НАЧАЛО СТИЛЯ?..

Уважая Парамонова как матерого взломщика стереотипов общественного сознания и добровольного ассенизатора, выгребающего из российского менталитета весь застарелый мусор, считаю насущно необходимым ему возразить хотя бы заочно: пародия лишь тогда есть прямая насмешка, когда она осмыслена и рождена вопреки надоевшему, не исполняющему своей прямой функции эволюционно омертвившемуся стилю, если стилем называть литературную (и не только) форму приспособленчества; когда бунтующее сознание использует насмешку как упрямое стенобитное орудие, которому стала тесна отжившая свои сроки реальность. И если целью направленного орудия являются стены тюрьмы, то пародийность эпохи представляет собой великое благо освобождения от смертельно опасных обществу догм.

Пригвожденная метким стрелком пародия вошла в современное сознание и расположилась в нем тотально, пронизав собой все доступные прямому зрению слои. При такой незавуалированной и настойчивой самодемонстрации факта есть резон посмотреть на него не как на устойчивый аморальный нонсенс, свидетельствующий о кончине литературы, а как на нечто иное, - как на взбесившийся парадокс, гневно вырвавшийся из государственно управляемой химической реторты, где вываривалось общественное сознание. Парадокс вполне возможно счесть, в частности, и пародией, потому что первый поверхностный ответ на заключенный в проблеме требовательно повторяемый вопрос всегда не соответствует глубине вопроса. Парадокс пародиен по форме, но отнюдь не по своему содержанию. "Хотели, как лучше, - получилось, как всегда" - тоже возможно счесть скромной пародией на одну шестую часть мировой суши, совершив при этом спекулятивную подмену смыслов. Думаю, что Виктор Степанович Черномырдин, прискорбный премьер прискорбной страны, не лишенный чутья к здравому смыслу и языковой непринужденности, был бы несказанно удивлен, если бы его назвали постмодернистом. Полагаю, что в какой-то мере и сам автор "Конца стиля" был бы обескуражен, если бы его определили не как ниспровергателя всех истин, а как их пестуна, обнаруживая в глубине его писательской души затаенную ностальгию именно по стилю, настойчивую даже в нем потребность, проимитированную более подходящими к случаю иронией и эпатажем. Его статьи на самом деле не только неприкрытый протест против того явления, которое он обрекает на постмодернизм, - он сопротивленец самой пародии, к сожалению, более констатирующий, чем прозревающий вперед.

Современное сознание действительно отличается парадоксальностью, но это отнюдь не заслуга литературы. Парадокс возникает как глобальное шествие человеческого недомыслия, общенародная демонстрация лозунгов, призывающая к немедленной отставке умственной отсталости - коллективно бессознательной общероссийской думы: "менталитет в отставку!" Парадокс перестает быть личной иронией Бернарда Шоу и утилитарным украшением художника и становится формой демократии, потому что сама реальность всеми своими ситуациями берет человеческое сознание за горло и заставляет развиваться почти насильственно, ибо проблемы-то все равно придется решать, и мы все до единого будем участвовать в их исчерпании, хотим этого или нет. Опережая наши попытки уклонения в сторону от эпохального курса на саморазвитие, парадокс своим эпатирующим словесным телом закрывает все удобные для нас прикрытия, превращая их в амбразуры и испытывая человека на смелость. В эпохи крутых эволюционных перемен так происходит всегда, и опрокидывание действительности никогда не случается впервые: век античности был опрокинут Аристофаном, который, создав комедию и исключив из сценического действия богов, и стал ему Каином, сомнительным проходимцем в пространствах стиля. Но и - первопроходцем, одарившим грядущие столетия новым литературным мышлением, и, соответственно, с его помощью извлек на поверхность смех народа как законный социальный устой. С точки зрения Парамонова патриарх комедии оказался бы безусловным постмодернистом, - стало быть, то, что подразумевается под этим сомнительным термином, возникло по крайней мере не одну тысячу лет назад. А если не полениться обратиться и к Библии, то и там возможно найти множество постмодернистов, которым употребленный Борисом Парамоновым в качестве родоначальника Пушкин будет лишь бледной тенью, ибо даже он не сможет тягаться в вольности стиля и сопоставлении несопоставимого с Экклезиастом или Иисусом Христом, который не только пародийно крушил капиталистическую торговлю в местах общественного присутствия, но и уверенно порекомендовал мертвым самим хоронить своих мертвецов, - афоризм не только явно парадоксальный, но и весьма емко описывающий весь сегодняшний негативистский потоп. Все эти исторически оцененные герои осмеивали совсем не форму (по Парамонову - стиль), а опротестовывали собой изжитость содержания, ибо понимали: любая форма есть протест против хаоса. Литературная - и не только - проблема дня сегодняшнего заключена вовсе не в пародийности или постмодернизме, и совсем не кончина стиля ее определяет, а отсутствие либо недостаточность содержания.

Вынося приговор литературе без учета тенденций развития, критик, оставаясь во многих настигнутых частностях без сомнения правым, строит из частностей высокую обобщающую башню, подложив в ее основание не самый устойчивый кубик. Каждый - если нормально развивался и преодолел тупики ограниченности - к финалу собственной жизни обретает качество нематериальной мудрости, которую возможно назвать его собственным индивидуализированным стилем. И если такому человеку удается дожить до глубинных лет в полном и здравом сознании, он удивляет нас точностью оценок - своей мудростью, той, которая расположена, быть может, действительно вне всяких стилей как частностей формы, но явно и вне парамоновского постмодернизма; так что, с точки зрения Парамонова, любого проживающего полноценную внутреннюю жизнь человека можно назвать живым классиком. И не существует такой пародии, которая опрокинула бы мудрость, ею может оказаться одно лишь невежество. Неумение справляться с ситуацией, своевременно, четко и точно ее структурируя, есть всего лишь юношеская - в расширенном понимании - смелость, которая опережает мысль не так уж непоправимою. Смысл юности в данном контексте имеет отношение не только художнику, но и ко всем российским творческим попыткам пересотворения мира. Неопытность в разрешении проблемы не может быть пристегнутой ни к насмешке, ни тем более к истинной - сознательной - пародии. По самому высшему счету пародии во вселенной не существует, ибо есть правда на земле и есть она и на небе, и наличествует она даже и в человеке. А пародия - иллюзия в самом наивосточно спрпофанированном смысле, потому что насмешка - это всего лишь подчеркнутое, а точнее - демагогически зачеркнутое - пустое валентное место, на котором должен взрасти найденный полноценный ответ на провокацию парадокса - совершенно конкретный и жизненно насущный опыт. Пародия не только ниспровергатель устаревшей догмы, она еще и беспомощность человека, не знающего, чем устаревшее заменить. И поэтому он и смеется над собой. Пародия - тупой меч шута, способный ударить лишь то, что уже умерло.

Все, изложенное в этом отступлении в сторону не столько Бориса Парамонова, сколько обрадовавшейся ему живо сконцептуализировавшекйся критике и даже издательской практике - это координаты протекающего мига, в котором предстоит разместиться творчеству скорее будущему, чем настоящему. Читателю и собеседнику ценен не столько сам результат - хоть давно имеющийся, хоть только что достигнутый, - сколько путь к нему. С результатами мы расстаемся легче, чем с тем душевным наполнением, которое нас к нему привело. Иногда мы способны расстаться даже с жизнью, - тоже в своем роде результатом, но не позволяем кому бы то ни было вырвать из нас ее содержание.

Почему-то Борис Парамонов не определяет как пародию и постмодернизм загадочно азиатский "хлопок одной ладонью", но ведь и этот образно-притчевый принцип вполне возможно рассмотреть в ключе, предложенном могильщиком стиля, - мало ли что принцип сед и ему десяток-второй тысячелетий, - ан нет, Азия нам не по зубам, поэтому мы ловко минуем ее опасные парадоксы, слишком уж мобилизующие в работу все сознание целиком, и не покушаемся на тысячелетия, законно подозревая за загадкой сфинкса ловушку, опасную для разреженного и изнеженного ума. Зато бедные художники, наивно и не слишком, быть может, умело делающие в своих "постмодернистских", зачастую вполне фельетонных, выпадах против опостылевшей догмы именно то, что и рекомендовано практикой Дзэна, - пытаются воспроизвести, услышать и понять эхо от одноладонного хлопка, отчего и попадаются в зубы беспощадно поверхностной критически-интеллектуальной спекуляции. Уважаемый общенародно "пародист" Михаил Задорнов поступает иначе - он, совершив мастерское сальто вокруг российской ментальности, стал трибуном-эссеистом, сделав пародию стилем мышления, излечивающим перекосы действительности и возвращающим людям здравый смысл и надежду на нормальные общественные сопряжения. И это справедливо, стиль есть вовсе не высокохудожественный эстетизированный ранжир.

Не имея возможности подробно и доказательно развернуть в этом исследовании заблуждения Парамонова - и не его одного - в панорамное полотно, я вынуждена оперировать обобщающим образным рядом, явно недостаточным, но тем не менее имеющим прямое отношение к современному состоянию литературного процесса. Надеюсь, что хоть каким-то образом вычлененная из критической эклектики терминология, которой, не вдаваясь в разъяснения, манипулирует не столько сам Парамонов, хотя и он - грешен, сколько его беззастенчивые апологеты, игнорирующие творческое чутье и способность к предвидению, и жаждущие по глубоко личным причинам как можно скорее похоронить литературу, - поможет снизить накал страстей вокруг ее кончины, и, возможно, кого-нибудь отрезвит, а кого-то, Бог даст, и выведет из творческого ступора. И сам Борис Парамонов, и его еще более агрессивные последователи, закапывающие в могилу живые тексты лишь потому, что они, с их точки зрения, не соответствуют такому классическому, как у них лично, мировосприятию, вынуждают меня реанимировать то, что умирать и не собиралось. Американизированный авторитет свирепствует на просторах российского сознания настолько, что способен пожизненно заткнуть неуверенное поэтическое горло, а меня заставляет выполнять за него его прямые обязанности, то есть - предваряя анализ, договариваться о терминологии и заодно пытаться хоть что-то в ней понять. И для этой работы, разумеется, мне понадобится и место, и время.

Чтобы хоть как-то встревожить потребителей парамоновской идеологии, без собственного воображения следующих за Юпитером в роли быков, обрекших себя ему на заклание, я вынужденно обращаюсь к уточнению терминологии; во всяком случае - открыто предуведомляю, какое именно значение я, аналитик, имею в виду под приложением к актуальной действительности классики, метода, стиля и пародии.

Классику я определяю как наиболее расширенный вариант самой общей достижимой для человека сгармонизированности с миром, независимо от способа приложения достигнутой гармонии. Сразу же возникает необходимость определения самой гармонии: наиболее и лаконичной, и расширенной формулировкой мне представляется афоризм Аллы Бархоленко, проброшенный в романе "Светило малое для освещенья ночи" - "Гармония есть соответствие наибольшему количеству законов". Поиск человеком гармонии становится в общественном преломлении методом. Под методом я понимаю способ познания, в котором идея, индивидуализированная творческой судьбой личности, нашла опорные точки в действительности - то есть начала соответствовать достаточно широкому числу законов природы, - и укрепилась стойкой системой, способной без потери достоинства выдерживать натиск социальных и нравственных проблем в исторически сконцентрированный промежуток времени. Идея должна обрасти материальным телом, иначе она не удержится в пространствах жизни и не даст результативности. Обрастание происходит сначала снаружи - поиск стиля как наибольшей адекватности содержанию: наиболее успешная или в наибольшей степени принятая социумом форма превращается в стиль, она отчуждается от породившего его творца и присваивается обществом или группой, и ее прочности хватает на то, чтобы все желающие пользовались ею, она способна прикрыть даже срам бездарности.

Каждый стиль начинался как форма одного содержания. Стиль - явление достаточно подвижное, каким и положено быть всему, что организует жизнеспособное целое: стиль глубокий и пристальный неизбежно присоединится к глубокой методике исследования; поверхностный и торопливый - одарит мир эклектичным Парамоновым; стиль математически выверенной логики обретет себе Владимира Шмакова, отдавшего сверхсознательной части человечества свою "Пневматологию"; стиль здравого смысла взрастит в античности Сократа в назидание грядущим тысячелетиям, и грядущее откликнется в постсоветском постреализме, мобилизовав в работу и толкнув пра-пра-правнука в строительство поиска истины как художественного метода. Внешняя же часть стиля заимствуется апологетами, которые не затрудняют себя взрывоопасным заглядыванием в суть вещей. Это уже стилизация - явление, потерявшее всякую связь с гармонией и откровенно пародийное в самом неперспективном для употребителей смысле, поскольку применяется умышленно не по назначению. Природа не знает пародии, но в качестве отражающего примера могу привести порнографию, когда женщина стилизуется под животное в период течки. Стилизация, снижающая форму не с целью, может быть, ее разрушения, а с целью эксплуатации через все более занижаемое, а потом - и сознательно искажаемое наполнение - уже графомания бытия. "Конец стиля" - стилизация смерти и разрушения, но она не является ни стилем, ни способом познания, ни тем более классикой. Стилизация может относиться не только к стилю, но и к методу - Парамонов стилизует аналитику потому, что сознательно игнорирует сам процесс анализа. Выразительнейший пример стилизации метода - и тем самым - идеи - вся наша трагическая история после семнадцатого года, породившая лавину всякого рода спекулятивных стилизаций и в прикладной жизни, и, естественно, во всем объеме словесности, вплоть до сугубо научных и псевдонаучных диссертаций, которые тоже доказываются не столько фактом, сколько словом. Вот мы и получили наследство, обремененное долгами и веем пустотным объемом нищеты - соцреализмом, конфликтом хорошего с лучшим и прочими вариантами абсурда. Однако, несмотря на свою манипулятивность, стилизация - процесс все же необходимый, ибо она вкладывает грязные пальцы в раны - в слабые места и стиля, и метода, - и прицельно их демонстрирует. Умышленная стилизация является оборотной стороной бессознательной пародию, которая от нее далека как раз потому, что, по справедливому и меткому замечанию того же Парамонова, - его бы энергию да в гармонизирующих целях! - она процесс "демократический". То есть - народный, стихийный и спонтанный, совершаемый бессознательно и интуитивными толчками. Стиль чуток к неосвоенному содержанию, и легко открывается к нему своей кожной, поверхностной частью; лишенный прежнего наполнения, он превращается в пародийность, вызывая насмешки и обвинения эстетов, тогда как это - вразумляющий красный сигнал семафора: стоп! Будьте бдительны - обнаружена возможность нового содержания! Пародия общенародная становится проявлением парадокса, громогласно требующего разрешения; индивидуалистическая - личностным частным выпадом против прорех стиля и метода, не способных отныне противостоять новому и незнакомому содержанию. Сознательная и целенаправленная - она способствует деградации отжитого содержания, бессознательная и спонтанная - эволюции содержания нарождающегося. А классика - гармония, стоящая за и над процессами, - напоминает о себе мерцанием маяка в тумане и служит эталоном любым творческим интуициям.

Изобилие пародии в жизни народа - вещий знак приближения новой организующей историческую реальность идеи, - это брожение и хаотичное вспухание текста, уже готового оформиться в насыщающий голод пирог. Пугающая пародийность жизни может радовать прозорливых людей, она предвещает близкое рождение и нового метода, и нового стиля, и нового приближения к классике бытия, которого, возможно, еще не знала история человечества. Так что пародийный Красный Пиджак нового русского рассматривать как нелепость и нонсенс по крайней мере недальновидно, - не так уж это одеяние и примитивно, оно - манифестация, театрализованный вызов сразу к прошлому, будущему и настоящему, демонстрация вызревших новых возможностей: красный пиджак - агрессивный и насмешливый намек на вчерашнее красное знамя и сегодняшняя красная тряпка для быка. Символ, решенный столь лаконично и столь однозначно-выразительными средствами, что ему мог бы позавидовать Мейерхольд. Сейчас уже только вареное яйцо решится оспаривать, что новые русские, следуя привычно заданному советскому алгоритму - буквально за пятилетку, - создали свой стиль, который не поддался бы воплощению, если бы не имел творящей и организующей его идеи, и идея на глазах разрешается в жизненный метод, явно опережая сизифовы усилия государства. И красного пиджака окажется недостаточно, чтобы передать его от деда ко внукам как единственное наследство. Пиджак потянет за собой вряд ли фрак или косоворотку, - скорее, это будет нормально удобный костюм, не отягощенный бронежилетом. И когда-нибудь он даст более разумного, чем прежний, Савву Морозова, который, вдоволь наорганизовав материю из хаоса в производство, все-таки затоскует от автоматизма жизни и задумается о ее смысле, и решит ему поспособствовать, отдав от щедрот.

Стереотип лишь тогда взламывается результативно, когда для доказательства используется его привычная форма, но в этой форме, однако, более или менее завуалировано и интригующе располагается парадоксальное форме содержание, так как лишь оно, содержание, и имеет в себе силу форму разрушить. И сам Парамонов - в рамках собственной, вручную сконструированной и бездоказательной терминологии, - производит на свет Божий "пародию", определяя небесный океан отражающей его литературно-спекулятивной лужей, которая способна испариться в первый же горячий и ясный полдень. Классика потому и классика, что ее стиль есть наиболее внятная организация содержания. И как только мы управимся с содержанием, мы вернемся к стилю.

Любому художнику, устремленному к самой авангардной новации, рано или поздно придется столкнуться с необходимостью понять и освоить законы "классики" - без осознанной в ней точки опоры любой авангард обречен на чреватую Парамоновым пародию. Новация способна родиться "случайно" благодаря интуитивному толчку и непредвзятости в предпочтениях, но "случайно" удержаться на высоте самой себя она может, лишь переплыв океан классического мастерства. Школа литературной гармонии бралась не с потолка и не несет в себе произвола; она мудрый помощник и честный инструмент, позволяющий художнику избегать изобретения велосипеда своими частными усилиями и оскорбительного осмеивания впоследствии, когда вдруг обнаружится, что у велосипеда колеса от трактора. И при поиске истины - а любой художник, будь он хоть философом, хоть самоучкой, только ее одну и ищет, независимо от того, сознает ли это сам или за него его истину осознает история, - классическая модель любого жанра есть основа, освоив или поняв которую, можно потом ее отвергать во имя новаций, а еще позже, если позволит жизненное время, отказаться и от юношеской строптивости, предпочтя любой парадоксальности ясность и глубинную простоту.

1998 г.