С болью - как с прыщами или лишним весом. Периодически говоришь себе: "Так жить нельзя" и начинаешь бороться, меняя пару килограммов на постоянное чувство голода, а впечатление безобразия при взгляде в зеркало на ожидание красоты в ближайшем будущем. Через какое-то время образ пирожного перевешивает образ джинсов сорок четвертого размера, а мечта о любви прекрасного принца бледнеет перед близким и реальным удовольствием от пачки чипсов, крепкого кофе, шоколадного мороженого и детектива на ночь.

После того как все средства борьбы с бессмысленностью моей конкретной маленькой жизни были исчерпаны и мне оставалось или пристроить свою загадочную русскую душу вместе с довольно симпатичной попкой в каком-нибудь уютном голландско-немецком домике с перспективой окончить дни в хорошей клинике для алкоголиков, или переправить ее на небеса в ближайшем будущем, не покидая вскормившей меня Родины и оставляя родных мучиться извечным вопросом "Кто виноват?", так как на вопрос "Что делать?" я, нарушая причинно-следственную связь, уже отвечу, судьба привела меня в кабинет психоаналитика. И тут я, соскочив с круга, попала в спираль, и боль стала смыслом моей жизни на несколько следующих месяцев, подобно болям в суставах, желудочным коликам и сердечной аритмии старушек, тянущих с рынка сумки, которые не поднять и здоровой молодой женщине.

Ах, сегодня мою душу мучил страх смерти, а вчера - сердце болело от осознания бессмысленности существования, а два дня назад я мучилась кошмарами, вызванными синяком от укуса совершенно посторонней собаки. Ах, я боюсь, мне плохо, я не знаю, что я есть и куда мне идти. В общем, скучать стало некогда. Врач, как на грех, оказался умным, образованным, любящим свое дело, к тому же молодым и симпатичным. Он добросовестно начал открывать чуланчики и сундучки моей души, систематически извлекая оттуда всякое дерьмо и тыча им мне под нос.

- Не хотите ли понюхать, дорогая ?

Изредка он все же заходил в парадные залы (я бы предпочла, чтобы он там и оставался, не уставая описывать мне их красоту и уникальность), но всегда норовил устроиться так, чтобы открытая дверь в очередной чуланчик была хорошо видна отовсюду.

И вот через полгода такого увлекательного мазохизма я осталась одна на залитой июльским солнцем улице перед дверьми маленькой психиатрической больницы, а мой врач отбыл в отпуск. Точнее, он вернулся в больницу, чтобы повесить халат, положить на полку колпачок, спрятать в стол бумаги, попить кофе с заведующей отделением и запереть кабинет, а я ушла, слегка ссутулившись и прижимая руку к сердцу, в котором билась такая родная, такая близкая и только моя на ближайшие два месяца боль, которую нужно спрятать, сохранить, успокоить и как-то прожить с ней эти два месяца, до того момента, когда можно будет выложить ее на стол и вздохнуть с облегчением.

Надо сказать, что я не похожа на человека, в течение многих месяцев регулярно посещающего психоаналитика. Какой образ приходит в голову при словах "пациент психоаналитика" ? Нечто беспорядочно-переменчивое: изящные кисти, длинные пальцы, откинутые с высокого лба волосы, обращенный одновременно наружу и внутрь взгляд, нервное подрагивание ноги, метание измученной души между святостью и пороком, уединенный замок, личный шофер, серебряный шприц с героином, поданный, как утренний кофе, на подносе лакеем в белых перчатках.

А я? Таскаю газеты, веду бухгалтерию в холодном гараже, где сыпется штукатурка с потолка, и мою лестницу. Лестница моя достойна поэмы.

Вы можете подумать, что это обычная лестница в последнем подъезде пятиэтажного дома: в меру заплеванная, засыпанная окурками и украшенная кошачьим дерьмом? Нет, нет и нет. Это дорожка в парке Эвелины Ганской, это вид на Альпы в замке Дуино, это Атлантический океан у берегов Кубы, это порция кокаина через стодолларовую купюру в московском ночном клубе. Это место, где рождаются мысли, проговариваются диалоги, где желания становятся болью, а боль приобретает очертания и цвет. Ярко-оранжевая тряпка плюхнулась из ведра на ступени, оранжевый карандаш боли вытащен из коробки.

Чистый лист бумаги. Сейчас я нарисую свою боль. Сегодня она оранжевого цвета, как в детской песенке про оранжевого папу, оранжевую маму, оранжевое небо и реку Оранжевую, как апельсины в новогоднем подарке: оранжевое солнце в ворохе сине-зеленых фантиков - оранжевые абрикосы, что принесла вчера мамина знакомая.

Полная миска абрикосов, красная на зеленом линолеуме. Большие, вкусные абрикосы, собранные с земли: один бок с коричневыми пятнами от удара; с другого бока проступала зелень, совсем особенного, абрикосового цвета, не похожие на персики с известной картины. Впрочем, картину я видела только на цветной иллюстрации в учебнике русского языка. А эти абрикосы были такие живые, такие летние, пахли пылью, прибитой дождем, нагретой тропинкой на бабушкином огороде. От дома, мимо загона для кур, мимо колодца и печки, между картошкой и горохом, не доходя до большой груши, к вишняку, где притаился, сделанный папой из вишневых побегов шалаш, где на стволах прилипла янтарем смола, абсолютно безвкусная теперь, но такая привлекательная в детстве, отколупываемая от коры и с удовольствием поедаемая даже после сытного бабушкиного обеда: борща с куском отбитого сала, куриных котлет с молодой картошкой, салата из огурцов, помидоров, огромного количества зелени, непременных вареных яиц и нескольких ложек творога, заправленного домашней сметаной. Одного этого салата было бы достаточно, чтобы пролежать остаток дня пузом вверх. Всё это нужно было съесть с огромным количеством хлеба и запить вишнёвым компотом. После чего оставалось только отвалиться на кровать, старую железную кровать с шишечками, возле которой стоял стол, покрытый вылинявшей, поцарапанной клеёнкой. Одной стороной стол примыкал к окну, из которого виднелся загончик для цыплят. Во время завтрака и обеда можно было наблюдать за весёлой цыплячьей жизнью, смотреть на маленькие жёлтые комочки, вырастающие в задиристых голенастых петушков. Увидеть, как потом они превращались в здоровых жирных петухов, вроде тех, что попадали к нам в борщ, не удавалось, папин отпуск заканчивался раньше. И мы, груженные ведрами с абрикосами, ящиками с грушами, а то и сетками с арбузами и дынями, ехали в переполненном стареньком автобусе по пыльным станичным улицам, по шоссе, мимо закрытых ветропорками полей на станцию. Приезжали задолго до прихода поезда, слонялись с братом по раскалённому перрону, вглядываясь в серебрящуюся рельсами даль. Где он, наш поезд? Наш зелёный вагон, который повезёт нас домой - к маме, к школе, к осени.

Вагон, обычный железнодорожный вагон, сулящий массу невероятных приключений. Но что-то мне не хочется в него садиться. Память услужливо воскрешает картинки, звуки, запахи: толстые тётки с вёдрами абрикос, горячий воздух, поднимающийся от рельсов, гудок тепловоза, разморенные жарой пассажиры в тренировочных штанах, измученных проводниц, бег с чемоданами вдоль поезда к своему вагону, поцелуй бабушки...

Но желания войти внутрь, втащить в купе чемодан, встать у окна в коридоре, помахать последний раз бабушке и ощутить блаженство первого толчка нет.

Хочется вернуться домой, вытянуться на диване и уснуть. Уснуть... И вкусить сны. Средь бела дня, в пустой квартире... Проснуться в сумерках, тяжело выходя из сна, долго вспоминать себя, потягиваясь, отыскивая руки-ноги, и душу, и мысли.

А мой двенадцатилетний сын тем временем в вагоне поезда "Адлер-Новосибирск" отправляется в четырехдневное путешествие. И для него жесткая полка в плацкартном вагоне, на которой стоит клетка с хомячком, равна райскому блаженству.

А если едешь с отцом, которого не видел год, который, как добрый волшебник, спешит исполнить твои желания, а за окном проносятся дома, деревья, поля, овраги, лес. Идет дождь, всходит и заходит солнце, степь сменяется тайгой, папа рядом, еще бы и маму сюда. А мама рада-радешенька, что свидание с бывшим мужем окончено. Мой бывший муж под номером два. Картинка под названием "Ничего".

- Такой картинки нет.

- А вы положите мне руки на затылок, будет другая картинка.

Я увиделась с МАГом, его инициалы так и выглядят - МАГ, на другой день после того, как рыдала, взяв Вас за руки и положив голову на Ваш стол. Мы провели несколько часов на вокзале в ожидании поезда на Новосибирск. Мишка был оживлен и счастлив, МАГ призывал возлюбить Бога и иже с ним, а я издевалась над обоими под видом самоиронии. Если бы я сейчас познакомилась с МАГом, забыв, что мы прожили вместе семь лет, что у нас сын, пеленки которого МАГ стирал, что я писала тексты для его дискотек и клеила обои в его рок-клубе, а когда я лежала в больнице с Мишкой, МАГ каждый день приносил чистые ползунки и обеды для меня, что мы проспали семь лет в одной кровати, если бы я сейчас увидела его в первый раз, я бы пожала плечами - чудак - и отошла в сторону, забыв о нем в через минуту. О я прожила, проспала, проговорила, проела, проремонтировала квартиру, проскандалила и пролюбила эти семь лет. Поэтому мне тяжело смотреть на МАГа, в котором эти семь лет воплотились. Если Платон придумал идеальное государство, то я - идеальную семью, а на самом деле - противоположную семье моих родителей. А главной противоположностью было уступать, уступать, и никаких скандалов. Не знаю, чем я там думала, но я не требовала от мужа денег, выполняла всю домашнюю работу, жила его интересами, спешила домой, чтобы скорее с ним встретиться, пока не появился Мишка. Картина, я думаю, привычная и описанная в учебниках по психологии с объяснениями, комментариями и практическими советами. А картинки? Экран выключенного телевизора с выдернутой антенной. Есть письма, фотографии, вещи кое-какие живы, а внутренних картинок нет.

А к каким событиям в моей жизни я могу нарисовать картинки?

Оказывается, к очень немногим: раннее детство, полгода на Курилах, поездки в горы и Петербург. А остальное? Остальное просто было, случилось, прошло.

Удивительно, самые нежные мои чувства - к сыну - не имеют картинок. Наверное потому, что кормление, пеленание, укачивание, напевание песенок маленькому, пахнущему молочком существу и не требует никаких картинок. Вспомнишь Мишкино младенчество - сплошной ужас: болезни, недосып, некому толком помочь, неумение обращаться с младенцем, а главное - полный разрыв душевных отношений с мужем. Не внешний, а у меня в душе. Он перестал быть близким, стал посторонним, который хорошо, если помогает, а то болтается без толку под ногами. А ведь он не пил, не курил, гулял с ребенком. Объективно он был прекрасным отцом.

Но, закрывая глаза, увидев Мишку младенцем, я улыбаюсь. Нежность мягкого цыплячьего оттенка заполняет какую-то плетенную корзинку и падает оттуда желтыми цветами. Что-то вроде подснежников: простенькие желтые цветы, из тех, что в вазе не стоят.

А вот уже и луг, сплошь в лютиках, небольшая лужайка в одуванчиках, а теперь - кулек желтых круглых конфет "Дунькина радость", сливочное мороженое в вафельном стаканчике с цветком из масляного крема сверху - такие во времена моего детства продавались в Московском метро. Как я хочу поехать с Мишкой в Москву! Представляю его рожицу в метро! А зоопарк! Мой младший брат в шапочке с надписью "Старая Русса", толстенький, неповоротливый, не может пробиться к террариуму - там толпа больших пацанов - не плачет, а разогнавшись, дает пенделя большому мальчишке с надписью на шапочке "Одесса" (пендель - удар ногой под зад).

Поезд "Москва - севастополь", мама, тетя, два двоюродных брата, кажется, двоюродный дядя. Мы заняли почти весь плацкартный вагон. Мой взрослый двоюродный брат тогда познакомился со своей будущей женой, а я - ушастая восьмилетняя девчонка - со своими деревенскими кузенами. Андрюха и Витька. Андрюха - белобрысый, Витька - темный. Залитый водой луг - кусок степи после дождя, мы втроем бредем по щиколотку в воде. Трава под водой колется. Когда я летом попадала в станицу к папиной родне или в деревню к маминой, то почти все время ходила босиком. А Мишка лишен такого удовольствия, разве что по дороге к пляжу да у папы на даче, если лето не очень холодное. Надо, надо свозить его в деревню на Украину. Боже мой, там все уже поумирали. Тетя Нина, тетя Мотя, Васька умирает - опухоль в голове. Пока еще жив - ходячая тень Васьки. Васька, мой двоюродный брат, черный, как цыган, сто раз женился, очередная жена беременна, мотоцикл "Минск", скорость, рубашка в синюю клетку, я - на заднем сиденье, вцепилась в рубашку, мне четырнадцать лет - невеста по деревенским понятиям. Мои тогдашние подружки через год, а то и в то лето повыходили замуж, невестам пятнадцать - шестнадцать, женихам по двадцать лет.

Парень у меня был - Васька привел, выбрал из своих приятелей самого безобидного: даже не поцеловал меня, только обнимал под вишней на скамеечке. Мне совсем другой парень нравился, я его побаивались, он бы не стал скромно за плечи обнимать. Однажды мой младший брат взял и привел его в хату поздно. Тетя по ночам на коровнике дежурила, дядя, совсем старый и больной, спать ложился часов в семь вечера, и на нас ему было наплевать, а мы с братом поехали без родителей.

Так вот, зашел этот парень, в руках шлем от мотоцикла, жутко красивый и взрослый, сел спокойно на стул. Брат исчез, а я совершенно не знала, что делать, что говорить, куда деваться, и начала хохотать. Смотрела на него и хохотала. Он посидел, помолчал, встал и ушел. А я осталась одна в пустой комнате, три окна, беленые стены, сижу на стуле. За окном вишня, "безнадежная каряя вишня".

Плацкартный вагон поезда "Москва - Владивосток", куча завербованных, сопровождающий, присевший на мою койку, ночь за окном, стук колес, стихи Есенина, Ахматовой, Цветаевой. Как и когда наш сопровождающий, молодой парень, сам писавший стихи, увидел меня в этой толпе и решил, что мне можно читать стихи, не знаю. Но он пришел, сел и начал читать. Всю ночь, до пяти часов утра. Каждую ночь от Москвы до Хабаровска, и не разу не повторился, если я сама не просила. Солоухина и Жигулина, Гумилева, которого тогда нигде не печатали. Какие прекрасные были стихи, прекраснее, чем поцелуи...

картина театра абсурда: вагон пьющих, жрущих, трущихся друг о друга людей, несется сквозь летнюю ночь через всю страну. Темные окна, деревянные полки, затоптанный пол, мат через тонкую перегородку и "Персефона, зерном загубленная, губ, целующихся багрец. И ресницы твои с зазубринами, и звезды золотой зубец..."

- Я не могу ненавидеть тех, кого любила.

- А Вы просто уходите раньше, чем начинаете ненавидеть.

- Раньше или позже, не имеет значения. Каким бы ни был конец, он забывается, обидные слова, крики, слезы, скандалы не вспоминаются, не переживаются, не пережевываются. Человек, подаривший мне Цветаеву, во внутренней памяти всегда останется солнечным лучом, скользнувшим по лицу в пасмурный день.

А как я могу ненавидеть того, кто привез меня в Петергоф, долго водил по каким-то закоулкам, болтал всякую чепуху и неожиданно развернул меня так, что я увидела, сразу, вдруг, целиком, весь знаменитый каскад фонтанов. Раскрыла рот и смотрела.

А Пикассо?

- Посмотри, как это весело!

Да я и до этого на третий этаж Эрмитажа ходила и ни фига там не видела. А тут смотрю на полотна Боннера, Марке, Руссо совсем как на друзей, к которым зашла на чашку чая. И Ван Гог не сумасшедший бездельник, заевший век младшему брату.

Я не могу перестать любить того, кто научил... Нет этому не учат. Но возле него возник из небытия, из похороненных в детстве фантазий, из грез наяву мой мир.

Мне тринадцать, я иду из школы и вдруг ловлю себя на том, что стою на тротуаре и смотрю в никуда. Что я видела? Долго ли стояла? Миг ухода.

- Ты что, в меня влюблен?

- Тс... Разве об этом говорят.

- Скажи, ты меня больше не любишь?

- Тебе всегда нужны слова.

Я брожу по его квартире. Стеллажи с книгами, тома Пруста, собиралась почитать в этот раз, не могу даже снять книгу с полки. Полгода потом том Ахматовой не могла открыть.

- Как можно жить без Ахматовой? Подожди, сейчас куплю тебе.

- Прости, не могу приехать, посылаю два альбома Дали. Жаль, что на немецком.

Ну, фигушки, Дали я не полюбила. Балет, впрочем, тоже.

Молчание, молчание. Жить в одной квартире, спать в одной постели и при этом чувствовать, что другой ждет, когда же ты, наконец, уедешь.

- Если ты меня больше не любишь, зачем мой приезд? Мог бы написать или позвонить.

- Я хотел тебя видеть.

- Зачем?

Тишина.

- Расскажите о своем самом тяжелом расставании.

Я что, совсем сумасшедшая?

Я еле терплю боль нынешнюю, что же еще и прошлую доставать? Если боль перейдет из образов в воспоминания, что будет со мной?

- Почему я не могу, как они?

Потому что не хочу? Если бы я могла в это поверить. Не сказать вслух, не написать на бумаге, не вывести путем логических заключений, а увидеть и принять сразу и целиком, как фонтаны, как Пикассо, как эту холодную серую бухту в штормовой день, как розовые стволы берез на темно-зеленом фоне кедров, как Вас. Открыть окно, вдохнуть воздух после грозы, выйти в сад.

Я в белом платье среди цветущих деревьев иду к тому, кто...

- Почему Вы прервали себя?

Да потому, что Вы там стояли.

- Ну вот и все...

- Разве Вы в тетрадке пишете "Ну вот и все", разве Вы там себя прерываете?

А не знала, что мне делать, с образом, возникшим вдруг перед глазами. Я говорила Вам о своих мыслях про красоту, про стремление человека создавать вещи, слишком похожие на красоту.

И вдруг увидела пологий песчаный берег, песок со следами дождевых капель. Первых, крупных и редких капель. Я не знала, что делать с этим образом. Не умела еще сказать:

- Виктор, я что-то вижу. Что мне делать?

Слушала Ваши объяснения, кивала головой, а сама смотрела на песок, пока картинка не исчезла, оставив чувство утраты, ускользнувшей возможности, нерожденного образа.

- Виктор, почему Вы так стремитесь залезть в мою черепную коробку, погулять там по разным комнаткам? Нет бы заняться психологическим тренингом. А то получается, Вы - зеркало для меня, а я - для вас? Моя правая рука становится Вашей левой, моё стремление почувствовать и принять внешний мир равно Вашему осмыслить внутренний.

- Виктор, Виктор, а Вы не боитесь? Вы уверены, что следует так глубоко копать?

- Он хорошо защищен, он большой мальчик, знает, что делает.

За моей внешней неуверенностью, даже подобострастностью, скрывается сознание обаяния моей личности для Вас, способности засасывать, как звездное небо: можно встряхнуться и очнуться, невозможно забыть, чувство полного интеллектуального равенства.

- Да станьте же Вы, наконец, открытой.

Не могу, как не могла полностью сцедить молоко из груди, когда кормила Мишку, сколько не дави, что-нибудь да останется. Или появиться вновь.

Да не такое уж это и удовольствие таскать за собой еще один мир. Когда нельзя просто увидеть дерево, траву, людей. Когда между мной и реальностью стоит призрачный, вылезший из моей головы, не существующий, бесплотный, таинственный, как стена тумана, но более значимый, чем реальный мир призраков.

Раз появившись, они живут сами по себе, питаясь фантазиями, а если новые образы не рождаются, становятся агрессивными, начинают стучать по голове, колоть сердце, царапать вены.

Говорят, будто поэты, писатели, художники, артисты пьют для вдохновения. Чепуха! Они пьют, чтобы вернуться в реальность: стол-стол, койка-койка, тетка в койке потная и сопящая.

- Я заперла свою душу, давно, очень давно, а теперь хочу вспомнить, как это было.

Но почему не сказать те слова, что стучали в голове:

- Моя проблема - творчество.

То, над чем я всегда смеялась, отрицала, недоуменно пожимала плечами и потребляла как приготовленные поваром котлеты, вырвалось и предъявляет свои права на меня. А мне страшно.

Я готова шить платья, выйти замуж за голландца, сидеть в кабинете у психоаналитика или учиться психологии, но не шагнуть в эту саму собой открывшуюся дверь.

Я и теперь боюсь. Знаю, что не шагну, буду стоять на пороге и смотреть. Я не хочу. Пусть это будет справа, чтобы можно было повернуть голову, взять за руку, поговорить или отвернуться, но не между.

- Боже, минуй меня чаша сия!

А если бы Христос ушел тихонько из сада?

- Господи Боже, хочу помолиться

В Храме Твоем горячо.

Знаешь - не верю, но белая птица

спускалась с небес на Плечо.

Господи Боже, пошли мне знаменье,

Путь укажи к Алтарю.

- Милый! Укройся спасительной тенью

В Гефсиманском саду.

- Милый! Не надо на крестные муки

И Кровь в искупленье мое,

Вместо гвоздей поцелуями Руки

Покрою Твои и Лицо.

Я писала о себе и Вас. Меня пугало и пугает, с какой готовностью Вы ставите свое сердце под удар. Но разве такой же диалог не идет у меня в душе?

- Вы хотите, чтобы Вас разбудили?

- А что же Вы не продолжили цитату? Если меня разбудят таким образом, я просто попаду из одного сна в другой! Какой глупой я бываю!

- Пусть мои фантазии будут рядом, а реальность - передо мной.

А когда мои детские фотографии лежали передо мной на столе, а Вы стояли рядом, смотрела ли я на них?

Сегодня мама искала загранпаспорт, полезла в чемодан с документами и фотографиями. Вместе с паспортом она достала и кучу моих детских фотографий. После нашего внешне забытого скандала ей, наверное, хотелось еще раз убедиться в своей правоте.

Она вспоминала, когда и как были сделаны разные фотографии, показывала их мне. Я смотрела на хорошенькую, умненькую девочку, такую благополучную, с мамой, папой, младшим братом, среди одноклассников, родственников, подруг, и думала: "Ну почему, почему воспоминания о детстве вызывают у меня чувство протеста? Почему я не могу искренне сказать:

- Мое детство было таким счастливым! Наоборот, на вопрос о своем детстве я искренне отвечаю сама себе:

- Несчастное.

Но почему? Ведь когда я рисую картинки своего детства, в них нет ничего ужасного.

Пожалуй, мне понадобятся все карандаши из коробки.

Поле, река, залитая водой степь, розовая от заката, желтые одуванчики на зеленом лугу, качели у бабушки во дворе, вишневый кисель, какой-то забавный рисунок на дне тарелки с манной кашей, запах хвои, ириски "Кис-кис", тропинка под колесами велосипеда, прогулки по крышам. Где здесь несчастье? Вот папа учит меня плавать, вот - ездить на велосипеде, вот я карабкаюсь по деревьям и через заборы, вот мой младший братик, толстенький, шорты на подтяжках. Мама, всегда красивая. Вот я читаю книжку про Буратино, пытаюсь произнести "жи-ши", как написано. Не получается. И тут до меня доходит: "Это пишется так, а произносится по другому". Когда учительница в школе достала табличку с "жи-ши" и начала объяснять правило, мне очень хотелось закричать:

- А я знаю, а я знаю, я сама додумалась."

А я знаю, почему детство несчастное. Потому, что все время приходилось лгать и бояться. Об этом больно писать, больно говорить и просто думать. Я пишу, а сердце стучит быстро-быстро. Страшно, что сейчас откроется дверь, зайдет мама, я вздрогну и закрою тетрадочку, пока никто не увидел, что я здесь написала. Я не могла сказать, что вывозилась в грязи и вывозила портфель потому, что было интересно пройти из школы домой через огороды. Придумывала плохих мальчишек, от которых, якобы, спасалась бегством. Боялась признаться, что разбила люстру, прыгая со шкафа. Говорила, что несла табуретку на голове и нечаянно люстру задела. За это тоже ругали, но за прыжки со шкафа ругали бы больше. Все это мелочи. Но из таких мелких ложностей соткано все мое детство.

Я слишком увлекалась чтением в ущерб урокам и музыкалке, и мне запрещали читать. Я тихонько читала под столом или одеялом, вздрагивая при каждом стуке. Нас с братом наказывали за детские увертки о разбитой чашке, порванных туфлях, испачканной одежде, требовали абсолютной правдивости, сами же родители лгали по мелочам на наших глазах о том, что их нет дома, что нет денег дать в долг и прочие житейские обычности. Иногда мне следовало сказать, что мамы нет дома, хотя она сидела в комнате. Нас ставили в угол и лупили ремнем, а при посторонних рассказывали, какие мы изумительно хорошие и прекрасно воспитанные дети. А ссоры родителей между собой: бесконечное перечисление самых низких человеческих качеств при сладко-сиропной видимости идеальной семьи.

Я везде пишу "мы", хотя не знаю, как брат к этому относился. Влетало нам одинаково. И друг другу мы частенько на жизнь жаловались. Но что он об этом думает сейчас, не знаю. Жизнь его вполне благополучна.

Ну вот, я черной рамкой обвела зеленый луг, украшенный цветами.

Я любила рисовать. Мама с тщеславным удовольствием разглядывала и показывала другим мои рисунки. Однажды, мне было лет тринадцать, я, рисуя, взяла ее кисточку для подводки ресниц. Кисточка была очень хорошая, тонкая, мягкая. Порисовав, я помыла кисточку и положила ее на место. Как на грех, в этот же день родители собрались куда-то идти, мама начала краситься и обнаружила, что ее драгоценная кисточка мокрая. Почему? Я сказала, что не знаю. Брать кисточку не разрешалось - достать такую в те времена было трудно. А ей так хорошо было подводить тонкие линии. Сцена, последовавшая затем, была унизительна до тошноты. Я призналась, что брала кисточку, долго просила прощения, чуть не на коленях ползала. Когда родители ушли, я собрала свои рисунки, порвала их на мелкие клочки и выбросила в форточку. Я думала, родители спросят, где рисунки, почему я больше не рисую. Я думала, мама будет сожалеть, а она даже ничего не заметила. После этого я не испытывала никакого удовольствия от рисования, а когда мама походила посмотреть, похвалить или дать совет, меня передергивало. Внезапно, перебирая вещи во время ремонта, она вытащила с десяток моих детских рисунков и начала их расхваливать. Я ответила, что рисунки весьма посредственны и подражательны и что следовало бы их выбросить.

- Ах нет, я ведь все ваше сохраняю - это такая память.

Я понимаю, понимаю, что эта кисточка была ей дорога, но неужели моя душа совсем ничего не стоит!

Так глупо мусолить события двадцатилетней давности. Но чувство вины, что не соответствуешь родительским ожиданиям, остается. Но чувство стыда за свою малость. А немота, невозможность выразить самую простую мысль, если нужно сказать: "Я хочу".

Мне перед собой стыдно, что я хочу совсем не того, чего ждут от меня другие. Нужно свое "Хочу" рядить в маскарадные тряпки и пользоваться им исподтишка.

- Прочитал, что ты тут понаписала. И не стыдно? Двадцать пять лет проценты на векселя накручиваешь.

- Но что делать7 Я до сих пор боюсь сказать, что я думаю, чувствую, чего хочу, что собираюсь делать. Навру, а потом страдаю от собственной неискренности. Мама обижается, я виновата.

Сама ее учила: "Представь, что твой муж не твой муж, а просто квартирант". Так представь, что твоя мама не твоя мама, а просто квартирная хозяйка. Ты бы стала делиться с ней сокровенным? И стала бы сильно расстраиваться из-за скандалов по поводу невымытой чашки?

- Да нет, конечно. Чашку я бы вымыла, извинилась и старалась больше не бросать, где попало.

Никак не могу привыкнуть: ласковость. Нежность и крик ненависти из-за какой-нибудь ерунды.

- Твои проблемы. Не можешь привыкнуть, смени квартиру. Молчишь? Непротивно шестидесятилетней женщине предъявлять давно оплаченные счета. Кто тебе виноват - боялась сказать, что брала кисточку. Наказали бы, зато не унизили. А как ты чуть не по полу ползала, когда Виктор не пришел в восторг от одного из твоих стихотворений. Тебя что, тоже собирались на колени ставить7 Да ты сама на них с готовностью стала. Да еще и кричала: "Побейте меня больнее!"

- Ты прав, но я по-прежнему чувствую себя маленькой девочкой, которую наказывают.

- Ну и чувствуй. Бытие определяет сознание или наоборот?

Мой Наблюдатель мог бы сказать:

- Ну и понаписала. Тоже мне великая писательница. Самой-то не смешно?

Но он молчит.

Мне что, принять это? Да что же я сама трусиха?

Виктор, уведите меня, мне страшно.

- Нет, вы только поглядите на нее. Ей страшно. Маленькая девочка в темной комнате. Наблюдатель ей плох. Жить он ей мешает. И это вся твоя благодарность за то, что я тебя от бутылки спас, из постели всяких идиотов вытаскивал?

- Ты мне жить мешаешь.

Мешаю рассказывать себе всякие сказки про принцесс. Боится она. Сейчас все всё побросают и кинутся ее спасать.

- Мне все не нужны.

- Ах, простите, я и забыл. Вам Виктор нужен. Он в отпуске, греется на солнце и думает о тебе не больше, чем о папуасах из Новой Гвинеи.

- Он меня любит.

- Да?

- Я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Помоги.

- А я что могу знать? Ты же меня выключила, секунд на тридцать. Чем ужасно гордишься.

- Мог бы и не выключаться.

- Ну, простите, если по голове молоточком, не выключиться трудно.

- А что же мне было делать?

- Откуда мне знать? Я же только Наблюдатель. Смотрю, как ты мечешься мухой в оконной раме. Ума нет в форточку вылететь. Чего ты разнюнилась?

- У меня ничего не получается.

- Какое общее слово. А конкретнее?

- Книга не получается.

- А ты думала сесть и написать? Пруст вернулся со светского раута, поспал, а утречком сел и "На пути к Свану" написал. Или Витя Пелевин на опохмелочку пивка, Юнга полистал, анекдоты припомнил - "Чапаев и пустота". У тебя в башке пустота. Виктор - женат, Пелевин - писатель, Тарковский - поэт, кто еще, ах да, Армани - модельер, остальные - отдыхают. Ну-ка вспомни свои честолюбивые мысли: "Невозможно описать поток сознания, находясь в нем? А свои ощущения в потоке?" А? На берег норовишь выбраться. Ну посиди, отдышись. Не вздыхай. Чего хотела-то?

- Вот боль в груди. Что с ней делать? А если взять карандаши, коробку карандашей разного цвета, нарисовать эту боль. Сегодня она оранжевая, завтра зеленая, пока не кончатся карандаши в коробке.

- Это ты называешь болью?

- А что же это?

- Я бы назвал это жизнью. Это твоя жизнь.

- Поток воспоминаний разбивается на ручейки, ручейки вновь сливаются в одну реку, кусочки цветного стекла находят свое место в мозаике...

- Гвоздики заколачиваются в крышечку гроба.

- Не поняла.

- Когда кончатся карандаши в коробочке, что будет с твоей жизнью?

- Я пока только двумя карандашами нарисовала: оранжевым и зеленым.

- А желтый?

- Желтый?

- Желтенькие цветочки в корзинке, желтые одуванчики на лугу, желтые конфетки "Дунькина радость"...

- Сын и младший брат.

- Какие еще карандаши лежат в коробке?

- Коричневый.

- Хорошо, коричневый.

- У Виктора глаза карего цвета. Но когда думаешь о них - смотришь в середину жасминового цветка.

- Того, что писать заставляет?

- Смеешься?

- Нет, подмечаю. Какие еще цвета в коробке?

- Красный.

- Красный.

- Красная Площадь, Мавзолей. Мумия Ленина. Мне шесть лет. Смотрю, ничего не чувствую. Неловко. Что не испытываю никакого священного трепета. У родителей серьезные лица.

- Это уже было. О родителях. О лжи. Не стоит повторяться. Да и чего на зеркало кивать, коли рожа крива.

- Но мне больше ничего не приходит в голову.

- Ты устала, иди-ка спать. Красный и коричневый остаются в коробке.

- Вспомнила. Синий. Синего цвета обложка у брошюры Юнга, что подарил мне Виктор.

- Замечательно. А дальше?

- Не знаю. И в самом деле - пойду спать. Утро вечера мудренее. Спасибо. Я люблю тебя...

- Ну что запнулась, ты же мысленно сказала: "Я люблю тебя, Виктор".

- Но ведь ты не Виктор.

- А кто же я?

- Тебя нельзя обнять.

- А его можно?

- Я однажды попробовала.

- И кого же ты обнимала? Молчишь? Что ты подумала, когда прочитала о юнговской душе? Ты же присвоила своему Анимусу имя Виктор.

- Но я и его Аниме присвоила свое имя.

- Пожалуйста, сколько угодно. Но ведь ты не прочитаешь его мыслей. А мои всегда открыты для тебя.

- Это мои мысли.

- Не спорю. Ведь Душа тоже твоя.

- Так что же мне делать?

- Может быть попытаться обнять его с открытыми глазами.

- А где будешь ты?

- Там, где ты меня поместишь.

- В его глазах.

- И кого же ты будешь опять обнимать?

- Держать твою душу в объятьях,

Касаясь губами волос.

И гладить как младшего брата,

И мучить до крови и слез.

- Красиво. Только зачем мучить себя до крови и слез?

- А без этого никак. Тебе очень больно?

- Очень. Спокойной ночи.

Мне вот-вот тридцать семь, а я чувствую себя молодой, глупой и влюбленной. И счастливой.

- Утром сяду в электричку

И мечтать отправлюсь в степь.

Желтогрудую синичку

Пущу журавликом лететь.

Сладким медом пахнет август,

Сочным яблоком хрустит,

А зеленоглазый Аргус

За душой моей следит:

Далеко ли улетела,

На какие небеса,

Что за песни утром пела,

Не заплаканы ль глаза?

А синичка-непоседа

Покружится в вышине

И последним утром лета

Сядет на руки ко мне.

Я люблю сидеть на раскопках старого греческого поселения, смотреть вниз за реку на степь. Туда, где начинается море. Степь такая ровная и низкая, что вода кажется расположенной выше земли. Стоит голубовато-дымчатой каплей на поверхности стола.

- Не знаю о радостях и горестях, о болезни и здравии, но всю красоту этого мира я хочу разделить только с тобой.

Это написано пять лет назад и не тебе. Почему мы не можем забывать прошлое, совершенно искренне воскликнуть:

- Я никого не любила до тебя!

Воскликнуть-то, конечно, можно. И вполне искренне. И это будет даже слишком похоже на правду. Бесконечность и единственность против конечности и множественности. Воображение и желание против правды и памяти.

За время моих визитов в Вашем кабинете появилось столько вещей, связанных со мной. Я заходила к Вам как к себе на кухню - приготовить обед для души. Однажды Вы что-то говорили, а я сняла часы с руки, поймала солнечный зайчик и пустила по Вашему халату. Вот и все, что осталось у меня в памяти от часа Вашей работы.

Почему, почему ты разрешил себя обнять? Мог бы просто сказать: "До свидания, позвоните мне в сентябре". Но ты терпеливо ждал, пока я скажу все глупости, задам все вопросы, на которые все равно не хватит времени отвечать. Почему?

Как самоуверенна я в мечтах, а сама дрожу от ужаса свершившегося, целую твои волосы, как будто можно нацеловаться впрок.

- Достаточно.

Пока?

А "пока" это сколько? Вот кончится Ваш отпуск, что я буду делать? Я могу придти в девять утра в больницу, постучать в Ваше окно и ждать Вас на крылечке.

А могу выждать дней десять, позвонить Вам на работу и небрежным тоном спросить:

- Здорово Вас после отпуска клиенты достают?

Сначала я собиралась играть по второму сценарию, но чем больше времени проходит, тем сильнее меня тянет к первому. Разве я десять дней сумею выждать? Да я и десяти минут не подожду.

Однажды Вы вырвали ручку у меня из рук и заставили смотреть на Вас, а не рисовать в блокнотике. Тогда и начался долгий путь к тому дню, когда я зарыдала, положив голову Вам на руки. И в этом жесте не было ничего любовного. Просто одна душа просила другую о помощи. Исполненная благодарности за это совершенно бесплотное единение робкая улыбка, попытка улыбки у дверей больницы. После этого все очень быстро завертелось, закрутилось, слилось в одну яркую полосу. Я чувствовала себя струной, накручиваемой на колок.

Еще чуть-чуть, и зазвучит чистая квинта, еще чуть-чуть, и я порвусь.

- Достаточно.

Рука отпустила колок. Струна раскручивается назад. Какими-то мы встретимся?

Сначала я себя похвалю: "Какое классное у тебя стихотворение вышло", а потом: "Да кто ты собственно такая, посмотри вокруг".

Посмотрела. Вышла из дома и встретила дочку своей знакомой. Молодая, прелестная, приветливая, образованная, благополучная, окруженная поклонниками. Почему я в девятнадцать лет чувствовала себя несчастной, неприкаянной, брошенной? Разве я не была красивой, молодой, умной, не училась в институте?

Кто мешал мне встречаться с мальчиками, кокетничать, ходить на танцы. Кто заставлял бросаться в объятия первого парня, обратившего на меня внимание, а потом чувствовать себя измаранной и пришибленной чувством вины? Зачем нужно было так стремиться выйти замуж, если во время, не занятое сексом, я просто изнывала от скуки возле своего парня, а дружила, говорила совсем с другим, но ведь я не девственница. О ужас! Он меня не возьмет. Если в зачетке четверки с пятерками, в кармане стипендия, если задачи из высшей математики решаются без труда и легко можно спаять схему, то зачем бросать технический институт, ведь стихи в школьной тетрадке давно забыты? Ведь я была как остальные. В меру усердно училась, совсем не числилась в прогульщиках лекций, слегка отлынивала от физкультуры, ходила в кино, на дискотеку, целовалась с одним и вела умные разговоры с другим, сдавала сессии без хвостов и даже пыталась заниматься общественной работой. Мама хорошо меня одевала, в кармане - деньги на такси и мороженое. Откуда же эта скука, тоска, неудобство души:

- Почему я не могу как они7

Глупо сравнивать себя с девочкой, почти на двадцать лет моложе, глупо сравнивать себя с той, какой могла бы быть, если бы не была собой.

Но от удара реальности не спасешься "путешествиями".

Огромное желание напиться было у меня сегодня вечером. Втихушку, в своей комнате перед зеркалом.

Вот когда спасает Наблюдатель. Спасибо за насмешки и холодный цинизм.

Верчу в руках деревянный браслет вместо четок, долго читала Бальзака. Книги перестали дарить утешение, они теперь вызывают то же чувство ревности, что и люди. Ревность, зависть, чувство собственного ничтожества.

- Человек, написавший эти строки, должен был бы примириться с собой.

А вот не примирилась, ни с собой, ни с миром.

Поэтому и умирать боюсь. Поэтому и жить тошно.

- Ну и каким карандашом ты все это нарисуешь?

- Серым.

- А, тем серым, как кусок льна, из которого ты собиралась пошить платье?

- Нет, конечно.

- Тем, каким становятся небо и море, сливаясь в одно весенними сумерками?

- Шутишь?

- Больше не буду. Серым, как осеннее небо в пасмурный дождливый день?

- Нет, тот серый вызывает желание залезть под одеяло, читать какую-нибудь сентиментальную книжку, пить горячий чай, сладко грустить и мечтать.

- Тогда какой же?

- Грязный, вонючий, серо-буро-малиновый.

- Это не Вы, это забор, которым Вы от меня отгородились.

Что правда, то правда. Я нагородила забор из черных линий, вкривь и вкось проводя карандашом по альбомному листку.

Я была ошарашена. Несколько дней назад я рыдала, уткнувшись в Ваши руки, и роднее человека у меня не было.

И вдруг Вы превратились в хирурга, срывающего бинты с едва утихшей раны. У меня в голове сидели медведи и шапочка. Но я не умела прямо с порога зайти и сказать:

- Меня волнует то-то и то-то.

Вы начали задавать вопросы, отвечая на которые я никак не могла выйти на интересующую меня тему. И я отказалась отвечать, черкала в альбоме, дулась, и только, когда Вы предложили мне уйти и приходить, если есть, что сказать, меня прорвало:

- Пожалуйста, не оставляйте меня так.

Что творилось в душе, какая тина поднялась со дна болота.

Эти несколько встреч, каждая из которых заканчивалась ударом в солнечное сплетение. И каждый следующий больнее предыдущего. И я отдавалась Вам, как больной в руки проклинаемого хирурга, вскрывшего гнойник, из которого хлынул первый гной.

Больно, больно, но жмите сильнее, до последней капли, до первой чистой крови.

А рисунок с цветами из Вашего альбома похож на меня. А тот, что рядом, коричневая ветка с зелеными листьями - Вы. Когда я увидела их рядом, я узнала и себя, и Вас.

Милый, милый, как я скучаю. Видишь, не хотела писать. Что за интерес слушать мое нытье? Но так хочется без всяких психологических изысков просто сесть рядом, прижаться покрепче, обнять и ласково-капризным тоном спросить:

- Милый, ты меня любишь?

И получить в ответ поцелуй, а не вопрос психоаналитика:

- Вам нужен ответ на этот вопрос?

Нужен, и нормальный человеческий. Так трудно сказать "да" или "нет"? Почему, давая мне множество доказательств своей любви, ты не можешь сказать "да". Просто дать мне вздохнуть полной грудью и пережить мгновение покоя. Почему,если я ошибаюсь и все выдумала, не объяснить мое заблуждение. Ведь если я пойду дальше, тяжелее будет и Вам, и мне.

Задаю вопросы, сама же на них и отвечаю.

Но где же Вы? Сколько бы Вы ни говорили: "Я только зеркало", но Вы есть, Вы живой, от Вас пахнет табаком и одеколоном. Вы пьете кофе, едите шоколадные конфеты. Можете одеть костюм жуткого брусничного цвета и шелковый галстук на хлопчатобумажную рубашку, Вы не знаете, когда пишется частица "не", а когда "ни", делаете ошибки в английской транскрипции, носите на шее золотую цепочку, просыпаете на работу, пьете джин с тоником, приклеиваете дипломы скотчем к стене и даже смущаетесь под пристальным взглядом пациентки. Более того, даете ей заглянуть в свое сердце. Если Вы зеркало, уберите подальше человека. Зачем мне знать, что Вы вели дневник и сочиняли стихи в шестнадцать лет, как Вы поступали в университет и как там учились, зачем знать о смерти Вашего отца, о занятиях Вашего сына музыкой, что Вы сознательно не боретесь с курением, о Вашем друге, о Вашей службе в армии, о прочитанных книгах и увиденных фильмах? За время нашего знакомства Вы рассказали о себе не меньше, чем я. Это профессиональное кокетство, стремление решить трудную задачу любым способом?

Вы говорили о "подстройке под клиента", но это процесс обоюдный. Часто, когда я молчала, а Вы говорили, думая, что рассказываете мне обо мне, я собирала информацию о Вас. Вы открывали передо мной занавес моего сердца, а я искала веревочку от Вашего.

Однажды я гуляла с Валерой. Он совершенно неожиданно прилетел на несколько дней. Его любовь для меня была тогда удовольствием, еще не ставшим потребностью. Начальная стадия наркомании. В конце прогулки я поняла, что мы весь вечер несли абсолютную чепуху.

- Послушай, ведь мы не сказали друг другу ни одной умной вещи.

- И слава Богу.

Я зачем альбом Пикассо-то притащила? Мне ведь не о картинах хотелось поговорить, а о нем. До сих пор больно писать и произносить его имя. Я долго не могла начать, рассказывала Вам о Мишкиных фантазиях, о трамвайных впечатлениях. Потом, видя, что Вы не собираетесь мне помогать, полезла за альбомом. Но когда нужно было произнести его имя, поняла, что рассказать ничего не смогу. К следующему сеансу придумала объяснение. Оно не было ложью, но не было и правдой. Просто объяснение.

- Расскажите о самом тяжелом расставании в Вашей жизни.

- Заткнитесь.

Я еще не могу об этом рассказывать. Хотя, возможно, и нужно, хотя прошло пять лет. Боль, которую я испытала, слушая Ваши рассказы о профессиональном кокетстве, вытащила старую, похороненную, но неумершую. Не потому, что разлюбили, а потому что непонятно, как и за что. Разлюбив женщину, перестаешь видеть в ней друга и человека, с которым делился самыми интимными переживаниями. А может это и пугает: человек, который так много знает о тебе, - совсем чужой. Стоит укором. То, что любил, теперь возненавидел.

Почему я не ненавижу своих бывших мужей, понятно: я их никогда особо не любила. Почему не ненавижу своих возлюбленных? Боюсь потому, что никогда не была откровенна.

А чем Вы от моей будущей ненависти защититесь? Табличкой "Психолог" на двери кабинета?

Если в раствор соли опустить катод с анодом, то отрицательные и положительные частицы побегут, каждая в свою сторону, пока вновь не наступит равновесие (или равнодушие). Только в стакане уже будет простая вода, на катоде слой чистого металла, а анод покроется ржавчиной.

Однажды Валера попросил меня почитать стихи, я вспомнила тютчевское:

-Любовь, любовь. Гласит преданье-

Союз души с душой родной,

Их единенье, сочетанье и роковое их

слиянье,

И поединок роковой.

И чем одно из них слабее,

В борьбе неравной двух сердец,

Тем неизбежней и вернее, любя,

тоскуя, грустно млея,

Оно изноет под конец.

Я была уверена, что эта участь ждет его сердце. Какая самонадеянность! А в самом деле, чья душа покрылась ржавчиной?

Но тогда он любил, а я купалась в его любви, пила ее, ела мороженым, нюхала жасмином. Эта любовь не нарушала течения моей жизни, не заставляла принимать решений, что-то менять. Когда пришло время, я ждала, что меня попросят "вопреки всему". Ждала, отправив вещи на новую квартиру к новому мужу, ждала телефонного звонка. А сама любить без оглядки я не решилась. Боялась житейских трудностей для себя и моральной ответственности для того, кто приручил.

- Я ничего не могу обещать. Я чувствую себя виноватым, что ломаю твою налаженную жизнь.

Ну так не чувствуй. Я сама о себе позабочусь. Точнее, дурак, который меня прокормит. Он тоже внакладе не останется: я прекрасная жена - не пилю мужа, прекрасная хозяйка - не ною из-за денег, обхожусь тем, что есть, я красивая и остроумная - не стыдно показать друзьям, я и любовница недурная, хотя и голова при мне. Но кто в этот момент на нее смотрит. Так что полный ажур. А что я люблю кого-то другого, так это мои личные проблемы, которыми я ни с кем не делюсь. Какая мерзость! А я себя еще очень ловкой считала. Но почему я сейчас так не поступлю?

Совсем не из высокоморальных соображений. Сохраняя чистоту души и верность любви. Просто я немного больше верю в себя. Мне не нужно трахаться с кем-нибудь, чтобы чувствовать себя живой.

Я ловлю Вас на моментах, когда Вы были просто человеком. И тычу их в лицо, как доказательство брака в вашей работе, но ведь только благодаря человеку напротив, а не всяким тестам, тренингам и ролевым играм, я увидела себя тем внутренним взором, который видит и принимает одновременно, не оценивая и не рассуждая.

- Не надо любить людей. Надо любить одного человека, который сидит напротив.

Как нужно любить меня, чтобы ставить под удар свое сердце? Что я могу отдать взамен - душу, мозги, любовь? Или свой тихий уход? Как не мучить Вас, заставляя говорить "нет"? Пора остановиться, но я иду дальше.

- Вы не согласитесь со мной, но я только этап на Вашем пути к самой себе. Я крюк, на котором нужно закрепиться, чтобы вбить следующий. Закрыв глаза, я вижу себя висящей на крюке со страховочной веревкой на шее.

Это хуже, чем встать на Вас шипованным ботинком?

Ну ладно, пусть Вы крюк, но последний. Немного подтянуться на руках, и почти ровное плато, которое легко пройти, опираясь на ледоруб. Длинная цепочка следов, снег, холодный серый свет, солнце сквозь тучи и моя одинокая спина. Отвесная стена и цепочка вбитых крюков, одиноко холодеющих металлом на ветру.

- Я философ и поэт.

Кафе-кондитерская в обеденный час. В центре города. Юные студентки, холеные офисные дамы, мамы с детьми, пенсионерки, "божьи одуванчики", свежие пирожные и горячий кофе. Мы едим, сидим за круглыми пластиковыми столиками на пластмассовых стульях, отправляя в рот сладкие куски реальности и запивая их реальностью горячей. Час назад я зашла в банк, напечатала платежки, еще куда-то зашла. Все правильно, но что-то не так. Что-то я сделала не так.

Ничего не случилось просто пропал звук. Изображение осталось, а звука нет. Не тишина. Шум. Шум горной реки. Возле которой стоит моя палатка.

Я философ и поэт. Я смотрю на Вас, но уже по другую сторону тайны. И это не стена безумия, а просто стена тумана, и если шагнув, не уходить далеко, то можно вернуться обратно! И я возвращаюсь. Я уже знаю, но еще не верю, я уже вижу, но не могу взять в руки и положить на место. Я просто роняю горячий мяч.

Но Вы поднимаете и бросаете его вновь в мою сторону.

- Достаточно?

Пока.

Жасмин цветет и опадает,

И эти белые цветы

Тревожат душу, заставляя

Словами осквернять листы

Бумаги чистой и невинной,

Как улетевший лепесток

С куста цветущего жасмина

На влажный от росы песок.

Кто ее написал? Репин? Суриков? Серов? Да, мои познания в русской живописи равны нулю. Давненько не была я в Третьяковке, можно сказать, никогда. Хотя нет, надо быть справедливой. Мне было не больше восьми, когда мама привела меня и тетю на экскурсию в Третьяковку.

Тетя, даром, что на десять лет старше мамы и жительница Москвы, была такой же экскурсанткой, как и я. Но я не запомнила ни одной картины, только томительность слишком натопленных комнат да вкус варенной колбасы на чёрном хлебе с горячим чаем. Наверное, вернувшись к тёте домой, мы пили чай.

Смешно: у Третьяковки вкус варёной колбасы.

А какой вкус у абрикоса? Когда разламываешь его и касаешься языком мякоти? Хотя первые три-четыре съедаешь, не вдаваясь в тонкости. Просто быстро кусаешь, глотая сок, не особенно тщательно обсасывая косточку. Зато потом можно сначала понюхать, провести губами по шероховатой кожице, медленно разломить, вытащить косточку и, не спеша, откусить, жмурясь от удовольствия.

Так на что похож этот вкус? На дорогу к пляжу босыми ногами по горячему песку: в руках босоножки, Мишкины сандалии, сумка с полотенцем, ощущение безделья, праздности, ленивой беззаботности.

А хорошо бы мне,

Ненакрашенной,

Ступать босыми пятками по горячему песку

Одиночество!

Как сладки твои поцелуи.

Во рту вкус молочного коктейля, выпитого в магазинчике возле автобусной остановки. Совсем не абрикоса. Абрикосы - это тропинка в бабушкином саду, покрытая мягкой травкой в тени деревьев, обжигающе горячая на солнце. Нет, та тропинка пахнет водой из бочки, молодой картошкой, поджаренной на курином жиру и укропом.

Так на что похож вкус абрикоса? Может - это та исходная величина, для которой нет определения? Как в геометрии: прямая - это линия, проведенная через две точки, две точки на плоскости образуют прямую. А что такое точка? Полезть к сыну в учебник и посмотреть?

Точка, точка, запятая - вышла рожица кривая; ручки, ножки, огуречик - получился человечек.

Невысокий такой, с карими глазами, в зелёном халате и нелепом зелёном колпачке. Я обожаю твой зелёный колпачок. Возьму зелёный карандаш и нарисую тебя. И вишни, что я грызла у ворот больницы в нелепой надежде - ты придёшь в нерабочий день просто потому, что мы договорились. И траву в тот день, когда я хохотала, глядя на тебя, такого нелепого в белом, не зелёном халате и белом колпачке:

Ты - под деревом,

Я - на солнце,

смотрю, смеясь, на тебя,

О Боже! Какой зелёной

Бывает порой трава!

Ты был похож на зефир в шоколаде, хотя зефир снаружи, а шоколад внутри. Я начала хохотать, хохотала всё время, пока ты курил. И даже твои замечания о том, что все клиенты рано или поздно начинают при виде тебя смеяться, не могли испортить моего смеха. Хотя на душе, конечно, царапнуло. Меня всегда царапает, когда ты говоришь о других. Пусть умом я и понимаю, что нас много, а ты один, но думать об этом не хочу.

А хочу думать об улыбке в уголках твоих губ. Во время первых бесед ты ее прятал, закрыв ладонью или листом бумаги со своего стола. Такой черный стол у тебя с белой царапиной, по которой я часто водила пальцем. На самом деле мне хотелось взять циркуль и доцарапать ее до конца через весь стол.

Когда у меня сильно болит сердце, я представляю в руках кинжал, длинный, узкий, почти шило. Металлический блеск лезвия, желтая рукоятка с рубином, удобная, чтобы взять ее двумя руками. Поставить напротив сердца, нажать, и все.

- Хотите ли Вы избавиться от своей боли?

Хочу, но боюсь. А что я есть без этой боли? А главное, что будет с картинками, они будут вставать перед глазами без этой боли?

- Проведите ассоциацию между понятиями "любовь" и "боль".

- Для меня они в этот момент равны. Но, если боль равна любви, то моя боль - моя любовь? Когда я почувствовала ее так безысходно остро? Когда увидала твое дрожащее лицо в холодный мартовский день.

- Я сука, сука.

Я не могу быть до конца откровенна. Я не лгу - не могу донырнуть до самого дна. Да, я слышала "помоги, мне больно", но за всем этим "я люблю тебя". Ощущение судороги, сковавшей мое лицо, заставившей язык прилипнуть к небу. Вот оно, вот оно! Но почему, кто я такая, чтобы взять это, этого просто не может быть.

Позднее пришли размышления о гештальттерапии, о том, что Вы раз в месяц обязательно лжете, о том, что этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. Порой мне кажется, я могла бы не спрашивать: "Виктор, Вы меня любите?", а сказать это с утвердительной интонацией. Что еще немного, и Вы бы сами обняли меня. Но Вы сказали: "Достаточно, пока" или просто: "Достаточно"? я не верю своим ушам, своей памяти, своему сердцу. И вообще, две реки - символ моей амбивалентности. А Вы, глупенький, закрыли дверь на ключ.

- Неужели Вы думали, что я буду кидаться папками?

- Я не знаю, что могло бы произойти. Рано, рано. У меня от того разговора осталось чувство полной отупелости. "Надо же, сработало", - подумала я, увидев свою тетрадку у Вас в руках и выражение вашего лица.

А про четвертую тетрадку я Вам не дала и сказать.

- Вы снова играете по моему сценарию. Кстати, это был сценарий Дианы де Кандиньян и д,Артреза. Прямой аналогии нет, едва уловимая внутренняя связь. Правда, Вы не философ, а я не имею и тени уверенности в себе, как у Дианы, но сам обман умного мужчины умной женщиной, победа на его же поле необычайно привлекательны.

А мне хотелось сделать вам больно. И вовсе Вы не Беатриче, Вы - шлюха, которую берут, чтобы в ее объятиях шептать имя потерянной возлюбленной.

- Вам больно? Но хорошей шлюхе не может быть больно.

А вам было больно. Вы ведь сравнивали. Постоянно.

- Да, вы так не делаете. А вот подкинуть тетрадку и посмотреть, как человек прореагирует...

Человек! Вы хоть понимаете, что сказали. Какой Вы, к черту, человек. Вы же психолог.

Впрочем, наверное, все понимали. Вы свои фишечки-зацепочки иногда по несколько раз повторяли. Может думали, я не слышу. Да все я слышу. Только, что делать с этим не знаю. Как с раскаленным Перлсовским шаром.

- Фриц в вашем гробу перевернулся бы.

А знаете, откуда эта оговорка? Я пила, я говорила с Фрейдом, читала монолог Перлса и признавалась Вам в любви, долго и страстно. Я даже поцеловала Вас в зеркале. Конечно, там была я, но ведь Виктория, Виктор и я. Вы в зеркале, я напротив.

- Ваше здоровье.

Утром просыпалась Оля,моя подруга по путешествию, начинался очередной день в поезде: вытирание пыли, чистка зубов, завтрак, игра в шашки.

С Ольгой я познакомилась на сборном пункте, мы понравились друг другу и не расставались. Вместе ночевали у моего двоюродного брата в Москве, сложившись, закупили продовольствие на дорогу. Два килограмма бананов, развешанные на окне купе. Я до этого не ела бананы. Папа уверял, что они похожи на картошку. Просто они были дороги.

Ольге было двадцать пять, мне двадцать. У нее развод и сын, у меня просто развод. Она ехала за деньгами, от неудачного романа с женатым мужчиной и в надежде найти нового мужа. Я, кроме того, что ушла от мужа, оставила и институт. Хотела научиться водить трамвай, но мама убедила, что лучше уехать - не позорить семью. Я с восторгом ухватилась за это предложение.

Путешествие! Океан! Острова!

Мы ехали, вязали, писали письма и не пили. Весь остальной вагон пил и, пардон, трахался. Если не в туалете, то на полке, завешанной одеялами. На одной из станций мы купили в аптечном киоске несколько флаконов настойки календулы - лицо протирать. Один из наших попутчиков, синяк синяком, попросил чего-нибудь от прыщей. Мы дали флакончик календулы, через полчаса новая просьба, только тогда до нас дошло, что первый флакон он выпил. Во Владивостоке мы получили вторую часть аванса, чтобы питаться на теплоходе. Представьте картину: шикарный трехпалубный лайнер, морской вокзал, солнечный день в начале июня, холодный соленый ветер, играют "Прощание славянки", и по широкому трапу движется толпа - можно снимать в массовке фильма про батьку Махно. У каждого в руках авоська с бутылками портвейна и банками "Кильки в томатном соусе". Своим соседям по каюте мы дали по пятерке и больше их не видели. Вдвоем в четырехместной каюте. Душ. По утрам - чай с печеньем, обед - в ресторане, а вечером немного шампанского в баре.

Абсурд неучастия.

На четвертое утро нас разбудил крик: "Боцман на бак". Путешествие закончилось. Шторм, паром не может подойти к пароходу, ждем в бухте. С двух сторон - обрывистые коричневые скалы, между ними - сопки, на узкой полосе между сопками и морем - черные, расползшиеся по песку дома-сараи. Свинцовое небо, вода, потерявшая пронзительно синий оттенок погожих дней, тошнота от качки и жуткая боль в горле. На выходе из Золотого Рога я часа три проторчала на верхней палубе, обдуваемая всеми ветрами. Сначала горло слегка саднило, потом стало больно глотать, а сегодня утром сел голос.

Я, Ольга и несколько девчонок, не пропившие всех денег, решили скоротать время в ресторане, заодно хорошо наесться перед высадкой. Сели за стол, Ирка - смесь горилки, шоколада и черного юмора - говорит:"А не выпить ли нам водки?". А на сомнение в моем лице:"Здорово помогает от простуды".

Официантка, принимая заказ, услышала:

- Бутылку водки, пожалуйста.

- Девочки, а водка у нас дорогая.

- У нас есть деньги, - хором .

Глотнув прозрачной жидкости и почувствовав освобождение в горле, я воскликнула:

- Теперь буду пить только водку!

- Вика, Вы только не пейте.

Да не буду! Если бы можно было напиться так, чтобы отключился только Наблюдатель. А то или отключаемся все разом, или Наблюдатель хихикает:

- Хороша!

Однажды мы пили всю ночь. Штормило. Значит выходной, сейнеры не идут за рыбой, завод стоит, рабочие пьют. Утром начнем опохмеляться.

- Ну, кто пойдет за водкой?

Так как я могла выпить больше всех и остаться на ногах, я натягиваю куртку, сапоги, беру сумку и топаю под ливнем, навстречу шквальному ветру в магазин. На улицах пусто. То ли еще не проспались, то ли водки больше купили накануне.

Вваливаюсь в магазин, а в вино-водочном отделе вместо привычной продавщицы какая-то новенькая, молоденькая, с накрашенными, изумленными реальностью глазками.

- Две бутылки водки, пожалуйста, и две пачки "Космоса".

- А водка только с одиннадцати.

- А сейчас сколько?

- Без пятнадцати одиннадцать.

- Хорошо, я подожду.

Сажусь на батарею напротив ее окошка и улыбаюсь. Мне забавно смотреть на нее. Через две минуты продавщица не выдерживает, выставляет две бутылки водки, кладет сигареты.

Как я выгляжу, можно прочесть по ее лицу не напрягаясь. Не снижая улыбки, забираю водку, сигареты отдаю деньги и говорю:

- Спасибо.

Нет, я не схватилась за голову, не воскликнула:

- Так жить нельзя!

Я спокойно вернулась обратно в общагу, спокойно продолжила пьянку до вечера. К вечеру шторм стих, и я отправилась в ночную смену.

Мой Наблюдатель просто смотрел на это - не ругался, не возмущался моим поведением. По-моему, он развлекался. Я могу вспомнить еще множество таких эпизодов.

Скучное это занятие - напиваться. Да и не нужно это шизофренику, он и так сумасшедший.

- Вика, где Вы сейчас были?

- У почтовых ящиков. Совала в ящики рекламные листки и сочиняла стихи о вечности:

Верь, душа не умрет-

соблазнительна вечность.

Круговорот смертей

и жизней череда.

И позволительна нам

легкая беспечность,

И завтра так же

мнимо, как вчера.

Сама я в это не верю. И слово "легкость" совсем не легко произнести. Но Маркес так просил у Бога еще немного жизни, что я, переписывая его прощальные строки для Вас, добавила немножко от себя. В утешение. Смешно? Смешно. Но я тогда так чувствовала.

Но было еще смешнее, когда я решила прочитать несколько своих стихотворений маме.

Ремонт в квартире подходил к концу, осталась только прихожая, а папа уже сбежал в горы, кричать стало не на кого. Возимся мы с мамой в коридоре. Я отмываю пол после покраски потолка, она раскладывает обои. Обе валимся с ног. Заходит соседка. У них с мамой общие заботы по встрече голландской делегации из города-побратима. В процессе обсуждения возник конфликт, соседка ушла разобиженная. Мама тоже расстроилась, начала рассказывать, почему она именно так поступила. Я сначала сочувствовала и поддакивала, но когда рассказ начал повторяться в третий раз, я сказала что-то вроде того, что это пустяки.

- Я никому не нужна! Вечно у тебя умный, всех презирающий вид, а сама-то ты..!

А я, вместо того чтобы извиниться или просто молчать, начала повторять мамины слова обо мне:

- Я скотина, я сволочь, я гадина, лентяйка, плохая мать, проститутка, кусок идиота, у меня руки не оттуда растут, я ничего не делаю, я высокомерная дрянь и прочее, столь же выразительное. Чем громче кричала мать, тем громче я повторяла за ней ее слава в мой адрес.

Сцена была безобразнейшая. Особенно отвратительно, что со стороны мамы это была искренняя истерика, а с моей - полнейшее актерство. Мне было и не больно, и не злобно - никак. Не выдержав, она схватила обои и стала клеить их сама, не разрешая помогать. Я не могла просто сидеть и смотреть, как она это делает. Взяла ковер, пошла его выбивать. Пока выбивала, изругала себя совершенно искренне. А может это и есть момент истины? Вот сейчас вернусь и скажу что-нибудь вроде " я философ и поэт", и мы обнимемся, и зарыдаем, как в американских мелодрамах.

- Мама, поговори, пожалуйста, со мной.

- Мне некогда, мне нужно клеить обои!

- Мама, я твоя единственная дочь, я хочу с тобой поговорить.

Идем на кухню, садимся за стол.

- Мама, прости меня, пожалуйста, я не должна была так поступать, но мне хотелось показать, что происходит в моей душе всякий раз, когда ты начинаешь кричать на меня.

Молчание.

Я закрываю глаза и начинаю:

- Я пью сладкий чай, совсем не японка

Но юные вишни в цвету

Роняют одежды из белого шелка,

Как капли дождя, на траву.

Кружатся легко белых бабочек крылья

И тают, как сны на заре.

А я остаюсь, я растаять бессильна,

Я проку не вижу в мечте.

В нее не одеться, как в новое платье,

В прекраснейшую из грез.

Не спрятаться в ней, как в случайных объятьях,

От неизбежности слез,

Тихонько сижу, боль в груди унимая,

Чтоб не нести слезы в дом,

с улыбкой любви и преддверии мая

Под невесомым дождем.

Не дослушав, мама встает и уходит клеить обои. Мне хочется плакать и смеяться. Я, рыдая, падаю на пол - Наблюдатель хохочет:

- Ну что, съела! И кому нужна твоя искренность.

А мама из комнаты:

- Я вижу, какая страшная старость ожидает меня. Ты придумала для себя свой мир и гордишься этим. Мне нет места в этом мире. Я никому не нужна. Ты мне лжешь все время.

- Мама, я тебе лгу, боюсь тебя и чувствую себя одинокой с пяти лет. Разве я в пять лет могла нести ответственность за это. Почему?

- Да потому, что ты такая уродина уродилась. Я для тебя все делала, ночи не спала, работала, чтобы мои дети в деревне не жили, всю жизнь с отцом промучилась, с его-то характером, чтобы у вас все было.

- Ладно, зря мы затеяли этот разговор. Я, какая я есть, тебе не нужна.

- А какая ты есть? Что ты создала? Тебе на все плевать. Живешь в придуманном мире, институт не закончила, о ребенке не думаешь, никто тебе не нужен.

А что я могу сказать?

Живу в придуманном мире, институт не закончила, о ребенке не думаю и никто мне не нужен, мою подъезд и пристаю к женатому мужчине, к Вам то есть.

И стихи у меня эгоистичные. Я, боль, одиночество - все содержание.

Я перечитала и ужаснулась. А ведь и правда. А Вы - "импульсы чувств".

Я не представляла, как мы с мамой после этого сможем жить вместе. А ничего. Через несколько дней все успокоились. Как приятно избавляться от иллюзий. И от чувства вины. И от стремления соответствовать. Но при этом уходит и любовь. Любовь и вина - две верных подруги? А стихи? Да ну их. Тарковского раскрыла. Читаю.

Ну как, как? Вот летишь над степью, запахом полыни дышишь, звезды, пыльная дорога, иней на окнах, правда и нежность, ключевая вода и малина на листе лопуха. А что я могу? Мышь. Мечущаяся между прутьями мышеловки. Ничего у меня не выйдет.

Как рассказать о запахе полыни?

О звездах жаркой августовской ночью?

О том, что скоро в Лету лето минет...

Как, рифму подобрав, расставить точки?

И знак вопроса там, где нет ответа7

Но лягут росы на исходе лета

И, растворившись в запахе полыни,

Декабрьским утром превратятся в иней.

Свои первые стихи я сочинила в первом классе. Мы писали "первое сочинение в школьной жизни". Что-то о русской природе. Обязательно о березках.

Я закончила:

Березка белоствольная, склонившися, стоит

И ветвями своими, что златом, шевелит

И падают листочки с ее златых ветвей.

Ах, русская красавица, ты всех других милей.

За сочинение мне поставили пятерку, но больше я ничего не писала класса до восьмого. В девятом я много времени проводила в школьной библиотеке. К тому времени мои музыкальные мучения закончились на твердые тройки. Мама поняла, что я не буду солировать перед большим симфоническим оркестром, а так как мои успехи в учебе были отличными, то я могла читать сколько душе угодно. Я читала все подряд. Даже "Происхождение семьи, частной собственности и государства" и учебник по истории Коммунистической партии. И начала писать стихи.

Но почему-то мне даже в голову не приходило кому-то их прочитать. Даже лучшей подруге, с которой много говорила о смысле жизни.

Однажды я написала два стихотворения на задней обложке библиотечного журнала "Юность". Без подписи. Булгакова я тогда не читала. Но что-то вроде "рукописи не горят", наверное сидело в голове. И я их совершенно не помню, стихов. Во время недавнего ремонта, куда же без него, опять-таки мама достала какие-то школьные тетрадки, дневники и среди них несколько листов из блокнота, несколько уцелевших стихотворений, написанных уже здесь, в десятом. Я прочитала, долго на них смотрела. Что вообще я делала двадцать лет в этой жизни? Одно меня поразило. Мне шестнадцать, я ни с кем никогда не целовалась, откуда же:

-Вспоминаю подчас я

в полуночный час

Глубину твоих глаз,

губ целующих власть,

Силу жаждущих рук...

С ума сойти, почти как сегодня:

-Кофе на ночь - не спать до рассвета,

Вспоминая минувшие дни -

Незавидная участь поэта -

Дрожь в руках превращая в стихи.

В слова любви...

Да лучше нагой

У двери храма

Сидеть на цепи,

Чтобы путник усталый

Мог жажду свою утолить

Тобой!

Ты просто плоть!

Мечтаешь? Скажи.

Кожа к коже,

Губы к губам,

Виском о камень,

И нет души...

Времени нет,

Пространство - бред,

Если ты...

Кротко звезды в ночи улыбнутся.

Ветерок, мою душу ласкай.

Как заставить себя не вернуться

После сказанного: "Прощай!"?

Потому и не говорю. Все равно ведь приползу. Зачем мне Вам-то лгать? Я и письмо любовное не отдала. Боялась, что все равно захочу придти, а как придти-то. Не сказала: "Звоните сами, если хотите меня видеть". Не было желания проверять - позвоните или нет. Лучше я тихонечко, лучше пересижу. А вдруг все само-собой образуется. И не надо голую душу, и не надо правды. Правда - это ведь ответственность.

- Готовы ли Вы взять на себя боль от нашей разлуки?

- Да, Вы не беспокойтесь.

Разочарование на Вашем лице. Какое-то мгновение.

Да не готова я, и не хочу, и не буду.

Так и буду ходить. Хоть вишни уже и покраснели, и попадали вниз, а скоро и листья пожелтеют и опадут, а там и зима, а там и мы помрем.

А действительно, что дальше? Вообразить не могу. Могу вообразить обед с Президентом в Парижском ресторане, интервью в программе "Итоги", могу сочинить и вопросы, и ответы. И знакомство с Пелевиным придумала. А представить, как пройду с Вами по улице - не могу. Как стояла за кустом - вижу, как шла от больницы, прижимая руку к сердцу, - вижу. В середине - ничего. Какое было у меня лицо, когда я поняла, что все-таки сейчас обниму тебя? А у тебя? Я не видела, хотя смотрела. Нет ничего. Боль, губы на волосах, ткань халата под руками.

- Достаточно.

Я была рада разжать руки. Два месяца передышки. Боль разлуки привычна и терпима. Боль любви. Невыносима. Боль творчества. Самая страшная. В любви можно отречься от старой иллюзии, создав новую. Можно принять реальность, оставив мечту. В любом случае, любовь свершится или будет отвергнута. Да и нет. Люблю и не люблю. Да и обыденность не дремлет.

А если написал дрянь. По своей внутренней шкале оценок. Никакая иллюзия не спасет. Можно пошить платье другого фасона и уверить заказчика, что так лучше, можно заменить объект любви, а любовь - страстью.

Но если никак не пересказать стоящий перед глазами образ, если слова неуклюжи, как слон на льду, если все фальшиво, от первой буквы до последней точки, то где взять лекарство от боли? И где та иллюзия, что не дает увидеть реальность. И не спастись от сознания ничтожества. Ничем.

Коричневым можно нарисовать кусочек замши. Хорошо выделанной, вкусно пахнущей. На нашу вторую встречу ты пришел в дубленке. Стоял мороз, больница почти не отапливалась, дети сидели по домам. Я пришла за лекарствами для Мишки, была обрадована и тронута, увидев тебя.

- Я пришел потому, что мы договорились.

Разговора у нас тогда не получилось. Ты задавал вопросы, на которые я не отвечала. Не умела. Как долго еще я не умела на них отвечать. Не могла представить, что слова. Рождающиеся в голове, можно произносить вслух. И что их надо произносить. Зато помню, что тогда возникло желание дотронуться до твоих волос. Ты снял шапку. Волосы волнами шли ото лба, переливаясь на солнце. Я перестала следить за смыслом твоих слов, которых не понимала. Просто сидела, смотрела на тебя. Еще не уловила момент, когда ты решил закончить разговор. Ты положил локоть на стол, сел вполоборота, вот-вот встанешь. Хотя ты и продолжал говорить, но я уже видела тебя встающим.

Я принесла в подарок книгу, но так и не вытащила ее из пакета. Не решилась. Какое-то обидное неравенство было в нашем разговоре. Ты просил меня нарисовать себя. Наверное, я представлялась тебе плотно закрытой раковиной - не так красиво - хорошо запаянной консервной банкой, и ты думал, каким бы ножом ее открыть.

Следующий разговор был успешнее. Я забыла дома рисунок - запрятала его подальше от посторонних глаз - начала жаловаться на родителей. Не сидела с закрытым ртом. И в конце смогла вытащить и отдать книгу.

Образ, стоящий в голове в ту минуту - Мария Магдалина, поливающая ноги Христа мирром и вытирающая их своими волосами. Много позднее. Когда Вы курили на крылечке и совершенно как мальчишка, смущались под моим взглядом, чтобы скрыть смущение, сказали, что так, наверное. Чувствовал себя Христос под взглядами обращенных.

Я рассмеялась, вспомнив свою самую первую ассоциацию, но прикрыла ее более поздним рассуждением о надписях впереди и сзади футболки и сути посередине.

Я очень долго вытирала Ваши ноги волосами. И сейчас готова это делать. Только боюсь: будет в этом жесте больше женского кокетства, чем религиозного экстаза.

Еще раз я видела Вас в коричневом в одну из последних наших встреч. Шел проливной дождь, гремела гроза. Я проскользнула в промежутке между ливнями, сидела в приемной, не надеясь увидеть тебя раньше окончания ливня, но в твердой решимости не уходить до твоего появления. Ведь это была предпоследняя неделя перед отпуском.

Со мной вместе сидели несколько невообразимых клуш с детьми, пережидающих дождь. Они сплетничали о больничке, о врачах, о тебе тоже. Мне очень хотелось встать, вытянуть руку, как в плохой трагедии:

- Он говорит правду только тем, кто хочет ее слушать, а не вам - дурам.

А потом за волосы и об батарею.

Тут дверь открылась, и вошел ты: замшевая курточка, мокрые ноги, зонтик и взгляд одного заговорщика другому. Я так мало помню содержание наших разговоров и так много всяких ерундовин: жестов, взглядов, какую-нибудь мимолетную складку в уголках губ.

Однажды ты привел в пример мужчину, который разговаривает с женщиной о деле, а сам думает, как бы ее трахнуть.

При этом он может совершенно не помнить содержания разговора, но в подробностях - ее одежду. Я мысленно захихикала: "Это про меня".

И в тот раз, о чем мы говорили, не помню тоже.

А как я вошла однажды, повесила куртку.

-Привет,привет1

Мысленно я положила ноги на стол.

- Теперь я буду звать Вас тетрадка номер четыре. Я рассмеялась: четвертая тетрадка лежала у меня в сумочке и я совсем не собиралась ее Вам отдавать. Когда злость, вызванная Вашими рассуждениями о том, что Вы как хорошая шлюха, внушаете клиенту, что ближе Вас у него никого нет, заставила меня вытряхнуть из всех старых записных книжек свои стихи, расположить посвященные Вам и Ему напротив друг друга, когда же эта злость утихла, я решила, что слишком жестоко отдавать Вам это читать.

Я решила выписать оттуда стихи, посвященные вам, и сладко подлизаться.

- Ведь любовные письма получать приятно, не правда ли?

А в сумочке тетрадка оказалась по той же причине, по которой был забыт рисунок: чтобы дома никто не прочитал.

Но когда вы наали говорить, что нову тетрадку мы будем писать вместе, на сеансах, я поняла: если тетрадка останется в сумке. Все остальное станет ложью.

Пришлось полезть в сумку.

- Все, больше за душой ничего нет.

Я чувствовала себя игроком, с непринужденным видом ставящим последнюю монету. Хотя за душой оказалось еще много чего, тогда я искренне верила. Что это - последняя правда.

Когда я немного оправилась от собственной наглости, я стала думать, какое же наказание меня ждет. А что за такую выходку накажут, не сомневалась.

Хотя, если бы Вы оставались в рамках "Врач - Клиент", последовал бы просто разбор полетов. Но Вы давно за эти рамки вышли.

- Вы блестяще выиграли свою партию: "Поймите меня, и Вы не сможете меня осудить". Чушь. Я и не думала, что меня будут осуждать.

Моя партия называлась по другому: "Поймите меня, и Вы не сможете меня не полюбить". Хватит ли смелости написать: "И эту партию я тоже выиграла?"

Итак, какое наказание ждет меня? Я бы начала говорить о своей семье. Так и вышло. Мы долго беседовали о детях. Я о Мишке, Вы рассказывали, как Ваш сын бросал занятия музыкой, что говорила по этому поводу Ваша жена, что Вы ей отвечали. Я сидела с вежливой улыбкой и думала: "Какой идиотизм". Но Вы обошлись со мной очень мягко. Я бы поступила куда жестче - киселем по асфальту. А до самого страшного наказания Вы не додумались. Надо было с вежливой улыбкой открыть тетрадку и попросить прочитать пару строк. Тут бы я не то что под стол, на стену бы полезла, половой тряпкой легла на пороге. Читать бы все равно стала. Под угрозой выставить меня из Вашего кабинета от меня можно всего добиться. А так с вашей стороны получился прилюдный стриптиз, а с моей - просто секс по телефону.

Ну и как теперь сказать: "Я Вас люблю?"

Сама возвела Вас на пьедестал, сама же норовлю и грязью закидать или хоть написать на постаменте пару уличных ругательств. Так и про маму: наговорю всяких гадостей, а потом сама себя ругаю неблагодарной тварью, сама себе рассказываю, какая тяжелая у нее была жизнь, что на ней живого места нет, что она сделала для нас все, что могла. Наверное, этим свойством человеческой натуры Вы, психологи, частенько пользуетесь. Сначала муж на жену ведро грязи выльет, потом жена на мужа, а когда появляется желание сказать что-то хорошее, психолог исчезает, двое остаются друг против друга.

А я Вас встретила сегодня, когда вы шли на рынок. Не скажу, что это было совсем неожиданно. Я уже давно сменила свой привычный маршрут на Вашу улицу. Просто так, на всякий случай. Но все равно, встреча была - как удар. Вы, с четками в правой руке, черный, почти как Ваша футболка, с сеткой да еще и с женой. Меня словно парализовало. Самым разумным было бы быстренько перейти на другую сторону или свернуть. Но я этого быстренько не сделала, а когда мысль оформилась в голове в слов, было уже поздно. Надеюсь мое лицо не вылезало за рамки приличий. Глупо, конечно, так нервничать: город маленький, рано или поздно все встречаются.

Но наша встреча - подстроенная случайность. И я в полной мере испытала чувства уличенного преступника.

Пройдя несколько метров, села на скамеечку, перевела дух, подержала руку на сердце и пошла дальше по своим делам. Вы - в отпуске, меня совершенно не касается, где Вы, с кем, о чем думаете, думаете ли обо мне. Что делаете. Я об этом не то, что завтра, вообще думать не буду. Но маршрут не изменю. Маленькие дозы яда предохраняют от большой.

Раньше я тоже подстраивала наши встречи. В самом начале знакомства, когда Мишка еще лежал в больнице. Я приходила по средам к десяти утра. Хотелось приходить почаще, хотелось попросить о помощи, сказать, как мне плохо, но я не умела этого делать. Но однажды, приведя Мишку в больницу в понедельник, я почувствовала, что не доживу до среды. Подождать вас в приемной и пожаловаться на тоску я , конечно не решилась. Вышла на улицу, устроилась так, чтобы меня не было видно из окон больницы, а я могла увидеть Вас, и стала ждать.

Вы появились минут через тридцать. Черное пальто, белый шарф, темные очки, без шапки. Я надела самую приветливую улыбку, расчитывая получить такую же в ответ. Но Вы едва кивнули, не меняя задумчиво-отрешенного выражения лица. Я почувствовала себя отвергнутой и несчастной.

Когда я пришла с самой первой записью в самой первой тетрадке и весь сеанс только и говорила: "Не могу, боюсь, не знаю", я, уходя, не выдержала и оглянулась: у Вас опять было такое же задумчиво-отрешенное лицо. Тогда я обиделась: я так мучилась, так корчилась у Вас в кабинете, а Вы даже взглядом меня не проводили, забыли раньше, чем я скрылась из вида.

В тетрадочке я эту обиду прикрыла рассуждениями об одиночестве, потом завязала бантик: "Я Вас люблю". Потом я его срезала из-за полной фальшивости.

Но зато в тот день, когда вы достали эту мою тетрадочку из стола и долго трясли передо мной. Призывая к открытости и искренности, я, оглянувшись и увидев на вашем лице участие и обиду на мое упорное молчание, прибавила шагу - я рада была убежать. Ведь Ваше лицо зачеркнуло все мои добрые намерения быть хорошей девочкой, проходить психологический тренинг, исправлять свой социоген и во всем заслужить уважение М.Е. Литвака. А тут сразу стало наплевать на добросовестный труд, социальную адаптацию, налаживание отношений с близкими. Я проколола шарик "Раболепствующий тиран", который повесила как оправдание моих визитов к Вам. Не совсем так. Ведь когда я прочитала книгу "Если хочешь быть счастливым", искренне ужаснулась, расстроилась, плакала по ночам, рада была, что Вы сочувствуете и беретесь помочь. Я решила убрать подальше глупые выходки про любовь к вам и заняться своим перевоспитанием.

Конечно, выражение участия - профессиональная черта психолога, но ведь выражение Вашего лица на крыльце не предназначалось мне. Вы просто смотрели, как я ухожу.

- Но это не мои мысли.

Вы спросили меня что-то о путешествиях Колумба, зачем он отправился в Америку.

- Но ведь это просто.

И в то же мгновение я поняла, что сейчас буду цитировать Гумилева, обаяние которого сделало его взгляды на развитие истории моими, а самой мне и в голову не пришло бы раздумывать об этом.

- Это не мои мысли.

Сказано и про тетрадку номер один. Ну чушь все, что там написано. А особенно последняя фраза про философа и поэта. Стыдоба-то какая! Ну ничего, главное - вовремя понять, что была не права. С легкостью отдав Вам тетрадку, я отправилась любить людей.

- И я такая же, как вы. И ничего страшного в этом нет. Я сейчас нашью платьев, буду со всеми здороваться, легко вступать в беседы с незнакомыми людьми, а главное - перестану глупо мечтать о том, что Вы можете меня полюбить.

Я пришла домой, посплетничала с мамой и ее приятельницей. Дала себя подстричь, выщипать брови, накрасить глаза.

- Я такая, как все, а я даже не хотела быть красивой. А я ведь красивая, не так ли? Я предпочитала быть уродиной ради химеры ума.

Я отрепетировала речь, которую произнесу перед Вами при следующей встрече. И никакие папины придирки не смогут меня поколебать. Я люблю людей, они все замечательные, они живут в реальности, они умеют в ней жить. Я тоже буду жить в реальности, ставить перед собой реальные цели и маленькими шажками, упорным трудом идти вперед.

- А я Вам еще нужен?

Ну конечно, надо ведь закрепить успех лечения. Мы подписали договор на желтом листке бумаги.

Если рассуждать логично, после такого прозрения вы мне и не нужны были. Но я ведь любила Вас, как же так - взять и перестать ходить. Поэтому Вам быстро была придумана работа. Это в тот день я рассказала Вам ужасно пошлый анекдот, выслушала в ответ такой же, а потом, памятуя Штирлица, закончила цитатой из Рильке:

- Кто не сидел в тревожном ожиданье пред занавесов сердца своего?

А в выходные навалилась такая тоска, такая скука от общественно-приемлемой жизни. День рожденья, глупая готовка. Глупое поедание пищи, глупые разговоры, а под занавес - мытье посуды и перемывание косточек гостям. Боль извела, и получилось:

- Уйду в весенний лес, где почки набухают,

где на полянах пробивается трава,

Где воздух чист и где никто не знает:

Моя душа бела или черна.

Бела или черна? Но нет границы четкой,

Размыты контуры и сумерки серы,

А жизнь идет танцующей походкой

Туда, где все кончаются мечты

Гляжу ей вслед с улыбкою несмелой

- Ну что стоишь, сумеешь ли догнать?

Но разве то, что мне о счастье пело,

Я захочу на счастье променять?

... Меня это перепугало. Где же мои благие намерения? Но потом плюнула: перед собой-то стоит ли притворяться. А перед Вами - запросто.

Хоть в тетрадочку и записано, но чтоб зайти и сказать: "Это не мои мысли, но у меня есть и свои", - ни за что.

А тут Вы трясете у меня под носом красной тряпкой, предупреждаете о ждущей за дверью депрессии, будто я сама этого не знаю. Но ведь я же решила быть хорошей. А тут заставляют быть собой. Да еще и любить себя такую. Да еще и разрешить себе любить Вас, потому что между желанием и действием нет стены. Да ни за что, да никогда. Лучше тетрадочки писать. Лучше в уголочке посидеть и посмотреть, что из этого получится. Болит? Терпеть можно. Но дожало-таки, что терпеть стало нельзя.

Перелистывая эту тетрадку, перечитывая записи, я не нахожу никаких умностей, которых так много было в первой тетрадке: философских рассуждений, попыток анализа. Просто женщина пишет о своих разговорах с мужчиной. Интересно было бы сравнить наши воспоминания. Сделать из двух плоских картинок объемную.

Логично, но неужели правда?

- Случалось ли Вам заниматься сексом?

- Конечно.

- И где был Ваш ум при этом?

- Где, где, в голове, где он еще может быть?

При Вашем вопросе я мысленно пробежала глазами список.

А с кем, собственно, терять голову? Следующий вопрос закономерен: "А не выбирала ли я специально таких мужчин, с которыми просто не могла потерять головы?"

Что я вспоминаю при имени Валера? Теплый солнечный день в середине июня, бирюзово-белый Екатерининский дворец, скамейка в тени деревьев, едва слышная сквозь шелест листвы мелодия флейты. У Дебюсси есть пьеса "Колокольный звон сквозь листву деревьев". Если лежать в солнечный день на траве под деревом, смотреть в небо, то колокольный звон выглядит именно так.

Я встаю с травы. Иду по тропинке через парк, в котором сквозь листву деревьев звучит колокол, открываю калитку в невысокой ограде, через луг, где пахнет скошенной травой...

Подошел электрик с просьбой выдать ему аванс в сто рублей. Бедняга! Руки трясутся, синее лицо. Ему не терпится отправиться в свое "путешествие", поэтому он прерывает мое!

На грустные мысли наводит мои воспоминания. Я грущу о любви или о чувстве своей абсолютной воспринятости? Я люблю человека или ключ, отмыкающий мое сердце? Тогда я не смогла задать себе такие вопросы. Я просто встала под хлынувший поток. Он омыл меня и ушел в землю. А я осталась. Мокрая, дрожащая и обиженная. Я положила руки не плечи, чтобы хоть чуть-чуть удержать тепло, съежилась, мокрые волосы висят вдоль лица, губы посинели, зубы стучат, сырая одежда прилипла к телу. Нет сил скинуть ее, переодеться в сухое, нет сил выжать волосы, быстро побежать, разжать руки, сделать быстрые энергичные движения. Толкусь на месте, тру плечи. Боже, как холодно!

Принимает - не значит одобряет. Просто соглашается с увиденным. Да, то что я вижу - это я. Конечно. если бы Вы сразу провели тест с цветными картинками и прочитали бы мне компьютерный ответ. Я бы с ним согласилась. Это было бы рассудочное согласие.

- Да, доктор, это я. И что же мне с собой делать?

Когда вы прочитали мне результаты первого теста - мой психотип называется "шизоид", я жутко расстроилась. Так что, мне теперь и выхода к людям нет? Теорему Ферма что ли садиться доказывать? А без "абстрактных размышлений, не имеющих практической пользы" мне не видеть душевного покоя как своих ушей?

Ну никак это не совпадало с моим желанием стать "как они", а поняла я все буквально: написано в книжечке - умри, но выполни.

И так мне захотелось исправиться. А тут книжечки М.Е. Литвака подоспели, и увидела я себя такой маленькой, что пошла к доброму дяде-доктору. Чтобы помог он мне научиться жить как все нормальные люди.

А добрый дядя-доктор начал мне загадки про даосских мудрецов загадывать да призывать чай из чашки выплеснуть. А я недоумевала, что это за чай, почему его выплескивать надо, если он естественным путем может из организма выйти, что это за интроекты непереваренные. И все мне казалось, что выплеснуть надо мою привычку мечтать, вести внутри себя диалоги, улыбаться, глядя на деревья, беспричинные приступы тоски и стремление к одиночеству. И тогда пойду я семимильными шагами к светлому капиталистическому будущему: буду правильно воспитывать ребенка, мама перестанет жаловаться, что у меня ужасный характер, муж, наконец-то, попадется богатый и заботливый. Живи - не хочу.

И вот видела я такое прекрасное будущее. Себя улыбающуюся, соседей заткнувшихся, родителей счастливых, и какие, казалось бы, могли быть сомнения. А жалко мне было свих детишек, вцепились они мне в мозги и душу мертвой хваткой, не оторвешь.

- Нужна ли Вам шокотерапия?

А я сижу, жмусь, мнусь, хочется крикнуть: "Да!". А почему-то представляю себя позже и без души. И без мозгов. Не без тех, конечно, что читать, писать и считать помогают, а без тех, что дрожь в руках превращают в слова. А Вы больше и не спрашиваете. А зачем спрашивали, если знаете, что решать я ничего не умею?

- А что если я все это придумала?

- Что это?

Что я философ и поэт. Но это произносится про себя.

- Я рад, если в результате моей работы человек может сказать о себе: "Я великий поэт".

Да ничего такого я говорить не собиралась, и ничего такого я о себе не думаю. Я просто искала морального оправдания своей любви к Вам. И если для того. Чтобы иметь право любить Вас, нужно быть великим поэтом, я им буду.

- Да полюбите же себя, наконец. Неужели Вы не видите того, что вижу я.

Неа, ничего не вижу. А если вижу, то чего здесь такого, что можно полюбить? Не вечные же колебания, метания из стороны в сторону. Сомнения сегодня в том, что вчера казалось несомненным? И не душевную же трусость?

Нет сил уйти, и права нет остаться. Я не хочу уходить, зло топнув ногой, после того, как постою на коленях, вцепившись в Ваш халат.

Не хочу уходить со спокойным лицом, внутренне сжавшись в комок, после осознания своих ошибок. Не хочу уходить, если прогоните, не хочу, если попросите. Хотя знаю, не умом, не сердцем, внутренней стороной кожи, что уйду. Но возненавидеть Вас не смогу, даже получив ответ на свой вопрос:

- Почему?