Я не был в родном сибирском селе Утюжки двадцать два года. Ровно столько заняла моя служба на флоте. Всё время, пока я носил форму, быть здесь случайно как-то не пришлось, а специального повода не подвернулось. Родители после моего поступления в военно-морское училище переехали на Украину, и связующих ниточек с Утюжками не осталось. Я помнил о малой родине, но большой любовью к ней не пылал и сильно туда не рвался. С высоты бурной молодой жизни Утюжки казались мне недостойными особого внимания. Но не зря говорят, что зов родной земли до поры, до времени дремлет в каждом. Проклюнулся он и у меня. И я приехал....
Устроившись в гостях у дальнего родственника, которого я чудом видел за двадцать лет аж три раза (конечно же, не в Утюжках), я призадумался: к кому для начала нагрянуть в гости? Кандидатов, на первый взгляд, набиралось много: одноклассники, друзья по двору, соседи по улице. Но, поразмыслив над этим вопросом глубже, я обнаружил настойчивое и странное желание вообще никому не будоражить прошлого. С чем это было связано, не знаю: то ли с тем, что слишком уж давно никого не видел, и связующие ниточки с образами, запечатлёнными детской памятью, оказались безнадежно перетерты временем; то ли из-за перетрясок в стране, поставивших всё с ног на голову и наверняка сокративших число людей, обрадовавшихся бы гостю из далекого прошлого; то ли из-за того, что ещё несколько лет назад я позволял себе думать о своём далёком селе в пренебрежительном тоне? Не знаю... да только невидимый червячок сомнений живо пробуравил в моих мозгах дырочку, куда и вышел весь пар желанных встреч. Зато неожиданно для себя я решил сходить... на кладбище.
Я хорошо помнил, как в детстве боялся этого тихого уголка возле районной больницы. Там, на окраине села, за редким сосняком, по моим представлениям и жила смерть - неотвратимая, беспощадная. В сознании не отложилось, в каком возрасте впервые я постиг непреложность главного закона мироустройства - любая жизнь рано или поздно заканчивается. Но, когда в голове отчетливо проявились слова "Меня не будет", жуть от них была неимоверная. Скорее всего, это бывает с каждым. Мысль о неизбежности смерти крепко держит человеческую душу в объятиях леденящего страха. И от этого никуда не уйти: человек рождается и первым же делом попадает на заметку костлявой хозяйке царства мертвых. А старуха с косой забывчивостью, как известно, не страдает.
Моё детское сознание долго и бурно протестовало против вопиющей нелепости. Как же может случиться, что прекрасный и светлый мир продолжит свое шествие без меня? Останется уютный двор с новой песочницей, сад с непроходимыми зарослями клена вместо ограды - а меня не будет. Как ни в чем не бывало, взойдет солнышко, зашумит от ветра густая зелёная листва, пойдёт дождь - да мало ли событий наполнят день, а я почему-то буду обречён сгнить в отвратительной сырой яме. Зачем же тогда создана эта земля, которой абсолютно безразличны человеческие утраты?! Ответа никто не давал...
Потом оказалось, что до смерти надо долго расти и это, к счастью, будет не скоро. Это будет в таком далёком будущем, что про смерть можно пока не думать вообще. Умирают худые и беспомощные старички, с печальными глазами, любящие день-деньской сидеть на улице, и старушки, еле ковыляющие по деревенским улицам, согнувшись пополам. Я много таких видел, и ничего удивительного в том, что им пора расставаться с этим светом, не находил. Они, лишённые главных богатств жизни - радости, здоровья, подвижности - словно сами, я это угадывал, только и ожидали собственной смерти. Из дремучих безжизненных стариков, доживающих свой век, больше всего мне запомнился один. Наверное, потому, что видел его очень часто и близко.
Жаркими днями мы всей дворовой ватагой ходили купаться. Недалеко от реки стоял красивый дом, срубленный из свежих бревен. На завалинке дома постоянно и сидел белый от седины дед, в неизменных серых валенках и тепло одетый. Много было непонятного в облике старика. Я не понимал, почему, когда все вокруг изнывают от жары, он одет в тулуп и валенки, словно спутал лето с зимою? Вдобавок ко всему, его неподвижные, полуприкрытые глаза не выражали никакой радости. Я особым чутьем понимал, что старик стоит на пороге смерти, и при взгляде на него испытывал страх. Страх вовсе не от пугающих невидящих зрачков, а от того, что и мне рано или поздно придётся стать таким же. И однажды, когда моему взору предстала пустая завалинка, я понял, что он умер.
Смерть продолжала извещать меня о своём существовании, сея в детской душе смятение, и обрывая сердце куда-то глубоко вниз невыразимой тоской. Я изо всех сил сопротивлялся этому, но смерть не спрашивала меня. Она размеренно и настойчиво поднимала покров со своих страшный тайн. Теперь, с высоты прожитых лет я благодарен смерти за многое и, прежде всего за то, что свой жизненный спектакль она разворачивала по всем правилам сценического искусства: от простого к сложному.
Раньше всего мне довелось стать сторонним свидетелем похоронных процессий, уныло тащившихся по центральной улице села. Они проходили совсем безмолвно или сопровождались душераздирающим визгом, изливающимся из блестящих жёлтых труб небольшого оркестрика. Но неизменным и главным участником этих процессий был красный гроб, мрачно покоящийся на кузове грузовика с откинутыми бортами, или же просто лежащий на телеге. А если при этом мы взбирались на забор, то видели и белое безжизненное лицо покойника.
К этому я привык довольно быстро. Но однажды, вбегая в полутёмный подъезд нашего восьмиквартирного дома, я наткнулся на крышку гроба, зловеще сверкающую краснотой. Наткнулся и остолбенел. Затем медленно, затаив дыхание и держась подальше от страшного предмета, прошёл в свою квартиру.
Оказалось, что умер сосед напротив - дядя Петя. Он не сильно отложился в моей памяти живым, разве что в одной сцене - дядя Петя заходит во двор с небольшим чемоданчиком в руках. Он работал электриком и в затасканном сером чемоданчике, с закруглёнными углами носил свой инструмент. Но хорошо помню, что в те мрачные дни в коридоре неприятно пахло, и лицо у дяди Пети в гробу было чёрным, как у негра.
Однако, очень скоро, я узнал, что у смерти совсем необъяснимые планы и часто она и не ждёт, когда человек насытится жизнью. В десять лет я впервые переступил черту кладбища и заглянул в могилу.
Тогда умер мой одноклассник. Звали его Витей, и мы с ним все три школьных года были товарищами. Какая болезнь высосала из него жизнь, я, конечно же, в том возрасте знать не мог. Зато у меня навсегда в памяти остался шёпот морщинистых старушек в чёрных платках, который тревожно проносился по тесной избе, куда мы пришли прощаться с несчастным Витей: "Шишка, шишка громадная на боку у него. От неё и помер, сердешный". "Вот тут", - одна из старушек запросто ткнула рукой моего мёртвого друга в бок, и её жест показался мне очень неодобрительным.
Витю мы проводили в последний путь через всё село - от невзрачной избы с маленькими, грустными окнами до самого кладбища. Неподвижность школьного друга, его строгое лицо с закрытыми глазами, красная крышка, которую угрюмые мужики заколотили перед опусканием гроба в могилу, вызвали в моей душе каскад смятений. Витина мать с безумным взглядом, уставленным в изголовье маленького гроба, никак не хотела отходить от сына. Но по какому-то жестокому закону гроб с мальчиком надо было заколачивать, опускать на дно глубокой ямы и засыпать землёй. Мне хотелось крикнуть заплаканным женщинам, которые настойчиво отводили от гроба рыдающую Витину мать - "Дайте Вите спокойно полежать посреди леса! Дайте его маме ещё чуть-чуть побыть с Витей"!
Но все молчали. Те же старушки из избы стояли рядом, и говорили о том, что Вите теперь будет хорошо. Мне казалось, что они просто утешают себя, а на самом деле говорят глупости: как Вите могло быть хорошо, если его заколотили в тесный ящик и засыпали землёй?! Навсегда!!!
Именно тогда я понял, что на кладбище, в зияющих могилах жестоко обрываются человеческие надежды, планы, мечты и всё, всё, всё, что только можно себе представить. С тех пор я избегал даже мыслей об это страшном месте, словно стараясь забыть о самом существовании кладбища.
Жизнь шла полным ходом, а мне приходилось подниматься на очередные ступеньки познания смерти. Вот только каждая из них неизменно обдавала меня неспокойным холодом и врезалась в память навсегда. С годами я нашёл способ если уж не растопить этот лёд страха, то хотя бы приноровиться к нему. Я осознал неотвратимость смерти каким-то внутренним пониманием, смирился с этим и сделал вид, что у меня с ней заключён договор: пока мне живется - пусть смерть не замечает меня. И с тех пор тяжесть груза небытия как-то убавилась. А в сорок лет я и вовсе обнаружил, что особого страха перед смертью у меня нет. Она вжилась в моем сознании, проросла своей неизбежностью в самых глубинных мыслях и как ни странно - дала свободу. И теперь, мне - свободному человеку - не страшно было идти на кладбище.
Последний приют моих предков и земляков поразил размерами - кладбище уходило далеко вглубь леса, и куда не посмотри - всюду венки, кресты, памятники. "Сюда снесли не одну деревню", - подумал я, растеряно озираясь. Те, кого я видел взрослыми, едва научившись ходить по этой земле - тут. Как и большинство тех старших людей, которых я хорошо запомнил на всю жизнь, ибо общался с ними уже в сознательном возрасте. Сейчас здесь навеки поселяются те, кто старше меня лет на двадцать-тридцать. Круговорот жизни неизбежно приносит на вечный постой каждого. Такова жизнь - из деревни житель может куда-нибудь переехать - отсюда уже никуда.
Мне ничуть не страшно было стоять в окружении могил. Я уже в долгу перед смертью, потому что прожил сорок четыре года. А мальчик Витя, о котором время невольно стирает чёткие следы, давно не единственный покойник из нашего класса. Сомкнулась земля над Геной Шестаковым, над Игорьком Добреевым по прозвищу "Пузырь". Они расстались с белым светом молодыми парнями, не создавшими семьи и не родившими детей.
Гена - смуглый увалень, похожий на ухоженного поросёночка своим задранным вверх носом, сгинул в тюрьме после школы. Он рос отзывчивым, надёжным товарищем, замечательно рисовал. Путь вниз у Генки начался из-за родителей: мать - в те годы директор леспромхоза - спилась буквально за полтора года. Отец - редактор местной газеты, некоторое время метался от нагрянувшей беды, переживал, боролся с пристрастием супруги, а затем зачислил себя к ней в собутыльники. Обоих уволили с работы, а Гена лишился нормальных отца и матери.
Игорёк, он же Гоша - жизнерадостный блондин, сияющий в школе улыбкой без переднего зуба, погиб в Афганистане молодым лейтенантом. Окончил лётное училище и как сотни офицеров в то время получил распределение на войну. Афганское небо стало последним, что Гоша видел в этой жизни.
Я не спеша ходил от могилы к могиле и внимательно всматривался в надписи, фотографии. Меня никто не торопил. Здесь вообще не было суеты - только горе, переходящее в покорность и тишину. Но я не брал на себя тяжесть каждого могильного холмика. Бороться с объективной неизбежностью - пустое дело. Все там будем. Я лишь простой наблюдатель в прошлое, поскольку со многими людьми меня это прошлое крепко связывало.
Вот и место, где покоится тот самый Витя - на могиле два памятника - в сторонке старый ветхий, который ставили много-много лет назад и новый, свежевыкрашенный, в форме раскидистой трапеции. Красивая гравированная табличка. На ретушированном фото милый мальчик в матроске и бескозырке. Странно, но этой фотографии я никогда не помнил. А память о Вите хранится - иначе не стоял бы тут новый памятник. Его родители обновить могилку уже не могли - они были немолодыми даже в год смерти сына. Но кто бы ни ставил - племянники или другие родственники, значит, свет от мальчика Вити идёт, не смотря на годы.
Я иду дальше. Читаю - Голик Павел. Вздрагиваю и не сразу осознаю увиденное - тут похоронен друг, тёзка и ровесник моего старшего брата. У меня с ними большая разница - одиннадцать лет. Вспоминаю, как давным-давно безупречный красавец и очень тактичный, интеллигентный парень Павел Голик был моим вожатым в пионерском лагере. Друг брата не был обделён там вниманием: на Павла втихую засматривались девушки старших групп, с ним настойчиво кокетничали девушки-вожатые; особенно молоденькая медседстра Ирина, в страшно модной по тем временам жёлтой болоньевой куртке, с щеками словно спелые румяные яблоки, которая к слову сказать, производила и на меня сильное впечатление.
Именно в тот сезон ко мне в гости приезжал брат, служивший в Чехословакии лейтенантом. Мы с вожатым Пашей знали о его приезде, в назначенное время стояли у ворот и смотрели, как по просёлочной дороге приближалась чья-то фигура. Наконец, по походке стало понятно - это брат! Я помню, как обнялись старые друзья, и как радостно мне было от их встречи.
Вожатому Паше, что лежит под невзрачной синей пирамидкой - тридцать один. Мне - сорок четыре. Он навсегда остался для меня взрослым, хотя я давно уже старше его.
Причуды жизни, причуды памяти... кто смешал наши судьбы, словно доминошки? Кому-то слишком рано оборвали жизнь, заставив вытянуть пустышку, а кому-то выстроили путь в старость, выдав на руки шестёрочный дубль, или как мы называли в детстве эту доминошку - "баян" - на человече, живи, пока ноги не стопчешь!
Средняя часть кладбища - девяностые года - для смерти самые урожайные. Почти все мои учителя тут. И первая учительница - Нина Михайловна - стройная черноокая женщина - строгая на вид, но на самом деле чрезвычайно добрая и ранимая. Нина Михайловна настойчиво билась над моим почерком не один месяц, заставляя ровненько и красиво выводить у букв закругления, и однажды, когда у меня получилось как надо, она красными чернилами написала в тетради - "Молодец!"
Вот могила учителя труда - Глеба Сергеевича, которого мы за глаза звали Папа Карло. Это прозвище ему дали потому, что трудовик хозяйничал в столярном цехе, где ароматно пахло свежей стружкой, и ещё потому, что Глеб Сергеевич сильно походил на Папу Карло из детского фильма про Буратино - такие же волнистые седые волосы и чуть длинноватый нос. Папа Карло относился к нам как к взрослым, серьёзным людям, никого в любимчики не выделял и зря не наказывал.
Под чутким присмотром доброго и справедливого Папы Карло я рубанком выстругивал сначала ручки для молотка, затем ножки для табуретки, потом, постарше, вытачивал на токарном станке берёзовые скалки и толкушки. Это требовало определённой сноровки, смелости и твёрдости руки. Мне очень нравилась работа на станке, и я ждал уроки труда с большим нетерпением.
Станок был один-единственный и потому скалка или толкушка являлась произведением всеобщего труда - мужская половина класса по алфавиту выстраивалась в очередь у станка, и после взмаха руки Глеба Сергеевича производилась смена. Поскольку моя фамилия обитала внизу списка, я неизменно переживал, что для меня работы уже не останется. Переживал, конечно, зря - стружки хватало на всех, даже на Васю Якименко.
Надев защитные очки, я потихоньку упирал стамеску в быстро вращающуюся заготовку. Нажимать следовало аккуратно - не еле-еле, но и не чересчур сильно, чтобы деревяшка не ударила по инструменту. Было страшновато, но Глеб Сергеевич стоял рядом, готовый в любую секунду перехватить руку или выключить станок.
Вот ещё воспоминание детства - под могильным холмиком упокоился наш школьный завхоз Пётр Павлович - неугомонный невысокий мужчина с обильной, блестящей лысиной. Он носился по школе, двору и пристройкам как ракета, успевая на бегу здороваться с учительницами и одаривать их комплиментами.
Милые, отзывчивые люди - настоящие педагоги - вечная вам память!
А кладбище открывает свои невесёлые тайны. За оградой длинный ряд свежих могил - здесь покоится целая семья. Четыре креста с одним днем кончины - 14 декабря 2005 года. Зимой - значит угорели. Такие трагедии в сибирских сёлах не редкость.
Вот, недалеко от леса на черном прямоугольнике мрамора гравированная фотография молодого капитана третьего ранга. Как и я. От красивого офицера-моряка не могу отвести взор. И вдруг прошибает холодный пот - да это же Валерка Евдокименко! Он всего на год младше меня! Смелый озорной парень - его в школе любили все. Не могу поверить - бедный Валера! Он никогда уже не ступит на борт подводной лодки, не нырнет в нутро отсека по отполированным железным перилам. Никогда.
Дальше идти совсем не хочется. Мне страшно от того, что происходят события, время которым по здравому смыслу ещё не пришло. Мы просто опередили его. Сами. Мы торопим время, гоняясь за призрачными мечтами, а смерть ловко делает своё дело. Хочется воскликнуть - эй, кто там, наверху! Куда мы все бежим? Кто нас гонит? Разве мы пришли в этот мир бежать? Бег изматывает силы и - только. Так быть не должно! Надо остановить время, подчинить его нам, потому что мы - живые!
Создатель наш, если Тебе под силу сотворить такой необъятный и дивный мир, почему нет закона, хоть на немного поворачивать время вспять? Почему Ты не даёшь нам вернуться в безмятежное детство и там набраться сил и спокойствия?
Никто не ответит на этот вопрос...
Моя жизнь, казавшаяся мне вечной, вдруг разом стала зыбкой и призрачной. Я понял, как она устроена и мне захотелось закричать - это нелепость, это неправда! Зачем я всё время торопился стать взрослым?! Да, мне казалось, что жизнь будет нескончаемой, и я позволил себе поиграть временем - гнал его вперёд, как гонят лошадь на скачках. Как я был не прав!
Что же делать?!! Отвергать мысль, что рано или поздно найдется клочок земли и для меня - глупо. Вот оно доказательство - вокруг и под ногами. Слишком часто думать об этом - печально.
Счастье это или наказание, что в прошлое нет возврата? Что ничего не стоит на месте, а куда-то летит? Милосердие это или жестокость, когда чья-то сильная воля посылает нас в этот нелегкий мир и даже не спрашивает, хотим ли мы в нём быть или нет?
Не может быть, чтобы Создатель не знал, что Он делает. А потому положимся на мудрость Его и силу.