Если собрать в кучу все документы, что организуют и направляют деятельность вооруженных сил, то получится внушительная бумажная гора. Может быть, с трёхэтажный дом. Но ни один устав, ни одна инструкция, ни одно наставление не в состоянии отразить даже десятой доли тонкостей и заковырок, которыми изобилует практическая жизнь военных. Это естественно и неоспоримо.
Легко сказать "Держись устава - будет честь и слава"! Получил приказ - выполни его как положено и доложи! Или наоборот: отдал приказ - спокойно жди донесение о его добросовестном исполнении...Красота!
Да только так никогда не будет. Увы! Проблемы с созданием идеальной среды мучают не только физиков и химиков. Какие гладкие не рассылались бы циркуляры, армии императивное благоденствие лишь снится в сладком сне. Потому каждый военный человек, а тем более командир, должен быть готов к тому, что жизнь внесёт свои коррективы. Ведь это её любимое развлечение - регулярно и беспристрастно вываливать вводные на ничего не подозревающие головы. Вводные самые разные - пустяковые, смешные, серьёзные, жестокие и непреодолимые.
И есть только один человеческий фактор, позволяющий держать изменчивую ситуацию под контролем. Это - воля. Воля личности. Иными словами - способность индивидуума достигать поставленных целей, не взирая на препятствия.
Не секрет, что должностной власти, определённой законами и приказами, недостаточно для выполнения нужной задачи - особенно в низовых звеньях. Можно обладать полномочиями, приказывать, угрожать, кричать... но... ничего не добиться. Подчинённый прекрасно знает - крик, это не строгий тон решительного командира, а истеричные вопли неуравновешенного человека; угрозы - это не предупреждения о неминуемом наказании, а лишь сотрясение воздуха от собственной беспомощности. Почему? Да потому что воли в данном случае - ноль.
При всей важности этого свойства человеческой натуры, о воле в бумажных тоннах императивного назначения нет достойного упоминания. Если и проскочит в приказе, составленном вслед какому-либо происшествию, фраза, что "... товарищ N не проявил волю и тем самым ..." то звучит это так, будто товарищ N сигарету из пачки не смог вытащить. А офицеру N надо было среди ночи построить и утихомирить шестьдесят шесть пьяных нахальных дембельских рыл. Большая разница, однако.
Тем не менее, волевой фактор объективно существует и более того - в военной среде уважение при отсутствии воли заработать невозможно. Воля, помноженная на опыт и знания, слепит авторитет командиру. Если к этому прибавить моральные качества хотя бы среднего уровня, в частности: определённую смелость, чувство справедливости, заботу о подчинённых - получится офицер весьма уважаемый.
Авторитет либо есть, либо его нет. Все прилагательные, упоминаемые перед словом "авторитет", лишь означают игру слов, часть которых подразумевает наличие данного свойства у человека, а оставшаяся часть говорит об отсутствии. Крепкий, прочный, большой - относятся к первой половине определений; а эпитеты: маленький, дутый, сомнительный, гнилой - передают смысл математического ноля.
Человек, как плод эволюционной деятельности мироздания, даже если он и в военной форме, даже если он присягал служить Родине не щадя себя - в обыденной жизни вовсе не горит желанием делать свою работу и тем более чужую. Будучи существами разумными и комфортными, что офицер, что прапорщик, что солдат - все постоянно ищут веские причины и отговорки, дабы уменьшить объём поставленных им задач.
Потому отдача приказа требует от командира напряжения воли. И чем расхлябаннее подчинённые, чем неприятнее и тяжелее поручаемая им работа, чем меньше она имеет отношение к служебным обязанностям - тем большее приложение внутренних сил требуется для претворения приказа в жизнь.
2
Как командир своей волей может расправиться с бунтарскими поползновениями, поднять на небывалую высоту морально-боевой дух, крепко сплотить подчинённых, Тураев даже и не догадывался до одного поучительного случая. Это произошло в разгар зимы, на третьем курсе, когда Резко, несмотря на все препятствия Землемерова, уже носил майорские погоны.
Несколько дней стоял сильный мороз, не меньше двадцати пяти градусов, и как часто бывает в Поволжье, в помощь морозу гулял свирепый, пронизывающий всё и вся ветер. Именно на такую суровую погоду, когда каждое живое существо мечтает только о тёплом уголке и ни о чём другом, выпало проведение ротной строевой подготовки с оружием.
Порядок проведения подобных занятий отработан бессчётное количество раз и ничего мудрёного из себя не представляет: за пять минут до указанного в расписании времени подразделение выстраивается на плацу и, коротая время приборкой внешнего вида, ждёт руководителя. Когда появляется подпоясанный портупеей офицер (портупея и строевая неразлучны), старшина подаёт команду "Смирно!", производит доклад.
Однако дураков, желающих в этот раз заблаговременно построиться на плацу не нашлось ни одного, а вся рота собралась в коридоре, вытянувшись вдоль стены как длинный серый червь, головой примыкая к двери, а хвостом уходя вверх по лестнице до тумбочки дневального. Все томились с робкой надеждой на чудо, что Резко сжалится над несчастными курсантами и заменит строевую подготовку на уставы или основы военного законодательства.
Ведь с точки зрения здравого смысла, при таком обжигающем холоде от занятия всё равно не будет никакой пользы, наоборот, от заледенелого автомата ещё кто-нибудь пальцы себе отморозит. И чистку оружия потом не откладывать в долгий ящик, поскольку ржавчина ленивого не ждёт. Словом, каждый курсант насобирал по паре весомых причин не появляться на плацу и теперь желал только одного - чтобы бог вразумил и майора Резко, послав ему свыше просветление не затевать издевательство над личным составом.
На этот раз солидарность с курсантами проявил и старшина, которому никак не подвернулось благовидного предлога бросить роту, и который тоже лелеял надежду на командирскую милость или какое небесное вмешательство. Забиулин, как и все облачённый в шинель, с мрачным видом стоял посреди казармы, беспокойно осматривался по сторонам, но никаких команд на получение оружия не выдавал.
Время шло, офицеры на горизонте не объявлялись, дверь в канцелярию не подавала признаков жизни. Гигантский "червь" из серых фигур беспокойно копошился, гудел и держал счёт каждой проведённой в тепле минуте. Когда стрелки часов отметили одиннадцать, в головы курсантов стала закрадываться мысль о благополучном исходе.
Увы! Радужным мечтам не суждено было воплотиться в действительность ни на грамм, более того, дальнейшее развитие событий оказалось совершенно непредсказуемым даже с точки зрения отъявленного пессимиста. Но чудо, о котором молили курсанты, всё же произошло. Произошло вопреки человеческой логике, вопреки ожиданиям и вопреки небогатому их жизненному опыту, ибо началось оно решительно с неприятностей и заключалось совсем не в спасительном обретении тепла. Как ни странно, обиженных на судьбу в этот непогодливый день не оказалось вообще, а само занятие будущим офицерам запомнилось отнюдь не суровым холодом.
Для начала пригревшихся курсантов на грешную землю опустил недовольный крик руководителя занятия капитана Сувалова:
- Почему рота не на плацу! Почему без оружия?!
Курсанты знали: недовольство Сувалова - штука не дорогая, и потому не никто не пошевелился. Капитан, наткнувшись на откровенное неповиновение "червя", отыскал в толпе Забиулина и вновь строго прокричал, уставив на старшину чёрные барсучьи глаза:
- Старшина! Немедленно всем получить оружие!
Забиулин, знавший как дипломатично надавить на офицера, чтобы тот об этом и не догадался, принял вполне разумную попытку смягчить приказ.
- Сейчас построимся, - бодро отрапортовал старшина и тут же заискивающим тоном вопросил, - товарищ капитан, разрешите сегодня без оружия? С мороза автоматы ржаветь будут, а чистки оружия по плану нет.
- Разрешаю, - милостиво согласился Сувалов, закатив глаза под лоб для изображения умственной работы, какова должна предшествовать принятию важного решения. Впрочем, решение далось офицеру легко, поскольку и сам капитан подумал, что мучений курсантам сегодня хватит и без оружия.
- Выходи строиться! - подал команду Забиулин, довольный, что одной заботой и, весьма существенной, стало меньше. Однако же, и на его окрик никто не пошевелился. В хвосте "червя" благоразумно ждали, когда выйдут курсанты, толпившиеся у двери, а передние резонно считали, что они и так уже много сделали, раз собрались у самого выхода.
- Я не ясно сказал?! - раздраженно окликнул подчиненных старшина и строго приказал сержантам: - строить личный состав! Две минуты!
Забиулина взвинтило, что никто не оценил ни его принародного ходатайства перед офицером, ни великодушия Сувалова. Несмотря на то, что благодарность воинского коллектива - штука редкая и непредсказуемая, старшине стало неловко за ситуацию. Не то, чтобы он испугался капитана, но демонстративное упрямство роты было неприятно ему даже по-человечески.
- Остапенко! Драпук! Вам особое приглашение?! - Забиулин со всей злости гаркнул на первых попавшихся под руку курсантов.
Умудрённый опытом воин знает, что команда, отданная без конкретного адресата - просто крик, на который нет нужды реагировать. Ни один толковый солдат или курсант не бросится исполнять команду, если она не адресована ему по фамилии. И пусть назовут роту, взвод или отделение, в котором служит оный вояка, но всё равно он не тронется с места, а будет стоять в укромном месте и высматривать, сколько же сослуживцев команду выполнили. И выползет оттуда в последний момент, когда убедится, что тянуть резину далее небезопасно. Но и тут он будет лениво шагать и посматривать по сторонам, словно вопрошать: как же получилось, что лично его сумели загрести?
От старшины по цепной реакции понеслись окрики замкомвзводов и командиров отделений. На первый взгляд кажется глупым, когда одна-единственная команда для сотни человек вдруг превращается в галдёж дюжины сержантов. Это противоречит самой логике устава: по главному армейскому кодексу, коль военнослужащий получил команду, то обязан исполнить её точно, беспрекословно и в срок. Хоть сто, хоть двести курсантов должны выйти на построение по одной команде из трёх слов.
Спрашивается, зачем кричать "Третье отделение третьего взвода строиться!", если замкомвзвод третьего взвода уже кричит "Третий взвод строиться!"? А зачем кричать "Третий взвод строиться!", если старшина подал команду - "Рота строиться!"?
Как гласят правила математики, подмножество является частью множества. И законы, применимые к множеству, применимы и к подмножеству. Но тогда многоголосие одной команды есть или простое сотрясание воздуха или роспись в собственном бессилии, но уж никак не демонстрация железной дисциплины. Ибо для демонстрации таковой хватит команды, произнесённой один раз...
Майор Резко право на существование такой логики не давал. На занятиях, при построениях он стоял и даже не прислушивался к гулу команд, нет, зорким взглядом он выхватывал из толпы командиров отделений и смотрел, подают ли те команды или отмалчиваются. И если командир отделения норовил тихо - мирно раствориться в общей массе, майор вызывал его в канцелярию на конфиденциальный разговор.
Резко свято чтил армейский закон - при подчинённых не наказывать, и курсанты имели право лишь догадываться, что получают провинившиеся сержанты. Разговор ротного был коротким: "Вам лень команду подавать? Будете исполнять рядовым"! Желающих стать простым курсантом не находилось. Сержант, хоть и начальная ступенька высоченной военной иерархии, тем не менее, от физического труда он уже избавлен.
Сержанты принялись изо всех сил выгонять курсантов. Поняв, что предел затягивания достигнут, самые послушные стали выходить. Потянулась и вся масса. "Э-э! Минутой раньше, минутой позже"! - громко возглашал какой-нибудь разухабистый курсант и бодрым пинком отворял настежь дверь - когда-то с такой удалью лихой казак хватал о землю-матушку шапкой и снимал с себя единственную рубаху - пропить.
Замкомвзвода примороженных уже до выхода подчиненных подстёгивали криками, хотя вместо языка с большим удовольствием поорудовали бы палками - как надсмотрщики в Древнем Египте. Под плотным нажимом младшего командного состава, толпа широко распахнула двери и повалила в морозный кумар, взамен впуская большие, непроглядные клубы холодного воздуха.
Курсанты, покидавшие тёплый приют последними, имели особый склад натуры: в подобных положениях последними они были всегда. Добры молодцы, прозванные "тормозами", никуда и никогда не торопились, никогда не отмечались в авангарде исполнителей полезных дел - словом, это был специфичный аморфный тип, выведенный в армейских условиях по всем эволюционным законам Дарвина. Основным их приобретением являлся психический панцирь, через который не могли просочиться команды от вышестоящего начальства. Сыплющиеся приказы долетали до невидимой брони, разбивались в осколки, да так и не вызывали озабоченности владельца. А панические крики доведённого до белого каления командира трансформировались, как видно, в миролюбивые дружеские обращения. Результат был один - ничто не могло нарушить душевного спокойствия аморфного мутанта и заставить его включить повышенную скорость.
Воины с таким иммунитетом никогда не проявляли и разумной инициативы, вменённой уставом в обязанность, потому, что помимо устава существовала выпестованная не одним служивым поколением мудрая заповедь: "Инициатива возлагается на инициатора". Возлагать на свои плечи что-либо тяжелее воздуха "тормоза" не собирались. Конечно, их нельзя было упрекнуть в полном отсутствии разумной инициативы. Когда дело касалось повышения собственного комфорта, отлынивания от тягот и лишений, инициатива проявлялась и была более чем разумной. Но едва тяжёлые обстоятельства с неизбежностью наступающей ночи наваливались на таких "тормозов", едва лазейки для отползания к благодати и спокойствию плотно закрывались, то их лица омрачались печатью великой грусти.
Больше всего "тормоза" боялись оставаться один на один с конкретным делом, как если бы блоха бралась в оборот цепким взором микроскопа. А когда к труду притянуто ещё два-три собрата, не говоря про большее - то дело в ажуре! Раствориться в массе себе подобных, поделить свою ношу на коллектив - плёвый и приятный пустяк!
Кружок таких родственных натур болтался в ожидании персонального окрика офицера. Часть "тормозов" выскочила перед самым носом капитана Сувалова, а три курсанта, среди которых вертелся и Виктор Драпук, закончили долгожданное "перетекание" личного состава на плац.
Сказать, что рота замерла в строю означало бы неправду, к тому же, сильно преувеличенную. Спокойно на месте не стоялось никому: безжалостный ветер хлестал курсантов по лицам, яростно трепетал полы, продувал тоненькую ватную подкладку шинелей словно маскировочную сеть. И если первые две шеренги хоть как-то соблюдали строй, то дальше, вглубь, все вертелись, как считали нужным. Лица были развернуты в разные стороны - каждому курсанту казалось, что именно так он может спастись от ветра. Это лишь подтверждало правильность исконного названия Ульяновска: Симбирск - город семи ветров. Все семь ветров буйствовали скопом, с разных сторон и потому спрятаться от них было невозможно.
Небывалое нетерпение - вот что сейчас наполняло четвёртую роту. Нетерпение в ожидании окончания ещё не начавшегося занятия. Настроение курсантов, напротив, ухнуло в пропасть и пребывало на отметке абсолютного нуля, ибо одна только мысль, что на улице предстоит провести целых полтора часа, сковывала льдом все мозги.
- Шаго-ом марш! - скомандовал Сувалов, и рота понуро потянулась на круг, как старый и слепой конь-тяжеловоз с мельничным колесом. Мороз в содружестве с ветром весьма успешно изгнал из одежды мучеников остатки казарменного тепла и добрался до тел. Кожа толстых юфтевых сапог затвердела, будто схватилась раствором, складки гармошек сжались и заскрипели как шарниры, которые забыли смазать.
Сувалов, сам не свой от холода, уныло топтался возле трибуны и равнодушно гонял роту, даже не надеясь выжать из неё хоть какое полезное достижение. Единственной целью бестолкового мотания была демонстрация непоколебимости духа советского курсанта и торжества расписания - занятие проводится несмотря на лютый мороз.
Любому гражданскому лицу, доведись стать свидетелем этого тупого брожения, сразу бы стало ясно - четвёртая рота не воинское подразделение, а жалкая пародия на немцев, окруженных под Сталинградом. Не хватало только женских платков на лицах и обмоток на ногах. А так всё получалось похоже: всклоченные воротники, съёжившиеся фигуры, волокущиеся ноги, тоска и уныние, читающиеся в каждом взгляде. Никто даже не разговаривал, раздавался только скрип снега и дробный стук одеревенелых сапог.
- Что за стадо баранов?! - как выстрел главного орудийного калибра на тихой летней зорьке, прогремел властный голос Резко. - Сувалов, почему рота без оружия?
От сурового командирского окрика дремотное состояние у курсантов улетучилось тотчас. Рота растеряно сбавила ход, ещё больше затопала вразнобой и без всякой команды остановилась. Майор стоял в угрожающей позе, его глаза сверкали гневом. До грозы, неминуемость которой каждый курсант ощутил задубелой кожей, оставались мгновения.
- Приплыли! - убитым голосом громко произнёс Драпук и оказался прав.
- Это не занятие! - хлёстко, с железной интонацией, словно кузнец размашисто стучал молотом по наковальне, объявил Резко. - Это - позор! Позор для лучшей роты училища и позор для меня!
Сочувствием к командиру лучшей роты, однако, никто не проникся, как никого не посетило и чувство вины за "сталинградский" марш. "Холод - не тётка, часок можно обойтись без амбиций" - так размыслили курсанты.
Резко обвёл взглядом всю сотню человек и посреди морозного торжества не увидел ни одной гордой фигуры, чтобы олицетворяла советского курсанта, стойко переносящего тяготы и лишения военной службы. Подчинённые стояли кто как хотел: завалив на бок головы, нахлобучив шапки на уши, держа руки перед собой, подняв воротники.
- По тревоге получить оружие, - не допускающим возражений голосом, скомандовал майор. - Через пять минут рота стоит здесь же!
О! Этот командирский голос и этот тон, с холодом, не хуже чем на улице, курсанты знали безошибочно - шуток не будет. Понял это и Сувалов, не в силах, однако ж, согнать напечатанное на лице недовольство. Он вместе со всеми незамёрзшей частью мозга проклинал невесть откуда взявшегося Резко.
Сувалов без особого энтузиазма направил роту в казарму. Его смутные предчувствия, что дурацкое занятие ладом не пойдёт, начали сбываться. Кроме того, он со всей очевидностью понял - через пять минут на плацу стоять никто не будет. Нет такой силы, которая за желанное время вытурит сто человек обратно на улицу. Дай бог за пять минут их в оружейку загнать!
Что Сувалов в предположениях оказался прав, тут же подтвердили курсанты.
- Не май месяц на дворе! - громко выкрикнул Рягуж. - Какое оружие?
- Пальцы не казённые! - поддакнул Драпук высоким голосом.
Возмущение усилилось четырьмя-пятью голосами, слившимися в недовольный хор. С правотой крикунов все, включая Сувалова, мысленно согласились. Рота демонстративно сбавила шаг и понуро побрела, выражая к команде майора полное наплевательство.
Резко такого отношения к себе никогда не позволял и тем более не увидел причин допускать его сейчас.
- Кру-гом! - рявкнул он на весь плац. Курсанты нехотя развернулись и после небрежного дефиле, вновь оказались перед командиром.
- Я сказал "по тревоге"! - сдерживая себя от взрыва, Резко внятно впечатал слова в морозный воздух. - Никаких "шагом марш" - только бегом!
Сувалов, поворачиваясь к личному составу, недовольно скривился: "Бегом марш"! Раздался дружный топот. Приказ бежать окоченевшим парням подоспел кстати, поскольку лишь энергичными движениями можно было согреться, но курсанты, словно по единому сговору ретиво подкидывали ноги на месте, сама же рота вперёд еле двинулась.
Резко раскусил уловку в два счёта.
- Занятие продлится на десять минут в счёт перерыва, - словно увесистый кирпич прилетела в спину подчинённых командирская угроза. И едва майор потянулся смотреть часы, как передние ряды сорвались с места и увлекли за собой остальных. "Славный у нас командир" - только и подумал Тураев, наддавая ходу непослушными ногами.
3
Первое, что продемонстрировал майор Резко, когда рота, совсем упав духом, вновь выстроилась на плацу, так это то, что лично для него ни мороза, ни ветра не существует. Он стоял, как и все - в шинели, в шапке, даже не нахлобучив её глубоко, но стоял строго по стойке "смирно", не вертясь и не подтанцовывая, игнорируя хлёстко секущие лицо порывы ветра. Командир передового подразделения стал воплощением стойкости, собранности и физического терпения.
- Мне стыдно, что лучшая рота не может ходить строевым шагом! - сказал майор, - как командир я не потерплю этого балагана! Пока рота не сдаст зачёт - с плаца никто не уйдёт!
- Какой зачёт?!! - пронеслось по задним рядам, впрочем, так, чтобы слова явственно не долетели до Резко. - Нашёл дураков!
Тураев знал что означает "зачёт" в понятии командира и тоскливо попытался присвистнуть мёрзлыми губами. Добавить шум во всеобщее возмущение не получилось: "дудочка" из непослушных губ как надо не складывалась и издавала лишь глухое шипение.
- Прохождение торжественным маршем, - громко, внятно, со звенящими паузами произнёс Резко, давая понять, что берёт руководство в свои твёрдые руки. - Держать равнение в шеренгах!
Спины курсантов от голоса ротного непроизвольно расправились и тут же, от нахлынувшего холода обратно скукожились.
- Шаго-ом ма-а-арш! - подхлестнул замерзшую роту майор, будто стреляя из стартового пистолета.
Показывая командиру, что он взялся за безнадёжное дело, курсанты с обреченным видом побрели в дальний конец плаца, на исходную позицию. "Посмотрим, что получится" - подумал Тураев, без особой радости переставляя леденелые ноги, у которых самые главные страдания, увы, только начинались. Антону даже стало интересно, чем закончится противостояние Резко и личного состава - изнутри возмущённой массы он хорошо видел, какое упорное сопротивление предстоит сломить майору.
Устав неспроста запрещает коллективное бунтарство: у любого, даже самого массового порыва есть конкретные зачинщики. Для пресечения смуты именно они должны выявляться и наказываться. Но Тураев уже из собственного опыта знал, если сто человек задумали "выписать крендель" - сломать их не так-то просто даже и майору. Особенно когда желание побузить рождается само собой.
Так думал не один Тураев. Едва рота проплелась метров пятьдесят, два-три остряка отпустили по паре бодрых шуток, что курсантов не взять голыми руками. Голоса несгибаемые парни, конечно же, изменили, но на этот раз прокричали громко, чтобы командир их услышал. Резко ничего не ответил, а только недовольно поиграл сжатыми губами - ещё не вечер.
Как самолёт выруливает на старт в самый конец взлётно-посадочной полосы, чтобы использовать резерв каждого метра в случае нештатной ситуации, так и четвёртая рота, удаляясь от своего командира, вздумавшего показать ей где раки зимуют (благо погода подходящая!), добрела до самого дальнего угла, с каждым шагом позволяя себе всё большие вольности.
Здесь надлежало сделать разворот влево и выйти на главную линию плаца. Никакой команды о развороте не последовало, и рота, упёршись в забор, остановилась, демонстративно маршируя на месте. Такое положение вполне устраивало бунтарей: забор чуть-чуть спасал от ветра, а ходьба на месте кое-как согревала. Курсанты небрежно размахивали руками и упивались формальной правотой - никто приказа от командира не слышал. Даже старшина Забиулин вошёл в роль простого курсанта и как сирота толкался в последней шеренге.
Резко понял диспозицию давно - он один против своего же подразделения. Рота не хочет ничего делать - все только ждут команду "В казарму"! Произнеси он сейчас заветные слова - курсанты качали бы майора на руках. Но это было бы, как называл сам Резко - дешёвым авторитетом. Резко частенько упоминал о нём, неизменно вкладывал в это понятие презрение и брезгливость. Майор личным отношением предостерегал будущих офицеров от лёгкого, но ошибочного пути. И в самом деле, в словосочетании "дешёвый авторитет" сквозило какое-то гадкое противоречие: авторитет и дешевизна.
Если бы Резко командовал ротой солдат, он может, и смилостивился. Но перед ним стояли будущие офицеры, а им надо было показать, что ни одно приказание командира не должно подвергаться даже сомнению.
Пока рота пробовала бодать забор, Резко оказался тут как тут. Он прошёлся вдоль строя, пристально осмотрел ряды.
- Выше ногу! - как ни в чём не бывало, приказал майор. - Подравняться в шеренгах! Ра-аз-з! Два-а! Три! - командир хлёстко подал счёт. Курсанты подравнялись и стали чётче бить шаг.
- Правое плечо вперед!
Деваться было некуда. Рота неуклюже повернулась влево и, притоптывая по мёрзлому асфальту, двинулась к трибуне.
Сколько замечаний может выдать знающий толк в строевой подготовке командир? Одно? Два? Бесконечное множество! Строевая подготовка - наука, в которой совершенство достигается долго и бесконечно, а теряется за считанные дни, поскольку замена даже одной вымуштрованной единицы напрочь разрушает гармонию строя.
По устоявшейся традиции строевое мастерство шлифуется методичным хождением по кругу. Арифметика проста: на устранение одного недостатка - один круг. Нет результата - ещё круг довеском. Получив замечание, строй заворачивает на исходную позицию, и все марширующие дружно прилагают усилия повода для придирок больше не давать. При новом прохождении надо не только избавиться от указанного недочёта, но не растерять и предыдущие успехи, иначе занятие не кончится никогда.
Со стороны обучение искусству маршировать кажется простым, на самом деле оно требует от офицера большого мастерства и силы духа. Если руководитель занятия по большей части теоретик, и боится показать строевой приём - результата не жди. Майор Резко умел и рассказать доходчиво, и показать так образцово, что только смотри и смотри. А уж скомандовать - тем более!
И в лучшие времена майор не источает благосклонность, сегодня же строгие окрики только успевают разноситься сквозь ветер. На первом прохождении командир недоволен равнением шеренг и высотой подъёма ног. Тут он совершенно прав - никто из курсантов и не думает присматриваться к товарищам. Каждый идёт сам по себе, не утруждаясь ни высоким строевым шагом, ни равнением. Сам факт марширования на морозе приравнен к невероятному достижению.
Коробка отправляется на второй заход, но ничего не меняется из принципа. Сотня замерзших курсантов лениво бредёт, оставаясь при прежнем мнении - Резко взялся взнуздать не ту лошадь.
Офицер невозмутим - внимательно смотрит на марширующих и совершенно серьёзно оценивает строй.
- Горох, - отрывисто и недовольно бросает Резко, что означает - нет чёткого единого шага, удары сапог сыплются вразнобой.
- Горох тебе в дышло, чтобы пропердеться! - не очень громко, чтобы не услышал сам Резко, но с ясной злостью говорит Копытин.
- А нам по стакану водки, чтоб прогреться! - шутовски подпевает Драпук. По строю проносится смешок. Рота разворачивается и проходит мимо командира без всякого напряжения.
- Тянуть носки, пальцы упереть в подошву, - доносится до замерзших мозгов командирское наставление.
"Упереть пальцы в подошву" - одно из замечательных указаний ротного. Само по себе оно заключает противоречие, требующее приложения сил для его разрешения: чем сильнее упираешь пальцы в подошву, красиво оттягивая носок, тем тяжелее поднять ногу высоко. Не мудрено, что этим занимаются только в Советской армии - остальные гнут ноги как хотят.
Тураев вспомнил, как видел по телевизору почётный караул какой-то африканской страны. Тамошние негритянские воины лихо задирали свои полуголые ноги в несуразных пушистых тапках и не оттягивали никаких носков, зато безбожно сгибали ноги в коленях. "Вот их сюда бы", - подумал Антон, и в душе рассмеялся, представив, как скрючило бы этих негров от тридцатиградусного мороза, когда они ниже плюс двадцати и не нюхали!
- Какие там пальцы! Я уже вообще ног не чувствую! - громогласно обиделся Рягуж.
- Разговоры в строю!
- Давайте его поморозим! - предлагает на развороте Агурский, откуда Резко ничего не может слышать. - Нам терять нечего.
- А мы чем занимаемся? - спрашивает Тураев. Его вопрос у Агурского вызывает затруднение - в самом деле, курсанты хоть ходят, а их командир стоит.
Стиснув зубы, курсанты со злостью идут вперёд. Вновь никто не старается.
- Подбородки выше! Смотреть в одну точку! - задача от любимого командира на следующий круг. Здесь Резко встречает роту пораньше, и высоко вытянув правую руку вверх, показывает, куда должны быть устремлены все взгляды. Исключение - правая колонна, задающая прямолинейность.
Офицер уверенно идёт спиной назад, держит руку ввысь и выкликает фамилии сбивших "прицел". Коробка, отдуваясь густым паром, шпарит по плацу; напротив смешно семенит командир, вздымая приземисто несущимися каблуками снежную пыль. Резко долго не дает команды "вольно", тянет руку в качестве "мишени", кричит фамилии, и всё же приводит строй к единообразному положению голов.
Майор работает с полной отдачей. Он занял место капитана Сувалова не для того, чтобы поморозить себя и роту. Нет. Задача командира - сделать так, чтобы тут, на плацу его родное подразделение добилось поставленной цели. Не взирая ни на какие обстоятельства.
Это начинают понимать все курсанты, но не все этому открытию радуются. Ясно одно - они пока нюхали цветочки.
Надвигается ожесточённое противостояние. Коррида. Она примет образную инверсную форму. Дух жертвенного бычка будет обратен боевому духу четвёртой роты, физическое проявление тоже перевернётся с ног на голову: бычок под ударами тореадора постепенно расстанется с живостью, силой и ловкостью; курсанты же наоборот, избавятся от разрозненности, скованности движений и расхлябанности.
И вот - задорный и полный сил бычок, которому только предстоит попробовать на себе разящее оружие, бросается навстречу своему врагу - тореадору. Замёрзшая и унылая рота обречённо плетётся с исходной позиции под взыскательный взор своего командира - майора Резко.
Тореадор к бою готов. Он отвлекает животное красной тряпкой и всаживает первое копье прямо в бок быку. Резко выявляет очередной недостаток строя, и холодно бросает команду на его устранение.
Энергичная ходьба начинает разогревать юношей. На очередном круге упор на равнение. "Локти в замок! Держать равнение в шеренгах"! В коробке вновь проскакивают попытки провести время не напрягаясь - вопрос "кто кого?" с повестки не снят.
Резко в этом не сомневается. Для тореадора хороший бык - мёртвый бык. Майор реагирует как и полагается старому вояке: с максимальным терпением, с минимальным расходом собственных сил - саботажников против него сто человек. Только выдержка, опыт, сила духа помогут одолеть бунт. И майор находит выход. Древний, элементарный, эффективный. Как острое и тяжёлое копьё в лоб! Разделяй и властвуй!
"Ходить пошереножно! - раздаётся команда. - Три самые безобразные шеренги останутся ещё на час"! Не чрезвычайный козырь из колоды дяди Толи, но он производит нужное действие. Шутки и недовольства задвигаются куда подальше, и вот на старте от разнузданного настроения уже и след простыл, наоборот, на клоунов и весельчаков товарищи откровенно шикают с угрозами. Каждого недотёпу, из-за которого шеренга может загреметь ещё на час кувырканий по плацу курсанты готовы растерзать. Подаёт голос авторитетный Рягуж: "Кто из шеренги схлопочет замечание - убью"! Все знают - боксёр запросто двинет своим кулачищем в лоб любому, даже не разбираясь, сержант перед ним или такой же брат курсант. На кону слишком высокая цена - лишний час в обнимку с лютым морозом и ветром.
Бык, серьёзно раненый тореадором уже не тот: его глаза помутнены, он устал, он сочится кровью...
Строй подтягивается, преображается. Расставляя локти в стороны, курсанты выравниваются в шеренгах, словно по нитке. Левофланговые придирчиво оценивают линейность, кричат, выдвигают, задвигают.
И о, чудо! В молодую кровь невесть откуда начинает проникать азарт. Что породило его - никто не знает, но как приятно оказаться в плену у куража даже на тридцатиградусном морозе! Даже на леденящем ветру! Хорошо пройти хочется всем. Расправляются курсантские плечи, руки плотно, как положено, охватывают оружие, головы не вертятся на плечах, а гордо замирают, словно кремлёвские звёзды на башнях.
Шеренги с равномерным интервалом срываются вперёд. Чётко. Дружно. Бодро печатая шаг. От своего командира каждый курсант будто зарядился энергией и теперь готов лупить одеревенелыми ногами по плацу от всей души.
Недолго осталось на этом свете быку... слишком много ран. Ворох стрел усыпал его мощный круп...
Майор видит перед собой новую роту, но он невозмутим - так и должно быть. Офицер сопровождает взглядом каждую шеренгу и сквозь порывы ветра кричит:
- Нет равнения! Не поднимается нога! Рыков, корпус держать ровно!
Претенденты на лишний час не объявляются, но шеренги уходят на новый круг. Командирскую милость надо заработать. Она так просто не свалится.
Снова замечания. Снова круг. Снова недостатки. Замерев суровыми лицами, шеренги вновь идут на штурм непреклонной натуры командира. Старание курсантов налицо. Отступать им некуда.
Резко предпринимает новый тактический ход - он видит нужную перемену в настроении и не выделяет плохих шеренг. Наоборот, майор объявляет, что доволен почти всем, вот только если первая шеренга будет выше поднимать ноги, особенно курсант Остапенко - то будет просто прекрасно; и вторая - тоже молодцы, но для полного порядка Черепанову надо корпус прямо держать, а не трясти плечами. Это уже звучит не как приказ, а как совет, к которому надо прислушаться.
Тореадор уже готов к смертельному удару...Его твёрдая рука сжимает копьё... Жертва делает последние шаги...
Наступает перелом - метаморфоза. Явная, осязаемая и невероятная, словно рождённая совсем другим миром. Подчинённые из врагов превращаются в союзников. Резко вновь собирает роту в коробку. О! Сколько в ней теперь отличий от строя получасовой давности! Нет разброда и шатаний, нет бунта, нет кривляний и равнодушия. Там горячая молодая кровь, там единый коллектив, там небывалый порыв.
На зачётное прохождение питомцев Резко хочет взглянуть свысока, с особой торжественностью. Командир всходит на большую трибуну, куда на разводах и праздниках поднимается только высокое начальство.
Бедный бык убит... Он распластан на песке в смертельных судорогах...
Сто человек единым шагом начинают движение. Коробка, ритмично покачиваясь, торжественным наваждением плывёт по снежному покрывалу. Совсем неплохо: чёткий шаг, ровные шеренги, пар изо рта, глаза с блеском. "Наверное, так и в атаку поднимались" - подумал Тураев, ощущая в себе невиданный прилив сил, вызванный к жизни по неведомым ему законам духа. Курсанты довольны собой, Резко доволен курсантами.
Мёртвого быка пора увозить... Он своё дело сделал - постоял за свою жизнь и смертью своей потешил зрителей...
Сомнений, кто в роте главный - нет, но майор приказывает пройти ещё круг - урок закрепить. "Прохождение с песней"!
На арене появляется конь с наездником... утащить поверженную жертву, которой не улыбнулась удача...
И вновь чудо - в замысловатых вихрях снега, в струях беспечного ветра несётся песня. Громкая. Ликующая. Победная.
"Белая армия, чёрный барон, снова готовят нам царский трон!..."
Эй, художник! Не тяни время и не теряйся! Ставь холст, да бери скорее кисть. Пиши, художник, картину, как гордо, как красиво, как непобедимо идёт четвёртая рота! Пиши не раздумывая, ибо не будет тут больше такого дивного действа! Не будет уж больше командиров, способных научить доброму строевому шагу, не будет больше офицеров могущих взять, да и взвить к небесам дух курсантский из морозного, ледяного плена!
Смотри на чудо, художник, лови момент, пиши! Про жуткий мороз и неугомонный ветер, про несгибаемую молодую поступь, про крепкую юношескую грудь, что бесстрашно встречает стихию. Пиши, как глаза курсантов блестят от победы, как неизъяснимая радость клокочет в их груди!
И командира не забудь! Он - майор Резко, самый главный герой! Непреклонная ледяная глыба, наполнившая всех огнём, бесстрашный тореадор, избравший своею жертвой свирепого тельца непослушания.
"А вы - люди! Что рядом, на плацу и что за толстыми стёклами! Смотрите все и завидуйте! Мы на морозе, но мы не мёрзнем! Мы на ветру, но его нам мало! Мы объяты холодом, но он нам - друг! Не верите? Бесстрашно распахните окна и слушайте песню! Хорошенько раскройте глаза и смотрите! Так бывает"!
4
Даже самому авторитетному командиру нельзя крутить гайку безгранично. Усилия сверх разумной меры срывают резьбу и делают невозможным дальше любое взаимопонимание. Желающих как следует навалиться на затяжку, до хруста металла - сиречь с куражом, с унижением, с кровью и издевательствами - немного. Это патологические дураки с садистскими наклонностями, либо подлецы-карьеристы, которые не собираются со своими подчинёнными завтра в бой, а планируют скоро переместиться исключительно на вышестоящую должность.
Оба варианта имеют предпосылку плохо окончиться. Что не в меру ретивый подлец, что садист должны быть готовы схлопотать от подчинённых пулю в череп. В мирное время - по настроению, в военное - гарантированно.
Беда с этой гайкой и у слабого командира. Если офицер не способен её как следует затянуть, оставляет зазор, личный состав сразу понимает - командир у них слабак и делают всё, что хотят.
Анатолию Михайловичу Резко подвластно было затянуть гайку прочно, туго, уверенно, без перебора или недогляда. Мастерски, в десятку, в золотую середину. Курсанты четвёртой роты знали - их командир самый, что ни на есть настоящий, и с ним шутки плохи. Попробовали все вместе навалиться, обломать, да только всё наоборот вышло!
Теперь дело за малым - вовремя закончить. Закончить, пока у курсантов радостно горят глаза, пока они неподвластны морозу и унынию, пока их распирает гордость за собственные свершения! Командир, не мешкай! Ничего, что до конца занятия ещё десять минут. От них вреда будет больше, чем пользы.
О, Резко это знает и с удовольствием командует: "В казарму - ма-арш"!
Ура-а-а! Хвала майору Резко, закончившему занятие в нужный момент! Хвала майору Резко, показавшему, что значит настоящий авторитет офицера! Он выстоял против сотни человек, против их нежелания подчиняться, выстоял против мороза и ветра. Выстоял и доказал всей роте и персонально каждому, самому строптивому курсанту: Резко - настоящий командир!
У трибуны нахохлившийся и замёрзший больше всех Сувалов. Он оказался не у дел и простоял истуканом целый час. Теперь капитану неловко - он с первой секунды спасовал перед ротой, трусливо отступил под натиском холода, и в позорное отступление без единой попытки сражаться увлёк за собой сто человек.
Сувалов понимает свою промашку, её понимают курсанты - и факт неприглядной капитуляции радости офицеру не прибавляет. Он сконфуженно дублирует командира роты, выдав петуха хриплым горлом.
Воодушевленная рота идёт к долгожданному теплу. Настроение - где-то в районе седьмого неба. Лица - словно вывернутые наизнанку спелые арбузы. Автоматы в коридоре враз покрываются мохнатым инеем - как с Северного полюса.
Роту ждёт наряд. Счастливые дневальные толкаются возле тумбочки, и во все глаза таращатся на вход. Они думают встретить товарищей полуживых, одеревенелых от мороза, с похоронными лицами и белой, припорошенной кожей. Они жаждут прочесть следы страшных мучений и уже раскрывают рты, чтобы высказать глубокое сочувствие.
Но что это? Все идут весёлые, бодрые, с румяными лицами. И разговоры совсем не печальные, наоборот, громкие, оживлённые. Наряд не верит своим глазам - это не игра, не маскировка ради заблуждения их четверых. Какое уж тут притворство - огонь неподдельного счастья в глазах у каждого входящего. И этот огонь - тайна, им дневальным, недоступная.
"Что там? Почему все рады"? - растерянно пытает дежурный по роте. В ответ тишина. Лишь горит, сияет, пламенеет дух воина в каждом курсанте, а рассказать другим, как зажгли этот огонь - задача сложная!
* * *
"После того, как занятие достигло высшей точки напряжения, когда обе стороны максимально довольны результатами, его целесообразно вести к окончанию". Именно тогда в записной книжке Тураева, исподволь набирающего командирский опыт, появились эти строки, истинность которых он апробировал на собственной шкуре.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1
Самоподготовка была благодатной отдушиной, где над курсантами два-три часа не висел дамоклов меч плотного офицерского надзора и бесконечной озадаченности делом. В тихом классе, а это, между прочим, не плац, не стадион, не наряд и не работы, они могли помечтать, тихонько поговорить (если у Кулеши было настроение), почитать книги, написать письма, сразиться в карты или просто вздремнуть.
Личным делам чаще предпочитали сон - откидывались телом на спинку стула, либо приобнимали парты, положив под голову что-нибудь мягкое. Спать лицом в шапку было приятнее, но рискованней - по оттискам от подручной "подушки" храпуны легко разоблачались. Тогда на их понурые и не отошедшие от сна головы вываливались упрёки, что они без всякого чувства стыда процветают на полном государственном обеспечении и лоботрясничают.
От ретивости офицера их застукавшего, к порицанию добавлялось и взыскание. Дежурные по кафедрам с радостью впрягали засонь в работу - "Раз не учишь, потрудишься на благо кафедры, шалопай"! Курсанту вручалась щётка для паркета; указывались ящики, что следовало перенести; выдавалась тряпка мыть окна - много чего полезного мог совершить залётчик.
За недосмотр попадало и замкомзводу. Потому любителей вздремнуть Кулеша гонял регулярно, хотя на троих курсантов он по-прежнему избегал строго прикрикнуть. Развалившегося на парте Горелова мягко трогал за плечо, заискивающе-панибратски говорил: "Паша, не спим"!
Кулеша не раз пробовал отношения с генеральским сыном наладить на свой лад: плавно, со смехом он подминал внешне тихого Горелова, желая оставаться тому и "другом" и командиром. Ему хотелось вечерами уплетать генеральские посылки, а перед лицом коллектива блистать требовательностью.
При "оседлании" случались между ними объяснения - не в пользу сержанта. Чемпион Чувашии два-три дня ходил раздражённым: неувязки отношений Горелова и остальных курсантов, которые внешне имели право на всеобщее равенство, так и оставались лежать на нём.
Если в сон впадали Рягуж с Остапенко, Кулеша предвидел суровый отпор, оглашал общие фразы: - Сегодня никто не спит! Резко может придти! - Или: - Хари на стол не пристраиваем! Проверку обещали!
Сильным врагам свои требования Кулеша часто передавал окольным путём. Заметив, что сидящий с Кругловым Рягуж беззаботно предался сну, сержант указывал: - "Кто рядом со спящими - растолкать"! И за презревшего мирские заботы Рягужа по понятиям сержанта уже отвечал Круглов.
Уставной порядок на самоподготовке рано или поздно дох. Такова жизнь - любой процесс без внешней подпитки затухает. Только энергия верхов, суровые командирские дрючки время от времени "будят" личный состав и дают новый импульс законопослушности. Когда над курсантскими головами нет грозных туч, трудно представить двадцать девять парней, старательно и молчаливо уткнувших носы в сопромат или высшую математику.
Каждый переключается на личное дело или дружескую болтовню. И вспыхнут тогда такие разговоры, что упёртый молчун волею-неволею рот раскроет. Кто добросовестно учил предмет, отодвигают его в сторону и прислушиваются о чём речь; кто слушал краем уха, теперь влезает в беседу; кто прежде мирно разговаривал, распаляется и впадает в раж. В конце-концов, забыв о предосторожности, взвод поднимает гвалт. Не миновать тогда разноса от дежурного по кафедре, или хуже того - начальника.
Попав под гнев, Кулеша каждый раз ссылался, что горячность обсуждения вызвана именно учебными вопросами. Честно глядя в глаза, он заверял, что взвод вину осознал и теперь в классе воцарится тишина. После поспешного покаяния все ждали прощения.
Но если офицер тихонечко стоял под дверями минуту-другую, никакие отговорки не помогали. "А Манька, что в суд за изнасилование подала - отношение к танку Т-80 тоже имеет"? - ядовито-строго вопрошал офицер, и все понимали - номер не прошёл.
Если осаживать взвод заглядывал начальник кафедры - как правило, полковник, то доставалось всем: замкомвзводу, дежурному по кафедре. Полковник при крутом нраве, как полагается настоящему военному, немедленно вызывал Резко и у себя в кабинете отчитывал за разгильдяйство подчинённых. Взвод ожидала тяжёлая участь: марш-бросок по полной выкладке и поголовное лишение увольнений недели на две.
И хотя твёрдую руку Резко все помнили прекрасно, жажда общения двадцатилетним парням давала о себе знать. Это старый человек молча вспомнит былое, посидит в тиши и уединении хоть неделю, хоть месяц, ибо мудрость заключается не в дельных советах на все стороны, а в умении предусмотреть их бесполезность и воздержаться. А молодежи мудрость неведома, как и неведомо желание наслаждаться тишиной и одиночеством.
Как замечательно, когда в тебе клокочут сила и здоровье, когда ты молод, когда на будущее горы надежд и мечтаний! Душа рвётся поговорить обо всём волнующем, и о девушках - поподробнее, послаще!
Слабую половину человечества обсуждали с завидной регулярностью, и причина тому только природа-матушка! Она придумала любовь на земле, она вложила в каждую рождённую особь необъяснимый магнит к противоположному полу.
Зачинал животрепещущие россказни Драпук. Он глядел на женский пол взглядом прожженного циника и оценку всем выносил презрительную. Драпук откровенно смаковал похабные истории, красочно расписывал свои похождения, не жалея для девушек грязи, черноты. Почти все курсанты ему внимали жадно, с блеском в глазах: принижение женщин дружно одобрялось, любая пошлость находила радостный отклик. Ощущать себя, пусть даже на словах, всемогущим самцом, с налёта, без сомнений овладевающим тайной тайн, доставляло удовольствие многим.
Тураев в таких случаях молчал. Почему в глазах сослуживцев девушка получает позорное унижение только за то, что она - девушка, Антон не понимал. Кто-то родился мальчиком, кто-то девочкой. Личных героических усилий по выбору собственного пола никто не прикладывал и прикладывать не мог. Мало-мальский здравый смысл подсказывал - так распорядилась природа и не более. Где же тогда повод парням гордиться? Но соратников подобного взгляда у Антона набиралось немного.
Да только ли о девушках шли разговоры? Если уж до лейтенантских звездочек рукой подать, то грех и о будущей офицерской службе не погрезить. Ничто так не радует молодое сердце как сладостный мечтательный полёт в будущее. В будущее, которое можно лепить по собственному желанию, где будет успех и счастье, верные друзья и крепкая любовь, достойная карьера и благополучие. Кто тут останется равнодушен?
И Кулеша влезал в разговоры, заранее назначая наблюдателя - чтобы не проворонить "налёт" офицеров. "Зоркий сокол" разворачивался лицом к двери, которая в большинстве классов имела вставку из рифленого стекла, и не сводил с неё глаз. Едва в полупрозрачном проёме появлялась тень, он громко, с чрезмерным усердием кричал: "Взвод!..."
Тогда обрывались разговоры, сонных толкали, книжки прятались в парты - все деловито пристраивались к тетрадям и учебникам. Если входил офицер или, ещё хуже - командир роты или проверяющий из учебного отдела, то смотрящий гаркал со всей дури: "Смирно-о-о"!
Этот крик поднимал навытяжку даже крепко спящих, которые не слышали первого предупреждения и которых в спешке забыли толкнуть. Засони, чуть придя в себя, прятали пунцовые лица за спины товарищей, старались незаметно растереть красные пятна и рубцы.
Частенько объявлялись ложные тревоги, когда вместо опасных персон заходил кто-нибудь из своих. Оторванные от сна курсанты разочарованно, а то и гневно кляли товарища, смутившего их покой и отдых. Зная закулисную кухню тревожных судорог и щадя спящих однокашников, многие курсанты с порога торопливо предупреждали: "Свои-свои"! Другие же наоборот, дурачили - шебуршались под дверью, изображая замешкавшееся начальство, за что под настроение коллектива могли получить по затылку.
2
Наступил март, и сдерживающая жар светила холодная хрустальная стена, словно все зимние месяцы стоящая между солнцем и землёй, стала истончаться. Надоевшее всем оцепенение уходило прочь, а лучики света понесли к симбирским краям самое настоящее тепло. Тепло, которое можно было ощутить лицом, руками и которое дало толчок к преображению.
Весенние веяния коснулись, конечно же, человеческих сердец: они озарялись необъяснимой радостью и счастьем от одной лишь мысли о приближении в природе перемен. И у Тураева на душе тоже становилось необычайно светло. Ему было хорошо от того, что он есть на этом свете; что он молод и здоров; что он готов к любви и к трудностям, что чувствует в себе силы не согнуться от страданий, если таковые на него свалятся. Хотя кто в таком возрасте думает о страданиях? Любой молодой человек ждёт от судьбы благосклонности, настоящей любви и романтических приключений.
День на улице стоял прекрасный - под лучами весеннего солнышка уже кое-где налаживалась первая капель. После обеда взвод отправился на инженерную кафедру - в закреплённый класс самоподготовки. Сумки курсантов распирало от толстых учебников по научному коммунизму.
Кулеша нос по весеннему ветру повёл быстрее всех, и сразу после доклада дежурному офицеру, с верным ординарцем Драпуком нацелился на выход. Тайком сбегать к медсёстрам в госпиталь, что через забор, куда приятнее, чем напрягаться в непроходимых дебрях ленинского наследия.
- Будут считать - меня Резко вызвал, - вполголоса сказал он Лаврентьеву, которого часто оставлял за себя старшим. - Драпук в наряде по роте, - добавил сержант, кисло поглядывая на курсантов. Те шёпот замкомвзвода слышали явственно, готовились к послаблению.
Отсутствие Кулеши для взвода считалось благом - можно было спокойно говорить о чём угодно. Откровенные разговоры при его ушах никогда не велись, и у него на виду ничего подозрительного не устраивалось. Проверено - любое компрометирующее сведение он использует в своих целях. Потому, едва за сержантом закрывалась дверь, прокатывался откровенный вздох облегчения, а то и радостная фраза: "Кулёк с воза - легче взводу"! Кулеша знал это и внутренне терзался общим пренебрежением.
Лаврентьев от наставлений едва скрывал откровенное недовольство: на своём горбу чужие камни носить - не бог весть какая радость. Он давно раскусил кулешинские замашки - перекладывать всё на других, и как младший командир их не приветствовал: не для того Кулеша в должности замкомвзвода, чтобы его, Лаврентьева, постоянно озадачивать своими делами! Даже если на это и власть есть. Власть честно отрабатывать надо, власть - штука с двумя концами: на одной стороне какая-никакая свобода, а на другой - обязанности. А когда удовольствия только под себя гребут, а обязанности щедро распихивают, то так быть не должно, не по закону это.
Другое дело, мыслил Лаврентьев, если кто по-товарищески просит, тут помочь можно. Да ведь у товарищей выручка взаимная: сегодня я тебе навстречу иду, завтра ты мои проблемы участием делишь. Только у Кулеши совсем не так - сегодня он по-хорошему просит, а завтра про оказанную услугу забывает, и специально, авансом пресекая просьбы в свой адрес, щёки оскорблёно надувает - между кредитором добрых дел и собой стену недовольства выстраивает.
И ничего от взводного старшинства Лаврентьев для себя полезного иметь не будет, а то и неприятности заработает: придёт какой-нибудь майор с кафедры, или ещё хуже - из учебного отдела, которому много не наврёшь (воробей стреляный) - и произведет допрос по всей форме.
Тут просто: какая группа? По списку? Присутствует? Кто где отсутствует, кто старший? Да ещё, зануда канцелярская, лично пересчитает каждого, и все ответы - на карандаш. Списки в учебном отделе за роту подобьют и простой арифметикой выяснят, что в наряде вместо восьми курсантов- десять, а то и все пятнадцать, поскольку в других взводах система втирания мозгов точно такая же.
Старшим, как полагается, Лаврентьева запишут - и пойдёт его фамилия по бумажке наверх. В армии так: раз фамилия в неприглядном деле засветилась, хоть десять объективных следствий проводи - всё равно дураком оставят.
За всех взбучку Резко получит и начнёт очередную кампанию по посещаемости самоподготовки. Для начала взгреет офицеров, чтобы те за подчинёнными лучше следили, потом замкомвзводам хорошая доля "орехов" достанется, и Лаврентьеву под горячую руку своё перепадет.
А поскольку исчезновение Кулеши на третьем курсе стало делом частым, то рано или поздно сработает "товарищеская" подмена не в пользу Лаврентьева. Вот то-то и забота ему! Показывать себя чересчур покорным, особенно при товарищах, Лаврентьев не хотел - не в его характере. В откровенное противостояние переходить смысла не видел - Кулеша словно чуял границу дозволенного, приближался, гарцевал повдоль неё, но не переступал.
Потому, что Лаврентьев в такие моменты слабиной наполнялся, показывал её, потрафляя кулешинскому самолюбию. Зато с очередным курсом Лаврентьев в себе готовность выяснить как следует отношения ощущал всё сильнее. А уж если они схлестнутся до крайности - как коса на камень, не до устава будет- только руками и ногами выяснение. Никаких слов, никаких докладов!
Кулеша проныра ещё тот, его словами и интригами не одолеешь. Он не то, что сухим из воды вылезет, он в воде идёт и уже сухой. Сама военная система в этом здорово помогает: командиру даже самого маленького ранга вздрючку налаживают без подчинённых, за дверьми. А если и сорвётся иной раз у командира строгое принародное вопрошение к Кулеше, тот сразу в ответ: - Разрешите в канцелярии доложить?
И всё - пошёл замкомзвода на "честный" доклад. А доклад там будет или заклад, как ни называй - суть одна - Кулеша в первую очередь себя выгородит, и кого крайним сделать тоже найдёт. Против него в канцелярском лабиринте играть безполезно, не одолеть, потому что это военное училище, а не театральное или дипломатическое заведение: мало у кого талант Кулеши делать невинные глаза после большой западлянки.
И Лаврентьев выслушивал небрежные указания замкомвзвода, внутри скрипел зубами от недовольства, а внешне лишь едва кивал.
В дверь просунулась голова дежурного по роте - сержанта первого взвода. Все с любопытством уставились на вошедшего, но тот хорошим не порадовал, громко передал приказ Резко: выделить трёх человек отбрасывать сугробы. И охотливо пояснил - Землемер час назад шарился по задворкам, и как всегда ему сдуру показалось, что пора перекидывать снег от казармы за училищный забор. Чтобы при таянии было меньше грязи.
Курсанты негодующе заворчали - какая грязь? Сугробы на асфальт накиданы - вода сама утечёт вниз! А таскать тонны снега на руках! До забора целых двадцать метров! Этот Землемер - сумасброд с запечёнными мозгами - ничего путёвого не прикажет!
Кулеша тихо осведомился у гонца: точно сугробы? Тот пожал плечами: вроде, да. Сержант озабоченно задумался - Резко по осени людей на картошку собирал. Тогда он отправил и Круглова, которому не упускал возможности подгадить. А их в казарме переодели в парадную форму и отправили в гарнизонный Дом офицеров - на концерте Ульяновской филармонии изображать томный восторг от местного искусства.
После такого подвоха сержант целую неделю не мог смотреть на лицо Круглова, таящее в себе еле зримую усмешку. Ему читалось открытое издевательство: "Что, Кулеша? Хотелось устроить пусто, а получилось густо"!
Было и наоборот недоразумение, когда собирали по пять курсантов на встречу с киноартистом Леонидом Марковым. Как и предполагал Резко в числе нуждающихся в культурном просвещении оказались любимчики замкомвзводов. Горелов, Драпук среди прочих предвкушали приятный вечер, но каково было их удивление, когда курсантов одели в грязную подменку и, вручив по лопате, отправили срочно копать траншею под кабель.
После этого Горелов два дня на Кулешу смотрел волком, и сержант никак не мог ему доказать, что проявлял исключительно благое намерение. И опять промашка с Кругловым! Тот, перебарывая себя, очень просился на этот вечер - рассчитывал туда и знакомую девушку пригласить. А ему - болт от земкомвзвода! Да только встречи у Круглова с девушкой так и так не получилось, зато счастливо избежал грязной работы.
"Похоже, в самом деле сугробы раскидывать" - прикинул Кулеша и скомандовал: - Василец, Круглов, Тураев - в казарму!
- Я дежурный по классу, - отозвался Антон.
- Мерешко третий! - приказал Кулеша и вместе с Драпуком выскользнул в дверь.
Оставшимся заниматься научным коммунизмом совсем не хотелось. Класс, сплошь отделанный коричневым полированным ДСП и увешанный плакатами с изображением траншей, противотанковых рвов, эскарпов и контрэскарпов, казался тёмным и гнетущим, несмотря на яркий уличный свет. Батареи жарили по-зимнему, нагоняли на курсантов морок и отупение. Тяжёлые головы сами собой клонились на парты.
Тураев не выдержал - отодрал на дальней (чтобы не бросалось в глаза) форточке бумагу, которой были прикрыты щели, открыл. В класс ворвался шальной весенний воздух и своей свежестью, сыростью опьянил молодых парней. Кто-то заснул крепче прежнего, кто-то потянулся в кружок - скинуться в карты.
Самоподготовка подходила к концу, когда "смотрящий" разглядел в рифлёном стекле тень. Всполошенные курсанты поднимались от сна, бросали дела, таращились - кого там принесло?
Отвлечься от забот молодым людям стоило. На пороге, в тёмно-зелёном цветастом платье, привлекательно охватывающим тонкую талию, стояла длинноволосая девушка и робко сжимала тетрадку.
- Здравствуйте..., - негромко произнесла она.
- Вот это да! - раздались восхищённые возгласы. Гостья была более чем симпатичная: белое личико, изящный носик, а в её робких беззащитных глазах утонуть согласился бы каждый курсант. Прямо тут же.
- Кто дежурный? - попыталась громко спросить девушка, но засмущалась под пристальными взорами курсантов, опустила вниз глаза.
Тураеву стало страшно за девушку: видно по ней, что она скромная и ранимая. Что несёт таких недотрог в военное училище? Где из строя запросто крикнут обидное слово; безжалостно не только посмеются над каким-нибудь пустяком, а всласть поржут так, что несчастной девушке унижения год потом не забыть.
Там, где женщина редкость, тяжело ей под прицелом сотен мужских глаз - прилипчивых, откровенно любопытных и наглых. И красивой тяжело и некрасивой. Красивая пострадает за красоту - возжелания её прекрасного тела будут звучать пошло и грязно. Некрасивая заслужит циничный упрёк в отсутствии приятности, за обладание какой-либо отталкивающей чертой. Весёлым хором осудят серую мышь, словно та сама подбирала себе лицо или фигуру и добровольно отвергла законы гармонии.
Таков безжалостный и взыскательный взгляд курсанта - молодого самца, гордого уже тем, что он самец и на нём военная форма. Себя же никто не спросит: а каков я телом да лицом? Обладатель ли я - молодой человек, стройной фигуры, или может, одарён чудесным благородным ликом? А не прыщавый сам ли я как мухомор? А может, и у меня в двадцать лет нету талии, а вместо этого свисает свинячий жир? А может то, что называют кормой и у меня таких же внушительных позорных размеров?
Увы, строгих вопросов себе молодые не задают даже в одиночестве. А уж когда набирающих силу самцов в одном месте сто штук! Тогда каждый из них строгий судья чужому телу и каждый сам себе значится Аполлоном! Тут, в безликой толпе, подзуживаемой двумя-тремя бессовестными заводилами, все знатоки женского организма!
Только покажись на горизонте ноги в юбке, только промелькни платьице женское, только высветись личико девичье! Словно по команде все развернутся, как локаторы засекут и неотступно отследят до самого исчезновения, бесцеремонно как гуси загогочут, как фантазёры разденут догола, как старушки-сплетницы обсосут все косточки.
А уж едва появится новенькая особа, так ей первый встречный остряк и прозвище недолго думая приклеит. Да такое обидное, что постороннему сквозь землю провалиться, а каково ей, персонально сподобленной хамского внимания?
О женской доле в училище частенько размышлял Тураев. Иной раз с сочувствием к слабому полу, даже с затаённой досадой - кто вас сюда гонит? На всеобщий пристальный обзор, на насмешки и похотливые обсуждения, под грязные фантазии. Кто? Неужели вы не слышите рокот слов циничных, не догадываетесь о сути сказанного?
Он хорошо помнил, как появилась одна лаборантка, вот на этой же кафедре - возьми и с ходу перед курсантами оговорись: "ключи" назвала "клячи". И что же? Вроде и девушка симпатичная, а как обозвали "клячей", так прозвище к ней и прилипло. И никуда она от этой "клячи" деться не смогла, уволилась.
Тураев глядел на девушку и боялся её беззащитности, чьих-нибудь сальных выкриков. К его радости от них удержались - Драпука след простыл, а его роль циничного комментатора никто не подбирал.
Девушка подняла голову, переспросила: - Дежурный?
- Да я при ней вечным дежурным буду! - Рягуж решительно поднялся над партой. И только тут Тураева осенило - дежурный-то он! Он ещё ничего не успел ни обдумать, ни вымолвить, а его вдруг охватила радость - до резкой теплоты в руках, томная, многообещающая! "Поменяться? Ни за что! Нет ни с кем"!
- Я дежурный! - Тураев торопливо поднял руку - показать себя девушке. Они встретились глазами и Антон поспешил отвернуться, потому что вдруг испугался покраснеть при товарищах, при незнакомке - он ещё никогда так открыто не глядел в красивое девичьё лицо.
Взвод не торопясь тянулся на выход - каждый считал долгом всмотреться в хорошенькую лаборантку.
Класс опустел, и Антон принялся равнять стулья, заглядывать в столы, желая увидеть там кучи всякого мусора. Он нарочно двигался вяло, задерживал взгляд в закутках, радовался каждой завалявшейся бумажке.
То, что в трёх метрах от него стоит красивая незнакомка, в глазах которой он открыл какой-то невероятный магнит, чрезвычайно взволновало Тураева. Он косился на лаборантку непрестанно - глаза его разрывались между рядами столов и тоненькой, эфирной фигуркой. Антон чувствовал, что девушка ему очень нравится.
Потребность сказать ей хоть слово, пробросить между ними пусть тонкий, шаткий, но мосточек - давила с каждой секундой: "Упускать шанс нельзя! Выделиться перед ней из тысячи лиц"!
В голове Антона вертелись подходящие слова, он был готов начать разговор то с одного предлога, то с другого, но язык почему-то отказывался выполнять приказы. Хотелось лихо, непринуждённо представиться, поразить какой-нибудь смешной фразой, но ещё несказанные слова уже наперёд казались курсанту глупостью. Вместо слов он вздыхал, направлялся к очередной парте, собирался с силами вновь - всё повторялось: оцепенение и тихий вздох.
Девушка тоже никуда не торопилась. Она шла вслед и осматривала парты, грациозно клоня голову вбок, слегка приседая. Беленькие коленки лаборантки тесно поджимались друг к другу, и их вид заставлял Тураева холодеть от пронзительного восторга.
Длинные, ровные волосы незнакомки от наклона дружно срывались вниз, застилали глаза, но девушка невозмутимо водворяла их обратно - после каждого приседа. Тоненькая изящная ручка и её мягкий, божественный взмах - делали с курсантом что-то невообразимое: виски стучали, сердце прыгало. Девичья рука обернулась мощной силой, что вдруг взломала скорлупу, под которой был сокрыт уже не отрок, а юноша Антон Тураев - со всеми полагающимися мыслями и желаниями...
С девушкой он по-настоящему не дружил. Конечно, были симпатии к противоположному полу и, как полагается, бурлила подростковая игривость к "объектам" повышенного внимания, было невинное баловство с ровесницами.
Но так, чтобы сердце окрылялось любовью, чтобы чувства пылали с невероятной силой и обретали взаимность, чтобы его губы шептали жаркие признания, а уши внимали ответным страстям - никогда.
Ему казалось несколько раз что пришла любовь, но девушки, что вносили смятение в его трепетную душу, теряли ценность из-за самых разных причин - от пошлого глупого слова, от слащавой, неуместной театральности. И это разочарование настигало его быстро, подчас за один день, за неделю - время словно забавлялось с Тураевым - срывало маски привлекательности с избранных им особ.
Столы центрального ряда они смотрели вместе: курсант слева, лаборантка справа. Тураев делал вид, что заглядывает в парты, но сам взглядом не отрывался от девушки, и всё так же - молча, не в силах преодолеть проклятую скованность. Два раза их головы едва не коснулись друг друга, и Тураев явственно ощущал запах её волос - необычный, умопомрачительный.
"Сейчас или никогда!" - наконец-то решился Антон и, сгоняя дрожащими руками складки на гимнастерке, предстал перед девушкой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
1
Гитара армейскими начальниками считалась агентом идеологического влияния Запада и средством разложения воинской дисциплины. Почти каждый командир, услышав или завидев инструмент, считал долгом схватить его за гриф и крепко присобачить о что-нибудь фундаментальное - в мелкие щепы.
Причин для объяснения варварского поступка вынималось любое количество: гитару достали не в положенное время, или наоборот, замешкались сдать в каптёрку. Репертуар - о! Бездонная кладезь претензий: взялись бряцать несусветную чушь, отреклись от всего святого и патриотического, опустились до антисоветчины.
Пояснялось, что сборище вокруг гитары отвлекает подразделние от общественно-полезного труда и выполнения распорядка дня. В конце-концов, без лишних слов гитаристу обещали в следующий раз надеть "фанеру" ему на голову, а толпу разгоняли.
После ликвидации инструмента подразделение, по мысли командира, очищалось от разлагающего влияния и набрасывалось на общественно -полезный труд с небывалым патриотизмом. И тогда душу офицера наполняло законное спокойствие и счастье.
Словом, в Вооружённых силах не везло ни гитаре, ни гитаристам. Затёртая, поцарапанная, с трещинами и без, в наклейках (исключительно с женскими ликами!) и надписях, расстроенная, с дребезжащими струнами, или наоборот - с дорогими, блестящими серебром звонкими нитями, и чутким ухом отлаженная до последнего полутона, гитара как надёжный товарищ кочевала из одного уголка казармы в другой, и лучше всех знала укромные места.
Властительницу молодых солдатских душ ждали в компаниях, курилках, оказывали уважение, доверяли сокровенные мысли и желания. А гитаристу, едва возьмётся он за любимый инструмент, да с толком затянет песню, в такие минуты простят многие прегрешения.
Кто знает, шагай Василий Тёркин по военным дорогам с гитарой, может, не была бы она изгоем, а стала официальной любимицей, предметом достойным уважения и в военной среде.
Всё, однако, в истории получилось так, как получилось. Фронтовой подругой русского воина Тёркина числилась гармошка-трёхрядка. Инструмент замечательный, голосистый и неприхотливый, но для извлечения музыки, большого умения требующий.
Гитара взяла доступностью освоения и созвучностью молодому романтическому сердцу. Надо забыться от действительности, пуститься неудержимыми мыслями на порог отчего дома, в дальние края или к любимой девушке, пока может, существующей лишь в воображении? Пожалуйста! Медленный перебор струн, долгие, лениво тающие в воздухе звуки - и открывается душа для грусти и сладких грёз. Замрёт от них неподвижно тело, склонится мечтательно голова...