организм, а потом я нашла и другую причину: за три с лишним года я истосковалась по солнцу, физически и психологически по солнечному свету, и эта прошедшая зима, видимо, для меня стала настолько критической, что первое весеннее тепло и удлиняющийся световой день довели меня едва ли не до умопомрачения. Когда я спросила об этом Тристана, каково ему столько лет жить "совой", он сказал, что на работе его чертёжный кульман стоит перед самым большим окном, - во всю стену, и он привык отмечать первый луч солнца, который его коснулся, и дальше вбирать весь световой день на сколько это только возможно. Зимой лишь пять или шесть часов, а летом гораздо дольше. Это опять было что-то новое для меня, то, что о Тристане я ещё не знала. А, вспомнив, что он к тому же чертит какой-то свой творческий проект, я и обрадовано и грустно подумала, что как бы мы ни были родственны духом, как бы я не изучила все его привычки, но до конца разгаданным, познанным и открытым он для меня не будет. Радости от такого открытия я испытала больше, чем печали. Мне это понравилось.
   Так прошёл почти месяц. Посетителей в агентстве не было. Наступила середина мая, всё цвело. Люди носили уже летнюю одежду и готовились к отпускам. Мои ученики подсобрались, перестали прогуливать, сетовали на уроках, что столько не успевают по серьёзным дисциплинам, и начинали нешуточно беспокоиться о провале вступительных экзаменов.
   Как раз перед самыми выходными, - в ночь с пятницы на субботу в агентстве отсутствовали Тристан и Нил, у них был законный отгул, и вечером Трис предупредил меня, что завтрака не будет, потому что они, взяв Дину, уходят в бар. В Здание с остановки я шла одна, и Вишнёвый переулок был для меня настолько знаком, что никогда не пугал, не смотря на позднее время. О Здании я тоже всегда так думала, и уже даже забыла про случай с приоткрытой дверью, как внезапно почувствовала страх, едва ступив на первую ступеньку. Это было неясное. Никакого присутствия постороннего человека я не почувствовала, но ощутила - в подъезде что-то не так. Поднявшись на третий этаж, медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху и приглядываясь к каждому пятну, я увидела кресло. Оно изредка появлялось на разных этажах, - стояло то у дверей, то у окна лестничной площадки, то в углу между чьей-то дверью и мусоркой. Оно всегда появлялось одно и то же, и само по себе было даже домашним, а не страшным. Что меня ввело в ступор перед ним, так это сидящая на подлокотнике куколка. Та самая. Потерянная куколка Виолы.
   Всего с ладошку величиной, безликая, немножко потрепанная и потёртая она была - не игрушка. Скорее маленькое существо, странное создание с заключённым внутри духом. Я не верила в призраков, не верила в мистику, и считала это выдумкой, и, может быть, только из-за рассказа Виолы я воспринимаю эту вещь, как одушевленную... не знай я истории, я бы взглянула на куклу как на куклу, а теперь моё собственное воображение дорисовывает то, чего нет. Однако я взяла её с кресла осторожно, как маленького котёнка, и также аккуратно положила себе в сумку, не закрывая, оставляя доступ воздуха... из уважения что ли.
   Я вошла в агентство ровно в двенадцать, - и Пуля, и Зарина, и Вельтон были на месте, а часы-ратуша отбивали свой бой.
   -- Привет.
   -- Привет.
   -- ...нам с друзьями тогда по семнадцать было, самая юность, и вот один наш друг однажды приходит и говорит, что он женится! Вчера ещё познакомился с девушкой, мы её и не знали совсем, а потом выяснилось, что ей ещё и тринадцати нет, ребёнок! Он её ждать собирается до совершеннолетия! Стал говорить, что это как в древние времена, когда помолвка будущих супругов едва ли не с колыбели могла состояться. Как мы над ним смеялись... -- Вельтон сам похохотал, а Зарина не выдержала даже такой маленькой паузы, и после того как она нетерпеливо воскликнула "и что дальше?", он запальчиво продолжал: -- А столько лет - шутка ли? Парень молодой, сначала послужил, потом в университет с нами на инженера пошёл учиться, девушек вокруг него вилось тьма. Сам из себя видный становился, после службы так в нём ничего от юнца не осталось, окреп, подрос, возмужал, в свои едва за двадцать не цыплёнком, а орлом смотрелся... а, забыл сказать. У них с невестой уговор был один, она с матерью в другой город уезжала, далеко. У матери контракт был заключён на пять лет на одном заводе работать, так что их разлука ещё годик прибавила, и договорились они, чтоб душу друг другу не травить, не писать, и не созваниваться, а встретиться, как она вернется...
   -- Да ладно! -- Пуля недоверчиво сверлила Вельтона взглядом.
   -- Наши парни к концу этих пяти лет уже и смеяться устали, только у виска покручивали пальцем, что этот олух оказался таким романтиком, жить на полную катушку не желает, романы не крутит, как принц свою невесту дожидается и праведником живёт. Находились даже те, что заботливо просвещали друга о том, что наречённая его не дура, и давно своего слова не держит, что он один такой... тюфяк. Некоторые его уважать перестали, не настоящий он мужик, а как белую ворону побить пытались, - так он им таких... ха-ха! ...тюфяков навешал, что больше никто не трогал. Стыдно сказать, что я за него не заступался, но и не осуждал. У нас дружба сама собой распалась, по другим причинам, но на парах-то мы виделись и разговаривали.
   Сумка у меня была как торба - просторная, глубокая, и куколка на самом дне лежала. Я, сев за свой стол, положив эту сумку перед собой и слушая Вельтона, всё время думала о ней. Она меня жгла, как спрятанный за пазуху горячий камень, и я начинала переживать так, словно укрывала в своём доме от врагов раненного партизана. Не просто так появилась она здесь, а для того, чтобы я её вернула. Великое Здание, в квартирах которого жило само Время и Пространство, отыскало её само, потому что человеческих усилий было недостаточно... И всё же парадокс, - Здание для меня было живым, и все его проявления не удивительным, а в Куколке я страшилась увидеть запрятанную женскую сущность души, и поверить в это, как в данность. Для леди Гелены подобные вещи, наверное, просты так же, как прост букет гвоздик.
   -- Мораль-то в чём, хорошие мои дамы, что куколка станет бабочкой... -- Вельтон заканчивал свою историю. -- Приехала эта девочка к нему, только ей уж, конечно, восемнадцать было, - такая красавица, и такая тихоня, скромная, как первый подснежник. У нас тогда весь курс рухнул, как подкошенный, мы к этой паре каких только сказочных прозвищ не приклеивали, а смеяться перестали даже самые разбитные. Чтобы такое чувство вырастить, нужны и время, и сила, и терпение, - вот вам и бабочка. Нил сейчас такой же ходит - летает!
   -- Выдумщик ты, Вельтон, -- Пуля как-то кисло заулыбалась, -- мастак истории придумывать. Настоящий сочинитель и рассказчик... ты же такой семейный, одомашненный, обыденный, как у тебя могли быть такие друзья, такая молодость, такие случаи в жизни, о которых ты нам так часто рассказываешь? Как же ты не путешественник-покоритель вершин, как же ты не похититель сердец, не карьерист, не богач сейчас, а выходит, что весь свой потенциал, приключения и возможности ты растратил для того чтобы стать заурядным мужем, быть на какой-то фабрике или где ты там... зам-зам по контролю чего-то... и даже здесь лишь раскладывать папки на полке и составлять график на каждый месяц...
   В комнате повисла такая пауза, что даже Зарина, наш вечный громоотвод и самый искренний льстец, не смогла ничего сразу сказать. Я пошла к шкафу, достала дело керамиста и Виолы, проходя обратно мимо сникшего Архивариуса не удержалась и, обняв за шею, поцеловала в лысеющую макушку:
   -- А если по правде, то мы без тебя пропадем. И не потому, что папки раскладывать будет некому, а потому что забудем о главном, забудем зачем мы все здесь, и никто не расскажет смешную историю, когда станет тоскливо.
   Вернувшись к столу, я отыскала иллюстрацию с посылкой. На ней был обратный адрес Виолы. Хорошо, что сегодня была суббота, деньги у меня тоже с собой были, и я могла с семи утра после агентства отправиться на автовокзал.
  
  

Дождь

   В восемь часов утра я ехала первым рейсом в соседний город. Водитель сказал, что поездка займёт около трёх часов, а, узнав, что я никогда там не бывала, удивился, и стал осуждать: как я могла жить здесь и ни разу не увидеть этих прекрасных живописных мест с озёрами и не посетить того городка, куда каждое лето на большую ярмарку съезжаются все местные ремесленники?
   В автобусе было немного народу, только семь человек. Я, сев подальше, на самое последнее сиденье, смотрела в окно, прижимая к себе сумку с куколкой, и гадала, что же мне сказать Виоле? Как подойти? Конечно, по всем законам дела, которое было закрыто, хоть восстановлен мост, хоть нет, все участники его забывают нас. Забывают и те, кто приходил, забывают и те, к кому приходили. Так что хозяйка своей потерянной куклы будет видеть меня впервые, и наверняка начнет задавать ненужные вопросы. Домой я не забегала. Трис в субботу к утру мог и не вернуться, кто знает, а к двум часам я обязательно вернусь домой и успею сготовить ужин. Потом спать, потом снова на работу в агентство, и мне уже сейчас нетерпелось дождаться понедельника, чтобы рассказать леди Гелене эту историю. Единственно, что нужно было поменять в рассказе правду о появлении куколки, сказать, что я сама нашла её на складе в школе, случайно. Что Геле скажет на это?
   Места и вправду были очень красивы, - автобус проезжал по дороге через холмы, и иногда после чреды леса открывалась просторная равнина, поросшая первой ещё невысокой молодой травой. Иногда поля, - чёрные или с озимыми. Иногда - зеркальные озерки с плакучими ивами и розовыми стеблями какого-то растения, растущего в воде у берега. И всё это в раннем нежном свете солнца.
   На автовокзале, к счастью, мне попалась добродушная бабушка, которая хорошо знала городок и очень подробно мне объяснила, как лучше всего добраться до нужной улицы. А там уже и не трудно будет отыскать дом.
   Мне стало казаться, что я попала немножко в другую страну. По родному городу Тристана я знала, что время касалось всего, и даже малонаселенные пункты так или иначе обрастали признаками перемен: вместо обычных продуктовых магазинов появлялись супермаркеты с тележками, круглосуточные киоски, новые высокие дома, а здесь, даже в центре, мне на глаза не попалось ничего из того, что я уже привыкла видеть у нас. Начиная с того, что ехать мне пришлось на старинном трамвае! Он позванивал, постукивал, гудел, катил по рельсам рядом с тротуаром и так медленно, что я успевала перечитать едва ли не все вывески, - магазины здесь ещё делились на "булочные", "фрукты-овощи", "бакалеи", на дверях крупными цифрами указывалось время обеда. Рисунки, а не рекламные полотнища, были нарисованы прямо на витринах... да и кроме этого было много такого, чем хотелось любоваться.
   Я так понимала Тристана, который, я знала, грустил по потерянному миру. Хоть он об этом никогда прямо не говорил.
   Как Пуля заметила, - боль по утраченному может касаться не только людей, но и творений... А у Триса родители, малая родина, время. Понимала... а так ли уж могла понять, если у меня не было подобных потерь? Родители мои, пусть они будут здоровы, живы, я могу их всегда увидеть и поговорить, окрестности нашего дома, где я провела детство, не сильно изменились, о прошлом я не грустила, мне даже не было жаль тех работ, что навсегда уходили к заказчикам, - неподписанные, не сфотографированные, от которых ничего не оставалось на память. Даже те немногие творческие работы, что ещё в университете забирали на просмотрах, не вызывали у меня ничего, кроме гордости за подобную оценку. С творчеством я не знала, измениться ли что-нибудь, но в остальном была уверенна: если меня изгонят в чужую страну, я буду испытывать боль по потерянной родине, если мне придется отдалиться от родителей, я буду умирать от тоски, если Геле перестанет о мной общаться, я буду страдать от бездружия, а если Тристан... я закрыла глаза, страшась представить себе нашу разлуку, без возможности ничего вернуть и восстановить, как невозможно восстановить разлетевшуюся по ветру рукопись. Меня не станет. И не половины, а целиком не станет.
   Встряхнув головой, прогоняя подкравшиеся мысли, я вышла на нужной остановке. Довольно легко найдя дом, я, ещё не дойдя до подъезда, увидела, как Виола с дочерьми и мужем вышла из дверей. Я встала, застигнутая врасплох, а они прошли мимо, направляясь как раз туда, откуда я пришла.
   -- Виола, подождите!
   Женщина обернулась:
   -- Вы меня?
   -- Да, у меня к вам дело.
   -- Какое? Вы кто?
   -- Я знаю, что это ваше, -- куколку я достала бережно, и протянула её на раскрытой ладони.
   Девочки обе дернули её за руку, муж вопросительно смотрел на меня, а сама Виола сомкнула на несколько секунд веки. Когда она подошла, то не взяла куколку сразу, - она ещё смотрела на неё какое-то время, вглядываясь, потом коснулась пальцами ножки.
   -- Вы... кто? -- свои тёмные раскосые глаза она подняла на меня с таким выражением, что мне захотелось провалиться сквозь землю, сбежать, раствориться в воздухе, только бы не видеть их.
   -- Разве это важно?
   На сильные чувства нельзя просто смотреть. Это невозможно. Спасибо нужно сказать Тристану, который и меня не пустил к окну, взглянуть на Нила и Дину, и погоревать, оттого что сейчас он не закрыл собой этого взгляда, - на меня дохнуло мирозданием... я стояла перед настоящей богиней, перед силой Жизни и Созидания, перед Красотой, перед Молодостью, перед Любовью. Виола своими глазами жгла меня, как близкое солнце, и так пытливо внутрь меня не смотрела даже Гелена.
   -- Ты знаешь, что это за куколка, да?
   Она сказала мне "ты", будто вспомнила о моём приходе, узнала меня. Но это было не так.
   -- Да.
   И только после этого Виола забрала её с моей ладони. Мне стало легче. Я сделала несколько шагов назад, и, не прощаясь, развернулась и медленно пошла прочь. Благодарность, которая тоже была во взгляде, принадлежала не мне, а Зданию. Я стала лишь исполнителем его воли, а потерянное и утраченное нашёл он.
   Немного погуляв по городу, перекусив на автовокзале, к часу я уже была в автобусе и ехала обратно. К трём не успею, так к четырём буду дома. Через полчаса дороги за дальним лесом стало видно тёмное небо, собирались тучи, и зелень лугов, мимо которых мы ехали, казалась яркой, светящейся на таком фоне.
   -- Будет гроза, -- недовольно отозвалась женщина впереди, -- а я зонт не взяла.
   И я не взяла. А тучи вполне могли накрыть и город. Первая майская гроза... и, словно в ответ мне, у горизонта сверкнуло.
   -- Ах, ты! -- на непонятный щелчок в работе автобуса водитель ругнулся, а потом что-то затарахтело и забухало. -- Ах, ты!
   И автобус стал снижать скорость, медленно выкатив на обочину.
   -- Что случилось?
   -- Так, хорошие мои, сейчас разберёмся!
   Мы остановились в нескольких метрах от небольшого озера, окружённого ивами, а через дорогу рос лесок. Водитель выключил мотор, выбрался наружу, и все пассажиры повытягивали головы, наблюдая за тем, как он открыл крышку капота и скрылся за ней.
   -- Сломались! Не везёт, так не везёт!
   Догадка пассажира оказалась точной. Водитель объявил, что следующий рейс за ним пойдёт только через два часа, деньги за билеты вернут на вокзале, кто хочет, тот пусть ждёт, а кто не может, просьба добираться до города на попутках. Поломка серьёзная. Люди ворчали, но все вышли, и я через окно наблюдала за тем, как они один за другим ловили и садились в легковые машины по трое и по двое, и уезжали. Я не знаю, почему я не пошла. Одна.
   -- А вы чего ж, хорошая моя? -- водитель думал, что салон остался пуст.
   -- Я подожду автобус.
   -- Вы не пропустите, я всё рано его остановлю, мне со станции аварийку, пожалуй, вызвать придётся, если сам не справлюсь.
   -- Спасибо.
   Солнца уже не стало видно, тучи добрались и до нашей стоянки. Вид на дорогу наскучил, и захотелось размяться от долго сиденья, поэтому я оставила свою сумку и вышла:
   -- Я прогуляюсь немного, хорошо?
   Озеро было красивым и уже неспокойным. По его глади от ветерка шла лёгкая рябь, деревья не отражались, а лишь затемняли воду. Я прошла в одну сторону, в другую, немного посидела на коряге, всё думая, почему же я осталась, а не поспешила домой. Обстоятельства, конечно, меня задержали, но я могла решить эту проблему, а не радоваться в душе от того, что я застряла на полдороге и никуда не успею. Мне будет хотеться спать к четырём, если я даже засну в автобусе, мне этого не хватит, и на работе ночью буду чувствовать себя разбитой.
   Автобус был виден, и водитель всё возился с чем-то, не обращая на меня никакого внимания. На левом, закругленном берегу озера я заметила интересное место, - пологое, не обрывистое, окружённое деревьями лишь на расстоянии, и там, насколько было видно отсюда, были разбросаны камешки. Оттуда не будет видно дороги, но и не будет слышно машин. Я решила, что не потеряюсь.
   Туфли скользили по траве, я шла у самого края, и мне приходилось порой хвататься за стволы ив и за ветки, а от такой глупой возможности неосторожно плюхнуться в воду у меня по-детски замирало сердце. А когда я добралась до пустого пятачка, там меня внезапно поймал ветер и обдал сухим песком. Над головой послышалось ленивое, не впопад резкому ветру, рокотание, и водой запахло сильнее. Меня будоражило чувство, что я сегодня взяла и уехала, тогда как обычно об отъездах кто-либо, но знал, - или родители, или Трис, или коллеги-преподаватели, а сегодня так вышло, что не знал никто. Меня будоражило, что сегодня я сделала что-то хорошее и значимое. Я вернула Виоле куколку, а не просто была одной из этапов по работе с сожжёнными мостами. Меня будоражило, что я далеко от города, что я одна, что стихия такая неспокойная, что я, будто бы нарушая запрет, как сбежавший девчонка, стою здесь и стесняюсь наглого ветра, который, налетая сбоку и закручиваясь замысловатым винтом у ног, так и норовил задрать мне края лёгкой рубашки.
   А после зашумели деревья, и стало капать. Вкрадчивые звуки подкрадывались постепенно, - от листьев, от воды, от травы, - шуршание-шелест, о землю крупные капли ударялись с глухим звучанием, а об меня с чуть звонким. Я запрыгала на месте от восторга, и пошире раскинула руки. А дождь в ту же секунду хлынул сильно. Капли, превратившись в струи, проникли в волосы, в одежду, щекотали мне шею и спину, стекали по лицу, мешая мне видеть, и я закрывала глаза. Стоять под дождём было настоящим наслаждением. Мне даже казалось, что я слышу собственный пульс, и все моё восприятие мира превращается только в осязание прохладной воды, окутавшей тело.
   Раскат грома согнал с меня оцепенение, и я с визгом от ужаса и счастья забежала обратно под кроны. Вернувшись, я увидела, что водитель уже не пытался чинить свой автобус, а спрятался внутри. Он открыл мне двери и замахал рукой, а я, наоборот, замахала ему рукой от себя:
   -- Нет, мне нравится!
   -- Вымокла же!
   -- Ну и пусть!
   Следующим рейсом я ехала в город единственной мокрой пассажиркой. На улицах, когда я вышла, дождя не было, но были огромные лужи. Моя обувь раскисла и я, сняв туфли, пошла прямо по мостовой босиком. Теперь мне было немного холодно, но мне так нравилось, что мутная вода омывала ноги, когда я топала напрямик по лужам, и нравилось, что тротуары такие шершавые, и порой всякий мелкий сор больно подкалывали ступни. Даже если заболею, мне не страшно было платить такую жалкую цену за такие волшебные чувства. В городе было всё ещё пасмурно, и хоть вечер был не поздним, казалось, что уже пора зажигать фонари.
   Я шла домой, вспоминая, что в тот самый летний день, когда я бежала обратно к долговязому незнакомцу на остановку, в страхе, что он уже ушёл, я вымокла точно также, а никому не нужный чёрный зонт валялся брошенный.
  
   Открыв двери, я зашла в прихожую тихо, и тихо постаралась дверь закрыть. Но Тристан не спал, он вышел из кухни.
   -- А почему у нас свет не горит? -- я спросила шепотом.
   -- Где ты была, Гретт?
   Он говорил не громко, а я продолжала шептать, будто в нашей квартире царила глубокая ночь и я боялась кого-то разбудить:
   -- Т-с-с-с... -- приложив палец к губам, я с порога прошла мимо него в сторону ванной. -- Как хорошо у нас без света... как хорошо, когда на улице дождь...
   -- Ты выпила?
   -- Тристан... -- укоризненно произнесла я, не оборачиваясь к нему. В тёмной ванной я кинула на пол сырую обувь, проверила, есть ли полотенце, и пошла за сухой одеждой. -- Разве ты не понимаешь, что это первая весенняя гроза?
  
  

"Чудовище"

   После душа, переодевшись в чистое и сухое, я уселась на кухне и с аппетитом стала есть яичницу с жареным луком и сыром, которую приготовил Трис.
   -- Прости, ты ел что-нибудь перед сном? Я не успела домой, потому что автобус сломался, и я застряла в нескольких километрах от города.
   -- Ел. Ты не простудишься?
   -- Нет. Как там дела у Нила и Дины? Они хоть раз заглянут к нам в агентство вдвоём?
   -- Нет, скорее всего. У Дины другой распорядок сна и бодрствования.
   -- Как я хочу спать...
   -- Может, останешься дома? Я скажу, что ты заболела.
   Я внимательно посмотрела на Триса:
   -- Разве похоже, что я заболела?
   Пить я не стала. По-моему, я даже как-то странно разговаривала. И сейчас я говорила так, словно мне жутко хотелось говорить не так как обычно.
   Ещ` несколько минут после ужина я в своей комнате сидела на подоконнике, не включая света. Я знала, что для того чтобы докопаться до причин своих непонятных чувств и поведения, я, прежде всего, должна разобраться во всех своих ощущениях. Я знала, что у меня совсем немного времени тишины для раздумий, а потом - вперёд, на работу, а там будет народ отвлекать, а то ещё и придёт кто-нибудь, и спать хочется, и Трис что-то спросит. А ведь он спросил меня сегодня, где я была... Удивительно!
   Гелена осудила бы меня за такой рациональный подход к загадкам внутреннего мира. Но я хотела разобраться в явлении так же, как учёный, - разложить на части и понять. Я стала думать и внезапно вспомнила как однажды, будучи девчонкой, поссорилась со своей подружкой...
  
   Она была с соседней улицы, мы подружились, когда нам обеим было по десять лет. Всё было хорошо поначалу, - гуляли, играли, болтали. А потом пошли обиды. Она постоянно опаздывала на встречи, она критиковала мою внешность, она начала смеяться над моими увлечениями и отказалась от наших общих прежних увлечений. Она часто бросала меня ради "тусовок" с другими девчонками, а я обижалась. Она стала помыкать мной, а я всё прощала, и ещё сама же извинялась. Это была мучительная для меня дружба, я часто плакала, но порвать, поссориться не могла. Во-первых я считала её лучшей подругой и мои представления о дружбе были идеальными и жертвенными. А во-вторых мне казалось, что если я только скажу "мы больше не друзья", то я автоматически стану предательницей, плохой, недостойной вообще никаких настоящих привязанностей, это меня очернит, все будут плохо обо мне думать, а я не хотела быть плохой. Я хотела быть преданной, терпеливой, хорошей, настоящей подругой, - не изменницей. Мы продружили семь лет. И с каждым этим годом я всё больше чувствовала, что об меня вытирают ноги: первую влюблённость в одноклассника презрительно обозвали "яйцом", с которым я, "курица", ношусь туда сюда. Мои мысли были спущены в разряд глупых, мнение советовали засунуть туда, куда обычно всех отсылали, внешне я была признанна безнадёжной уродкой и вся роль сводилась к роли свиты при королеве: подожди тут, понеси это, ты только послушай... мало того, к моим пятнадцати годам моя лучшая подруга стала вносить коррективы - что мне нужно носить, в какой цвет красить волосы, как и о чём рассуждать, а попытки засомневаться сводились к фразе: "Ты что, хочешь так и остаться дура дурой, или сделать, как я говорю и стать нормальным человеком?". Это всё говорилось не просто так, а ещё с добавлениями: "Я же твоя подруга, я плохого не посоветую...", "Да, у тебя вообще лица нет, и не обижайся. Кто, как не подруга тебе ещё правду скажет..."
   А я соглашалась... я думала, что, наверное, она права. Как можно не верить друзьям? Друзья не лгут. Я меняла одежду, красила волосы, отказывалась от увлечений, поддерживала увлечения её и её большого круга знакомых. Ведь пойти против - это пойти против дружбы. А это непорядочно. Это всё равно, что предать. Я серьёзно так думала и несла это знамя "настоящей подруги" высоко-высоко, на стихах и книгах взрастившая это звание. Господи... наивно и по-собачьи. А свои гордость и достоинство подмяла под слово "долг".
   И вот однажды настала такая череда дней... нет, ничего особенного не случилось. Обычные дни, привычные наши отношения, но я будто заболела. Подруга сказала "Нет, на то кино, какое ты хочешь, мы не пойдём - тебе нравится, ты и смотри отдельно. Ты пойдёшь с нами на другое. Мы с девчонками уже договорились, так что это решено", а я ответила "Нет". Я помню её округлившиеся глаза, и помню своё собственное недоумение. Я же в мыслях проговорила "конечно, как скажешь" и готовилась произнести именно это, а кто-то внутри меня шевельнул мой язык, и я сама будто бы со стороны услышала "Нет".
   Подруга настолько была поражена, что не сразу нашлась что ответить. И я тупо уставилась на неё, испугавшись содеянного. Наконец та демонстративно набрала в грудь побольше воздуха и процедила "Ты что, мне не подруга?". Я извинилась и мы пошли на жуткую картину от которой меня тошнило ещё неделю. Это был первый день, это было начало. Потом я ходила подавленная больше, чем прежде, но меня грызла не совесть, а что-то непонятное, болезненное, я не могла с собой справиться. Я, человек очень миролюбивый, спокойный и неконфликтный, не смогла однажды удержать раздражения и на что-то огрызнулась. Подруга не разговаривала со мной полдня, пока я опять не извинилась. В другой раз взяла и не накрасилась, как обычно, и вышла гулять с компанией как есть, - да ещё и одетой по-простому. Меня засмеяли, попросили подругу опять "взять надо мной шефство", а та весь вечер стеснялась моего общества и болтала с другими. Я обещала больше так не делать... передать всё то, что со мной происходило тогда, практически невозможно. Я была больна, меня словно укусил оборотень, и с каждым днем я всё больше чувствовала в себе другую сущность, и уже никакая сила воли не могла её контролировать. Если раньше от оскорбления, прикрытого "добрым советом", я чувствовала, как у меня краснеют уши, и в горле булькала горечь, а голова покорно кивала и я опускала глаза, то теперь шея не гнулась. Я чувствовала мурашки агрессии на спине и будь я настоящим животным, у меня бы загривок ощетинился. Я улыбалась, потому что мне непреодолимо хотелось оскалить зубы, и я смотрела в глаза, ничего не говоря.
   Мне серьёзно казалось, что я превращаюсь в чудовище. Что во мне страшный волк сейчас разорвёт людскую оболочку, и я навсегда потеряю человеческое лицо, то есть - откажусь от своих добродетелей, терпения, долга, образа хорошей девочки, я стану плохой, жестокой, непримиримой, разозлённой, зарычу на свою подругу... и что самое ужасное - сама, своими собственными руками разрушу "великую" дружбу длинной в целых семь лет, дружбу, которую я сохраняла столькими жертвами, душевной болью и слезами. Мне не будет прощения!
   Подруга это чувствовала, и со своей стороны всё туже затягивала мой "ошейник" разными методами воздействия. Но это привело не к смирению, а наоборот - мой монстр меня одолел. Мы поругались прямо на улице, и меня поражало мое собственное спокойствие. Холодное, равнодушное. Я не своим, а стальным голосом говорила, что никогда больше не буду... это носить, туда ходить, разделять эти увлечения, лгать, что думаю также, принимать эти лжеценности, унижаться, прислуживаться, просить прощения не будучи виноватой... я сказала подруге, что она самолюбивая, эгоистичная и невыносимая скотина.
   С меня хватит!
   "Завтра ты приползешь ко мне как собачонка, когда поймёшь, что с тобой, таким ничтожеством, никто больше не способен дружить" - таков был ехидный её ответ.
   Я помню, что это было на той улице, где жила леди Гелена. И как раз тогда, когда в мою сторону к ногам полетел плевок, и подруга, задрав подбородок, ушла, я заметила, что Геле была свидетелем этой ссоры. Тогда, конечно, я не знала, что её зовут Геле. Её во всём нашем частном секторе знали как странную старушку, со своими "тараканами" в голове, все знали её в лицо и знали её дом, поговаривали разное. Старуха стояла на дороге в стороне и смотрела прямо на меня, а потом открыла полубеззубый рот и что-то крякнула вроде усмешки. Я поспешила уйти.
   Моя голова говорила мне, что я совершила ошибку, что теперь я одна, что я совершила гадкий и некрасивый поступок - обозвала человека, не смогла себя сдержать, наговорила всего. А вечером мне станет плохо, вина меня загрызёт, я пойду извиняться, ведь столько лет не просто взять и выбросить, они много значат... а душа пела! Мне казалось, что воздух звенит, что я отгорожена от всего мира, что меня несёт куда-то в пропасть и я жутко счастлива от этого. Это была какая-то дикая радость вырвавшегося на волю пленника. И самое удивительно для меня началось потом... чувство вины не пришло. Мой "гадкий" поступок в воспоминаниях приносил мне только радость. Тяжести одиночества я не чувствовала. И более того - встретив и подругу, и её компанию у кинотеатра, я прошла мимо с колотящимся сердцем. Мне казалось, что меня разорвёт от ликования, - мне не надо с ними! Я иду мимо и мне теперь не надо быть с ними! Я как завороженная ехала домой из города, потом шла по улице, потом не удержалась и, размахивая пакетом и сумкой, побежала с криком "Ура-а-а!" по проезду, и не домой, а в сторону леса. И, добежав до какой-то поляны, упала пузом в траву и долго лежала под солнцепеком, сравнивая эти лучи солнца с всепоглощающим счастьем свободы.
   Потом я сдавала экзамены в университет, поступила, - это тоже был праздник. И как обозначение новой эпохи своей жизни, я повыкидывала противную мне одежду, постриглась очень коротко, ровно чтобы состричь все крашеные пряди, перестала пользоваться косметикой. Часто стала гулять в лесу, наслаждаясь одинокими молчаливыми прогулками, окунулась в книги, пересмотрела все свои любимый фильмы, и к концу августа я была совершенно другим человеком. Даже не другим, а будто бы тем самым. Человеком, который был замурован в стене и почти превратился в мумию, но последняя капля крови в жилах спасла сердце от остановки. Вспоминая о той дружбе с девчонкой, я жалела только об одном, - почему я не сделала этого раньше?! Почему я столько лет терпела?! Это же не дружба была, а раковая опухоль!
   А первого сентября, когда я вприпрыжку мчалась с остановки в сторону дома, как раз после самых-самых первых пар в университете, я увидела леди Гелену, которая шла с двумя большими сумками мне на встречу. Я настолько любила весь мир и всех людей, что я, даже не спрашивая, подлетела к ней, забрала у неё ношу и с настоящим рвением потопала к её дому.
   -- Вам такие тяжести таскать нельзя!
   -- Да я и тебя вместе с сумками унесу, если ты мне на шею сядешь! -- Геле возмущенно замахала сухими своими руками, как палками.
   -- Ой, напроситесь, бабушка! Возьму да и сяду!
   Так мы и познакомились.
  
   От окна тянуло приятным влажным запахом. Трис постучал в двери и сказал из прихожей:
   -- Если не спишь, пошли на работу.
   Я вышла, обулась, взяла свой зонт и вышла вместе с Тристаном из дома.
   Я не могла сравнивать эти свои два состояния, - сегодняшнее и то, когда мне было семнадцать лет, - сейчас никто надо мной не властвовал, не было ничьего гнёта, мне не хотелось ни против чего бунтовать. Общее было то, что я опять сопротивлялась своей головой чему-то внутреннему, что стало вырываться из меня... нет, не вырываться, а тихонечко прорастать. Так будет точнее. Я уже поняла, что ещё два дня назад к этим симптомам относилась слишком настороженно, и я опять боялась. Да, боялась! Только если раньше это был страх оказаться не как все, не понравиться, и стать совсем не доброй. То теперь причина была иного рода - я боялась перемены. Всё так налажено. А это что-то новое потребует от меня жертв! Я ещё не знала, буду ли я счастлива, если вдруг снижу свою оборону и выпущу своё новое "чудовище". Но такое ли это чудовище, если сегодня день превратился во что-то сказочное?
   -- Гретт, ты сегодня сама не своя, что с тобой стало?
   -- А?
   -- Я спросил, куда ты сегодня ездила, а ты идешь и не слышишь совсем. О чем ты думаешь?
   -- О себе.
   -- Эгоистка, -- но честная. И что же ты думаешь?
   -- Я запуталась. Пытаюсь разобраться.
   -- Давай вместе.
   -- Нет, я пока сама, хорошо?
   -- Хорошо, только не ходи по лужам босиком, ещё всё-таки не лето, сама понимаешь.
   -- Ничего не обещаю, -- я в шутку скривила ему капризную рожицу, и на душе у меня полегчало.
   Хватит с меня пока что воспоминаний, хватит мыслей, нужно всего лишь отдохнуть.
   Правда, когда мы пришли на работу, уже через час я почувствовала, что спать мне не хочется. И не хочется от какого-то неестественного эмоционального возбуждения, которое накладывался на усталость, и всё вместе получалось, что отдыхать у меня не выходило. Все были в сборе, у всех был рабочий день, который ночь, и все разбились на пары. Трис, видимо так и не наговорившись с Нилом накануне, ушёл с ним болтать на лестничную площадку. Зарина и Пуля сидели вдвоём в обширном кресле Настройщика и смотрели журнал мод с коллекциями предстоящего летнего сезона. Один Вельтон заложил себя зачем-то папками со старыми делами. И я не знала, чем себя занять. Вспоминала поездку, вспоминала глаза Виолы, её куколку. Спрашивала сама себя - рассказывать или нет об этой истории всем в агентстве, или сначала только Тристану? Или даже ему не рассказывать, а рассказать Гелене? Или никому?
   Как всё запутанно. И с другой стороны по-хорошему страшно - потому что после некоторых раздумий, я стала понимать, что это не просто необычный случай для Здания, а посылка. И посылка через меня Виоле. Через меня, а не через Нила, хотя это ему положено по должности искать и входить в квартиры, и он ведь тоже был у неё, он тоже знал о том, что Виоле дороже куколка, чем керамист. Или всё дело в том разговоре на кухне и моём данном обещании, и моей попытке исполнить его, пусть первый раз и неудачно?
   Нет, мне нужно было отдохнуть. Я тихонько, не привлекая ничьего внимания, скользнула в свою каморку и уселась на пуфик, потом, сдвинув его с другим и накрыв небольшим пледом, легла. Бра погасила, и окунулась в тишину и темноту.
  
  

Томас

   Через какое-то время, открыв глаза, я поняла, что всё же заснула, потому что и рука затекла и поджатые ноги. Тут же услышала, как приоткрылась дверь, и в каморку зашёл Трис. Оставив узкую полоску света, чтобы ориентироваться между рядами хлама, он подошёл к пуфикам и присел рядом на корточки.
   -- Да ты не спишь?
   -- Я только что проснулась...
   -- Уже утро, я не стал будить тебя на обед, но сейчас нам пора уходить. Сегодня воскресение, на работу не нужно, так что отдохнёшь по-настоящему. Вставай.
   -- Сейчас, -- я медленно вытянула ноги и села. -- Как в одежде спать неудобно, теперь чувство, что даже кожа мятая.
   -- К нам сегодня приходил посетитель...
   -- Как? Я прослушала всю историю... Кто это был? Кого хотят найти? Трис, это не честно, ты же знаешь, что такое упускать, просто кощунство, это же так интересно!
   -- Не обижайся, -- Трис включил свет, и я зажмурилась, -- как будто ты никогда во время выходных не пропускала новых посетителей агентства...
   -- Чтобы всё подробно рассказал.
   -- Только дома. Пошли.
   До дома я уже всё из Тристана вытянула. Правда, история оказалась короткой, - молодой человек, лет восемнадцати, не очень разговорчивый, за то дёрганный и настороженный, пришёл потому, что потерял свою семью. Мать, отца и маленького братишку. Как такое могло случиться, он не мог сказать. Даже не смотря на все усилия Настройщика. Найдите, и всё! Агентство нашёл потому, что любит он такие вот заброшенные дома, а как табличку заметил, так сразу и понял, что это за место. Сразу понял, о чём здесь просят.
   Весь воскресный день мы с Трисом провели дома, и каждый в своей комнате. Давно мы с ним так скучно не тратили время, но за завтраком, собираясь на работу, решили, что в следующие выходные нужно будет куда-нибудь сходить. Хотя бы в кино.
   В Здание я шла немного волнуясь. Сегодня мне предстояло поработать, а с молодым человеком я даже не была знакома. Он появился к часу ночи, дверь открыл бесшумно, и сначала просунул только голову:
   -- Здравствуй, -- мы все почти хором поздоровались.
   Я бы ни за что не дала ему восемнадцати лет. Томас или, как мне сказал Тристан, Том выглядел худощавым подростком, на нем болталась футболка и штаны, и походка у него была такая, словно его суставы были более подвижными, чем у остальных людей. В совсем коротком ёжике волос у виска заметны были два шрама, под глазами были тени, а губы - в трещинах. Ничего из внешности Тристан мне не пересказывал, но это нерадостное впечатление о беспризорности пришло мне в голову в первую секунду, как я взглянула на него.
   -- Вот, я пришёл, -- Том встал посреди комнаты, обращаясь прежде всего к Зарине, -- что делать?
   -- Мы будем рисовать, -- я постаралась поприветливей улыбнуться, как только он обернулся, -- давай знакомиться. Я - Гретт. А ты Том? Мне рассказали, что ты приходил вчера.
   -- Да. Я не умею рисовать.
   Он взглянул исподлобья, колюче как-то и одновременно со страхом, а я с трудом подавила в себе желание начать разговаривать с ним, как с маленьким.
   -- Тебе и не нужно. Рисовать умею я.
   -- Иди, иди, не робей, -- Вельтон помахал рукой в сторону каморки и подмигнул Томасу. -- Сам увидишь, как это легко.
   Я пропустила мальчишку вперёд, и закрыла дверь.
   -- Сейчас, я только пуфики расставлю. Вчера заснула здесь. На беспорядок не обращай внимания.
   -- Ладно.
   -- Садись, -- устроившись, как обычно, я взялась за альбом и за простой карандаш. -- Тебе сейчас нужно, Том, вспомнить тот ключевой момент, когда, как тебе кажется, ты и потерял семью.
   -- На вокзале это было.
   -- Нет... просто вспомни, говорить ничего не нужно. Даже если ты был совсем маленький и не помнишь никаких деталей, просто вспомни ощущения. Даже если тебе было очень страшно, не бойся сейчас думать об этом, так нужно, хорошо?
   -- Меня потом в детдом отдали, -- Том сидел напротив и буравил меня глазами. Он так напряженно смотрел, что я даже замешкалась. -- Я на станции пошёл к киоску конфеты смотреть, а поезд уехал.
   -- А почему ты вчера об этом нам не рассказал?
   -- Какая разница. Вы же их найдете, да?
   Этот случай выглядел странно. Как он мог потеряться на вокзале, или на станции, ребёнком? Нет, потеряться он мог, но потеряться так, что его не искали и отдали потом в детдом? Если так, то где же здесь связующая ниточка? Но Зарина сказала, что это не случайный мальчишка, что ниточка чувствуется, она есть - она натянута и дрожит, она не дает ему покоя, и он действительно ищет.
   -- Найти, наверное, найдём. Но тебе же вчера говорили, что нужна обязательно обратная связь. Ты понимаешь, о чём я?
   -- Они меня не забыли, я знаю.
   -- Начни вспоминать, -- я опустила руки на лист, -- только воспоминания. Никаких посторонних мыслей, фантазий, выдумок и прочего. Чётко или не чётко - не важно. Сосредоточься и ни на что не отвлекайся.
   Он медленно кивнул, но ничего следом не произошло. Я подождала несколько секунд.
   -- Если тебе будет легче, можешь закрыть глаза.
   Он закрыл. Моя рука очень неуверенно стала двигаться вверх и вниз, вырисовывая графитом поезд. Но тут же всё смазалось, и прямо поверх первого рисунка я стала рисовать совершенно другой, а потом, не в силах остановить движение, перечеркнула крест на крест всё.
   -- Нет, всё было не так, -- одними губами сказал Том, -- я пошёл смотреть конфеты...
   На новом листе под карандашом стал появляться рисунок плитки шоколада, потом она стала обрастать чертами многоквартирного дома по типу новых построек. Потом я вырвала лист, и стала рисовать прилавок...
   И всё кончилось. Томас распахнул глаза:
   -- Нормально, да? Это то, что нужно?
   -- Нет не то. Посмотри на меня.
   Он посмотрел, но не сразу. Я плохо разбиралась в человеческих чувствах, но сейчас для меня всё было более чем очевидно.
   -- А я знаю, почему вчера ты ничего подробно не рассказал. Вчера ты был застигнут врасплох, и не успел ничего придумать, так? К сегодняшнему дню принёс историю, но я тебе честно скажу - не очень убедительную. Всё врёь.
   -- Я не вру!
   -- Врёь.
   -- Не вру...
   -- Томас, у тебя есть связующая ниточка, есть поворотный момент, - это настоящее. Но если ты не расскажешь правду, тебе никакие силы их не найдут.
   Он молчал, но я видела, что сейчас оборона прорвёся.
   -- Вы скажете, что я не имею права...
   -- Все имеют право. Если Здание тебя пустило сюда, если ты пришёл и не обманул, значит тебе выпал шанс. Мы все тебе помощники, но без твоей правды мы бессильны. Боишься осуждения - уходи сейчас. Больше шансов не выпадет.
   -- Нет!
   Глаза у него были не детские. Не знаю, сколько в них было взрослости, но страдания там было с лихвой. Том смотрел на меня, как дикий зверь на человека, которому никогда и ни за что нельзя доверять, так учил его опыт, но голод и ранение вынуждают покориться и вынуждают довериться.
   -- Томас, ты веришь в чудеса? Не смотря на всё что было у тебя в жизни. В сказку, Томас? В настоящее чудо? Посмотри вокруг, пойми до конца, куда ты попал. Ты только что рисовал собственным воображением... дай мне свою руку. Том, я не буду тебя обманывать, твоя семья, может быть, утратила связь, и ничего изменить уже невозможно, но попробуй поверить как когда-то в детстве. Чудо прячется не только в шляпах и волшебных палочках, оно может быть спрятано в сердце, а тебе лишь стоит поверить ему. Поверить самому себе и ничего больше не бояться. Сделай первое чудо сам, Том.
   Он протянул свою ладонь и коротко пожал мою. Колкость его исчезла, он смотрел гораздо спокойнее и уже не на меня, а в сторону. Губы перестал сжимать, только подышал поглубже прежде, чем начать говорить:
   -- Мой отец умер, а мать спилась. Из-за этого я доучился только до второго класса, а потом не стал ходить в школу. Дома - притон, водка, мать поколачивает, и на улицу выгоняет. Там из органов какие-то люди приходили, сроки для исправления назначали, суды вроде, но я сейчас не помню ничего. Я ненавидел мать, отца не помнил вообще, родни другой не было. За полгода до того, как мать по пьянке убили, я встретил случайно... ну, жрать хотелось, я на рынке сырую картошку таскал, - она обычно пониже, то в вёрах, то в мешках. А тут всётаки поймали, как я картофелину в карман штанов сунул. -- Том откинулся спиной на стену, и в карман сунул кулак, показывая, даже улыбнулся горько. -- Большая была, пожадничал, выпирала так, что видно... я в слёзы, вырывался как бешеный. А тут женщина одна за меня заступилась, деньги даже заплатила. Меня отпустили, а я как пришибленный, даже не мог поверить, что всё прошло, всё равно ревел... а та, что за меня заплатила, говорит, хватит реветь, помоги лучше сумки донести. Я пошёл. До самой квартиры донёс, она не разговаривала, я вообще... она меня чай пить оставила, ну, там, умыла, накормила. Малыш там у них ещё был, года три, наверное, не знаю, мелкий ещё, мне тогда с маху свою машинку подарил...
   Второй раз Том улыбнулся без горечи, стал поглядывать - слушаю я или нет. Видимо, моё выражение лица его успокаивало, потому что дальше он стал рассказывать более раскрепощёно. И события, которые он вспоминал, кажется, были самыми счастливыми днями за всю его жизнь.
   -- ...муж у неё тоже нормальный, настоящий мужик. Я часто к ним ходил, они даже, если я пару дней, бывало, пропускал, меня на рынке искали. У них так хорошо дома. Они так ко мне относились... пацан даже без ревности всякой, как будто я всегда у них был, как старший брат что ли. Я им про отца и мать своих сказал, а адрес никогда не говорил и фамилию. Мне десять лет было, мало соображал, а чувствовал, что стыдно. Потом мать убили и меня сразу забрали. Я только через несколько дней подумал, что можно этим, начальникам, адрес той семьи дать, вдруг усыновят... но не стал.
   -- Почему?
   -- Потому что на самом деле чужой я им. Кормить меня надо, да и вообще... это я сейчас понимаю, чего испугался, - испугался, что не возьмут по-настоящему, насовсем. Испугался, что если и возьмут, то, скрипя зубами - вроде как приручили, теперь совесть бросить не позволит, и ненавидеть меня начнут... не поверил я тогда, что всё может быть хорошо.
   -- А сейчас?
   -- Месяц назад я, как из детдома этого выпустился, к ним пошёл. Просто во дворе сидел сначала, сутками. А потом в квартиру позвонил. Дурак... восемь лет прошло... а там уже другая какая-то женщина живёт, без семьи. Она сначала не поняла ничего, а потом кинулась по коробкам лазить, говорит, адрес они оставляли, как переехали и даже письма раз в полгода слали первое время... придет, мол, мальчик, дайте ему адрес...
   Том внезапно сморщился и прикрыл лицо руками:
   -- А эта гнида всё выбросила! Ни клочка не нашла, ни конверта! И так не помнит, южный город какой-то! И всё! А они мне и были семья, понятно! Семья... мама, папа и братик... настоящая семья. Настоящая.
   -- Том, успокойся, -- я положила ему на плечи ладони, -- успокойся. Я всё понимаю, Том, я тебе верю.
   Спустя полчаса, как только рисунки по воспоминаниям были готовы, я наблюдала за выражением его лица, когда он на них смотрел. На первые он глядел, ещё сдерживаясь, а когда я показала ему рисунок всей семьи, - его глазами, сидящего за обеденным столом, где мама улыбалась и смотрела в его сторону, а отец в это время убирал младшему сыну макаронину с подбородка, Томас скрючился на пуфике и зарыдал.
   Я не удержалась и, сев рядом с ним, погладила по жёсткому ёжику волос.
   -- Верь в чудо.
  
   В понедельник после классов я была у родителей и у Геле. Геле подметила мою молчаливость, но пытать не стала, просто утащила гулять в лес. А когда я ехала домой, я подумала, что мне слишком тяжело стало работать в агентстве. Последние случаи так или иначе меня волновали, а раньше такого не было. История с Анной сначала взбаламутила меня с придуманным поцелуем, да и то, что дружба после построенного моста, как подозревал Трис, уж больно была бы похожа на мой случай с подругой. Керамист довёл до того, что я на него наорала, Виола с куколкой, Нил с Диной... теперь этот мальчик, потерявший семью.
   Я тогда отпустила его из каморки, а сама не вышла. Заперлась и не открывала на стук, просматривая и просматривая нарисованные какие карандашом, а какие пастелью воспоминания о семье. И думала о Тристане.
   Сам Тристан позади двери спрашивал "ты чего там?", а я думала о нём в прошлом и вспоминала, как кололся в лоб его свитер, как я плакала на кухне, обнимая его, и как я потом держала его за руку, когда он мне показывал старые снимки. Семья.
   Конечно, после я взяла себя в руки, вышла, как ни в чём не бывало и все как обычно занялись просмотром. Новое дело вдохновляло всех. Том должен был прийти через ночь, чтобы работать с Летописцем, и как раз попадал на мой выходной, чему я втайне радовалась. Слишком много для меня эмоций.
   И ещё по дороге домой я поймала себя на мысли, что справиться с другой проблемой будет сложнее - мне смертельно хотелось опять пойти вместе с Нилом, чтобы посмотреть на этих людей вживую, и увидеть тот миг, когда Сыщик покажет дело. Я чувствовала, что они его не забыли, и что вопросов даже не будет - да или нет, и это будет для них тоже настоящее чудо. Но я не могла пойти...
   К моему возвращению Тристан уже был дома, но заговаривать с ним о деле Томаса я не хотела. Вместо этого я напомнила ему, что в следующие выходные нам нужно ехать на годовщину свадьбы моих родителей, а подарок мы так и не купили.
   -- Трис, я не хочу одна ходить по магазинам, вдвоём веселее, ну, пожалуйста...
   -- Нет, нет, я всю неделю занят! -- Судя по тому, как он улыбался, Тристан говорил это не всерьёз. -- У меня работы много... кстати о работе, Нил наконец-то устроился. Тяжело было найти такую, чтобы график к нашему агентству подходил.
   -- Здорово, а где?
   -- Не поверишь, чинит швейные машинки в училище. За то время, которое мы не общались, я даже не знаю, что он ещё освоил.
   -- Уже давно хотела тебя про него расспросить. Он же сам не распространяется, а мне интересно...
   -- Что? -- Тристан схмурился и с недоверием посмотрел на меня. -- Я секретов не выдаю.
   -- Если секрет, то не выдавай. Они жениться собираются?
   Ужин мы уже закончили, теперь сидели за столом с большими кружками вишневого компота, который Трис выпил со вкусом и залпом, а теперь только доставал чайной ложкой вишенки. Переложил в мою кружку:
   -- Я не ем.
   -- Я знаю. Так что тебе Нил о своих планах говорил? Они вообще вместе живут или порознь?
   -- Порознь, но по нескольку дней и вместе. Он говорит, что Дине его новый график сна и бодрствования слишком непривычен. Правда, представь какая какофония?
   -- Это ты мне говоришь? Мы с тобой уже полгода здесь жили, прежде чем ты меня в агентство привёл. Уж я-то знаю, каково провожать мужа на работу к двенадцати ночи и видеть его спящим по полдня.
   -- Правильно. Пошли спать.
  
  

Совет

   На следующую рабочую ночь выходной был у Тристана, так что если бы я захотела пойти с Нилом искать семью Тома, мне бы не пришлось ни у кого отпрашиваться, делая умоляющее выражение лица. Но всё же я решила не вмешиваться, не смотря на такое сильное желание увидеть всё своими глазами. На подходе к Зданию, в Вишневом переулке я увидела Вельтона, и догнала его. Это было не трудно - он шёл неспеша прогулочным шагом.
   -- Ты всегда так на работу ходишь?
   -- Как?
   -- Неторопливо.
   -- А я весь по жизни такой, -- Вельтон улыбнулся мне. -- А тебе бы, Гретт, когда ты без Триса добираешься до агентства, следует приходить пораньше хоть на часик.
   -- Это зачем ещё?
   -- Затем, что безопаснее...
   -- Да ладно, чего ты, а как на дежурство меня ставить и в три часа ночи в магазин гонять, это безопасно? А чем я лучше Зарины и Пули, их вообще никто не провожает, и добираться им дальше.
   -- Да это я так... это я вообще за тебя беспокоюсь. Что-то ты последнее время странная, и с тобой случаются всякие неприятности. Почему ты в каморке стала запираться?
   Я задумалась. Конечно, Вельтон был не так стар, как Гелена, он не годился мне не только в дедушки, но даже в отцы, но что-то заботливое и отеческое в нём чувствовалось всегда, и не только по отношению ко мне. Хоть он и рассказчик был изрядный, но никогда мне не доводилось слышать от него сплетен. Вельтон умел хранить секреты. Или потому что, действительно, был нем как рыба, или потому что с ним никто секретами не делился.
   -- У меня, наверное, кризис личности.
   -- Да ну! А что так рано?
   -- А когда должен быть?
   -- Не знаю. Я психологию не изучал, но мне кажется рано. С Трисом у вас всё в порядке?
   -- Да, всё хорошо.
   -- Вы уже не голубки...
   -- Во всех отношениях есть взлёты и падения. Ты не обращай внимания.
   Вельтон согласно кивнул, а после некоторого молчания сказал:
   -- Хочешь, я дам тебе один совет?
   -- Давай.
   Мне стало вдруг интересно, что он скажет.
   -- Кризис личности это полная чушь. Просто нужно наслаждаться тем, что у тебя есть и быть довольным этим. Трезво себя оценить и принять. Я не знаю, какая там у тебя проблема, я только расскажу тебе о себе. Помнишь, Пуля на меня как-то налетела, что я весь такой неудачник и прочее?
   -- Это после того случая, как Трис её рукопись порвал?
   -- Да-да. Думаешь, мне обидно было? Нисколько. У меня нет выразительной внешности, нет талантов, нет даже выдающихся способностей. Я ничего не добился на своем трудовом поприще. У меня в жизни не было приключений, не было необыкновенной любви, не было никаких житейских бурь, непредсказуемостей. У меня очень скучная должность, в агентстве я всего лишь Архивариус, жена у меня типичная и живем мы типично, даже без любви. И я ни о чём не жалею и ни о чём не сокрушаюсь. Меня не гложут по ночам мысли о несовершенных деяниях, непризнанных талантах, о том, что я не великий. Я самый заурядный человек!
   При этих словах Вельтон вскинул руки и засмеялся. И лицо его выражало неподдельное удовольствие и умиротворение одновременно.
   -- Да, я всего лишь винтик в системе, всего лишь необходимый администратор, я не оставлю свой след в веках, меня никто не запомнит, да и самому мне перед смертью будет мало что вспомнить о своей жизни. Ну и что? Я тот, кто я есть и всё моё счастье заключается в том, что не нужно быть кем-то большим. Это рецепт. Вот что тебя мучает, Гретт? Тебе что-то в себе не нравится?
   -- В принципе да.
   -- Тебе не нравится что ты не кто-то, кем тебе хочется быть? Тебя мучает осознание твоих недостатков или недостаточности достоинств? Так вот тебе мой совет, - посмотри на себя, и прими всё, что есть и будь этим довольна. Страдать от мысли "ах, если бы... ах, почему же у меня нет... ах, почему же я такая..." пустая трата времени.
   -- Очень убедительно звучит.
   -- Намотай на ус. Вот увидишь, как только ты примешь себя и свою теперешнюю жизнь, тебе станет намного легче и счастливее, и не будет никакого кризиса личности.
   Мы уже прошли под фонарями весь переулок, и разговор закончили в тёмном подъезде Здания. Всю ночь я размышляла над его словами, и даже когда Нил ушёл на поиски, меня это уже не так занимало.
   А если Вельтон прав? И вся моя беда в том, что я не могу себя принять такой, какая я есть? Приму, и не будет печалей.
   Интересная у нас подобралась компания в "Сожженном мосте" - столько работать вместе, а я только сейчас по-настоящему стала узнавать своих коллег - какая Зарина, какая Пуля, какой Вельтон... Нил и так достаточно открыт, хотя зарекаться, что о нём всё ясно и понятно, тоже не стала бы. А Тристан? Тристан моя родная душа.
   После всех прошедших событий, после всех переживаний, в эту ночь я подвела черту под собой и пришла к неутешительным выводам - я скучная, неженственная, не творческая. Я безынтересный, заурядный и совершенно невыразительный человек. Мастеровой. Конечно, такое резюме не порадовало меня, но следующим этапом я нацелила для себя смирение с этими фактами. А после будет счастье.
   Тем более всё было не так уж и плохо - некий осадок радости от поездки к Виоле у меня ещё оставался, и от прогулки под дождём тоже. Нил вот вернулся от поисков с благополучным исходом. Потом Тристан нарисует чертёж моста, потом Томас на него посмотрит и ещё одна счастливая судьба будет восстановлена. Я тоже винтик в системе, но я занимаюсь хорошим делом - я готовлю учеников к поступлению, реставрирую воспоминания. Я всего лишь этап на чьих-то путях, веха, ну и что?
   Мысленно я улыбнулась этим доводам. В самом деле, я же не страдала манией величия и не была столь амбициозна, чтобы переживать за то, что я винтик. Я и дальше согласна быть винтиком, только вот жалко, что не рисую ничего для себя...
   Женственность? Я не особо тоскую по любви, и отсутствие личной жизни меня не угнетает. Эмоционального тепла мне хватает и от Тристана, продолжением рода я тоже не озабочена... наверное, чувства материнства во мне тоже нет...
   Вздохнув, я решила, что все мои попытки в последние дни отдохнуть, перестать думать, расслабиться и успокоиться пошли прахом. Я всё равно чувствовала себя в подвешенном состоянии. Или мне нужно было время, или я ещё не нашла той истины для себя, которая дала бы мне покой до конца жизни.
  
  

Королева

   Был четверг, и мы заранее договорились с Трисом после моих классов идти искать подарок родителям. Но планы провалились, - накануне днём он сказал, что к ним в фирму приплыл очень крупный заказчик. Частное лицо, богатая дама, желающая восстановить свой родовой особняк. Землю с руинами она выкупила, и Тристану в свой выходной день пришлось ехать за город делать предварительный осмотр. Ещё была работа со старыми фотографиями этого особняка, сохранившимися фрагментами чертежей и эскизами скульптур и лепнины. Заказ Тристана очень заинтересовал, поэтому я ходила по магазинам одна, но в компании с его извинениями и мысленной поддержкой.
   Подарок было трудно не столько найти, сколько определиться, что же покупать? Идей у меня было мало и все не отличались оригинальностью. Измучавшись выбором я купила огромный сервиз, даже не совсем уловив, на сколько он персон. Красивый, молочный, от супницы до кофейных крошечных чашечек.
   Когда вечером за завтраком я показывала его Тристану, искренне гордясь собой и рассказывая про свои поиски, я заметила, что он слушает меня довольно рассеянно.
   -- А что там у тебя с заказом? Расскажи мне, как съездил?
   -- Хорошо. Необычно, что очень прельщает. Всё старое, но было крепкое, пока не подорвали.
   -- А что за история?
   -- Война, которая шла у этих границ в начале века... я не совсем историю запомнил.
   -- Будет сложно?
   -- Нет.
   -- Интересно?
   -- Очень.
   -- Сколько времени займёт?
   -- Не знаю.
   -- Ты влюблён, Трис?
   Тристан, не взглянув на меня, взял из коробки с сервизом две чашки, вымыл и налил в них из турки свежесваренный кофе. И только потом ответил:
   -- Да, Гретт.
   Больше я его не спрашивала об этом.
   Я знала Тристана. И за то время, которое жила с ним, я научилась распознавать едва ли не по тончайшим ноткам голоса его состояние и настроение. У него были увлечения женщинами, но любовницы не держались дольше трёх-четырёх месяцев. В эти периоды Тристан был буквально другим человеком: очень задумчивым и рассеянным в начале, когда он внезапно влюблялся, царственным, сдержанным и молчаливым на этапе ухаживания и энергичным и вдохновлённым, когда победа была достигнута, и отношения входили в постоянное русло интимных встреч. Конечно, Тристан никогда никого не приводил в наш дом, это было табу. Мы договорились, что тайна нашего ненормального брака и неестественного сожительства не будет разглашена ни при каких обстоятельствах, поэтому Тристан вдохновенно врал любовницам, что сбегает от жены, придумав очередную небылицу, а те и не догадывались, что всё было как раз наоборот. Тристан всегда меня предупреждал, что его можно не ждать и готовить на одного и самостоятельно. Естественно, никаких расспросов с моей стороны не было, просто не обращала внимания.
   Почему-то на это раз я не смогла остаться равнодушной. Настроения в эту минуту мне можно было и не скрывать, Тристан даже если бы в упор на меня посмотрел, ничего бы не заметил. Он весь был не здесь, не дома, не на кухне. Завтрак, судя по вкусу, он приготовил машинально, хотя кофе сварил стоящий.
   Как-то неожиданно это свалилось на меня. Я тут с собой никак не могла разобраться, а тут вдруг и Трис собирается уйти на сторону. Почему сейчас? Почему вдруг сейчас? У него же давно никого не было, он что, не мог ещё немного подождать?
   Мне странно было испытывать новые чувства в привычной ситуации. Может, конечно, не столько привычной, сколько знакомой. Я помнила саму себя и помнила те чувства, которые у меня возникали при осведомлении о влюбленности Тристана. Я даже иногда радовалась, что он увлечён. Но только не теперь.
   В первые минуты я просто пила кофе, внутренне переваривая это открытие. Потом поняла, что дальше мне не стоит подавать вида, что я чем-то расстроена. Вести себя так, как и раньше вела в подобных ситуациях - равнодушно. Мне нет дела до его личной жизни, и в первую очередь мне нужно было доказать это Тристану.
   И у меня это получалось - следующие два дня у нас прошли очень обыденно, за исключением того, что он забыл про все планы и договоренности, и в эту субботу мы не пошли в кино, он оставил мне записку на нашей доске объявлений, что в субботу весь день и вечер сгинет по своим делам, то есть не будет обедать, ночевать и завтракать.
   Посетителей в агентстве не было, и мне настолько надоело сидеть, что я выменяла дежурство у Пули и ушла в магазин за обедом. Но спуститься я успела только на следующий этаж. Когда я поднималась сюда ещё три часа назад, надписи на стене не было, либо я её не успела заметить. А сейчас, написанная тёмной краской из баллончика, она попадала прямо в трапецию падающего света с улицы: "Только ты сама". И тут же она исчезла. Я замерла у перил.
   Ровно неделя прошла с того дня, как я увидела на кресле куколку Виолы, и я опять почувствовала, что Здание общается со мной. Только для кого было это послание, зачем? Для себя эту надпись я никак растолковать не могла.
   -- Давай поговорим, пока Гретт не вернулась, -- наверху раздался голос Нила. -- Только без обид, как друг хочу тебя спросить.
   -- О чем?
   Судя по звукам, они поплотнее прикрыли дверь, и отошли поближе к лестнице.
   -- Мы сегодня вечером с Диной в центре гуляли, видели тебя в окне ресторана за столиком с какой-то дамой. Крутишь на стороне?
   -- С чего ты это взял?
   -- Да ладно, у тебя многое на роже написано было.
   -- А ты разглядел? -- Тристан даже хмыкнул с насмешкой.
   -- Я её разглядел - тебе всегда такие нравились, с лоском и блеском, но ты же сейчас женат, в конце концов.
   -- Нил, не читай мне мораль...
   -- Да это я идеалист, а не ты... я тебе мораль не читаю. Только имей ввиду, я плевал на всякую там мужскую солидарность, непорядочность она всегда непорядочность. Зачем Гретт обижать? Хочешь свободы, - разведись по-честному. Ну, самому не противно, а?
   -- Всё и проще и сложнее, Нил. Я твой праведный гнев понимаю, можешь мне и руки не подать...
   В голосе Тристана слышалось раздражение, но он оборвал фразу, и всё повисло в молчании. Я от волнения покрывалась мурашками и стояла не шевелясь. Увидеть меня им было невозможно, а вот услышать от внезапного шороха они меня могли так же хорошо, как и я их.
   -- Я тебе открою одну тайну, только дай мне слово, что ты ни одной живой душе не скажешь.
   Вскинув голову, я едва не воскликнула "нет!". Неужели Тристан расскажет о нас!?
   -- У нас фиктивный брак.
   -- А получше вранье мог придумать?
   -- Мы расписаны и живём в одной квартире, но мы не муж и жена, и никакими обязательствами не связаны. Я свободен в отношениях, она тоже.
   -- Зачем вам это? Вы что, ненормальные?
   -- Наверное, да.
   Теперь Тристан говорил без раздражения, даже чувствовался какой-то вздох облегчения в его словах. Быть может, ему настолько хотелось оправдаться перед другом. Да я и сама себя ущипнула, - ведь Гелена тоже знает о том, кто для меня Трис и что между нами. Она знала это с самого начала.
   -- Зачем?
   -- Не знаю. Там столько всего, что сразу и не объяснишь...
   -- Ей негде было жить? Ты оказался под угрозой депортации?
   -- Нет, ничего такого. Никаких внешних причин.
   -- До её возвращения у нас минут пятнадцать в запасе, постарайся уложиться и всё мне объяснить. Мне очень интересно, на какой почве у тебя поехала крыша.
   -- Нил, так вот всё вышло. Однажды мы просто встретились с ней и поняли, что мы очень близкие друг другу люди.
   -- И что вам мешает?
   -- Не знаю. Мы не пара.
   -- Почему ты такой умный, а такой дурак? Ты когда-нибудь в жизни любил?
   -- Влюблялся.
   -- В таких, как эта нынешняя? Чтоб королева, а простые смертные к ней даже подступиться не могли?
   -- Нил, пустой разговор...
   -- А Гретт от тебя тоже бегает?
   -- Гретт не такая. Она ждет настоящую большую любовь, и в этом случае не будет бегать. Сразу уйдёт, и всё... Вот дал бы тебе разок по уху! -- Тристан глубоко вздохнул. -- Но твоя правда есть. Мне всегда нравились женщины определенной внешности и характера, ничего сделать не могу. Я вдруг выключаюсь, и меня несёт, как мотылька на свет. Рядом с такими, как Моника, становишься тем, кем хочется быть, на голову выше самого себя. Неужели тебе такое не знакомо, а?
   -- Это так твою пассию зовут?
   -- Да... Нил, неужели ты никогда такого не испытывал? Это как азарт, как рекорд, как покорение крепости. Каждый взгляд, каждое слово, каждый поступок, это словно вызов - быть лучшим. Столько испытаний сразу чувствуешь, хочется горы свернуть во имя идеальной женщины. Я даже не знаю, кем я себя начинаю ощущать в такие моменты, - не простым человеком, а героем, призванным защищать, воевать и быть самым невозмутимым.
   -- Да, это понять в принципе можно, -- в голосе Нила прозвучало примирении, -- только надолго тебя хватает?
   -- Это ты в точку, друг. С такими дамами невозможно дать слабину ни на миг, даже просто расслабиться. Как невозможно вечно держать штангу, каждую секунду побивая рекорды. Хочешь пример? Я тебе про сегодняшний ужин расскажу. Моника вообще аристократка, там крови высокие, королева по сути своей, без преувеличений... я сразу влюбился, она тоже вроде как благосклонно к моему вниманию относится, но сегодня в этом ресторане за соседним столиком пожилая пара сидела. Он чуть подвыпил, чуть громче стал разговаривать, что и нам было слышно... и угораздило же этого старика анекдот своей жене рассказать, да с такой внезапной уморительной концовкой, что я не успел себя удержать, засмеялся. Моника меня таким взглядом одарила... и я понял, как говорят разведчики, что был на грани провала.
   -- А в чём смысл?
   -- Нужно было или не заметить, или усмехнуться.
   -- Трис, ты ещё больший дурак, чем я думал!
   Они оба засмеялись, а потом наигранно захмыкали, изображая усмешки различной степени сдержанности.
   -- А если серьёзно, Нил, то я тоже понимаю, что всё на одном и том же горю, а чего мне на самом деле нужно, не знаю. Все эти Моники - это не для жизни, это безумная и увлекательная игра. Да и сейчас я ищу чего-то в себе самом.
   -- Так у тебя Гретт для жизни.
   -- И да, и нет. Я люблю её по-своему, я очень привязан к ней, я часто переживаю за неё, если что-то случается, но чисто по-мужски... -- Трис замолчал, видимо продолжение фразы заключалось в особенной гримасе или пожатии плечами.
   -- Но тебе с ней легко?
   -- О-о! Не то слово! С ней мне не страшно быть каким угодно.
   -- А знаешь, я ведь тоже влюблялся, тоже западал бывало... только с Диной понял, в сравнении понял, как только почувствовал, что такое любовь. Ты не горишь, не захлебываешься в эйфории. Ты перерождаешься, и становишься словно без кожи, - тебе становится доступно такое, чего ты раньше и не ощущал, и одновременно с этим болезненно. Становится так невыносимо счастливо, что больно. Особенно больно, когда тебя пронизывает в определённые моменты, и ты не можешь говорить и не можешь себя удержать. Умираешь и рождаешься единомоментно.
   -- Поэт... в жизни бы не сказал, что ты занимаешься ремонтом швейных машин. Прости, что прерываю, пошли обратно, а то я боюсь, что Гретт будет подниматься и нас услышит.
  
   -- Представляете, на кассе мне вместо полутора килограммов бананов пробили сто пятьдесят! И ещё пришлось дожидаться какую-то тётку, которая принимала машину с товаром, чтобы в чеке возврат сделали!
   По возвращению я врала о задержке вдохновенно. Энергии моего обманчивого настроения мне хватило даже на то, чтобы всю оставшуюся ночь трещать с Зариной и Пулей о какой-то ерунде. На душе же мне было гораздо хуже, чем раньше, и тем яростней я это старалась скрыть. Такое бывало и раньше - случалось, что когда хотелось плакать от тоски к месту и не к месту, я заглушала ти порывы эмоций бурной деятельностью и болтовней. Открывала боковые шлюзы, если можно так сказать.
   Конечно, если взглянуть на всё глубже, то ничего для меня не являлось сильной неожиданностью. Гелена и раньше мне говорила, чего во мне нет. Трис и раньше влюблялся, и я его не ревновала. Да и чего расстраиваться по большому счёту? Слава богу, никакой беды не случилось, все живы и здоровы: папа, мама, Гелена, Трис, все, кто в агентстве, да и я сама. Если посмотреть трезво - всё вокруг хорошо. Завтра вот на праздник идём...
  
  

Семечко

   Юбилей родителей, тридцать лет со дня свадьбы, прошёл скромно. Несколько общих знакомых, несколько дальних родственников, кто смог приехать, мы с Тристаном, вот и весь узкий круг из пятнадцати человек. Родители много вспоминали свою молодость ещё до знакомства друг с другом и многое из того, что случалось после. Юбилей они проводили в ресторане, но никаких массовиков-затейников не приглашали. Под тихую ненавязчивую музыку беседовали друг с другом, умеренно пили вино, и получалось всё не столько торжественно, сколько тепло и семейно. Родители мои были счастливы.
   Мы с Тристаном сразу после ресторана шли до Здания пешком. Было не так поздно, погода стояла теплая, как летом, и торопиться было некуда. Около двух часов до полуночи. Правда, немножко клонило в сон.
   -- Трис, а ты не хочешь нашу годовщину не просто отметить, а прямо праздник устроить с ребятами из агентства?
   -- Можно.
   -- А как лучше, на работе или выбраться куда-нибудь?
   -- Хм, мы все вместе никогда вне Здания не собирались... давай лучше в "Сожжённом мосте".
   -- Давай.
   -- Только без предупреждения, чтоб подарками их не напрягать, ладно?
   -- Согласна.
   Мне хотелось спросить Тристана, вспоминает ли он хоть изредка тот дождливый день? Но не стала.
   Утром, в понедельник я провела занятия, и поехала сразу к Гелене, не заезжая к родителям. Старая ведьма ходила с лейкой вдоль забора снаружи и поливала клумбы с рассадой цветов. Получать в подарок она любили гвоздики, и выращивала сама только гвоздики. Из-под подола длинной ситцевой юбки ярко голубого цвета мелькали морщинистые босые ступни.
   -- Здравствуй, Геле.
   -- Ходить по нежной весенней траве босиком настоящее счастье. -- Она будто угадала мой взгляд, хотя стояла спиной. Обернулась, отмахнула на спину волосы, заплетенные в косички с ленточками. -- Пойдёшь со мной в лес сегодня? Будем танцевать!
   -- В лес пойду, а танцевать не буду.
   -- Это мы ещё посмотрим.
   Как бы Геле ни оделась, чтобы с собой ни сделала, как бы она ни отличалась от всех обыкновенных бабушек, она никогда не казалась смешной. Люди могут сходить с ума в старости, могут творить чудачества, а Геле даже со своими тонкими детскими косичками была красивой старой женщиной.
   -- Жди здесь.
   Закончив полив, обувшись, она защелкнула калитку, взяла меня под руку и мы пошли из частного сектора в сторону леса. Прежде почти весь круглый год наши встречи проходили у неё дома, а тут отчего-то Геле стала водить меня в лес. Сама она никогда не была домоседкой. Судя по грибам, ягодам, различным травам, цветам и почкам, которые я видела в её доме, Геле часто ходила в лес, но в компанию меня никогда не брала.
   -- Хорошо здесь, не то, что в городе.
   -- И в городе хорошо, я люблю улицы.
   -- Ты мало понимаешь, деточка. Мы сегодня идём к большой поляне, погода хорошая, ветерок есть, трава уже густая. Потанцуем!
   -- Я не хочу, Геле.
   -- Хватит хандрить... эх, нужно было водички захватить, а то ты взмокнешь в своих штанах. И чего ты из них не вылазишь? Эти дурацкие грубые штаны для рабочих, эти футболки и туфли? А ты ведь, Гретт, раньше носила и платьица, я помню.
   -- Так удобнее.
   -- Кто здесь старуха, я или ты? Волосы в хвост... у тебя же хорошие волосы, не крашеные, не зажаренные, не отравленные.
   -- Жарко.
   -- У тебя только руки как нужно, -- она похлопала меня по ладони, -- не порть и их, пожалуйста.
   -- Ага, в порезах, заусенцах, с обстриженными ногтями и въевшимся красителем, да?
   -- Это твоё. Это портрет.
   -- Геле, не мучай меня. Я и так со всех сторон уже знаю, что я не такая и не эдакая... и я не хочу рваться из кожи вон в погоне за недостижимым. Знаешь, как говорят про свиное рыло в калашном ряду? Я такая, какая есть, хожу в том, в чём хочу ходить, выгляжу так, как выгляжу. Не всем же быть... королевами. Разве это главное в жизни?
   -- А как же!
   -- И это говоришь мне ты? Или ты любишь погоню за шмотками на распродажах, любишь журналы мод, шпильки? Гелена, да я даже так могу сказать, что лично я ненавижу всё женское. Начиная от капризов и надутых губок, заканчивая глянцевой помадой цвета "сочная вишня"...
   -- Дурочка ты ещё у меня, -- Геле ласково, с прикряхтыванием засмеялась, -- какая сочная вишня?
   Признаться самой себе, но всё это я привела в пример потому, что такой представила себе новую знакомую Триса, Монику. Это я язвила про себя, но понимала, что на самом деле та женщина не такая. Та наверняка очень красивая и элегантная, со вкусом одетая, с манерами истинной леди, и придираться там было не к чему. Вельтон правильно сказал, чего мучаться всю жизнь от мысли "ах, почему же я не...".
   -- Да никакая. Это я утрирую. А знаешь, Геле, что мне недавно один человек сказал?
   Я пересказала ей вкратце слова Вельтона, и то, что он совершенно не переживает за то, что он кем-то там не является.
   -- Я тоже так хочу. Это примирение самой с собой, и если ты не будешь больше попрекать меня хвостом и штанами, то это и есть то, что нужно.
   -- Так-так... и давно этот идиот тебе мозги загадил?
   -- То есть как?
   -- Давай до полянки дойдем, и там я с тобой поговорю.
   Геле меня удивила. Я, рассказывая ей, ожидала согласия с этой мыслью, ведь весь её образ жизни говорил о том, что она живет в полной гармонии с действительностью. Старушка жила одна, никогда не была замужем, у неё не было детей и теперь стакан воды, грубо говоря, она сама себе подаёт. И не страдает же, ни от одиночества, ни от нереализованности, ни оттого, что вообще сейчас её жизнь такая, какая получилась, и чего-то из-за преклонных годов не наверстать никогда.
   Полянка оказалась не так далеко. Мы прошли через дубовую рощу по тропинке, и вышли на довольно большое открытое пространство, как площадь в городе. Сели прямо в траву у опушки, на солнце не пошли. Гелена тут же скинула свои шлепанцы и вытянула ноги.
   -- Все мы звери, Гретт. Я так тебе это говорю, чтобы ясно было. Буквально меня понимать не нужно. И у каждого своя шкура. Всем королевами быть не нужно, но внешнее не менее важно, как и внутреннее. Главное понять кто ты, что за зверь, и носить свою шкуру, питаться, как положено природе и вести себя по природе. Своей природе, а не чьей-то чужой. Что тебе там этот твой знакомый наплёл - правильно только для него. А ты сидела, поди, и слушала, как тебе этот ёжик зачёсывал о том, что все должны растить иголки, кушать жуков и сворачиваться клубочком. Что хорошего будет, если волк напялит на себя куриные перья, усядется на насесте и будет слизывать зёрнышки с земли? А? А то и будет, что рано или поздно он по-настоящему взвоет, и будет гадать, откуда же эта тоска по лесу, по мясу, по луне в его замечательном курином мире, где всё счастье в яйцах и мусорной куче? А если и не спохватится вовремя, то на смертном одре скажет: "Люди добрые, я прожил не свою жизнь!"... Если тебя мучает твоё состояние, то не нужно с ним смиряться, как с чужой шкурой на плечах, нужно искать свою настоящую. Понимаешь о чем я?
   -- В целом да.
   -- Я не говорю, деточка, что все делятся на хищников, жертв, мелких и крупных, я хочу, чтобы ты всё правильно уяснила. Что ты мне там про шпильки болтала? Если пантера носит свою шкуру, то для неё её кошачья грация естественна. Женщина может родиться такой, а какая-нибудь слониха начнет ей подражать, это будет смешно! У слонов своя поступь, свои движения, своя природа, которая будет красива, потому что естественна именно для них.
   -- И кто же я, например?
   -- Да ты не ищи аналогов, глупая. Это же не игры в тотемы, не прямая характеристика... ты хомяк, так что всю жизнь набивай щеки и побольше спи. Я тебе суть объясняю.
   -- А ты? Ты в своей шкуре?
   -- Конечно. И, слава богу, нашла её раньше, чем успела выйти замуж и родить детей. Сколько лет бы мучалась, подстраиваясь под то, что так положено, что это самое важное, что без этого в жизни женщины смысла нет. Я не говорю, что это плохо, каждому своё. Для кого-то быть матерью семейства, быть женой и хозяйкой - есть её шкура, и такая проживёт жизнь полно и счастливо. Почему-то всё человечество считает, что счастье для всех одинаковое. Что жизнь прожита не впустую, если выполнены все расписанные пункты её значимых вех. А ведь у каждого жизнь своя, работа своя, желания свои, цели свои, счастье своё.
   Гелена прервалась, нарвав несколько травинок пучком и скатав их в шарик.
   -- Моя покойная мать желала мне счастья, поэтому очень старалась. С детства крахмалила мне высокие белые воротнички, била по спине для осанки, занималась со мной шитьём, готовкой, муштровала меня по уборке, чтобы ни пылинки в доме не было, чтобы всё сверкало. Готовила меня на поступление в педагогический университет, чтобы я обязательно стала учительницей, как она. В те времена учителям неплохо платили, это была очень уважаемая профессия, и для женщины тоже, считалось, что педагогика лучшая наука для будущего воспитания собственных детей. Она желала мне счастья, поэтому развивала во мне лучшие качества женщины - строгость к себе и своему поведению, скромность, хозяйственность, покорность для хороших отношений с будущим мужем. К десяти годам я уже всё знала о том, какой должна быть образцовая жена и в чём заключается счастье женщины. И я думала, что когда-нибудь у меня будет такая же замечательная семья, где много детей, как наша. Обязательно.
   -- И что же случилось?
   -- Почувствовала, что это не моё. Три старших брата пошли по стопам отца, обучились на инженеров, женились. Сестра, тоже старшая, воспитанная мамой по всем канонам, вышла замуж, год за годом подряд нарожала четверых детей и засела дома. А мне по ночам часто снились дорога и холмы, покрытые ковылем. Меня душили воротнички и жали остроносые туфли. Я любила кислые лесные яблочки, любила свежий воздух, любила, когда стол у открытого окна был без скатерти и завален свежими грибами. Любила в книжках ставить заметки карандашом и загибать странички... да много чего! Свобода! И когда мне было шестнадцать лет... -- Тут Гелена прикрыла глаза, заулыбалась, -- я влюбилась в одного приезжего иностранца. Мама это мама, семья это семья, только нужно разобраться в том, чего хочешь на самом деле. Не что будет правильным для всех, а чего хочешь ты. Я ушла из дома насовсем. Учиться вообще не пошла дальше. И всю жизнь живу только так, как мне хочется, и добиваюсь того, что мне нужно.
   -- Удивительно, Геле. Ты храбрая.
   -- И сейчас ты подумала, что как я никогда не сможешь.
   -- Да, почти, -- мне было грустно, но я улыбнулась. -- А ты почему меня за мою одежду ругаешь, и что я платья перестала носить?
   -- Это не твоё.
   -- А откуда ты знаешь? Может, как раз моё.
   -- Нет твоё. Тебе бы не было так плохо, если бы ты нашла себя за эти десять лет.
   -- Почему за десять лет? -- я удивилась такому точному времени.
   -- Или одиннадцать... я не помню, сколько тогда тебе было?
   -- Когда мы познакомились?
   -- Когда ты чужую шкуру скинула. Помнишь, нет? Ох, золотые слова: я не буду это носить, я не буду куда-то там ходить... с меня хватит! Как ты там свою подругу на улице отчихвостила! А потом, спустя сколько-то дней, я тебя увидела совсем другой.
   -- Да, было дело.
   Такое мне было приятно вспомнить. Даже очень.
   -- Я тебя тогда впервые назвала "семечко". Всегда тебя называю так про себя. Думала, что началась твоя настоящая жизнь, а ты вот всё чахнешь... столько лет не можешь себя найти, так и не растёшь.
   -- Странно всё звучит.
   -- Я же помочь тебе хочу, девочка, растормошить тебя нужно.
   -- И как, -- я внезапно обиделась, -- заставив танцевать босиком по траве?
   -- Конечно! Начав прислушиваться к природе, услышишь свой настоящий голос. Иногда ведь нам страхи диктуют "хочу так", "хочу этакого", а отличать нужно. Что тебя в этих штанах держит, - истинное желание их носить или страх понравиться кому-то, надев юбку и став более женственной? Или страх, что ты хочешь понравиться, а вдруг не понравишься? Или страх вообще признаться себе в мысли, что ты хочешь стать привлекательной для кого-то... для Тристана, например?
   -- Геле, ты же знаешь!
   -- Чего я знаю? Я ничего не знаю.
   -- Я хочу Тристану счастья, такого, какого он сам себе желает, между прочим. Вот он влюбился сейчас, так и замечательно! Пусть, наконец, найдёт ту женщину, которая ему нужна, а я здесь ни при чём. Хоть десять юбок надену, а такой, какая ему нравится, не стану. Да и не моё это, это я точно знаю. Ты меня только травишь, Геле, своими разговорами. Ты, наверное, тоже хочешь для меня какого-то своего счастья, - бег по полям, танец под голубым небом. Десять лет говоришь... так это ли не показатель того, что это и есть правда? Не нужно из меня кого-то лепить, не всем семечкам суждено прорасти, кого-то и на масло выжимают.
   -- Ой, задела я тебя за живое! Ой, взбаламутилась-то!
   -- Давай договоримся, не будем больше на эту тему...
   -- Нет, не договоримся. -- Гелена провела мне пальцами по лбу и вискам, посмотрела в глаза, и как-то сразу её взгляд потух. Она прикрыла тонкие, как папиросная бумага, веки и вздохнула. -- А ты не шутишь... ты и, правда, теперь мёртвое семечко. Нет, Гретт, не будет у нас больше разговоров, живи дальше, как решила. Ко мне не приходи, не открою больше.
   -- То есть как?
   -- Молча. Сказал мне один хороший человек однажды - сама не умирай и с мёртвыми не общайся, вот и весь секрет вечной молодости. Так что не приходи. Я ещё пожить хочу, мне умирать рано.
   Гелена обула обратно шлепанцы, медленно поднялась с земли и пошла не по тропинке, а через поляну. Сил ей что-то сказать или поплестись за ней у меня не нашлось. Это спокойное заявление меня как ударило. Такого Гелене я никогда не прощу! Мне стало очень обидно, и жалко себя. Старая ведьма не шутила, сказала, значит, действительно прогнала. Как отрезала. Ну и пусть! Ну и катитесь всё к черту! И Гелена, и Трис, и "Сожжённый мост" вместе взятые!
   Уйду, уеду, буду жить вообще в другой стране! Чтоб никто меня не видел и не знал!
  
  

Небытие

   Дома меня ждала записка Тристана "Увидимся на работе", и сломанный телефон. Я вдруг захотела позвонить папе с мамой, поговорить за жизнь, не догадалась зайти к ним, когда была ещё за городом, а дома в телефоне не было даже гудков. Сходила к соседям - у них тоже. Повреждения были на линии, а не в автомате.
   Я долго сидела на стуле в прихожей, под запиской Триса, и некоторое время разглядывала себя в его фамильном зеркале. Нужно было перекусить что-нибудь и идти спать. Есть не хотелось, а вот спать, пожалуй, - вчера из-за юбилея в ресторане мы проспали часа три, а потом сразу в агентство.
   Тристан забегал домой не надолго, - в ванной на сушке висело влажное полотенце, бритва была мокрая, на кухне ничего из еды не тронуто. Привел себя в порядок, и убежал. Сколько он будет не спать, бедолага?
   -- Беги-беги, нужен ты мне...
   В комнате я разложила кресло, застелила его и накрылась лёгким покрывалом с головой. Как же всё было плохо, противно и ужасно. Меня жгла обида на Геле, жгла неприязнь к Трису и Монике вместе взятых.
   Вечером я вышла на кухню без сил, - спала, а как будто не выспалась. В десять часов на кухне царили густые сумерки, день становился длиннее, а ночи короче, скоро и в десять будет ещё светло.
   Включив свет, я услышала шуршание пёрышек. Маленький воробей напугано перепархивал с балки на балку под самым потолком.
   -- Птиц! Ты как сюда попал?
   Вентиляционное окно было открыто, а этот несмышленыш умудрился в него залететь.
   -- И как я тебя выгоню?
   В руки птица, конечно, не далась, хотя я, зная о предстоящей неудаче, встав на стул, всё же попыталась поймать его. Махание веником тоже ни к чему не привело, он только ещё больше перепугался.
   -- Решил жить у нас и гадить нам в тарелки?
   Оставив воробья в покое, я позавтракала и стала собираться на работу. За час стемнело достаточно и, выключив везде свет, попыталась поймать его ещё раз. И едва не убила воробья - он в слепоте бился обо всё, в том числе о более светлый проём большого полукруглого окна.
   -- Не могу я его открыть, не открывается оно.
   Как только я зажгла свет в прихожей, он перелетел в неё. Ладно, Трис придумает, как вернуть птице свободу.
  
   В агентство я пришла последней. Тристана, как мне передали, Пуля нашла уже спящим за своим столом. Он пришёл ненамного раньше, и никто не стал его будить.
   -- У него на работе сверхурочные, не высыпается, -- объяснила я, украдкой взглянув на Нила.
   А полпятого утра к нам пришёл посетитель.
   -- Здравствуйте, -- Зарина улыбнулась и вышла навстречу из-за своего стола. Старый дедушка, обросший седой шкиперской бородой на пол-лица, затоптался у двери, распахнув её широко, но не решаясь перешагнуть за порог.
   -- Проходите, -- Трис проснулся ещё во время обеда, и даже нашёл в себе силы заниматься предварительным чертежом для работы в фирме. -- Проходите.
   -- Да я, собственно...
   -- Ранняя вы пташка, дедушка! -- Настройщик подскочила и ввела его буквально под руку. -- Но вы вовремя, наше агентство работает только до шести утра.
   -- Бессонница, -- вздохнул тот.
   -- И не говорите, напасть пострашнее мигрени. Как вас зовут?
   -- Да я, собственно...
   -- Присаживайтесь вот сюда. Чайку хотите горяченького?
   -- Можно немножко.
   Зарина только повернула голову к Пуле, а та уже наливала в чистую чашку заваренный в обеденный перерыв чай. Зарина по очереди представила всех, и только потом он назвал свое имя:
   -- Филипп меня зовут, можно и по-простому дед Филипп. Это раньше я со званиями и регалиями был, а теперь даже рад, если меня просто дедом зовут.
   -- Очень приятно. Звания, регалии... славная молодость была? Или по науке?
   -- Угадали, по науке. Да это сейчас не важно.
   -- Кого потеряли?
   -- Да я, собственно...
   Дед Филипп взял чашку, да и замялся.
   -- Вы нас не стесняйтесь, мы, конечно, как посторонние люди вроде, но дело-то своё знаем. Вы как врачам, как есть скажите, врачей же вы не стесняетесь?
   -- Дак, это смотря каких, доченька, -- он хмыкнул. -- А контора-то ваша, как я понял, и впрямь людей ищет? Я тут с собакой по переулку гулял, да надпись увидел про мост. Странное дело, даже забыл, что ночь! Вот маразм старческий... стукнуло мне в голову, что вы работаете.
   -- Так это правда. А где собаку оставили?
   -- За дверью.
   -- Лучше не нужно, -- Тристан выглянул на площадку и посвистел.
   -- За той дверью, внизу. Привязал к ручке.
   -- Понятно. Я приведу её.
   -- Так кого вы потеряли?
   -- Ой, давно это было... а вот забыть не могу. Жизнь вся уже пролетела, столько ошибок совершал, со столькими людьми пути сходились и расходились, а вот ту единственную встречу помню, и забыть не могу. Где нужно, так склероз не срабатывает.
   -- А сколько вам, позвольте спросить? -- подал голос Вельтон.
   -- Семьдесят два. А случилось это чуть меньше, чем полжизни тому... Тридцать пять лет назад. Я и год какой был хорошо помню, и куда я ехал и зачем. Всё помню. Только не помню, как меня в рейсовый междугородний автобус занесло, то ли машина служебная сломалась, то ли что... на конференцию мне нужно было, я уже тогда был лауреат... но не в этом суть. Попалась мне попутчица, молоденькая. Такая душевная, простая, без ужимок, без всяких там, -- он закрутил винт в воздухе, -- хорошенькая. Три часа мы с ней разговаривали, всю дорогу, и так мне легко было... а там был и с работой завал, высокая должность, вечное напряжение, и годов мне под сорок уже. Помню я, что был такой порыв, адрес её спросить или телефон, да всё замялось. Неловко я себя чувствовал. Холостой ведь был, и ухаживать умел, да понимал, что все мои приёмчики для такой красавицы не годятся. Тут от души нужно было, а я разучился. Вышла она чуть раньше конечной, не доезжая города, да я этого не знал, всё с мыслями собирался, всё думал, что момент удачным будет, и я не покажусь таким смешным. А она вдруг "ну, мне пора"... и такими глазами посмотрела, выжидала, наверное, что я всё же спрошу, как и где её найти можно. А я не спросил. И женат я был два раза, и грамотами вся стена увешана, и книг научных целую полку написал, и полмира объездил. Мемуарами можно библиотеку заставить, а сидит эта девушка занозой в сердце, и всё жалею, что не спросил... Деньги состояниями терял, от должностей, бывало, отказывался, докатился до того, что живу один в большой квартире, столько есть о чем сокрушаться, а всё мне тот случай покоя не даёт. Упустил я её. Навсегда упустил.
   Трис вернулся с собакой. Лохматая дворняга размашисто виляла хвостом, а как увидела хозяина, так и стала рваться с поводка.
   -- Я отпущу её?
   -- Это товарищ Кашалот. Я его из приюта взял, куда бродячих псов отловленных свозят. Кашу в первый день две миски съел, вот я его и назвал Кашалотом.
   Пес рванулся сначала к Филиппу, а потом, принюхиваясь, энергично пробежался по всему помещению и понюхал каждого. Я погладила собаку по косматому чубу:
   -- Если вы не устали, можно успеть сегодня и порисовать... кстати, Трис, я забыла тебе сказать, что к нам в квартиру воробей залетел!
  
   -- Вы только не удивляйтесь ничему. Вы сейчас будете вспоминать, а я буду сидеть с альбомом. Сосредоточьтесь сейчас на ваших воспоминаниях. Не нужно ничего придумывать, отвлекаться на другие воспоминания или мысли. Хоть в тумане, хоть без деталей, но именно тот день и ту встречу, договорились?
   -- А чего же, это легко.
   Мы сидели в моей каморке на пуфиках, и я готовилась к привычному для себя сеансу реставрации. Раскладывала вокруг материалы, поправила плафон бра, чтобы света побольше падало на бумагу.
   -- Вы готовы?
   -- Готов.
   -- Если будет трудно, то можно закрыть глаза, так легче концентрироваться.
   Цветные карандаши, линиями, без заштриховывания стали выводить округлый старенький автобус у посадочной площадки. Много асфальта, народ, столпившийся у ещё закрытых дверей. На следующем листе стала рисовать профиль напротив окна. Курносая девушка с тёмной чёлкой, косой, закрученной на затылке в аккуратный овальчик... моя рука всё быстрее меняла карандаши, выявляя всё ярче и отчётливей черты её лица. Остановиться я не могла, - и третий и четвёртый лист были её портретами, и на каждом рисунке я её узнавала. В первые мгновения я была поражена, и поэтому полностью не осознавала, как это ужасно! Холодным потом моя спина покрылась только тогда, когда все рисунки были закончены, и дед Филипп рассматривал их с огнём в глазах.
   -- А как звали её, вы помните?
   -- Да. Вероника.
   Это была моя мама.
   Если Нил узнает, что она согласна всё вернуть, а Трис вычертит мост, всё исчезнет. Я перестану существовать... Я не знаю, поймет ли она что изменить исход той встречи, значит, изменить всё вообще? Она, скорее всего, уже не познакомится с моим отцом, не выйдет за него замуж, не родит меня... господи, конечно, она откажется... мама всё поймёт правильно, она не сможет отказаться от всей своей жизни, не сможет отказаться ни от меня, ни от папы. Она же с ним тридцать лет вместе! Одна какая-то встреча не может быть столь роковой, не может!
   Я не хочу умирать!
  
  

Судьба

   Говорить о таком никому не хотелось. Тристан, глядя на рисунки, свою тёщу не узнал, но если Нил вернется с согласием, я не дам себя убить. Буду молить Триса на коленях порвать чертёж, или сама его выкраду и уничтожу... даже Здание взорву! Найду способ!
   Мои уроки в этот день пошли насмарку, я возвращалась с работы на автомате, не в состоянии думать ни о чём, кроме того, что после сегодняшней работы у Летописца этот Филипп уйдёт, и будет ждать результата, а Нил уже завтра самым первым будет знать ответ, и мне придется ждать его, как приговора всё это время.
   Дома на доске объявлений снова висела записка от Триса "Воробышка покормил. Буду только завтра". Конечно, в агентстве в эту ночь у него был выходной. Телефон всё ещё не работал, и я с трудом сдерживала себя, чтобы не побежать, не позвонить маме с автомата, или не поехать к родителям домой и напрямую поговорить. Но так поступать было нельзя. По закону времени в Здании, Сыщик мог найти человека в диапазоне недели, и могло случиться так, что он как бы уже поговорил с ней, и она уже сказала свой ответ ещё дней пять назад... быть может, даже перед самым празднованием годовщины.
   Я убеждала себя и уговаривала, что не может случиться плохого, что мама, как Виола, не сожалеет о том, что случайный попутчик когда-то не спросил её телефона. Мама счастлива, её не беспокоит никакая натянутая связующая ниточка. Она никогда не променяет нас с папой на этого деда Филиппа, даже если ей казалось тогда, что этот мужчина - её судьба. Мама не перепишет всё заново.
   Воробышек пристроился высоко, на полочке с редкими специями и не шумел. Причирикивал время от времени, из-за чего я вспоминала птичек Гелены, и снова начинала злиться.
   Всё у меня пошло под откос. Всё разладилось. Даже жизнь повисла на волоске. А если и Тристан?
   Я готовила себе ужин из варёной курицы и фасоли, иногда посматривала на птицу, оглядывала всю нашу кухню... и представила себе историю моей мамы наоборот, наоборот для Триса. Что если бы он не догнал автобус, а я бы не вышла из него? Что, если бы он прожил бы вот эти самые пять лет без меня и в нынешнее время встретил... да ту же Монику. Как мама спустя пять лет встретила папу. И стали бы они жить, и появились бы у них дети, и был бы он счастлив с семьей, через тридцать лет отмечал бы годовщину, а я, старушенция лет шестидесяти приплелась бы ночью в чужой "Сожжённый мост" и заявила, что хочу найти человека, много лет назад одолжившего мне зонтик. И является к Тристану Сыщик, говорит всё как есть, спрашивает - согласен "догнать автобус"? И он отказывается.
   Не получается ли так, что то, что я считаю счастливейшим случаем в моей жизни, на самом деле жизнь Триса рушит? Он живёт со мной впустую. Из-за меня, возможно, он не может встретить свою настоящую и единственную, потому что я изменила вектор.
   Неужели действительно лучше не быть на свете? Не существовать в жизни Тристана никогда, ради его же личного счастья?
   Я оставила ужин, и ушла в комнату спать. Закрылась покрывалом и стала плакать, мне было очень себя жалко. Я не хотела умирать, ни вообще, ни даже для одного человека. Но если ради него, потому что он мне близок и дорог, ради него можно было бы пожертвовать этой встречей? Если бы я точно знала, что он будет счастливее, живя другой жизнью?
   А мама? Откуда я знаю на самом деле, - тоскует ли она втайне о несбывшемся? Думает ли она о том, что её жизнь сложилась бы благополучнее, чем есть, с загадочным попутчиком Филиппом? Кто знает...
   Как же мне было плохо. Я спала урывками, потом долго умывалась холодной водой, чтобы хоть немного ушли припухлости от нарёванных глаз. Уходя, оставила Трису записку на случай, если он ночь проведёт дома, что на завтрак только несостоявшися ужин, что воробышку я оставила блюдечко с молоком и мякишем, и что сама не знаю, когда вернусь завтра.
   Слава богу, ночь прошла для меня быстрее, чем я ожидала. Вельтон много рассказывал историй, и Летописец работала не долго, - Филипп ушёл минут через двадцать, и история получилась короткой. Слушать мне её не хотелось, но пришлось, не подавая вида, проявлять интерес. Пуля читала вслух.
   Завтрашней ночью Нил должен был отправиться на поиски, значит, завтра решалась моя судьба.
   По дороге в мастерскую я завернула ко льву.
   -- Вот почему, глядя на тебя, нельзя сказать, что ты мёртв? Ты ведь был глыбой, ты родился из под резца скульптора сразу таким. Ты никогда не был львёнком, никогда не охотился, никогда не дрался с другими львами на самом деле. А почему же на тебя смотришь и не веришь очевидному? Из-за этих старых шрамов? Из-за этих репейников и свалявшейся шерсти? Из-за чего? Почему ты каменный, а как живой? А я как живая, а на самом деле каменная, а?
   Лев мне не отвечал.
   -- Ты никогда не сомневался в том, что ты лев, всегда носил свою шкуру. В этом весь секрет. Ты был самим собой ещё в задумке автора, неважно из плоти и крови ты создан или из камня, если ты лев, то ты лев...
   Скульптура умирающего зверя навсегда застыла в единственном миге, - он столетиями лежал в одном положении, вечно находясь между жизнью и смертью - ни туда, ни обратно.
   Тристана дома я не застала и сегодня. Опять записка "Поел, поспал. Закажу тебе на десять вечера доставку пиццы".
   -- Какая забота! -- Я скомкала бумажку и выбросила её в мусорное ведро. -- Птиц! Тебе же на свободу нужно, скажи, как мне тебя выгнать? Лети в вентиляционное окно, сейчас же! Чуешь, оттуда свежий воздух идёт, там свобода, воля, там солнышко и твои друзья-птички...
  
   Поднимаясь по лестнице Здания, я приглядывалась ко всем хорошо освещенным участкам подъезда. Было страшно идти на работу сегодня, было страшно сидеть и ждать возвращения Нила. Но и из дома я ушла намного раньше, потому что сидеть в четырёх стенах тоже стало невозможным. Я не могла заставить себя бездействовать, но и не знала, что делать, -- куда бежать? Кого звать на помощь? Как убить эти предстоящие часы ожидания? Агентство, естественно, было ещё закрытым. До половины двенадцатого, как и все прочие двери Здания, дверь нашей конторы была под замком. Без всяких ключей, - она сама блокировалась с полседьмого утра и до ночи. Сидеть на лестнице мне расхотелось.
   -- Хорошо, прогуляюсь немножко по Вишнёвому переулку.
   Спустившись уже пару этажей вниз, я услышала скрип и остановилась. Одна из дверей на лестничной площадке приоткрылась, и в довольно широкую щель я увидела часть коридора. Третий раз я с этим сталкивалась... и, может быть, именно в этот раз мне стоило перебороть свой страх, и воспользоваться приглашением... чего мне было терять?
   А если Здание хочет открыть мне тайну? Или передать новое послание или посылку? Или даже помочь мне?
   -- Ты хочешь мне помочь? -- Я спросила шёпотом у двери, леденея от страха, и та тут же открылась ещё шире. -- Вельтон заставлял нас заучивать правила... нельзя выносить из тебя вещи, нельзя ничего убирать и наводить на площадках порядок... двери никогда не открываются и нельзя пробовать их взломать... нельзя бывать в заброшенных квартирах... нельзя...
   Дверь открылась передо мной совсем. За коридором я увидела вторую приоткрытую в комнату дверь, а за ней был такой же тусклый-тусклый свет, как и здесь. Сделав три очень трудных для себя шага, я остановилась около порога и очень медленно занесла ногу. Чувства у меня были такие, словно сейчас мне нужно было ступить на неведомую планету, которая находится за сотни тысяч световых лет от родной Земли. Или ступить за черту заколдованного круга, мир за которым сведёт тебя с ума и никогда не отпустит обратно. Только шагнёшь, как дверь захлопнется. Навечно!
   Хорошо подгадало Здание, - только в таком душевном состоянии я бы смогла решиться на такое. Но никогда прежде. Только сейчас мне остро хотелось сдвинуть всё с мёртвой точки, вырваться из подвешенного состояния жизни, из горечи и апатии, из незнания что же делать. Как каменному льву - или уж умереть, или ожить. Я не хотела остаться, как он, не там и не там, а где-то посередине - со всеми неясностями, слезами, вопросами, примирениями и бунтарствами, в непонимании того, что же меня так мучает?
   Я переступила порог. Встала в коридоре боком, по очереди смотря то на входную дверь, то на комнатную. Никакая из них не захлопнулась. Я набралась ещё храбрости и пошла дальше.
   Внутри была очень просторная комната, по всей площади напоминавшая нашу комнату агентства, только дверей в каморки не было. Четыре незаколоченных окна, три по большой стене и одно с торца. Никаких штор, никаких светильников или люстры, - толстый слой пыли, какая-то разбросанная ветошь на полу и знакомое кресло у одного из окон. Освещено всё было скудно, но сносно, - мне удалось разглядеть на стенах зелёный рисунок старых обоев, паркет был выложен с простым центрированным рисунком. Я очень медленно обошла всё по периметру, но ничего не случилось. Столько было страха, а это на вид была всего лишь пустая комната.
   -- А я думала, что ты мне поможешь, -- я провела рукой по стене, -- спасибо, что не съело меня, Здание. Ты доброе, ты никогда никого не обидишь. Но если ты не можешь мне помочь, что кто ещё может это сделать?
   На стене напротив, размашисто написанная малярной кистью с блестящей свежей краской, возникла фраза, которую я видела в Здании последний раз - "Только ты сама".
   Покосившись на двери, не закрываются ли они, немножко успокоено увидела, что проход всё так же свободен. Кинуться и убежать не могла, предчувствие мне подсказывало, что не следует делать резких движений, когда общаешься с волшебником...
   Я медленно отошла в сторону и села в кресло. Сильно страшно мне уже не было. Терпимо. Не даром я столько ночей провела в этих стенах, чтобы привыкнуть к странностям его волшебства быстро, как терпимой становится для рук горячая вода, которой моешь посуду.
   -- Выходит, что ты ничего не можешь?
   Осмотрев стены, никакой надписи больше не увидела. Только в нос ударил запах сырости и тепла.
   -- Ничего, всё равно промокнешь, когда приедем! -- Моя давняя подруга сидела рядом со мной слева, прямо на подлокотнике.
   --Нет, ну каково? Такой жест, такой кавалер, -- голос, раздавшийся сзади, принадлежал другой девушке из нашей компании, которая ещё встречалась с нами после окончания университета.
   Я ничего не понимала - как они здесь оказались, что вообще происходит? Недоумённо вертелась в кресле, пока не увидела третью подругу, и все почему-то были промокшие, весёлые, и какие-то... знакомые по прошлой ситуации, а не нынешние.
   Окно в стене внезапно расширилось и придвинулось, я услышала мерный гул двигателя и ощутила, что я сижу, одетая в платье, вовсе не в кресле, а на сиденье автобуса. Платье лёгкое совсем, в мелкую рисочку, а на ногах плетёные босоножки. Те самые. И сумка. Всё то самое...
   Комнаты больше не существовало, - всё вокруг было прошлым, и не фантомным, а самым настоящим, - со всеми запахами, звуками и ощущениями. Это был не сон, и это было даже не напоминание, это был тот самый день и тот самый миг!
   -- Остановитесь!
   С ужасом я увидела, как автобус уже проехал остановку. И не ту, первую, которую я тоже проехала и выскочила, а следующую. Слишком долго ко мне приходило понимание всего происходящего, и я не сразу опомнилась. А автобус увозил меня от Тристана, и на этот раз навсегда. Кинувшись к дверям через людей, я заорала во весь голос, не контролируя своих чувств:
   -- Остановитесь, остановитесь же! Выпустите меня! Немедленно! Помогите! Нет! Выпустите!!!
   Весь салон наполнился тревожным гулом пассажиров. Автобус остановился, но дверь открылась не сразу. Я выскочила в дождь. И изо всех сил побежала. Как тогда. Только теперь я уехала намного дальше, и бежала ещё более отчаянно, потому что понимала, что я теряю с каждой секундой...
   Кого я теряю!
   Пусть это было ошибкой для Триса и для меня, пусть могло так случиться, что из-за этой встречи нет у него другой жизни, быть может, более полной и счастливой, но я не могла отказаться. Я готова была отдать Тристана кому угодно, любой другой женщине, я готова была отпустить его на все четыре стороны, но я не могла позволить этой жизни отнять у меня пять самых чудесных лет!
   Пять лет знакомства с ним. Пять лет общения с ним. Сам факт того, что мы узнали друг друга, сам факт моего счастья - я его знаю! Он есть! Я так люблю его, и каждая минута из этих пяти лет для меня дорога и невосполнима ничем!
   Нет! Нет! Никогда и ни за что я не позволю ничему измениться! Никогда!
   Я выдохлась. Добежав до остановки за поворотом, куда должен был ещё тогда добежать сам Трис, который тоже пытался всё исправить. Он должен был двигаться по переулку через квартал, а я тогда - по периметру. Но его не было здесь...
   Я теряла время. Я остановилась, не зная, ждать мне его или бежать дальше? Или он успел появиться здесь, и не остановив автобуса - ушёл подбирать свой брошенный зонт, или он ещё не успел сюда добраться? Я не знала, и кинулась в переулок, надеясь только на то, что не потеряю его, заблудившись...
   Сердце выскакивало из груди, вся одежда прилипла к телу, а дождь неумолимо лупил своими струями, словно возмещая за всю предыдущую жару.
   Как всё реально... будто и не проживали мы с ним общей жизни.
   Дождь заливал лицо, Тристана я нигде не видела, и воспоминания... они как будто стирались. Моя реальная жизнь, Здание, наша квартира, наше маленькое кафе. Всё это вытесняли воспоминания иного рода - близкие к этому июльскому дню. Я вдруг внезапно вспомнила, какой пастой чистила сегодня зубы, и что мама просила беречь себя и ни за что далеко не заплывать с девчонками, когда мы будем купаться на речке. И готовила она сегодня традиционную творожную запеканку...
   -- Тристан!
   В боку уже кололо, и голос был надрывный. Кричать не получалось, я всё чаще останавливалась, для секундной передышки, и снова бежала. Я ещё помнила кто я и из какого времени, но чувствовала, как уходит та жизнь. У меня до сих пор не было работы... нет! Я кем-то работала! Но вот вспомнить кем, уже не могла.
   Мне стало жутко. Это было состояние безумца с последними проблесками разума. Сознания, которое ещё способно постигнуть, что сейчас сверкнёт последняя искорка.
   -- Тристан...
   Имя... я знала, как зовут долговязого незнакомца. Знала, как его зовут. Я хорошо запомнила его черты, пока он нёс меня через дорогу.
   -- Всё... неужели я не успела?.. Тристан, Тристан, Тристан...
   Я повторяла его имя как заклинание, как последний якорёк. Пока я помню его, можно вернуть что-то... Что? Аж сердце болезненно сжалось, подсказывая чувством, что что-то очень важное.
   -- Тристан.
   И вдруг я увидела его совсем рядом. Метров пять впереди он вдруг вышел из арки дома и повернул в мою сторону. Как ни в чём не бывало, не торопясь. Я остановилась, едва удерживая свое дыхание от хрипа. Что я ему скажу? Вот дура, побежала непонятно зачем обратно... Нет! Моя память выкинула вспышку, -- я не дура. Это уже было. Было! Трис тоже хотел меня вернуть, остановить всё, не дать мне уехать. Я помню, помню...
   Он подходил ближе, а впереди него, обгоняя, шла невидимая волна, возвращавшая мне память. Моего Тристана, нашу жизнь, нашу квартиру со всеми мелочами, наше Здание и агентство.
   Я не могла ничего говорить, я впивалась взглядом в его лицо, пока он подходил, и не двигалась.
   Нет. Нет. Никогда и ни за что я не позволю ничему измениться. Никогда.
   Дождь стал такой густой, что всё вокруг померкло. Только несколько маленьких тусклых солнышек бросали на улицу свет. Это фонари Вишнёвого переулка. Это сумерки. Это сегодняшний, а не прошлый Тристан!
   -- О, а я думал, что ты уже там, Гретт, -- он кивнул подбородком вперёд, указывая, наверное, на Здание, -- тебе понравилась пицца?
   Я была в нынешней одежде и абсолютно сухой. Но я столько бежала, что не могла успокоиться. Я старалась скрыть то, что пережила, но сил на ответ у меня всё равно не было, я не могла оторвать от его лица взгляда, и немела именно от этого счастья, - видеть его. Трис остановился, и его непринужденная улыбка сменилась ошеломлением.
   -- Что-то случилось?
   Я слабо мотнула головой, и глубоко вдохнула. Мой Тристан... каждая чёрточка, каждый жест, каждая нотка в голосе - мой Тристан. Такой родной, такой близкий и настоящий. Мой Тристан... моё сердце, моя половинка, моя судьба. Пусть он сам выберет себе кого хочет, это не изменит того, что я, оказывается, любила его и люблю. За всеми этими странностями наших отношений, за всеми этими родственными душевными чувствами, за всеми нашими дружески прожитыми годами, - я люблю его всего.
   Я забылась. И молчала, не сводя с него глаз.
   -- Гретт, да что с тобой?
   Наступила какая-то странная тишина. Он смотрел на меня, я на него и мы оба молчали. Тристан не предпринимал никаких действий, не продолжал путь к Зданию, не откликнулся никаким комментарием, - просто смотрел на меня, внезапно о чём-то задумавшись. Я успела успокоиться и от бега и от пережитого волнения. Чувства во мне разом осели, но не ушли, улеглись на глубине души и перестали колыхаться, как штормовое море. Мне не верилось, что ещё минуту назад я была во власти Здания, пытавшегося изменить судьбоносный момент моей жизни и, почуяв неимоверное сопротивление и отчаянье, вернул всё на прежнее место. На прежнее, да не совсем - у меня будто бы открылись глаза на то, что я на самом деле испытываю к Тристану, чем я на самом деле дорожу, и что никогда не смогу изменить и не смогу принести в жертву.
   -- Со мной всё хорошо, -- еле выговорила я.
  
  

Взгляд

   На работе я старалась держаться спокойно. Пуля принесла лимонный пирог, так что за обедом мы все собрались за общим, самым большим столом у Вельтона, обещаясь не крошить на зелёное сукно.
   -- Пока мы ждем Нила, я вам одну короткую баечку расскажу... Зарина, не тяни руки! Есть никто не будет, пока наш Сыщик не вернётся с задания. Так вот, я хочу рассказать про нашего Триса, как он давно-давно, как только пришёл к нам, должен был чертить свой первый мост...
   -- Вельтон, ну ты что?
   -- Должен же я хоть что-то рассказать, ты теперь-то у нас один из старожилов. Вот когда я уйду, ты будешь у нас самым старым в агентстве...
   -- Ага, -- мрачно добавила Зарина, -- вот снесут городские власти Здание, будем мы все старожилами.
   После её замечания Вельтону в раз расхотелось рассказывать свою байку, всем стало грустно. Я молчала, переводя взгляд с двери на часы, мучительно ожидая прихода Нила. Эти минуты так долго тянулись, что стул мне казался раскалённой плитой, и сидеть на нём я не могла.
   -- Мне не немного душно здесь что-то, я пойду пока на лестничной площадке постою?
   -- Конечно, тебе на самом деле невмоготу нюхать этот кулинарный шедевр и не сметь его укусить!
   -- И это тоже, -- я постаралась улыбнуться как можно веселее, и почти выбежала за дверь, успев краем уха уловить вопрос Зарины:
   -- А её не тошнит, она не беременная случаем?
   Из лестничного пролёта тянуло сквознячком, воздух здесь и, правда, был посвежее, чем у нас. Никаких шагов, никакого даже шороха не было слышно, как только дверь мягко за мной закрылась. Когда же придет Нил? Я была почти уверенна, что он принесёт отрицательный ответ, но вот это "почти" оставляло всё же маленькую лазейку для страха. Ста процентов уверенности в решении мамы у меня не было, оставался шанс, что по какой-нибудь нелепой случайности она может не поверить в столь серьёзные последствия... к тому же, насколько я помню, Сыщик при разговоре никогда не говорит деталей. Он всего лишь спрашивает "Хотели бы вы?..", и можно так подумать, что если "да", то это всего лишь "да", а глобальных перемен не будет. Ну, возьмет он у неё телефон, может быть, начнут они даже встречаться, какое-то время побудут вместе, а потом мама встретит папу, и случится то, что случилось. За то не останется сожалений о таком интересном попутчике Филиппе... может и так всё статься.
   -- Господи, Нил, где же ты? Мама, умоляю, скажи "нет"!
   Внизу, как отклик, послышались звуки, и ненадолго с какого-то этажа в лестничный пролёт попал яркий источник света. Потом погас.
   -- Нил, это ты?!
   -- Да, -- он стал подниматься, -- а что, заждались?
   -- Что тебе ответила Вероника?
   -- Пирог без меня съели?
   Не выдержав, я стала спускаться ему на встречу и как раз этажом ниже мы сошлись на ступеньках в широком рассеянном луче света.
   -- Что она сказала?
   -- Ты чего, Гретт?
   -- Да ответь же! Или я сейчас умру от твоего молчания!
   -- Не хочет она. Она и вспомнила этого Филиппа с трудом, и сказала "не надо". А что случилось?
   Я вздохнула и от накатившей слабости присела на корточки.
   -- Тебе плохо? Давай руку, я тебе помогу подняться.
   -- Не надо, Нил, я только посижу немножко. Какое счастье... я тебе по секрету скажу, это было очень важно для меня. Очень. Вероника это моя мама, понимаешь?
   Нил присвистнул, и даже присел рядом, положив папку на колени.
   -- Вот это фокус. А чего же ты нам не сказала?
   -- Не хотела пугать. Я даже представить себе раньше не могла такого, что какой-то из случаев может быть зацепит тебя самого.
   -- Мой случай был счастливым.
   -- Точно... ты ведь с Диной встретился из-за того, что она к нам пришла.
   -- А ты Тристану говорила?
   -- Ничего я никому не говорила, да и ему не до меня сейчас.
   -- О чём ты? -- Нил, казалось, не понял, что я имела ввиду.
   -- Ты знаешь. И я знаю. Только держи всё в секрете, хорошо? Я тебе как другу сказала.
   -- Ладно.
   Лимонный пирог мы съели минут за пять. Он сразу был поделён на равные шесть частей, а трёхлитровая банка тыквенного сока разливалась по нашим кружкам в два приёма. Получилось так, как будто был небольшой семейный обед за одним столом, какие у нас редко случались, и никто сильно не расстроился от того, что дело Филиппа не склеилось.
   -- Вельтон, вот ты у нас Архивариус, делами ведаешь и прочее, вот скажи - по статистике, сколько к нам приходит таких вот старичков, мужчин, юношей, что когда-то побоялись подойти и заговорить, а если заговорили, то не взяли телефона, а если взяли телефон, так не решились позвонить потом? Больше ведь, чем всех остальных посетителей вместе взятых.
   -- Да, Пулечка, это так. Это оттого, что мужчины гораздо более нерешительные, чем женщины. Вспомни, например, недавний случай про керамиста. Взяла, подошла, поцеловала... а тот, про выпускной бал и бутылку коньяка, помнишь?
   -- Это который?
   Зарина одна схмурила брови, пытаясь припомнить, а Вельтон махнул на неё рукой:
   -- Да ты что, такой забавный был случай, - девушка в парня была влюблена из параллельного класса, приворожить его хотела так сильно, что пошла к гадалке, а та ей порошка в кулёчек насыпала, ну?
   -- А! Помню, и на выпускном девушка затащила его за угол школьного двора, сунула ему этот коньяк в руки и сбежала!
   Мы засмеялись. Этот случай, я тоже помнила, произошёл практически сразу же, как только Трис привел меня в агентство и я начала работать. Пришёл к нам сам этот парень, с выпускного вечера прошло тогда года два... Вельтон на словах продолжал озвучивать мои воспоминания и даже, выйдя из-за стола, полез рыться в шкафу с делами.
   -- Он пришёл... да, его звали Питером, кажется, и говорит, что два года не мог забыть её взгляда. Очень хорошая история, сейчас найду. Они ведь были знакомы, или просто знали друг друга, в школе же встречались, но не общались близко никогда, даже в общих кампаниях. Серенькая, говорит, она была, неприметная, что она есть, что её нет, ему всё равно было. Пока однажды, уже на выпускном вечере, она его не подкараулила где-то во дворе школы... ха-ха... да вот оно дельце, сейчас я вам освежу память.
   Мы сидели за столом, а Вельтон, взяв не такую уж и пухлую папку, вернулся за стол поближе к свету. Полистал странички:
   -- Вот... "... чувствую, меня кто-то за руку схватил и в сторону потянул. Я ничего и понять не успел, так всё быстро-быстро происходило. Успел только на мгновение удивиться, что это тихоня Валентина, оказывается. Она мне в руки бутылку втиснула, пальцы зажала и бормочет что-то про подарок, про последний день, ничего не разобрал, стоял как по голове ударенный. У неё в тот момент такие глаза были! Такое в них горело, такой огонь был... и отчаянье что ли. Она убежала сразу, а я в себя прийти не мог. Такой был взгляд. Потом, пока месяц до вступительных в институт оставался, мы с одноклассниками встречались ещё большой компанией, я её видел, но подойти не решался. Не знаю почему. Коньяк я товарищу отдал, сам не пью. Да и не в этом дело было. Я всё думал об этой Валентине, а на встречах, наоборот, едва замечал, что она смотрит в мою сторону, уходил, игнорировал специально. Я боялся. Едва я этот взгляд вспоминал, как у меня сердце прыгало, во взгляде было столько... столько чувства, столько красоты, столько храбрости было. Потом мы все разъехались из города. Кто куда поступал, и я уехал, а месяц назад на столичной студенческой олимпиаде встретил одну девушку, она как раз училась с Валентиной в одном классе, не удержался, спросил, знает ли она что-то о ней. А та как давай смеяться. Мол, в курсе ли я, что эта дурочка Валька по уши в меня влюблённая, мне бутылку с зельем на выпускном подсунула? Она всё скрывала, тряслась, а тут ведь всё, последний день, больше никогда не увидимся... Пошла бы и призналась, чем такую глупость вытворять. Гадалка, мол, ей за деньги мел в порошке продала, только надула её, дуреху, и поделом. Обсмеяла она её сначала, а потом просто сказала, что та из города нашего вместе с семьёй уехала, ищи-свищи теперь ветра в поле...". Вот и пришёл он к нам тогда, -- продолжал Вельтон, перелистнув ещё несколько страниц, уже с рисунками. -- Трис тогда такой красивый мост вычертил. А вот твои картинки, Гретт.
   Он развернул одну нам, рисунок пастельными карандашами. Сумерки вечера на фоне, свет фонаря откуда-то сбоку и сверху и лицо Валентины на весь лист. Такое живое, одухотворённое, с отчаянным взглядом, полным любви.
   Тристан, он сидел чуть впереди, поближе к Вельтону, вдруг обернулся от рисунка на меня.
   От испуга я опустила глаза вниз и, глядя на его чашку, выпалила:
   -- Мой сок допьешь, а? -- и выплеснула сок ему.
   -- Я же просил, аккуратнее! Этому столу столько лет, сколько нам вместе нет, -- взвыл Вельтон.
   -- Я чуток капнула, не сердись. В меня больше не лезет, а у Триса чашка пустая.
  
  

Примирение

   Утром, когда мы расходились из Здания, я спросила Триса:
   -- Ты домой?
   -- Сейчас да, а попозже на объект съезжу, -- неуверенно добавил он.
   -- К ужину будешь?
   -- Не знаю.
   -- Ладно.
   Я отправилась в свою сторону к университету через парк, а Трис развернулся в другую. На работе у него должен был быть выходной сегодня, но вся эта "поездка на объект" -- это свидание с Моникой. Несколько шагов спустя, я не удержалась и обернулась. Тристан никуда не ушёл, он стоял у крыльца и смотрел мне в след. Я помахала рукой и решила больше не оборачиваться.
   В четверг в классе я собрала всех, кто у меня занимался.
   И это были уже последние деньки с ними. Скоро у меня отпуск, а у них вступительные экзамены. Ещё несколько дней, и они проведут свои выпускные балы, и почти без передышки перелетят из школьников в студенты.
   -- Как вы, ничего? -- Их вместе собралось так много, что я даже растерялась, не зная с чего начать. На вопрос никто не ответил.
   Аудитория была полна солнечного света, тепла, запахов, доносящихся из парка. Мои ученики ждали урока, а я ничего не могла им больше дать, я сказала это честно:
   -- Мы с вами прошли уже всю программу по анализу художественных произведений. Те, кто исправно ходил на занятия, можете делиться записями с теми, кто их пропускал. Осталось только повторять и заучивать. Ничего нового больше не будет.
   -- А вы легко сдали вступительные?
   -- Да.
   -- А мы, как думаете?
   -- Обязательно, -- я улыбнулась, оглядывая их всех разом. -- Обязательно.
   -- Так что, вы нас отпускаете уже?
   -- И да, и нет. До экзаменов три дня мая и весь июнь, так что мы можем использовать это время для закрепления материала. Заниматься будем по расписанию, как обычно, только я вас собрала здесь с просьбой - решить самим, что вы хотите повторить, какая тема вам далась сложнее или непонятней и со списком завтра ко мне, хорошо?
   -- Хорошо.
   -- А на сегодня свободны.
   Они схлынули, оставив меня в мастерской в одиночестве, и я закрыла её на ключ. Ключ положила в бочонок и пошла вдоль стен, рассматривая пособия в рамах, просто так, чтобы развеяться. Всё-таки здесь вкусно пахло маслом и даже растворителем, вкусно пахло сырой глиной, воском, лаком, свежим деревом. Моя мастерская была одна и как бы для всех, не смотря на то, что и графики, и живописцы, и скульпторы, - каждый имел свою собственную оборудованную мастерскую. Кто здесь занимался, и по каким дням, и чем именно, мне по большому счёту было неизвестно.
   -- А ещё недавно я думала, что вот как только захочу, так и сяду творить...
   Столько со мной всего случилось за последнее время. Столько случилось за одну только прошедшую ночь, что мне страшно было возвращаться к этому в мыслях. Сейчас мне казалось, что что-то такое сдвинулось внутри, что теперь каждая секунда дальше пойдет по-другому, и с этого утра начнется другая жизнь. Как в подтверждение этому, мой взгляд выхватил с книжной полки корочку одного альбома, чьи репродукции я знала довольно хорошо. Открыв, полистав, я нашла именно ту, что мне очень отчетливо вспомнилась, - "Мир". На ней художник взгляд зрителя поместил в самый низ картины. Я словно бы смотрела из травы, крошечная, как муравей, надо мной, чуть в стороне поднималось дерево, на ветке были прикреплены качели, а на них девочка, смотрящая в небо. Небо было покрыто всё кучевыми плотными облаками и только над её головой они расходились, открывая звёзды и галактики. За счёт этой точки зрения с самого низа вверх, этого искажённого пространства, искажённых величин, создавалось впечатление бесконечной глубины полотна. Далёкой дали, исчезающей в космосе.
   -- Да, я сейчас пойду домой и хорошенько высплюсь!
   Дома Тристана уже не было. На доске объявлений ждала гневная записка о том, что я вчера не дождалась к ужину пиццы, её отдали соседям, соседи вернули ему, а он её съел и я сама виновата, что осталась ни с чем. Внизу была нарисована улыбочка.
   -- Воробышек! -- я скинула туфли, прошла на кухню, скомкивая записку и выкидывая её. -- Ты здесь, дружок?
   Птица сидела на полке.
   -- Сейчас я тебя выпущу на волю, я придумала, как это сделать. А то от Триса никаких идей не дождаться, он вообще, наверное, решил тебя оставить. Выпущу тебя и лягу спать, а потом наемся. А потом поеду к родителям и леди Гелене, вот так...
   Притащив большое покрывало с дивана Триса, я закрыла на кухне дверь и старательно занавесила полукруглое окно. Держалось всё очень хлипко, на широких полосах липкой ленты. Но главное, чтобы оно не рухнуло хотя бы в течение минуты. В помещении воцарился хороший сумрак, и только открытая узкая фрамуга под потолком светилась длинной щелью.
   -- Кыш! Кыш! -- Помахав веником, я спугнула птицу, и воробей вылетел прямо на свет. -- Ура!
   Покрывало повалилось, и я спешно стала собирать его с пола. Застелив обратно диван, я присела на самый краешек и осмотрелась. Давно я в комнате Триса вот так не сидела. Мы целую вечность не смотрели телевизор, не брали кино в прокате, хотя по началу в этот прокат ходили едва ли не через день, пересмотрев весь репертуар, от драм до комедий. Комната Тристана была больше рабочей: стол у окна весь в книгах, полки заставлены книгами, углы - рулонами с чертежами. Даже к ковру был приколот большого размера чертеж фасада какого-то здания. У дивана на столике я увидела только одну художественную книгу, роман "Время в песочных часах". Мы с ним покупали только те книжки, которые были для дела, а почитать так всегда брали из библиотеки читального зала.
   Я вспомнила наши давние обсуждения прочитанных книг, какие-то мы даже читали вместе, а какие-то перечитывали после друг друга. Вот так потихоньку, и потому незаметно, ушла куда-то часть нашей совместной жизни. Неужели мы так привыкли друг к другу, неужели так хорошо знаем друг друга, что всё это стало неинтересным и не нужным? Я поняла, что, не смотря на то, что вижусь с Тристаном каждый день, всегда с ним на работе или дома, я по нему соскучилась... стараясь припомнить, как давно мы вот так просто сидели у него на этом диване и о чем-то разговаривали, я вспомнить не могла. Только одно лезло в голову, - день, когда Трис мне показывал семейный альбом.
   -- А где же он?
   Порывшись на полках, я его не нашла. На столе тоже. Даже аккуратно заглянула в его шкаф для одежды, но и там альбома не было.
   -- Ты не мог его выкинуть, Трис, я уверенна...
   После нескольких минут поиска он обнаружился на самом шкафу, наверху, куда была составлена сломанная люстра, до которой несколько лет не доходили руки починить, три цветочные вазы и коробка с прошлогодними квитанциями и счетами. Альбом лежал, завёрнутый в целлофан от пыли. Значит, Трис просто спрятал его сюда, а не закинул за ненадобностью.
   Чувствуя себя заговорщиком, и внезапно начав бояться звука открываемой входной двери, я устроилась на диване и стала рассматривать альбом в одиночку. Между делом у меня промелькнула мысль, а сразу ли заметит Тристан, что воробышка нет?
   Какой же он был забавный, когда был маленький... а вот его мама, всегда молодая, всегда красивая. Очень женственная, с красивыми тонкими руками. Может, потому Трису так нравятся в женщинах холёные руки, что он помнит руки матери? Может она для него образец женской красоты? Возможно. И не удивительно.
   Разглядывая фотографии старых улочек его города, я внезапно подумала о Томасе. Том мальчишке, который пришёл к нам, чтобы восстановить сожжённый мост к семье. И я вспомнила картинку, которую нарисовала в каморке... они за одним столом, - мама, папа, младший братишка. Потом ещё раз посмотрела на фотографии улочек.
   -- Боже мой, я знаю! -- меня как пружиной подбросило с дивана. -- Я знаю, что я сделаю для тебя, Трис!
   Какой сон? Я выбрала несколько карточек из альбома, осторожно завернула его обратно в целлофан и положила точно на то место, на котором он лежал, в надежде, что в ближайшее время Тристан не будет его трогать и не заметит пропажи.
   У меня, казалось, взрывается сердце. Меня распирало от счастья и вдохновения, и дома сидеть я не могла. Схватив сумку, деньги, захлопнув двери, я помчалась вниз по лестнице, совершенно не чувствуя усталости. Наоборот, я не смогла идти пешком, мне хотелось только бежать. Это было нечто странное, поднимающее меня от земли, и всё мне нужно было сделать немедленно, задержка даже на несколько минут разорвала бы меня на кусочки. В фотомастерской я буквально налетела на работника:
   -- Мне нужны увеличенные копии этих фотографий очень срочно!
   -- С восстановлением?
   -- Нет, какие есть.
   -- Заказ будет готов только завтра.
   -- А раньше?
   -- Только завтра, будут готовы к десяти утра, если вам так срочно.
   -- Хорошо.
   Смирившись с неизбежным, что всю работу придется отложить до завтра, я решила ехать к родителям. Дома их не оказалось, ушли куда-то вдвоём по своим делам, и я отправилась сразу к Геле. Но и там, у калитки, на звонки мне никто не открывал.
   -- Я всё равно пришла! -- мне пришлось кричать из-за забора, -- Хотя я помню, что ты обещала меня больше к себе не пускать! Не откроешь калитку, перелезу через забор, и не моя будет вина, если я рухну на твою рассаду гвоздик. Геле!
   Делать было нечего, со стороны дома была только тишина, и я не шутила с угрозами. Забор был не такой уж высокий, но лезть было страшно, я даже в детстве так не баловалась. Неуклюже цепляясь за крашеные доски, боясь загнать себе занозу или порвать одежду, я, на удивление самой себе, взгромоздилась на столб. По двум сторонам калитки были врыты крепкие столбы, чуть ниже моего роста, и я довольно удобно уселась на плоской верхушке, как на пеньке, свесив ноги уже по ту сторону. Высота мне казалась умопомрачительной.
   -- Сейчас спрыгну и полезу к тебе в окно. Ты этого хочешь? Между прочим, Геле, эти штаны, которые я ношу и эта обувь просто создана для того, чтобы лазить по заборам, а в платье это было бы невозможно. Гелена, открывай! Иначе я тоже буду называть тебя старой ведьмой, слышишь? Я сдаваться не собираюсь, хоть десять раз меня прогони!
   Кажется, что в окошке шевельнулась занавеска, но, быть может, это мне и показалось.
   -- Гелена, я всё равно не хочу танцевать на лесных полянах и нырять в морские глубины. И по полям бегать тоже не хочу. Но знаешь... я с ума схожу от дождя. Я люблю чувствовать дождь, каждую его капельку, и люблю ходить босиком по лужам. И платья я тоже ношу, только не всякие, и редко. Ну, Геле! Я упрямая, и не уйду, а ещё я на зло могу приносить тебе каждый раз коробку шоколадных конфет, я же знаю, что ты их не любишь. Я буду делать это из вредности! Не веришь, посмотри мне в глаза. А ещё я хочу сказать тебе, что люблю Тристана! Я могу сказать об этом вслух, мне уже не страшно, только, конечно, если его самого нет рядом. Я люблю Тристана!
   Дав себе передышку, я снова вгляделась в окошки, ожидая, что старуха дрогнет и хотя бы выглянет.
   -- Ещё мне удалось выпустить на свободу воробышка... Гелена!
   -- Да хватит горло драть, -- раздалось сзади, -- прыгай уже и сама открывай мне калитку.
   Она стояла на дороге сзади, положив две авоськи из магазина к ногам.
   -- А ты давно здесь?
   -- Подошла как раз, как ты на столб села.
   -- Ты слышала, что я сдаваться не собираюсь?
   Геле заулыбалась беззубым ртом, не смогла больше держать серьёзное лицо:
   -- Вот дитё... малое дитё!
   Нет, она ни о чём меня не расспрашивала, не выпытывала и даже не смотрела вопросительно. Было всё так, словно никуда она меня не прогоняла, и никакого разговора между нами не было. Геле занялась чайником и птицами, а я, присев за её стол, вдруг почувствовала, что неимоверно устала и хочу спать. Я почувствовала не столько физическое, сколько нервное истощение. Как если бы в моей душе за один миг выпала годовая норма осадков и случилось настоящее наводнение. Потоп. Переполненность разными чувствами. И как же мне захотелось хоть немного облегчить себе душу и выговориться. Но никому нельзя рассказывать об агентстве. Значит, ни под каким предлогом, невозможно было Гелене объяснить, что в эту ночь я боялась за свою жизнь, вернулась в прошлое, едва не потеряв настоящее и... многое, многое, многое...
   -- Геле, а можно я у тебя посплю немного, а?
   -- Спи.
   -- Геле, -- я посмотрела на её босые морщинистые ноги, -- а сколько тебе лет?
   -- Много.
   -- Ты хоть раз за все свои годы хотела что-то изменить? Кого-то вернуть, что-то исправить, повернуть однажды на перекрестке в другую сторону, чем прежде?
   -- Хотела и не раз. Только это чувство быстро проходило.
   -- А хоть одно осталось до сегодняшних дней?
   --Нет. Что было, то было. И всё моё.
   Мы попили чаю, и Гелена застелила мне диван на летней веранде, на которой давно было пора перестилать полы. Так непривычно было засыпать на открытом воздухе, когда вокруг так много света и звуков. У себя в комнате я создавала темноту и тишину, и жизни за окном слышно не было. Но, несмотря на непривычную обстановку, я всё же ускользала в сон.
   -- Это ещё не начало, Гретт. Это ничто, -- я почувствовала, как старушка присела на краешек рядом со мной.
   -- А? -- я едва разлепила глаза.
   -- Многие начинают новую жизнь с понедельника, только потом, когда видят, что ничего не меняется, возвращаются в старую колею.
   -- Ты о чём?
   -- Думаешь, именно с завтрашнего дня вся твоя жизнь изменится? Ладно, спи... -- и она стала гладить меня по голове.
  
  
  
  

Покой

   В Здании, у самого входа я встретила Триса, и выяснилось, что никто из нас не ночевал и не завтракал дома. Значит, он не видел, что воробышка нет. И не видел, что нет фотографий. Мало вероятного, что он заглядывает в альбом каждый день.
   Ночь прошла без посетителей. Пуля разговаривала с Зариной всё время, обсуждали что-то про отношения и про то, какие все мужики "гады". Меня в разговор не звали, я из другой истории. Нил сам травил байки про свои путешествия, но исключительно Вельтону. Трис был занят чертежами для Моники, которые не успевал делать на работе, а про меня, наверное, Нил подумал, что не интересно будет. Я не знала, чем занять себя всю ночь. Прежде хоть тоже работала над заказами, но ведь сейчас я оставила себе только педагогику в университете, сама так хотела.
   Утром, на занятиях, я получила списки желаемых тем для повторения. А когда возвращалась с работы домой и зашла в фотомастерскую, выяснилось, что из-за внезапных технических неполадок копии фотографий ещё не готовы. Я ругалась, и предложение оставить телефон, чтобы мне сообщили, как только заказ будет готов, отвергла напрочь. Мало того, что риск с обнаружением пропажи возрос, так ещё не хватало, чтобы Трис взял трубку некстати.
   -- А вернуть их можно? Отменить заказ?
   -- Только через два дня. Лаборатория закрыта на время.
   Я смирилась и в этот раз, что поделаешь.
   А дальше, в сами субботу и воскресенье, и с началом недели, я поняла, о чём мне говорила Гелена в тот день.
   Тристан на все выходные оставил меня одну, неизвестно где он спал, и спал ли толком вообще, но приходил он на работу в агентство измученный. Мы виделись только там, по ночам, а днём я сидела в пустой квартире. В воскресение разок, развлечения ради, сходила сама в кино и кафе, но удовольствия мне это не принесло. В фотостудию на выходные не заглядывала, а в понедельник передо мной снова извинялись за неудобство, но заказ готов не был. Я провела первое из повторных занятий, съездила к родителям, заглянула к Геле, и возвращалась домой спать со странными чувствами.
   Во-первых, я думала, что как только увижу маму, как во мне всколыхнется всё, что я пережила из-за этой истории с Филиппом. Думала, что поговорю с ней по душам о связующих нитях, вызову на откровенность... а получилось обычно, как во все мои приезды. Я выслушала новости о соседях и дальних родственниках, жалобы на самочувствие, радость от празднования юбилея, съела приготовленный холодный свекольник и напилась чаю с ватрушками. У родителей всё было наполнено бытом и такими же привычными вещами, как и всегда. Не получилось никакой особенной атмосферы для откровенностей. Да и всё это, то самое привычное, подействовало на меня очень успокоительно. Я даже подумала, что излишне переживала тогда, когда узнала маму на рисунках. Да и как вообще я могла тогда усомниться в ней?
   Во-вторых, моя задумка с семейными фотографиями Триса перестала мне казаться такой грандиозной, какой показалась вначале. Я чувствовала, что будь у меня эти копии в этот же день или хотя бы на следующий, я ещё на волне вдохновения горы свернула бы, а теперь мой пыл довольно быстро угасал. Чувствовалось, что время для творчества упущено.
   В-третьих, повторные занятия с учениками потребовали от меня сконцентрировать внимание на недочетах. Я всё же была добросовестным работником и не хотела, чтобы из-за моей халатности кто-то провалил экзамен по "ахр". Я читала список с пометками, что именно было непонятно и по какой теме, и думала, как же мне успеть всё распределить на оставшееся время и каким другим боком повернуть то, что первый раз невнятно донесла до будущих студентов.
   В-четвёртых, меня немного расстраивало то, что Трис сейчас витал где-то. Он забегал домой только чтобы принять душ и сменить одежду, он даже не заходил на кухню и до сих пор не заметил, что у нас нет птицы. Я наблюдала за ним со стороны, всё больше подмечая, как жёстко он себя держит. Даже в агентстве, общаясь, стал гораздо сдержаннее, скованнее, и словно бы безжизненней. Это всё, я понимала, было для леди Моники, но всёбольше и больше он не отходил от этого образа даже с нами. Я знала, каков Тристан в своей влюбленности, особенно тогда, когда отношения вступали в стадию активных ухаживаний. Трис держал марку, Трис всегда становился более мужественным, суровым, холодно-ироничным. Под стать тем, кем он увлекался, - королевам. Серьёзно всё было или нет на этот раз, я не бралась судить. Но меня расстраивало то, что моё наводнение чувствами совпало с тем, что Трису всё было не нужно.
   Я даже не испытывала сильной ревности. Моё новое, недавно открытое чувство к Тристану было ещё непривычным, и мало опознанным, а то, что у него период романа с кем-то другим - вполне обыкновенная ситуация. У меня была растерянность в душе. Я понимала, что сейчас люблю Триса иначе, чем своего друга, но преодолеть барьер чувственности было сложно. Я не могла представить себе, что мы были бы настоящими мужем и женой и спали в одной постели, я не могла представить себе даже поцелуя между нами. Всё дружеское, даже братско-сестринское, настолько укоренилось в моей голове, что увещевания сердца мне чудились порой едва ли не преступными. Я действительно любила Триса, я чувствовала это, но, украдкой поглядывая на него - ужасалась: как можно целовать его в губы? Как можно обнимать его за плечи, или зарываться пальцами в волосы? Это же Трис! Трис, с которым уже столько лет у нас самая настоящая, идеальная во всех отношениях, платоническая жизнь!
   И в тоже время, помимо ужаса меня охватывало какое-то трусливое волнение. Мне было страшно, хоть словом, хоть взглядом, хоть каким неосторожным поступком или движением выдать свои мысли о нём. Я не говорила уж о самих действиях, а только о мыслях моих, - едва Трис что-то заподозрит, как нашим отношениям конец. Всё рухнет и ничего на этих руинах нового не построится. Так не лучше ли было прямо сейчас решать для себя раз и навсегда, - или признаваться во всём, или сделать своё чувство очень-очень тайным с гарантией того, что даже под пытками не признаю своей любви. Не в этой жизни. Второй вариант был самым безопасным, менее тревожным и очень удобным. Я чувствовала, как меня к этому клонит - оставить свою открывшуюся любовь при себе, схоронить всё поглубже и жить с Трисом дальше так, как жила. Маленькие горечи - да, но за то никаких глобальных потрясений.
   Так прошло ещё несколько дней, и к новой пятнице от моего душевного прорыва мало что осталось. Исчезла и острота чувства, и приступ вдохновения, и ощущение близких перемен. Мне заранее было стыдно идти в понедельник к Гелене. Она всё поймёт, от неё не скроешь, и, быть может, снова выгонит. И на этот раз навсегда, без второго шанса на прощение.
  
  

Безмолвие

   Как раз в ночь с пятницы на субботу, когда у нас в "Сожжённом мосте" все были в полном составе, к нам пришла очередная посетительница. Я не видела момента её прихода, а, только вернувшись из магазина, застала всех в сборе вокруг дивана. Даже Вельтон не сидел за своим столом. Зарина была рядом с девушкой, поглаживая её по плечу и заглядывая в глаза, а та растирала крупные слёзы по щекам тыльной стороной ладони. И всё это в такой тишине, что меня охватил испуг, будто трагедия случилась у нас в агентстве.
   -- Трис, что стряслось? -- я аккуратно подошла и спросила на всякий случай шёпотом.
   Он протянул мне какие-то документы, карточки, авиабилет и бумажки с непонятными записями.
   -- Вот, это всё она достала из сумочки, но ничего совершенно не прояснилось. Она иностранка. Мало того, она не слышит и не говорит. Что делать, никто не знает. Ты можешь что-нибудь понять? Ты какой язык изучала в школе?
   Посмотрев на иноземный алфавит, решила даже не пытаться:
   -- Не этот, это точно.
   -- Такого у нас ещё никогда не было... -- Зарина и вовсе была в растерянности, -- считайте, что два иностранных языка - пишет она на своём заморском, а изъясняется на дактиле. Я даже не могу понять, сюда ли она пришла, или ошиблась дверью?
   -- Мы уже предполагали, что она просто заблудилась у нас в городе на ночь глядя, -- вставил Нил.
   -- Ага, и нашла куда зайти, - в наше Здание...
   -- Может, она хотела переночевать здесь? Боялась, что ещё больше заблудится или на бандитов каких нарвется?
   Я посмотрела на девушку, которая переводила свой взгляд поочередно на каждого, выискивая хоть каплю понимания. Зарина, как только та на неё взглянула, похлопала себя по груди и сказала "Зарина", но девушка замотала головой и показала на уши.
   -- Мы даже не можем узнать её имя, гиблое дело, -- Вельтон взял паспорт. -- Как читаются эти закорючки?
   -- Подождите, но ведь в авиабилете должно всё быть написано нашими буквами. -- Трис поднёс билет поближе к бра. -- Секунду, дата рейса стоит завтрашняя, завтра она улетает. Имя... кажется имя Леттеки...
   Девушка засуетилась и полезла в сумочку, достала и развернула перед нами большой лист.
   -- Слушайте, да это же театр глухонемых на гастролях у нас! Завтра вечером, в восемь, у них представление, и сразу же они улетают... во сколько вылет, Трис?
   -- В половину двенадцатого ночи.
   -- А это похоже на регистрационную карточку гостиницы, -- Зарина вытащила одну из бумажек, -- дата сегодняшняя. Гостиница "Глобус", есть и телефон и адрес. Ей нужна помощь, чтобы найти дорогу обратно!
   Показав на регистрационную карточку, Зарина изобразила телефон у уха и вопросительно кивнула. Пуля указала на саму Леттеки пальцем, махнула куда-то себе за спину, пальцами изобразила шагающего человечка и в завершении ткнула в карточку гостиницы. Девушка думала всего пару секунд, а потом, видимо поняв, что мы хотели сказать, отчаянно замотала головой, и стала указывать в пол. Дальше, сопровождая свои слёзы торопливыми и непонятными жестами, она стала уже заламывать руки, плакать ещё сильнее и, в конце концов бухнулась с дивана на колени, сложив ладони в мольбе. Трис подхватил её под локти и заставил подняться. Леттеки стала яростно бить себя ладонью по груди, впиваясь в Тристана таким взглядом, что мурашки бежали по коже.
   -- Нам нужно проводить её. У неё же сейчас случится полная истерика!
   -- Мы с Трисом её доведем, я знаю, где эта гостиница, -- Нил начал собирать её документы и засовывать в сумку.
   -- Нет! Не надо, -- я тронула Триса за руку, -- разве вы не видите, что она не ошиблась? Посмотрите на неё, вспомните всех, кто к нам приходил - те же мольбы, та же боль, та же последняя надежда. Если мы её отведем назад, это будет предательство!
   -- А что нам делать?
   Я поймала взгляд девушки и приложила палец к губам.
   -- Платок у кого-нибудь есть?
   -- Да, -- Пуля протянула мне свой, а я отдала его Леттеки.
   -- У нас очень мало времени. Мы всё должны сделать за оставшиеся три часа.
   -- Как?
   -- Если нам не могут ничего сказать ни её жесты, ни её письмо, то скажут рисунки.
   Вельтон хлопнул в ладоши:
   -- Ай да идея!
   Девушку я увела за руку в свою каморку. Она немного успокоилась, поняв, что её никто не прогоняет, и села туда, куда я ей указала. Теперь, чтобы я ни делала, я видела, что она прицеплена своим взглядом к моим глазам. Она никуда больше не смотрела, она ни на что не обращала внимания. Весь её взгляд о чем-то говорил, выражая какое-то чувство, и она всю свою силу вкладывала в эту выразительность.
   Говорящий взгляд, - это когда соседка с первой парты оборачивается на тебя с умоляющими глазами "дай списать!", или сокурсница на каких-нибудь танцах стреляет глазками в сторону парня, а потом многозначительно приподнимает брови "хорош, да?", отец, который в мамин день рождения подкрадывается к ней сзади с букетом, и заговорчески на меня смотрит "не выдавай!"
   Говорящий взгляд... вот он когда по-настоящему говорящий, когда у человека нет больше ничего, нет ни единого способа выразить то, что ему нужно донести до другого. Взгляд Леттеки кричал: "Помогите мне! Я не могу так больше жить!". Мне стало казаться, что если бы она сейчас вопила в голос, это было бы не так сильно по воздействию. К тому же, она вела себя бесшумно. Даже невнятных звуков не доносилось из её горла, даже вздохов, всхлипов не было, когда она плакала.
   Я дотронулась указательным пальцем до её лба, потом ладонью изобразила волну до своей головы, от неё к правой руке, держащей карандаш. Сделала вид, что рисую, и повернула планшет к ней. Сейчас там был чистый лист, но я сделала жест от листа снова к её голове, и кивнула: "понятно?". Она поняла, и кивнула в ответ...
   Главное было начать. Как ей объяснить, о чём нужно было думать и о чём вспоминать, я не знала. Но с чего-то начать следовало. Я приготовилась, придвинула к себе поближе все свои материалы, и выжидательно смотрела на девушку. Достаточно долго она колебалась, или, не веря до конца, или путаясь в мыслях, но прошло минут пять, прежде чем я почувствовала как движется моя рука, выводя на бумаге линии. Рисунок получался таким, какие я сама привыкла рисовать - состоящий лишь из линий. Никаких полутонов, никаких мелких деталей и штрихов, - чёткие, точные, почти чёрные линии мягкого графита.
   Это был мужской портрет. Девушка вспыхнула, едва увидев рисунок, выхватила из рук и часто закивала. Это был он. Тот, ради которого она пришла сюда. Я показала ей на свои губы, делая вид, что говорю, и снова на её лоб и на чистый лист. В глазах Леттеки я увидела радость и облегчение. Она опять торопливо закивала, но портрет прижала к себе и не возвращала.
   Сначала лист перечеркнулся несколькими линиями, поделив всю площадь на шесть разных сегментов. В первом я начала рисовать маленькую неполную, словно обрезанную, картинку: - девушка стояла перед стеклянной стеной в аэропорту, и в отражении полупрозрачно читались силуэты - вдалеке группа людей с чемоданами, один смотрит в её сторону, а в отражении самой Леттеки на уровне сердца ярко сияет какая-то точка.
   Возможно так, она изображала свое чувство.
   Во втором сегменте я нарисовала холл гостиницы и край лифта. В третьем - снова её отражение, только теперь уже в оконном стекле на фоне ночного города. Её сияющая точка была ещё ярче. В четвёртом - она отражалась в витрине закрытого магазина, идущая быстрым шагом, и всю её грудь заполняло сияние. Следующей картинкой была дверь нашего Здания с табличкой. Последней - часть комнаты и лицо Зарины.
   Леттеки, едва я закончила, указала на сияющую точку, потом на своё сердце и на портрет мужчины. Я кивнула, что это я понимаю. Странен был стиль рисунка и странна сама ситуация. Прежде я чётко просила, не добавлять ничего лишнего, кроме воспоминаний, а тут необходимостью было к реальным вещам приплетать символические.
   Как было объяснять дальше? Я показала на запястье с часами и махнула себе за спину. Потом, спохватившись, написала с краешку сегодняшнею дату, поставила стрелку и обозначила другой год. Девушка схмурила брови. Я мучалась, перебирая в голове возможные условные обозначения слову "начало". Показала на неё, показала на портрет, изобразила рукопожатие.
   Она забрала карандаш и в уголке нового, чистого листа, написала число. Я поняла, что сейчас она будет рисовать события пятнадцатилетней давности. Снова всё было поделено на части, и каждая из них заполнялась своим рисунком. Место, похожее на школьную рекреацию, несколько человек разговаривают жестами, прямо с рисунка крупным планом смотрит он, совсем мальчишка. Потом сам класс, руки девушки, которая украдкой под партой читает записку. Он вдалеке, сидящий у окна и святящаяся точка в его груди. Дальше - уже опять отражение в зеркале в кафе, они оба за столиком, - он подвигает ей маленькую коробку с подарком, а она смотрит в сторону, но всё равно через зеркало его видно, и видно, как идет сияние. Только в отражении Леттеки ничего нет. Я поняла, - когда-то давно он её любил, а она его нет.
   Девушка на каждом листе ставила новую дату, и в пять-шесть маленьких рисунков, вмещался год жизни. Скоро его чувство исчезло, но не исчез он сам. Они оба после спецшколы записались в драмкружок для глухонемых, потом обоих приняли в театр. Потом картинки стали изображать его с другой девушкой, а рядом с Леттеки линии выводили другого мужчину. Я рисовала их совместную игру на сцене, их прогулки, их беззвучные разговоры. Я рисовала его лицо разным - и счастливым, и печальным, и задумчивым, и весёлым, - на каждом листе, если приглядеться, были заметны года. Он мужал, менялся. И они были рядом друг с другом. Не доходя года три до настоящего времени, в отражениях девушки стало заметно свечение, а потом и сияние чувства.
   Всё было более чем необычно. Даже если это и связующая ниточка, то не похожая ни на какие другие. Они не расставались, наоборот. Не было никакого поворотного момента, чтобы понять, - кто, где и что упустил. Какие мосты она сожгла? Их чувства не совпали во времени, и никаким чертежом, никаким волшебством Здания невозможно было исправить прежнюю невзаимность.
   У меня устали руки. Я откинулась спиной на стену и прикрыла на время глаза. История была понятна.
   Леттеки терпеливо ждала и не трогала меня. Открыв глаза, на её вопросительный взгляд я ничем не ответила, а сложила рисунки стопочкой. Снова взялась за альбом. Мне нужно было теперь сказать ей, что никто из нас ей помочь не может... а как сказать? Сейчас нельзя было воспользоваться чужими воспоминаниями, сейчас я должна была рисовать сама. Рисовать их, рисовать то, что я сама хочу выразить. Пальцы сразу стали какими-то непослушными.
   -- Вот тебе и правда, -- проговорила себе под нос, -- вот тебе и ты сама как художник, Гретт...
   Фу, какая дрожащая и неуверенная выходила у меня линия. Прямо перед глазами ещё стояли его портреты, я, казалось, навсегда запомнила, как рисовать фигуру её друга, а линия уплывала от меня. Предательски была чужой.
   Я выкинула лист, жестом остановив порыв девушки, помешать мне. Начала заново, со второй попытки. Да плевать на сходство она и так должна была понять, что я имею ввиду их обоих, а не кого-то другого. И сама же горько подумала, что замахнулась на семейные фотографии Триса, а по силам ли? А не слишком самонадеянно ли? Хватит! Пусть будет, как есть!
   И пальцы расслабились. Я нарисовала их фигуры, стоящие лицом друг к другу, сияние в его груди, и дату прошлого над их головами. Показала лист ей, показала на её саму, потом скрестила руки и отрицательно замотала головой. Снова показала на её изображение, постучала ладонью по груди и снова скрестила руки: "Этого не было, понимаешь? Невозможно вернуть то, чего никогда не было", - проговаривая эту фразу в мыслях, я пристально смотрела Леттеки в глаза надеясь, что она прочтёт взгляд. Стараясь не упустить времени, ещё быстрее я снова нарисовала их, только теперь она протягивала ему на ладонях свое сияние, у него в груди ничего не было, и сверху я поставила нынешний год. Показала ей оба рисунка, и переведя стрелочку с даты на дату, я быстро изобразила и в его ладонях такое же чувство. Я пыталась дать ей понять, что если она скажет ему, то его чувство к ней может вернуться из прошлого. Воскреснуть.
   Девушка тихонько заплакала и взялась за стёрку. Со второго рисунка она стерла его сияние, разорвала лист и приставила обратно другими краями. Теперь он и она стояли спиной, и следующим жестом Леттеки отодвинула половинки далеко друг от друга. Разрыв.
   -- Я знаю, чего ты боишься, -- мне очень понятны были все её страхи, -- я сама этого боюсь.
   А как ей было объяснить, что они не напрасны, эти опасения? Что он действительно может больше и не общаться с ней из-за этого признания? Да, я нарисовала ей, как воскресает его чувство из прошлого, но насколько это возможно по-настоящему? Чувство, которого уже лет тринадцать, как не существует...
   -- А, может... -- я схватила всю нарисованную историю в руки, -- может, она всего лишь перестала видеть его?
   Это было совсем невероятно, но во мне всколыхнулась сентиментальное и наивное предположение, что он продолжает любить её тайно все эти годы. Незаметно, негласно, не надеясь ни на что. Живет так, как я ещё вчера хотела жить, - никогда и ни за что не признаваясь.
   Вскочив, я быстро вышла из каморки и направилась к дверям, бросив на ходу:
   -- Не выпускайте её, пока я не вернусь!
   -- Гретт, ты куда?!
   -- Искать человека...
   -- Гретт! -- Трис выбежал за мной, -- Ты что, это же работа Сыщика, тебе нельзя!
   -- Можно.
   -- Не шути так, ты забыла, как вы пропали с Нилом? Я не пущу тебя.
   -- Нил не найдет, он не сможет.
   -- Почему?
   -- Потому что это дело полностью моё. Я и за Зарину, за Пулю, и за себя, и за Нила, и за тебя. Так вышло, я чувствую, что сейчас я могу сделать всё... это особенный случай, пусти, Трис.
   Он держал меня за руку, и мы стояли на верхней лестничной площадке в полоске света из комнаты.
   -- Я пойду с тобой. Только не одна.
   -- Одна. Так нужно. Пойми. Здание не причинит мне вреда.
   Он отпустил, и я, больше не тратя времени, стала спускаться вниз. Где-то я должна была почувствовать нужную дверь. Узнать.
   Вот она, - на втором этаже... на стене рядом нарисована большая морская раковина. Я постучала. Дверь тут же оформилась светлой плёнкой, с рисунком древесных волокон, на ручке повис значок "не беспокоить", и прямо посередине двери был номер "515". Над головой тускло зажглись коридорные плафоны. Ни на второй, ни на третий стук никто не открыл.
   -- Ну, не дура ли я? Он же глухой...
   Было не заперто. Со страхом в сердце я приоткрыла дверь и зашла внутрь.
   Маленький тамбур гостиничного номера тонул в темноте, но в комнате дальше горела лампа. Я никого не откликала, это было бессмысленно, и я шла наугад, боясь в то же время напугать своим внезапным появлением здешнего постояльца. Даже имя его мне было неизвестно.
   Он не спал. Он сидел за столом, спиной ко мне, и что-то писал. Рядом я увидела гостиничный календарик "Глобус", с окошком для дат, подведённым на шестое июня, и электронные часы, показывающие полпятого утра. Я пришла в его номер в сегодняшний день, мало того - в синхронное время! Мужчина приподнял голову и посмотрел в окно. В стекле отражалась и моя фигура.
   В следующее мгновение он вскочил и быстро обернулся, а я попятилась назад, прижимая к себе локтем рисунки и выставляя вперёд ладони в знак своих самых мирных намерений. Как бы то ни было, наверняка он закрывал номер на замок, и под утро никаких визитеров не ждал. Я протянула ему листы, и как только он, после некоторых колебаний, взял их, сделала шаг ещё дальше. Он что-то сказал или спросил на языке жестов, но я лишь пожала плечами, и кивнула на рисунки.
   Листы были все здесь, даже порванный. Он стал разглядывать их и забыл про меня, сел за стол, внимательно поднося их к свету. Хорошо, что там были проставлены года, я схватила их быстро, и некоторые смешались. Но он, пересмотрев всё, не торопясь, сложил каждый в хронологическом порядке. Долго он сидел не шевелясь. Самое замечательное, что никаких переводчиков не требовалось. Всё было сказано, и, я уверена, без всяких двусмысленностей.
   Рискнув подойти поближе, я увидела, как он соединяет рваные края последнего рисунка и смахивает оставшиеся крошки от стёрки. Я посмотрела на него и на его изображение. Оба профиля были один в один! Он был похож на моём рисунке, и нарисовано было свободно, и линия была тонкой и уверенной, - а я даже не заметила этого!
   Они были красивой парой - под стать друг другу. Оба Смуглые, темноволосые, и выразительность его глаз не уступала её. Я поняла это, когда он вручил мне рисунки обратно и показал на дверь. Любви и правда, больше не было - была грусть, сожаление, но ни капли радости от того, что ему открылось. Это был честный взгляд, без рисовок и без колебаний. Он всё о себе знал и давно всё пережил. А усмешка, которая тронула его губы, когда я хотела всё же оставить рисунки ему, подсказали мне что-то смутное.
   Лишь послушно выйдя за дверь, обратно на лестничную площадку, я догадалась, что именно. Конечно, это было ничем не подкреплённое предположение, но всё же я чувствовала, что не ошиблась. Они не совпали не только по времени, но и по самому чувству. Когда он был влюблен в неё? Когда они оба были почти что детьми, и мало знали друг друга. А когда она в него? Когда за плечами уже пуды съеденной соли и каждому далеко за тридцать. Его усмешка говорила: "это была юность, глупо возвращаться к такой любви".
   Со временем было всё в порядке - наверху все меня ждали, хоть не прошло и пятнадцати минут. Леттеки первая по моему лицу поняла весь исход дела. Ещё никто ничего не успел спросить, как она скривилась, словно от боли, и подбежав ко мне, выхватила листы и рванула их пополам. Они только надорвались, часть выпала и рассыпалась. То, что осталось в руках, девушка начала мять и терзать, оскалившись от горечи и отчаянья.
   Нил был ближе всех, он поддержал её, когда она приседала от слабости на пол, и бережно обнял.
   -- Не будет моста, Трис. Нужно проводить её до гостиницы. А рисунки я выкину сама.
   Раскидав клочки с крыши, я вернулась в наше пристанище, где остались только Вельтон, Зарина и Пуля. Воспользовавшись тем, что обе через минуту уши в Пулину каморку обсуждать что-то, или случившееся или своё, я подошла к Вельтону и умоляюще сложила руки:
   -- Мне нужно четыре отгула! Прошу!
   -- Зачем?
   -- Очень нужно, очень! Но я не могу сказать зачем, Вельтон, пожалуйста!
   -- Ладно, -- он не нашёл что возразить мне, и исправил график на стене, -- но у тебя потом полмесяца не будет совсем выходных.
   -- Всё равно.
   -- А, я понимаю, ты устала от всего этого, да? Столько эмоциональных потрясений... может, расскажешь нам всем, когда Нил и Трис вернутся, что у тебя там в каморке произошло, и почему ты рисунки порвала, не отдав их в дело.
   -- Дела нет. И это слишком нетипичный случай для агентства, чтобы я хоть что-то смогла объяснить.
   Вельтон вздохнул, но настаивать ни на чём не стал, только буркнул себе под нос:
   -- Что-то последнее время у нас много непорядка...
  
   После агентства мы с Трисом вернулись домой. Этим субботним утром ни он ни я никуда не собирались, и я затеяла генеральную уборку на кухне, - на полках поднакопилась пыль, да и воробышек следы оставил.
   -- А где птица?
   -- Только заметил, -- я порадовалась, составляя с нижних полочек утварь. -- Улетел он от нас, ему скучно стало.
   -- Сам? Как у него получилось?
   -- Получилось.
   -- Тебе помочь с уборкой?
   -- Нет, иди лучше поспи. Что-то мне кажется, что сегодня ты усвистаешь на свидание, так что отдохни, чтобы вид был не замученный.
   Тристан как-то невесело хмыкнул, но выражение его лица я не видела, я была увлечена работой. Ничего не ответив больше, он ушёл в свою комнату. Увлёкшись, я многое ещё переделала по дому, даже к двум часам дня сготовила ужин, но Триса будить не стала. Поела сама и тихонько выскользнула из дома. Мне нужно было забрать фотографии.
   К счастью, они были готовы. Не смотря на то, что подкатывала сонливость, я пошла в свою мастерскую и попросила чтобы меня никто не беспокоил.
   Обустроив себе стол посреди аудитории, обложившись карандашами, эскизными листами и увеличенными копиями фотографий, я начала всё измерять и делать первые наброски композиции.
   Я не знаю, может быть, было бы легче пригласить Тристана в каморку, попросить воскресить в памяти светлый день детства, чтобы мои руки нарисовали картину, но это было бы неправильно. Во-первых, этот трюк мог бы и не сработать - Тристан не посетитель, а во-вторых, и это главное, - я сама, сама от себя, хотела нарисовать ему подарок. Создать рисунок без всякого вмешательства потусторонних сил. Вложить в работу всю свою силу, все свои возможности, всю свою любовь, - для него.
   К шести вечера меня сморило, я готова была заснуть прямо за столом, но, пересилив себя, ушла из мастерской, и поехала к Гелене. Мне казалось, что только она одна могла понять моё состояние, и она понимала. Старая ведьма, прямо от калитки пробуравила меня глазами, а потом обняла и сказала:
   -- Прорастай, прорастай моё семечко.
   Ночь я провела у неё. Правда Геле не знала, что с полуночи до шести утра я не спала, а слушала тишину в комнате и думала о своём. И очень удивилась, увидев, что я встала ни свет ни заря вместе с ней. К восьми часам после завтрака, она выгнала меня:
   -- Ко мне должны прийти, нечего тебе здесь торчать весь день. Если захочешь, то приходи к вечеру... и с тебя тогда, -- она с усмешкой закачала пальцем, -- по килограмму фиников, кураги и грецких орехов. Ничего, не разоришься.
   -- Хорошо!
   Я ничего не имела против таких условий и снова уехала в мастерскую.
   Вахтерша очень удивилась, что я стала приходить в выходные, но ключ отдала, предупредив, что работать я могу только до шести часов, а потом всё полностью закрывается до утра.
   Самозабвенно проводя часы над рисунками, я даже забыла о еде. Мне хотелось поскорее найти лучшее из всего возможного, и я нашла. Композиция, которая была выполнена ещё как набросок, была и простой и сложной одновременно. Так досконально изучив фотографии, я составила всё в один миг, убрав лишнее.
   Двор его дома, у крыльца куст сирени, лавочка, под которой лежит дворовый пёс. Он попадался аж на пяти фотографиях, был не ухожен и без ошейника, - но это был постоянный житель двора. На самой лавке покосилась одна доска у спинки, мусорная урна рядом расписана примитивными цветами через трафарет, а рядом, на газоне - разбитые кем-то из жильцов клумбы с настоящими цветами. Всё было огорожено рядом врытых в землю и покрашенных покрышек. Формат рисунка захватывал несколько этажей дома, прямо так, как было на одном из снимков, - и я перерисовала всё, вплоть до каждого развешенного белья на балконах, занавесок, открытых и закрытых створок окна, вплоть до щербатых пятен выколупленной плитки. И окна его квартиры тоже.
   Это всё позади, - а на переднем плане фрагмент тротуара, другая лавка, поближе, на которую были положены игрушечная пластмассовая машинка и форма для куличиков в виде морского конька. С этими игрушками у Тристана были фотографии, и, судя по датам позади карточек, он играл ими как раз когда ему было четыре. Сам четырёхлетний Трис был нарисован в профиль, - ещё такой курносый, с верхней оттопыренной губой, внимательно и осторожно смотрящий на стрекозу. Стрекозу держал на указательном пальце его отец, он присел на корточки рядом с сыном, и, улыбаясь, смотрел на него. Мать стояла позади Триса, слегка наклоняясь и касаясь одной рукой его плечика, а второй готовясь шутливо эту стрекозу спугнуть. И тоже улыбалась. Родители Тристана, такие молодые, обоим чуть больше двадцати лет, ещё сами казались счастливыми как дети, - от своей любви, от того, что у них был сын, от того, что было так солнечно и эта стрекоза с хрустальными крыльями села на палец.
   Было много солнца, было яркое ощущение лета и тепла. Лёгкая одежда, лёгкая обувь, лёгкий ветерок, погнавший облачко одуванчиков с газона.
   Я поняла -- я нашла... мгновение.
   Это было такое приятное опустошение, что я, подсев к окну мастерской, долго полулежала на подоконнике, смотря в сторону раскидистых клёнов парка. И ни думала ни о чём, только чувствовала, насколько же мне сейчас тоже - легко, тепло и солнечно.
   Потом, когда время подходило к шести часам, я натянула на планшет лист и оставила его высыхать до завтра. Завтра мне предстояло начать долгую и кропотливую работу по воплощению этого мгновения. Настоящему, фотографичному, чёткому как в жизни.
  
   Дома я нашла записку от Триса: "Где ты? Я волнуюсь", но самого его дома не было. Заглянув в холодильник, решила сходить в магазин. Если Тристан не вернётся к моему уходу, то мне тоже придётся объяснять ему всё запиской. К восьми вечера был готов плов, салат из свежих овощей, и маленькие десертные булочки с кремом. Я разошлась так, как на праздник, но праздник этот я отмечала за столом в одиночестве. Где он сам был? Когда спал в конце концов?
   "Я не приготовила ужин, но приготовила завтрак. Меня не теряй - я взяла в агентстве выходные, рисую в мастерской, а ночи провожу у Геле. Завтра надеюсь тебя застать!", - приколов записку к доске объявлений, я, прежде чем уйти, аккуратно вернула оригиналы фотографий в альбом, и снова положила его на шкаф.
  
  

Рубежи

   Мои внутренние часы стали сбиваться с привычного графика, - мне было очень трудно в понедельник с утра включиться в работу с учениками. Но я это сделала - мне стало казаться, что даже в преподавании у меня проснулось вдохновение, я за один урок умудрилась дать информацию трёх уроков, но всё более сжато и больше по существу, - ручки только шуршали от напряжения. Даже самой мне с трудом верилось, что всё складывается как нельзя лучше - и необходимые слова быстро находятся и репродукции в альбомах тоже.
   -- Всё. Что кто не успел записать - списываем у прирождённых стенографистов.
   -- Да, после сегодняшнего, леди Гретт, самой за мольберт духу не хватит сесть...
   -- Почему?
   -- Да, это здорово, -- поддержала другая девушка, -- просто у нас после просмотра таких картин, ну... как бы это...
   -- Опускается всё!
   -- Подождите уходить. Объясните, я не понимаю, что вы имеете ввиду?
   -- Они такие все великие, все те художники, что вы в "ахр" рассказываете. Картины у них крутые, куча всяких смыслов там... глубоких, философских, за жизнь. А я как на свои рисунки посмотрю...
   -- Да, я тоже, как на твои посмотрю, так...
   -- Слушай, хватит прикалываться. Скажешь, нет что ли?
   -- А то. Полный класс классиков, -- один насмешливо стал тыкать пальцем наугад, -- вот будущий Моркуа, вот Патесс, а вон та круче самого Альберта Кита картины пишет!
   -- Что о них говорить, даже на местных художников посмотришь, - начинаешь думать, зачем вообще кисточку в руки взяла.
   -- Да это сейчас, а потом мы будем круче всех. Вот поступим, выучимся и утрем нос...
   -- Так, ребята... -- я прервала начавшуюся дискуссию, потому что мне всё стало понятно. -- Что-то вы не туда зашли. Творчество это не спорт, не игра и не книга рекордов. Зачем вам это нужно?
   -- Да вы что, а как же не сравнивать? Как же не превзойти? Так и роста не будет.
   -- Никто не говорит, что не нужно самосовершенствоваться, но... не ради этого.
   -- Результат всегда должен быть. Зачем же тогда писать картину, например, если в результате не повесить её в каком-нибудь выставочном зале, чтобы её видели зрители, оценили критики, были написаны отзывы, кто-нибудь её купил...
   -- Если вы будете писать за этим, то вы будете заниматься чёрт знает чем, но только не творчеством.
   -- А какая разница? Тоже творчество.
   Я насмешливо развела руками:
   -- Большая разница. Творить, как любить - это отдача самого себя, это наслаждение процессом создания, когда до тебя не было, а после тебя - стало. И то, что ты создал - всегда в дальнейшем живёт самостоятельно. Неужели можно создавать только ради одобрения критики и продажи? Неужели можно создавать, чтобы переплюнуть в мастерстве другого художника? Послушайте...
   Из пачки пастельных листов я взяла верхний, тёмно-синего цвета, расстелила его на столе, открыла коробку с пастелью.
   -- Вот, - вам что-то хочется выразить, -- я быстро сделала разными мелками несколько широких разводов, -- вы не сможете жить без этого выражения. И в этот момент вам по-настоящему наплевать, кто рисует круче вас, и кто добился большего признания как художник. Это не работа на оценку, не работа на продажу, не ради первого места на конкурсе...
   Ещё заштриховав несколько необходимых пятен, я быстро нарисовала несколькими линиями фигуру человека и потом, положив на лист всю руку - от ладони до локтя, резко провела вниз. Часть пастели смазалась, и через секунду я подняла перед своими учениками рисунок, на котором сквозь пелену густого дождя был виден силуэт девушки. Она стояла на берегу, подняв к дождю руки и запрокинув от радости голову. И озеро, и деревья, и грозовые тучи - всё еле-еле читалось за стеной ливня. Потоки воды.
   -- Эта работа не великое творение. Ей не бывать на выставках, не заслуживать критики, не войти в альбомы, не... не... не... но она моя работа, понимаете? Как ваша работа - ваша. Как ваше любое творение - ваше творение. Кто знает, может, этому произведению, как только оно будет создано - суждено собрать все лавры на земле и увековечить ваше имя. Кто знает? Совершенствуйтесь, учитесь, ищите себя самих, свой стиль, свой жанр, свою технику, если хотите этого. Вдохновляйтесь чужими работами, а не затухайте, сравнивая и соперничая. В искусстве, как и в любви - главное искренность, а мастерство придет позднее. И придет само!
   -- Но учебные работы нужно делать по заданию...
   -- А вы смотрите дальше. Это же всего лишь шаг. Осилить светотень в натюрморте с яблоками - это шаг к тому, чтобы потом карандаш беспрекословно слушался вас, следуя творческой мысли. Мгновенно!
   -- А вступительные?
   -- Вы поступите. Это тоже всего лишь шаг. Если кто-то пришёл сюда не потому, что так хотят родители, не потому, что этот университет ближе к дому, или потому, что здесь не нужно сдавать химию, или по инерции после пяти лет хождения в ненавистную художественную школу... те, кто пришёл сюда по настоящему желанию стать настоящим художником, - посмотрите в будущее. Да через десять лет вы поймете, что невозможно ни "стать", ни "настоящим" - вы и есть художники. Вы и были, и будете художники, - всегда. А образование лишь ступенька, лишь шаг в продолжение роста, который начался с рождения.
   -- Звучит здорово.
   -- Кто слушал тот услышал. А теперь уходите на перемену, а то нам влетит за задержку как в прошлый раз.
   Класс опустел. Я сама с удивлением воззрилась на рисунок. Ничего себе, как я выдала за три минуты такое!
   Спустившись вниз, к вахте, я позвонила родителям и сказала, что сегодня заехать к ним не получится - дел много. Геле и так была предупреждена, да и надоела я ей порядком, так что я свободно располагая временем до полудня, начала рисовать подарок Тристану.
   Тонкими, едва заметными линиями, я перенесла рисунок с эскиза на планшет и стала рисовать точками. Мне хотелось, чтобы в рисунке, как и в настоящих фотографиях, присутствовала именно та фотографичность, - ведь если приглядеться к снимкам, то они состояли из точек. Без цвета, только градации серого. Точки. Точки. Тысячи точек.
  
   Дома Тристана я опять не нашла. Записки не было. Мы постоянно с ним теперь не совпадали по времени. С работы он не вернулся ни в два, ни в три, ни в четыре, но я легла спать, совершенно за него не волнуясь.
   Вечером, когда я готовила завтрак, я услышала как пришёл Трис. Что-то непривычное было в звуках его прихода, и тут, уже заволновавшись, я вышла в прихожую. Тристан был немного нетрезв. Попытка разуться неуклюже привела его на стул у телефонной будки, и он, уже не расшнуровывая туфли, стаскивал их, подцепляя носком.
   -- Трис, ты чего?
   Он только повёл рукой в мою сторону.
   -- Ничего.
   Всего два раза оперевшись на стенку по пути, он ушёл на кухню. Помыл руки, там же умылся и вытерся кухонным полотенцем.
   Может, Моника отвергла его ухаживания? Может, его уволили с работы? Да я не помнила ни одного повода, когда бы Трис мог прийти домой нетрезвым. Он недолюбливал крепкие напитки, если и пил, то больше пиво.
   -- Ты голоден?
   -- Наведи мне чаю.
   Он сел за стол, привалившись спиной к стене, и закрыл глаза.
   -- Конечно...
   Чайник кипел недавно, и заварка была свежая. Я навела чашку крепкого и сладкого чая, поставила перед Трисом, но он даже не шевельнулся.
   -- Спишь? -- я наклонилась над ним.
   -- Нет.
   -- Что случилось, Тристан?
   -- Ничего.
   -- Вот твой чай.
   Он открыл глаза, а я отошла к плите варить спагетти.
   -- Ты не подумай ничего плохого, Гретт... не обижайся на меня... -- зря я налила ему такую полную чашку, - он её приподнял и плеснул на стол -- ...мне бывает порой так паршиво. Неизвестно от чего. Просто чувство, что я остался один. Паршивое чувство... я такой идиот, я жду всю жизнь чего-то... даже наш "Сожжённый мост" - это не то. Если бы я знал, чего мне нужно, я бы всё сделал...
   Тристан прервался и, помолчав, продолжил:
   -- Всем нужно, чтобы кто-то сотворил для них чудо. Все люди этого хотят. Каждый в агентстве втайне мечтаем об этом... кроме Нила... А, может, и кроме тебя...
   -- Почему?
   Трис снова сомкнул веки, и слегка шевельнул плечом:
   -- У тебя последнее время такие глаза... сияющие. Ты вырвалась куда-то. Мне кажется, что что-то чудесное в твоей жизни уже свершилось... да? Я так завидую, что мне тяжело на тебя смотреть.
   -- Тебе так кажется, Трис?
   -- Ты про зависть или про чудесное?
   -- Про чудесное.
   -- Да, кажется... уверен. И теперь я остался один.
   Я ничего не ответила. Смотрела в кастрюлю и мешала ещё твердый пучок макаронин, который уже начинал потихоньку плавиться и загибаться на кончиках по ходу движения.
   -- Что со мной не так, Гретт? Почему я чувствую, что иду не по той дороге, хотя всё кажется нормальным? Почему у меня чувство, что я заблудился? Почему ты, мой самый близкий на всей земле человек, со мной, а я один? Почему я работаю в Здании, восстанавливаю мосты, соединяю людей, а сказки нет? Почему я восхищаюсь прекрасной женщиной, а из сердца не уходит пустота? Почему мне так плохо, когда, куда ни кинь, - всё хорошо?
   Когда Трис замолчал, я на него посмотрела. Он сидел с закрытыми глазами, прислонившись к кухонной стене и спиной и затылком. Он словно устремил лицо к чему-то высокому и далёкому, нездешнему, в поисках ответа на все эти свои "почему". И меня качнуло. Как горячим резким приливом от сердца - поцеловать его подставленные пространству губы. Сделать один шаг, обхватить его голову ладонями и поцеловать.
   Но меня только качнуло. Я спохватилась, не сделав этого шага, и весь этот внезапный порыв, не найдя воплощения, ударил мне в лицо и я почувствовала, как покраснела. Стало горячо и шее и щекам. Я устыдилась своего желания, и была одновременно раздосадована своей трусостью.
   Нет, я захотела его поцеловать не потому, что он жаловался на своё одиночество, не потому, что был таким потерянным и опустошенным сейчас. Это желание возникло не из чувства жалости, не из протеста его словам, не из доказательства, что его любят и он не одинок, а потому...
   Потому что так совпало. Это во мне шла какая-то борьба между прежней целомудренной любовью к нему и новой любовью с ещё робкими искушениями. Да, Трис был совершенно не в своей роли, как говорится, - начиная с этой позы, с которой он сидел, и заканчивая этой неимоверной усталостью, заковавшей его лицо. Я видела его прежде всяким - и бурно энергичным и изможденным до крайности, но эта усталость была не физической, а душевной. Тристан устал ждать, устал искать, устал надеяться. Так почти умирают, отпуская всё от себя. Но я была уверенна, что завтра Трис будет прежний. Его глаза скажут: "Это была минутная слабость. Теперь я готов ждать и надеяться следующие двадцать лет!".
   Но в эту минуту, именно в эту минуту он предстал передо мной другим. И я, тоже сейчас другая, словно увидела незнакомца, с которым не связывает никакой шлейф принятых когда-то отношений. Мой барьер рухнул, и меня потянуло к нему и к его губам. Но я его не поцеловала.
   -- С тобой всё так, Тристан... -- Сказать ему, что нужно ждать и надеяться дальше, было бы жутко банально, хоть и искренне. -- ...я знаю это лучше тебя самого.
  
   А дальше... да, Тристан уже назавтра привел себя самого в полный порядок. И опять пошло-поехало прежнее наше несовпадение во времени, - когда я дома, его нет, когда он бывает - я отсутствую. Виделись мы только в агентстве, где каждую ночь скучали по настоящей работе, а ни одного посетителя не было. Вельтон и Зарина сходились на том, что это и хорошо - значит, не так много на свете разлучившихся друг с другом, а Пуля и Нил спорили, что таких людей всегда достаточно, а нет их потому, что дорогу найти не могут сюда, к нам. Я не спорила ни о чём. Мне было то грустно, то весело. Иногда я ловила на себе взгляды Нила, как будто что-то понимающие и сочувствующие, но никогда и ни о чём особенном мы с ним не разговаривали. Тристан и он частенько выходили "подышать свежим воздухом" на лестничную площадку, но мне больше не довелось подслушать ни одного их разговора. Да мне и не хотелось. Пуля с Зариной немного отдалились друг от друга, - я несколько ночей подряд не видела, чтобы они вместе просматривали журналы в одном кресле, как раньше, или шушукались втихаря, засев на диване для посетителей. Я даже спросила Вельтона - не поссорились ли они? Но он был уверен, что это время сейчас такое. Последний случай, совершенно не вписывающийся ни в какие ворота, возобновившиеся слухи из разных источников о сносе Здания...
   -- Что-то бродит-колобродит в наших сердцах, -- завернул Вельтон, резюмируя всю свою речь о времени.
   -- И в твоём?
   -- Не-е-ет, -- протянул он, -- я тут один пока держусь, как самый крепкий из всех, -- а вот с вами со всеми что-то не то. Ну, может быть Нил ещё в порядке, только он не попал под общую заразу благодаря своей лёгкой отстранённости от земли. Он здешним воздухом не дышит, он в облаках летает.
   За Тристаном я наблюдала со своего места украдкой, -- он много брал работы на ночь в агентство, наверное, не выдерживал и засыпал на основной работе. Где он спал и сколько - неизвестно, но выглядел он на удивление хорошо: свежий, бледный, словно обданный морозным воздухом, весь пружинистый в движениях, и в то же время грациозно-спокойный. Просто северный воин. Но Трис, Трис... я ли не знала своего Тристана? Я ли не чувствовала, что за этим всем скрывается?
   У него это было открывшееся второе дыхание. После той исповеди на кухне, он сделался ещё сильнее и, казалось, ещё мужественнее. Отринул эмоции, собрался, упорно двинулся к какой-то цели с новым вдохновением, забыв про все свои "почему" как про мальчишеские глупости. Тристан - совершенство. Никогда прежде я не видела его в таком пике привлекательности, царственности, хладнокровности и силы. Уверена, что его идеальная женщина Моника близка к капитуляции, потому что Трис даже среди нас порой посмеивался именно так, как когда-то говорил Нилу: не в голос, а слегка похмыкивая, не свободно и непринуждённо, а с выдержкой, не позволяющей так "вульгарно" выражать эмоции.
   Только это второе дыхание - было из последних сил. Я чувствовала это. Это было нечто отчаянное, как если бы он несколько минут стоял на жизненной дороге, остановившись в сомнениях и страхах, что идёт не туда. А потом, поняв, что и назад не повернуть, и других дорог не видно - ринулся вперёд. Что выбрал, то выбрал, -- говорил его взгляд, -- значит, нужно идти до конца, значит, нужно выложиться до донышка, а не ныть и топтаться на месте. Вперёд! Как в атаку - настоящим героем.
   Вот это всё читалось в Тристане, с какой бы стороны я на него не взглянула.
   Так прошло чуть меньше двух недель. Я пропадала в мастерской, рисуя подарок, Тристан пропадал где-то, скорее всего осуществляя план покорения идеальной женщины. Даже в выходной день мы теперь не виделись абсолютно, - и каждый готовил себе сам, на себя одного и что сочтёт нужным. В воскресенье утром, накануне моего последнего урока в университете, дома раздался звонок.
   В трубке незнакомый мужской голос спросил:
   -- Это Гретт?
   -- Да, здравствуйте.
   -- Как хорошо, что я сразу на вас попал, очень хочу поговорить с вами лично...
   -- А кто это?
   -- Это Сильвестр вас беспокоит, мне принадлежит фирма "Архитект", я непосредственный начальник вашего мужа.
   -- Что случилось? -- моё сердце упало, но я не успела как следует испугаться, как мужчина продолжил:
   -- Ничего страшного, уверяю, звоню, чтобы лично пригласить вас на корпоративный вечер в следующее воскресенье. День рождение фирмы. Тристан один из лучших наших сотрудников, но, к сожалению, не уважает традиции, - два года подряд, с тех пор как у нас работает, он приходит без своей любимой супруги. На этот раз мне бы хотелось, чтобы вы тоже пришли. Это будет прекрасный вечер.
   -- Я?
   -- Да-да.
   -- Вы знаете...
   -- Возражения не принимаются. Если вы не придёте, я больше не доверю Тристану ни одного серьёзного проекта, -- смешок, -- считайте это ультиматумом. Я шучу. У нас сплочённый коллектив, почти семья, всем хотелось бы познакомиться и с вами тоже. Уважьте по-дружески. Решил вот лично пригласить.
   -- Спасибо, я... -- ничего в голову вообще не приходило, я даже не успевала понять - надо мне это или совсем не хочется ехать на корпоратив, что убедительного сказать, чтобы отказ получился вежливым, а в телефоне молчание уже было вопрошающим и нужно было отвечать, -- ...с удовольствием принимаю приглашение. Почту за честь.
   И противно для самой себя хихикнула, показывая неискреннюю признательность и радость. Повесив трубку, я с недоумением воззрилась на своё отражение в зеркале, села на стул:
   -- И что мне теперь делать?
   Буквально тут же, через несколько секунд, раздался поворот ключа и в дверях нашей прихожей появился Трис. Он удивлённо приподнял брови, увидев меня прямо перед собой так сразу.
   -- Отдыхаешь?
   -- Только что звонил твой начальник, настаивая на том, чтобы мы были на корпративе вместе.
   Он слегка дернул губой, закрыл двери и стал разуваться.
   -- Будет скучно. Ты хочешь пойти на этот раз?
   -- Не знаю. А ты хочешь, чтобы я пошла?
   -- Мне всё равно.
   -- Ты сегодня рано.
   Тристан немного замешкался:
   -- Так получилось...
   Внезапно мне в голову стукнул вопрос - на какой стадии его отношения с Моникой? Вдруг они уже любовники? А если это так, - моё сердце кольнуло, - то мне совершено невыносимо будет увидеть свою соперницу на этом вечере. Сейчас эта женщина была всё же немного абстрактной, чуть-чуть несуществующий, и потому это знание о влюблённости Триса было не таким болезненным, каким оно станет, если я увижу воотчую эту королеву.
   -- Три-и-ис? -- вопросительно протянула я, чтобы он услышал меня с кухни, куда ушёл мыть руки, -- а что мне одеть? В смысле как дамы на вечере должны выглядеть?
   -- Платье или костюм, не лишком пышно, но и не слишком строго.
   -- А у меня нет.
   -- Купи.
   Я всё ещё сидела в прихожей, а Трис прошёл к себе в комнату и оставил дверь открытой. Теперь мы разговаривали так.
   -- А если я не дотяну до уровня?
   -- В смысле?
   -- Ты же понимаешь, я не той сферы человек, что твой круг в фирме. Я попроще, красивую одежду носить толком не умею...
   -- Нет там никакого уровня.
   -- Я имею ввиду, - тебе не будет за меня стыдно перед коллегами, если вдруг они разочаруются?
   -- Плевать я хотел на всё, что они думают.
   Судя по звукам, Трис стал перебирать какие-то листы с бумагой и калькой.
   -- А Моника?
   -- М? -- кажется, он не расслышал вопроса.
   -- Моника. Боюсь, что если она меня увидит, на тебя в её глазах падёт тень. Мужчину всегда характеризует та женщина, которую он выбрал, - и если она увидит меня, твою жену, не самую-самую, то это может навредить твоей репутации идеального мужчины.
   Шуршание бумагой затихло. Я ждала его ответа с замиранием. Он наверняка был удивлён, что я знаю имя его пассии, и удивлён вообще этой фразой. Мне так хотелось, чтобы он сказал что-то... успокаивающее для меня. После долгой паузы я, наконец, услышала:
   -- Фирма не приглашает на корпоративные вечера клиентов.
   Я возненавидела Триса мгновенно - лютой ненавистью. Он не возразил мне! А это значит только одно - что он со мной согласился.
   На следующий день, я долго-долго желала своим ученикам удачной сдачи экзаменов, и когда они все улетели из класса, я почувствовала и тут свою опустошённость. Конечно, я не тот учитель, который выпускает своих детей через десять лет, с малых лет ведя каждого по дороге знаний с семи лет и до семнадцати. На моих глазах эти великовозрастные дети не росли, особой привязанности не было, но всё же год... если совсем придираться, то десять месяцев в этой мастерской мы обсуждали великих художников. Я даже усмехнулась. А всё равно было чувство, что это мои ученики, и что они прошли меня как ступеньку, и будут шагать дальше.
   Я прибралась в мастерской с чувством лёгкой горечи, а потом поехала к родителям. Для Гелены, к которой собиралась, как обычно, заглянуть позже, я накупила разных сухофруктов и орехов, а родителей решила угостить целым тортом, как на праздник.
   У родителей было всё как обычно, и это меня порадовало, а вот Геле была более тихая, чем всегда. Она встретила меня у крыльца, молчаливо улыбнулась, с такой же улыбкой приняла пакет с гостинцами. Я шла за ней в дом, не в силах оторвать взгляда от мелькания чёрных пяток, видимо та возилась во дворе и все они были в земле, - с её свежим цветастым платьем это смотрелось великолепно. Она махнула мне рукой в сторону комнаты, а сама осталась в сенях оттирать ноги мокрой тряпкой.
   -- Поставить чайник?
   -- Ни в коем случае.
   Птички зашумели, клетки закачались, и в солнечных лучах из окна заиграли вереницы пуховых пылинок. Как Геле всем этим дышит?
   Старуха стала готовить чай на кухне, кормить птиц, а я ждала на своём месте. Гелена была именно притихшей, но в каком-то задумчивом смысле, в мечтательном. Это ещё больше придавало ей юности. Мне казалось, я вижу перед собой не смертное создание, а фею, только в очень преклонных годах.
   -- О чём задумалась, Гретт?
   -- О том, что ты фея.
   Геле как раз открывала коробку с конфетами, и снова улыбнулась одними своими губами-ниточкой.
   -- Нет, ты задумалась о чём-то другом. В твоих глазах сейчас тоска черепашки, взирающей на полёт воробья. Чего ты хочешь?
   -- Я и сама не знаю.
   -- Что у тебя стряслось, рассказывай.
   Мне было стыдно об этом рассказывать, потому что всё казалось глупым. За ночь в агентстве меня терзали разные мысли и грёзы. И только к утру, проварившись во всём, я поняла, что это именно глупо. Сначала я хотела категорически отказаться идти с Тристаном на вечер, придумывала уважительные отказы, и придумывала, наоборот, неуважительные доводы, чтобы не идти с ним. Потом решила, что всё-таки пойду, и сделаю всё, чтобы все просто обалдели от меня на этом корпоративе, и Трис в том числе, чтобы я произвела неизгладимое впечатление на его коллег, на его начальника. Я думала, что за неделю преображусь, - найду себе платье, изящные лодочки, сменю причёску, сделаю маникюр, подберу тонкие духи и макияж... Отрезвев, я сама долго смеялась над этими планами, и даже удивлялась, как ещё час назад я могла серьёзно думать об этом? Мне стыдно было рассказывать Гелене о таком. Чего я хочу... преобразиться в глазах Триса как женщина? Поднять свою самооценку? Подтянуть свою внешность к тому стандарту элегантности, холёности и безупречности, который ему нравится? Это будет неправдой. Даже если он влюбится в меня такую, это буду не я, - не моя шкура. Чего же я хочу?
   Я не отвечала на вопрос Геле, а она всё смотрела мне в глаза.
   -- О, вселенская печаль... мой тебе совет, Гретт, может, это плохой совет, а не хороший, но всё же говорю - не изменяй себе. Даже если ты в итоге останешься одна-одинешенька во всём мире, как я сейчас, не изменяй себе, как бы тебе ни было страшно, одиноко, больно, стыдно, сомнительно, даже безнадёжно, - никогда не изменяй себе.
   Потом Гелена сделала паузу и как ни в чём ни бывало спросила:
   -- Может тебе надоели конфеты? Давай изюма намою?
  
   Да, старая ведьма всё увидела в корне, без слов. Я хорошо провела у неё пару часов, и на меня снизошло точно такое же затишье, как её собственное. Мне стало спокойно.
   Весь вторник после работы, на которой мне вместо занятий предстояло тратить время на заполнение отчётных бумаг, я ходила по магазинам и просто смотрела. Ища чего-то, не зная чего, доводила продавцов до такой скуки в лице, что они понимали, - уйду ни с чем. Но всё же, под самый занавес моих поисков я нашла себе платье цвета топлёного молока. Оно было льняным, абсолютно однотонным без рисунка, очень простого покроя. Больше всего мне понравилась именно его простота и длинна подола - до щиколоток, и не слишком широкий. Рукавов не было, только лямки и горизонтальный вырез лифа. Платье чётко держало фигуру, а мягкий цвет лишал его излишней строгости. Тем более что при взгляде на этот наряд, у меня тут же возникла мысль, что оно будет идеальным для внезапной моей задумки с украшениями. В том же магазине я купила под него кремовые сандалии, а потом, зашла ещё в один магазин-мастерскую и купила большой кусок кожи, несколько шнурков и пару пробойников. Я была готова творить.

Корпоратив

   Был дождь. Подходя к порогу "Сожжённого моста", я увидела силуэт стоящей неподалеку девушки под зонтом. Мне показалось, что это Зарина, и я её окликнула, - но та испуганно исчезла.
   На лестничных площадках не появлялось больше знакомого кресла, и надписей, говорящих о чём-то, тоже. Чуть больше обычного было разложено на ступенях игрушек и чайников, а сегодня в пролёте между третьим и четвёртым этажом попался чемодан. На месте был только Нил, - первый раз за всё время совпало так, что мы пришли первыми.
   -- Привет, как прошли выходные?
   -- Гуляли с Диной по ночному городу. Трис говорил тебе, - у нас скоро будет помолвка.
   -- Нет, не говорил, -- я, не включая лампы на своём столе, села на столешницу, -- это здорово.
   -- Вы приглашены.
   -- С нас подарок.
   -- Подарок не обязательно, -- Нил последовал моему примеру и сел на свой стол. -- А так гораздо удобнее. Не чувствуешь себя офисным работником.
   -- Ты же Сыщик.
   -- Когда я расследовал последнее дело? Я и не помню.
   В дверь вошёл Вельтон.
   -- А, доброй ночи! Значит, ты дежуришь.
   Он ткнул в меня пальцем, а я недоумённо ахнула:
   -- Сегодня не моя очередь.
   -- Пульхерия наша заболела, она не придёт, и я загадал, что первым, кого я увижу, войдя, заменит её на сегодня.
   -- Нильс тоже здесь.
   -- Ты сидишь ближе к двери.
   Сам Нил нарочито злорадно похохотал и потёр ладони.
   --Да ладно, я, по сути, и не против...
   Через десять минут влетела вихрем Зарина с двумя букетами, а потом, почти ровно к полуночи и Тристан.
   -- Вы видели? Кто-то мокнет в нашем переулке совсем близко от Здания?
   -- Я видела.
   -- Как думаешь, посетитель?
   Наша толпа вся аккуратно сгрудилась к окну и стала выглядывать за штору. Зонт был виден отсюда крошечной точкой, в стороне от фонаря, в тени.
   -- Надо вернуться, пригласить её...
   -- Нет, -- возразил Вельтон, -- хватит беспорядков. Все посетители должны сами войти в Здание, без провожатых, и сами прийти сюда! Я больше не позволю произвола.
   Зонтик, как, заподозрив что-то, - двинулся прочь.
   -- Ушла.
   К обеду дождик не прошёл, и мне не очень хотелось идти в магазин. Это был не тёплый дождь, как будто не летний, и моросящий мелко, но густо, занудно зарядивший на всю ночь. Я записала, кому что купить и подошла к Трису:
   -- Что закажете, мосье?
   -- Хочешь, с тобой схожу?
   -- Хочу.
   И мы пошли в магазин под его зонтом. Погода мне сразу стала казаться чудной, и я смело взяла Триса под руку.
   -- Ты всё ещё не передумала идти на корпоратив?
   -- Нет, а что?
   -- Что-то мне муторно становится, как я подумаю об этом дне.
   Погода тут же вернулась в свое мерзкое состояние, не прожив в чудном и двух минут.
   -- Всё будет хорошо. А почему ты мне не рассказал, что у Нила помолвка?
   -- Прости, забыл... -- и Тристан улыбнулся.
   Я взглянула на него, и поняла, что он не столько вышел со мной в магазин, чтобы составить компанию, сколько воспользовался случаем проветрить голову. Он был задумчив и молчалив.
   На обратном пути мы увидели, что девушка с зонтом опять дежурит у Здания в сторонке. Посетительница колебалась, но, вспомнив навет нашего Архивариуса, мы не стали её звать. Пусть сама. Но в эту ночь в нашем агентстве так никто и не появился, и в следующую... и в следующую...
  
   В пятницу в мою мастерскую заглянули две девушки - мои, теперь бывшие, ученицы. Они только что получили результаты последнего экзамена, и были обе счастливы, что прошли по баллам. Я тоже за них порадовалась и стала расспрашивать - кто ещё из их группы набрал проходной бал, про кого они знают? Не поступили четверо, - и слабым звеном для них оказались экзамены по основным дисциплинам, а не по ахр. Рассказав мне почти в подробностях - как прошла для них эта неделя, и, выплеснув все свои пережитые треволнения, студентки стали собираться уходить, но заметили мою работу.
   -- А, это я делаю пояс из кожи и браслеты, -- я развернула почти готовое изделие, все детали которых были вырезаны, обработаны по краю и украшены выжженным узором. Мне оставалось только сегодня сделать для пояса и браслетов завязки. -- Самое трудное - это вырезать.
   -- Ух ты! А как вы это сделали?
   К моему удивлению девушки никуда не ушли, а, спросив разрешения, тут же засели с обрезками, пытаясь порезать что-то для себя. Я порекомендовала начать с простых форм, и в итоге за три часа они сделали вполне приличные кулоны-подвески. И буквально через десять минут я соглашалась позаниматься с ними прикладным творчеством в то время как сама работаю в мастерской.
   На следующий же день, субботним утром, моя группа пришла почти в полном составе, исключая юношей, и кожи на всех не хватило. Пошли в ход деревянные плашечки, которые остались от дверной разобранной шторы, и глина.
   Это было свободное время, мастерской можно было пользоваться, экзамены прошли, - и я и они чувствовали себя настолько свободно, что я только к середине дня поняла, как быстро и как здорово пролетело время. Девушки галдели, обсуждали, прорисовывали, вылепливали и выжигали. Словно соскучившись по чему-то простому и ручному, без всякой обязаловки, почти с жаждой делать и делать. Меня выкрикивали то с одного конца составленных вместе парт, то с другого. Я даже не нашла времени сесть за своё рисование, благо и пояс и браслеты я успела завершить до субботы. И мне самой было в сто раз интереснее, чем преподавать анализ художественных работ. Да, если быть совсем честной, то и преподаванием это занятие было назвать нельзя. Я уже не следила за дисциплиной, не прерывала отвлекающих разговоров, больше слушала и говорила о вещах, не касающихся искусства. И под конец этого стихийного собрания, я почувствовала, что за один день я, наверное, сблизилась со своими учениками больше, чем за все прошедшие месяцы.
   Мастерскую, конечно, мы засорили хорошо. Но и также дружно убрались. Мои руки были опять пересушены глиной, подушечки пальцев затёрты клеем. Я долго оттирала их щёткой и мылом и сетовала, что никак не куплю тюбик с кремом на работу. И я была счастлива. Это был новый для меня день и новое чувство такого дружного творчества. Мастерской - с большой буквы. Все обещали прийти в понедельник. Чудесный, летний, солнечный понедельник - я стала ждать его с нетерпением, надеясь, что сегодняшняя атмосфера повториться.
  
   -- Замечательно выглядишь, -- Трис вышел из комнаты и взглянул на меня тогда, когда я рассматривала свой наряд в фамильном зеркале.
   -- Браслеты и пояс я сделала сама, -- обернувшись к нему, не удержалась, чтобы не поправить ему безупречно завязанный галстук жестом заправской жены, -- хорошо?
   -- Очень красиво. Такие линии - твой конёк. Ты поэтому каждый день в мастерской задерживалась?
   -- Да, -- соврала я, вспомнив, что гораздо больше уходило времени на подарок, ещё не готовый и на половину.
   -- Ну, что, идём? Ты готов?
   -- А ты готова?
   -- Уже.
   -- Тогда идём.
   Сумки мы с собой не брали. Трис ключ и бумажник сунул во внутренний карман пиджака. Вызванное заранее такси ожидало нас у подъезда уже минут пять.
   Ресторан, который фирма сняла полностью на вечер, находился в центре, как раз рядом с парком. Не очень далеко, но мы решили, что лучше на полчаса дольше поспим, а потом поедем, чем экономить деньги идти пешком. Летом в шесть вечера было ещё очень солнечно, но организм отказывался верить глазам, утверждая, что сейчас глубокая ночь и необходимо спать. Трис выглядел просто отлично, а вот мне пришлось простоять под прохладным душем минут пятнадцать, чтобы выглядеть свежей и отдохнувшей.
   В платье и своих украшениях я чувствовала себя немного неуютно с непривычки. К тому же я подкрасила ресницы и распустила волосы. Рядом с Тристаном в его деловом костюме я смотрелась странно, образом скорее немного фольклорным, для танцев у костра, а не для корпоративного праздника в ресторане. Но, с другой стороны, - художникам можно. И его коллеги, зная род моих занятий, думаю, примут эту экстравагантность с терпением. За то я там буду такая одна.
   Тристан был напряжён. У него отвердело лицо, так сосредоточенно он о чем-то размышлял.
   В ресторане все столики были сдвинуты вместе по три-четыре, и поделены на "островки". Места распределены. Наши с Трисом столик находился совсем недалеко от сцены, где уже играл живую музыку приглашённый квартет. Приятная, спокойная мелодия заполняла просторный зал, не мешая людям вести беседы, разбившись на группки и кочуя, пока не пригласили к столу, по свободной площадке посередине ресторана. Трис наверняка не знал здесь всех. Фирма включала множество отделов, и народу, на первый взгляд, было человек двести если не больше. Мы подошли к маленькой компании и Трис, поздоровавшись, представил нас друг другу. Начальник, с которым я говорила по телефону, оказался видным и энергичным. Степенности в нём было немного, и обрадовался он мне даже как-то чересчур рьяно. Причина выяснилась практически тут же, когда Сильвестр упомянул, что пригласил Монику, и она должна прийти с минуты на минуту.
   -- Ах... Вот и она!
   Мелькнувшая в моей голове догадка сразу стала для меня безоговорочной и не требующей никаких доказательств. Моё приглашение - это стратегически важный ход. Моника появилась, и Сильвестр тут же захватил её внимание, довольно бесцеремонно взяв под руку, и восхищённо забормотал витиеватый комплимент. Для него я должна стать тем балластом, который будет удерживать Тристана сегодня, да и самой Монике неплохо было бы взглянуть на Триса "под конвоем" супруги. Это стало для меня ясно, как день, в те считанные секунды, что Сильвестр вел её от двери в нашу сторону.
   -- Дорогая Моника, Тристана вы, конечно, знаете, но позвольте мне представить Гретт, его жену. Впервые за всё время она оказала нам честь, придя на корпоративный вечер...
   "За всё время..." -- саркастично повторила я в мыслях, и, сказав "очень приятно", протянула ей руку.
   Как ни странно, но этот сюрприз меня нисколько не взволновал. Я с доброжелательной и, как бы ни о чём не знающей, улыбкой смотрела на объект страсти Триса и не чувствовала ни капельки ревности. Моника была не только красива, но и мила. Она казалась моей ровесницей, хотя была старше, казалась строгой и сдержанной, но не холодной. У неё были лучистые, карие и очень выразительные глаза, тёмные волосы, кремовая кожа и тонкая фигура. Взгляд, который она бросила на Триса, на мгновение казался растерянным, но потом она слегка кивнула головой и с улыбкой протянула мне свою ладонь для рукопожатия. Такими прекрасными и холёными руками восхитилась даже я, легко представив себе, как у Тристана замирает сердце от подобного совершенства.
   Сильвестр тут же увел её, завершив все формальности знакомства, и я осталась под впечатлением приёма у знатных особ.
   -- Трис, какая досада, -- я тронула его за локоть, -- он специально это сделал: пригласил меня и её, чтобы тебе навредить.
   -- Не говори глупостей.
   Он увел меня в другую сторону, знакомить дальше с коллегами из своего отдела.
   Когда подали холодные закуски и салаты, и всех пригласили к столам, оказалось, что мы лицом к лицу сидим с Моникой, и нас разделяют всего метров пять. И как она прекрасно видела нашу пару, так и мы видели их с Сильвестром.
   Потом Триса попросил на пару слов какой-то знакомый, и он ушёл. Я и Моника украдкой посматривали друг на друга. Она отвечала на разговор Сильвестра, но я видела, что она невнимательна и даже слегка раздражена его болтливостью.
   Сравнение с ней, которое терзало меня в мыслях прежде, теперь не доставляло мне ни малейшего душевного беспокойства. В ней читалась такая хрупкость и беззащитность, что я чувствовала себя гораздо сильнее. Монику хотелось защищать, как защищают нежный цветок. Нежный, но гордый.
   Тристана давно не было, и я разволновалась. Отправившись его искать, я наткнулась на небольшой, хитро загнутый коридорчик весь в зеркалах. На одном из кресел, расставленных вдоль стены, я и заметила его сидящим и что-то записывающим или зарисовывающим на маленьком листике. Я увидела его в отражении и остановилась, не доходя. Если бы он поднял голову и посмотрел по сторонам, он бы и меня увидел в каком-то из зеркал.
   Как же Трис был серьёзен. Волосы, которые он слегка уложил назад ради вечера, снова падали ему на лицо. Губы он поджал так, что исчезла характерная разница между верхней и нижней. А взгляд упёрся в листок с таким погружением, что сейчас он не заметил бы никого, хоть подойди к нему вплотную. Но я пока не подходила. Я рассматривала его со стороны и не могла не поддаться чувству, заполняющему всё моё сердце.
   Когда говорят, что не могут без человека жить, то это и правда, и нет. Так называют само чувство, но если честно, то без Тристана я жить смогу. Если я буду знать, что отпускаю его от себя в счастье быть с любимой женщиной. Я хочу, чтобы был счастлив он, и не его вина, что причина этого счастья вовсе не я. Это будет и горько, и больно. Чувствуя, что не смогу без него, - понимаю, что смогу. И буду. Ради самого же Тристана. Отпустить нужно с лёгким сердцем, а не взваливать на родного человека жертву своей порушенной жизни, чтобы он до конца дней своих терзался чувством вины за то, что он сделал счастливый выбор, но выбор этот причинил кому-то боль.
   Я смотрела на Тристана, сдерживая в себе слёзы, и прощалась с ним. Потом собралась, проморгалась, завернула в зеркальный коридор и подошла.
   -- Трис...
   Он сказал "М?", и не оторвался от своего занятия.
   -- Трис, -- я заговорческим шёпотом и как можно бодрее произнесла: -- я сейчас подойду к Сильвестру и скажу, что мне нужно срочно уйти. Под благовидным предлогом, конечно. Ты должен обломать ему все его коварные планы, а мое присутствие тебе явно здесь не поможет. Наоборот. Дай мне ключи, я пойду домой, -- я улыбнулась, -- а ты... Ты не отступай от неё!
   Тристан медленно поднял на меня голову. Я улыбнулась ещё шире и протянула руку за ключами, требовательно похлопав сжатыми пальцами по самой ладони.
   -- Времени терять ни к чему!
   Трис смотрел на меня во все глаза, и я совершенно не могла понять, что его взгляд означал. Вероятно, ошеломление.
   -- Ты слышал, что я тебе говорю?
   Но он всё равно молчал. В самом деле, не лезть же к нему в пиджак за ключами самой?
   -- Да очнись же ты. Иди. Она ждёт тебя там как спасителя, а ты здесь за бумажками сидишь... я уйду и ты свободен в действиях.
   Никакой реакции.
   Я опустила глаза в пол, развернулась, и пошла обратно в зал ресторана. Даже без ключа, - пешком я дойду не до дома, а до Здания, и посижу подожду там до половины двенадцатого, пока откроемся. Не страшно. Главное, уйти отсюда поскорее, чтобы не травить себе душу.
   Я нашла Сильвестра уже без Моники не за столом, а у бара, и сразу обратилась с извинениями:
   -- Так вышло, простите, что мне нужно уйти. Мне очень приятно было познакомиться с вами со всеми, но если я сегодня не успею закончить заказ, завтра меня повесят, - я похихикала также противно для себя, как и тогда по телефону.
   -- Как жаль, как жаль... даже получаса не прошло. У нас впереди замечательная программа.
   -- Без меня.
   Лишнего расшаркиваться перед ним было незачем. Осталось только сказать последнее "до свиданья" и быстренько ретироваться.
   -- Гретт забыла уточнить, что мы уходим вместе, -- обе ладони Триса обхватили меня за плечи.
   -- Как же так?
   -- Без неё мне здесь оставаться теперь как-то не к лицу. Приятного вечера.
   -- Тебе не стоило этого делать, -- шепнула я Трису, когда мы стали уходить, -- тебе нужно...
   -- Слушай, что нужно, я и сам решу. Уходим.
   Вот весь этот званный вечер и вышел. Столько о нем думалось, столько к нему всего готовилось, а в результате оба покидаем его, едва придя.
   -- Домой? -- спросила я, видя, как Трис замешкался на ступенях.
   -- В магазин. Я денег взял не много, но на проезд и на что-нибудь перекусить хватит.
   -- Так если не домой, то куда?
   -- Увидишь.
   Он купил хлеба, плавленых сырков и баночку маслин. Потом на остановке мы сели и доехали до конечной, и там пересели на другой автобус, идущий до реки.
   Когда я обнаружила себя, идущей за Тристаном по узкой тропинке к воде, я долго себя уговаривала поверить, что это правда. Очень странная и какая-то бредовая, но правда. За всю дорогу мы ничего не обсуждали.
   Шли наугад, куда тропинка выведет. И вывела она нас на травянистый пологий бережок, где лежали два брёвнышка со старым кострищем между ними, и одним упавшим деревом у самого края воды.
   -- Давай здесь посидим?
   -- Давай... везде же, наверное, так.
   Здесь было посвежее, чем в городе, и, едва мы сели, я почувствовала, что зябну. Без спичек или зажигалки о костре и нечего было думать. Пожевывая всё в том же безмолвии хлеб с сыром, я уже считала, сколько времени займёт обратная дорога, чтобы не дай бог не засидеться здесь, и не застрять без возможности уехать. Хотелось бы прежде заглянуть домой и позавтракать по-человечески перед работой.
   -- А чего мы сюда приехали?
   Робко спросила я, сидя с Трисом на одном бревне и смотря на реку.
   -- А помнишь, ты говорила, что не плохо было бы выбраться на пикник?
   Я едва не поперхнулась.
   -- Это пикник?
   -- А что, плохо? Пусть немного спонтанный...
   Ресторан со всеми его событиями и переживаниями отодвинулся для меня как за стенку, словно это или случилось очень давно, или не происходило вовсе.
   Отказавшись от маслин, я встала, потопталась на месте, решила хоть немного пошевелиться для согрева, и пошла к дереву. Подошва по жёсткой ребристой коре скользила, и поэтому я забралась на ствол босиком, скинув обувь. Стала ходить взад и вперёд, смотря под ноги.
   -- Не упадёшь?
   -- Дерево широкое, -- вяло откликнулась я, думая, что от такого массажа пяток, в другое время и в других условия получила бы даже удовольствие, ходить босиком по коре было приятно. -- Трис, а ты чего вдруг именно сюда решил приехать? Какое-то значимое место?
   -- Нет. Я помню, что сюда автобус едет.
   -- Понятно.
   К зябкости прибавились ещё и комары.
   -- Давай домой, а?
   -- Тебе здесь не нравится?
   -- Нет. Тебе-то хорошо. Ты в туфлях и брюках, а мне в босоножках все ноги крапива покусала. Ты одет теплее, и тебя, кажется, совсем не едят комары...
   Кора под ногой отслоилась, и я вместе с этим куском плюхнулась в воду на четвереньки. Воды было сантиметров на десять. Но илистой и противной. Пальцы увязли в склизком. Платье было испорчено. Жизнь тоже. Поднявшись быстрее, чем подскочил Трис, я хотела было опереться на него, но тут же отдёрнулась. Вся ладонь была грязная и зелёная, он бы испачкался.
   -- И вообще, -- продолжала я свою речь, -- что за блажь? Неужели ты не понимаешь, где сейчас должен быть?
   -- Давай руку, не стой в воде.
   -- Она в грязи. Я сама.
   Я решила, раз уж всё равно по колено вымокла, зайти подальше и ополоснуть ладони, а потом обойти дерево, а не перелазить. Вода была ощутимо холоднее в двух метрах от берега. Ноги так и сводило.
   -- Тебе что, не нужна эта женщина? -- бросила за спину я, рассуждая совершенно спокойно. -- Ты её любишь или нет?
   Из-за его молчания я обернулась. Тристан был то ли разозлённый, то ли раздосадованный, то ли просто скуксился от другого неприятного чувства, но разговор, судя по лицу, ему был очень неприятен.
   -- Прости, мне не стоило... я впервые в жизни влезла в сферу твоих личных отношений с кем-то. Я больше не буду спрашивать тебя ни о чём, Трис. Это грубо вышло всё.
   Меня охватило раскаянье и понимание, что таким вопросами действительно непозволительно копаюсь в его чувствах, которые ему не хотелось обсуждать. Я готова была заплакать.
   -- Мне хотелось, чтобы ты... чтобы тебе... -- я сглотнула комочек, -- чтобы у тебя всё было хорошо...
   Голос предательски задёргался, но слёзы крепко ещё сидели внутри. Руки отмывались плохо, и ноги тоже увязли в иле.
   -- Да, приехать сюда, это как-то... -- он перешагнул дерево, зашлёпал по воде, подходя ко мне.
   -- Зачем? И в обуви!
   Он отмахнулся:
   -- Без разницы. Тебя если силой не вытащишь, сама не пойдёшь, а вода не тёплая. -- На руках он вынес меня обратно. -- Всё, домой, не хватало, чтобы ты ещё простудилась из-за того, что я тебя сюда притащил.
   -- Не настолько холодно, -- виновато возразила я, наблюдая, как он закидывает в пакет еду такими быстрыми движениями, как будто это побег, а не уход. Я обулась. А Трис заставил меня надеть его пиджак.
   Расставание с Трисом мне пока не грозило. По крайней мере, сегодня, и, может быть, завтра. В автобусе мы ехали с таким видом, будто оба выглядели прилично, и никто на нас косо не смотрит. Когда мы добрались до дома, уже темнело, был одиннадцатый час, и на отдых практически не оставалось времени.
   -- Прими ванну, -- скорее скомандовал, чем порекомендовал он, -- в понедельник и обувь и одежду сдадим в чистку. Выходные костюмы нам ведь теперь не скоро понадобятся.
   Я не спорила и набрала ванну. Вода позеленела. Комариные укусы, крапивные ожоги и мелкие царапины защипали так, что захотелось их расчесать с яростью. Стерпев, я отмокала в горячем блаженстве, и всё думала о Трисе.
   Я должна была не заметить этой встречи с Моникой. А ещё раньше - и имени её не упоминать. Не лезть. Не обращать внимания, - так же, как и в предыдущие случаи. Нужно было ждать. Теперь осталось только извиняться.
   Уже в прихожей, когда он открывал дверь, чтобы нам выходить, я дёрнула его за рукав и сказала:
   -- Ты меня простишь?
   -- За что? -- Трис вел себя, как ни в чём не бывало.
   -- Ну, за весь этот... спектакль. Я ещё раз хочу извиниться, -- глаза я уставила в пол, потому что говорить и так было тяжело, а смотреть в глаза при этом просто невозможно, -- за то, что влезла...
   -- Не стоит, Гретт...
   -- Нет, дослушай. Я знаю, мы не вмешиваемся в личную жизнь друг друга, у нас договоренность. И я должна объяснить тебе, почему я всё-таки это сделала, чтобы ты правильно меня понял. Я не хотела тебе навредить, и не хотела, чтобы тебе было неприятно от моих слов или поступков, но так вышло. Мне показалось, что на этот раз у тебя всё по-настоящему серьёзно, ты изменился и это увлечение не похоже на предыдущее. Я стала думать, что близок тот час, когда мы с тобой разведёмся и разъедемся, а это меня... озадачило, напугало, и немного извело тем, что всё так повисло в воздухе - ты и не здесь, и не там. А мне ждать разрыва со дня на день в этой неопределённости так не по душе, что я решила вмешаться. Если всё правда, то лучше сразу сказать. И я прошу меня простить.
   Трис молчал дольше ожидаемого, поэтому я подняла повинную голову и взглянула ему в лицо.
   -- Я изменился, -- произнёс он удивлённо, -- неужели?
   И это всё, что он услышал из моего объяснения? Лицо его выражало какую-то незлую насмешку, он скорее был весел, чем серьёзен, и, видимо, серьёзно отвечать мне не хотел. Уклонился от ответа. Но я продолжала без шуток:
   -- Да, ты последние недели так ушёл в себя, что я и забыла, когда ты открыто улыбался последний раз. Своей сдержанностью ты стал походить на неё, это было заметно, ты как будто самоустранился от всего, что тебя окружает, даже если что-то и делал, то делал, думая о другом. В агентстве ты был с нами, но тебя как будто и не было, ты весь витал где-то, ты больше не был свободен или расслаблен, ты превратился в другого человека, и... разве это не оттого, что теперь вся твоя жизнь сосредоточенна на Монике?
   Тристан ухмыляться перестал. Схмурился, и опять молчал. Мне же нужно было от него услышать что-то конкретное - что или убьёт меня, или подарит надежду.
   -- А как ты узнала её имя?
   Мне захотелось Триса схватить за шею, и душить изо всех сил. Почему он не отвечает на вопрос? Почему он будто пальцем мне в сердце ковыряется, но не хочет поговорить откровенно.
   Я сцепила зубы:
   -- Это несущественно. Я об одном только прошу тебя, как только что-то решишь - скажи мне сразу. Не затягивай.
  
  

Надежда

   У дверей агентства нас ждала девушка. Зарина тоже уже был здесь, опередив нас всего на чуть-чуть, и знакомилась с ней на пороге. Девушку звали Эвелина, она пришла, когда двери ещё были закрыты, и поэтому терпеливо ожидала в сумерках лестничной площадки пока кто-нибудь подойдёт.
   -- Храбрости вам не занимать, -- Зарина легко открыла дверь, снимавшую свою блокаду к двенадцати ночи, -- и вы были уверены, что кто-то придёт?
   -- Да, я видела, что в здание заходят люди, и в окнах наверху, если приглядеться, немного заметен свет.
   -- А, это вы дежурили в переулке в дождливую погоду?
   -- Да, я. Давайте на "ты", хорошо?
   В освещённой комнате все увидели, что это была непросто Эвелина, а Марта Май - исполнительница известных авторских песен, клипы её часто показывали по телевидению, композиции звучали на радио, да и один актёрский опыт съёмок в историческом фильме принёс ей дополнительную известность не так давно. Девушка спокойно улыбнулась, заметив, как мы все трое застыли в удивлении.
   -- Марта Май это псевдоним.
   Зарина, впав в шок больше нашего, вышла из него с внезапным визгом восторга и всплеском рук:
   -- Господи, не может быть! Сама Марта... я все ваши песни... я ваша поклонница! С ума сойти!
   Тристан кашлянул и внушительно произнёс:
   -- Зарина. Пока Вельтона нет, я буду следить за порядком. Эвелина же к нам не просто так пришла.
   -- Да... да... -- Настройщик взяла себя в руки, но всё её лицо продолжало светиться, а руки дрожать от всплеска эмоций.
   Я была спокойнее, но и меня заразило волнительное ощущение того, что я вижу живьём человека, чьи песни тоже слышала, и чьё лицо видела в кино на большом экране. Будто к нам кто-то пришёл из другого мира.
   -- Вы кого-то потеряли?
   Девушка, вскинув голову, пронзила нас таким взглядом, что вся оторопь от её знаменитости прошла.
   -- Да!
   Зарина посадила её на диван, трепетно присела на краешек рядом и сказала:
   -- Расскажите нам всё...
   -- Прошу, на "ты"... в мире так мало людей, которые говорят мне "ты" и называют настоящим именем, что я уже будто и не живу.
   -- Хорошо, хорошо, Эвелина. Нам ты можешь рассказать всё.
  
   Будучи на гастролях прошлой весной, она давала концерт в небольшом городе, и после, как всегда после выступления, в течение получаса раздавала толпе фанатов автографы. Не было ничего особенного, но один парень, протянув тетрадь, на вопрос "Кому подписать?", ответил, что не нужно подписывать. Это стихи, и он дарит их ей. Подарков у Марты Май было всегда много, - цветы, игрушки, украшения. Она дежурно улыбнулась и передала тетрадь охраннику, чтобы освободить руки и продолжать расписываться дальше.
   Каким-то образом этот же парень оказался и около её гостиницы спустя два часа, когда она собиралась садиться в машину, чтобы ехать на вокзал. Охрана метра за три предупредила его подход, и Марта, забыв его лицо напрочь, спросила "Автограф дать?", но он напомнил про стихи и попросил о встрече. Охранники посмеялись, Марта тоже. Наивный мальчик был явно моложе её лет на десять. Чтобы не огорчать поклонника отказом без предлога, она ответила в шутку:
   -- С удовольствием бы, но у меня поезд через полчаса.
   -- Можно я тебя провожу?
   -- Не стоит, -- и села в машину.
   Фанатиков она побаивалась, но этот отчего-то не внушал ей страха. Он не похож был ни на одного из тех преследователей, которые неизбежно появлялись за всю её долгую карьеру и популярность.
   Все цветы Марта оставила персоналу гостиницы, а подарки перебрала в поезде, - что действительно оставить в подарок племяннице, а что отдать в приюты и детские дома. Игрушек всегда было очень много. Тетрадь со стихами ей никто ещё не дарил, и она колебалась между желанием это выбросить, и желанием уделить подарку хоть минуту внимания, ведь она тоже писала стихи, и они же ложились на сочинённую ею музыку. Было кощунственно по отношению к самой поэзии, сразу отбросить стихи. Ожидая от молодого мальчика банальных виршей с притянутыми или массово-глагольными рифмами, она удивилась, едва прочитав первое стихотворение. Оно было хорошим, со смыслом, и сразу с каким-то песенным сложением.
   За дорогу она прочитала всю толстую тетрадь. Не было ни одного, которое бы ей не понравилось. Это был настоящий поэт. И разные стихи поразили её по-разному. Одни - своим далеко не наивным содержанием, жизненной солью, которую можно было вычленять двумя отдельными строчками и превращать в зарифмованные афоризмы. Но целое стихотворение придавало этой соли более полных вкусов, и так подводило к этому смыслу, что когда читались главные строки, то кололи они прямо в сердце. Другие стихи поразили её своим посвящением ей. Порой она читала такое, что ужасалась, - он либо подглядывал в её сны, либо подслушивал мысли, либо был богом и просто знал о ней самое сокровенное.
   -- Ночь в поезде, а я не спала, -- продолжала Эвелина, -- всё, что меня наполняло тогда, это острое сожаление, что наши пути с этим молодым человеком разошлись, едва пересекшись. Но у меня осталось... осталось то, что возвращает и возвращает меня к этому дню... а я ведь толком и лица его не помню, он не примечательный ничем.
   -- Связующая нить.
   -- Я пыталась его искать. Несколько стихов сделала песнями. На концертах и в интервью говорила, что прошу откликнуться этого неизвестного автора...
   -- Да! -- Зарина подскочила, -- я же читала об этом! Ах, извини. Многие подозревали, что это газетная утка ради романтического ореола для репертуара... какой ужас...
   -- Больше года прошло. Никто не отозвался. Я отчаялась, я найти его не могу... Помогите мне!
   -- Всем, чем сможем! А как ты оказалась здесь?
   -- Это мой родной город, здесь отец с матерью живут. Я пока не даю концертов, до августа в отпуске. Ходила-бродила по улицам, и вдруг вывеску вашу увидела. Сердце сразу стукнуло - вот оно. Но зайти всё же долго не решалась. Всё уж как-то... нереально.
   -- Всё реально.
   -- А вдруг он умер? -- со страхом вдруг произнесла девушка, -- меня ещё и это пугает. Что же с ним может быть, если он не откликается?
   -- Да разное.
   -- Он не мог пропустить. Он следит за событиями моей жизни. Мне страшно узнать правду, но желание найти его во что бы то ни стало, сильнее любого страха. Живого или мёртвого. С этой струной в сердце я больше не могу.
   Мне тоже сделалось тревожно.
   И Пуля, и Нил, тихонько появившись, стояли незаметно в стороне, не мешая Настройщику работать.
   -- Нам нужно, чтобы ты пришла завтра, Эвелина. Мы сделаем всё, что сможем сделать, но ничего обещать не будем. Ты должна понять. Если он жив, и связующая нить существует и у него, всё будет хорошо. Завтра ты поработаешь с Реставратором, а потом с Летописцем.
   Я и Пуля по очереди подняли руки как бы представляясь.
   -- Сможешь?
   -- Во сколько быть?
   -- Мы работаем с полуночи до шести.
   Эвелина кивнула и встала с дивана.
   -- Я очень надеюсь на вас.
   Когда девушка ушла, Нил показал пальцем на дверь:
   -- Это же Марта Май? -- спросил он шёпотом.
   -- Да, -- выдохнула Зарина с почтением.
   -- Моя Дина узнает - умрёт от восторга. Мы осенью на её концерт собираемся... я начало истории прослушал.
   Зарина быстро пересказала, едва сдерживая слёзы:
   -- Какие же песни - его? Уму непостижимо, если нам удастся восстановить мост, это будет такое счастье для меня. Я! Я тоже поспособствую этому! Я и Марта Май, немыслимо...
   Судя по тому, что наша Настройщик и после ухода своего кумира продолжает бурлить эмоциями - кумир был неподдельный. Поначалу я заподозрила, что она всё это нарочно. Эвелина привыкла к узнаваемости и восхищению, и как же не обнаружить очередного поклонника даже в агентстве "Сожженного моста"? Но Зарина в этот раз действовала от самого сердца, без тактики настроить и раскрыть посетителя.
   Улучив до обеда минутку, я подсела к ней на подоконник кресла и тихо спросила:
   -- Тебе, правда, так нравятся её песни?
   -- Очень.
   -- А говорила-то... значит, есть то, что любишь именно ты. Что по душе тебе не потому что это же слушает твоя мама или лучшая подруга, а потому, что это - твоё.
   Зарина хлопнула ресницами.
   -- Чуть пристальней посмотришь, и найдёшь, -- лукаво продолжила я, -- в каждой мелочи найдёшь только своё.
  
   Тристан сходил за обедом на который я заказала себе разных фруктов, а себе он купил молока и чёрного хлеба. Я с завистью смотрела как он ест и безумно хотела отломить ломоть и хлебнуть из кружки.
   -- Меняю одно яблоко и два мандарина на треть булки и половину молока, -- я подошла к его столу со своим обедом.
   -- Неси кружку и садись сюда. Давно ты у меня ничего не клянчила, -- ответил Трис и улыбнулся по-старому беззаботно.
   Неужто он внял моим словам, и больше не будет ходить такой загруженный?
   Позавтракать мы не успели, и вся булка хлеба исчезла вмиг. Трис достал из пакета вторую и ещё ряженки.
   -- Это я уже домой купил, но раз мы вдвоём насели, давай наедимся.
   Ничего вкуснее не ела. Эти замудрённые холодные закуски на вчерашнем корпоративе, и уж тем более плавленые сырки на пикнике, ничто в сравнении с этим обедом. Трис жевал, играя желваками, и запивал так вкусно, что мой кусок казался мне вдвойне слаще, от того, что я ела то же, что и он.
   -- М... а как же ты домой купил? Тебе что, на работу не нужно?
   -- У меня два отгула вначале недели. Это всё долг висит за прошлый отпуск, так я на начало месяца попросил.
   Как обед закончился, Нил увёл Триса на разговор, как обычно на лестничную площадку за дверь. А я стала размышлять о приходе Эвелины, и завтрашней работе с ней. Пошла в каморку, проверила - достаточно ли материалов. Слова о том опасении, что её поэта нет в живых, снова всплыли в памяти. Здесь столько слёз пролилось в память о былом, воскресшем на бумаге, и не хватало ещё слёз скорби по тем, кто не воскресает. Что с ней будет, когда увидит его лицо? И что с ней будет, если всё вдруг так сложится, что в будущем она не увидит его никогда?
   Тристан заглянул ко мне и, увидев, что я ничем не занята, вошёл и закрыл за собой дверь.
   -- Нил зовёт сегодня вечером... в смысле завтра перед работой сходить в одно кафе отметить их с Диной помолвку. Всех звать не хочет, только нас, - пара на пару. Согласна?
   -- Согласна конечно.
   Мысленно я переспросила: пара на пару?
   -- Гретт, меня к ужину не будет, у меня дела, так что готовь только на себя, хорошо? Я часам к пяти буду.
   -- Ладно. А во сколько встреча?
   -- Заводи на восемь.
  
  

Секрет

   Занятия в мастерской прошли бурно. Подтянулись и мальчишки. Я опять не заметила, как пролетело время. Потом час потратила на работу над подарком, и, убравшись, отправилась к родителям и Гелене. Старой ведьмы отчего-то не оказалось дома, и я встревожилась, потому что она знала, что я должна была прийти к этому часу. Постучалась к соседям - не случилось ли чего?
   -- Да нет. Приехали тут за ней на дорогой машине, -- отвечала мне пожилая женщина из дома напротив, -- с таким букетами гвоздик, что только в обеих руках удержать. И она укатила. Старушка, а туда же.
   И у неё дела. Вернувшись домой, я обнаружила в ванной пакет. Совсем из головы вылетело, что дежурная неделя моя - и прачечная, и мусор, и уборка. Вздохнув, что опять уходить из дома, дополнила пакет своим испачканным платьем, взяла семейные деньги и пошла в прачечную, благо она была за три дома всего.
   Приёмщица всё взяла, выдала мне квитанцию, салфетку и ручку.
   -- В кармане костюма было.
   На одной стороне салфетки нарисован от руки чертежик окна и карниза со всеми размерами, а на другой написано: "Уведи меня с этого вечера. Насовсем".
   От Моники? И "насовсем" это что значит? Я не знаю, что бы я подумала, если бы не тот факт, что Трис ушёл "с этого вечера" со мной, и вплоть до шести утра после мы были вместе. Неужели сейчас он поехал оправдываться и находить объяснения? Исправлять промахи?
   Салфетку я решила не выбрасывать из-за рисунка на обратной стороне. Это могло быть по-настоящему важным. Положу ему на стол, может, подумает, что сам выложил, а не я нашла.
   "Пара на пару" - стрельнуло у меня. Это слова Нила?
  
   Да, это были слова Нила. В кафе, в котором я ни разу не была, и столики такие - только для двух человек. Нам их составили, сервировали, подали меню.
   Дина с трудом узнавалась. Вся сияющая, изменившая вместе с цветом волос и причёску. Теперь у неё была короткая стрижка, и, освобождённые из хвостика волосы, смотрелись лёгкими, как ковыль. Мелкость черт не бросалась в глаза, наоборот, что-то в её лице обрело гармонию, и Дина излучала обаяние. Голос и смех покорял сразу.
   Первый час за едой и общением пролетел быстро, - Дина рассказывала как её Нильс сделал ей предложение, как она уговорила его восстановить отношения с родителями, чтобы снова была семья, и как всё хорошо получилось. Мы в один голос их поздравляли и поднимали бокалы с лёгким белым вином. Но потом Дина спросила:
   -- А вы? Как у вас всё сложилось?
   Я немного замешкалась, но Трис подхватил вопрос:
   -- У нас всё очень просто. В один какой-то день я сказал "А почему бы нам не пожениться? И жить вместе", а Гретт кивнула - "А почему бы и нет?"
   -- А свадьба какая у вас была? Вы где отмечали? Мне теперь все детали интересны, я в хлопотах.
   -- Мы только расписались в загсе. И посидели в нашем кафе вдвоём.
   -- Как? А платье? А букет? А гости?
   -- У нас даже колец нет, -- я покрутила в воздухе пустым безымянным пальцем.
   Дина была ошеломлена и разочарована. Она не сказала ничего, но это было написано у неё на лице. Нил смотрел виновато. Вероятно, это она была инициатором встречи, но только Дина не знала, что наши отношения не вписываются в рамки обычного брака. Нил же не мог ей рассказать секрет, поведанный Трисом.
   -- За то необычно. Мы стараемся быть большими оригиналами, да, Трис?
   -- У нас ещё и денег тогда особо не было на все торжества.
   -- Точно.
   -- Не откажите нам, -- спросил Нил, -- будете свидетелями?
   -- Конечно! - мы ответили хором.
   Посидели мы хорошо и на работу шли вместе, делая небольшой крюк, чтобы проводить Дину до дома. Трис и Нил шли впереди, а мы с Диной позади чуть отставая. Они разговаривали о чем-то своём, а Дина долго и искренне говорила о своём счастье, и благодарности всем нам, что спасли её жизнь. Она думала, что мы с Тристаном также счастливы, потому делилась со мной откровенно, как бы делилась одна взаимно влюблённая другой взаимно влюблённой. Я узнала, что с ней творилось в первые дни, - она была в состоянии шока и отупления. Эмоционально она уже была истощена, а свалившееся счастье совсем спалило дотла оставшееся. Нил был с ней, но все часы проходили в тумане и в полубессознательном состоянии. Дина даже думал, что она всё-таки умерла. Первое время она долго не могла привыкнуть к тому, что видит его воплоти, и часто-часто касалась его руки или плеча, чтобы проверить его реальность. Дина шептала мне даже о том, как она выглядывала, познавала и любовалась всеми теми мелочами, о которых не знала прежде -- какая у него походка, как он сидит, лежит, держит вилку или ручку, на что он улыбается, а на что смеётся, какова его улыбка, как он хмурится или злится: как он бреется, как расчёсывает волосы, как одевается; как засыпает, как просыпается, как дремлет...
   Прощаясь у подъезда, Нил обнял и поцеловал её, - крепко и долго. Мы с Трисом пошли вперёд неспеша, из вежливости не став дожидаться Нила. Догонит. Мне хотелось, чтобы Трис приобнял меня за плечо, как мы частенько прежде ходили, но он шёл рядом, и опять его взгляд был направлен в никуда, и сам он погрузился в свои мысли. Он резко сник, хотя ещё минуту назад они бурно с Нилом вспоминали студенческие годы, и смеялись. Как только Нил нас нагнал, Трис снова словно включился, - вынырнул из раздумий и шутливо стал предлагать дурацкие и экстремальные виды бракосочетаний.
  
   Марта Май не плакала, - она сосредоточенно вглядывалась в черты лица того парня при свете настенного бра в моей каморке.
   -- Это он. Он...
   Моя работы была закончена. На этот раз рисунки были не совсем для меня привычные - рука выбирала только синие пастельные карандаши, и чётким вырисовывалось только то, что касалось его, а окружение и даже близко стоящие другие люди не читались в деталях - только контуры и размытые массы, так же с пейзажем и прочим. Эвелина, словно читая мои мысли, произнесла:
   -- Да, вот так мне всё и запоминается, - везде одинаковые концертные залы, гостиницы, поезда, автобусы, автомобили, люди - толпа, где все лица сливаются в одну безликую маску восторга и аплодисментов... всё как на карусели, - тебя мчит, а пространство от скорости и повторения смазывает вокруг тебя всё, и не успеваешь даже взглядом ухватить что-то, не то чтобы остановить.
   -- А почему синее?
   -- Не знаю. Может быть потому, что мне холодно в этой жизни?
   Эвелина ушла, с уточнением, что сможет прийти только через ночь. Я показала рисунки всем, а Вельтону, который вернулся после маленького отпуска, в который уходил из-за нездоровья жены, Зарина с неугасаемым жаром пересказывала историю новой посетительницы. Вельтон сказал, что у него хорошее предчувствие по поводу этого дела.
   Конечно, до этого мы все справились у него о том, здорова ли теперь его супруга, и он ответил, что это было отравление, но теперь всё хорошо. По голосу - не врал, но я позже, уже ближе к концу рабочего дня подошла к его крейсерскому столу и села на один из рядом стоящих стульев.
   Давно уже Архивариус не травил никаких историй, и, возможно, это неспроста, а из-за жены, у которой не отравление, а что-то серьёзнее и что началось не три дня назад. Три дня назад её увезли на скорой, и Вельтон звонил Трису из больницы на работу, что не придёт в ближайшие дни.
   -- Всё хорошо?
   -- Да, -- он деловито перелистнул бумажку в каком-то взятом из шкафа деле, и посмотрел на меня исподлобья, -- а что?
   -- Я беспокоюсь. Если мы как-то можем помочь, ты же знаешь, что мы всё сделаем... ты не забывай, что на нас ты можешь всегда положиться.
   -- Послушай, -- он опёрся на локти, -- я со всем справлюсь, не переживай. А настроения у меня нет потому что много нервничал. Эта моя дурёха, оказывается, ещё с месяц назад купила какие-то таблетки для похудания, и пила по секрету, потому что ей взбрело в голову, что она слишком располнела, но признаться в этом мне не признавалась. У неё со здоровьем всё хуже и хуже, я себе места не находил, перетрусил, а она, - убил бы на месте, - будто и не замечает ничего, даже обмороки стали случаться, а она всё равно эту гадость принимала. Вы, бабы, дуры! -- Вельтон сказал это негромко, но с выражением, и показал мне кулак, сердясь, видимо, на весь наш род, -- взять бы, да выколотить эту дурь по-хорошему... надумываете вечно там, где нет ничего, накручиваете на пустом месте... а я что, хоть раз ей говорил, что она толстая?
   Тихое возмущение Вельтона меня тронуло до глубины души, но и заставило улыбнуться.
   -- Я ей говорю, что люблю её, и буду любить в любом весе, в любом возрасте, какой угодно. А она лежит под капельницей и плачет. Сама признаёт, что дура, а только вот теперь печень лечить и пищеварительную систему восстанавливать... все нервы извёл, хорошо, что хоть вовремя дознался про эти таблетки...
   Вельтон замолчал, выдохнул облегчённо, а потом вдруг, глядя на меня, рявкнул:
   -- А чего ты тут выпытываешь? Иди за свой стол и не приставай с разговорами!
   Это он, видимо, от смущения, что так вдруг всё и выложил, хотя я о подробностях не расспрашивала.
   Пусть Вельтон и говорил мне когда-то, что у него жена типичная и большой любви не было, но ведь на самом деле - вот его любовь. Самая настоящая.
  
   Эвелина не появилась через ночь. Мы заволновались, но Зарина высказала надежду, что это не она передумал, а какие-то обстоятельства вынудили её не прийти. Нужно только ждать.
   Мы и ждали. Новых посетителей не было. Наступил уже июль, и до нашей с Трисом годовщины оставалось чуть меньше двух недель, а мой рисунок так и не был готов. Я распустила всех учеников на долгожданные каникулы, раздав много из закупленного материала на руки, и с самого утра часов до пяти вечера пропадала в мастерской. Трису только писала записки с извинениями, что в очередной раз не могу приготовить ужин, но обязывалась брать на себя ответственность за половину завтраков. Появлялась я дома только к шести, голова гудела, глаза были словно в перце, и я заваливалась спать на своё кресло, не расстилая постели. Никогда не получалось встать вовремя - на звонок будильника я разлепляла веки, понимала, что даже головы поднять не могу, и загадывала себе всего десять минуточек... Трис сам готовил все завтраки и будил меня только за сорок минут до выхода, - умыться, поесть, собраться. Ночью в агентстве у меня открывалось второе дыхание, и я была разговорчивой и веселой. Правда Зарина всё равно отметила, что вид у меня не важный, и "взгляд горящий" по её словам. Пуля пыталась дознаться, по секрету утащив меня в свою каморку, что происходит. Я ей честно сказала:
   -- Горю! Сердце горит, жизнь горит! Умираю!
   -- Как?!
   -- Да не в прямом смысле... в смысле...
   На меня накатывали всё чаще и чаще такие состояния, что хотелось орать и вопить обо всём, что происходит у меня внутри. Мне хотелось кричать во весь голос, когда я подходила к раскрытому окну мастерской и смотрела на летний город с высоты всех этажей. Хотелось кричать, когда я неслась по лестнице домой, или по проезду - к родителям. И сейчас нахлынуло тоже самое, когда так и вырывались восклицания: Я люблю его! Люблю!
   Но Пуля не та, кому стоит узнать об этом первой, и я смолчала.
   -- В смысле вдохновения.
   -- Творишь?
   -- Рисую, да.
   -- Да ладно врать, -- Пульхерия скептически улыбнулась, -- тут дело не в рисовании.
   Я чуть не ответила, что ей не понять, но вовремя осеклась, вспомнив о её мечте писать. Это было бы не правильно с моей стороны. В ответ я пожала плечами.
  
  

Ключ

   Эта ночь была перед выходными, я ушла за обедом, а когда вернулась, удивилась, что Триса за столом не оказалось.
   -- Он в твою каморку ушёл, в тишине посидеть, -- ответил мне Нил на немое недоумение.
   Такого раньше никогда не случалось. Мы обедали под монотонный рассказ Вельтона о всяких больничных нравах, на которые он насмотрелся, пока ухаживал за женой, и портил нам аппетит некоторыми деталями повествования, но делал вид, что не замечает этого. Вскоре и моё внимание рассеялось, я перестала слушать, переключившись мыслями к тому, почему же Трис спрятался? Последние дни он то "включался", то "выключался", - в зависимости от того, что от него требовали обстоятельства. Тристан был закрыт, а я не решалась ни о чём его спрашивать, боясь, что всё это из-за Моники. Салфетку я подложила ему на стол в его комнату, вечером же того дня, нашла и её, и ещё какой-то номер телефона в мусорном ведре. Подписи не было, но я была уверенна, что это номер Моники. Неужели Тристан так убивался из-за разрыва? Я же была счастлива... и несчастлива оттого что не могла ничем ему помочь. Даже поговорить об этом. Я ждала его возрождения.
   Прошёл час, полтора, а он всё не появлялся, и, не выдержав, я тихонько заглянула за дверь. Вдруг, он просто заснул там?
   Но Трис не спал, он чутко повернул голову, и увидел, что я подглядываю.
   --Заходи, не стесняйся, это же твоя каморка.
   -- Ты так и не пообедал.
   -- Потом.
   Он сидел на пуфике для посетителей, вытянув ноги, насколько это было возможно в тесноте, и скрестив руки на груди. Я притворила поплотнее дверь, и села на своё место. Кто знает, - вдруг выйдет разговор?
   Трис настенным бра был освещён также, как и на портрете "идеального мужчины", и почти также выглядел, только глаза закрыты и свет теплый, а не холодный.
   -- Твоя каморка такая маленькая, - кладовка-коридор, и столько вещей.
   -- Да, но здесь хорошо.
   -- И я об этом хотел сказать. Если бы я раньше заметил, что здесь такая тишина, я бы часто тут сидел.
   Действительно, там так тихо разговаривали, что ни одного звука из большой комнаты не доносилось.
   -- Мне уйти?
   -- Нет, -- Трис открыл глаза, -- я тебя и так стал редко видеть. Что ты столько рисуешь в мастерской, ты же уже не берёшь заказы?
   -- Я для себя рисую, разное.
   -- А что?
   -- Что придёт в голову.
   -- Ты же раньше так не рисовала.
   -- А теперь рисую.
   -- Что изменилось? -- И в голосе Триса я уловила что-то, обеспокоившее меня. Несколько секунд я подбирала в мыслях объяснения, но не нашла более верного ответа:
   -- Я изменилась.
   И мы с Трисом надолго замолчали. Чтобы немного развеяться, взялась за альбомный лист.
   -- Хочешь, нарисую тебе что-нибудь? Что скажешь.
   -- Нарисуй. Вот что в голову придёт, то и рисуй.
   Я улыбнулась. Мы наедине, и Трис будет видеть, как я колдую над листами. Простыми карандашами я стала быстро выводить линии опор моста, и его своды. Нафантазирую специально для него красивый мост через реку, - каменный, крепкий, как символ того, что нас связывает. Изредка поглядывая на Триса, видела, что он следит за моими руками, хотя сам рисунок из-за наклона альбома ему было не разобрать. Потом вдруг я заметила, что он смотрит на меня, в лицо, и смутилась. Моля только о том, чтобы не краснеть слишком густо, я больше не поднимала глаз от рисунка и смущалась так, будто Тристан никогда в жизни на меня прежде не смотрел. А ведь между нами за прошедшие годы было столько разных взглядов, что всех их видов не перечесть, и пристальных тоже. Однако на этот раз во мне наша дружба переплавилась в иное чувство, и всё теперь стало иным.
   Внезапно дрогнули пальцы, и штрих стал жёстче и ярче, перекрывая мягкие линии полунарисованного моста. Я попала под власть, но моими руками рисовал не Тристан, а всё же я сама, только не по своей мысли, а будто бы по чужой. Я сама водила карандашом, но какой рисунок получится, не знала, - будто бы наложила лист на гравюрную поверхность, и наносила графит, а изображение по частям проявлялось. Это был портрет Тристана. Сначала глаза - его и не его, с таким взглядом, который немыслимо было бы описать, - только видеть.
   Осторожно я взглянула на него. Нет, сейчас он смотрел не так. Это был другой взгляд Триса, который я никогда прежде не видела. В одну секунду он казался ясным и пронзительным, в другую темнел, какая-то морщинка выдавала боль, а какая-то жёсткость, в одно мгновение мне казалось, что я рисую взгляд холодный и непримиримый ни с чем, а в другое - взгляд мягкий и грустный. И в тоже время ни она линия не сходила со своего места, не исчезала и не появлялась сама по себе, чтобы хоть как-то объяснить эти противоречия.
   Дальше - волосы, лоб, скулы, нос, губы... верить в то, что я видела, было практически невозможно, - это снова был Трис и не Трис, Тристан не сегодняшний, а совсем юный, лет пятнадцати. Все черты мягче, глаза и губы больше, тоньше шея, короче волосы, скулы узкие... Такие взрослые глаза на таком мальчишеском лице! Он смотрел с листа так, словно перед его взором были оружейные дула, а сам он стоял у стенки, и вот оно всё собрано в один последний миг, - и страх, и тоска по чему-то, и нежность, и злость, и решимость, и стойкость, и грусть, и прощание, и сожаление, и любовь, и неумирающая надежда, и вера в настоящее... чудо.
   Карандаш остановился, и я выпрямилась из сгорбленного положения.
   -- Всё? Покажи, что нарисовала.
   Прижав альбом к груди, я замотала головой и зажмурилась.
   -- Можешь не говорить, что у тебя не очень хорошо получилось, я всё равно хочу посмотреть.
   -- Нет.
   -- Да что там?
   Голос Триса даже дрогнул в удивлённом смешке. Я открыла глаза, и усмешка его исчезла. Теперь мне гораздо легче было смотреть на него такого, привычного и настоящего, чем на этот портрет, силы которого моё сердце не выдерживало.
   Лицо Тристана выражало недоумение и интерес, а я стала понимать, что узнаю о нём неизвестное. Привычным и настоящим он был недолго, потому что теперь я стала его "видеть"...
   Трис не страдал по Монике, он и не думал о ней, и не вспоминал. Его подтачивало сомнение. Он устал от борьбы, которую начал много лет назад, и сейчас опускал руки. Его заполняло неверие в счастье. Неверие в самого себя. Нежная и тонкая струнка дрожала у него в сердце, перетянутая, запутанная, скомканная в клубочек, на которую он злился, которую боялся, и потому коверкал как мог, и затаптывал. Тристан был слаб. Хрупок. Именно к этому дню он дошёл до такого, истратив все свои силы, но не находя источника для их возрождения. Где-то таились слёзы, которые он не мог позволить себе выплакать, потому что мужчины не плачут. Где-то таилась мечта такая безнадёжная, что её было почти не разглядеть, так глубоко он её запрятал. Она причиняла боль несбыточностью. Где-то таился он сам, не разрешая себе быть до конца самим собой в жизни. Столько юного в нём сохранилось. И чем старше он был, тем постыдней ему казалось признаваться в этом даже себе.
   Я вбирала в себя этот поток видения скрытого Триса, и в тоже время замечала, как он менялся в лице. Недоумение сменилось удивлением моему взгляду, потом он протянул руку к рисунку, но я сидела словно статуя, намертво вцепившись в альбом. Он, кажется, понял, что всё не просто, и что-то почувствовал. Подозрительно схмурился, вгляделся в меня.
   Мы оба забыли о волшебстве этой комнаты и о волшебстве этого Здания. В этой каморке, как нигде, было легко понять человека, но только с одной стороны. Меня он не видел, так как я его видела... Тристана осенило, и он вскочил с места.
   -- Что ты нарисовала?! -- Его охватил ужас, и даже при жёлтом свете было заметно, как резко он побледнел. -- Что... ты... отдай мне его немедленно!
   -- Нет.
   -- Гретт, ведь ты не могла нарисовать того о чём я думал... я же не посетитель... Покажи мне его!
   -- Нет.
   -- Гретт!
   Тристан схватился за альбом, а я вся сжалась, пытаясь его удержать и со страхом думая, что он намного сильнее меня, - так и вышло. Он одним рывком отнял его, да так, что рукам стало больно.
   Изображения не было, оно исчезло. Трис вырвал первый лист, второй, перелистнул альбом веером, но увидел, что тот был чист. Но мы оба знали, что рисунок был.
   Тристан поджал губы и, глядя в стену, спросил:
   -- Теперь ты знаешь?
   -- О чём?
   -- Знаешь или нет?!
   -- О чём? -- отчаянно повторила я.
   -- Что ты нарисовала?
   -- Тебя... только твой портрет, хоть ты на нём и не выглядел так, как сейчас.
   -- Ты обманываешь меня.
   -- Я не лгу!
   Он всё ещё был бледный, и от волнения вперемешку со злостью, дышал сквозь зубы. Бросив на меня испытующе долгий взгляд, он развернулся и вышел.
   Наэлектризованность между нами почувствовали с первых же минут, и Вельтон буквально сразу отметил:
   -- Поссорились голубки... но помирятся, -- и продолжал свой рассказ дальше.
  
   В понедельник у Геле мы пили чай на веранде. Дом был старый, многое что требовало ремонта, но вконец прогнивший настил веранды был заменён только-только.
   -- Наконец-то мы сможем пить чай на свежем воздухе, - радовалась она, принося на столик поднос с чашками и заварочным чайником.
   -- У тебя здесь даже мебель новая, -- я похлопала по подлокотнику плетёного кресла, -- откуда такое богатство?
   -- Я же старая ведьма, наколдовала. Конфеты или зефир?
   -- И то и другое. Геле, ну, ты же не можешь на самом деле быть ведьмой. Чем ты занимаешься? И чем ты занималась раньше, до пенсии?
   -- До пенсии! -- хмыкнула та, и, не ответив, скрылась в доме. -- Я не признаю пенсии!
   Даже отсюда было слышно, как шумят птицы в комнате. Пока чайник закипал, она их кормила. Я же дышала звонкой тишиной. Звуков было много, но это были звуки спокойствия. Так хорошо было и в городе среди ночи.
   Геле явно не хотела говорить о себе. Она, напевая весёлую песенку, вернулась со сладостями, потом, уже насвистывая, с чайником, и стала заваривать чай с сухими земляничными ягодами.
   -- Гелена, я хотела спросить тебя кое-что о Тристане.
   -- Что?
   -- Я недавно поняла, что в нём есть что-то хрупкое, слабое, наивное, одним словом такое, что как-то у меня не вязалось...
   -- Он хоть у тебя и идеальный мужчина, как ты однажды высказалась о нём, но не гранит же. Живой человек.
   -- Я хочу его понять.
   -- Только что сказала "недавно поняла".
   -- До конца понять.
   -- До конца никого понять невозможно, даже себя.
   -- Как объяснить некоторые противоречия?
   -- Ничего объяснять не нужно.
   -- У меня голова кругом...
   -- Это твои проблемы.
   -- Геле!
   -- А что ты хочешь услышать? -- Старуха взмахнула рукой так, словно в пальцах держала дирижёрскую палочку. -- Он такой и растакой? Это да, а это нет?
   -- Тристана мучает что-то.
   -- Сам разберётся.
   -- Я не могу так.
   -- Почему?
   -- Потому что он мой Тристан.
   -- А ты его Гретт.
   Я, насколько смогла без раскрытия тайн, пересказала Геле о том, что почувствовала в Трисе. О его усталости, о его надежде. И случай в каморке перевела в случай о якобы увиденном дневнике на столе, который и не собиралась читать, но Трис испугался, что я успела заметить и прочесть то, о чём он думал.
   -- Что он может от меня скрывать, Геле? Ума не приложу. Что?
   --Правду, конечно, что же ещё скрывают.
   -- Какую?
   -- Спроси у него. Говорят же: "не звени ключами от тайн", а он прозвенел, теперь сам виноват.
   -- Геле, а он не мог, ну, вроде как я, чем-то вроде семечка быть... А вдруг он сейчас переходит из одного состояния в другое?
   -- Он не семечко, милая... поговори с ним откровенно. Ты ведь тоже, получается, скрываешь от него то, о чём думаешь.
   --Это нет... не сейчас.
   Всё, что происходило с Трисом, могло быть из-за предстоящего сноса Здания. Не будет агентства, а Трис отдал ему тринадцать лет жизни. Это и было, есть, дело его жизни. Это ли не крах всего? Объясняется просто. И очевидно.
   Мне не захотелось возвращаться домой, и я поехала в мастерскую, чтобы порисовать. Голова была варёная от недосыпания, но я стала привыкать. И желание взяться за краски или пастель пересиливало усталость.
   Отчего-то мне захотелось нарисовать звёздное небо, глубокое, сияющее космосом, с тонким, но ярким полумесяцем среди перистых облаков. И всю эту громаду мироздания отобразить над полем колышущейся от ветра травы. Больше часа я работала так вдохновенно, что не заметила этого времени, и отвлеклась только потому, что руки были настолько затёрты индиговой пастелью, что пачкали мелки и мешали. Нужно было сполоснуть руки, и я, встав из-за мольберта, не дошла до раковины мастерской, как натолкнулась на Триса. Он вошёл бесшумно и наверняка какое-то время стоял у меня за спиной незамеченным. Я вздрогнула не столько от неожиданности, сколько от испуга, что могла сейчас работать над его подарком, и он бы всё видел!
   -- Что ты здесь делаешь? Зачем ты пришёл?
   Не знаю, как прозвучал этот вопрос, наверное, слишком грубо, - по лицу Триса было заметно, что он не ждал подобной вспышки. Я же не могла ему объяснить, что не сдержала злости за внезапное вторжение именно из-за той работы, которая могла бы быть на мольберте сейчас, в этот момент, но по счастливой случайности всё обошлось.
   -- Ты и правда рисуешь, -- я почувствовала, как Трис выдержал непринуждённость своего тона. -- Я позвонил с работы тебе на вахту, узнал, что ты здесь и решил приехать поговорить.
   -- О чём?
   -- О том, что случилось ночью. Я вижу, ты злишься на меня?
   -- Да нет, -- я расслабила лицо, и моя сердитость ушла, -- просто не хотела, чтобы ты видел мои незаконченные вещи, и я же не знала, что ты тут стоишь и смотришь, это не честно... ты должен был предупредить, что приедешь. Или постучаться хотя бы.
   -- Наше негласное соглашение за последнее время слегка размылось, и я забыл, что нужно было предупреждать.
   -- В каком смысле?
   -- В смысле, что мы раньше не спрашивали друг друга - кто где был, зачем и куда пропадал. Не вмешивались в личную жизнь. Не задавали лишних вопросов. Теперь как-то не так.
   Смутившись, я скрестила руки, забыв, что они грязные и испачкала рукава своей летней светлой рубашки. Положение только усугубилось.
   -- Так о чём ты хотел поговорить? Думаешь, я соврала тебе, о том, что нарисовала в каморке?
   -- Нет, я верю. Верю. Я пришёл извиниться. Не хочу ссориться.
   -- Впервые в жизни, -- я улыбнулась, а Трис протянул мне руку для рукопожатия. И тоже улыбнулся.
   Но я, не ответив на этот жест, обогнула его и пошла к раковине. Я знала, как он не любил неухоженные и грязные руки, мне не хотелось портить рукопожатие его брезгливостью. Пусть уж лучше так.
   -- Пойдём домой.
   Мой Тристан, мой милый родной Тристан. Я вела себя с ним совершенно не так, как мне хотелось. Я совершала поступки, противоречащие моим истинным желаниям, и всё из-за страха, что правда моя раскроется. Я была уверена, что Трис не таким представлял наше с ним примирение, и сейчас, пока мы шли домой, был грустен. Я не знала, что мне сказать, чтобы исправить это, пока по пути не попался видеопрокат и я не предложила взять посмотреть какой-нибудь фильм, как в раньше. Трис охотно согласился и я стала надеяться, что именно это убедило его окончательно, что между нами нет и не было никаких обид и непониманий. Фильм долго выбирать не пришлось - взяли исторический, этот жанр нравился нам одинаково сильно.
  
  

Проспали

   Эвелина появилась в эту ночь. Она извинилась за задержку и за то, что не могла предупредить. К ним приехали дальние родственники, прознав, что она сейчас у родителей, и выбраться из дома после двенадцати никакой возможности не было. Ей не хотелось расспросов, не хотелось никаких подозрительных теней на своей репутации в глазах семьи, и потому она смогла прийти только сейчас.
   С Пулей она уже поработала, и, прежде чем уйти, попросила меня проводить её немного. Я удивилась, но, быстро поменявшись с Зариной обеденным дежурством, взяла список, пакет и сказала, что как раз заодно дойду до круглосуточного магазина. Марта Май была печальна, но спокойна. Рукопись Летописца не сильно её взволновала. Она сказала сразу, без предисловий, как только мы вышли в переулок:
   -- У меня путь одиночки, я всегда это знала. Я всегда думала, что это так. Трудно найти близких тебе по духу людей, кто бы разделял твой взгляд на мир и дышал с тобой одним воздухом. Я с детства сама по себе. Сочиняла стихи, потом музыку, потом стала петь. Даже те, кто сейчас в моей группе аккомпанирует мне, не смотря на схожесть нашего общего дела, не близки мне. Даже не друзья. Состав группы так часто менялся... Родителей я люблю, но они люди совершенно другого склада. Подруги и друзья из певческой среды есть, но они больше так называются, чем соответствуют этому. Мы все одиночки. Мужчины у меня тоже были, но всем, как выясняется, нужно что-то своё, абсолютно не то, что нужно мне. А этот мальчик... его стихи. Он из моего мира. Мы дышим с ним одним воздухом. Я знаю это. Мы с одной планеты. Мы родственные души.
   Она, остановившись, повернулась ко мне и положила руку на моё плечо:
   -- Найди его. Даже если его нет в живых, я хочу пойти на его могилу и поцеловать землю в благодарность за то, что хоть на несколько секунд я была с ним рядом. Почти рядом, и за то, что он подарил мне эти стихи. Даже если его нет в живых, мне уже будет хорошо от того, что этот человек, моя родственная душа, существовал и знал меня. Я не одинока. Я уже никогда не буду одинока.
   -- Не надо так говорить, -- я поёжилась, -- не надо говорить так, будто ты уже уверена в его смерти.
   -- Я тебя прошу. Тебя лично - найди его.
   -- Почему меня?
   Эвелина задумалась.
   -- Не знаю. Ты художник. Ты творческий человек, и должна понять меня лучше, чем другие в твоём агентстве. Нам, с нашим непростым внутренним миром, трудно найти того, с кем по пути во всём. У тебя есть такой человек?
   Я засомневалась, конечно, на счёт своего непростого внутреннего мира, но с последним согласилась и ответила.
   -- Есть. Но... по связующей ниточке ищет наш Сыщик Нил, и у него тоже есть своя родственная душа, которую нелегко было встретить и не разлучаться. Тебе не нужно просить меня лично, ему ты тоже можешь довериться.
   -- А я прошу тебя, -- тихо, но настойчиво повторила девушка. -- Очень прошу.
   Отчего-то я вспомнила Виолу с её куколкой, и то, как она взяла с меня обещание найти её. И я сказала:
   -- Обещаю.
   -- Я приду к вам ещё, через два дня.
   И Эвелина ушла в ночь.
  
   С утра я поехала в основное здание университета сдать все свои отчёты, журналы и с чистой душой уйти в отпуск. Потом поехала в мастерскую, чтобы порисовать подарок. Работы было ещё много, а оставалось всего семь дней до нашей годовщины. Я не предупредила Триса, что могу задержаться, но чувствовала по тому, как пошла работа, что не могу заставить себя уйти в двенадцать. Да, я была измотана уже несколько дней, мучалась от постоянного недосыпа, от сбоя внутренних часов, но мне так хотелось дорисовать вовремя, что я работала наполовину на отчаянном вдохновении и наполовину на вдохновенном отчаянии. В час я всё же ушла, заперев мастерскую.
   К трём часам на ужин у меня был готов овощной суп, и Трис вовремя вернулся с работы, чтобы попробовать его горячим. Я заметила, что он тоже был не самым бодрым. У него был серый цвет лица, будто он давно не дышал кислородом, и усталые жесты. Вчера в мастерскую он и то пришёл более жизнерадостным.
   -- Что-то случилось?
   Он равнодушно покачал головой, съел всю тарелку, выпил едва ли не залпом горячий чай, и сказал:
   -- Если я сегодня не высплюсь, то на работе наделаю косяков.
   Помыл посуду и ушёл, сказав "спокойной ночи", а всё ещё сидела над своим супом, который получился таким безвкусным и пресным, что даже Тристан своим зрелищным аппетитом не помог мне одолеть порцию. Я отодвинула тарелку в сторону, не стала пить чая и тоже решила идти спать.
   Мне казалось, что как только я лягу, то сразу отключусь. Голова гудела, а в глазах, когда я их закрывала, стояли точки, - сотни точек разной плотности и жирности. Они сливались в пятна, создававшие рисунок, и я думала, что как раз эти псевдогаллюцинации провалят меня в бредовый сон. Но будильник тикал, а я ворочалась и злилась, что именно эти какие-то мелкие звуки не дают мне заснуть. Шумела ещё и улица, и из-за плотных штор всё-таки просачивался свет. И голуби ворковали на крыше слишком отчётливо, и кресло бугристое, и под покрывалом слишком зябко не смотря на лето.
   Мозг был настолько переутомлён и лихорадочно возбуждён, что я безнадёжно открыла свои болезненные глаза и уставилась в потолок. Потом я услышала, как из своей комнаты вышел Трис. Прислушавшись ещё, я различила его шаги на кухню, потом лёгкую возню в прихожей и аккуратное, медленное, без лишнего шума открывание двери. Тристан куда-то сбегал среди ночи. Посмотрев на свой будильник, убедилась ещё точнее - шесть вечера. Видимо, у него тоже бессонница.
   Вздохнув, я встала, снова переоделась из своей спальной футболки и шорт в летние штаны и рубашку и босая, как больше свойственно Трису, ушла на кухню сидеть в своей нише окна. Через пятнадцать минут замок снова тихонечко щёлкнул и через несколько мгновений сам Тристан появился в кухонном проёме с большим пакетом в руках.
   -- Не спится? -- и хмуро, и весело спросила я, давая понять, что мы оба собратья по несчастью в этом вопросе.
   -- Я твоим супом не наелся, -- ответил он, и поставил пакет на стол, -- мысли о еде не давали мне спать, я решил сходить в магазин.
   Особого голода я не чувствовала, но вылезла из своего закутка и стала помогать выкладывать продукты. Буженина, помидоры, зелень, свежий белый хлеб, - всё пахло действительно неплохо.
   -- Бутерброды будешь?
   -- Буду!
   -- Тогда свари какао и растопи шоколад, -- и Трис дал мне в руки пакет молока и шоколадку.
   -- Десерт... ты настоящий спаситель.
   -- Гуляем, -- и он откусил прямо от края булки большой кусок хлеба, -- дальше всё будет цивилизовано, обещаю.
   Я стояла у плиты, помешивая то молоко, то шоколад на водяной бане, а Трис за столом нарезал мясо, хлеб и помидоры. Слюнки потекли, ощущение недосыпа смягчилось, а когда запахло шоколадом, то и настроение выправилось. Перебежками от плиты к столу, я, не дожидаясь самих бутербродов, таскала из под ножа то одно, то другое, тем более что и сам Тристан поступал точно также, - отправлял себе в рот каждый четвертый ломтик. Цивилизовано, как он обещал, не получалось. Даже тарелки доставать не пришлось, - пока суть да дело, мы ели стихийно, и прикончили больше половины куска буженины, ничего не оставив от помидоров, хлеба и зелени. Было даже весело, пока Трис, убрав вымытые ножи и доску и достав пару больших кружек для горячего десерта, внезапно не спросил:
   -- А почему ты мне не подала руки?
   Я не сразу поняла, о чём он и вопросительно посмотрела на него, одновременно снимая какао с огня.
   -- В мастерской вчера. Я сказал, что не хочу ссориться, пришёл извиниться и протянул тебе ладонь. Почему ты не подала мне руки?
   Голос Тристана был непринуждённым, он спрашивал как бы "кстати", но по взгляду, который он не сводил с меня, я понимала, что вопрос ему важен.
   -- Потому что руки были испачканы в пастели.
   -- Я серьёзно, почему?
   -- И я серьёзно. Я же знаю, что тебе это не нравится.
   Тристан молчал, решая про себя, верить мне или нет, а я добавила:
   -- Я и так за последние дни работы с учениками себе руки убила, а вчера вдобавок рисовала пастелью, которую всегда растираю пальцами и ладонью. Мне не хотелось подавать тебе свою синюю куриную лапу для рукопожатия, чтобы тебе... ну...
   Мне хотелось сказать "противно не было", но я не стала уточнять.
   -- Ты не шутишь?
   -- Нет.
   -- Из-за такой глупости?
   -- Я придаю этому значение, между прочим.
   Тристан сощурился на меня:
   -- Весь день я не знал, что мне думать, а ты... Я тебе отомщу.
   -- Да? Как?
   -- Не знаю, но обязательно... -- Тристан облегчённо вздохнул. -- Предлагаю в честь нашей бессонницы взять какао и пойти посмотреть кино.
   -- Давай.
   Трис не застилал диван, на нём поверх покрывала лежала только подушка, которую он убрал в шкаф. Журнальный столик с книгой и часами я придвинула вплотную, и, усевшись, вытянула на левый край столешницы ноги. Трис ничего не сказал, но как только поставил кассету, включил ночник и поправил шторы, последовал моему примеру и сел на диван, уложив свои ноги на правый край столика. Две чашки какао, смешанного с растопленным шоколадом стояли посередине и остывали до приемлемой температуры.
   Как же давно такого не было, - полутёмная атмосфера, почти как в кинотеатре, мягкий диван, что-то вкусное на столе и интересное на телеэкране. А главное - Трис рядом. Мы частенько во время просмотров перекидывались репликами и только особо захватывающие фильмы, смотрели молча, обсуждая какие-то вещи уже после.
   Этот фильм был относительно новый, около года назад шедший в кинотеатрах, а теперь выпущенный и на кассетах. Очень красочный, богато костюмированный, с достаточно знаменитыми и талантливыми актёрами в главных ролях. Но, потягивая свой горячий тонизирующий напиток, я понимала, что слишком часто теряла нить повествования, то на мысли отвлекаясь, то на ощущения. Мозг от сытости, тепла и сумерек стал отключаться, накатывал такой долгожданный сон, что я готовилась уже сказать, что не могу больше смотреть и чертовски хочу спать, но всякий раз откладывала эту фразу ещё на пять минут, и ещё на десять, -- в кои то веки мы снова смотрим вместе кино, и хотелось продержаться, досидев до конца...
   ... и просыпалась я очень медленно и нехотя. В первые секунды я думала, что лежу у себя, как обычно, на своём кресле и либо я проспала, либо будильник ещё не звонил. Разлепив глаза, поняла, что сейчас без пяти десять вечера, и за этой первой мыслью вдогонку примчались следующие, - что часы не мои, а электронные, Тристана, и что я не на своём кресле, а на его диване, бок о бок с ним. Ото сна я протрезвела так же быстро, как если бы меня окатили холодной водой. Даже не бок о бок, - я бессовестно спала всё это время, полуобняв его поперёк туловища и положив голову на грудь. Приступ волнения, к счастью, я пережила не пошевелив даже пальцем, ощущая, что Тристан тоже не шевелится и дыхание его было ровным, - он спал.
   В комнате ещё горел ночник, мигали огоньки видеомагнитофона, напоминая о невытащенной кассете, а поверх цифр на электронных часах светился маленький зелёный колокольчик. Тристан, естественно, заводил будильник на десять, как и я.
   В голове у меня проскочило как молния: "Уже через пять минут он зазвонит!". Я опять похолодела, представив, что нужно будет просыпаться вот так, в таком положении, и неловкости не избежать, потому что таких вещей мы в нашей дружбе прежде не допускали. Что было делать? Попытаться дотянуться до кнопки "отмена"? Но если я шевельнусь, Тристан может проснуться и без звонка. И был ли вообще выход из положения, если рано или поздно, но вставать нужно? Ладно бы я лежала с краешку, тихонько бы встала или даже упала на пол. Я же завалилась между ним и спинкой дивана, - правое плечо затекло, прижатое весом, очень хотелось потянуться, но я все свои нервы заставила успокоиться и сосредоточилась на сохранении неподвижности.
   Без трёх минут.
   Без двух минут.
   Я смотрела на циферблат, как на таймер бомбы. Ещё немного и всё взорвётся. У меня горело лицо, я это прекрасно чувствовала, и как же мне не хотелось, чтобы он это видел. Ночник давал слабый свет, но потом мы будем завтракать, собираться на работу, придётся в глаза друг другу смотреть. Почему мне нельзя было уснуть по-другому, даже на таком узком диване это было вполне возможно, - отвернулась бы носом к спинке, затылком ему под руку, и всё бы сейчас было хорошо.
   Одна минута...
   Я обмерла и превратилась в камень, забыв дышать, потому что Тристан чуть шелохнулся, я почувствовала щекой напряжение грудных мышц, и увидела, как его рука приподнялась с края и потянулась к столику медленно и осторожно. Только силой воли я заставила себя ровно вдохнуть и выдохнуть. Тристан вовсе сейчас не спал. Мало того, - он тянулся к кнопке на часах, чтобы предотвратить звонок. Если бы он только мог видеть мои широко распахнутые глаза, следящие за его вытянутой рукой и болеющие всей душой за то, чтобы у него получилось её нажать! Но Трис не подозревал о моём бодрствовании, и потому старался действовать очень медленно, и при том не шевельнуть лишний раз плечом. Самым кончиком указательного он вдавил чёрный цилиндрик в корпус, и со слабым писком колокольчик исчез с экрана. На меня моментально скатилось облегчение, сравнимое как раз с облегчением сапёра, перерезавшего нужный проводок на последних секундах.
   Тристан медленно вернул руку на место, и обездвиженная тишина продолжалась. Только теперь я знала, что он не спал. О чём же он думал? Вероятно, как и я, о том, что лучше оттянуть подальше будущий неловкий момент пробуждения. Или всё потому, что лежать вот так, в полуобъятиях друг друга было слишком приятно. За собой я этого не отрицала, было бы глупо врать самой себе при такой очевидности чувств, - сейчас, когда опасность будильника миновала, я погрузилась в нескромное блаженство от этой телесной близости. Наверняка все, кто искал рай на земле, по-настоящему находили его здесь, - у самого сердца тех, кого любили. Какое же это было счастье - просыпаться в объятиях любимого и засыпать в них. Мой Тристан... что мне нравилось в нём, что не нравилось, - важно ли это вообще? Каждый волосок на его груди - мой, и тоже любимый, а там хоть рубаху на себе рви, хоть в свитера по горло закутывайся, самого главного это не меняло - я бы сейчас многое отдала за возможность шевельнуть рукой, свободно и без стеснения поёжиться, ненароком приласкав его по плечам ладонью, потереться щекой о рубашку. Всё, что могла бы, будь мы с ним настоящей парой, заснувшей вместе. Как же это было прекрасно. Когда бы ни суждено нам было "просыпаться", сейчас - всё было прекрасно.
   Часы отсчитывали свои минуты, и поначалу я думала, что как раз в это время умываюсь, а в это время обычно наблюдаю за тем, как Трис что-то готовит к завтраку... но потом эти мысли ушли и я, по-настоящему расслабившись, снова стала хотеть спать. Не случайно, а вполне осознанно заснуть рядом - вот та награда, которую я неожиданно для себя получила, не совершая никаких подвигов. Мне было всё равно, даже если мы не пойдём на работу. Мне стало всё равно как придётся просыпаться, и выкручиваться из неловкости. Я была счастлива до наглости, и хотела, чтобы так было вечно.
   Второй раз я проснулась спустя час, и, не так быстро вспомнив, где я и с кем я, потому что сразу подняла голову, разлепила глаза и что-то буркнула в продолжение приснившегося разговора с Геле. Проморгалась, глядя на циферблат, и вскочила, как ошпаренная, с выкриком:
   -- Полдвенадцатого!
   Тристан, судя по его поведению, тоже крепко заснул после десяти, потому что что-то мыкнул и вяло повернулся лицом к спинке, неуклюже оставив руку за спиной.
   -- Трис! -- Я включила верхний свет. -- Вставай!
   Он развернулся обратно и стал морщиться от света.
   -- Что?
   -- Вот она бессонница, мы проспали!
   За пятнадцать секунд я почистила зубы, умылась, уступив ему ванную комнату, и, быстро причесавшись у зеркала, стала обуваться. Одежда у нас была мятая, но переодеваться было уже некогда, и мы, торопясь, вышли из дома, едва приведя себя в порядок. Я сердилась и волновалась, надеясь, что это не покажется слишком наигранным. Тристан не переживал по поводу опоздания так как я, он вообще крепко недобрал сон, так что спешил как-то на полуавтомате и по его виду никак нельзя было сказать, что он вообще знал о том, что я проснулась на его диване, а не ворвалась в комнату с криками о времени. Если бы не эта кнопочка будильника, которую он нажал, то я бы вполне обманулась его видом. Быть может, и он прекрасно знал, что сейчас я притворяюсь, будто не заметила, или не придала значения, или слишком быстро забыла, - как спала, его обнимая.
   В любом случае неловкий момент не наступил, был быстро смазан форс-мажорными обстоятельствами и теперь никому ничего не нужно объяснять.
  
  

Перемены

   В агентстве мы появились в начале первого, и Вельтон высказал, что они уже начали беспокоиться. Я опрометчиво призналась, что мы проспали, а Нил тут же со своего места спросил:
   -- Оба?
   -- Естественно, -- с насмешкой ответил ему Трис, -- а ты думал, что мы спим в разных комнатах?
   Кажется, Нил понял, что спросил, и чтобы быстро загладить тему, стал говорить о деле Марты Май. Ему как раз сегодня предстояло искать дверь к тому парнишке. В час ночи он ушёл, и не было его достаточно долго, но когда он вернулся, выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
   -- Я не могу найти двери.
   Подумав ещё раз о смерти, я сникла за столом, не зная, что делать. Потом сказала:
   -- Давай сходим вместе? У меня как-то получилось недавно найти дверь в гостиничный номер, может, теперь я смогу помочь.
   Вместо Нила быстро ответил Трис:
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Потому что нет.
   Я возмущённо уставилась на Вельтона с беззвучным возгласом в глазах: "Ты видишь, кто здесь приказания отдаёт?". Но Вельтон его поддержал:
   -- Да, это не порядок. У нас последнее время всё наперекосяк идёт, и не нужно заниматься не своими вещами. Как давно мы доводили хоть одно дело до конца? Та глухонемая девушка, что к нам приходила, помнишь? И что из этого вышло? Даже ни одной бумажки к делу не пришили, её и в архиве нет. Хватит импровизации, Гретт.
   -- А это здесь при чём? Трис, почему?
   -- У меня нехорошее предчувствие, что ты опять исчезнешь.
   -- Брось...
   -- Ладно, -- Нил не успел даже сесть за свой стол, как развернулся, -- ночь долгая, я ещё пойду поищу.
   Вчера мы с Зариной поменялись дежурствами, поэтому за обедом сегодня ушла она. Пуля скрылась в своей каморке, а через несколько минут позвала на разговор к себе.
   -- Ты чего не в духе? -- Она прикрыла за мной дверь.
   -- Я в духе.
   -- С Тристаном всё ссоришься, хмурая.
   -- Я не ссорилась, я не выспалась просто.
   -- Он что-то прознал про твою любовь?
   -- Чего-чего?
   -- А как же, ты говорила "Горю, сердце горит...".
   -- Дура, я о вдохновении!
   Я покраснела сразу же от стыда, что так несдержанно обозвала её. Пулю я уважала, и она была старше меня, но сама Летописец восприняла эту вспышку иначе:
   -- Да, вижу я, что о вдохновении... Так Трис догадался, что у тебя кто-то есть? Мне ты можешь сказать.
   От этих слов я пришла в ужас, и впилась в Пулю взглядом, не веря, что она действительно так думает обо мне.
   -- Ты с ума сошла? Я ни с кем не встречаюсь, я запоем рисую в своей мастерской, и потому счастлива по уши... тебе этого не понять никогда!
   -- Конечно, -- скептически ответила Пуля, и я видела, что не переубедила её. Она всё равно была в своём уверена. -- Конечно...
   -- Ты ради этого меня позвала?
   -- Я думала, что тебе выговориться нужно, хотела помочь.
   -- Спасибо, не надо.
   Нил вернулся вместе с Зариной. Он всё блуждал по лестничным площадкам, и когда та возвращалась из магазина, решил оставить поиски и подняться вместе с ней. Я была удручена, ведь я дала Эвелине обещание.
   -- Хоть дело-то я могу посмотреть?
   Нил отдал мне папку, и я ещё раз перечитала историю, ещё раз пересмотрела картинки. Как же мне хотелось рвануть и поискать дверь самой.
   -- Зря вы меня взяли. Я ни на что не гожусь. Я хожу там и ничего не вижу. Вельтон, бывали такие случаи раньше?
   -- Бывали. Но это не потому, что у Сыщика нюх пропал, это потому, что Настройщик ошибался.
   -- Что?! -- Вскинулась Зарина. -- Я не ошиблась! Ниточка есть, я уверена.
   -- Тебя обожание поглотило, что ты могла там распознать?
   -- Клевета. У меня-то нюх не пропал, у меня восемь лет опыта за плечами, это Нил у нас новичок, и это он не может найти входа. Не переводи стрелки.
   Зарина на обвинение Вельтона рассердилась не на шутку. Меня это с одной стороны порадовало, потому что я действительно за всё время, что знаю Зарину, не видела у неё этой эмоции. Или она всё же преувеличила, когда говорила, что делает всё и всегда, чтобы всем нравиться и не проявляет подобных чувств, или она менялась, - начиная отстаивать себя.
   У неё на столе стоял букет жёлтых роз. Она выдернула из него бутон, села в своё кресло и уткнулась в цветок носом, не желая больше говорить.
   -- Всё хорошо, Зарина, -- произнёс Трис, -- никаких ошибок нет. Мы найдём нужную комнату, парень обязательно скажет "да" и я выстрою для Эвелины самый красивый мост.
   Конечно, для Настройщика горше всего было слышать обвинение в свой адрес именно из-за того, чьё это дело. Она поклонница Марты, она больше всех нас радела за счастливый исход, скрывая накал своих переживаний. Вельтон примирительно взял яблоко из своего обеда и положил на её стол:
   -- Не сердись. Давайте-ка я вам такую историю расскажу! Это очень старая история, я в те годы как раз был, самым что ни на есть, новичком, а все остальные были старожилами. Не пришёл ещё и Трис в агентство, и никто из вас, естественно, ещё не работал. Каждую из должностей занимали другие люди, о которых мы редко сейчас вспоминаем. Летописцем в те годы был молодой Ив, Реставратором мужчина постарше - Артур, а Настройщиком такая же молодая девушка, как ты, Зарина. Признаюсь, работала она гораздо хуже, и была в агентстве всего год, но не в этом суть. Пришла к нам как-то посетительница, женщина лет тридцати, но ей ни за что нельзя было дать этот возраст. Она выглядела как школьница, или студентка первого курса, и не потому, что сохранила очарование юности, а потому что и стрижка у неё была такая, и одежда, и поведение, словно законсервировалась она несколько лет назад и до сих пор живёт мыслями себя же семнадцатилетней. Она не выросла, такое у меня сложилось впечатление. Это было не так уж и плохо, - ведь если посмотреть с другой стороны, у неё не была утрачена возможность удивляться жизни, и оставалась свежесть восприятия. Так вот, Настройщик наша, а её звали Ника, моментально прочувствовала всё это и заговорила с ней соответствующе, - как девчонка с девчонкой. И посетительницу прорвало на откровения. На одно, на второе, на третье... она рассказала не об одном случае, а о нескольких, и не всё было связано с людьми, но и с какими-то предложениями, возможностями, даже мыслями. Она рассказывала обо всех, с кем могла познакомиться и не познакомилась, обо всех предложениях новой работы, от которых она отказывалась, о возможностях переехать в город её мечты, чтобы жить и работать там, о мечтах получить другую профессию, к которой много лет тянуло, не смотря ни на что... одним словом Ника, да и мы все, быстро поняли, что в агентстве у нас появился не человек, а сплошной ходячий страх любых перемен. Даже тех, к которым со всей горячностью стремилась душа. Эта женщина до сих пор была одинока, до сих пор работала на одном и том же скучном месте, до сих пор жила в старой квартире, до сих пор стриглась и одевалась, как привыкла когда-то, и уверяла, что ничего в жизни менять не хочет, только хочет быть счастливой. Она уверяла, что ей всё нравится в её жизни, но при этом заливалась слезами. А на вопрос "Вы потеряли человека?", отвечала: "Да!", но не могла сказать кого и когда. Сложный был случай...
   Вельтон рассказывал это, прохаживаясь по середине нашего холла, между столами, а мы все сидели и слушали. Когда он прервался на этом и вернулся за свой стол, я испугалась, что история на этом закончилась, но Архивариус вздохнул и покосился на ряды папок с делами.
   -- Можно даже найти это дело сейчас... так вот Ника вдруг сказала, что ниточка есть, она её чувствует. Всё агентство было поражено. Слепому было ясно, что посетительница попала сюда случайно, запутавшись в своих психологических проблемах, отчаявшись от собственного несчастья и жаждущая помощи со стороны. Однако мы понимали, что эту её проблему здесь никто решить не в состоянии. А Ника настаивала на своём, - чувствую, мол, ниточку, и всё тут! Что делать? За что браться, если упущенных людей по историям посетительницы набралось около пятнадцати? Ночь уже кончалась, женщина та ушла давно, а Настройщик всё сидела в раздумьях, окружённая недоверием своих коллег, и вдруг её осеняет: "Кондуктор!". Что? Почему? Какой кондуктор? Такая незначительная история... это случилось тогда, когда посетительница выпустилась из университета и начала работать в одном госучреждении бухгалтером. Её тетя попала в больницу, и родственники по очереди ездили ухаживать за ней. Она ездила дежурить в палате три раза в неделю после работы, не помню уже точно, какие это были дни, но садилась она всегда в одно и то же время на один и тот же маршрут трамвая, который до этой больницы ехал. А кондуктором там был молодой человек, или ровесник ей, или чуть постарше, но она стала замечать, что он её запомнил и частенько смотрел в её сторону с улыбкой, а как-то раз, обилечивая, даже заговорил на отвлечённую тему. Она не поддержала беседы и сделала всё, чтобы показать, как ей не нужно это знакомство. Девушка тогда решила, что хоть он и симпатичный, но ей сейчас не до этого, - работа, забота, - вводить в жизнь какого-то нового человека, напрягаться, находить для него время, менять что-то в распорядке жизни... да и ради кого? Ради того, кто не удосужился получить образование, и пошёл работать в кондукторы трамвая? Я до сих пор помню её слова: "ниже моего уровня". А потом добавляла "хотя, кто знает", и начинала рассказывать о другом случае. Когда женщина пришла снова, Артур, Реставратор, попросил её вспомнить именно это событие. Та удивилась, сказав, что не в этом дело и не в этом счастье, которого она хочет, но Артур настоял, и рисунки появились на свет. Взгляд того парня был далеко не глупым... он был не самым видным, и уж тем более не самым впечатляющим, но в этом ли суть? Летописец написала историю, из которой мы узнали, что как только тётя поправилась, она перестала ездить на этом маршруте, и даже быстро забыла обо всём, но буквально неделю назад так случилось, что ей пришлось сесть на маршрут этого номера, и воспоминания вернулись. Конечно, кондуктор был другой, но именно этот проклятый трамвай заставил её задуматься, что всё в жизни меняется, и только сама её жизнь неизменна, - тосклива, однообразна и полна неслучившегося. Сыщик нашёл его...
   Тут Вельтон опять остановился и завздыхал, довольно наслаждаясь возникшим к нему вниманием и выдерживая интригующую паузу.
   -- Да... этот бунтарь успел далеко забраться. В отличие от посетительницы, он-то как раз не боялся перемен. За порогом двери Здания оказалось тропическое бунгало с элементарными столом и стулом, с гамаком вместо кровати, и кучей походных вещей. Парень, теперь уже крепкий мужчина, путешествовал в своё удовольствие, и работал кем придётся, не задерживаясь надолго нигде. Возможно, это началось давно, и кондуктором он был тоже по необходимости, лишь бы как-то перекантоваться в городе, а потом идти дальше... он посмотрел дело. И... и отказался.
   В комнате все молчали. Я подумала о том, хорошо это или нет, что они не связали свою жизнь друг с другом? Тогда могло получиться, что он бы увлёк её в мир перемен, или, наоборот, - она увлекла бы его в мир постоянства.
   -- Ты меня извини, Зарина, я не хотел тебя обидеть. Ты правильно настаиваешь на своём, если чувствуешь ниточку. Ты молодец. А Нил найдёт дверь не сегодня так завтра, это тоже бывает.
  
   Утром я отправилась сразу в мастерскую и рисовала до потери сознания сначала подарок, а потом морскую бурю на листе, разложенном на весь стол. Я вновь незаметно для себя заснула и очнулась около двух часов, прилипшая к столешнице, испачканная в пастели и грудью и щекой. Умывшись, почистившись щёткой, на сколько это было возможно, я убралась, закрыла двери, и отправилась в магазин. А когда готовила запеканку из стручковой фасоли и оставшейся буженины, поймала себя на мысли, что снова хочу перебраться в сарафан и лёгкие сандалии и походить так, как ходила когда-то в свои двадцать три. Не потому, что я наслушалась от Вельтона историй о том, как женщина застряла в одном возрасте, а потому что подумала о привычках и влияниях, незаметно проникающих в мою жизнь. Быть может, упрёки Геле к моему внешнему виду были справедливы, но причина была не в том, что я боялась быть более привлекательной... мне ведь нравилось носить то, что я носила. Только устроившись преподавателем "ахр" я стала одеваться по-другому. Мне казалось легкомысленным приходить в платье на работу и выглядеть едва ли не так же, как абитуриенты. Нужно было что-то построже. До костюмов не дошло, а вот брюки, блузы, рубашки, свитера, и чёрные штаны стали повседневной одеждой. И всё так незаметно.
   А ведь мне тоже не хотелось баламутить жизнь переменами. Сила привычки коварна тем, что её недооцениваешь. Геле думала, что я превращусь в росток из семечка, а я застыла на десять лет, и даже сейчас не было ничего страшнее, чем взять и изменить привычный уклад... взять и признаться Тристану в том, что чувствую. Всё рухнет, жизнь изменится, мы расстанемся... но даже, если бы кто-то подошёл ко мне сейчас и сказал, что всё будет хорошо - Тристан ответит мне взаимностью, он тоже меня любит, мы будем вместе по-настоящему, - кинулась бы я немедленно на шею Триса, выражая свою любовь? Нет. Этих перемен я отчего-то боялась не меньше, чем перемен в худшую сторону. Нужно было преодолевать свой страх и менять свою жизнь. Делать то, что хочется делать. Нельзя сразу, так постепенно.
   Уменьшив в духовке огонь, я ушла в комнату и стала рыться в шкафу. Новое льняное платье висело на вешалке вместе с поясом и браслетами, после прачечной выглядевшее совсем нарядно, но снова его мне одевать не хотелось. У него теперь был шлейф с воспоминаниями, аура того корпоративного вечера ещё не скоро сойдёт. Я достала своё старое, чуть выцветшее платье, померила, с радостью отметив, что до сих пор помещаюсь в него, и достала старые босоножки. Хорошо бы обновить гардероб, но пока я остановилась на этом, - отгладив все складочки, почистив на обуви ремешки, я решила, что сегодня на работу в агентство пойду так, - а волосы подколю на заколку.
   Тристан к ужину не появился, не появился и к четырём. Я легла спать, надеясь, что ничего не случилось и где-то среди ночи он всё же появится, но и к десяти вечера Триса не было. Я позавтракала ещё раз, как поужинала, и ушла на работу.
   Едва я появилась в дверях, как Вельтон сказал:
   -- Ой-ой, никак за окнами снег!
   -- Ты чего такая нарядная сегодня? -- спросила Зарина.
   -- Я не нарядная, я просто давно так не одевалась. Ты вот всё лето в одних сарафанах, а мне что, нельзя?
   -- Можно, -- ответила на мой весёлый тон Пульхерия, да с такой двусмысленностью, что мне стало не по себе. -- А ты сегодня не с Трисом?
   -- Нет, у него дела, он не из дома.
   Трис не опоздал, появился к полуночи. Варёный от недосыпа, и, увидев моё переодевание, сказал почти точь-в-точь как Зарина:
   -- Ты сегодня нарядная.
   Я лишь улыбнулась.
   Эвелина обещала прийти завтра, а я обещала ей найти её человека. Нил опять ушёл, и опять не смог найти двери, и теперь сидел за своим столом мрачнее тучи, погружённый в листы пулиной рукописи и перечитывая всё снова слово за словом. Когда я собралась за обедом, Тристан поймал меня у выхода за руку и сказал:
   -- Только без жульничества. Дай слово, что не сунешься ни в одну дверь, не будешь ничего искать сама.
   Мне не хотелось давать такого слова, и я ответила:
   -- С чего ты вдруг так распереживался за меня? Тот случай был давно, пора уже забыть, и я уверенна, что подобного не повторится. Никуда я не денусь. Здание не причинит мне вреда.
   -- Здание... Здание, -- мрачно произнёс Трис, и мне почудилось, что что-то он недоговаривает. -- Я бы не зарекался, здесь может случиться всё, что угодно. Дай мне слово, пожалуйста.
   Моё сердце дрогнуло, и я пообещала. Честно спустившись вниз, дойдя магазина, закупив всё, что нужно и возвратясь обратно, я поднималась наверх, лавируя между появившимися на ступеньках телефонами, и не могла не смотреть на двери, выискивая знак. Я бы не стала стучать, но если бы что-то заметила, то могла бы помочь Нилу подсказкой. Ничего не было.
   За то когда я зашла в комнату я моментально почувствовала, что что-то было. Ещё секунду назад, пока не открыла и не вошла, мне казалось, что я слышала оживлённый разговор внутри, а как только повернула ручку, как попадала уже во внезапную тишину. Зарина, Вельтон и Нил смотрели на меня, а Пуля и Трис друг на друга не отрываясь. И молчание. Даже радио не работало, которое мы включили незадолго до обеда.
   -- Что-то случилось? Ты нашёл дверь? Он... он живой? -- спросила я Нила, но тот покачал головой и снова открыл папку. Значит, он никуда не ходил в моё отсутствие. -- Что, Эвелина была?
   -- Нет, -- Зарина забрала у меня пакет и стала доставать еду, -- всё в норме.
   Я почувствовала себя не в своей тарелке и пожалела, что одела сегодня свой гаряд, мне казалось, что что-то происшедшее в моё отсутствие было связано со мной. Неужели из-за одежды? Они меня обсуждали, а теперь делали вид, что заняты своими делами.
   Нил, отложив свой обед, кивнул Трису и тот нехотя вышел вместе с ним на лестничную площадку.
   -- Да что стряслось? Ничего не в норме, я же вижу.
   -- Пуля с Тристаном опять повздорили, -- решил признаться Вельтон, -- припомнились порванные рукописи, и пошло поехало... настроение у всех сейчас натянутое.
   Я посмотрела на Пулю, а та, никак не реагируя на слова о себе, отклеивала все свои стикеры от стола, складывая их в одну стопочку. Сжевав печенья с соком, не дождавшись возвращения Триса и Нила, не дождавшись никакого разговора или даже повторного включения радио, я обеспокоено ёрзала на своём стуле, и было всё равно не уютно. Чтобы хоть как-то отвлечься, я подсела к столу Архивариуса.
   -- Вельтон, а ты знаешь, сколько лет существует "Сожжённый мост"?
   -- Да, уже шестьдесят семь.
   -- А кто и когда были сотрудниками - как-нибудь фиксируется на бумагах, в личных делах, например?
   -- Нет, ничего такого у нас нет, даже правила о вещах нигде не записаны. А зачем тебе?
   -- Любопытно... мне внезапно подумалось, когда я смотрела на твой архив, что здесь, должно быть все случаи с самого открытия агентства, а если ты говоришь, что оно существует почти семьдесят лет, их должно быть гораздо больше.
   -- Здесь за последние двадцать, остальные сложены в твоей каморке.
   -- Да? -- я удивилась, -- Где?
   -- У тебя там полно всякого, скорее всего каким-нибудь хламом завалены.
   -- Я достаточно хорошо знаю свою каморку, нет там ничего!
   Вельтон пожал плечами и выпятил нижнюю губу в знак того, что он этому объяснения не даст. Для уверенности, я даже зашла к себе и стала рыться между старых картин, стопок связанных книг и рулонов разномастных остатков обоев.
   -- В конце каждого года, -- донёсся до меня громкий голос Вельтона, -- я собираю все дела двадцатилетней давности и уношу к тебе, ставлю у стенки за какие-нибудь вещи, чтобы не видно было новым посетителям, кто к тебе на реставрацию ходит, и потом о них и не вспоминаю.
   -- Здесь нет ни одной папки!
   -- Значит, нет. Значит, Здание куда-то девает их. А что, тебе захотелось произвести расследование какого-то старого-старого случая?
   -- Нет, не расследование... мне хотелось посмотреть на рисунки, которые были созданы тогда. В самом начале. Какими они были, - и рисунки, и люди. Если Здание снесут, -- я выглянула в комнату и осталась стоять в проёме двери, -- то мы последние. А что будет с делами? Они будут разбросаны на обломках, и чужие люди, расчищая площадку, будут видеть их, читать? Или, не глядя, снесут в мусор, похоронят на свалке рукописи, рисунки, мосты, - практически чьи-то жизни.
   -- Гретт, не надо, это слишком печально, -- остановила меня Зарина.
   -- Ты до сих пор расстроена из-за той порванной истории, Пуля, а ты не подумала над тем, что скоро вообще всё здесь будет уничтожено. И ведь выносить отсюда папки нельзя... Стоит ли столько времени держать зуб на Тристана в таком случае?
   -- Не стоит, -- неохотно произнесла та, -- но одно дело судьба, а другое дело подобный вандализм...
   -- Хватит, хватит, -- строго сказал Вельтон, поднявшись со своего кресла и уперевшись ладонями в стол, -- темы нет, тема закрыта. Больше никто и никогда не будет об этом вспоминать!
   Тристан вернулся без Нила, объяснив, что тот опять ушёл на поиски. Я уже не знала чему верить, - не соврал ли Вельтон о том, что в моё отсутствие обсуждался старый случай, и не соврал ли Трис, потому что папка с делом Эвелины осталась на столе Сыщика? Что же происходит с самим Тристаном, где он был, если его не было дома, и почему у него такое серое, измученное лицо?
   Я решила, во что бы то ни стало поговорить с ним, когда мы будем идти домой.
   Тристан не соврал, - Нил вернулся через час, и всё в нашем агентстве изменилось из-за его новости. Во-первых, он долго и торжественно взмахивал кулаком, говоря, что не зря его сюда взяли, так как чутьё у него всё же есть, он нашёл нужную дверь. Во-вторых, он нарочно пространно начал рассказ о своих поисках и разговоре, каждый раз повторяя, что это незаурядный случай, и прежде чем мы поняли, в чём дело, он сказал, что никакого моста строить не нужно. Пятнадцать минут пыток, и Нил, наконец, выдал нам всё в подробностях.
   Связующая ниточка была, это правда, но это был не тот необратимый случай, когда бы потребовалось наше вмешательство. Так сложились обстоятельства, и если бы этот юный поэт мог, он бы откликнулся на поиски Эвелины сразу же. Дело в том, что он был ещё моложе, чем думала про него Марта Май, в тот год ему исполнилось только семнадцать, и вся банальная истина заключалась в том, что его призвали на службу. Распределение попало туда, где было всё слишком секретно, чтобы он мог хоть весточку передать в мир. Тем более, он не мог и выехать. Оставалось ждать ещё год, и он признался, что большей муки не испытывал никогда в жизни, - слышать по радио песни на собственные стихи, слышать Марту, просившую откликнуться автора, и не мочь сделать ничего. Абсолютно. Он не мог передать письма даже тем, кто демобилизовывался раньше, а просить на словах он не смел, - это было сугубо личное дело.
   Никакого моста не жгли, просто так всё сложилось. Он есть между ними, крепкий и прочный, а то, что два человека до сих пор не могут связаться друг с другом, - вопрос времени.
   -- И надежды, -- заявила счастливая Зарина, -- бедняжка даже думала, что он умер!
   Мы ждали прихода Эвелины до шести утра, но она так и не появилась. Сама Зарина должна была рассказать ей о результате поиска, и я даже видела, как она тишком принесла с собой в сумке несколько песенных альбомов, наверняка на подпись.
   Мы уже выходили из Здания, как вдруг в конце Вишнёвого переулка увидели силуэт Марты, она бежала, и, увидев нас, замахала руками:
   -- Подождите! Я не могла раньше, я не могла прийти ночью!
   -- Думаю, -- Вельтон хлопнул Зарину по плечу, -- мы тебе не нужны, поболтаете тет-а-тет.
   Все ретировались быстрее, чем Зарина успела что-либо ответить. Мы с Тристаном и Вельтоном немного прошли в одном направлении, Нил и Пуля ушли в другом, и Архивариус вскоре свернул в арку, так как дальше ему с нами было не по пути. Как только мы остались одни, я спросила:
   -- О чём был разговор, когда я ушла за обедом?
   -- Пустяки.
   -- Тристан, не нужно врать, пожалуйста...
   -- Давай отложим это, я должен немного подумать кое над чем. Ты сейчас домой?
   Мне сжало гортань от горечи, и я ответила:
   -- Нет, я в мастерскую.
   -- Ладно, тогда пока.
   -- Пока.
   И Тристан пошёл обратно. Проследив его взглядом, я увидела, как он свернул за следующим домом.
  
  

Откровенность

   В парке я долго сидела у грота со зверем и плакала. Отчего плакала, даже сама не знала, мне было плохо, и это всё, что я могла назвать из причин. В мастерскую сейчас я бы не пошла, мне было не до рисования, я решила поехать к Геле, но потом тоже передумала, - она наверняка ковырнёт мне сердце ещё глубже и не успокоит. К родителям ехать, - будут расспросы о заплаканных глазах. Идти домой, так туда мог вернуться Тристан, потому что сегодня четверг и у него выходной на работе.
   Умывшись в парке у питьевых фонтанчиков, я успела проветриться к тому времени, пока первые бегуны и прохожие стали попадаться мне на пути. Я гуляла по городу. Проходила по оживлённым центральным улицам, сворачивала на более тихие, два раза каталась на трамвае от конечной до конечной, чтобы отдыхали ноги, и когда почувствовала, что слишком голодна для дальнейших прогулок, зашла в магазин и отправилась в мастерскую. Трис не пропадёт, и даже простит мне не приготовленный ужин, так же как я простила ему вчерашний неприготовленный завтрак. Домой мне не хотелось совсем. Хотелось отсидеться одной, и, в крайнем случае, до шести вечера я могла поспать даже и на составленных стульях. Я уже открыла створку дверей, и прохлада большой лестницы дохнула на меня, как услышала голос Триса:
   -- Долго же ты добиралась.
   Он сидел на лавочке невдалеке, и поднялся с места, как только я его заметила.
   -- Ты? И давно ты здесь?
   -- Это не важно, всё равно ты пришла только что. Давай пакет, я помогу тебе донести его наверх.
   -- Он не тяжёлый.
   -- А что там?
   -- Хлеб, паштет и перец. Я хотела перекусить.
   -- То есть дома я бы тебя сегодня вообще не дождался?
   -- Точно. -- Мы зашли внутрь, и я взяла на вахте ключ. -- Что-то срочное?
   -- Решил поговорить.
   -- О чём.
   -- О том, что ты спрашивала сегодня утром.
   -- А, так ты успел обдумать всё, что тебе было нужно?
   Я поднималась по ступенькам, не глядя на него, и продолжала диалог, буднично выполняя все действия, к которым привыкла: открыла мастерскую, положила ключ в бочонок, оставила пакет на столе, раздвинула шторы, открыла окна и ушла к раковине мыть руки. Я избегала смотреть Тристану в лицо, я даже старалась быть к нему спиной или боком, и обходить его долговязую фигуру на приличной дистанции. Мне хотелось, чтобы он не мог подмечать деталей, которые я со своими чувствами сейчас не могла скрыть.
   Стоя у раковины, я бросила за спину:
   -- Чего ты замолчал? Расскажи, что случилось.
   -- Я думаю, это ты уже можешь мне рассказать обо всём.
   -- О чём обо всём?
   -- Гретт, давай поговорим честно.
   -- Давай. Ты первый.
   Я и сама чувствовала, что мои слова звучат слишком жёстко, словно Тристан был виноват передо мной в чем-то непростительном, а я злюсь, оттого что он тут пришёл и хочет разговора. Но объяснить ему сейчас, что мне чертовски пакостно на душе, и на то нет никаких видимых причин, я не могла. У меня ком в горле застывал, я могла лишь бросать рубленые фразы. Получалось всё ещё хуже, чем тогда, когда он приходил в мастерскую первый раз. Трис шёл мне на встречу, и его голос, в отличие от моего, звучал без тени холодности. "Давай поговорим честно" - звучало как "Давай будем такими же откровенными и близкими, как когда-то были", но моё согласие было таким, будто я огрызнулась и захлопнулась.
   Что со мной было не так? Почему?
   -- Хорошо, -- тихо ответил Трис.
   Я, опять же, обходя его по кругу, даже не прервалась, чтобы дать понять, что внимательно слушаю. Стала надевать фартук, а после секундных раздумий, полезла в подсобку и запустила руки в чан с глиной, оторвав от массы приличный кусок. Мне надо было себя чем-то занять, мне нужно было скрыть то, что начали дрожать руки, и, если честно, ни о чём не хотела говорить откровенно сейчас, когда только отошла от утренних слёз. Возможно, моя грубость была моим щитом в эти минуты.
   -- Что ты будешь делать?
   -- Лепить... копилку.
   Я села за стол, придвинула кусок клеёнки и упёрто уставилась на сдавливаемую массу, только по звуку поняв, что Трис, наконец, сдвинулся с места и стал медленно ходить по мастерской, - вдоль окон, вдоль стульев, пока не выбрал себе один и не подсел чуть ближе - на другой конец составленных парт.
   -- Мне всегда казалось, Гретт, что ты видишь мня насквозь. Ты даже угадывала мои чувства быстрее, чем я сам их осознавал. Ты всегда, в первый же день как это случалось, знала всё, даже если я не говорил, что встречал и увлекался кем-то. После смерти отца ты обняла меня и заплакала, хотя я даже самому себе не признавался в том, насколько мне больно. А недавно в каморке, когда ты рисовала, от твоего взгляда мне казалось, что я лишился кожи, костей, всего тела, - осталась только сущность, которую ты видела, как на ладони. Это было ужасно...
   -- Да? -- Я на несколько секунд перестала разминать глину.
   -- Что-то мне всё же хотелось оставить в тайне.
   -- Поверь, ты слишком преувеличиваешь мою чуткость. Я не вижу тебя насквозь.
   -- Пусть. Не насквозь, но видишь. А вот в чём я должен признаться, так это в том, что я тебя не вижу совсем. Я слепой.
   -- Это ты тоже преувеличил.
   -- Я могу заметить перемены, но никогда не смогу объяснить их и понять. Я даже не могу понять, что ты сейчас чувствуешь, когда так говоришь. Столько странных вещей случалось, начиная с апреля или с конца марта, - не помню. Всё было хорошо, но потом что-то произошло, и ты вдруг стала то грустить, то веселиться, то запираться в каморке, после того как реставрировала чьи-то воспоминания, то пропадать и возвращаться босой и промокшей. Ты была то подавленной, то болезненно-возбуждённой. Иногда твой взгляд сиял, будто ты переродилась, а иногда был таким потухшим, будто тебя вот-вот не станет в живых. Ты забросила заказы и вдруг начала рисовать...
   -- Да, а ты наблюдательный...
   -- Я видел шифры и коды, значение которых для меня оставалось неразгаданным. И даже с... с Моникой. Я бы так и не смог понять твоих поступков, если бы хоть это ты мне не объяснила. Только теперь я думаю, что ты не объяснила мне всего до конца.
   -- Чего же?
   Я осмелилась мельком взглянуть на него, выравнивая глиняный шар в ладони и проминая его снова, только делая вид, что я знаю, что делаю и увлечена работой.
   -- Ты хочешь, чтобы мы расстались?
   Этот шар выпал на стол, а меня как ожгло. Теперь наоборот, я уставилась на Триса во все глаза, но не говоря ни слова.
   -- Ты радела за моё счастье и говорила, что ждать разрыва тебе не по душе, только потому, что на самом деле хотела быстрее расстаться. Расстаться так, что бы оба мы были счастливы с кем-то, кого нашли, и не было бы неравновесия, или даже чувства вины... Только сегодня для меня всё встало на свои места, когда я услышал эту ключевую фразу о тебе... Ты кого-то любишь, да, Гретт? У тебя кто-то есть, кого ты скрываешь... но ты не должна бояться, что... мы же когда-то договорились... и если ты хочешь уйти, -- слова Тристану давались всё труднее, -- ты не должна думать обо мне, со мной ничего не будет... Я не обладаю твоей проницательностью, если мне не сказать, то я сам и не догадаюсь. Поэтому, скажи мне всё как есть, сейчас...
   -- Кто?
   -- Кто?
   -- Кто тебе сказал... ключевую фразу?
   -- Пуля. Как раз тогда, когда ты ушла на обед. Она сказала это всем, призналась, что с ней ты однажды была откровенна и... она сделала это из благих побуждений.
   -- Пуля - дура!!! -- Сколько было сил в лёгких, так я и закричала. -- Она полная дура!
   Меня всю трясло, - от гнева, от обиды и от слёз. Я вскочила со своего места, задыхаясь, и захлёбываясь словами:
   -- Это неправда! Если бы хоть кто-то знал, что со мной было... Если бы я могла рассказать! Я уезжала искать куколку Виолы, а нашла её в Здании, я возвращала её, а потом сломался автобус... я поняла, что я ничего не могу создать, что я не художник, я не рисую... а Здание мне открыло дверь в квартиру, из которой меня зашвырнуло в прошлое, в тот автобус, и я всё забывала! Всю нашу жизнь! Геле мне душу препарировала... а этот Филипп хотел вернуть Веронику, мою маму! И если бы у него это получилось, меня бы не стало...
   Слёзы застилали мне всё, и я не видела, когда Трис успел так быстро подойти ко мне. Я только почувствовала, что он меня обнял, крепко прижал, и больше ничего не в состоянии говорить, я завыла, уткнувшись ему лицом в шею и в плечо.
   При нём я плакала второй раз в жизни, но мне было уже плевать на это проявление слабости, потому что остановиться я не могла. Высказанная Пулей полуправда выбила меня из колеи, и то, что сам Трис наговорил здесь - подорвало окончательно.
   -- Успокойся, Гретт, успокойся, расскажи мне всё подробно и по порядку... что с тобой было? -- Голос Тристана звучал взволнованно, я чувствовала движение кадыка, когда он говорил, сглатывая воздух через каждое слово. -- Почему ты раньше не рассказывала? Разве я тебе враг?
   Так сразу мне было не успокоиться, - довольно долго я хлюпала в его воротник, чувствуя, как Трис поглаживает меня по затылку, по лопаткам и повторяет "Всё хорошо". Приступ мой закончился так же внезапно, как и начался, - я испытала огромное облегчение, словно вместе со слезами ушёл комок злых и скрученных нервов, который и мучил меня бессонницей, сомнениями и страхом. И физически я почувствовала слабость, но приятную, будто после долгих трудов, которые наконец-то кончились.
   Я подняла голову, отстранилась от его объятий, их и так было достаточно:
   -- Можно не сейчас? Я не смогу тебе всё сейчас рассказать, там много...
   Тристан же не собирался так легко отпускать, он мягко обхватил мою голову руками, большими пальцами стирая со щёк слёзы, и так близко приблизился, буравя глазами, что мне показалось - сейчас поцелует. По-дружески - в лоб.
   -- Так Пуля соврала?
   -- Я не знаю, зачем она это сделала... из благих побуждений... Я расскажу тебе, Трис, только можно не сейчас?
   -- Когда хочешь. Только расскажи.
   -- Угу, -- я кивнула и высвободилась. -- Но и ты обещай... я, правда, знаю, что тебя что-то гложет. Но ты ошибаешься, если думаешь, что мне всё про тебя известно. Если не сказать, то и не пойму, как ты. Обещаешь?
   -- Хорошо.
   -- Прости, я всего тебя испачкала...
   На светлой рубашке отчётливо выделялись следы глины. Меня спас фартук, а его ничего - и руки, зажатые между нами, обтёрлись почти досуха.
   -- Это не смертельно.
   -- А ещё ты должен мне пообещать, что не будешь приходить в мастерскую.
   -- Почему?
   -- Потому что я рисую для тебя одну вещь, и в прошлый раз ты меня жутко разозлил, появившись без предупреждения. Если ты не дашь мне работать, и испортишь сюрприз, я не прощу тебя никогда.
   -- Обещаю.
   Мне захотелось улыбнуться, но получалось у меня натянуто. Я представляла, как выгляжу, и уже собралась уйти умыться, но он задержал меня за руку и весомо произнёс:
   -- Подожди. Разве я упущу такой случай? Ведь я ещё обещал тебе отомстить... Дай-ка мне вторую ладонь.
   -- Зачем?
   -- Давай.
   Я послушалась, а Трис, вместо ожидаемого рукопожатия, поцеловал мои глиняные пальцы.
   -- Чтобы ты никогда больше не думала таких глупостей как про синюю куриную лапу. У тебя чудесные руки.
   Мне бы провалиться, хоть куда-нибудь! Я ничего не смогла на это сказать, только быстро ушла из мастерской в большую туалетную комнату, сославшись, что там есть зеркало и бумажные полотенца, а мне нужно было тщательно умыться. Это было правдой, но правдой было и то, что находиться с Трисом в одном помещении после последних произнесённых слов, я не могла. На меня опять накатило желание то ли зареветь, то ли заорать, то ли замахать кулаками, не разбираясь до конца - издевается он так надо мной или сказал искренне?
   В зеркале я увидела, что всё моё лицо и шея в красных пятнах. Веки распухли, на щеках мазки глины. Холодная вода убавила красноту, но зареванную припухлость никуда не дела. Я сняла заколку, расчесала пальцами волосы, и снова убрала их в хвост. Отмыла фартук, оставив его сушиться на крючке для сумок, и всё никак не хотела возвращаться, затягивая время. Прошло минут десять или больше, я поднялась наверх и увидела Триса, закрывающего окна мастерской.
   -- Пойдём домой, Гретт. Съедим твой паштет, попьём чаю и хорошенько выспимся перед работой.
   --Да, часов пять всего останется...
   Я уж было подумала, осчастливленная, что пришёл конец волнующим словам и так замечательно обсуждать сон, чай и ужин, как Трис, полушутя предупредил:
   -- Если же у тебя когда-то кто-то появится, учти, что без моего благословления он не получит тебя, а ты не получишь развода.
   -- Ха-ха...
   -- Да, ты права, я шучу. На самом деле я убью его сразу и без вопросов.
   Теперь мы засмеялись с Трисом на пару, а я опять не знала - он продолжает надо мной издеваться или доля искренности есть даже в этом абсурде?
  
   Мне понадобилось два дня, чтобы собраться духом. В субботу утром после агентства, мы пошли домой долгим путём - до парка, потом кварталами добрались до ближайшего рядом с домом круглосуточного магазина, где купили на ужин и завтрак продуктов. Трис предложил устроить второй обед, и даже вызвался сам его приготовить. Лучшего времени для разговора трудно было себе представить.
   Всё это время с позапрошлого дня, Тристан был предупредителен в отношении меня настолько, что мне это не нравилось. Часто мне приходилось ловить на себе вопросительный взгляд, в любые минуты, когда мы оставались одни, и всякий раз я жалела о своей откровенности в мастерской. Но с другой стороны - не жалела, а радовалась, что наконец-то кто-то толкнул меня к краю, дальше которого только признания. Не всё, не сразу, постепенно.
   -- Я как раз тебе всё расскажу, -- я села за стол на кухне, когда он принялся за разбор пакета, -- пока ты будешь готовить.
   Увидев, что Трис весь подался в мою сторону, я быстро задвинула второй стул под столешницу и попросила:
   -- Только не нужно здесь сидеть, жадно смотреть в глаза и ловить каждое слово. Это не бог весть как важно, но мне так будет легче разговаривать, если ты не будешь таким... таким назойливым.
   -- Назойливым? -- Тристан схмурил брови и посмотрел на меня сверху вниз с натуральным снисхождением, мне стало ясно - он правильно понял, о чём я прошу. -- После такого ты от меня и слова сочувствия не услышишь. И это в благодарность за то, что я после ночи работы буду стоять у плиты ради твоего обеда.
   Он продолжил разбирать пакет, что-то оставляя на разделочном столе, а что-то убирая в холодильник.
   -- Правда, Трис, я хочу рассказать тебе не только то, что случилось, но и то, что я должна была рассказать тебе гораздо раньше, но не хотела этого делать, и потому скрывала.
   -- Очень интересно.
   -- Мы обещали друг другу не открывать никому о том, как мы живём, но я не сдержала слова. Вернее, я дала обещание, утаив, что один человек о наших отношениях уже знал. Это Гелена. Мы давно знакомы друг с другом, я всегда и всем с ней делилась, рассказывала не только события, которые случались в моей жизни, но и чувства, которые я при этом испытывала. Не слишком откровенно, но всё же... Я рассказала ей о нашем знакомстве через несколько дней после него, рассказывала о том, какой ты замечательный и как мне с тобой хорошо. И не могла избежать того, чтобы не объяснить при всём при этом, что мы с тобой друзья и ничего более нет. О свадьбе я тоже сказала правду, не могла соврать, она бы почуяла ложь издалека. Это не честно, я знаю, ведь тебе пришлось из-за этого обещания, обманывать отца.
   -- Не из-за этого не кори себя, -- прервал меня Трис, не добавив после не слова.
   Некоторое время я молчала.
   -- Мы с тобой так много разговаривали в самом начале, я думала, что успела выговорить тебе всю свою жизнь, как и ты свою, а оказалось, теперь я это понимаю, что не совсем это так. Я никогда не рассказывала тебе о своей подруге, с которой поссорилась, когда мне было семнадцать. Я к тому времени забыло об этом, считала не важным.
   И дальше я пересказала Трису, как можно короче, о характере той нашей дружбы, чуть подробнее остановившись на своём чувстве "оборотня". О знакомстве с леди Геленой, старой ведьмой, о тех доверительных отношениях, что между нами сложились. Сразу оговорив, что об агентстве она не услышала от меня ни слова, ни разу. Я говорила об учёбе в университете, о том, как и что я рисовала, что сама о себе думала, как о художнике, - и всё это большое предисловие было к тому, чтобы начать свою важную повесть с наброска, сделанного в каморке при посещении Анны.
   Тристан узнал о моей зависти к тем, кто может рисовать от себя и для себя.
   -- А потом был Виктор и Виола со своей куколкой. Мне кажется, что мы с Нилом выпали из времени только потому, что я позволила себе задержаться у неё, мы пили чай, но суть не в этом... она рассказала мне про ту куколку. Ты хорошо помнишь их историю?
   -- Да.
   -- У Виолы муж, дети, и никакой ниточки с керамистом не было, но была с куколкой. В ней заключена её настоящая женщина. Не знаю, получится ли у меня объяснить... это как сама сущность, не вообще как человека, а именно как женщины. Она взяла с меня слово, что я постараюсь найти её. У меня ничего не вышло. Гелена тоже узнала об этой истории, конечно, просто как о знакомой, и стала вести такой разговор, из которого выходило, что подобная... настоящая женщина встречается не в каждой, и я не исключение.
   Говорить о подобном мне было неловко, но пересиливая себя, всё же продолжала:
   -- Так к моему ощущению творческой неполноценности добавилась ещё и эта... А спустя какое-то время я увидела куколку на кресле, у нас в Здании. Я была счастлива. Вдвойне счастлива, потому что как раз до этого Нил нашёл свою Дину, и мне казалось, что весь мир полон чудес. Узнав адрес Виолы из своих же рисунков, я ездила отвозить потерянное, а на обратном пути, когда сломался автобус, попала в грозу. Быть может это не важно, но рассказываю тебе как рассказываю... как у меня получается.
   -- Ничего страшного, Гретт, -- Тристан не обернулся, продолжая нарезать чищеную картошку кубиками.
   Всё, что он делал, получалось у него не как обычно, - заторможено, с паузами. Я понимала, что он внимательно слушает, и, делать что-то параллельно с этим ему плохо удавалось. К счастью, я не видела его лица. Мне не хотелось читать по глазам, о чём он думал в ту или иную часть моего повествования, даже если это будут самые лучшие чувства.
   -- Я жила чужой радостью, но потом на душе опять стало неспокойно. И ещё подкатили такие сомнения... Ты влюбился и улетел в свой мир, а в агентство пришёл дед Филлип, который просил построить обратно сожженный мост, - между ним и моей мамой.
   На этот раз Трис обернулся. Я заметила больше боковым зрением это движение, потому что смотрела в упор не на него, а на выставленную на обеденный стол сахарницу.
   -- Ты помнишь, что всё кончилось отказом, но пока я этого не знала, я думала о многих вещах. О внезапном небытии тоже. И о нас. И тогда ещё я поссорилась с Геле, и она меня прогнала от себя. Пакостное было время. Но я больше о нас хотела сказать, о том, что мне тогда думалось. Мама встретила этого Филиппа за пять лет до встречи с отцом, и если бы они не упустили свой счастливый случай, то не было бы меня, не было бы этого тридцатилетнего брака, в котором мама счастлива, а было бы что-то другое... и она бы жила, даже не подозревая, чего в её будущем не случилось. Естественно, я сравнила их с нами. Я не могла об этом не подумать, - что если ты, к примеру, влюбившись сейчас, после пяти лет нашего знакомства, сожалеешь о том, что когда-то наши пути не разошлись. Быть может я, как Филипп, только помеха твоей реальной счастливой жизни, в которой ты по-настоящему женат на настоящей женщине и, как ни банально, - по-настоящему счастлив.
   Мне так хотелось попросить Триса опять отвернуться, что я замолчала. Он либо понял, что создаёт мне трудности, либо по какой другой причине, вернулся к своему делу, и я услышала щёлканье ножа о доску.
   -- Я забыла упомянуть, - до этого был разговор с Вельтоном. Он заметил, что со мной творится неладное, и стал говорить о том, что все мои душевнее переживания от того, будто я не принимаю своих неполнеценностей, желая быть тем, кем я не являюсь, - художником, женщиной, каким-то значительным человеком в жизни... другого человека. Если стерпеться с положением вещей, то тогда будет и мир в душе и счастье. Мы с Геленой на этой почве и поругались. Я предпринимала все попытки, чтобы смириться, а она стала объяснять мне про шкуры, которые человек носит. По её словам выходило, что я была не в своей шкуре, и вместо того, чтобы бороться и искать, я пыталась прижиться в ней. Она тогда такой яркий пример привела, про волка и куриц... -- я усмехнулась, удивившись сама себе, что до сих пор, не смотря на то, что столько уже сказала, всё ещё держусь довольно спокойно. -- Волк, сидящий в курятнике на насесте, мучается оттого что его тянет в лес и слюнки текут на мясо, одновременно пытающийся принять в себе то, что он никудышная курица, - у которой ни перьев, ни крыльев, ни цыплят... Геле сказала, что я семечко, со многими возможностями, но которое за десять лет так и не проросло. Тогда, при разрыве с подругой и был один из решающих моментов, когда скидываешь с себя надетую силком шкуру и начинаешь обрастать своей... А я упёрлась. Тогда-то и случилась комната...
   Кажется, Тристан не мог готовить. Вода, которую он поставил раньше, во всю кипела, а из всего, что он хотел закинуть в суп, была только соль, да и несчастная картошка, - до сих пор лежащая на доске и в который раз подвергающаяся медленной резке. Мельком брошенный взгляд на спину Триса вернул меня в тот день, когда он точно так же стоял у стола, нарезая что-то, а я кинулась реветь ему в свитер. Так и теперь, мне казалось, что ещё немного и мне не нужно будет видеть его лица, я всё начну ощущать по одной лишь фигуре и этому лёгкому шевелению плечами. Я уставилась на сахарницу, сосредоточившись только на себе.
   -- Нил тогда ещё не пришёл с ответом. Я размышляла о том, что будет, если меня не будет? В жизни вообще. Или в твоей. Сложилась бы твоя судьба в сто раз счастливее, если бы тогда я не вышла из автобуса? И тут открылась дверь. В Здании, в одну из квартир... такого не случалось никогда, даже Вельтон не слышал подобных историй. И я вошла внутрь. Хуже быть не могло, и я решилась шагнуть за порог. Обычная заброшенная квартира с одиноким креслом, единственной вещью из мебели. Я походила, потом села в него. И оказалась там - в прошлом. По-настоящему в прошлом. Дождь, пассажиры, подружки. Автобус, проезжающий остановку. Я испугалась, не сразу поняв, что происходит, и смогла выбраться из него гораздо позднее чем в тот раз. Воспоминания уплывали, меня захватывала реальность того дня, и с каждой секундой всё больше - я твёрдо знала, что я безработная, что утром ела запеканку, что самый глупый поступок - это надеяться, что незнакомец, одолживший зонт, всё ещё на той остановке... Только одной искоркой горело - я откуда-то помнила, что этого человека зовут Тристан...
   Все звуки, кроме кипящей воды и газа, смолкли. Я замолчала потому, что у меня свело дыхание, говорить, вспоминая о таком было слишком трудно, и нужна была пауза. Трис же в этой тишине произнёс:
   -- Это было тогда, когда я встретил тебя в Вишнёвом переулке?
   -- Да. Если ты помнишь тот день. Здание пощадило меня и вернуло в настоящее время. Вернуло мне мою память. А я уверилась в одном, - что никогда ни за что, никому и ни при каких обстоятельствах не отдам прожитых с тобой пяти лет. Даже если настал такой момент, когда мне нужно отпустить тебя в другую жизнь с обретённой возлюбленной, - пусть так. Я всегда хотела тебе настоящего счастья. Но расстаться с тем, что у меня было я могу только если придётся умереть... Не пришлось. Мама отказалась. Это ты тоже помнишь... -- я вздохнула, -- я стала лезть в твои личные отношения, меня прорвало на рисование, что-то поменялось по самоощущениям. Я снова оборотень, Трис, и не знаю, всем ли понравится та, в кого я превращаюсь. Ещё есть одна важная вещь, которую я должна тебе сказать, самую важную из всех моих перемен, но только не сейчас. Позже, но не сейчас... И можно я пока пойду к себе в комнату? Ты не обидишься?
   -- Нет... Тебя позвать, как будет готово?
   -- Зови.
  
  
  
  

Правда

   Иногда мы встречались с Трисом глазами, - днём во время ужина, вечером за завтраком, когда сидели напротив друг друга. Мне было так хорошо от его молчания. Что бы Трис ни говорил о свое слепоте в отношении меня, именно сейчас он угадывал, что мне больше всего нужно - тишина без комментариев, попыток что-то обсудить, выражение сопереживания или осуждения.
   Мы встречались глазами, и в его взгляде я ощущала спокойствие. Когда же не встречались - я любовалась его рельефными и бесцветными чертами лица, - выпуклыми надбровными дугами, скулами, линией тонкого носа, запавшими глазами с чутким, живым движением век. Я любовалась тем, как он ел - движением губ, желваков, подбородка - удивительной гармонией простых и обыденных для всего человечества действий поглощения еды, которые у Триса были воплощением вкуса. Я любовалась его плечами, руками, жестами, - и ловила себя на мысли, что уже давно запомнила все его характерные привычки: как он поправляет волосы, как опирается на столешницу, как держит вилку. Или, если вспомнить другие вещи, - я знала, как он вытирает голову после ванны, как завязывает шнурки или закатывает рукава рубашки, с каким видом заводит наручные часы... мелочи, масса мелочей. На память пришли признания Дины о том, как она в первые дни жадно впитывала такие вот особенности о Ниле, не имея прежде доступа к таким важным и характерным глупостям - как эти детали. У меня было всё это богатство.
   Я смотрела на Триса и прекрасно понимала, что по стандартам он не слишком красив - фигура у него была вытянутая и худощавая, лицо было тоже худым, с морщинками и бесцветными бровями. Глаза и упрямая верхняя губа - было первым, что бросалось во внимание, и казалось, что именно они составляют весь его портрет. Эти серо-буро и русо-пепельные волосы, такого же цвета небритость на щеках, - мой чудо Тристан, и мой идеальный мужчина. Он был самым красивым для меня. И самым любимым.
   Признаваться ему в этой любви будет непросто...
  
   По пути в агентство мы обсуждали финал истории с Мартой Май. Зарина была осчастливлена исходом, и сразу, как только смогла, пересказала нам всем разговор с Эвелиной, который был два дня назад. Никто из нас не угадал её реакции на новость, - девушка хохотала до слёз. Они с Настройщиком провели почти весь день вместе и, кажется, даже подружились. Я тогда только Зарине заметила шёпотом:
   -- Врушка ты врушка... никакое ты не зеркало.
   Она не ответила, но радостно улыбнулась.
   На Пулю я не обращала внимания. Ни по Нилу, ни по Вельтону я не замечала, что они придали её словам обо мне какое-то значение. Зарина была поглощена собой, и это был прекрасный симптом душевного успокоения. Сама Пуля тоже вела себя обычно, - то есть чиркала что-то на своих стикерах с равнодушным видом, только не озвучивая наброски рецептов. Иногда смотрела журналы, но уже в одиночестве за своим столом.
   Сегодня я решилась расставить все точки над "и", и, подойдя к ней, сказала:
   -- Пошли на разговор, на минутку? - и кивнула в сторону своей каморки.
   Она не возражала.
   Первым, что я сказала, когда дверь за нами закрылась:
   -- Благие намерения, это прекрасно...
   Пуля и глазом не моргнула:
   -- Рада помочь.
   -- Я должна признать, что твоя интуиция тебя не подвела, я действительно люблю. Но всё-таки ты не хорошо поступила, сказав об этом здесь всем, в том числе и Тристану.
   -- Я не выношу лжи, -- парировала та, и после некоторой паузы добавила: -- Мужчина, с которым я жила десять лет всё это время жил на самом деле на две семьи. Он уезжал в долгие командировки якобы по работе. И там он был отцом, мужем, а со мной оказался сторонником свободных отношений. Этот мерзавец слишком боялся ответственности перед законом, в случае, если его поймают, так что не рисковал жениться на двоих. Я не настаивала на свадьбе, мне казалось не важным - расписаны мы или нет, если всё равно всю жизнь мы проживём друг с другом. На счёт детей он тоже настаивал...
   Пуля села на один из пуфиков и сложила на груди руки. Я осталась в проходе, у стены, не решаясь сесть с ней лицом к лицу. Её откровенность, я чувствовала, была осуждением мне, а не дружеской доверительностью.
   -- Я его так любила, что согласна была на всё, а он, говоря, что в мире есть только мы и никто нам больше не нужен, всего лишь не хотел платить алименты и нести дополнительную ответственность. Я шла на аборты. Когда мне открылась правда, я была достаточно сильной, чтобы вынести её. И я поклялась, что вся моя ненависть будет направлена только на ложь. Я заметила твои внезапные перемены, Гретт, и недоумение Триса, твою скрытность от него... ты любишь, но скрываешься, болтая что-то там о внезапно открывшемся вдохновении. Правда то, что прежде я не замечала между вами ни страсти, ни каких-то таких проявлений, вы вели себя как брат и сестра, из-за чего я тебе тогда и сказала, что между вами нет любви. Холодные, ровные, даже равнодушные отношения...
   -- Ты права...
   -- Так вот - не надо врать! -- цыкнула Пуля, бросив в мою сторону взгляд ярости и презрения. -- Тристан, в отличие от многих мужчин, хороший человек и не заслуживает лжи по отношению к себе. Пусть он порвал мою рукопись, но потом он не раз просил прощенья, у нас был разговор, он всё мне объяснил, я его простила и не держу ни капли зла. Нравится тебе это или нет, но я на его стороне, и буду его защищать. Пусть я раньше не видела, но теперь вижу - при всей своей мужественности, Трис человек с наивным сердцем, и дорожит тобой как полный дурак.
   При этих словах я ткнулась любом в стену.
   -- Кайся, -- злорадно прошипела Пуля мне в спину, -- я не дам тебе обманывать его, и потому сказала всё, как знаю. Если он мне не поверил, если ты навешала ему лапши на уши за эти два дня, я буду разоблачать тебя снова и снова...
   -- Пуля... -- я всхлипнула, -- Пуля... это его я люблю! Мы подружились, поженились и остались друзьями. Всё фиктивно... мы никогда не были любовниками, мы хотели быть вместе тогда, не быть одинокими, решить все свои проблемы, даже не знаю, почему ещё... это звучит невероятно и глупо, но это так. Я скрываю это от Триса, потому что боюсь оттолкнуть его своим признанием...
   Я почувствовала её руку на своём плече и, обернувшись, увидела огромные изумлённые глаза.
   -- Пуля... -- я заплакала и обняла её, -- мне так жаль, что у тебя... что он оказался таким...
   -- Не может быть... к чёрту меня, эта история отболела. Как могло такое между вами случиться?! Поклянись, что ты ничего не придумала.
   -- Это правда...
   -- Ой, кажется, я влезла куда меня не просили, ты меня прости. Глупенькие вы детки... значит у тебя такое же наивное сердце, как и у него, на том и сошлись.
   -- Обещай, что не скажешь ничего Трису. Я сама. Когда-нибудь...
   -- Больше я ни во что не вмешиваюсь. Я лучше о вас роман напишу, со счастливым концом.
   -- Обязательно. Про всех нас. Про агентство.
   -- Может быть и про всех.
   -- Когда выйдешь, скажи, что я не выспалась и осталась здесь покемарить. Не хочу, чтобы Трис видел, что я плакала. Ладно?
   -- Ладно.
   Слова Пули не выходили у меня из головы, и мне казалось, что я буду слышать и слышать их в своей памяти, но как только я легла на составленные пуфики и погасила бра, как действительно быстро заснула с ощущением покоя в душе.
  
  
  
  

Посетительница

   Разбудило меня под утро Зарина. Трису я с полным правом заявила, что уезжаю в мастерскую рисовать, потому что раз уж призналась о подарке - то скрывать нечего. Осталось всего два дня, а мне нужно было ещё сделать последние штрихи, всё оформить, и обязательно запаковать в цветную бумагу и большой бант. Трис на это загадочно нахмурился, ничего не возражал и отпустил без слов.
   До самого закрытия мастерской, до шести вечера я работала над завершающими деталями, и с гордостью осознала, что мне всё удалось. Без ложной скромности была довольна результатом, но в действительности оценить картину мог только Тристан, и никто больше.
   Я не чувствовала, что поставила его в неловкое положение, признавшись, что что-то рисую к годовщине. У него тоже, наверняка, уже был приготовлен для меня подарок. Мы никогда не отмечали эту дату, как полагалось бы отмечать, но мы всегда обменивались символическими знаками внимания в этот день. В прошлый год, к примеру, он подарил мне альбом с экслибрисами, а я ему большую открытку с изображением старинной гравюры "Лунный мост". Книга затерялась где-то на полке в моей мастерской, а куда уж он дел мою открытку - не знаю, но в комнате я её никогда не видела.
   Мне хотелось, чтобы в честь пятилетия Трис приготовил для меня тоже что-то чуть более особенное, чем раньше, но слишком я на это не рассчитывала. Лучшим подарком для меня будет - если ему понравится рисунок.
   Вечером Триса дома не было, он снова исчез, только оставил записку, что завтрак в холодильнике, и он по важным делам в отлучке. В агентстве у него тоже был выходной, и я прикинула, что увижу его только завтра, после того, как вернусь от родителей и Гелены. Завтра как раз был понедельник.
   В восемь после работы я забрала рисунок, в десять, дождавшись открытия, оформила его в раму под стекло в багетной мастерской, упаковала, и вместе с неудобной ношей отправилась по гостям.
   Дома было всё хорошо. Мама только расспрашивала о планах на отпуск, но, как выяснилось, только для того, чтобы плавно подвести беседу к собственным намерениям - уехать с отцом на месяц во второе свадебное путешествие. Им в основном подарили деньги, и было много вариантов их траты - починить крышу, поправить забор, залить полы в подвале, но внезапно романтика воскресла и они купили кругосветку на корабле.
   Я не скрывала своего удивления, и могла только произнести "обалдеть", ненароком подумав, - уж не история с Филиппом всколыхнуло в маме чувство любви к отцу, которое, за столько-то лет, теперь как-то не особо замечалось.
   Леди Гелены не было дома. На этот раз соседка сообщила мне, что старуха сама всё заперла и ушла куда-то, одевшись как для дальних походов. Я решила, что и она вспомнила молодость, и её по старинке потянуло голой нырять в морские глубины.
   Дома я была в два, Тристан отсутствовал, и свой подарок я запрятала за спинку спального кресла в своей комнате.
   Когда я возилась на кухне с ужином, услышала, как он пришёл, и, не удержавшись, выглянула в прихожую. Трис держал в охапке несколько тубусов и даже не разуваясь, сразу отнёс их к себе.
   -- Забрал кое-что с работы, -- он мыл руки на кухне, а потом уселся на моё привычное место. -- Дело срочное.
   Ненароком я подумала, что сейчас вдруг Трис будет со мной откровенничать, что мы поменялись ролями, когда теперь я готовлю, а он сверлит сахарницу глазами, и даже немного напряглась от ожидания. Но этого не случилось. Вместо этого он стал рассказывать о приготовлениях к свадьбе Нила и Дины, а я о планах родителей рвануть в путешествие. Потом мы оба решили, что не будем никак отмечать собственную годовщину в агентстве. Пусть ночь пройдёт так, как всегда проходила, - коллеги нам говорили "поздравляем", мы отвечали "спасибо", и покупали тортик на обед.
   А что за срочное дело, которое Трис взял с работы, он так и не сказал - отмахнулся, что скучное.
   Первый раз за долгое время я действительно спала мирным и спокойным сном с трёх до десяти, и встала к завтраку как человек, а не как сомнамбула. Трис уже занял ванну - принимал душ, на плите стоял чайник, в духовке что-то пеклось, и я даже снова посмотрела на часы - может, на самом деле я проспала? Когда он всё успел - неужели опять бессонница? Вышел он бодрым и свежим, в приподнятом настроении, ни намёка на невыспанность. Ощущение было, то праздник у нас сегодня, а не послезавтра.
   В агентстве тоже царило оживление. У Вельтона выписали из больницы жену. Зарина рассказывала, что ещё раз встречалась с Эвелиной, и та сама назначила встречу, потому что хотела поделиться с ней написанными недавно песнями. Нила лихорадило от того, что был уже назначен день свадьбы - на двадцатое августа, и он говорил, что теперь не может дождаться того дня, когда на полных основаниях сможет назвать Дину своей женой. Пуля притащила сегодня с собой чистую пухлую тетрадь и с хитрой улыбкой стала делать какие-то записи, поглядывая на всех нас.
   Царила такая атмосфера, что я была потрясена, - мир надышался кислородом и каждому, кого я за сегодня встретила, удивительно хорошо. Мы даже обедали за столом Вельтона, и он совсем не ругался на крошки. А в четыре утра, ровно в тот момент, когда затих бой напольных часов, входная дверь довольно уверенно открылась и на пороге появилась посетительница - леди Гелена.
  
   Трис, сидевший ближе всех к дверям, обычно самый первый спрашивал "Вы потеряли человека?", но на этот раз он застыл в том же удивлении, что и я. Они с Геленой виделись лишь раз и давно, но не запомнить такую старушку невозможно, а потому он с лёгкостью узнал в неё именно ту самую Геле.
   Она неспеша закрыла дверь, и на приветствие и вопрос Зарины ответила:
   -- Не беспокойся, девочка, у меня всё в порядке. Всем доброго вечера.
   Я не знала, стоило ли мне выдавать факт своего знакомства с ней, и ждала, когда же Геле сама встретится со мной глазами, чтобы всё разъяснить. Но та, обведя комнату взглядом, прошлась по мне столь же равнодушно, как и по всем. Зарина всё равно встала со своего места и, подскочив к ней, взяла её за локоток, поддерживая и направляя к дивану:
   -- Присаживайтесь, отдохните...
   Геле отняла руку:
   -- Не принимай меня за развалину, если нужно, до дивана я и сама дойду. Уж если я столько ступенек наверх преодолела, тут нечего делать!
   -- Что у вас произошло? -- спросил Вельтон, участливо поднявшись со своего места. -- Расскажите нам всё.
   -- Вы кого-то потеряли? -- повторила вопрос Пульхерия, не смотря на то, что аналогичный вопрос Зарины Геле проигнорировала. -- Может, хотите стакан воды?
   -- Я никого не теряла, я пришла сюда по делу. И не надо со мной сюсюкать, я не божий одуванчик.
   Она села на диван, сложила сухие руки на своих острых коленках и хмыкнула:
   -- Хорошо, от стакана воды не откажусь.
   -- Меня зовут Зарина, а это - Вельтон...
   -- Я знаю, как всех вас зовут. За то вы не знаете, как зовут меня. Я - леди Гелена.
   Переглянувшись с Тристаном, я заметила во взгляде лёгкий признак упрёка, но быстро прошептала "это не я!", и услышала:
   -- Она ничего мне не рассказывала, Тристан, Гретт та ещё партизанка. Я сама всё знаю. Да и когда вы оба уже разморозитесь? Вы что, демонстративно не хотите знаться со мной, делаете вид, что не узнаёте?
   -- Что вы, Гелена...
   -- И, пожалуйста, на "ты".
   -- Так вы знакомы?
   -- Да, -- ответила я, -- конечно. И уже давно.
   -- Никого я не ищу, -- Геле взяла поданный стакан с водой, -- но я ищу кое что, что находится в Здании. Очень ценная вещь. И я надеюсь, что господин Сыщик мне в этом поможет.
   -- Всегда рад, если это не противоречит правилам.
   -- Противоречит, -- вставил Вельтон. -- из Здания нельзя ничего уносить.
   -- Так, правила я и сама прекрасно знаю. Это было придумано как раз для того, чтобы отсюда не унесли только одну, очень конкретную и очень важную вещь, что касается остального хлама, то его можно уносить когда угодно.
   -- Ничего не понимаю... кто вы?!
   -- Я старая ведьма, которая очень много лет назад приложила руку к созданию этого чудесного места. Ведь Здание не просто Здание, или вы сейчас скажите, что не подозревали этого?
   Геле лукаво сощурила глаза и после некоторого молчания продолжила:
   -- Мне было шестнадцать... я влюбилась в одного приезжего иностранца. Он был здесь из-за своего друга, который как раз достраивал это Здание на месте пустыря. И, конечно, я сбежала из дома ради того, чтобы провести с любимым всю жизнь. Мы жили здесь, под самой крышей, в той каморке он рисовал, а в той я писала свои рассказики, я тогда увлекалась сочинительством. Здесь и здесь -- она указала пальцем в две стены, -- были входы в спальню и на кухню, сейчас они замурованы за ненадобностью. Золотое было время... Его друг часто бывал у нас, и часто рассказывал о том, как случайно сложилась их дружба, ещё в юношестве, всего лишь из-за потерянного билета в цирк... Я не буду пересказывать всю историю, - но она был как раз о том удачном моменте, когда два пути не разошлись. Так родилась идея агентства "Сожженного моста". Мы трое был её создателями. Вернее, большая часть, конечно, оказалась на моих плечах, но всё же, без них двоих... Агентство открылось не сразу. По началу дом заселяли жильцы, новые квартиры, всё прекрасно. Но как только я сделала здание Зданием, оно обрело свои магические свойства наравне со свойствами живого существа, и стало расти, взрослеть и стареть. Всё как у людей. Вы думали, что оно было построено лет двести назад, но на самом деле его век короче моего, и оно уже более дряхлое, чем даже я.
   Геле дотянулась до стены за диваном и ласково провела по ней ладонью.
   -- Люди всё больше съезжали отсюда, кого-то потом расселили власти, признав, довольно быстро, дом аварийным и непригодным для жилья. Часто поднимался вопрос о сносе, но я бы никогда не допустила подписания такой бумаги. Здание умрёт своей смертью, а не насильственной. Так, когда оно опустело окончательно, открылся "Сожжённый мост"...
   -- Ты здесь работала? -- не удержавшись, я перебила Геле. -- Летописцем?
   -- Нет, я никогда здесь не работала. Но здесь работал тот, кто построил Здание, он был первым Архивариусом. Железные правила были установлены с самого начала - двери открывались только с половины двенадцатого и закрывались в начале седьмого, в любые квартиры, кроме этой, нельзя было входить не по делу, потому что это было чревато сбоями времени и пространства. Вещь, которую я спрятала здесь, нельзя было выносить, и чтобы не раскрывать тайны - мы сделали запрет на вынос всех вещей... теперь же Здание слишком старо, агентству пора закрываться, мне нужно забрать то, что наделяет его всеми этими магическими свойствами.
   Она замолчала, и никто из нас ничего не сказал. И я, и все, я уверена, подумали о том, что вот и настал конец... слухи о сносе Здания оставались слухами, но в этот раз каждый из нас почувствовал кожей завершение целой жизни. По-настоящему.
   -- А где вы её спрятали? -- спросила Зарина. -- Зачем искать, или вы просто забыли место тайника?
   -- Обращайся ко мне на "ты", я настаиваю. А тайника как такового не было - я всегда держала её на подоконнике, здесь. Но Здание так тасует и переставляет вещи по-своему, что теперь это может быть где угодно. Чтобы не открывать все двери подряд и не впутаться случайно, куда не следует, мне и нужна помощь Сыщика.
   -- Конечно. Я помогу. Что это?
   -- После я расскажу всё подробнее. Не сегодня. Внизу меня ждёт машина, и я не хотела бы задерживаться. Не грустите, дорогие мои, у всего есть начало и конец. Всем всего доброго.
   Геле, подмигнула мне, когда проходила мимо, а Тристану протянула ладонь для пожатия, и сказала с какой-то особой теплотой в голосе:
   -- Рада была тебя ещё раз увидеть.
   Она ушла, а мы долгое время молчали в раздумьях, пока Вельтон спросил, - будем ли мы видеться после, или забудем всё то время, что здесь провели? Он вспомнил и Киру, предыдущего Сыщика, и других бывших работников агентства, которые после ухода теряли свои воспоминания об этом месте.
   -- Мы, значит, и друг друга забудем? -- добавила Пуля с горечью, переглядываясь со всеми нами, а Зарина продолжила:
   -- Гретт и Трису это не грозит... Нил тоже с ними. Вопрос касается только нас троих.
   -- Нет. -- Тристан возразил. -- Мы вместе.
   -- А что нас объединяет, кроме работы?
   -- Дружба. Разве этого мало?
   -- Против магии не попрёшь...
   -- Сделаем всё, что в наших силах, -- заметил Вельтон. -- Как думаете, сколько нам осталось?
   -- Как только эта бабушка не унесёт из здания свою находку. Потом нам нет смысла здесь собираться, - больше никто из посетителей не придёт, и никому мы помогать не сможем.
   Нил предложил:
   -- После такого наверняка власти снесут Здание, как планировалось, может, возьмём себе что-нибудь на память об этом месте? Раз вещи выносить можно.
   -- Кто поможет мне перевезти домой стол? -- быстро спросил Архивариус, и всем стало не так грустно.
   Но идею восприняли как хорошую, и мы даже развеяли свой настрой попытками пошутить над тем, кто и что отсюда унесёт. Нилу стали предлагать снять одну из дверей с петель, Пуле унести печатную машинку, Зарине - диван, мне - альбом из каморки, Вельтону -- часы-ратушу, а Трису, не долго думая, сосватали вечно блуждающее по этажам кресло.
   Утром мы разошлись по-разному, - Тристан должен был идти на работу, но пошёл вместе с Нилом и Зариной, Пуля и Вельтон, быстро о чем-то заговорив, в свою сторону, а я, опять брошенная на произвол судьбы, подумывала было отправиться к Геле без договорённости, чтобы поговорить с ней и выяснить всё-всё, вплоть до мелочей. Но не стала. Если что-то мы и должны знать, то все вместе. И одинаково всех она должна посвятить в подробности.
   Делать было нечего. Я возвратилась домой. Убралась на кухне, в ванной и прихожей, навела порядок и в своей комнате, на чуть-чуть заглянув в комнату Триса. Я ничего не собиралась здесь трогать, но мне так хотелось в эти минуты побыть с ним самим, что я от тоски просто ушла на его территорию.
   Он не сдал кассету обратно, она лежала на видеомагнитофоне. Книгу, которую я видела уже давно, - "Время в песочных часах" он тоже не читал - на ней скопился слой пыли. Тубусы, я заглянула внутрь, были сплошь забиты чертежами, наверное, он взял много работы на дом. Ничего интересного. Потом, поддавшись внезапной мысли, я даже поискала в комнате свой возможный подарок, но ничего не нашла, и отправилась готовить ужин.
   Тристан вернулся поздно, к четырём. Я дожидалась его с остывшей едой и горячим чаем, и Трис посетовал на то, что я до сих пор не сплю.
   -- Чего я никак не мог ожидать, так это того, что твоя леди Гелена окажется причастной к нашему Зданию.
   -- Да, удивительное рядом.
   -- И она никогда не заговаривала, даже близко?..
   -- Нет, как и я... а то, что она частенько называла сама себя ведьмой, я воспринимала как шутку, не более.
   -- Я не верю в существование ведьм и колдуний.
   -- А свойства Здания, выходит, тебе представляются обычными?
   -- Да. И это парадокс -- согласился со мной Трис. -- Одни вещи мне кажутся нереальными, а другие воспринимаются как обычное дело. Я верю и не верю в волшебство.
   -- Так не бывает.
   --Бывает.
   И Трис взглянул меня такими глазами, что внутри ёкнуло. Он поджал и расслабил губы, словно хотел сказать что-то ещё, но взялся за чашку чая и молча, быстро допил до дна.
   -- Спать?
   -- Спать.
  
  

Телефон

   В агентство я не пошла, и Тристан был удивлён этим. В эту ночь был мой выходной, и я настаивала на том, что хочу провести его дома. Даже то, что это могла быть последняя ночь, когда мы вместе со всеми, даже возможный приход Геле не смогли перевесить моего желания не ходить сегодня в Здание. Стоя в прихожей, провожая Триса, я уверяла его, что нет ничего страшного в том, что меня сегодня не будет.
   После его ухода я какое-то время снова валялась на своём разложенном кресле в темноте, но заснуть так и не смогла. Ушла на кухню, сварить ещё свежего кофе, потом принесла несколько свечей, расставила их на столе и на полу, зажгла фитили, погасила электрический свет и забралась в нишу, на подоконник, с большой чашкой ароматного напитка и пряниками. Мне было хорошо, не смотря на то, что грустно. Я вспомнила свою давнюю-давнюю мечту побыть с Тристаном вместе хоть одну ночь не на работе. Прогулять её по городу, или просидеть вот так до зари дома, пусть даже не при свечах, не в такой романтической атмосфере, - но просидеть и проболтать много часов подряд о жизни. У меня были сомнения, что Трис разделил бы это желание, но это моя мечта, и грезить о подобном я могла сколько угодно.
   После закрытия агентства как мы будем жить? Будем снова спать по ночам? Я-то ладно, а привыкнет ли к этому Трис, если уже столько лет это его образ жизни? Я ещё о многом думала. Часть свечек успела прогореть и погаснуть, я зажгла новые, подумав, что так изведу весь стратегический запас на случай отключения электричества. Но как только я задула последнюю спичку, на всю квартиру раздался звонок телефона. Он прошиб меня словно током, - я мгновенно поняла, что в такое время, среди ночи, мог звонить только Тристан, и, значит, что-то случилось. Или, не дай бог, что с родителями, и, значит, тоже несчастье. Я кинулась в тёмную прихожую, сорвала на третьем звонке трубку и еле выговорила:
   -- Да?
   -- Гретт?
   -- Трис? Трис, что стряслось?!
   -- Ничего.
   -- Откуда ты звонишь? Случилась беда?
   -- Нет, Гретт, всё хорошо. Я из Здания.
   -- Не ври, там нет телефона. Что произошло, почему ты звонишь среди ночи?
   -- Сейчас разгар рабочего дня, между прочим, и ты сама ещё недавно видела, сколько телефонов стояло на лестнице недавно...
   Тон его голоса ослабил мой испуг, но я разозлилась:
   -- Ты меня так напугал своим звонком! У меня сердце упало - или родители, или ты, но в четыре утра просто так никто не позвонит! Правда, всё хорошо?
   -- Прости. Всё хорошо.
   -- Так зачем ты звонишь?
   -- Захотелось поговорить.
   Я едва не ответила: "Мало тебе разговоров в нормальное время...", но выдохнула:
   -- И нашёл телефон?
   -- Да, он тут на ступеньках этажом ниже стоит. У него нет провода и разбит диск с цифрами. Гретт, скажи, что это действительно ты, а не моё воображение, с которым я разговариваю по разбитому аппарату.
   -- И не мечтай. Ты меня напугал, так что сиди там, в темноте, и думай, что ты чокнулся.
   Я тоже села в темноте на потёртый стул, услышав натянутую усмешку Триса.
   -- В агентстве не обиделись, что я не пришла?
   -- Нет.
   -- А Геле приходила?
   -- Тоже нет.
   -- А как ты набрал номер, если диск разбит?
   -- Никак. Я просто захотел поговорить.
   -- Если честно, -- я набралась храбрости для признания, -- я тоже сидела сейчас на кухне и думала о том, что было бы здорово с тобой поболтать...
   -- Рад слышать. А о чём?
   -- Ни о чём конкретном. За жизнь.
   -- За жизнь...
   Я слышала эти паузы на другом конце провода и, доверительно понизив голос, произнесла:
   -- Говори. Всё, о чём хочешь сказать. Ты ведь мне обещал.
   -- Да, ты права. Ты как всегда чувствуешь, в чём причина моих поступков. Наши откровения будут похожи, Гретт. Я тоже должен тебе сначала признаться, что выдал наш секрет Нилу не так давно. Хоть мы с ним долгие годы не общались и никогда не считались закадычными друзьями, так сложилось, что если бы он не узнал правды, я бы потерял его уважение. А мне этого не хотелось.
   -- Я понимаю, я совсем не против, что Нил в курсе.
   -- И ещё я тоже начну издалека. Но не о каком-то случае, а в целом - о своих родителях. Я не так много рассказывал тебе раньше, только то, что считал главным. Они поженились молодыми, были счастливы и прочее... только с того времени, как я последний раз побывал там, дома, когда ездил на похороны отца, я стал сомневаться, что всё это действительно так. Когда я перебирал вещи, искал фотографии, думал о том, что я могу забрать с собой в память о своей семье, и не нашёл ничего. Да, я привёз альбом, зеркало... но... это трудно будет объяснить. Мой дед делал много снимков, но я не отыскал ни одного, где мы были бы вместе. Я, мать и отец. Я слишком мало помню с того возраста, чтобы доказать себе, что истинно, а что нет. Мне только хотелось, чтобы всё было так, как я тебе говорил. Правда ли это? Ни у кого не спросишь теперь, и нет ни одного следа. После аварии отец запил, - ничего семейного, сама понимаешь, когда у него появилась женщина - тоже семьи не было, я давно был сам по себе и мечтал только поскорее уехать. Да и после, отец отказывался переехать ко мне, предпочитая жить один. Сейчас я уверен, что питал себя сказкой с самого детства о том, что семья у меня была и есть. Город, когда я там побывал, настолько изменился, что перестал быть тем самым, я не чувствовал никаких уз, никаких привязанностей. Памятные места стёрлись, дома больше нет, родителей тоже. Всё умерло. Или, что одно и то же, никогда не существовало. Город детства был таким, каким я его себе представлял, семья тоже была такой, о какой я мечтал, но на самом деле никогда ничего не было.
   Голос Тристана был так хорошо слышен, так отчётливо я различала все звуки - и тона его речи, и дыхание, которое шорохом иногда попадало в трубку, что мне казалось - он здесь, рядом, только в темноте я его не вижу. Но при этом, я отчётливо представляла себе его лицо, - как он шевелит губами, произнося слова, как моргает, как держит трубку. Я так хорошо знала своего Триса, что была уверена в каждом его жесте. Я его - видела.
   -- Я это всё не сразу осознал, потом только мысли стали закрадываться всё чаще и чаще. Пока однажды не подумал о нас с тобой и причинах такой жизни. Не просто так мы с тобой однажды радостно пришли к соглашению, что жить вместе, но не друг с другом, - лучший вариант. Я - потому что на самом деле не знаю, что такое семья, и не стремлюсь к тому, во что не верю. Ты - из-за разбитого сердца, из-за того, кто однажды обманул тебя, и ты тоже не стремишься к тому, во что верить перестала.
   О моём единственном за всю жизнь романе я рассказала Трису давным-давно, едва ли не в первый месяц нашего знакомства. Но уже тогда я говорила об этом довольно легко, как о том, что уже перегорело, отболело и ушло. Я не помню за собой даже тени мысли, что теперь я никогда и никого не смогу полюбить, что не доверяю ни одному мужчине, и что вообще не хочу никаких отношений...
   И продолжала слушать. Я так упорно молчала, даже не поддакивая, что могло показаться, будто меня совсем нет на связи. А я была здесь - на другом конце связующей телефонной линии.
   -- И я тоже думал о нашей встрече. И об агентстве. И о мостах, которые восстанавливаю. Что если мы - восстановленный кем-то случай? И если так, то кто из нас пришёл в агентство, как мы жили друг без друга, и сколько лет прошло, прежде чем я или ты не выдержали этой муки от воспоминания единственной встречи, в которой я не побежал за автобусом, а ты не вышла из него. Когда я чертил мост Анны и Ирен... помнишь ведь это дело о двух подругах? Я был уверен, что их дружба будет неравной, болезненной. Но ниточка была, Ирен согласилась изменить своё настоящее, даже не подозревая, что её ждёт... Тогда-то я и подумал, просто предположил, что, возможно, в агентство пришёл я. И это я втянул тебя в эту историю, в ненормальные отношения, в бессемейную жизнь, лишил тебя возможности встретить настоящего возлюбленного. Вдруг между нами был построен столь же уродливый мост, как у Ирен и Анны, который лучше было бы и не восстанавливать...
   Я отвернула ото рта трубку, чтобы не заорать на него за эти слова. Да, я тоже думала об этом по отношению к Трису, но одно дело самой говорить об этом, и совершенно другое - слышать это от него самого. Было довольно больно.
   -- Наши рассказы в этом похожи, Гретт, -- продолжил он, -- и не только в этом. У меня тоже есть шкура, как ты это называешь, или, как называет это твоя Гелена. Но если ты её ищешь и становишься самой собой, то я свою знаю и не желаю её носить. Я ненавижу самого себя, и не хочу быть тем, кем являюсь на самом деле. Я не добился того, чего должен был. Ни в профессии, ни в мечте, ни в жизни. Проектирую массу похожих коттеджей в фирме, не поднимаясь выше штатного чертёжника в отделе, и даже единственный стоящий заказ по восстановлению особняка и тот провалили из-за нежелания работать под ярмом начальника, который во всём указывал мне, что делать. Я уже терял работу. Теперь ушёл сам. Мальчишество, которое не оправдывает того, что нам опять будет не на что жить. Я должен был добиться большего за все эти годы, но у меня по-прежнему нет ничего, кроме маленькой квартиры под чердаком, да и ту я получил в наследство, а не заработал сам. В агентстве я вычерчиваю мосты, но сколько из них по-настоящему меняют жизнь людей к лучшему? Сколько за всё это время я видел отказов, когда судьба человека сложилась так хорошо благодаря тому, что однажды встреча оборвалась. Моя мечта творить для людей чудеса сейчас превратилась в сплошное сомнение - сделало ли наше агентство кого-нибудь по-настоящему счастливым? Да и Здания скоро не будет, всё впустую. У меня оставалась только ты, ровно до того момента, как мне стало казаться, что я завлёк тебя в ловушку предложением пожениться и жить вместе. И к тому же ты так стремительно стала отдаляться, что я не всегда узнавал тебя, и уж точно не мог понять. Но я, по сути, не об этом... я сам не знал, чего я хотел. Хотел чувствовать себя иначе, быть другим, - уверенным, что моя жизнь не скопище ошибок и иллюзий. На какое-то время мне это удалось, я был собран, забыл о сомнениях, я испытывал самого себя на прочность и силу, и почти выиграл. Я должен бы быть реалистом, смотреть правде в глаза, - в профессии я неудачник, Здания не будет, а годы, потраченные в "Сожжённом мосте", прошли зря, моей семьи и не существовало, а с тобой я потерял связующую ниточку, -- к единственному близкому человеку. Это всё то, что я осознавал, как взрослый человек, несущий ответственность за всё, что происходит в собственной жизни. Тот рисунок, который ты нарисовала в каморке, вот он-то мне и дал понять, что это за шкура, что это за сущность, которую я так в себе ненавижу, - ребячество. Это не я, это какой-то дурак, который до противного наивно не хочет верить в происходящее. Когда просыпается этот мальчишка, я начинаю думать, что много семейных фотографий просто утеряно, что агентство всё-таки реальная сказка, и я там один из волшебников, прямо как в детстве мечталось. Что не зря я проектирую собственное Здание и делаю чертежи, чтобы однажды восстановить, если оно будет разрушено, и возродить агентство. И в такие моменты я даже понимать не хочу, что у меня нет на постройку ни копейки. Я не хочу работать на фирму и с лёгкостью увольняюсь, думая, что всё это не главное в жизни, - деньги и успех. И я ни в чём так сильно не уверен, как в том, что ты со мной, и готов был от радости на голову встать, услышав слова, что ты никогда ни за что, и никому не отдашь прожитых со мной лет. Гретт, я начинаю мечтать и о других несбыточных вещах, и ничего не могу с этим сделать. Я сходил с ума, пытаясь задушить в себе этого паршивца, но не могу себя изменить, и мучаться мне в этой шкуре до конца жизни. Чудес не бывает, но даже эта истина не помогает мне... повзрослеть.
   Больше всего мне хотелось сказать Тристану, что он идиот. И дальше обругать его всяческими словами, уточняющими, что он полный идиот. Хорошо, что этот разговор случился по телефону, иначе бы вместе с этим, я бы кинулась его бить и целовать, потому что он не понимал, что говорит. Как он мог это в себе ненавидеть? Быть может и он считал меня дурой, когда слушал о моих колебаниях и переживаниях, - по поводу творчества, женственности и судьбы, но он тогда промолчал.
   -- Ты здесь?
   -- Да, -- ответила я, -- конечно. И, Трис...
   -- М?
   -- Зря ты так. Чудеса случаются.
   -- На вроде таких, как твоё исчезновение во времени? Или перенос в прошлое? Появление куколки Виолы? Или этот звонок по сломанному телефону? Я знаю Здание, оно всё как ларец с чудесами, но я не совсем это имел в виду.
   -- Так и я говорю не об этом. Тристан, а можно тебя спросить?
   -- Спрашивай.
   -- В каморке, тогда, ты подумал, что я рисовала... что?
   -- Э, нет, всех моих секретов ты не выведаешь, -- я услышала усмешку, -- и не надейся.
   -- Ладно, -- мой голос тоже расслабился, -- но когда-нибудь ты и об этом проговоришься.
   -- Не зарекаюсь.
   -- Значит, я жду тебя утром, а не к ужину? Тебе ведь не надо на работу?
   -- Мне уже давно не нужно на работу, я уволился несколько дней назад. Я шифровался от тебя с самой пятницы.
   -- Идиот, -- высказывать то, что хочется, было особенным удовольствием, пусть и сказано это было с опозданием. -- Жду тебя утром.
   -- Хорошо.
   -- Пока?
   -- Пока.
   И мы повесили трубки.
   Меня переполняло приятное чувство от того, что многое, поведанное Трисом, я знала. Я узнала об этом благодаря тому случаю в каморке, - и про мальчишество, и про веру в чудеса, и даже про ненависть к себе. Но удивительным было его заявление, что он вспомнил о моей давнишней первой любви. Мало того, он даже сказал, что в этом причина... неужели Тристан был прав?
   Вернувшись на кухню, я спохватилась, что оставила свечи горящими на такое время, но, слава богу, никакого возгорания не случилось - ни одна из свечек не упала со стола, и не опрокинулась на полу. Я забралась обратно, в нишу, смотреть на предрассветное небо, и задумалась о теперешнем значении своего подарка. Сегодня уже наступило пятнадцатое число, он увидит картину. И после всего того, что он сказал о не существовании фотографии, где он и его родители были бы вместе, - как он воспримет то, что я нарисовала? Работа во всём похожа на фото, я вложила много терпения и своего монохромного мастерства, так что знаю, о чём говорю, - отличить рисунок от снимка, можно только приглядевшись, да и масштаб великоват. Но всё же это почти фотография... которую он хотел найти.
   Мне стало волнительно, я теперь боялась увидеть его впечатление ещё больше, чем прежде. Я решила, что предоставлю ему выбор времени обмена подарками. Свой я подарю ему только после того, как он вручит мне мой подарок.
  
  

Чудо

   В семь я встретила Триса нарядная, причесанная, с приготовленным ароматным чаем, но он предложил прогуляться пешком по городу до того времени, пока в десять не откроется наше кафе и посидеть там. Я согласилась при условии, что путь пройдёт через парк, я хотела повидаться со зверем в гроте, и потереть его каменный нос на удачу.
   Геле не появилась в агентстве и под конец рабочего дня, так что у нас впереди был ещё один шанс провести время вместе со всеми до расставания. Единственное, на что сетовали наши друзья из-за моего отсутствия, так это на то, что на торт они рассчитывали в эту ночь. Ведь пятнадцатое число формально наступало после двенадцати, но Трис их уверил, что об угощении никто не забыл, и ничего страшного, если они поздравят их с годовщиной после полуночи следующего шестнадцатого числа. Когда мы уже сидели в кафе, мы стали говорить о датах, и Трис полушутя признался, что кроме этой не помнит больше ни одной, и что он был очень рад подстроить день свадьбы в один день со встречей, чтобы ничего не забыть и не напутать однажды. Я возмутилась про свой день рождения, но он тут же уточнил, что это не событие.
   После кафе мы сходили на фильм, потом в магазин за продуктами, потом домой, начинать готовить ужин, -- но Трис ни во время прогулки, ни в кафе, ни после кино, ни даже дома, не торопился ничего мне преподносить. Он сидел на кухне и ел яблоко, пока я стояла у плиты, и я, отвернувшись, ждала, что сейчас внезапно перед моим носом появится коробка или свёрток с презентабельным "это тебе". Открывая дверь в свою комнату, я ждала сюрприза там, который он мог не вручать, а просто положить на стол или на подоконник. Но, обшарив всё, я подарка не нашла. Может, он тоже ждал, как и я, что будет вторым поздравляющим? Разойдясь спать, я надеялась, что через пять минут он постучит и подсунет что-нибудь под дверь. Трис никогда так не делал, но я ждала, и уже представляла себе всякие формы поздравлений. Наконец за завтраком, в пол одиннадцатого вечера, я сердито положила вилку рядом с тарелкой и уставилась на него глаза в глаза:
   -- Ты не купил мне подарок?
   Тристан сдержанно растянулся в улыбке, но через секунду всё же рассмеялся прямо в чашку. Он не хотел есть, и пил кофе.
   -- Купил.
   -- И что, ты решил меня до последнего попытать? Мне же любопытно!
   -- Он в агентстве, Гретт.
   Я опешила:
   -- Почему в агентстве?
   -- Так получилось.
   -- Ты его вчера там забыл?
   -- Нет.
   -- А почему?
   -- Придёшь - увидишь.
   Тристан с весёлым выражением наблюдал за моим лицом. А я раздумывала над тем, что мой план провалился, и на работу я свою картину не понесу, чтобы взаимно обмениваться подарками на месте.
   -- Тогда ладно. Жди здесь. -- Я ушла в комнату и вернулась. -- Это тебе.
   Он продолжал улыбаться, и взял завёрнутую картину в руки. Я села на своё место напротив и сцепила пальцы на столе, в ожидании того, как он откроет подарок. Но Трис отчего-то не торопился распаковывать.
   -- Ты не хочешь посмотреть?
   В его глазах мелькнуло что-то виноватое:
   -- Я видел.
   -- Как... не может быть...
   -- Прости, я бы не признался в этом, если бы смог повторить все свои тогдашние эмоции. Это не честно и не справедливо, но я не мог удержаться в мастерской от того, чтобы не пошарить по углам, когда ты сказала, что рисуешь для меня что-то. Готов понести любое наказание.
   Какое наказание? Я была обескуражена этим признанием, и разочарована. Уж не потому ли он говорил мне о своих семейных фото, что знал о существовании рисунка?
   -- Гретт, умоляю, не расстраивайся, -- Трис взял меня за руку, -- я был действительно обрадован, и сейчас я только на словах могу повторить это. Особенно меня удивило то, что ты не могла срисовать с фотографии - такой у меня просто нет, и я тебе не позировал, но ты так точно меня нарисовала, что я... глазам не поверил.
   Я подозрительно сощурилась и схмурила брови.
   -- И цветом ты владеешь прекрасно!
   Меня осенило как молнией:
   -- Ты видел свой портрет?!
   Да, форматы работ были похожи, как я не подумала об этом сразу? Конечно, он решил, что это и есть подарок, - зачем же ещё мне хранить портрет Тристана в мастерской за грудой ученических планшетов? Как всё просто...
   -- Я рада, что тебе понравилось, -- довольно и облегчённо произнесла я, и кивнула, -- открывай.
   -- Ты не сердишься?
   -- Нет, что ты.
   Тристан мне поверил, и, поставив подарок на колени, снял обёртку. Оказалось, что не с той стороны взялся, и ему открылась тыльная картонка, пришлось развернуть картину.
   Улыбка с лица Триса исчезла мгновенно. Он застыл без движения на какое-то время. Я вся собралась в комок, с трудом выдерживая его молчание, и выдавила из себя первое, что пришло в голову:
   -- Вот, а ты говорил, что чудес не бывает. После твоего звонка я смогла за три часа нарисовать тебе семейное фото и быстренько поставить на место портрета. Такие скорости, - это ли не чудо? Хотелось тебя впечатлить...
   Губы Триса скривились в выражении насмешки, недоверия и чего-то ещё, что помешало ему выразить это непринуждённо. Он негромко произнёс:
   -- Впечатлила.
   -- Я только не могу понять... тебе нравится?
   Трис коснулся матового стекла пальцами, у крошечной нарисованной стрекозы.
   -- Как ты это сделала?
   -- Нарисовала.
   -- Нет, -- он осторожно провёл, по дому, по одуванчикам, по фигурам себя и родителей, словно не верил зрению, -- как ты смогла всё, все детали... такое живое.
   Откуда же я это знала?
   -- Гретт, ты... -- Тристан посмотрел на меня странно, сосредоточенно и в то же время как-то мучительно. -- Если бы ты сделала всё это после нашего разговора ночью, за три часа до моего возвращения, то это не было бы чудом. Чудо даже не сама работа, хотя от неё у меня всё переворачивается в душе. Чудо то, что ты начала рисовать её за много дней до того, как я сказал тебе о фотографиях.
   -- Полтора месяца... -- ответила я.
   И в этот же миг, по взгляду, поняла, что Тристан меня любит.
  
   Если мы шли куда-то вместе, то бывало по-разному, - или независимо друг от друга, или под руку, или он, идя совсем рядом, обнимал меня за плечо. Но сейчас, когда мы шли в агентство на работу, Трис держал меня за руку. Я отставала от него на полшага, Он смотрел вперёд, а я на него, и была опьянена своим знанием. Я чувствовала всей кожей, что он меня тоже любит, хоть и не заглядывала в глаза. Тристан держал меня за самые кончики пальцев, некрепко, иногда перебирая их своими пальцами, и легко поглаживая фаланги. Эта ласка не позволяла мне успокоиться, а он, кажется, даже её не осознавал. Мы молча шли по городу к Вишнёвому переулку, и хотя разговора не было, и Трис не смотрел на меня, я знала, что он как никогда со мной, а не далеко в мыслях. Я всё теперь понимала, - что он после пулиной "разоблачительной" речи испугался, что я, правда, полюбила кого-то, он ревновал, - иначе бы не было тех слов в мастерской, и никому бы он меня не отдал. Я знала, что в каморке, с этим злосчастным рисунком... он думал обо мне, и не было ничего ужасней, чем подозрение, что эффект с посетителями сработал и на него, и я увидела его мысли. Я знала, что он меня любит. Знала. Знала. И ничто на свете не заставило бы меня усомниться в этом, потому что моя внутренняя женская, интуитивная сущность вопила об этой истине. Она вопила во всех клеточках, читая любовь Триса через лёгкие касания его пальцев, она танцевала у меня в груди, ударяя в сердце, как в барабан. Она пела и выла, поднимая меня от земли, и недоумевала только от одного - почему он меня ещё не целует?
   Тристан не знал о моей взаимности. Или не был уверен так, как я. Или... или... мне было не важно. Для меня все признания уже свершились, и наша новая жизнь началась.
   Мы пришли ровно к двенадцати, поднялись наверх, и у самой двери он меня задержал:
   -- Мой подарок не так значителен, как твой, Гретт. И я не вложил в него столько же труда и усилий, как ты, я должен даже сознаться, что попросил помощи у Зарины и Нила...
   -- Не сравнивай, это не имеет значения.
   -- Мне жаль, что я не смог сделать большего.
   -- Хватит говорить глупости, -- я отодвинула его от двери и решительно вошла.
   Весь мой стол и пол вокруг него был уставлен корзинами с синими ирисами, моими любимыми цветами. Их было больше сотни или даже двух, и я замерла перед ними в восторге, а все загалдели:
   -- Поздравляем-поздравляем!
   -- С ума сойти, Трис! -- я обернулась к нему, не скрывая своей радости, -- Это же море!
   И, подойдя к столу, осторожно обняла сразу несколько букетов, окунувшись в красоту и аромат.
   -- Тебе мужа надо обнимать, -- громко заметил Вельтон.
   Я тут же вернулась к Трису, и под всеобщее одобрение, обняла его и поцеловала в щёку.
   -- Спасибо.
   -- Я нарочно. Чтобы ты мне однажды не сказала, что за все эти годы я ни разу не дарил тебе цветов.
   -- Дорогой, -- поддержала я его, -- за то ты дважды носил меня на руках!
   Никто не делал тайны из того, что Зарина помогала найти Трису такое количество цветов в середине июля, а Нил был помощником по доставке ценного груза в Здание. Поэтому оба с лёгкостью пересказывали мелкие перипетии и курьёзы в связи с поисками и переносом. Даже Вельтон раскрыл карты, сказав, что специально поставил мне выходной на вчера, иначе бы они не успели ничего подготовить, и если бы я выказала желание идти работать, то Тристан бы пустил несколько планов в ход, только чтобы я осталась дома. Это было неожиданно, потому что я помнила его удивление, когда заявила, что сама не хочу идти. Выходит, всё сложилось как нельзя лучше.
   Не смотря на то, что в агентстве, с приподнятым настроением, так увлекли разговоры, я ни на минуту не переставала ощущать в себе чувствительный звон. Мне казалось, что идут считанные минуты до того, как и Трису откроется моё чувство. Но шли часы. В обед мы вместе сходили в магазин и накупили сладостей и сока сверх обычного торта, и ничего не случилось. После маленького пира, мы разошлись по своим местам, а Вельтон включил радио с тихой музыкой на волне, и ничего не случилось. Я даже ушла в свою каморку с одной цветочной охапкой, надеясь, что он зайдёт следом через минуту или две. Но ничего не случилось...
   А в пять утра пришла Геле. И настроение у всех исчезло.
   Леди Гелена ахнула, увидев ирисы, и сразу заметила:
   -- Теперь-то ты понимаешь, что это за чувство, когда тебя окружает море любимых цветов! Я без своих гвоздик жить не могу.
   Но долго болтать она не стала, взяла Нила под руку и сказала, что всё объяснит ему за дверью, как начнутся поиски. Всем всё знать не обязательно.
   В комнате царило молчание. Я ушла к окну, но встала к нему спиной, оперевшись на спинку дивана рядом и стала смотреть на Триса, который сидел за своим столом. Неужели он не мог видеть по моему взгляду то же, что я видела по его? Я смотрела пристально, и ничего не скрывала, только что не могла сказать при всех, словами: люблю тебя! Он ведь тоже в это же время смотрел на меня. И его взгляд меня мучил и жёг...
   -- Я знаю... -- произнёс Трис, и я вздрогнула.
   Но Зарина через секунду внезапно добавила:
   -- Да, Гретт, нам всем не по себе сейчас...
   Вспыхнув от ярости на все эти ненужные слова, я сорвалась с места, и скрылась в своей каморке, хлопнув дверью.
  
  

Смерть

   Бра было включено. Я села на свой пуфик и взялась за альбом и карандаш. До возвращения Гелены и Нила было время, и я решила, что лучше проведу его в одиночестве, со своими мыслями, чем со всеми там, в атмосфере "не по себе". Хаотично водя графитом по бумаге, я не знала, что я хочу нарисовать, - да что угодно. Пусть мне никогда больше не придётся заниматься в каморке своей работой, и это была последняя ночь, жизнь не кончалась, а начинала новый виток. По крайней мере, для меня и для Триса...
   Подумав о Тристане, я подумала и обо всём том, что он мне говорил. Правда ли то, что все наши усилия за многие годы не принесли счастья людям? Нет, быть может не всем, но принесли, и их не единицы. Разве Томас не нашёл свою семью? Он исправил поворотный момент и не рос в детдоме, а был усыновлён ещё в детстве после убийства матери. Наверняка так и произошло. А Виола? К ней вернулась её куколка. Дина с Нилом разве не пример? Эвелина? И это только последние случаи, а сколько их было в прошлом году и в позапрошлом? Тристан не мог сомневаться в этом, он лишь защищался подобной ложью от чувства утраты, - со Зданием нужно проститься. Я не знала, что мне ему нужно было сказать, чтобы стало легче. Возможно, как раз сейчас я сделала лучшее, - оставила его одного, а не стояла над душой с пристальным взглядом. До меня ли ему сейчас, не смотря на то, что он меня любит? Здание ему тоже дорого, и оно живое существо, к которому можно быть привязанным.
   Как Геле два дня назад, я тоже ласково провела по стене рукой.
   -- Ты хорошее... ты многое мне сказало и показало. Я благодарна тебе, и никогда тебя не забуду. И твою каморку.
   В рисунке из линий я стала угадывать очертания каких-то предметов. Любопытства ради, я даже закрыла глаза, и рисовала не глядя. Через минуту открыла и узнала кипу книг, стоящей у двери. А рядом рулоны обоев. Закрыв глаза снова, я продолжала водить карандашом, как мне казалось, без всякой цели, я даже не держала в голове картинки. А когда снова взглянула на лист, увидела уже готовое изображение перспективы этой же каморки, пуфики, горящее бра, светом направленное слева от меня. И свою собственную сидящую с альбомом фигуру. Взгляд от двери вовнутрь.
   -- Ты на меня смотришь, да? -- спросила я, обращаясь в сторону стены с дверью.
   Раздался резкий звук, и на левом косяке возникла длинная продольная трещина. Я испуганно встала со своего места и ожидала, что дальше что-то произойдёт. Так и было, - дальний угол был затемнён, но я могла заметить оседающую пыль с потолка, потом откололся кусочек побелки. Электричество моргнуло перебоем меньше чем на секунду, но это дало мне такой импульс страха, что я подскочила к двери и дёрнула за ручку. Дверь не открывалась.
   Ещё через мгновение трещина возникла рядом с косяком прямо на стене, она возникла вся сразу, - как чёрная молния. В комнате тоже что-то происходило, потому что я услышала взволнованные голоса Пули и Зарины, и даже лёгкий вскрик кого-то из них. И возглас Триса:
   -- Гретт!
   Шум, и он стукнулся об дверь, ожидая, что, открыв, оттолкнёт её плечом, но дверь не открылась.
   -- Гретт, открывай, нам нужно сейчас же уходить!
   -- Трис! -- Я нервно дёргала ручку и тянула к себе, но даже сдвига не чувствовалось. -- Это не я! Я не закрывалась...
   Воздух наполнился гулом, сдавленным и идущим откуда-то извне комнаты, - сверху или снизу, было не разобрать, но свет замерцал, выровнялся, а на стенах с обоями появились такие трещины, что они порвали полотнища. Я вырывала ручку ещё сильнее, поддаваясь панике. Сквозь шум в ушах я слышала, как Трис препирался с Вельтоном и говорил, что тот должен вывести Зарину и Пулю, что они должны торопиться, и Геле и Нилом где-то на этаже... Пуля кричала "Господи!", а Трис орал, что справится сам.
   -- Её зажало! -- Поняла я. -- Стена осела, здесь на косяке трещина! Тристан!
   Снова был шум, Трис ударился в дверь, вслед за этим гул повторился, и меня засыпало белой крошкой с потолка. Скрежет был тяжёлый, как стон. Он вдруг хлопнул эхом, раскатистым, как гром, запертый и вырвавшийся, и пол, стены, всё вокруг закачало вибрацией. Дрожь была такой сильной, что я присела, чтобы не упасть. Или ноги сами подкосились от страха.
   -- Гретт, отойди от двери!
   Я попятилась, пытаясь дышать ровнее и унять страх, но меня колотило так, что не могла поймать равновесие и стояла, только опираясь на книги. В воздухе было столько меловой пыли, что свет показался молочным. Дверь стояла намертво, удары в неё сливались с гулом. Закашлявшись, я заорала насколько было силы:
   -- Иди вниз!!!
   Если оно рухнет, то сразу, и счёт шёл на мгновения. Сколько времени он потратит на то, чтобы освободить меня, даже если у него это получится, мы можем не успеть выбраться. А если сейчас, то ещё был шанс.
   -- Тристан, уходи отсюда! Уходи отсюда!!!
   Мне казалось, что моя каморка сузилась и уменьшилась ещё больше. Было жутко осознавать, что вот-вот эта каменная коробочка сомнётся и раздавит тебя. Ловушка, настоящая ловушка, - и сколько я не металась, натыкаясь на хлам, я чувствовала всё меньше пространства и воздуха. Вся моя одежда мгновенно прилипла ко мне.
   Тристан был здесь, - я различила его кашель, и, приструнив свой собственный страх, я ужаснулась того, что он меня не послушал. Когда я закричала, он перестал вышибать дверь. Но он не ушёл.
   -- Спу... с... кайся... вниз!!! -- голос меня подводил и срывался.
   Свет стал снова мерцать и потрескивать. Если я окажусь в темноте, я сойду с ума прежде, чем погибну.
   -- Отойди от двери! -- донеслось как издалека, через слои ваты, -- назад!
   И опять этот жалобный тяжёлый стон сквозь стены, шершавые звуки, дрожь, отдающая в ноги через пол. И через секунду что-то взорвалось треском, визгом и металлическим звоном. Я не могла понять, что случилось, как взрыв повторился с теми же звуками.
   -- Сюда!
   Я вскинула голову и увидела, что Трис пробил дверное полотнище, в щепки разнеся верхнюю панель. Плакали и металлически звенели разбитые напольные часы-ратуша. Они послужили тараном, и в два удара проделали дыру. Я кинулась к протянутым рукам, как окончательно погас свет. Трис вытаскивал меня уже в темноте, я ранилась о что-то острое животом и ногами, но боль была гораздо слабее страха, и я, не обращая на неё внимания, старалась скорее выбраться. У Триса были холодные руки, я чувствовала только их, не видя самого Тристана, и слышала тяжёлое дыхание.
   Как мы могли выбраться сейчас? На голову слоями спадало что-то, лопалось стекло, свет не проникал из-за плотных штор, и темнота была сплошной и липкой. Трис не дал мне выпрямиться, он навалился мне на спину, пригибая ладонью голову, а другой рукой, обхватив поперёк живота, повлёк меня куда-то быстро и уверенно. То он, то я натыкались на вещи и останавливались на доли секунды, но потом он опять вёл меня или тащил почти волоком, если я запиналась и сбивалась, не успевая за ним на полусогнутых ногах. Сверху падало уже что-то тяжёлое. Мне казалось, что мы двигались быстро, но комната не кончалась, и лестницы всё не было. С каждым мгновением я ожидала, что пол уйдёт вниз, откроется бездна и один удар всё поглотит. Я вцепилась в руку Триса с такой силой, будто он единственный кто мог удержать меня. Я понимала, что мы упадём вместе, но в то же время хваталась за него, не понимая этого.
   Пол ещё был на месте, а потолок уже нет. Позади нас обвалилось. Я оглохла и задохнулась. Мне так хотелось вскинуть голову, словно вынырнуть из воды к воздуху, но Трис тоже кашлял, воздуха не было нигде, и он не дал мне вскинуться, железно держа мою голову и спину под собой. Я чувствовала, как осколки бьют по ногам, впиваясь в кожу мелкими крошками.
   -- Сюда...
   Ударившись обо что-то твёрдое боком, я оказалась на коленях. Трис втолкнул меня в тесное пространство.
   -- Сожмись... закройся руками...
   Он больше не давил сверху, мне казалось, что он меня отпускает и исчезает куда-то. Это было страшнее всего, я не разжимала его запястья и пыталась выбраться обратно.
   И опять грохот... Мощные удары пришлись по этому укрытию. Тристан вывернул руку, с силой вжал меня в глубину, и не исчез. Он закрывал меня теперь со стороны, зажав между собой и гладкой стенкой. В темноте, глубоко дыша густой пылью, я сделала так, как он сказал - скрючилась, поджав ноги и обхватив голову. Пол дрожал. Ничего не спасёт, если Здание рухнет полностью. Если крыша, то может быть... но даже надежды не оставалось, - мы умрём под руинами.
   Я заорала, почувствовав приступ тошноты от невесомости. Уже ничего не слыша, только телом осознавала, что вокруг чудовищная сила всё сминает. Мы падали. Вниз. И в сторону. Стенка наехала на меня, пол накренился. Тристан, держась за что-то, не дал мне выпасть...
   И снова грохот, и приступ ужаса от невесомости. Мне разрывало лёгкие от удушья и горло от жжения. Мы переворачивались или только скользили - я не знала, я знала, что всё дрожит, скользит, шевелится и летит вниз. За секунды всё замирало, давая передышку в крике, а потом снова и снова рывки падения, и холод в голове, пронзающий мозг и отдающийся всему телу по позвоночнику.
   Я готовилась к последнему удару, к тому, что сомнёт и раздавит. Но один из лёгких толчков оказался последним, после которого всё затихло вместе с шумом. Дыша полной грудью, вскоре, стала понимать, что звук моего дыхания и хриплого дыхания Триса - единственные здесь, что обрушение остановилось, и мы довольно прочно застряли в маленьком и крепком пространстве своего укрытия.
   -- Живая? -- прошептал он.
   -- Да... а ты цел?
   -- Да, всё хорошо. Не шевелись, не делай резких движений...
   -- Ладно.
   Какое-то время мы дышали и не двигались. Звуков извне никаких не доносилось, было тихо.
   -- Хорошо, если остальные успели выбраться, и никто не пошёл обратно за нами... Не бойся, Гретт, даже если мы глубоко, нас вытащат.
   -- Где мы?
   -- Под столом Вельтона...
   Настоящий крейсер, сделанный из цельного дуба. Ничего прочнее невозможно было и представить.
   -- Мы бы всё равно не успели спуститься?
   -- Нет. Дыши ровнее, Гретт, успокойся, -- Тристан сам следовал своему совету, и его дыхание уже не было таким громким. -- И помолчим. Поэкономим воздух.
   Судя по звукам, Трис ощупывал со своей стороны пространство, которое было - его тело сдвинулось от меня, он переместился, и я смогла лечь на бок, отдыхая от навалившегося напряжения. Мне показалось на миг, что я слышу далёкие голоса, и ещё через мгновение я уверилась, что это был не обман - снаружи кричали. Я хотела заорать, что мы здесь, но Трис, как угадал моё намерение:
   -- Подожди... никаких громких звуков... я должен проверить.
   Что проверить? Он на ощупь продвигался куда-то, очень медленно. А я ждала под столом до тех пор, пока не услышала шёпот:
   -- Гретт, сюда. Только потихоньку...
   Я выползла, нашарив над головой подобие потолка. То ли перекрытие, то ли ещё что-то подпирало под углом стол. Создался похожий на треугольник тоннель, ведущий в стороны. В продвижении слева воздух казался чуть свежее, чем прежде, и голоса слышались громче. Меня уже захлёстывала радость, - это значило, что мы в двух шагах от свободы. Мы выжили, и сейчас выберемся!
   Тристан впереди меня ударил по металлу и оттолкнул лист, засыпанный побитой кирпичной кладкой. К нам ворвался воздух и туча пыли. Он вылез первым, помог мне.
   -- Мы здесь!
   Высота была этажа на три, и мы стояли на краю самой верхушки руин. И прекрасное звёздное небо было над головой.
   Нил карабкался к нам, и ещё ниже был виден следующий за ним Вельтон.
  
   Все были живы. Пуля и Зарина, в слезах, щупали нас, когда мы спустились. У подножия бывшего Здания мы все шестеро приходили в себя, и только Геле, стоящая немного в сторонке, повторяла:
   -- Здание никому не могло причинить вреда, уж я-то знаю.
   В её сухих руках покоился старый цветочный горшок. Я не стала говорить, что если бы не стол Вельтона, нас бы это Здание сплющило в лепёшку. Нил рассказывал, что всё началось сразу же, как они с Геле вынесли за порог этот засохший сорняк, и "чёртова старуха", как он резко выразился, не пустила его обратно. Она не держала его, но Нил объяснял, что не мог даже подступиться к входной двери, - его отшвыривало на несколько метров. И остальные, когда появились, тоже не могли - Вельтон рвался за Трисом и мной, чтобы помочь и нам выбраться.
   -- Оно не падало, оно складывалось! Первый этаж смялся, как бумажный, -- быстро говорила Пуля, -- потом второй! Мы убежали подальше... а оно сгибалось, как старик... стены складывались, будто в карточном домике.
   -- Мы думали, что вы погибли! -- Зарина растирала мокрые щёки. -- Боже мой, что же вы пережили!
   -- Здание не убило бы ни одного человека, -- повторила Гелена, -- даже если бы все мы там остались.
   -- Ну да...
   -- Я знаю!
   Мы с Трисом были грязные и пораненные. У меня саднили ноги, он держался за плечо. Но всё было не так уж и плохо, врачей не требовалось, переломов не было. Несколько ушибов и нервное потрясение это ничто по сравнению с тем, чем всё могло кончиться.
   Я всё же поверила словам Геле, и посмотрела в сторону погибшего Здания с теплотой и прощанием в мыслях. Больше нам сюда не вернуться никогда.
   -- Давайте по домам...
   -- Да, соберёмся завтра вместе где-нибудь?
   Мы договорились, что созвонимся. От провожатых мы с Трисом отказались, сказали, что всё нормально, и мы в состоянии добраться сами. Гелена отправилась с Нилом к его Дине, чтобы вызвать от неё такси до дома. Зарина и Пуля решили побыть вместе день, дома у каждой из них никого не было, а оставаться в одиночестве после такого не хотелось.
  
  

Вместе

   Мы разошлись с пустынного Вишнёвого переулка каждый в свою сторону. Весь путь домой мы прошли пешком. Машин не было, поймать попутку не представлялось возможности, и мы добрались уже к половине пятого до квартиры, - молча и без сил.
   Когда я вошла в прихожую, всё оказалось таким знакомым и привычным, что было даже странно вспоминать и верить в то, что ещё час назад пережила такой ужас. И только отражение в зеркале показывало мне пыльную серую фигуру с блуждающим взглядом. Тристан выглядел не лучше. Он сел у телефонной будки и закрыл глаза:
   -- Иди первая... а я с места не сдвинусь, пока не отдохну полчаса.
   Я стянула сандалии, взяла полотенце, свою домашнюю одежду и отправилась в ванную. Подранное платье выкинула сразу, как и всё остальное. Смыла всю свою грязь и присохшую кровь, обработала ссадины перекисью. Горячая вода вернула мне полное ощущение жизни и я, не смотря на то, что чувствовала сильную усталость, вышла, как заново рождённая. Ушло даже нервное напряжение.
   Пока Трис приводил себя в порядок, я выпила на кухне около литра кипячёной воды залпом, и подогрела всё молоко, что у нас было.
   Тристан тоже вышел из ванны более живой, чем когда зашёл туда, и, пройдя босиком на кухню, сразу открыл морозилку.
   -- У нас лёд есть?
   На его спине местами виднелись красные синяки, и больше всего заплывало правое плечо.
   -- Садись, я сейчас достану.
   Высыпав кубики в целлофановый пакет, я завернула его в тонкое кухонное полотенце и отдала ему. Он приложил компресс к плечу и блаженно охнул.
   -- Пить хочешь?
   -- Я из под крана уже напился. Ты как сама?
   -- Всё в норме, -- я улыбнулась. -- Ты мне жизнь спас...
   -- Здание не причинило бы никому вреда, -- повторил он слова Гелены и тоже заулыбался.
   -- Я в это верю только на половину. Развернись, я тебе на спину тоже приложу что-нибудь холодное.
   Он послушался. Больше часа мы сидели на кухне. Есть не хотелось, только перед тем, как лечь спать, я напилась ещё вволю горячего молока, а Трис сделал только пару глотков. Лёд растаял. За окном стало солнечно и разгоралось тёплое летнее утро.
   Но в комнате, разложив кресло, я не могла заснуть так быстро, как хотелось. Оказалось, что как только закрывались глаза, меня сдавливало по бокам, и я распахивала их в испуге от возникшего ощущения темноты и возвращающегося воспоминания тесного трясущегося пространства под столом. Я нервно вздрагивала, и ложилась ничком, глядя в высокий потолок, на балки, и боялась - что он вдруг опустится на меня.
   Не выдержав этого, я встала и постучалась к Трису.
   -- Можно к тебе? -- открыв дверь, я увидела, что он не спал, лежал на диване, не расстилая постели, а только кинув подушку под голову. -- Я не могу там одна.
   -- Зачем ты спрашиваешь?
   Устроившись между ним и диванной спинкой, я без всякой неловкости обняла его, положив голову на здоровое плечо, и тут же спокойно и быстро заснула.
  
   Разбудил нас телефонный звонок. Я лениво подняла голову, а Трис пробурчал: "Пускай звонит", и я с ним согласилась, вернув голову на прежнее место. Проспали мы долго, часы на столике показывали начало четвёртого, - приблизительно то время, когда только следовало ложиться. Звонки были долгими, но потом, когда они смолкли, никто не перезванивал.
   Сон прошёл, а вставать не хотелось. Тристан чуть потянулся и пошевелил затёкшим плечом, и я сдвинулась повыше под самый его подбородок. Если бы я могла не вытянуться на диване, а свернуться калачиком, я бы так и сделала, и ещё теснее прижалась бы к нему куда-нибудь под бок в поисках тепла и защиты. Именно так я себя и чувствовала в эти минуты - хрупкой, но защищённой от всего на свете, даже если бы мир вокруг рушился, как ночью. Он вытащил меня из каморки, закрыл собой от камней, он не растерялся, зная, что делать, и смог уберечь меня, спрятав в укрытие. Глупо было кричать, чтобы он спускался вниз, бросив меня и спасая свою жизнь, - Тристан меня не оставит никогда. Как и я его. Я бы тоже без него не ушла, хоть бы Здание рухнуло и погребло нас обоих.
   -- Цветы жалко... столько цветов.
   -- Я тебе ещё подарю, -- сонно ответил Трис, -- хоть завтра.
   -- Завтра не надо. Трис?
   -- М?
   -- Расскажи мне про здание, которое чертишь. Это и есть твой личный проект, о котором ты мне говорил однажды?
   -- Да.
   -- Какое оно?
   -- Похожее на то, что уже было... столько же этажей, один подъезд, только для агентства я бы выделил чердак с окнами. Мне бы хотелось, чтобы оно выглядело старинным, в стиль позапрошлого века. Только что об этом говорить...
   -- Ты уже вычертил фасад?
   -- Я всё закончил, проект готов. Хочешь посмотреть?
   -- Да, но только не сейчас, -- он дёрнулся, собираясь встать с дивана, а я дёрнулась, задержав его, -- я очень хочу посмотреть, но потом. Так хорошо. Давай ещё полежим.
   Если бы я захотела, то могла бы поцеловать Триса в шею, стоило мне только чуть повернуть голову. Он был так близко, что не нужно было преодолевать никаких расстояний. Он был ближе некуда. Но это была не та минута, когда хотелось поцелуя и ласки, хоть и с другой стороны ничто не мешало мне наслаждаться ощущением прикосновения к его телу. Это была та минута, когда мне не хотелось терять чувство защищённости им. Моё сердце билось тремя словами: "Ты меня уберёг". Этим я была переполнена.
   Тристан остался на месте, и через какое-то время взял меня за руку, которая в мирно покоилась у него на груди. Вернее, не взял, а коснулся пальцами. Я не видела его лица, и не могла понять - отрешённое это касание или, наоборот, сосредоточенное? Он задумался о чём-то, непроизвольно тронув за руку? Или нарочно водил пальцами по тыльной стороне ладони, включая в своё исследование и тонкое запястье. И всё было таким, каким было - те же старые царапинки, та же сухая кожа, те же коротко обстриженные ногти, не знавшие маникюра. В моей руке не было ничего красивого, за исключением, может быть, тонкости. Но в остальном даже я видела, что это сухая, угловатая кисть, шершавая и жёсткая, привыкшая к тому, что за ней совершенно не ухаживали, но часто окунали в глину, тёрли мелом и красящими пигментами, подставляли ненарочно под нож, занозы, украшали маленькими мозолями и не страшились испачкать в едком клее.
   Конечно, мои руки были чистыми, но налёт их работы оставался с ними той самой явной не холёностью и жёсткостью. Тристан говорил мне, что никогда всерьёз не упрекал меня за это. И я даже помнила, как он целовал мои пальцы, перепачканные глиной... а я? Так странно всё сошлось, что теперь моя ладонь лежала на обнажённой груди Триса, в то время как когда-то я, ничуть не шутя, просила всякий раз одевать рубашку, если он ходил полуголый. И сейчас же, тоже ничуть не шутя, я бы провела по ней пальцами, с нежностью и любовью, даже коснулась губами, - мне этого хотелось. Но так было бы через край, потому что подобная ласка слишком чувственна, - а я сейчас парила в невесомости от счастья более душевного, чем физического.
   "Ты меня уберёг" - всё тем же билось сердце, и я даже закрыла глаза.
   -- Я не хочу, чтобы ты становился кем-то другим... это несправедливо. -- Я подумала о новом Здании и возрождённом агентстве. -- Мне нравятся твои мечты.
   -- Ты всех не знаешь...
   -- Ну и что. За то я знаю тебя. Разве они так уж и плохи?
   -- Нет, -- он хмыкнул, -- я не поэтому так сказал.
   Опять раздался телефонный звонок.
   -- Сегодня какой день недели?
   -- Четверг, кажется...
   -- Кому мы понадобились? Ты уже не работаешь, я в отпуске. Может, это родители?
   Нехотя поднявшись, я ушла в прихожую и сняла трубку.
   Это звонила Геле. Она настойчивым и бодрым голос сообщила мне, что собирает всё агентство у себя через час, чтобы устроить почившему Зданию поминки. Будут все, так что отговоры не принимаются.
   Как только я закончила разговор, Трис появился рядом.
   -- Гелена Зданию поминки устроила. Сказала, что всех обзвонила уже, явка обязательна.
   -- Тогда поехали.
  
  

Мечты

   Мы поехали. На улице было прохладно, июль выдался не жарким, и потому даже в полном маршрутном такси, идущим за город, не было так душно. Многие выходили на своих остановках, и мы вышли на своей, - на моей самой знакомой остановке из всех, что я знала. С неё я уезжала учиться, на неё я приезжала домой, а когда стала жить в городе - то всё равно она осталась для меня "моей". Никто, кроме нас на ней не вышел. Я уже было хотела перейти дорогу и идти к проездам к дому Гелены, но Трис отчего-то сказал: "Подожди" и ушёл к газетному киоску. Высматривал что-то на полочке, и это что-то купил.
   --Денег на стоящую вещь у меня нет, но не затягивать же по этой причине? -- спросил он, возвращаясь.
   -- Ты о чём?
   -- Я купил тебе деревянное колечко.
   -- Да? Покажи.
   -- Вот.
   -- Это взамен погибших цветов? -- Я улыбнулась и взяла с его ладони выточенное широкое кольцо. Тёмное, поморенное, но без лака.
   -- Выходи за меня, -- сказал Трис.
   Я подняла на его глаза и почувствовала, что на улице на самом деле жарко. Что он сказал?
   -- Мы когда-то договорились, что отпустим друг друга, если кто-то кого-то полюбит. Всё продумали, не взяв в расчёт одну-единственную возможность... что, например, для меня это будешь ты. Ты знаешь положение более безвыходное, чем это? -- Трис попытался произнести последний вопрос с долей иронии, но не смог. Он был взволнован. -- Только если и ты...
   Я кивнула. Я выговорить ничего не могла, а кольцо зажала в кулаке, чтобы не выронить. Он обнял меня за плечи и поцеловал. Так долгожданно поцеловал.
   -- Голубки... -- послышался голос Вельтона, -- я три с половиной года ждал, чтобы хоть раз вы при нас поцеловались, а вы, оказывается, делаете это только наедине... скромники.
   От смущения я спрятала лицо, уткнувшись в Триса.
   -- Да, ты прямо подгадал момент, друг...
   -- Извините, что прервал. Уехал на своём автобусе на остановку дальше, пришлось возвращаться. Старушка сказала, что встретит, - мы же тут её дом чёрта с два найдём. Гретт, ты чего?
   -- Ничего, -- Трис продолжал меня обнимать, и я всё же повернулась к Вельтону, -- ты так неожиданно появился.
   -- Чего ты стесняешься? Все свои!
   Не объяснять же ему, что до этого поцелуя между нами никогда и ничего не было.
   -- Если всё равно ждать, я пока схожу куплю что-нибудь попить, ладно?
   Невдалеке был магазинчик, и я нашла повод выветрить всё своё смущение и волнение, чтобы свидетелей этому не стало ещё больше. Дойдя до него и скрывшись внутри, я купила бутылку холодной минералки и, пока не возвращаясь, осталась у прилавка, прикладывая её к горящим щекам и ко лбу. Кольцо впечаталось мне в ладонь так, что оставило след. Я примерила его на безымянный палец, - было великовато, совсем чуть-чуть. Но держалось. Так и оставила.
   Пробыв в магазине, сколько было можно, я вернулась и увидела, что Пуля с Зариной успели приехать. Я была благодарна Трису за то, что он больше не проявлял нежности, мне не хотелось этого при стольких, даже знакомых людях. При друзьях. Не сейчас. Это было наше и только наше. Он вёл себя как обычно, спрашивал о чём-то и о чём-то отвечал.
   -- Будешь пить?
   -- Нет.
   От глотка не отказалась Зарина, и мы, пока ждали Нила и Геле, выпили с ней минералку на двоих.
   -- А чего же она мне не сказала, что мы собираемся на остановке? -- размышляла я вслух. -- Я же знаю дорогу, я тоже всех могу довести до её дома.
   -- Не знаю.
   -- Нам сказала, что встретит, я ещё у Зарины была, когда она позвонила, -- ответила Пуля, -- это хорошая мысль устроить поминки нашему Зданию. Оно всё же было живое. Теперь его нет... Мы вообще глаз не сомкнули, столько часов на кухне проболтали о том, как дальше жить будем... а как мы будем? По-настоящему я даже себе этого представить не могу.
   -- Я тоже, -- вздохнул Вельтон.
   Из следующего маршрутного такси появился Нил, и едва мы успели с ним поздороваться, как с другой стороны дороги я увидела, как нам машет рукой леди Гелена.
   -- Пойдёмте.
   -- Слушайте, -- Зарина спохватилась, -- а мы ведь с пустыми руками!
   -- Ничего, она не обидится, у неё целые залежи конфет, есть с чем чай пить, -- заверила я.
  
   Босоногая Геле провела нас сразу на веранду, усадила в кресла и ещё принесла табуреток с кухни.
   -- По стаканчику домашнего вина нам не повредит, и я заварила травяного чаю. Все любят с мятой?
   -- Да.
   -- Кофе только нет.
   -- Вам помочь чем-нибудь?
   -- На "ты", на "ты", сколько можно говорить? -- возмутилась она на Зарину. -- Помогать не нужно, я сама справлюсь.
   -- Бодрая бабушка, -- хмыкнул Вельтон, когда та скрылась. -- Сколько ты с ней знакома?
   -- Больше десяти лет.
   -- А сколько ей?
   -- Я не знаю, она скрывает свой возраст.
   -- Слушайте, вы заметили, сколько повсюду гвоздик?
   -- Точно.
   -- Она их любит.
   -- А, Нил, расскажи, как вы искали этот горшок?
   И Нил стал рассказывать, как Геле, уйдя с ним в подъезд, объясняла, что гвоздики самые прекрасные цветы на свете, и что они символ любви и счастья. Первую декоративную гвоздику, которую она посадила собственными руками и вырастила на своём подоконнике, и следовало найти. Она была уверенна, что как раз продолжительность жизни цветка и определяло время жизни Здания, и так как время было особенным внутри помещений, то как раз хватило на несколько десятилетий по человеческим меркам.
   Дальше разговор перешёл к свежим воспоминаниям крушения и Гелена тоже, вернувшись с бутылью вина, подключилась к разговору. Нил, видящий всё со стороны, опять стал удивляться тому, что оно разрушалось странно, будто складывалось, и какое-то поле отодвинуло их, не давая вернуться, на безопасное расстояние.
   -- Всё было предусмотрено...
   -- А ты знала, что так будет, когда выносила цветок? -- Спросил Вельтон.
   Гелена замялась.
   -- Если честно, то нет. Если бы я знала, то заранее всех попросила выйти, зачем было нарочно подвергать вас такому шоку?
   Мы, не чокаясь, выпили вина в память об этом.
   Пуля стала распаковывать коробки с конфетами и зефиром. Геле тут же выпила и второй стакан, и её острые морщинистые скулы покраснели.
   -- Да, как мне жаль моё детище... наше любимое создание. Под его крышей прошло столько счастливых лет...
   И налила себе ещё. Я обеспокоено смотрела на это, и старушка, перехватив мой взгляд, ответила:
   -- Не боись, не умру! Лучше принеси кипячёной воды разбавить, и проверь заодно чайник, если он закипел - завари. Я там всё приготовила. Справишься?
   -- Конечно.
   Я ушла на кухню. Птицы в клетках не особо всполошились. Чайник кипел, я выключила газ и стала искать полотенце, как в дверях появился Трис.
   -- Будь они все неладны, -- без злости сказал он, и, быстро взяв меня за руку, шагнул к стене от дверного проёма.
   Я думала, что умру тут же, - так он стал меня целовать, обнимая крепче, чем прежде. Обвив его шею руками, забыв как дышать, я опомнилась только тогда, когда до сознания прорезался далёкий, не с этой планеты, возглас:
   -- Ты куда там запропастилась?!
   Тристан отпустил мои губы, но стал целовать в веки, в висок, в щёку, в шею...
   -- Гретт!
   Нам нужно было остановиться. Он нехотя это сделал, сказав шёпотом:
   -- Заваривай чай... а я отнесу воду.
   -- Гретт!
   Я даже не могла выкрикнуть: "Сейчас!", голос бы меня не послушался и сфальшивил.
   -- Вон кувшин...
   Легко было сказать "завари", чайник трясся у меня в руках, я едва попадала в горлышко. И как мне было выйти к ним с такими губами и с таким волнением от пережитого? Внутри меня колыхался взбудораженный океан, который невозможно было так быстро успокоить обратно.
   -- Он уже закипал, я решила немного подождать, -- я вышла, казалось, спокойно, поджав губы и сев на своё место.
   -- А что с тобой? Чем ты так взволнованна? -- от чуткой Зарины ничто не могло укрыться.
   Но я нашлась с ответом:
   -- Всё из-за того, что я вспомнила. Мы стали говорить об этом, и я... я вспомнила всё, что пережила ночью... это ужас.
   -- Да, давайте не будем об этом больше, -- согласилась Геле, -- лучше поговорим о другом. Какие у кого планы на ближайший год? Может, всё это займёт больше времени, кто знает... но как-то же нужно будет скоротать ожидание?
   -- Ожидание чего?
   -- Пока мы возведём новое Здание. Есть один прекрасный участок на Майской улице, губернатор уже подписал разрешение. Как он мог не подписать, он мне жизнью обязан! Деньги у меня есть, я всю жизнь только на это и копила, и скопила порядочно, не даром такая старая, -- Гелена поправила свои седые косички и даже взялась за конфету, которые никогда не ела. -- Умирать тоже пока не собираюсь, гвоздик навыращивала много, так что построим новое Здание и опять откроем агентство "Сожжённый мост". Ты же сделаешь нам проект? -- обратилась она к Тристану.
   Мы все были изумлены. И все молчали. Пока Трис не ответил:
   -- Мечты сбываются...
Оценка: 7.85*28  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"