Заплакала от Вашего рассказа. Потому что было хорошо. Потому что это бывает редко.
Мне сорок четыре.
* * *
Мы играли в странные игры. В "Штандарт", в "Морская фигура, замри!". В "Казаки-разбойники", где никто никого не убивал. В "Классики" - на Урале они почему-то назывались "Чертобабка". Боюсь, что уже не узнаю, почему.
* * *
В чертобабке девочки, добиравшиеся до седьмой пары клеток (это был уже высший пилотаж, обычно клеток было восемь, четыре пары), строили себе Дом. Раз от разу девочки проходили через уровни - пары клеток. На благополучно освоенных разрешалось топтаться сколько угодно, обеими ногами - да хоть садись на землю, если очень хочется! Право пододвигать биту так, чтобы удобнее было отправить ее в следующий уровень (тогда это называлось "этаж"), было священным и использовалось даже когда в том не было никакой необходимости. Я помню особо аккуратных и точных девчонок, у которых бита ложилась в центр квадрата без промаха, снайперски, - мальчишки позавидовали бы такой железной руке, если бы не устыдились зависти к девчонкам. Домик наращивался балконом - рабочекрестьянскими мамами-папами уже были освоены хрущевки и всё меньше становилось бараков со "стайками". К углам квадрата, отграничивавшего от пространства отвоеванную территориию Дома, пририсовывались - очень постепенно, по одной, дугами - по три в каждом углу квадратной клетки, строго поочередно - права на Дом. Когда он был застолблен окончательно, добавлялись окна. На окна навешивались нарисованные - не мелками, нет, мелки были не у всех, кирпичной крошкой - занавески... И к каждой обретаемой малости, к каждой дуге приходилось продвигаться от начала - от первой клетки. И при любом новом броске биты девчонка рисковала всеми прежними достижениями - промах, "окарала", Дом сгорел, его больше нет, хочешь - начинай сначала.
Самое удивительное - за крайней парой клеткок были "Рай" и "Ад". В "Аду" тоже можно было "окарать" - сгореть, сойти с дистанции, выбыть из игры. В "Рай" можно было попасть, лишь построив Дом.
Дом выбирался на любом этаже, в любой клетке. "Рай" - никогда. Он обозначался полусферой, объединяющей пару клеток высшего этажа.
* * *
Уже много лет я убеждена: "классики", как "сорок один - ем один", и "сорок восемь - половину просим!" не были случайностью и простым "детским фольклором". "Простого" фольклора нет вообще - это вошло в мое сознание еще раньше.
* * *
Через детей - их загадочно унаследованные игры, к которым по традиции не допускались взрослые - передавалась от поколения к поколению некая охранная символика. Убеждена, что она несла в себе знание не менее космического масштаба, чем карты "Таро". "Окарать" - о-КАРА-ть. Получить кару, возмездие. Парные клетки - дуальность жизни. Числа от единицы до десятки - пифагоровы. "Рай" и "Ад". Строительство Дома как обретение души. Конечно, вся символика детских игр, сознательно если и непонимаемая, то принимаемая в детстве как непреложный закон (что очень точно отмечено в рассказе Салавата), не была случайностью. Как не случайны четыре, пять, семь пар клеток (кругов прохождения души через мытарства). Как вообще не случайны мистические уровни семерки, обязательно присутствующие в исчислении детских игр. Как никакой случайностью не может быть непреложный кармический закон, диктующий весь поход с начала, с "первого этажа" при потере Дома (при неточном броске биты на пересечение линий).
* * *
Без всякого сомнения, что-то очень важное значила и "морская фигура", после заклинания которой замирал в неподвижности мир.
Через игры детей - именно детей, ни на миг не сомневающихся в любой сложности и параллельности реальности, - передавалась в наше время мистическая история человечества.
* * *
Пока я удивлялась тайне, мимо которой прошло вслепую столько поколений, эти игры - чрезвычайно древние шифры, сохранявшие важнейшую духовную информацию, -исчезли из бытовой практики жизни. Собрать их и написать о них я не успела.
Но Салавата их магия защитила. Он услышал. Он написал не об играх, но это неважно. Я ведь тоже сейчас написала не об играх - об охранном материнском поле, которое незримым своим влиянием помогло художнику не потерять себя в эпоху всеобщего духовного сиротства.
* * *
И еще несколько слов вдогонку рассказу Салавата Юзеева. Вновь не о самом рассказе. Скорее, о цели творчества, о внутреннем мериле, с помощью которого я определяю для себя истинность литературного слова или же, напротив, его сторонность истине.
Этот цикл рецензий давался тяжело. Бывают моменты исключительной, почти материальной закупоренности, когда не столько нечего сказать автору, сколько не хочешь говорить вообще. Когда каждое слово буквально выламывается из внешней среды насильно, как из базальта, не хочет себе жизни, просит о покое, умирает, не донесенное до клавиатуры. И никакое чувство долга, никакое понимание, что каждый жаждет отклика, пусть даже и сомневающегося; что на любую творческую попытку должно придти свое эхо, - не способны принести свободу.
И вдруг - нечто, от прикосновения которого весь этот сопромат растворяется.
Для меня такое воздействие всегда означало одно: передо мной полноценный акт творчества. Именно полнота его и передала моей душе энергетику другого художника, и она освободила меня от плена.
Точно то же происходит и вне литературного пространства. Сама жизнь - такое же творчество, как и всё, что способно принимать в себя его формы. И столь же, увы, далеко не всегда успешное. Поэтому так важен и драгоценен энергетический творящий взаимообмен - по сути вечный двигатель, колебания которого не затухают, если вовремя переданы другому.
Поэтому рассказ и вызвал слезы, растворяющие преграду. Не ностальгия и не сентиментальность тому были причиной, а радость признательности.