Свидерский Сергей Владиславович : другие произведения.

Я смерти больше не боюсь(часть первая)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Размеренная жизнь маленького городка нарушена таинственным исчезновением совладельца арт-галереи Якова Даха. когда следствие зашло в тупик, за дело взялся частный детектив, любитель мистики и эзотерики. единственной зацепкой стал не менее таинственный дневник Даха. чем ближе к разгадке оказывается детектив, тем отчетливее он понимает, мир устроен совсем не так, как он думал; а смерть - это еще не конец.
   Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ
   (мистический детектив)
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   Где я зарыт, спроси
   Жителей дальних мест,
   Каждому на Руси
   Памятник или крест!
   Н. Рубцов
   За окном вовсю сотрясали незыблемые устои неба фантастические по красоте фейерверки. Живописные картины украшают на недолгое время вечерний ультрамарин неба, создавая иллюзию праздника среди рутины дней.
   Не взошел месяц, нацепив на острые рога ускользающее мгновение последних дней лета; август подписал капитуляцию сентябрю и, уверенный в правоте собственного поступка, пошёл искупаться в заиленных водах старого пруда...
   Плотина собственно и была причиной появления пруда. Она сдерживала быстрое течение воды, укрощая по возможности сильный напор. Тихое, спокойное воздействие на окружающую среду посредством обширного влияния на точечное проникновение. Всё в порядке. А порядок должен быть незыблем. Даже если ему угрожают катаклизмы вселенского масштаба.
   Небо сотрясается. Оно содрогается. Оно приходит в движение, украшенное восхитительными пиротехническими картинами. Экзерсисы профессионалов радуют взор зрителей.
   "Ох!" и "Ах!" раздаётся со всех сторон. Только мозг на самых низких уровнях воздействия, чувствуя скорое завершение, пытается продлить ускользающие и угасающие мгновения из памяти.
   Сколько нужно для счастья человеку? Ничтожно мало.
   "Ты здесь?" "Я - здесь!"
  
   Мы одиноки.
   Веление вечности.
   Вот, убегаем за дальний предел.
   Тайные сроки
   И вздохи беспечности.
   Мы затерялись. Мы где?
   Жаром исходит -
   Окинем окрестности -
   Умысел хитрый, пролейтесь дожди!
   Старые копи
   Душевной прилежности.
   Здесь синий сумрак - и мрак впереди.
   Скрытые думы.
   Не ловкие подлости.
   Яблоко червь источает без слёз.
   Древние руны
   В изысканной плоскости:
   Слово - мечта; слово - тщетность без грёз.
   Слово - не слово -
   Гортанные выкрики;
   Крики, летящие за горизонт.
   Это - не ново.
   За яркими бликами
   Тает в тумане приснившийся сон.
  
   Я стою на лоджии и любуюсь салютом. Раньше выходил курить, в квартире запрещала жена; сейчас выхожу дышать. Ещё одна приобретённая привычка. Полезная.
   Смотрю на россыпь огней и отрешаюсь от дум. Моё "я" где-то там, за тонкой алой кромкой горизонта. Из двери вкусно тянет ароматом пищи. Жена гот овит ужин.
   Четверть века совместного проживания решили отметить вдвоём. Без гостей. Дети отписались телеграммами и звонками; разъехались они на учёбу в обе столицы.
   Ушёл в себя в размышлениях. Даже звуков не слышу.
   От лёгкого толчка в спину вздрагиваю. Жена.
   - Проша, - обращается она, - звонят. Открой. У меня руки заняты.
   - Эммочка, прости. - Шепчу в оправдание. - Стою, вот, задумался.
   - Открой, мыслитель мой. Трезвонят!..
   - Уже иду, - весело говорю и бурчу под нос, - кого там хрен принёс.
   Открываю, не глядя в "глазок".
   - Хрен принёс меня! - на пороге, бодрячком, как налитой огурец, стоит друг детства Гурий.
   - Как догадался?
   - Прохор, за столько лет легко запомнить набор пословиц и поговорок друга. И ещё, ты предсказуем a priori. - высказался Гурий.
   - Так уж... - перебиваю его.
   - ...и в поступках тоже, - заканчивает мысль он.
   - Спасибо на добром слове! - кланяюсь притворно, приглашаю движением руки войти. - Проходи, барин, коли пришёл.
   - Не ёрничай!
   Громко, чтобы слышала жена, говорю, что в гости к нам пожаловал Гурий Дмитриевич. На что он отреагировал тоже предсказуемо: шутливо бьёт кулаком в грудь и говорит, чтобы кончал дурить. Ухожу с линии атаки, закрываюсь блоком и контратакую, говоря, кто сказал, что дурю.
   За игрой не заметили, как за нами наблюдает жена. "Дети!" - бросает она без укора. Затем хлопает в ладоши, переключает наше внимание на себя.
   - Мальчики, живо мыть руки и за стол!
   Гурий пытливо смотрит на меня. Пожимаю плечами: "Праздник". "Какой?" - удивляется он. Отвечаю, что мы с Эммой четверть века вместе. "Серебряная свадьба".
   Гурий шлёпает себя по лбу.
   - Голова садовая! Совсем забыл!
   Изобразил на лице глупую мину и констатировал:
   - Старею...
   Следуя за мной, он добавляет, что неплохо бы куда-нибудь пристроить портфель. Сколько себя помню, с ним Гурий не расставался никогда. Подаренный ему отцом после окончания юрфака. Чешский портфель, из лакированной крокодильей кожи, он пообтрепался за годы верной службы хозяину, но продолжал служить исправно: "молнии" ни разу не ломались на внутренних отделениях и два замка-защёлки сияли, отполированные прикосновениями рук.
   Беру в руки портфель. Тяжеловат.
   - Коньяк, - кивает Гурий головой. - Вынимай. Разрешаю.
   Не любитель лазить по чужим карманам и вещам, если это не связано с работой, с предосторожностью открываю портфель. Взял бутылку "Наполена". Судя по весу, в нём было что-то ещё. На мой вопрос Гурий ответил, что это на закуску.
   Жена расстаралась на славу!
   Язык в малиновом желе с целыми ягодами. Рыба заливная с ананасами. Фаршированная орехами и изюмом щука на овальном блюде в окружении небольших кистей белого и черного винограда. Не шедевр, дань традиции, лососёвая икра на тостах. Два салата: один из говядины с королевскими креветками и свежими помидорами с перцем и авокадо; другой - чисто овощной с консервированными початками кукурузы и дольками манго.
   Обжаренный с двух сторон хлеб разложен по пирожковым тарелкам. В кувшине остывший вишнёвый компот. Два графинчика, один с водкой и с крепкой сливовой наливкой второй. "Шампанское в холодильнике", - пояснила жена во избежание расспросов. Хрустальные рюмки, фужеры, стаканы. Фаянсовая посуда и серебряные приборы, их жена всегда кладёт на стол в торжественных случаях.
   Гурий, увидев это, довольно крякнул.
   - Эмма, тебя хоть на кулинарный поединок с любым шеф-поваром отправляй - первое место твоё!
   Ему Эмма ответила, чтобы не льстил, так как её место дома, самый изысканный ценитель её скромных кулинарных способностей муж; изредка приезжающие домой дети и, конечно же, гости.
   Судя по теплым интонациям голоса, комплимент Гурия пришелся по душе.
   Тут вступаю я.
   - Чего ждём? За стол!
  
   - Разрешите! - Гурий отодвинул стул, помогая Эмме сесть.
   - Конечно! - улыбнулась Эмма и стрельнула глазами в мою сторону, мол, вот как надо ухаживать за дамами. Сделал вид, что не понял её намёка.
   Разлил вино по фужерам. Пузырьки воздуха весело бегут по хрустальным стенкам, играя в свете люстры.
   - Гурий, - обращаюсь к другу. - Раз уж так получилось, что наш праздник вышел за рамки семейного, с тебя тост. Ёмкий и короткий.
   Гурий поднялся, держа фужер в руке.
   - Друзья! - начал он. - Очень рад поздравить вас с Серебряной свадьбой, - смотрит выразительно на меня, сам просил ёмко - получай, - и продолжил. - Хоть я и старею, но памяти не теряю.
   Вынимает из внутреннего кармана пиджака бархатный бордовый футляр.
   - Ложечки. Чайные. Серебряные. - произносит друг, делая ударение на каждом слове и кладёт раскрытый футляр на стол.
   - Прозит!
   В первую очередь после вина под остывшую водочку расправились с заливным языком и рыбой. Лето, всё-таки, желе могло быстро растаять. Язык в сочетании с малиной оказался удивительно вкусен. Да и рыба, судак, с ананасами - восхитительна!
   Ели смакуя. Никуда не спеша, как бывает в обычной жизни, когда почти на ходу поглощаешь обед. Вовремя наполнял пустые рюмки водкой.
   - Мальчики, - поднялась жена из-за стола. - Пойду, посмотрю, как там моё горячее.
   Указала на водку и предупредила, чтобы сильно не напирали, чтобы было место для новых блюд. "Вижу, Гурий, - говорит жена от входа в зал, - ты пришёл не просто поздравить..."
   Друг вынул сигареты. Я указал взглядом на лоджию, только там. В квартире - ни-ни! Он предложил выйти.
   Балконную дверь Гурий аккуратно прикрыл.
   Вечерний воздух наполнился тем самым вкусом уходящего лета, который нельзя ни с чем спутать: пахло проливными дождями и прелой листвой, тяжело плывущими по небу свинцовыми облаками и огромными лужами, как осколки зеркал, в беспорядке разбросанных по земле.
   - Так вот, причина прихода... - начал Гурий, но увидев моё движение рукой у губ.
   - Погоди, - я прокашлялся, видимо, невзначай поперхнулся слюной. - Просто так ты не приходишь. Давай не будем портить аппетит. Перейдём к десерту, тогда и расскажешь.
   Мы стояли минут двадцать. Гурий выкурил пять сигарет подряд. "Как начал в первом классе тайком, - как бы извиняясь, заметил он, - так до сих пор не могу бросить". Стояли молча. Наслаждаясь редкими минутами встреч, которые год от года становились всё реже и реже.
   Жена возилась на кухне: гремела посуда, звенели противни, скрежетали сковорода и сотейник. Журчала вода в кране.
   "Ты молодец, - развивает друг мысль, - бросил. Есть воля. Я, видимо, слаб". Я успокоил его, привёл в пример слова какого-то мудреца, изрёкшего давным-давно, что "плоть слаба, дух немощен". Потом добавил, что Гурий не так уж и слаб, как следователь, просто так прокурором в спецотдел кого попадя не назначат. "Это профессиональное, - улыбнулся удовлетворённо Гурий. - В личном...". В это время заметили суету Эммы в зале и вернулись вовнутрь.
   - Мальчики, - начала жена, - наливайте, не то уйду!
   Я мигом исполнил пожелание супруги. Праздничный ужин продолжался.
   Первым горячим была запечённая с сыром и помидорами речная форель. Её она подала индивидуально, на общей тарелке лежали картофельные дранники, это вместо гарнира, объяснила она. Кто хочет, возьмёт. Естественно, взяли все. Следом, не давая отдыха, Эмма принесла на общем блюде запеченные свиные отбивные с обжаренными баклажанами, болгарским перцем под большой шапкой зарумяненного сыра.
   Когда расправились и с отбивными, Эмма предложила выпить чай или кофе на выбор. Остановились на кофе. Я помог жене, принёс разнос с чашками, сахарницей, кофейником; она принесла коньяк, ликёр "Амаретто" и "Бейлиз".
   Гурий выпил кофе быстро. Эмма поинтересовалась, он, что, куда-то спешит. На что тот отрицательно покачал головой и добавил, что "сильно курить хотца". Эмма пожурила Гурия, что он никак не может расстаться с этой привычкой. Погладила меня по голове и с гордостью промолвила, что я оказался сильнее табачной палочки в яркой обёртке. "Не забывайте, осталось ещё одно горячее!"
   На этот раз перекур затянулся. Небо потемнело. Зажглись фонари, осветив матовым светом городские улицы.
   Жена колдовала на кухне, нас не торопила. Поэтому, усевшись на стулья, в расслабленных позах вели отвлечённую беседу, не касаясь темы мучившего друга разговора. Я принёс наполненные рюмки, мы их осушили, вслед выпили ещё кофе. Гурий рассказал анекдот про говорящую лошадь, умеющую летать; я - анекдот про Вовочку и Марьванну; друг - про Чапаева и Петьку; тест на знание анекдотов закончил я - рассказал анекдот из жизни животных. Жена пригласила к столу.
   Заключительным блюдом были, как выразилась жена, гнёзда из филе индейки, наполненные муссом из ветчины, грецкого ореха, отварного филе и сливок. "Гнёзда" были запечены, но без сыра. Отдельно в соусниках были поданы соусы со шпинатом, томатный с абрикосами и кисло-сладкий из азиатской кухни.
   Это великолепие поглощалось медленно. Сказывалась лёгкая сытость от употреблённой ранее снеди. Оба графинчика опустели. Гурий, наконец, откупорил "Наполеон". Жена сказала, мальчишки, решайте сами, пить, не пить; я коньяк не пью; я же сказал, что ничего против "Наполеона" не имею. Понюхал горлышко, на что Гурий сказал, чтобы не боялся. Не палёный и даже не китайский. Из старых запасов.
   Где у него были эти старые запасы, не знал. Догадывался. Так как друг частенько приходил в гости не с пустыми руками, всякий раз удивляя то редким виски в запыленной, обмотанной мешковиной бутылке, то держал в скромном пергаментном пакетике далеко не скромные импортные вина или, например, бальзам Рижский 1975 года, о чём горделиво вещала надпись даты выпуска: 7 мая 1975 год, отдел ОТК, мастер... А вот мастер - неразборчиво.
   Коньяк действительно оказался оригинальным. И послевкусие было соответствующее, и результат - ожидаемый.
   Смеркалось. Через открытую балконную дверь тонко потянуло сыростью и тиной; Гурий предположил, ночью возможен дождь. Я с ним согласился с маленькой оговоркой - ближе к полуночи. Гурий возмутился, что, мол, ты, Прошка, за человек, ведь надо обязательно, чтобы хоть что, но всегда твоим оканчивалось словом. Изображаю лёгкое недоумение, возражаю, что во всём виноваты звёзды и эти, будь они неладны - или ладны? Мигнул глазом - знаки Зодиака. На что Гурий нашелся, что, конечно, "я не я и хата не моя". Я не опоздал с клином: "Кто обгадился - невестка!" Такая вот лёгкая словесная баталия всегда протекала, стоило нам собраться за праздничным столом.
   Наши вербальные экзерсисы прервала Эмма:
   - Стоит отлучиться, как вы за своё! Прохор!.. Гурька!.. ну ты-то будь умнее...
   Взор её пышет. Любой лёд невзаимного негодования растопит.
   Капитулируем, понимаем вверх руки.
   Эмма захлопнула дверь.
   - В вашем возрасте беречься надо. Подальше от сквозняков быть, - уже мягче посмотрела на меня. - Проша, спина и почки, - переключилась на Гурия. - И ты, всё бодришься, а кашляешь, как трахтор - так и сказала - трахтор - рычит.
   С десертом покончили быстро. Желе с фруктовым ассорти. Песочные корзиночки с кремом. "Медовый" торт. Дело рук супруги.
   Когда Эмма сказала, ну, ВТО, теперь можете посекретничать, я пошла, мыть посуду, Гурий пригласил выйти на лоджию.
   Удобно расположились в креслах-качалках. Гурий закурил. Я поторопил его.
   - Давай, с чем пришёл.
   Гурий взял в руки портфель. Когда успел захватить из прихожей? Открыл и вынул толстую общую тетрадь с пообтрёпанными краями.
   - Ты, наверное, слышал о странном исчезновении одного из совладельцев арт-галереи Дах Якова Казимировича.
   Я кивнул головой. Или в "Вечернем Уряжске", или в новостях по телевизору передавали. Сообщение пропустил мимо ушей. О чём сказал Гурию и спросил, какое это имеет отношение ко мне? Я частный сыщик. Адюльтер, любовные измены, поиск кошечек-собачек. По криминалу не специализируюсь. Зачем отбирать хлеб у бывших сослуживцев.
   Гурий согласно закивал головой, затем добавил, что Дах пропал из квартиры, которая была заперта на ключ изнутри, окна тоже были закрыты и плотно зашторены. На что снова возражаю: "И что?"
   - Как что?! - взрывается Гурий. - Как это что?! Ты ведь всегда любил что-то связанное с мистикой и эзотерикой... как некоторые любят пироги с изюмом...
   - ...а также кураги с черносливом в пропаже галериста не вижу, - обрубаю я.
   - Да-да... - не знает, что и возразить друг и нервно курит. - Да пойми ты...
   - Не хочу, - спокойно отрезвляю его. - Мне трупы ни к чему. На мой век дел попроще хватит.
   - А это? - друг трясёт перед моим носом тетрадью.
   - Тетрадь, - как нечто обычное, поясняю, - если ты не забыл.
   - Это... - вижу, с каким трудом Гурий сдерживает вулкан негодования, не давая тому взорваться. - Это...
   Высказываю предположение.
   - Дневник Красной шапочки?
   Вулкан потух. В глазах друга плещется спокойное море эмоций.
   - Нет. - Голос друга спокоен, ровен и чист. - Дневник галериста.
   Протягиваю руку. Кресло скрипом отзывается на моё движение вперёд. Беру тетрадь. Мельком пролистываю. Испещрены страницы крупным разборчивым и не очень, видна спешка, почерком. "Каллиграф из писавшего никудышный", - замечаю про себя.
   - Ладно, - соглашаюсь после некоторого раздумья. - Давай детали.
   Кладу тетрадь на столик рядом с портфелем и прислушиваюсь: жена, конечно, наблюдала за нами, выглядывая из кухни, но не вмешивалась; когда дело касается работы, она уходит в сторону.
   Гурий поведал мне вот что...
   Исчезновением Даха обеспокоились соучредители арт-галереи Тристан Боголюбский и Флориан Успехов. Когда он не появился на работе день-другой, подумали, решил мужик отдохнуть. По прошествии пяти дней поднялась тревога в душе и неприятные предчувствия. Позвонили домой, мобильник Дах не брал, также не подходил к домашнему телефону. Приехали к нему домой. Квартира закрыта. Опросили соседей, не видели они случаем Яшу, если да, когда. Сосед снизу сказал, что дней пять тому видел его поднимающимся с ящиком папирос по лестнице. Они ещё переспросили, именно с папиросами, так как врачи ему категорически порекомендовали расстаться с этой привычкой. Сосед обиделся, говорит, если не верите, на кой ляд тревожите напрасно. Они ещё раз поднялись, позвонили в квартиру. Все опрошенные соседи в один голос утверждали, что не видели Даха куда-либо уезжающим и подтвердили слова о ящике папирос. Вот тут друзья Даха решили, что дело не в порядке. Позвонили в милицию. В скорую, МЧС. Когда вскрыли дверь, в нос ударил старый, спёртый запах впитавшегося в стены квартиры и мебель едкого табачного дыма. "Яков Казимирович", - позвал с порога участковый. Никто не ответил. Вошли в квартиру. На кухне полный порядок. В зале - тоже. Дверь в спальню пришлось выбивать, оказалась закрыта. Вошли и поразились большому количеству окурков "Беломора". Они лежали повсюду вместе со слоем пепла. На широкой кровати лежали вещи исчезнувшего хозяина. Они были расположены так, будто их сняли, не потревожив, как лежит человек на спине: вытянувшись во весь рост, левый рукав свесился с кровати, правый под головой.
   - Дело мы открыли, но сам понимаешь, перспектив никаких. Чую как старая сука молодого кобелька, - Гурий протянул скоросшиватель. - Копии. Здесь фотографии квартиры и спальни. Вещи до сих пор лежат, как были в момент вскрытия комнаты.
   Маленький червячок интереса пробудился во мне. Любил я, обожал всё, связанное с мистикой и загадочными явлениями, тут друг был прав.
   В кабинете дома и на работе в шкафах стояли продублированные экземпляры книг по тематике эзотерики, культурологи исчезнувших народов, книги Закария Ситчина и Библия.
   Мне удалось скрыть интерес. Нельзя раньше времени показывать даже другу твою заинтересованность делом, от которого пытался убедительно уклониться.
   - С содержимым ознакомлюсь, - киваю на папку и сразу осаживаю тройку гнедых, - но результатов скорых не жди.
   - Помоги хотя бы чуточку разобраться с ним! - взмолился друг.
   - Хорошо, - успокаиваю его. - Если что найду, позвоню.
   - Любую, самую маленькую зацепочку! - голос Гурия предательски дрожит. - Чтобы можно было ухватиться... а там, ты знаешь мою хватку. Раскручу клубок!..
   Резкий порыв ветра хлопнул створками. Моргнула и погасла лампочка в бра. Но следом вспыхнули сразу три свечи в канделябре из корней березы. Сувенир товарища с севера.
   Было в этом что-то...
   - Как это у тебя получилось? - сорвался на шёпот друг. - У меня аж в груди похолодело и меж лопаток лёд.
   У меня у самого по спине пробежал мороз.
   - Не знаю, Гурька... но это точно не я...
   Друг резко засобирался, засуетился. Уже из прихожей попрощался с Эммой, крикнув ей, что очень благодарен за приём и ужин, удивительный и восхитительный! Скользнув за дверь. Забыв зашнуровать туфли, мигом испарился в колодце подъезда. Секунды спустя гулко стукнула входная дверь, металлическим голосом пожаловалась на грубое обхождение.
   С Эммой столкнулся в прихожей. На немой взгляд жены, что так быстро, развёл руками, мол, не гнал, сам заторопился. Завтра на работу и прочее. "Неужели? - не поверила жена. - Вас хоть палкой бей, не разлучить, когда встречаетесь". Попытался её разубедить, может, действительно, вспомнил что срочное и поспешил домой. "Разругались?" - высказала тревожное предположение Эмма. "Да, Господь с тобой! - замахал руками. - Даже когда ты выбрала меня, не его, между нами не то, что кошка не пробежала, атом не пролетел!" "Позвонила бы Лильке, узнала, - не поверила мне жена. - Да жаль в отъезде". Мысленно поблагодарил Гурия, что отправил женушку с внуками на море. Потом Эмма поинтересовалась, иду ли спать; ответил, что немного посижу на лоджии, подышу свежим воздухом. "Ну, ну!" - проговорила она. В этом "ну, ну" не было и нотки того, что она мне поверила.
   Спустилась ночь. Небо затянуло облаками. Сквозь них печально струились лучи лунного света.
   Я стоял перед открытым окном и задумчиво смотрел на глаза-окна соседних многоэтажек. Их довольно много прибавилось за последнее десятилетие строительного бума. Окраины Уряжска очень бурно застраивались новыми микрорайонами со своей инфраструктурой.
   Увлечённый созерцанием засыпающего города, не обратил внимания на первые холодные капли дождя, ударившие по лицу. Мгновение спустя, сильные потоки воды, шурша листвой и звеня металлом крыш, обильно лились с неба.
   Окно закрыл вовремя. На лоджии было сухо. Теперь смотрел на письмена дождя, которыми он исписывал окно и вдруг заметил отблеск на стекле: свечи по-прежнему горели; сильный порыв ветра не задул яркие языки пламени. Было в этом что-то таинственное и загадочное. Снова холодной змеёй побежал страх по спине. Передёрнул плечами. Затем сделал несколько движений руками, чтобы согреться и уже после этого взял в руки тетрадь, усевшись в кресло-качалку и накинув на плечи любимый шотландский плед, привезённый давным-давно из поездки в Англию...
   Свечи давали свет не яркий. Достаточный для чтения.
   Неслышно из-за спины вышла жена и, молча, поставила кофейник с чашкой на стол. Положила руку на плечо. Я благодарно прикоснулся к ней губами. Эмма погладила меня по голове и удалилась. Вот за это я любил её, она умела создать комфорт и уют и не мешать излишней болтовнёй работе.
   Крепкий кофе с коньяком немного отрезвил. Взял тетрадь. Она показалась тяжелой от изложенного в ней. И его мне предстояло прочесть. Не тороплюсь. Оттягиваю момент прочтения первых строк. Дневники и прежде приходилось читать. Но это были издания в красивых обложках: Пушкин, граф Толстой; современная беллетристика в форме дневника. А вот дневник исчезнувшего человека - впервые.
   Предполагаю, он жив, и как он отнесётся к тому, что кто-то ворвался в его внутренний мир, изложенный на бумаге, возможно, запечатлённый для себя, чтобы по прошествии времени читать и, в зависимости от настроения радоваться или грустить...
   Охваченный такими размышлениями, сижу, пью кофе. И начинаю кожей ощущать невидимые глазу нити, исходящие от тетради. Всё же что-то было в ней, этой рукописи такое, что приковывало внимание и не отпускало ни на миг.
   Клинопись молний расчерчивала ультрамарин неба.
   Пиктограммы воды недолго украшали тайным письмом окна. За давностью лет они потеряли смысл, оставив потомкам возможность любоваться их первозданной алогичной красотой. Их сменили кипу. Не менее интригующие узелки на нитях дождевых струй. Узелки были разных размеров: от бусины до арбуза и несли в себе какой-то алгоритм сообщений, пульсируя, пузырясь и лопаясь с брызгами в итоге.
   Дождь чертовски изобретателен! Чего только не узришь сквозь его пелену!
   Руническое письмо - диковинные палочки, закорючки и многоточия... Можно было догадаться, сколь ещё богаты закрома дождя. Латиница - скромная и строгая в своей простоте, в то же время изящна и стройна, особенно в готическом написании. Смотришь на неё и видишь расцветающий закат Средневековья; пыльные мостовые пустых городов, чьи жители покоятся в общих могилах, объедках пира Чумы...
   И, наконец, кириллица... родная глазу, милая сердцу! Сколь важных дум, мыслей тайных было передумано и ею на листах белоснежных, девственных изложено!
  
   Белеет парус одинокий
   В тумане моря голубом,
   Что ищет он в краю далёком,
   Что кинул он в краю родном?1
  
   Решение посетить арт-галерею "Enigma" пришло в момент, когда сознание балансировало на тонкой грани яви-сна. Ещё пытался сопротивляться, но из морфеевых объятий вырваться нелегко. Боролся недолго и сдался. Уснул на лоджии. Под колыбельную осеннего дождя. Хотя по календарю сентябрь наступал послезавтра, в пятницу.
   Пробуждение было быстрым. Открыл глаза, закрыл, стараясь запечатлеть в памяти обрывки приснившегося под утро сна.
   Возле обрушенной стены из красного кирпича стоял среднего роста мужчина в сером пальто, черной шляпе. Он постоянно вертел головой по сторонам, кого-то ожидая. Взгляд сосредоточен. Черты круглого лица строгие. Вот он улыбается, широко и открыто. Протягивает руку не снимая кожаных чёрных перчаток, что-то говорит подошедшему. Слов не разбираю. И удивляюсь. Подошедшим был я. Жму руку, тоже не снимая перчаток. Он говорит: "Отбросим условности. Итак, о чём вы хотели поговорить?"
   Движением руки предлагаю покинуть руины; мы двигаемся по дорожке, усыпанной мозаикой опавших листьев. Глухо стучит трость, собеседник тяжело на неё опирается, заметно прихрамывая на левую ногу. Говорю в основном я. Ловлю его взгляд. Он как бы извиняется за медленное движение, указывая кивком головы на трость.
   Не стоит обращать внимания на условности, отвечаю ему. Мой собеседник не проронил ни слова. Мы останавливаемся возле высокой каменной ограды, пришедшей в ветхость и щедро украшенной оплеухами мха с остатками птичьего помёта и редкой рыжей щетиной травы. Он, молча, протягивает
  1 "Парус" М. Лермонтов
  руку и удаляется, тяжело опираясь на трость при ходьбе.
   Хочу сказать, город наш Уряжск сейчас расположен по обе стороны реки Ряжи. Нетрудно догадаться, своим именем он обязан ей. Река полноводная. Во время весеннего разлива выходит из берегов ниже городских окраин. Уряжск расположен на правом, более высоком берегу.
   Когда возникла необходимость расширять город, расстраивать окраины, архитекторы невольно обратили свой творческий взгляд на левый берег, горделиво утопающий в густом лесе. Проблему транспортного сообщения решили быстро; в рекордный срок возвели мост и левый берег Ряжи превратился в стройку.
   Архитекторы гармонично вписали в лес контуры будущего микрорайона. Ущерб природе нанесли минимальный, чему были весьма удивлены "зелёные" поборники за первозданность окружающего мира, и красавец микрорайон зажил новой жизнью.
   С появление моста не исчез привычный речной транспорт; речные трамвайчики продолжали перевозить людей, украшали речной пейзаж прогулочные пароходы и суда воздушных подушках. Ряжа - глубоководная артерия прекрасно подходит для речной транспортной сети. Помимо Уряжска, вверх и вниз по течению с давних пор располагались деревни и города, и люди добирались, друг к другу в гости по воде.
   Вот и я решил воспользоваться речным трамвайчиком. На маршрутке добрался до речного вокзала; купил билет и в ожидании транспорта читал газету "Аргументы", купленную в привокзальном киоске.
   Тихоходный трамвайчик идёт от берега к берегу тридцать минут. Этого достаточно, чтобы полюбоваться видами уменьшающегося в размерах города и увеличивающегося микрорайона, верхушки многоэтажек которого возвышаются над зеленью леса стоглазыми великанами, не грозно сверкающими очами-окнами в лучах солнца.
   Арт-галерея "Enigma" располагалась напротив торгового центра "Лесной" в пятиэтажном здании, построенном под старину, в трёх остановках от речной станции.
   В галерею вело высокое широкое гранитное крыльцо с бронзовыми львами на постаментах в начале и большими шарами из гранита на столбах. По обе стороны от массивной деревянной двери висели таблички с надписью "Арт-галерея "Enigma" и указанием времени работы. Просто и со вкусом. Сейчас перед дверью стоял укрытый красным бархатом стол, на нём в черной траурной рамке под стеклом белый квадрат, перевязанный черной шёлковой лентой в левом нижнем углу. Перед рамкой укреплен лист с надписью Дах Яков Казимирович. В высоком стеклянном плафоне горящая свеча.
   Я очень удивился отсутствию фотографии пропавшего, но наверняка не усопшего Даха.
   На крыльце меня встретили совладельцы галереи Тристан Боголюбский, высокий, с густой черной шевелюрой с растерянным видом в сером твидовом костюме. И Флориан Успехов, маленький, круглый как мяч, с приплюснутым с боков лицом и крупным носом картошкой, что невольно вызывало улыбку.
   Мы представились друг другу. Я выразил соболезнование о пропаже Даха и поинтересовался, не поторопились ли с чёрной ленточкой и траурной рамкой. "Да, кстати, - поинтересовался я, - Почему вместо фотографии чистый лист". Флориан тяжело вздохнул, пояснил, что не поторопились, что сердцем чует, Даха нет в живых. Хотя, конечно, сразу поправился он, сердце к делу не пришьёшь. А вот с фотографией и вообще со всеми снимками вышла какая-то чертовщина. Успехов всплакнул, вытер глаза, дрожащим голосом предложил Боголюбскому продолжить. Вдруг тучи разошлись, день с утра был пасмурным, и солнце украсило багрянцем обширные лужи, разлёгшиеся на асфальте. "И природа скорбит вместе с нами", - с напускной набожностью изрёк Флориан и мелко перекрестился.
   Тристан держался молодцом. Будто пропажа совладельца, а наверняка, и друга, столько лет вести дела сообща, точно подружились, никоим образом не задела его.
   Он заметил мой взгляд. На минуту стушевался. По лицу пробежала тень смущения. "Вы не подумайте, - произнёс он, - что пропажа Яши мне безразлична. Вовсе нет! В отличие от Флора я груб душой, что ли, не настолько тонко организованная натура, видимо. - Тристан умолк. Закурил, выпустил дым в сторону. - Я чувствую всё: и боль, и радость; мне не безразличны сочувствие к родным и незнакомым. Просто умею скрывать от окружающих эмоции..."
   Повисла пауза. В наступившей тишине, нарушаемой шумом ветра, заигрывающего с листвой, и далёкими звуками города мы простояли, молча, довольно долго.
   Затем я предложил зайти вовнутрь. Начинал дуть холодный ветер и, даже в плаще становилось весьма бодряще и некомфортно.
   Жалюзи в кабинете, как и во всей галерее, были закрыты. В помещении царил лёгкий полумрак. Гулкое эхо шагов разлеталось по залам звонким бисером.
   Тристан зажег свет. Я снова заметил пустой квадрат в рамочке с чёрной ленточкой в углу. Тристан затеплил свечу и предложил помянуть Яшу; открыл сейф, спросил, кто что будет, есть коньяк, виски...
   - Лучше водку, - сказал я. - поминать надо водкой. Всё-таки, мы русские люди. Надо чтить традиции.
   Тристан и Флориан согласились. Поставили рюмку с водкой перед пустой рамкой и накрыли кусочком ржаного хлеба.
   -Земля пухом... - проговорили в унисон и выпили.
   Подсохший чёрный хлеб, солёные пикули и сало как нельзя лучше соответствовали настроению.
   Я осмотрел кабинет. Стол, кресло, старинное, видно по исполнению. Одна стена полностью заставлена стеллажами с книгами и различными статуэтками, чугунными утюгами, вышедшими из употребления керосиновыми лампами с закопченными стёклами. Стена за креслом увешана фотографиями, пожелтевшими и поблекшими от времени, обтрёпанные по краям страницы книг также были вставлены в рамочки, как и титульные листы фолиантов с названием произведений и фамилией автора.
   По обе стороны от двери стояли секретер и книжный шкаф с бюро. Только где окна, стена была лишена украшений.
   Видя мою заинтересованность, Боголюбский и Успехов деликатно молчали. И лишь когда мой взгляд снова встретился с ними, было предложено помянуть друга. "Давайте, а? - жалобно воскликнул Тристан. - Только помянуть. Не напиться..."
   - Полно, - я нахмурил брови. - Давайте помянем. У меня ещё есть к вам вопросы.
   Выпили.
   - Мы вас слушаем, Прохор Архипович! - произнёс Флориан, так уж выходило, он был более склонен беседовать, нежели Тристан.
   - Можно Прохор, - вставил я. - Для лёгкости общения. Если угодно.
   - Конечно, конечно! - чуть не захлопал в ладоши Флориан; Тристан одобрительно кивнул, не меняя серьёзного выражения лица.
   - Первое, что меня интересует, - начинаю издалека, - почему отсутствует фото Якова в рамке при входе и в кабинете?
   Друзья смущённо переглянулись меж собой.
   - Видите ли, дело в том, что все фотографии, где запечатлен Яков, странным образом оказались без него.
   - То есть?!
   - Как есть, все без исключения. Вот, посмотрите сами, - Тристан вынул из бюро альбом и протянул мне. - На всех карточках исчезло его изображение. Виды города, пейзажи - всё на месте; его - нет.
   Перелистываю страницы, вскользь рассматривая снимки. Предположил, что на этих фото Якова не было; если он был на них запечатлён, то осталось бы пустое место. А так, складывается впечатление, снимки делались без его участия.
   В том то всё и дело, - отозвался Тристан. Повернул ко мне фотографию. На меня смотрели, улыбаясь счастливые Тристан и Флориан. - На этом снимке нас было трое. Фотографировались прошлым летом во время поездки по деревням. Собирали материал для галереи. Увидели руины, весьма колоритные и стройно вписывающиеся в обстановку церковки в одном дальнем, почти заброшенном селе. Решили запечатлеть их; затем установили камеру на штатив и снялись втроём. - Голос у Тристана сбился, он заметно нервничал. - Но когда мы узнали о пропаже Яши, сразу заметили произошедшие метаморфозы. Его изображения исчезли со всех снимков! Даже на любительском видео пропало оно. Нет! Будто и не существовал человек!
   Я налил воды и протянул стакан Тристану, предложил выпить и успокоиться. Он быстрыми нервными глотками опорожнил его и со стуком поставил на столешницу.
   - И в самом деле, занятная история, - рассматриваю фото со стола. - У вас есть предположение как-то это объяснить?
   - Нет, - развёл безутешно руки в стороны Флориан.
   - С точки зрения науки, это невозможно, - вздохнул Тристан, - это не подлежит обычному объяснению, не укладывается ни в какие рамки. Недоразумение! Скажи мне кто о подобном некоторое время назад, ни за чтобы не поверил! - он как-то беспомощно посмотрел на нас. - А вот столкнулся сам... и не знаю, что сказать...
   Чтобы как-то разрядить обстановку, налил водки. Намёк поняли и не чокаясь, выпили.
   - Расскажите о Якове Казимировиче, - предлагаю им.
   - Тогда давайте присядем, - согласился Тристан.
   - С чего начать даже не знаю, - замялся Флориан.
   Подбадриваю и говорю, чтобы начинали с того, что знают. По выражению лиц понял, насколько мои слова помогли друзьям.
   - Открыть галерею мысль пришла в голову Яше. Он вообще был генератором идей. Они, казалось, всегда были готовы у него. Рассказать или изложить на бумаге, проблем не возникало. Всё было понятно от начала до конца.
   Первая галерея располагалась в центре Уряжска, историческом месте. В доме бывшего купца и мецената Золотунина Петра Алексеевича. Название для галереи Яша тоже выбрал сам. Почему "Enigma", пытали его не только мы, но и посетители. Нет ли связи с известной заграничной группой. Нет, отвечал он, "enigma" - на латыни "загадка". И не есть ли загадка само искусство. Не таит ли оно в себе таинственности, скрытой плотными завесами прошедших лет, пропахших порохом былых сражений и нафталином от порчи насекомых. Яша предлагал выбрать на свой вкус любую вещь и, в доказательство своей теории энигматичности происхождения и существования экспоната, развивал мысль почти до хорошей лекции в институте. Умел Яша владеть словом, как и кистью. В нашей галерее есть его картины. Писал он всегда, как выражался, виды уходящей эпохи, деревни и сёла, покосившиеся избы; заросшие дичком и бурьяном сады и поля. Заброшенные, утонувшие в зарослях лебеды и кустарника старые погосты.
   Очень любил писать осенние пейзажи. В зарослях камыша берега реки; саму Ряжу, тёмную от свинцово-хмурого в ней отразившегося неба с мелкими кругами от дождинок.
   И радостные летние, погожие деньки с удовольствием переносил на холст. Часто дарил картины, выставлял на продажу. Вырученные деньги пускал на галерею. Она была его детищем. Жил бобылём. Семью заводить не стремился. Как-то раз отмахнулся, мол, ни к чему эти узы Гименея, был и плавал. Радости в этом не нахожу. Не любил расспросов на эту тему. И, деликатно удаляясь, переключал внимание на излюбленную - искусство.
   Вот о нём мог говорить бесконечно.
   Когда размеры галереи не позволили выставлять все экспонаты, было принято решение искать более подходящее здание. Как раз в то время администрация Уряжска собралась строить новый микрорайон. Яков, недолго думая, вложил средства в долю строительства этого здания. Через год справляли новоселье.
   Залы выставки большие и прекрасные. Их можно делить модульными стенами в зависимости от требования экспозиции на малые залы. Пространство галереи с их помощью трансформировалось и в одном зале можно проводить одновременно несколько показов предметов искусства.
   Отдельно выделенный зал посвятили быту города, близ лежащих деревень. Яша лично выезжал в экспедиции за материалом, так он называл свои поездки. За любую вещь, мало-мальски ценную, по его мнению, для потомков платил хозяевам. Он старался сохранить для будущего уходящие моменты жизни, которые со временем безвозвратно канут в Лету. Резные наличники, веретена, домашняя глиняная и деревянная утварь, столы и стулья, лавки: всё он покупал. После реставрации, выставлял для показа восстановленные экспонаты. Относился к прошлому трепетно.
   Его личной инициативой было сделать бесплатными посещения учеников школ и семей малоимущих, - экскурсия по галерее привьёт детям чувство бережного отношения к прошлому, проявит чувство уважения к самим себе, к Родине, говорил он. Суббота и воскресенье стали днями свободного посещения.
   - Подождите, - перебил я Флориана, - на какие средства содержалось здание, штат сотрудников?
   - Как ни печально для нас, после посещения туристами из Германии нашей галереи, какое-то общество или фонд начали ежегодно выделять гранты для содержания галереи.
   - Почему - печально?
   - Потому что только после этого местные власти всполошились, мол, как это так, прекрасные начинания наших соотечественников поддерживает заграница. А мы что же? Да вся беда в том, что неоднократно Яша обращался за помощью в мэрию; отфутболивали аккуратно и вежливо всякими отписками, так, мол, и так, на данный момент администрация не располагает... и так далее. Когда о галерее стало известно за границей, чувство оскорблённого достоинства заговорило у чиновников. Нашлись средства. С предложениями о сотрудничестве вышли некоторые предприниматели, выразили желание внести посильную лепту. Да и мы втроём люди отнюдь не бедные. Но средств своих на полное содержание не хватало. Как ни крути. Покупка картин, утвари, реставрация: всё требует немалого вливания средств.
   На зарплате от города никто не сидел. Сотрудникам галереи платили из сумм грантов. Сами довольствовались доходами от продажи билетов, естественно, гранты; помимо галереи есть свой бизнес у меня и Тристана, жёны трудятся. Яша тщательно следил за расходами; сколько было проверок, всегда расход с доходами сходился. А ведь у некоторых летали мыслишки шаловливые в головёнках: тянут в галерее-то денежки в свой карман! Знаете, всяк меряет по себе.
   - Знакомо, - хмыкнул я. - Приходилось сталкиваться не раз.
   Снова помянули, пропустив ещё по одной.
   - Эх! - крякнул Тристан. - Светлая душа был Яша! Чистая!
   Но сразу спохватился, вы, Прохор, не подумайте, что он был ангелом. Икону пиши и ставь на божничку и молись всем миром. Христос с вами! Он был обычным человеком, не лишённым недостатков, их поровну с достоинствами у всякой твари божьей. Не у каждого бывает равновесие; из крайности в крайность. Так и Яша. Любил в молодости компании шумные. Выпить не отказывался. Говаривал, однако, много пить, делу вредить. На аккордеоне играл. Песни пел, скромничал-де, мол, певец я никакой, обделил бог слухом и голосом. Очень нам нравилась игра и пение. Козырем был полонез Михаила Огинского "Прощание с Родиной". Если он начинал его исполнять, всё, время гулянки закончилось. Упрашивай, не упрашивай, время зазря потратить, не согласится и на минуту задержаться.
   Слово даденное держал. Говорил, не можешь - не обещай. Но коли поклялся, расшибись и исполни!
   Такой он был Яша наш. Говорили прежде, женить пытались, да куда там! Отшучивался, к разбору невест его лошадь медленно шла. А когда пришла, восвояси ни с чем воротился. В далёкой юности был женат. Неудачно. Что да как у них там вышло, бес знает. Чужая душа потёмки. Сам особо распространяться не любил. "Не срослось", - один ответ. Слюбится-стерпится - вариант не для него.
   Но чем взрослее становился, чем чаще стали замечать друг у друга первые седины, тем менее компанейским становился Яша. Застанешь его, сидит за столом, взор в одну точку устремлён, не моргает. На присутствие не реагирует. Минуту сидит, десять. Пытаешь его, Яша, что стряслось. Вздёрнется весь, плечами тряхнёт, будто что с них сбросил и, улыбнувшись, отвечает, всё отлично. Задумался. Беспокоиться не о чем.
   Время показало, было о чём.
   Да только мы не подозревали ничего.
   - Были предпосылки? - спрашиваю.
   - Какие предпосылки?! - возразил, будто отмахнулся от назойливой мухи Тристан. - Ничего такого, чтобы бить в колокола.
   - Но ведь минуту назад вы сказали, беспокоиться было о чём...
   - Мелочи...
   - Знаете ли, - добавляю металл в голосе, - из мелочей зачастую складываются большие неприятности и далеко идущие последствия.
   - Уверяю... - пошёл на попятную Тристан.
   - Не паясничай, Тристан, - перебил Флориан. - Явных предпосылок, может, и не было. Типа, кометы в дневном небе. Предположения... да, были.
   - Какие? - настала очередь мне задать вопрос. Интрига где-то таилась на поверхности; нужно было всего снять покров. - Враги, например, появились. Старые или новые. Угроза рэкета или рейдерство. - Понимаю, чуть-чуть и перегну палку. - Что-то же должно было быть?!
   - Какой рэкет, какие враги! - вяло махнул рукой Тристан. - В мятежные девяностые Яков умело обходил эти подводные препятствия. Без потерь и единой капли крови.
   - Деньги?..
   - Нет! - на этот раз друзья возразили в унисон. - Другим методом. С нами он не делился; но способ свой имел.
   - Уж не врождённое ли чувство юмора? - решил подначить. - Насмешил - дела решил. - Балагурю я.
   - Вот вы смеётесь, - озабоченно проговорил Флориан, почёсывая ногтем указательного пальца губу под носом. - Не знаю, помнит ли Тристан, а вот мне припомнилась одна история...
   Произошло это, примерно, спустя недели две после торжественного открытия галереи. Радостно отзвучала музыка. Высказались дифирамбы в нашу честь. Перерезали шёлковую ленточку. Фуршет, как не планировалось, превратился в банальную пьянку с приставанием дам пойти помочь отыскать слетевшую, некстати сказать, бретельку, и вечным мужским горделиво-сюсюкающим: "Ты меня уважаешь?"
   Другими словами, всё в нашем доме не так как у соседей... "пир горой, и гость солидный налитой", вспомнил слова барда Флориан.
   - Чем же закончилось? - закипаю, не теряя терпения, - или - продолжилось?
   Продолжилось тем, заявляется, в галерею юноша... Флориан поджал губы, ну, вы помните: китайские треники, московский "Адидас", голова и сразу плечи, короткий рыжий ёжик, лицо в прыщах, на шее то ли синяк, то ли засос красуется. На вопрос смотрительницы "Куда?" и "К кому?" отвечает пренебрежительно, мать, к кому нужно. У той нервный тик на всё тело. Так вот. Сидим мы, обсуждаем дела, перспективу экспозиции по тематике. Распахивается дверь, вваливается этот, не к месту сказать, спортсмен, плюхается на стул, трещит под его весом бедняжка; закидывает ноги на стол и цедит: "Короче, мы ваша крыша. Платить - кивает на Дьяка - будешь нам". Дьяк спокойно отвечает, какой вид крыши желает предложить молодой человек: черепица, ондулин или гонт. Паренёк спортсменистый не сразу понимает, о чём речь. В натуре, ты, крыша и пи... всё! бабло на стол. Дьяк невозмутим. В таком случае, говорит, с крышей у нас полный порядок, надобность в кровельшике, соответственно, отпадает. Следовательно, никому платить не будем. На туповатом лице спортсмена отобразилась чужая для него тень мыслительного процесса, которую он сразу же смахнул. Вскакивает на ноги, упирается кулаками в стол, покраснел, как рак, да как заорёт, не понял, блин, какой нахер, кровельщик! Я от Жмыха, он эту часть города держит. А раз держит, то и хозяин. Хозяину надо платить. Все коммерсы и платят. "Так вот где кроется истина! - усмехается Дьяк. - Надо сразу с дела и начинать, Масло!" сидим с Тристаном, слово молвить не в силах, а Яша ещё и ухмыляется. "Я - Броня, - взъярился спортсмен, - а не масло!" Морда бедолаги добела раскалилась. Всего трясёт. "Броня, - продолжает Дьяк, руки лежат на столе без движения, на лице полное спокойствие. - Хорошо. Нужны деньги, я вас правильно понимаю?" И смотрит, не моргая в глаза Броне. Того уже дрожь бьёт. "Да! - выплёвывает он, слюни брызжут в стороны. - Гони бабло, короче!" Дьяк поднялся и прохаживается; мы смотрим то на него, то на Броню этого, понять, что задумал Дьяк не можем. "Я вам, Броня, объясню, где можно взять деньги", - наклоняется над столом и что-то пишет на бумаге. Протягивает листок Тристану и просит передать визитёру. Берёт Броня листок, читает и зеленеет на глазах, глаза из орбит вылазят. "Не понял?!" - орёт. "Охотно поясню, - говорит Яша. - На бумаге написан адрес центрального офиса Сбербанка. Приходите туда вы или ваш Жмых, не важно, вас направляют в кредитный отдел, где вы пишите заявление о получении кредита, указываете причину и на что истратите средства. Ваше заявление рассматривают, находят доводы вескими, дают кредит. Могут отказать без объяснения причин. Всё очень просто". "Вы, чё, коммерсы, - взрывается Броня, - совсем оборзели от бабла халявного!" Сопит яростно, через нос только дым с огнём не пышут; смотрит не понимающим взглядом и заявляет, что всех нас закопают посреди города на центральной улице. "Шанцевый инструмент предоставить?" - интересуется Дьяк. "Чё?! - у спортсменчика волосы растут на голове, завиваясь в фонтанчики злости. - Это у вас, сук, шанца никакого не будет!" Вылетает из кабинета; в коридоре слышится его брань и угрозы в сторону персонала; что нам это просто так с рук не сойдёт.
   Мы перевели дух. Вздохнул с облегчением Яша.
   - Что, испугались, братцы?
   Ни слова, ни говоря, киваем.
   - И я струхнул малость...
   - Чем кончилось? - в те года я работал в "органах", подобное происходило на каждом шагу и часто заканчивалось весьма трагично для начинающих предпринимателей.
   - Броня так спешил, - Флориан вытер пот, было видно, эти воспоминания даются с трудом, - к своему Жмыху, что его "восьмёрка" неудачно изнасиловала гружёный бетонными плитами КАМАЗ.
   - Хорошо, что шутите, - подбадриваю его.
   - Да как тут не шутить! - Флориан выпил воды. - Но к нам больше никто не приходил: ни шпана, ни бандюки.
   - Как вариант, надежная "крыша" в милиции?
   - Опять, нет. И до после этого он легко со всеми находил язык.
   - Вы же сказали никто не приходил...
   - С предложениями "крышевать". А попрошаек была уйма!
   - Предполагаю, - гну своё, - имелись у Даха дипломатические способности...
   - Не в "яблочко", - на этот раз возразил Тристан. - Сейчас об этом говорю впервые. - Обращается к другу. - Прости, Флориан, молчал, боялся. Спустя время оказался я случайным свидетелем - шёл парком домой - одной сцены. Была у Яши стрелка... встреча с одним... ну, вы понимаете... судя по их позам, разговор шёл спокойно. Рядом околачивались три жлоба с "пушками" наизготовку. Потом Яков и собеседник начали жестикулировать. По резкости движений, понял, перешли на повышенные тона. Собеседник Яши вдруг выхватывает нож и замахивается... Охрана, псы борзые, бросились вперёд. Стою, ноги, будто приросли к земле. Думаю, всё, дружок, и, прощаюсь с Яшей. Мысленно... и, понимаете, вдруг слышу, откуда-то со всех сторон одновременно послышался свист, противный, протяжный, долгий и резкий. В ушах и голове у меня сразу боль появилась, веки свинцом налились, голова готова на части расколоться. Тот, с ножичком, с замахнувшейся рукой начинает подниматься вверх, верещит дико, дрожат ножки мелко. Охрана сунулась да вмиг обмякла, повисла, как костюм на плечиках. Следом - яркая вспышка!.. крепко глаза зажмурил, через веки свет пробивался. Перед взором круги радужные плывут вверх-вниз, в горле пересохло. Подурнело мне, тошнота к горлу подкатила.
   Прояснилось в голове, легче стало, выхожу из укрытия, смотрю, ни Дьяка, ни его собеседника с охраной. Будто корова языком слизала. Никого! А в воздухе пахнет, как после грозы... Свежестью...
   На следующий день пытаю его, что ты, друг сердечный, делал там-то и там-то. Яша бровью не ведёт. Где? удивляется. Называет место, будто сам у себя спрашивает. Ошибаешься, отвечает. Дома был. Телевизор смотрел. Книгу читал. Кофе с коньяком пил. Семечки лузгал.
   Я-то по простоте душевной, возьми и ляпни, кто подтвердит.
   Яша улыбается; говорит, сам и подтвержу, ещё телевизор, книга, кофе с коньяком и тыквенная шелуха. "Эх ты, - смеется, - любопытная Варвара!"; а у меня от его улыбки мурашки по спине забегали. И добавляет, если пьёшь, закусывай, если что мерещится - крестись. Пробовал, помогает. И снова улыбается, только дружелюбнее.
   Я возвращаю разговор в нужное мне русло: что с фото. Протягивают паспорт и военный билет Даха. Вместо фотокарточек белые квадраты. Печати, соответствующие на месте.
   - Но так просто не бывает! - вырывается у меня.
   В комнате померкло - на небо набежали тучи. Последний солнечный луч, пробившийся через хмурую блокаду, скользнул через стекло, сквозь жалюзи, ослепительным росчерком пронесся по стенам, книгам, потолку...
   Освещение внезапно исчезло. Кабинет погрузился в серую зыбкую дрёму. Мы попеременно посмотрели друг на друга. Незажженная свеча перед пустым квадратом с черной лентой в углу, украсилась ярким пламенем. Язычок, красно-оранжевый по краям и белый внутри вытянулся почти на метр. От огня полетели искры, треща и больно раня уши. Паника холодной дланью прошлась по нервам у меня, не особо впечатлительного человека, взъерошив на макушке волосы, неприятно заныло в паху. Посмотрел на Флориана и Тристана. Понял, их тревожат те же ощущения. Икры ног налились тяжестью, в коленях появилась дрожь. Говорить не хотелось. Немые звуки сами просились вон.
   Сильный порыв ветра ударил в окно сорванной листвой. Раз! Два! Три! Стёкла гудят от его настойчивости. Того и гляди, разлетятся на мелкие осколки.
   Напор стихает. Листья падают. Несколько остались приклеенными к стеклу. Свою арию исполнил ветер. "Браво! Брависсимо!" сольная партия молнии. Струны неба безжалостно рвут её смычки.
   Грохот, скрежет, какофония!
   Слух устаёт от этих звуков.
   Слышны крики повторить "На бис!"
   И снова грохот, и снова скрежет! Жалобно звенят разорванные струны.
   Гроза!.. Все поклоняются перед ней. Барабанная партия грома..
   И как coda - дождь!
  
   Сильные, мощные струи ударили сразу отовсюду: сверху вниз, снизу вверх, слева направо и справа налево.
   Не выдерживает полотно воздуха. Рвут его струи на клочья.
   Пауза... Внезапно всё стихает.
   Будто и не было грозы, молнии, грома, дождя.
   Только расплёсканные лужи-зеркала, свидетели сыгранной трагикомедии.
   Пафос - вон! Фарс - вон! Всё - вон!
  
   - Как прошёл день? - спросила жена, отворив дверь.
   - Героически пытался промокнуть. Не вышло.
   - Ну, что ж, неудачливый мой герой, - жена целует в щёку, принимает плащ, портфель. - Проходи на кухню. Уверена, в схватке с ужином одержишь победу.
  
   Как часто Её Величество Жизнь вносит в наши планы свои поправки, совсем мало совместимые с нашими первоначальными замыслами; и как тут не вспомнишь народную мудрость, оправдавшую своё значение на протяжении веков: человек предполагает, бог располагает.
   Рано утром разбудил звонок мобильного. Звонил старший сын; он сообщил радостную весть, "вы ведь давно хотели внуков?" - что собирается жениться на сокурснице, девушке с удивительным именем Валечка. "Замечательная, милая девушка". Сразу успокоил нас, что "родители Валечки дали своё родительское благословение, ничуть не сомневаясь" в его, нашего сына наисерьёзнейших намерениях. "Мамочка-папочка, вы бы знали, какие - просто прелесть - её родители!.." Я перебил сына и попросил выражаться конкретнее. Жена приподнялась на постели, вся превратясь в слух. Телефон включил на громкоговоритель. "Ну, опять ты за своё!" "Сын, - на этот раз произношу более твёрдо и жестко, - колись по полной!"
   Смотрю на Эмму, та в лице меняется, или свет ночника наложил на её сонное лицо очень выразительные тени. "Валечка на седьмом месяце..." Громкий глоток с иканием заставили обернуться. Никаких размытых теней от ночника - лицо супруги выражало нешуточную обеспокоенность. Через вязкий утренний полумрак вижу пунцовость её щёк. "Какой ещё скелет, сынок, припасён у тебя в рукаве?" "Козырь, папа". "Какой козырь?" "Скелет в шкафу, папа, - слышу по голосу сына, он пытается оправдаться, и слышу приглушённый расстоянием голос будущей невестки, шепчет что-то невнятно, но громко, - а в рукаве - козырь".
   Соглашаюсь; что дальше. Сын сообщает, что у нас будет внук, возможно, двойня. УЗИ что-то там, - я увидел врача, сына, невестку, лежащую на кушетке, - не вполне отчётливо показало. Эмма смотрит на меня, я на неё. Жар по телу так и льёт осенним ливнем. "В итоге?" Свадьба в конце сентября; заявление подали на прошлой неделе. Голосишко у сына сразу бодреньким стал, задорным, послышались нотки балагурства; это уже игра на жену будущую, мол, смотри, каков я молодец: и певец, и жнец, и на дуде игрец. "Вот тебе и столица, - говорю Эмме, - увяз коготок, всей птичке пропасть". На что жена робко отвечает, может, не всё так пессимистично. "Семь месяцев... - произношу и чувствую, как, вот-вот, из макушки вырвется пар: закипают мозги, - это не пессимистично?" Супруга натягивает на себя одеяло, втягивает голову в плечи и смотрит на меня. Вот такого её взгляда не переношу. Замечаю, крепко сжимаю исходящий гудками отбоя телефон. Кладу на тумбочку. Шесть утра. Они там, в столице, мать её, спать, что ли совсем не ложатся!.. "Думаю, - начинаю спокойно, в степени завода, - это более чем оптимистично". "Прошенька, - ластится жена, - если, в самом деле, двойняшки, пусть мальчики, представь, какая это радость!" Радость, думаю, уставясь немигающим взглядом в окно, где едва забрезжил сентябрьский мокрый рассвет. От такой радости, жди ещё одной гадости.
   Стоит ли говорить, что смотрел в воду. Спасибо за веру.
   Моя супружница любит приговаривать: к гадалке не ходи.
   Никто и не собирался. Только если день начался криво, не гарантия, закончится пивом.
   Жена позвонила на работу, сообщила, что не придёт, сослалась на головную боль. Ей ответили, в пятницу как-нибудь сами управятся, но в понедельник, Эмма Севастьяновна, будьте добры придти. Вдогонку насоветовали, какие таблетки нужно принять, какие нет и можно смело выбросить; также посоветовали воспользоваться народным проверенным средством, если давление; а если постхандрящая тоскливая боль, то тут лучше, чем сто грамм водочки, ничто не поможет.
   Добрые люди у нас. Главное, отзывчивые. Не лишены сочувствия, сопереживания и солидарности. Если в атаку, в одном строю; если в разведку - попарно.
   Бил и бил сентябрь редкими каплями подоконник. Тот обиженно гудел и дул губы.
   Эмма выставила на стол бутылку водки, заправила приготовленный на скорую руку салат. На вопрос, греть ли мясо, ответил, и холодное пойдёт, поставила в сковороде на стол. Разлила водку. Дождалась, пока справился с потрясением и произнесла.
   - Выпьем, Прошенька, за новую семью Вуколиных!
   Медленно поедая салат с мясом, спрашиваю Эмму:
   - Мать, ты-то чё решила рюмаху дёрнуть? От волнения?
   - От него, - поддакнула жена и повторила. - Теперь, Прошенька, за нас, бабушку и дедушку!
   Вздыхаю тяжело, думаю незаметно. От Эммы не укрылось. Выпиваю. "Дедушка... вот, радость, так радость!"
   - Что, не больно рад, муженёк любимый?
   Снова раздаётся звонок. Эмма вскинулась первой. Упредив махом руки моё движение: - Наверно, что-то хотят дети добавить. Забыли...
   "Слушаю... да... А я-то думала..." Это был младшенький. Учится в Питере, на факультете восточного языковедения в университете. Он в детстве с интересом разглядывал каракули-иероглифы японско-китайские.
  Пытался копировать. В старших классах, когда полностью сформировался внутренний мир, решил самостоятельно изучить японский. С педагогом, негаданно заблудившимся в нашей глуши, дела пошли бойчее.
   Натурализовавшийся в каком-то поколении китаец Фёдор Никифорович Ко-Син-До всю жизнь отдал армии, служил военным переводчиком; выйдя на пенсию, выбрал Уряжск тем заповедным местом, где встретит с супругой старость и последние дни. Долго сидеть без дела не привык: открыл в Доме Культуры кружок по изучению восточных языков.
   Он и напутственное слово дал сыну, и письмо к декану факультета, объяснил, сослуживец, поможет.
   Да и как было не помочь, коли младшой всё время твердил, какие вы непонятливые, вы только присмотритесь, посмотрите, сколько в иероглифах красоты, гармонии и созвучия линий! Мы с женой ровным счётом ничего не видели. Параллельные палочки перечёркнуты вертикальными. Какая, в лешего, тут гармония и созвучие?! Детишки в подростковой группе также рисуют, не отличить. Сын не обижался, говорил, когда выучусь, докажу вам, что жили вы в сумерках; выведу вас из тьмы на свет!
   Сам он шёл на свет образования семимильными шагами в сапогах скороходах. После первой сессии пригласили в Токио на полугодичное обучение и стажировку; затем - в Китайский Национальный Университет. Легко, с доброй руки Фёдора Никифоровича, пошёл сынок по стезе обучения. На втором курсе сообщил в письме, что начал писать рассказы. Мать в телефонном разговоре упомянула, не по-китайски ли. На что сын серьёзно ответил, что как человек русский, пишет на родном языке, впрочем, как и ругается.
   Помнится, Эмма тогда очень сильно ойкнула, но сын поспешил заверить, ругается он в рамках культурного приличия и этических норм.
   Первый рассказ "Лекарство против морщин" опубликовали в университетской газете, затем его опубликовали в городском альманахе "Питерская осень". Следующие рассылал по журналам, их публиковали, он начал получать авторские; как-то сообщил, чтобы денег больше не высылали, гонораров достаточно, что работает над книгой.
   Именно причиной звонка была она - книга. Не сообщил, о чём она, сказал, прочитаете-де сами, неинтересно будет.
   Жена возбуждённо пересказывала разговор. Сын сообщил следующее: "Скажи папе, отправил книгу по электронке в три российских издательства и два заграничных, публикующих произведения авторов на русском языке". "Угадай, - Эмма состроила серьёзно-шутливую мину, - откуда ответили?" Подумал, изображая глубокий мыслительный процесс, избороздил морщинами лоб, и сказал, что, или Москва, или Питер. А вот нет! Восторжествовала супруга, взор так сиял, казалось, стены прожжет насквозь. Хлопнула звонко в ладоши: - Позвонили сегодня утром из Америки, из издательства, не запомнила названия, и предложили заключить контракт на выпуск книги. Недвусмысленно дали понять, что не прочь увидеть от нашего сына серию из пяти-шести томов!
   Такой радостной свою любимую жёнушку не видел давно. Как алели загадочно её щеки! Как ярко блестели глаза!
   По поводу первой книги поступило предложение из Голливуда, какая-то компания "Фокс", экранизировать книгу, снять фильм, адаптированный для американского зрителя!
   - Вот выпить не грех! - не удержался я.
   Эмма наполняет рюмочки. Снова звонок на домашний телефон. Смотрит на меня. Киваю, бери, более хорошие новости приносишь ты.
   Разговор был коротким.
   С более сияющим, чем в первый раз лицом жена плавно и гордо вплыла в кухню.
   - И? - невольно вырывается у меня.
   - Остановись на счёте "три"!
   - Не понял, - недоумеваю.
   - Младшенький. Сказал, звонили из киностудии "Балтфильм"; предложили снять фильм по книге, договор, гонорар и прочее...
   - Что ответил? - спрашиваю, зная ответ.
   - То, что уже заключил с американской студией. Гонорар миллион долларов несколько больше миллиона рублей.
   Я присвистнул от неожиданности, жена не терпит свиста в доме, свист выносит деньги за порог. Она промолчала, сделала вид, что не услышала. Слишком, ошеломляющая новость была.
   - Миллион долларов! - горю. - Таких денег мне как частному сыщику никогда не заработать.
   Вот за такими крайне приятными семейными мелочами, дело о пропаже галериста отошло на задний план.
   Время пролетело незаметно. Осенние дожди сорвали с деревьев позолоту листьев и стояли они, проступая через сизый утренний туман, наги и сиры. И наступила пора, когда однажды утром я заметил лёгкий белый рой за окном. Торжественный бал Осени с вальсами и мазурками сменился зимними сарабандой, менуэтом и гавотом.
   Как писал точно заметивший классик:
  
   ... приближалась
   Довольно скучная пора;
   Стоял ноябрь уж у двора.
  
   Последнее дело читать чужие письма и дневники. Складывается ощущение, что подглядываешь за автором в замочную скважину, следишь за ним через узкую щель.
   Согласен с тем, автор тебе совершенно чужой человек и оставил он свои записи уж точно не для того, чтобы кто-то совал в них свой нос и любопытным чтением услаждал свои эстетически бездарные вкусы.
   Нелегко быть читателем. Когда читаешь классиков, некоторые настрочили дневников и мемуаров больше, чем произведений. Лев Толстой аж двести томов написал. Вот где чтение для истинных гурманов с высоко-низменными увлечениями!
   В любом случае, писались ли дневники лично для себя, в стол, или преднамеренно для массового психо-иступлённого чтения, моё мнение не изменится.
   Читаешь их, будто скрывая внутреннюю скромность, подсматриваешь за взрослыми: чем же там они таким, жутко, прямо-таки интересно, весёлым занимаются.
   Даже придумал этому нездоровому интересу термин - читательский вуайеризм.
   Мои размышления прервал звонок.
   - Алло? - слово-пароль доступа к неинтересным интересам.
   - Это я! - радостно провозглашает в трубке голос Гурия. - Ну, что, читал?
   "Не было печали, черти накачали!" - думаю.
   - Нет, - отвечаю степенно, будто со сна. - Вот собирался сегодня приняться.
   - Ну, ты даёшь, Прохор, - обиделся друг.
   - Не я, - игнорирую его обиду и обрубаю всякие сопли на корню. - Прекрасно знаешь мои обстоятельства.
   - Ну, да, ну, да, - виновато заюлил Гурий. - Грешным делом подумал, дела делами...
   - ...слова - словами.
   - Ты не справедлив, - как кнутом с оттяжечкой по спине ударил друг, - время идёт, следствие в тупике. Думал, поможешь, оказалось, ошибся.
   - Помогу. - смягчаю тон и продолжаю. - Вот, - шуршу страницами тетради, - слышишь, взял и начинаю читать.
   - Успехов, - без надежды в голосе пожелал Гурий.
  
   ***
   Итак...
  
   ***
   Пролистывая желтые страницы.
   Исписанные часто второпях,
   Мне кажется. Былое мне не снится,
   Пометки оставляю на полях,
   Где можно разместить словесный
   Чернилами написанный портрет
   Эпох минувших; тех, кого уж
   Подавно нет...
  
   ***
   "Дьяк - сколько помню, так обращались ко мне всегда. Друзья во дворе, в школе, затем в художественном училище и на срочной службе на флоте.
   Дьяк - это от первых букв: Дах Яков Казимирович. Не исключаю, поначалу говорили "дяк" (звучало как сокращённое от украинского "дякую" - спасибо), но очень быстро оно трансформировалось в "дьяк" путём смягчения твёрдого звука "д" в мягкий - "дь".
   Так что, к канцелярским служкам мое прозвище не имело отношения. Просто - Дьяк.
   Так и шел по жизни Дьяком.
   Мама всегда называла ласково и нежно - Яша или Яшенька, независимо от возраста. "Яшенька, твои любимые варенички с вишенками готовы" или, например, "Яшенька, что ж ты до сих пор в постели нежишься? Подъём, не то в школу опоздаешь!"
   Папа, наоборот, был строг и в вопросах воспитания и обращения. "Яков, - говорил он, - немедленно садись за уроки". А мне в это время безумно хотелось к друзьям на улицу, и я начинал выдумывать сотни причин, чтобы пойти играть с друзьями; доходило до того, что клялся-божился, что обязательно вечером возьмусь за карандаш, кисти, краски и так далее...
   Врал с одной целью, вырваться из тесных стен квартиры на вольные просторы улицы. На папу это не действовало. "За кисти, говоришь, за краски возьмёшься? - недоверчиво переспрашивал он и усмехался. - Ну, ну! Посмотрим". Клал на стол карандаши и бумагу, ставил гипсовый куб или вазу. Вот, говорит, сделай пару эскизов и свободен. "Пап, - начинаю ходить вокруг да около, - а тени, полутени, полутона - это обязательно выписать или графический рисунок и всё, достаточно?" Тут он веско осаживает меня: хочешь к друзьям - не медли, за карандаши. Полутона, светотень - на твоё усмотрение. Чтобы выглядело правдоподобно.
   Делать было нечего, и чистый лист бумаги был тяжелее всяких железных оков и самым глубоким Рубиконом.
   Я выводил грани куба. Отображал его в пространственном стереометрическом изображении. Делал быстро. Как-то раз подслушал разговор родителей, где папа очень довольным голосом, и с лёгкой, тёплой бархотцой в тембре сказал, что у Якова врождённая моторика художника, чувствует линию, предмет, перспективу.
   Папа в итоге очень долго и пристально рассматривал моё художество и отпускал к друзьям.
   Мама часто вступалась за меня. Говорила папе, ну, что ты пристал к сыну, пиши, да пиши! Пусть набегается, наиграется, а уж потом сядет за мольберт. Папа всегда, молча, выслушивал её доводы и контраргументировал одним и тем же: - Пойми, стараюсь не для себя. Как личность я состоялся. На срочной мне помогло моё увлечение живописью. Поможет и ему. Увидишь!
   Через много лет я убедился в правоте его слов. И был очень благодарен ему, что он тратил свои силы и нервы, вбивал в меня любовь к труду, усидчивости и искусству.
   Переходя из класса в класс, всё больше сам, без отцовского напоминания брался за рисование. Изображал домашнего кота Мурзика, спящего или играющего с клубком ниток; уличных дворняг, машины, людей. Папа одобрял моё рвение, но аккуратно останавливал, когда я просил его начать процесс обучения написания портретов. "Успеешь, сын, - говорил папа. - Всему своё время. Продолжай набивать руку, рисуй животных, деревья, дома, облака, природу. Делай копии иллюстраций из "Огонька" Дерзай!"
   И только когда я перешёл в восьмой класс, после того, как провёл летов пионерском лагере все три заезда, папа и мама с торжественно сияющими лицами сообщили, что меня ожидает сюрприз; первого сентября, после первого звонка, дома мне его вручат.
   Ох, не можете представить моё волнение! Что я только не передумал об ожидающем своего часа сюрпризе. В то далёкое время было мало разных вещей, могущих как-то удивить - всякой мелочи был рад. А ведь, глядя на других, хотелось и велосипед, и мопед, даже мотоцикл "Ковровец". О таком чуде как "Ява" или "Чезет" мечтать приходилось. А она была запредельная.
   Встреча с друзьями в школе первого сентября оттеснила немного мысли о родительском сюрпризе. Перед торжественным построением на площади возле центрального входа в школу царила суета; в воздухе висел невообразимый гам от разговоров и аромат от букетов цветов. Я ничем не отличался от остальных, также перебивая друзей, быстро тататорил, выплёскивая новости пулями со скоростью пулемёта, отчаянно жестикулировал, дополняя отсутствие слов эмоциями, глотал окончания слов рикошетом. Все старались выложить сжато информацию, но в развёрнутом подробном виде с уточнением деталей. Будто больше на горизонте не маячили длинные учебные недели.
   После торжественной речи директора школы, ученики разошлись по классам в сопровождении классных руководителей.
   Радостного писку и задорного визгу от первоклашек было столько, что, казалось, лопнут перепонки и взорвутся уши от этой ударной звуковой атаки.
   Я смотрел на них, весёлых и гомонящих, и думал, неужели и сам был таким когда-то?
   Классная после ленинского урока провела первое в новом учебном году собрание, как она сказала, и очень надеется, не последнее; кратко поздравила всех учеников с началом учёбы, под конец сообщила, что как заведено, первые две недели сентября будем помогать подшефным колхозам с уборкой овощей. Ура! Долго звучало в классе. И во всей школе. Ещё бы, две недели отдыха и свободы от зубрёжки уроков, диктантов, контрольных и лабораторных работ! Ура! Ликовали сердца. Ура! Ликовали души.
   С друзьями в парке покатались на карусели, лодочках. Потом просто сидели на лавочках в густой тени аллей от ёлок и старых клёнов, молча, наблюдали за солнечными лучами, в которых золотисто блестели пылинки, дышали воздухом, полным осенних ненастий, смотрели на окружающий мир, готовый перейти от летних каникул к осенним заботам.
   Дома ждал праздничный ужин.
   Мама приготовила салаты, испекла и нафаршировала блины, состряпала пироги с картофелем, капустой. Натушила мяса, отварила картофель. На столе помимо кушаний в салатниках, тарелок с фужерами, стояли водка и шампанское.
   Папа налил мне полфужера вина; весёлые пузырьки, вырвались на свободу и быстро заструились по стенкам бокала. Спрашиваю, с чего бы это, сегодня не день рождения, не новый год. Только по этим датам папа наливал мне шампанское; помню до сих пор тот праздничный вкус игристого вина, полусладкое "Советское Шампанское" Артёмовского ЛВЗ. Приятное послевкусие и едва дурманящий хмель в голове.
   Папа кашлянул в кулак, взял свой бокал, поднялся; переглянулся с мамой многозначительно и произносит:
   - Яков, сынок! Ты взрослеешь, становишься умнее, в тебе открываются способности, к которым лежит твоя душа. Не скрою, они раскрываются не без моей помощи. Но на то мы с мамой и родители, чтобы направить своё дитя по нужному, правильному руслу. - Здесь он остановился, почесал нос. - Ушёл, что-то в сторону. Так вот, мы с мамой решили сделать тебе подарок. Мать! Неси!
   Мама вышла, папа следом. Я смотрел и ждал сюрприза. И он оказался действительно им: вошла мама, держа в руках набор голландских колонковых кистей фирмы "Рембрандт", следом - папа. Он держал за широкий брезентовый ремень большой новый мольберт.
   - Сынок, - волнуясь, произнесла мама, - это тебе от нас!
   От радости я расплакался; не удержалась мама и её глаза увлажнились. Папа делово раскрыл ножки, выдвинул на нужную длину, закрепил винтами, поставил на пол, проверил устойчивость. Открыл крышку. Внутри лежали новые свинцовые тюбики с краской, красивые, с этикетками под цвет краски, с названьями, от которых шла кругом голова: Берлинская лазурь, индиго синяя, белила свинцовые, ультрамарин, жжёная кость... чистая палитра притягательно блестела лаковым покрытием, маленькая пластмассовая чашечка для масла, фляжечки жестяные с олифой и растворителем. Боже, как удивительно пахли краски!
   - Ну, что вы расплакались, - как-то осуждающе произносит папа. - Радоваться надо, Яша! Мать! - вздыхает глубоко, - я о таком подарке в детстве только мечтать мог...
   Я не дал ему договорить. Бросился на шею. Расцеловал. Затем поцеловал маму. Поблагодарил их.
   Нет! несомненно, мольберт, новый с красками очень-очень дефицитными голландскими кистями - это не просто подарок! Это нечто большее. Рядом с ним и близко не стояли ни велосипед, ни мопед, ни "Ява" с "Чезет".
   Набор кистей сохранил не тронутыми до сих пор; ни разу ими не пользовался - подарок! А вот мольберт испытал на себе все мои творческие муки, разочарования и успехи.
   Когда после ужина мама подала чай и торт, папа сказал тихо, но, как я догадался, чтобы слышала мама, что мольберт можно использовать ещё и в несколько ином творческом качестве. Мама улыбнулась, шутя, погрозила пальцем, мол, знаю я твоё другое творческое применение. Папа улыбнулся в ответ и многозначительно промолчал, мигнув мне заговорщицки глазом.
   Способ эксплуатации мольберта не как предмета для творческого начала, а как ларец для хранения вдохновения был отрыт довольно скоро. На первом курсе учёбы в Донецком художественном училище имени Тараса Шевченко".
  
   "Не уколет грудь бумаги острие пера... - доносился из приёмника приглушённый узнаваемый голос шансонье.
   А я только тем и занимаюсь, что тычу, тычу, тычу ... кромсаю, рву белоснежную девственную грудь листа, оставляя расплывчатые капли-кляксы безумно пролитой крови.
   Пишу эти строки, понимаю, не то, что хочу сказать. Мысли путаются, как водоросли в морской воде. Но и вымарывать их и переписывать не собираюсь. Пусть будет, как есть, как бог на душу положил. Пишу большей частью для себя, не рассчитываю на обширную читательскую аудиторию. Просто это сейчас для меня отдушина, чтобы выговориться. Или - выписаться. До самой крайней крайности. До упора, чтобы дальше не было куда идти. Упереться лбом-взглядом, стоять, ни о чём не думать, что дальше? Взгляд устремлён в никуда. Будто находишься в подвешенном состоянии в невесомости. Висишь, и любое движение тебе не стоит больших усилий. Точно также и мысли. Без усилий растекаются в пространстве, как широкая могучая река затем распадается на протоки, ручейки и в итоге, рассыпается на мелкие атомы, соединяясь в одно единое со всем окружающим.
   Кривить душой не буду, вёл и прежде дневники. И с пренебрежением относился к эпистолярному жанру. Письма писать со службы домой было сущей мукой. Перерывы между ними составляли месяц, иногда - три. Тогда меня вызывали к замполиту. Он делал внушение. Вербальное. Лекция растягивалась на два-три академических часа без перерыва на перекур. Любил наш капвторанг Владимир Сергеевич дискуссии вести, диалоги, которые заканчивались его продолжительными монологами.
   Слушать его, скажу прямо, просто одно удовольствие! Начитанный, образованный дядька. Служить на флот пришёл после филфака, где ему пророчили прекраснейшее будущее, аспирантуру, кафедру и прочие блага. Но он вдруг после пяти лет обучения почувствовал тягу к морю, решил пойти по стопам отца и деда. Мужчиной в семье, не считая отца, он был один. Остальные сёстры. Может, это и было причиной не прерывать династию военных моряков.
   Это он рассказывал мне лично, когда я занимался оформлением Ленинской комнаты. Пребывая в отличном расположении духа, он наливал кофе себе и мне. Затем капал себе пару капель коньяку "Нистру". Смотрел на меня, вздохнув, добавлял и в мою чашку коньяк. При этом всегда говорил, сейчас он совершает должностное преступление. Нельзя пить офицеру с матросом спиртное совместно. Однако, спешил добавить, что мы, как люди творческие, понимаем друг друга и что эта тайна должна ею остаться до моего дембеля.
   Если я себя стопроцентно относил к творческой личности, то, с какого бока к творчеству имел отношение Владимир Сергеевич, не вполне понимал. Но категорически с ним соглашался. Благоразумие заключается не в болтовне, а в молчании и в соблюдении определённых правил ритуала. И если уж тебя допустили в узкий круг приближённых, нужно было их безукоснительно соблюдать.
   Так вот, писал дневники всегда. Брал обычные разлинованные школьные тетради и писал. Никогда не ставил дату, месяц, год. Вносил в дневник мысли, размышления; пытался как-то реализовать своё Ego через литературу, когда не было возможности взяться за кисть; это было, правда, очень редко. Как оформителя, меня в части ценили. Во всех трёх подразделениях, разбросанных на двести-триста километров, нужно было писать плакаты, лозунги, стенгазеты, последние всегда занимали первые места на всяких мероприятиях. Например, в соцсоревновании между взводами, ротами, между ведомственными частями.
   Писать вербальные экзерсисы времени практически не было по такой простой причине. А уж если брался, за один присест исписывал средним почерком три листа подряд.
   Когда тетради заканчивались, уничтожал. Часто сжигал. Или рвал на мелкие кусочки и выбрасывал в разные урны. Причина этого проста: часть, где служил, была секретная; запрещалось иметь фотоаппараты, сниматься, вести личные записи; письма домой подвергались перлюстрации. Мне родители ни разу не писали, что приходили письма с вымаранными черными чернилами строками.
   В связи с этим вспомнился один показательный случай.
   Служил со мной одного призыва паренёк с Алтая, Юзбашев Алтын. Невысокий, худой, нескладный. Лицо-тарелка, плоское; широкий приплюснутый нос, широкие скулы; растительности на лице ноль, даже брови были редки, да короткий чёрный ёжик волос.
   За природной непригодностью к какому-либо военному делу, зачем такого на флот взяли, сокрушался начальник объекта с начальником АХЧ, без слёз на него смотреть нельзя. Определили Алтына на хоздвор, заведовать коровами, свиньями и птицей. В общем, заниматься тем же, что и дома в деревне.
   Отличительной способностью Алтына было стремление к прекрасному. Если пел свои народные песни, умолкали и переставали нестись куры, прекращали хрюкать свиньи и коровы не жевали траву. Письма писал домой каждый день. Почтальон всегда удивлялся, зачем ему цветные карандаши и фломастеры. Какая в них нужда. Тяги за Алтыном к рисованию не замечали. Узнали совершенно случайно. Дело было так.
   Вскрыли в секретке письмо Юзбашева и офанарели. Во-первых, письмо написано цветными карандашами. Не слово - цвет, а - буква; во-вторых, дикая смесь из русских и казахских слов; и, наконец, вдвое больше офицеры и мичманы офигели, когда с большим трудом прочитали письмо.
   Срочное построение после завтрака, явление из ряда вон выходящее.
   Личный состав объекта, матросы и старшины, также мичманы и офицеры, свободные от несения вахты и дежурств выстроились на плацу.
   Перешептываясь в строю, недоумевали, что стряслось такое, из-за чего такая суета и нервозность.
   Судорожно шагая, на середину плаца выскочил замполит, за ним, едва поспевая, начальник объекта.
   Несмотря на сентябрьскую свежесть, лицо замполита горело красками летнего рассвета; пунцовостью выделяясь на черном фоне формы.
   Слово взял начальник, высокий, подтянутый, прямой, как линейка:
   - Товарищи матросы и старшины! Все вы осведомлены, наша часть является...
   Не извиняясь, его перебивает замполит:
   - Товарищ командир! Разрешите, без полунамёков и дальних заходов, прямо! Отрублю! Как! Есть!
   Растерявшись от такой напористости, начальник уступил место замполиту.
   Тот начал с места резво и резко.
   - Рядовой Юзбашев!
   После этих слов весь строй смешался, что мог натворить этот тихий азиат, с трудом изъясняющийся на русском? Всё стало известно из дальнейшего.
   - Я! - послышался звонкий голос Алтына.
   - Головка от часов "Заря"! - взорвался замполит. - Выйти из строя, мать-тать!
   - Есть! - матрос Юзбашев вышел из строя и стал к нему лицом.
   По поводу матов скажу кратко - в армии и на флоте матом не ругаются, а разговаривают. От высшего командного состава до матросов. Ничего преступного.
   Замполит быстро приблизился к Юзбашеву, стал перед ним навытяжку и чётко, будто отдавал приказ, спросил:
   - Товарищ матрос Юзбашев! Разрешите задать вам вопрос?
   Без того невысокий росточком Юзбашев, стал вдвое ниже, втянул голову в плечи, ничего не понимая, посмотрел на замполита, затем, испуганно, на строй.
   - Что же вы молчите, товарищ матрос? Природная скромность, осмелюсь спросить, не позволяет ответить или от неожиданного обращения язык проглотил, сынок?
   В строе раздался смешок. Мелкий. Колкий. Нервный.
   - Отставить смех в строю, мать-тать! - рявкнул замполит так, что окна завибрировали в здании казармы и встревожено поднялись с веток птицы. - Или вы тут думаете, замполит от нехер делать репризы разыгрывает или мизансцены из спектакля прогоняет?
   - Нет, - слабо раздалось из глубины строя.
   - Молчать!!! - всем показалось, замполита сейчас разорвёт от злости и напряжения. - Мол-чать! Мать! Тать!
   Трясущимися руками он вынул из внутреннего кармана кителя сложенный вчетверо двойной тетрадный лист.
   - Как вы думаете, - спросил он,- что это я держу в руке? - и поднял её над головой.
   Тишина, переплетённая с солнечными лучами в тугие косы, висела над затихшим перед бурей строем и над завороженным происходящим плацем.
   - Что? Нет мало-мальски стройных гипотез и предположений? - немного успокоившись, произносит замполит. - На смешки вся фантазия ушла? - испытывающим взором, как лезвием, прошёлся по шеренгам матросов и офицеров. - Найдётся смельчак и решится изложить свою версию?
   Тяжёлые косы тишины расплелись под нежными пальцами осеннего ветра; солнечные лучи заструились на небо, тишина - в пространство.
   - Значит, - продолжает он, - ни версий, ни гипотез, ничего! - констатирует Владимир Сергеевич, - а вот я постараюсь популярно объяснить, что это такое!!!
   Он развернул листок и явил его строю. Конечно, издали нельзя было разобрать, написанное на нём, но цветовая палитра читалась легко.
   Замполит сказал, это письмо товарища матроса Алтына Юзбашего родителям. Мало того, что оно написано в удивительной, видимо, присущей только ему манере, каждая буква разным колером цветных карандашей. Больше скажу, выразил предположение, обращаясь к строю и непосредственно к Юзбашеву, не имеет ли он отношения к наскальной живописи кроманьонцев и неандертальцев. Юзбашев насупился и ответил, что если он казах, то это не повод обзывать его разными словами, некрасивыми и непонятными, следовательно, ругательными.
   На этот раз вместе со строем, дружно взорвавшимся смехом, истерично, до икоты, захихикал и замполит. Десять минут здорового смеха сняли цепкое нервное напряжение у личного состава и офицеров.
   Придя в себя, утерев набежавшие слёзы платком, замполит прочёл письмо "на деревню родителям". Написано оно было красочно, как и сами буквы. С азиатскими заворотами и выходом вприсядку из-за угла. В целом, оно было пустым, го только несколько предложений вызвали бурю смеха. А были они вот о чём: видимо, стесняясь своего военного статуса, Юзбашев пишет своим родителям, что служба у него хорошая, тяжелая немного, но очень ответственная. В его ведомстве отдельный кабинет, секретность настолько высокая, читайте и гордитесь, родители и вся деревня, сын как высоко поднялся, что даже командир с замполитом, что уж упоминать простых офицеров, стучатся в дверь, - дорогие папа и мама, бабушка и дедушка, сестрёнки-братишки, - и тонкими слащавыми голосами спрашивают у меня разрешения войти. Если у меня есть настроение, разрешаю; большей частью с ними разговариваю через дверь.
   На этом месте все без исключения зашлись смехом до икоты. Смеялись, ржали, как лошади. Сгибались пополам и били себя по бёдрам.
   Один Юзбашев стоял, молча, и через узкие глазки-щёлки смотрел на происходящее непонимающим взглядом.
   С высоты своего положения замполит взирал на смеющийся личный состав, довольно улыбался, теребил пальцами письмо Юзбашева.
   Когда пик смеха пошёл на убыль, Владимир Сергеевич изрёк:
   - Теперь вы можете представить, как смеялись на центральном объекте старшие офицеры и матросы.
   Замполит медленно прошёлся перед строем, заложив руки за спину.
   - Представьте себе, - гипотетически, раскрепостите закостеневшие мозги, - этот шедевр эпистолярного жанра попадает в руки наших дружественных противников из горячо нелюбимого блока НАТО! А?! - замполит взглядом гипнотизирует строй. - То, что они смеялись бы, полбеды. А вот то, - он заострил внимание, - что старшие офицеры, чтобы войти в какой-то кабинет, стучат в дверь и испрашивают разрешение - у кого? - у подчинённого! Что там, в той злобной НАТЕ подумают своими обгаженными и обсосанными лживой пропагандой мозгами? В каком свете предстанут наши доблестные советские вооружённые силы в их глазах?
   Замполит снова прошелся перед молчащим строем.
   - Молчите, - с досадой произнёс он, подошёл к Юзбашеву и спросил, - сынок, мать-тать, какими такими секретами ты располагаешь, ответь мне? Тайным кодом рациона питания свиней или поочерёдности дёргания за коровьи сиськи для увеличения надоя?
   Смех было совсем невмоготу сдержать. А замполит продолжал пытать Юзбашева.
   - Что надоумило тебя написать эти - не могу скрыть восхищения, строки, превзошедшие Хайяма? Какая муха, мать-тать, тебя, сынок, укусила?
   - Э-э-э... товарища командира, - пролепетал нерешительно Юзбашев, - эта, на хоздвора муха много...
   Смеяться сил не было. Кто-то в глубине строя зааплодировал.
   - Итак, товарищи матросы и старшины, - замполит заговорил, как по писаному, - напоминаю ещё раз...
   Прочитал Владимир Сергеевич небольшую лекцию о бдительности, о том, что надо беречь, как зеницу ока, о недремлющих врагах с добрыми намерениями, а закончил следующими словами:
   - Писать письма не возбраняется. Думайте, что пишите. А вот этого, мать-тать, Омара Хайяма и Гафиза в одном лице, - он указал пальцем на Юзбашева, - взять под особый контроль мать-тать. По природной наивности, глядишь, ещё одно письмо с песнями и танцами в цвете для развлечения родни и деревни, мать-тать, домой напишет.
   Строй не распускал. Посмотрел. Внимательно.
   - Всем всё понятно? - пауза и привычное. - Мать-тать!
   - Так точно! - слитный крик отозвался эхом в небе.
   - Все свободны! - положил руку Юзбашеву на плечо. - Золотой ты наш, ты тоже свободен. Ступай и выполняй свои секретные миссии с усердием и тщательностью и, смотри, без самодеятельности!
  
   Закончу мысль о дневниках. Не считал большой необходимостью их сохранять. Ценности даже сейчас, годы спустя, в них не вижу. Не писал их и потом. Не было острой необходимости. Сейчас появилась.
   Началось всё после одного происшествия, случившегося со мной. Произошло это в феврале 2010 года..."
  
   "Полуаскетический, полумонашеский образ жизни накладывают на адепта свой неизгладимый отпечаток. Пожизненный слепок грядущего существования. Как печать на лбу: видно всё, понятно всем. Жёсткая самодисциплина, крутые самоограничения: внутреннее и, как следствие, внешнее воздержание или частичный отказ от благ цивилизации, приобретённых человечеством на долгом и трудном, часто с большими материальными и физическими потерями; но это впоследствии вознаграждалось сторицей, - эволюционном пути от амёбы до раба Природы. Рука не дёрнулась написать "хозяин", какой человек хозяин, когда полностью зависим от неё, доброй Матушки-Природы с неограниченным запасом наказаний для заигравшегося в детство повзрослевшего человечества.
   Кажущееся временами сверхпозиционирование себя супергероем с ультрапревосходными способностями, есть гордыня. Она наказуема.
   Никакая мнящаяся супервозможность мочь всё не ставит одного выше другого; всем даны при рождении равные права, но не все могут их максимально использовать в силу наклонности личных, индивидуальных качеств. Правильно говорили переселенцы диких прерий, мистер Кольт уравнял в правах сытых и богатых с голодными и обездоленными. Так и в нашем случае: утомлённых богатством и примирившихся с нищетой уравняла Смерть.
   Как ни крутись впоследствии родня, выжимая ум мастеровым похоронных дел своими запредельными запросами, итог один - все будем главным блюдом на пиршестве червей.
   Что это я... начал за здравие, кончил за упокой. Продолжу, нет, пожалуй, начну с того, что..."
  
   "... зима того года выдалась на редкость малоснежной, на удивление не студёной, без заносов снежных и протяжных песен вьюги, до безобразия мягкой и до неприличия влажной.
   Лицо обдували ветры теплыми, тревожными струями, взбадривали сквозь тёплую одежду и вселяли трепетную надежду, что так и будет до весны.
   Уже в феврале с чистого, безоблачного неба радостно светило солнце, даря щедро тепло и любовь. На замерзших ветках, усевшись рядком, друг к другу весело чирикали воробьи, обсуждая, когда взволнованно, реже степенно, свои пернатые дела.
   Третье утро после для Святого Валентина выдалось почти зимним. По небу плыли исполненные гражданского долга облака, облачённые в монашеские рясы, разжиревшие на тучных пажитях; несли они в себе заряд не творческого зла, готовые вот-вот разродиться, уставшие от продолжительных схваток. Но ничего не случилось. Налетел восточный ветерок, как пастух овец кнутом согнал всех на дальнем углу неба-пастбища; враз проглянуло солнышко и одарило щедро землю теплыми ласковыми лучами.
   На работе в галерее дела шли легко и положительно. График посещения экскурсий школ и детсадов расписан на месяц, помимо этого заключили договор на выездную экспозицию галереи в соседний город на неделю и уладили вопрос съёмок киногруппой из Германии и Польши. В связи с этим надо было наведаться к мэру, разобраться с финансированием фуршета и размещением гостей в центральной, открывшейся после капитального ремонта гостиницы "Юбилейная", расположенной в здании купца первой гильдии Ксенофонта Дормидонтовича Уса, которое он подарил городу в позапрошлом веке. В нём уже тогда по решению городских властей организовали постоялый двор с ресторацией с громким названием "Елизаветинская".
   На встречу с мэром пришлось ехать самому. Из-за непостоянства погодной константы оба мои сокомпаньона и заместители, как назло, заболели. Тристан с сильным насморком сидел дома, окружённый ненавязчивой заботой многочисленного семейства; Флориан пошёл на приём к терапевту, что-то у него захлюпало в груди. Ипохондрик, одним словом. При малейшем чихе летит в поликлинику.
   Все организационные хлопоты пришлось взвалить на себя. Благо, от природы есть небольшой организационный дар и умение быстро налаживать между людьми крепкие мосты доброжелательности.
   В пятом часу вечера, выпив кофе с миндальным печеньем, собрался. Долго в голове, как мозаику, составлял узор предстоящей беседы с главой города, человеком с непростым характером. Обидчивый и злопамятный, он точил на галерею и на меня лично зуб. Началось это с тех самых пор, когда заграничная организация "Museums without borders", бог весть каким образом узнала о нас, выделила нашей галерее грант. Едва до него дошли добрые для нас, для него - нет, вести, он начал обычную акцию интимидации против меня с компаньонами. Направил "гончих псов" из СЭС, пожарных, милицию, кучу других проверяющих из различных ведомств. Хотел расторгнуть с нами договор аренды помещения, якобы составленный с нарушениями существующих правовых актов.
   Всё обошлось. Принятый мной на работу молодой, но талантливый юрист решил положительно для нас вопрос со всеми инстанциями; тогда я убедился на его примере, что значит иметь профильное образование и любить своё дело.
   Стоя у открытого окна, размышлял, одевать ли плащ, потому как на улице творилось невообразимое безобразие.
   К вечеру ближе задождило. Робко. Неумело. Неуклюже.
   Низкие, серьёзные облака, как перепостившиеся монахи, облезлым взглядом взирая смиренно сверху вниз, плыли низко над землёй, цепляясь за скрюченные пальцы крон деревьев тёмным взволнованным брюхом, оставляя на них рваные латки тумана.
   С громким криком срывались галки и вороны с веток, кружили огромными стаями, выписывая в небе геометрические фигуры, соперничая с облаками в пестроте серого окраса.
   Ехать категорически не хотелось. Невидимая сила удерживала на месте. Не позволяла сойти с него, пошевелить рукой, ногой. И даже время прониклось моими тревогами, замерло в ожидании, когда приму окончательное решение. "Ну же, ну же! - подбадривал себя. - Не раскисай! Решайся! Время не ждёт!" Но... продолжал прохаживаться по кабинету, бросая косые взгляды за окно. Заметив, что на улице усиливается дождь, беру решительно в руки зонт. "Что ж, - думаю, - всяк кулик на своём болоте велик. Заартачится господин мэр, так ему же хуже. Не хочется, но придётся звонить куда надо, подёргать за сонные струны. Сам тогда прибежит". Дать "добро" мэру и в его интересах. Через два месяца состоятся перевыборы главы городской администрации, и от деятелей искусства, их голосов, многое может решиться в пользу действующего мэра, в какую сторону качнётся неустойчивая чаша весов.
   Под усиливающимся дождём небольшое расстояние от галереи до остановки преодолел бегом. Не раскрывая зонта. Запыхался. Не скрою, забыл, когда в последний раз делал утреннюю зарядку. Понемногу привёл дыхание в порядок, вспомнил несколько дыхательных упражнений из йоговских практик. Огляделся. Под куцым козырьком навеса автобус ожидали две школьницы лет четырнадцати, щебечущие по мобильнику. Они то и дело прыскали и что-то шепотом говорили друг другу. И пожилая семейная чета. Я поздоровался, кивнув головой. И сразу..."
  
   "... вот не надо верить на слово всем, утверждающим клятвенно, что душа новопреставленного летит по озарённому ярким светом тоннелю навстречу мягкому белому свечению; что за ним ждёт впереди с сочной зелёной высокой травой луг, что плывёт над головой дивный по чистоте и красоте колокольный звон и виднеются в золотистой дымке кованые блестящие ворота. Нужно предварительно разузнать, что они перед полётом пили. Явно спиртовой концентрат из ягеля и мухоморов или курили кальян с замечательной ритуальной смесью.
   Заявляю прямо, ничего нет; ни тоннеля, ни луга, ни звона и ворот. Пустота. Ты паришь в пустоте мира. Ты - ничто и всё одновременно. Ты и осенний дождь несбыточных надежд, и солнечный свет, изнуряющий палящим зноем землю; ты звонкое пение лесного родника и глухое эхо горного перевала; ты пёстрый щебет дивных птиц и щемящая сердце тишина перед бурей; ты громкий предостерегающий грозный окрик и бессловесный шёпот затухающего огонька свечного огарка; ты чувствуешь своё присутствие во всём и нигде. Одновременно ты есть, и тебя нет. Всё, что окружает тебя - ты; ты - всё, что окружает тебя!
   Лёгкое парение в невесомости и недоумение, что это там внизу так встревожено всполошились люди? В чём причина их резкой жестикуляции, громкого ора, красных от натуги глаз и лиц, бледных от испуга? И кто это там разлёгся на земле под струями дождя, вокруг кого с любопытством скапливаются, как вороны на падаль, люди? "Срочно звоните в "скорую", мужчине плохо!" "А, может, он пьян!" "Что с того? Звоните скорее!" "Тебе надо, ты и звони". "Ничего, проспится и будет как огурчик, знаем таких". "Как вам не стыдно!" "А ты меня, бля, не стыди! Вон им пусть будет стыдно: нажрутся с утра и весь день в праздности проводят". "Да вызовет кто-нибудь "Скорую?!" "Люди вы или кто?" "Чё визжишь, сучка бешенная, сама и звони, раз такая заботливая".
   Приглядываюсь, с удивлением обнаруживаю, центром внимания оказываюсь я. Лежу на спине. Неестественно как-то. Левая рука подвёрнута под спину. Правая приподнята, кисть сведена судорогой, будто сжимает резиновый мяч. Черты лица обострились, глаза широко раскрыты, в расширенных зрачках отражается низкое небо, ноги согнуты в коленях и напряжены. Эка, думаю, тебя Яша, вывернуло. Знать бы с чего...
   В это время понимаю, там внизу - это я. Лёгкая тревога закрадывается в душу. Одновременно чувствую, невесомое покрывало ложится на плечи. Оборачиваюсь. Никого не вижу. Только солнечный свет и длинную цепочку облаков, подсвеченных синим огнём по краям. "Вот, - шевелится мысль, - Яша и всё: никто не узнает, какой у танкиста был конец".
   Отворачиваюсь от безрадостного зрелища, вдруг слышу голос идущий одновременно отовсюду: - Погоди торопиться. Ты ещё многим на земле нужен.
   Поднимаю взгляд. Сквозь сияющие облака проступают черты лица; оно круглое, слегка дряблое с оспинами на носу, на глазах очки с толстыми линзами; пушистые рыжеватые усища, слегка припухшие губы, овальный подбородок. Внимательный, чуткий, профессиональный взгляд серых глаз. "Так, - слышу его с хрипотцой прокуренный голос, - подозрение на инфаркт. Сообщи в кардиологию, везём нового постояльца". Это он обо мне. Постоялец! Куда там! Здесь мне - эх, ма! - намного комфортнее. Вдруг чувствую, как пробку в бутылку, меня насильно кто-то начинает заталкивать...
   Полёт окончен.
   Вот меня поднимают, кладут на носилки. Молодой задорный голос разгоняет собравшихся зевак и любопытных: - Расходимся, товарищи, расходимся! Трупов, что ли, никогда не видели?" "Типун тебе на язык, - остужает говоруна строгий женский голос и мягкие, нежные руки гладят мой лоб. - Мы тебя живым довезём. Надо будет, укольчик, сделаем". "Чё сразу типун-то? - обижается молодой. - Это я чтоб толпу разогнать". "А если б это твой отец здесь лежал?" "Ну, не мой же", - цинизм молодости непробиваем. "Неси аккуратнее, практикант".
   Удивительное дело быть в небытии..."
  
   "Как приятно осознавать, что в новом воплощении для тебя нет преград. Почти сутки гуляю по больнице, перехожу из палаты в палату сквозь стены, и хоть бы хны! Попробуй так раньше, лоб об первую же дверь расшибёшь! А сейчас, прямо все атомы пространства услужливо расступаются перед тобой, освобождая дорогу.
   Хожу по больнице, разговоры больных между собой и посетителями слушаю. Диву даюсь, всё вертится вокруг одного: как дети, как Машка (кошка, наверное), как мама; у неё всё в порядке с давлением. Да, за пирожки спасибо, тут сестричку угостил, теперь витаминок больше даёт и ночью тоже, моей ни слова. Ещё не забудь поливать цветы, раз в сутки, ...два раза в три дня... Скукота! Им. А мне весело. Вот разговоры врачей интереснее, много профессиональных словечек в лексиконе: анамнез, эпикриз, буллит, сдвиг по оси, ожирение второй степени и ночью... Но это уже не для всех. Интереснее всего палаты реанимации. Там можно встретить таких, как я. И поболтать, если в настроении. И, молча, посидеть на подоконнике, свесив босые ноги на улицу. Не беда, шестой этаж. В нашем состоянии страшно другое. Об этом стараемся не говорить. Поэтому все реанимационщики предпочитают сидеть в палатах, как пёс на цепи и гостям особо не рады. Едва зайдёшь в гости, ощериваются, зубы скалят, того и гляди, вцепятся в горло.
   А я хожу. Всё время лежать не интересно. Иногда часами смотрю на себя. Спокойное лицо, глаза закрыты, веки не двигаются; во рту трубочка, в носу - тоже, катетер введён, понятно, куда. Капельница сутки напролёт кап-кап, кап-кап, для чего, не пойму. Лучше не становится, хуже... Хотя, хуже дальше некуда! Лягу, и сразу начинаются неудобства. От иглы в руке, от катетера, от трубочек. Зуд по телу идёт нешуточный. Почесаться не могу. Вот потому и сижу рядом с собой на кровати, гляжу на себя; то руку поглажу, чтоб от иглы не уставала и не затекала, то пот со лба утру или, например, одеяло поправлю. Вообще-то, за этим должна сестра следить или нянечка, да куда уж им наши неудобства. Чай с конфетами, шампанское с тортом. Поклон вам, неутомимые труженики, что хотя бы за капельницей следите! Не то давно бы копытами двинул. О! заходит сестричка. Смотрит на меня безразлично, пульс проверит. Градусник поставила, подошла к окну. Форточку открыла. Спасибо. Воздух в палате спёртый. Духота бешенная. Нет, не обо мне позаботилась. О себе. Сигаретку прикурила и в окошко смолит. Я-то что, я лежу, весь в трубочках, пикнуть не могу. Даже при желании. Дай-ка, думаю, испугаю непуганую. Осторожненько, ни единая пружиночка не скрипнет, встаю с кровати, на цыпочках, хотя могу и подлететь, по полу ступаю, шаги глушу попискиванием прибора интенсивной терапии. Приближаюсь сзади, нежно так её за груди беру, сжимаю упругие яблочки, шепчу в нежное розовое ушко: - Киска, приходи сегодня ночью, развлечёмся, покувыркаемся!
   Видели бы вы её отражение в стекле! Глаза с футбольный мяч, волосы дыбом, дым нехотя выплывает из ноздрей и приоткрытого рта, тело и груди под руками напряглись. Минутное замешательство быстро проходит. Кашляет, гасит сигарету о стекло, окурок за окно. Оборачивается... А я что, пластом филе горбуши покоюсь на разделочном столе кровати. Аппаратик, знай себе, попискивает, пульс мой отсчитывая. Сестричка медленно, очень медленно, делая большой полукруг вокруг кровати, была бы палата вдвое-трое больше, обежала бы и тогда по стеночке, юркнула в дверь, забыла, раба приобретённой привычки, что градусник у меня под мышкой остался. Я не гордый. Беру градусник, выхожу в коридор. Сестричка на посту что-то в ажиотации рассказывает сменщице и нянечкам, рукой в сторону палаты машет. Я иду. Несу градусник. Его замечают. У сестричек и нянечек глазёнки-то округляются, глядишь ты, из орбит, не дай бог, повылазят. Оборачивается дежурная, видит градусник перед нею в метре над полом покачиваясь висит. Глухо ойкает, ручонки изумительной красоты к грудям, прежде страху не ведавшим, прикладывает, закатывает кари оченьки и, бледнея, падает оземь. Сменщица постовая и нянечки в ступоре. Ухмыляясь про себя, подношу градусник и без лишнего шума кладу на стол.
   Разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов. Делаю шаг. Замираю на втором. Разворачиваюсь. Позы медичек не изменились.
   Вернулся. Крутанул градусник на столе, драматизируя и нагнетая тревожную атмосферу. Нянечки закрестились, постовая валерьянку из бутылька щедро отпила. Вот, думаю, девоньки, это не резус пятнадцать у мужиков изо дня в день обсасывать, будет вам серьёзная тема для разговоров на неделю. При индивидуальных отличительных способностях к гиперболизации - на две".
  
   "Вчера в соседнюю палату привезли молодую женщину. Попытка суицида. Муж ушёл к другой.
   Далеко за полночь, спросив разрешения, вошёл в её палату. Инга, так она представилась, сидела, сутулясь на кровати рядом с собой. Я потоптался в нерешительности на месте и, не дождавшись приглашения сел на стул. "Тяжело?" - спрашиваю её. "Угу", - кивает головой и отворачивается к окну.
   По красивому, тонкому лицу, по слегка розовым щекам катятся слёзы. Луна преломляет в них лучи. По палате пляшут-скачут лунные зайчики.
   Мы молчим. Тишина, вязкая как фруктовое желе, окружает нас. Только попискивание аппарата, точь-в-точь как у меня в палате, оживляет её застой.
   И тут она начинает говорить. Что любила мужа. Не чаяла в нём души, очень хотела детей, но он всё время предлагал подождать, мотивируя, ещё не время, рано; что нужно немного потерпеть, вот наладятся дела, можно будет думать и о детях. Сам же в это время встречался с другой. Она родила ему ребёнка; когда забеременела вторично, он ушёл. "Ушёл!.. - забилась Инга полоненной птицей, - ушёл подло! Я была на работе. Забрал все вещи. Всё, что покупали вдвоём. Унёс даже драгоценности, которые дарил мне... - она вскинула руки-крылья, захлопала ими, по палате прошёлся ветерок, закачались поднятые жалюзи, лунный свет рассыпался на нити и маленькие жемчужины, печально звеня, поскакали по кафелю пола. - Подлости от него такой никогда не ожидала..."
   Самую сильную боль нам причиняют, любимые нами близки люди.
   Подхожу к ней. Губами собираю льющиеся по щекам слёзы. "Яша, - она смотрит на меня, - а как ты оказался здесь?" "Немного проще, чем ты. Таблетки, Инга, не выход". "На тот момент мне показалось, рухнул мир, руины вокруг и ничего нет впереди". "Впереди всегда что-то есть", - говорю ей, глажу по вьющимся, блестящим в лунном свете волосам. "Что?" - Инга не сводит с меня своих глубоких, как море глаз.
   Киваю на окно, предлагаю пойти и посмотреть. Она в испуге отгораживается руками, упирается в грудь. "А как же я?" - разбираю сквозь всхлипывания я. Притягиваю к себе и шепчу: - Так же, как я! Нам здесь с тобой ничто не угрожает. Она устремляет взгляд на окно и спрашивает, а там. Улыбаясь, беру за руку и говорю. Что вот мы пойдём и посмотрим. Инга встаёт с кровати. Окно распахивается без усилий. Свежий ночной ветерок с едва различимым привкусом утреннего дождя обдаёт нас бодрящей прохладой.
   Мы ступаем на подоконник. Жесть откоса жжёт холодом ступни. Инга переминается с ноги на ногу. "Мне страшно, - говорит она и прижимается ко мне. - Мне очень страшно". "Я рядом, - шепчу, зарывшись в волосы лицом, - и с нами ничего не случится".
   Луна, выгнувшись кошкой на ночном небе, протянула к нам свои парчовые одежды. Мягко разбиваясь на алмазные капли, забились они о студёный берег подоконника. Беру Ингу за руку и вместе делаем шаг вперёд. Прохладные лунные воды щекочут ступни, погружаемся в воду по щиколотки, бредём, дальше и дальше удаляясь от сонных врат окон-глазниц".
  
  
   "Придётся сделать маленькое отступление. Для полноты описания придётся прибегать иногда к приёму повествования от лица автора. Если излагать дальше от себя, то может выйти определённый казус: откуда знаю я, лежавший без сознания, что творилось вокруг. В сестринской комнате, в кабинете главврача, внизу в регистратуре. Да и, в конечном счете, в общих чертах, всего этого я знать не мог. А вот как посторонний наблюдатель, с полной уверенностью. И осветить последующие события.
   В итоге, местами будет идти речь от меня и от якобы существующего третьего".
  
  
   " С Ингой ходим дышать ночной прохладой третью ночь подряд. Вчера было пасмурно. Моросило. Для нас самое приятное время. Никто не беспокоил нас, лежащих в палатах; никто не докучал нам своими навязчивым вниманьем. Поверьте, таких как мы много. Есть вполне адекватные персоны, как и в земной жизни, попадаются и с несостоявшейся, пребывающей на грани энтропии мироздания психики.
   В эту дождливую, мерзкую, с плотской точки зрения ночь мы с Ингой бродили по мокрым улицам одни. Город уснул. Машины редко проносились мимо нас, подымая веер брызг из растёкшихся клякс-луж. Один чудик чуть не нарушил наше уединение, остановил машину под деревом, где на ветвях-качелях качались мы. Разобидевшись, решили ему отомстить не сговариваясь.
   Водитель сидел и нервно барабанил пальцами по рулю, то и дело, бросая косые взгляды на часы.
   Деликатно кашляю и хлопаю его по плечу. Он поперхнулся, перестал терзать барабанную мембрану руля и осторожно повернул голову через плечо. Конечно, сзади он никого не увидел. Облегчённо выдыхает и снова устремляет взор в ночную мокрую темень, продолжил выбивать пальцами дробь.
   Смотрю на Ингу, давай, твоя очередь.
   - Мужчина, разрешите огоньку, - нежно пролепетала она, - дама хочет прикурить!
   Водитель поперхнулся, повернулся на голос. Сиденье рядом пусто. Он перекрестился.
   - Чёрт! Надо же, из-за нервов всякая херня чудится!
   - Не всякая! - снова ласково урчит Инга.
   Водитель снова бросает взгляд на соседнее сиденье, краем глаза увидел в зеркале заднего обзора Ингу и, побледнев, застыл.
   - У меня ничего нет! - истерично зашептал он.
   - Огоньку! - рассмеялась Инга. - Мне больше ничего не надо!..
   - И всё? - не веря своему счастью, прохрипел он.
   -Да! - в унисон отвечаем.
   Машина резво взвыла шинами, выплёскивая струи нетерпеливости навстречу неопределённости.
   Напоследок, я взъерошил бедолаге волосы на затылке. Для профилактики депрессивно-маниакального синдрома.
   - Так я свободен? - недоверчиво поинтересовался водитель.
   - Как птица в полёте! - напутствую его.
   Решительно взвывая мотором, автомобиль понёсся в предрассветные объятья будущего.
   Мы, смеясь, плюхнулись в росную траву.
   Инга поинтересовалась, что будем делать дальше; я посмотрел на бледную облачность, густую, как манная каша на воде, сквозь неё пробивались вялые серые ростки утра.
   - Идём домой, - беру её за руку, и мы летим через мглистую тьму стремительно наступающего рассвета.
   Балансируем на окне палаты Инги; она чмокает меня в щёку:
   - Слушай, Яша, всё-таки, здорово мы его напугали!.."
  
  
   "Бывают моменты, когда страшен не пригрезившийся сон, момент пробуждения.
   Ещё находясь во владениях сна, но уже одной ногой на территории яви, ты желаешь, чтобы он побыстрее ушёл.
   Бабушка всегда говорила, внучок мой золотой, если приснился неприятный сон - за всю свою жизнь имя нечистого она не произнесла ни разу, не смотря на все тяготы, - не открывая глаз, скажи: - Куда ночь, туда и сон. Он растворится в рассвете, в чистых лучах солнышка. Если суждено было исполниться, то подавно не быть тому.
   Что делать, если сон - жизнь? И сколько ни говори, куда ночь, она не уходит никуда; в никакой рассвет наступающего дня. Ни в снежный и морозный полдень; ни в дождливый и слякотный день; ни в жаркий и наполненный зноем вечер.
   Почему?"
  
  
   "Два дня меня одолевала меланхолия. Сижу возле себя на кровати, только и делаю, вытираю испарину и поправляю бинты. Как-то не по себе. Интуиция молчит. Не знаю, что предпринимать.
   Инга встревожена по-своему. Ей назначили новые лекарства. Она никак не может прочитать на бутылке с раствором название, чтобы как-то определиться со своим внутренне-внешним состоянием. Всё время глаза, прекрасные печальные глаза наполнены ожиданием нескорой скорби проливающейся слезами. Очищения и благодарности.
   Может это бессердечно, я рад, что она плачет. Раз плачет, значит, душа чиста.
   К моим глазам слёзы дорогу забыли. Они сухи. Они воспалены. Они безжизненны и безразличны. Снисходительность и надменность на ресницах очей. Ничто, ничья чужая боль не заставит их растрогать и поколебать; они уверены в незыблемости своего покоя.
   Инга взвинчена. Неустанно истерит и просит, оставьте меня одну. Уверяет, находясь в изоляции от внешнего мира, её внутренний мир обретает полную свободу. Наблюдая за её последними метаморфозами, ловлю себя на довольно неприличной мыслишке: не перешла ли моя прижизненная филантропия в послежизненную мизантропию? Думаю, случись это со мной не впервой, нашёл бы для себя золотую середину и балансировал на ней уверенно, как опытный канатоходец. Являясь в некотором роде для себя пионером в этой области послечеловеческого состояния, то считаю данные мысли вполне закономерным итогом.
   А что? Кто даёт мне отчёт в моих поступках? Кто ведёт тщательный учёт добрым деяниям и злым поступкам? Кто решает, какой краской выкрасить день грядущий, для контраста с днём ушедшим? Какой цвет предпочтёт: белый или чёрный? Или в шкале оценочного цвета присутствуют и другие оттенки, тона и полутона, тени, размытые утренним кофе и скреплённые доброй порцией превосходного фруктового мусса? И кто, в конце концов, бросает на чаши весов справедливости гири моего полноправного участия? Кто? Не слышу ответа!..
   Знающий деликатно промолчит, серой тенью выскользнув за дверь; не знающий - закроет рот на замок. И только несведущие в своей душевной простоте будут выдвигать стройные и изящные по изощрённости гипотезы, и являть из тайных шкафов корявые скелеты аксиом".
  
  
   "Что-то со мной творится не то. Смутная тревога нарастает в груди. Не могу усидеть на месте возле себя. То сорвусь с постели, и ну летать по палате, выбивая пыль из ковров старых стен, то свернусь клубочком на краешке кровати и сижу, еле дыша, наблюдая за собой. А со мной творится что-то неладное. Мне душно среди этих кафельных стен. Воздух, пряно пахнущий ароматами лекарств и кастрированным предощущением смерти, аллергенно сжимает лёгкие. Хочется собрать в слюну все эти лишние запахи и выплюнуть за окно. За окно! Вон! Прочь! Отсюда! От меня! Лежащего неподвижно на жесткой кровати, ни пружина не скрипнет, ни застонут ножки. Признаюсь, мне страшно. Очень. Сильное жжение в груди. Оно не прекращается, не уходит. Оно нарастает. Его в груди всё больше и больше. Оно наполняет всего меня. Спрыгиваю с кровати и плюхаюсь со всего размаху на холодные плитки пола, чтобы унять огонь! облегчения нет. Отсутствие боли от удара та же боль. Не физическая, ментальная или астральная, забыл, в каком теле сейчас нахожусь...
   Ничком на полу лежать неудобно. Сил нет оторвать голову, нет сил, упереться в пол ладонями и подняться. Дрожь пробегает по телу. Как заклинание, как мантру читаю про себя слова: - На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона. О, чудо! Становлюсь на колени, упираюсь руками в пол, спина выгибается дугой; делаю медленно-медленно, считая пульс, глубокий вдох, задерживаю дыхание. Считаю пульс: раз-два-три... семь-восемь... тринадцать... На резком выдохе стремительно бросаюсь сквозь дверь в коридор. Разбитое стекло режет тело. Из ран сочится, брызжет кровь; она на полу, на стенах. Брызги - витиеватая роспись об её присутствии здесь - длинные кумачовые, красные, алые, как революционные стяги, остаются позади меня.
   На боль, на кровь, на ускользающую от меня жизнь, на исчезающие предметы не обращаю внимания.
   "Помогите! Мне плохо! Врача! Срочно!" Никто не слышит моих воплей, все равнодушны к моим стенаниям. В коридоре полно больных и выздоравливающих. Снуют туда-сюда медсёстры с карточками пациентов. На лотках шприцы с инъекциями, таблетки в пластиковых стаканчиках.
   "Помогите!" Задыхаюсь. Разрываю на себе одежды, измаранные кровью. "Помогите!" Никто не слышит. "Мне..." Я начинаю растворяться. Уже через ладони вижу грязные вены межплиточных швов с копошащимися в них микробами. "...плохо". Дыхание пропадает. Бледнеет кровь. Она пахнет кислым молоком. Вкладываю в ор последние силы: - Помогите! Мне плохо!
  
   - Андрей Никанорович, как полагаете, пациентку... Ингу можно выводить из состояния искусственной комы?
   - Так-с, коллега, как у нас с показателями, - врач переворачивает листки с результатами анализов и исследований. - Ну, да, Леонид Львович.
   - Хры-ы-ы, - раздаётся в палате глухой рык.
   - Лёня, мне показалось, - Андрей Никанорович смотрит на коллегу.
   - ... ыхрк! ...помогите ...ему плохо, - тихий шёпот срывается с губ Инги.
   Оба врача с удивлением наклоняются над её лицом.
   - Яше плохо, - выдавливает из себя сип Инга.
   Леонид Львович делает предостерегающий жест Андрею Никаноровичу и тихо спрашивает:
   - Инга, вы меня слышите? Какому Яше плохо?
   Она приоткрывает веки, глаза пусты.
   - Яше плохо...
   - Я понял, Инга, Яше плохо, - повторяет Леонид Львович. - Где Яша и что с ним?
   Непонятная сила выгибает Ингу дугой, руки, вцепившиеся в простыню, побелели в суставах.
   - Там, - она дергает головой назад, бьёт ею по подушке, - там.. в коридоре... он весь в крови!
   Андрей Никанорович выскакивает в коридор, мигом залетает обратно.
   - Никого в коридоре нет! Бредит...
   - Помогите Яше, - снова бьётся истерично головой в подушку Инга.
   - Где Яша? - повторяет вопрос Андрей Никанорович.
   Инга успокаивается. Открывает глаза. С лица сходит напряжение.
   - Яша в соседней палате...- и закрывает веки.
   - Лёня, - кричит Андрей Никанорович, - бегом туда! этот тот, с автобусной остановки! С инфарктом...
   - Чёрт! - вырывается у Леонида Львовича. - Срочно сестёр!..
   - А с ней? - бросает на бегу Андрей Никанорович, кивая на Ингу.
   - С ней - полный порядок!
  
   Инга опустилась рядом со мной на колени. Всё, что остаётся от меня, пытается собрать, оно протекает через пальцы. Она плачет, размазывая слёзы руками вместе с моей исчезающей кровью.
   - Яша! - кричит она в бессилии. - Яша!
   Она хватает за полы халатов пробегающих мимо медсестёр и врачей. Она бросается под ноги больным и посетителям. Они переступают через неё или проходят насквозь.
   - Яша, миленький, - плачет она. - Не уходи! Останься! Не оставляй меня одну!
   Разряды тока дефибрилятора корёжат мое тело. Кровь, вялая и инертная, сопротивляется электричеству, не желает течь быстрее. Ей хорошо, когда она спит.
   В вену вводят лекарство. Не вынимая иглу, меняют шприцы с лекарством. Доктора, медсёстры работают слаженно. Тихие, чёткие команды. В каждом движении - профессионализм.
   - Всё! - произносит устало медсестра, утирая пот, - пульс есть.
   На дисплее аппарата мигает сердечко, растут цифры - 36... 42... 47... 59...
   - Будет жить! - заявляет доктор. - На моей практике первый случай повторного инфаркта на протяжении неполной недели.
   - У меня складывается впечатление, - добавляет кардиолог. - Больной не борется за жизнь.
   - В этом мы с ним не согласны, коллеги, - оглядывает всех терапевт, - не будет бороться он, вступим в борьбу мы.
   Напряжение в палате спало. Уставшим голосом доктор отдаёт последние указания, капельницы и ещё раз капельницы, лекарства и витамины.
  
   Инга плачет, гладит мою голову, покоящуюся у неё на коленях. Слёзы жгут лицо. Я вздыхаю.
   - Яша! - встрепенулась она. - Яшенька! - и стала покрывать поцелуями лицо. - Ты здесь, ты вернулся, ты - со мной!
   Мне хорошо с Ингой. Тепло. Я чувствую тело, оно возвращается в себя, затягиваются раны, исчезает кровь.
   - Инга, - еле слышно шепчу, - спасибо!
   - Яшенька, милый, - смеётся она, глотая слёзы, - не за что, родной! Как мне было страшно, если б ты знал!
   Говорю, зная, что разочарую её.
   - Я хотел уйти... позвал на помощь... это бегство, трусливое и стыдливое... от самого себя...
   - Ну, что ты, Яшенька, - тёплые ладони Инги согревают моё лицо. - Какое бегство, какая трусость?! Ты рядом и это самое главное.
   - Нет, Инга, я трус, - твержу своё. - Трус. Мне было бы гораздо легче, уйди я совсем.
   - Ты, Яша, закостенелый эгоист! - выпалила она. - Давай вставай! - помогает встать, берёт меня под мышки. - Так! Вот! - видя мои неуверенные шаги, обнимает за плечи. - Ещё шажок, другой...
  
   Мы входим в палату. Она усаживает меня на кровать и предлагает лечь, ведь я устал.
   Тихие слёзы радости катятся по щекам. Меня трогает её забота. Нежная, тонкая, добрая забота.
   Из груди уходит холод. Там тепло. Я ложусь, и меня не беспокоят иглы капельниц в венах, катетер и трубки. Я забываюсь сном. Ещё не полностью уйдя в его крепкие тенета, сквозь густую, вязкую пелену пространства слышу голос Инги:
   - Спи, Яшенька, спи! Сегодня вечером мы с тобой снова пойдём гулять по серебристым лунным полям и лугам. Спи, родной. Я спою.
  
   А через дорогу
   За рекой широкой
   Также одиноко
   Дуб стоит высокий...
  
   - Инга, позвольте задать вам вопрос, - произносит доктор, усевшись основательно на металлический стул. - Каким образом вы узнали, что в соседней палате пациенту, скажем так, нездоровится?
   - Не понимаю, о чём вы...
   - Но позвольте, Инга, - не унимается доктор, - вы назвали его по имени.
   - Доктор, повторяю, - едва шевеля безжизненными тонкими губами, произносит Инга, - никого ни в соседней или дальней палате не знаю. Ни с кем незнакома.
   - Всё-таки, может, что-то вспомните, - настаивает доктор. - Я слышал не один, вы сказали "Яше плохо". Затем головой указали в сторону соседней палаты и повторили, что ему плохо там.
   - Никакого Яшу не знаю, - устало проговорила Инга. - Извините, доктор, я устала. И хочу спать.
   - Хорошо, вы с ним не знакомы. - Доктор встал со стула, - но знайте, вы спасли ему жизнь. У него второй инфаркт за неделю. Не редкий, но исключительный и весьма распространенный случай. Если бы не ваши слова, шансов выжить у него - ноль. Но он жив, Инга, благодаря вам. Спасибо большое за спасённую жизнь!"
  
  
   "Первая любовь пришла в девятом классе. Всё было почти как в песне:
  
   Мы жили по соседству,
   Встречались просто так,
   Любовь проснулась в сердце
   Я сам не знаю как.
  
   Жили мы не по соседству, но принимая во внимание размеры нашего городка, почти рядом.
   Школьный вечер "Осенний бал" в честь нового учебного года и посвящённый также прекрасному времени года был в самом разгаре.
   Проходил он в самом вместительном помещении школы - в спортзале. Стены его украшали искусственные цветы. Воздушные шарики, бумажные фонарики, шаржи на преподавателей и учеников, которые показывали смешные сценки из школьной жизни.
   Стоим с друзьями в стороне от пляшущей школьной братии. Танцевать не хочется. Поэтому треплемся на повышенных тонах, стараясь перекричать музыку, агрессивно льющуюся из мощных колонок, друг с другом.
   Лёгкий тычок в ребра и крик: - Дьяк, смотри!.. я стоял спиной к публике, отвлёк меня от беседы. Смотрю на Генку, соседа, ты что, мол, а он взглядом показывает за спину. Смотри, дружок!
   Резко разворачиваюсь и чуть не сношу с ног девушку. Она приблизилась к нашей компании.
   Чувствую, под взором её зелёных глаз пунцовею, щёки горят, в ушах появилось покалывание. В коленках слабость, откуда ни возьмись. Во, думаю, чудеса, не грохнуться бы на пол в избытке чувств, не опозориться перед пацанами!!!
   Она стоит, улыбается. Ничего не говорит. И я, как пень, стою, молчу, словно в рот воды набрал.
   Друзья за спиной перешёптываются, тычут пальцами в спину, не зевай, Дьяк! Что стоишь, чего ждёшь?! А я в полной растерянности. Или прострации?
   На девочек усиленного внимания не обращал, недосуг как-то было. Конечно, некоторые одноклассницы нравились, но из робости об этом им не говорил и поведением старался себя не выдать. И тайно не вздыхал...
   Сейчас же была совершенно другая ситуация. Выбирал не я. Выбирали, вернее, выбрали меня. Отсюда и потрясение.
   Девушку узнал. Она училась классом младше. Часто с ней встречался по пути в школу. Реже, когда возвращался домой.
   Она жила на соседней, перпендикулярной нашей улице в доме экспериментальной постройки напротив городского парка. Их было пять, называли их по названию проекта - "Ленинградские". Первый этаж в доме занимали магазины: продуктовый, галантерея и мебельный. Вход в них был с улицы; со двора - в жилые подъезды со второго по пятый этажи.
   Нерешительное стояние среди шквала музыки затягивается. Нужно делать первый шаг. Кому? Меня всего будто железными обручами стянуло, ни вдохнуть, ни двинуться.
   Ненадолго смолкает музыка. Ведущий объявляет какой-то конкурс.
   Девушка протягивает руку и говорит, сейчас объявят "белый танец" и она меня приглашает.
   С конкурсом что-то не срослось. Неунывающий ведущий бодро объявляет, следующий танец "белый". Дамы приглашают кавалеров.
   Друзья, слышавшие её приглашение, присвистнули и сказали:
   - Вот мы тебя, Дьяк, и потеряли!
   Зазвучала музыка. Кажется вальс из киноленты "Мой ласковый и нежный зверь". Я ей говорю, что танцевать не умею, что стыдно признаваться в этом. Она кладет руки мне на плечи и говорит, как можем, так и будем танцевать. Осторожно беру за талию... хрупкая... нежная...
   Она повела. Тихо, уверенно. Я послушно за ней. Краем глаза посмотрел по сторонам и успокоился, нас окружали такие же неумёхи-танцоры. Мне стало легко. Скованность исчезла. Моя партнёрша это почувствовала и прижалась ко мне. Уже смелее и я обхватил её за талию.
   - Жанна, - вдруг прошептала она мне на ухо.
   - Что? - встрепенулся я.
   - Ты хотел спросить, как меня зовут, - говорит она, - я тебя немного опередила. Ничего?..
   Киваю утвердительно. То, что я думал, как задать этот для меня важный вопрос, видимо ясно читалось на лице.
   - Скажи, почему тебя все зовут Дьяк? - снова застала она меня врасплох.
   Своим вопросом Жанна поставила меня в тупик. Зная как ответить, не мог найти нужных слов.
   - Ой! - вскрикнула она, прервав мои мучительные поиски, сдавила плечи. - Можно догадаюсь сама? Ну, можно!.. - и чуть не запрыгала на месте.
   Глаза озорно светятся. На лице радость.
   - Догадалась! - она набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула. - Это инициалы... верно? - и смотрит в глаза пристально. - Верно! - запрыгала на носочках. - Я права! Я права!
   - Безусловно, - отвечаю и представляю. - Яков. Яша.
   - Знаю, - говорит Жанна, - я за тобой давно наблюдаю...
   Во дела, думаю, за мной ведут слежку. Я, как последний дурак, узнаю об этом... Мои мысли, прерывает её горячий шёпот в ухо:
   - Яша, пойдём, погуляем по городу!
   Киваю согласно.
   - Вечер так себе, да? - успокаивает и меня и себя; тянет за руку из сумрака спортзала, пронизанного острыми лучами света и нежными струями музыки.
  
   На улице моросит дождь. Взявшись за руки, стоим на крыльце школы. Жанна закрыла глаза и подставила лицо каплям дождя. В мерцающем свете фонаря, её лицо кажется загадочным и таинственным. Легонько глажу её по влажным волосам.
   - Ты чего? - удивлённо спрашивает Жанна.
   - Пойдём в парк, - предлагаю ей.
   - Хорошо, - соглашается она, улыбаясь. - Окружным путём.
   - Это как?
   Она объясняет, что по Ленина прогуляемся вниз по центру до моста, постоим на нём, полюбуемся тёмными осенними водами Кальмиуса, затем - в парк по Школьной.
   Маленький навес подъезда плохо укрывал нас от усиливающегося дождя. Мы стояли, крепко обнявшись, неумело целовались и были самыми счастливыми в этот ненастный осенний вечер.
   - Мне пора, - Жанна упёрлась ладошками в мою грудь. - Родители волнуются.
   - До свиданья, - говорю. - Жду тебя завтра на углу около теле-мастерской.
   Дверь подъезда глухо затворилась за ней. Я стоял, не замечая дождя и жил завтрашним днём. Друзья оказались правы. Для них я пропал. Но нашёлся для Жанны".
  
  
   "В понедельник после занятий Дьяк пошёл прямиком к бабушке, жившей в частном секторе. В небольшом уютном доме со стоящей отдельно летней кухней, во дворе рос орех и вился по забору виноград. Сразу от ворот Яша крикнул:
   - Ба, принимай гостей!
   Бабушка выглянула из летней кухни, где занималась готовкой пищи и консервированием почти до первых холодов.
   - Заходи, Яшенька, заходи, внучек мой любимый!
   Яша у ворот обнял бабушку и прошептал на ухо, по секрету, что познакомился с одной, ну, просто, замечательной девушкой. Бабушка одобрительно покачала головой, заметила, давно пора такому видному парубку познакомиться с гарной дивчиной. Яша хотел ещё что-то добавить, но бабушка его повела в кухню. Маленькое, натопленное помещение летней кухоньки встретило добродушным теплом и ароматами приготовленной пищи и консервации.
   - Сперва поешь, - сказала бабушка, - потом расскажешь. Проголодался, небось?
   Яша почувствовал острый приступ голода, засосало под ложечкой, и утвердительно кивнул головой; в школе от обеда отказался.
   Тарелка наваристого борща со сметаной, затем вареники с картошкой, заправленные жареным луком на домашнем масле, поставленные заботливо перед ним бабушкой опустели быстро.
   - Бабушка, значит, так...
   Она поставила стакан с малиновым компотом.
   - Выпей, затем расскажешь. Какой обед без компота, внучок!
   Компот выпит жадно, залпом.
   Бабушка села напротив внука, внимательно, с любовью глядя на него, приготовилась слушать.
  
   Дотошно, со всеми мелкими деталями Яша рассказал про первое сентября, про уборку в колхозе овощей, про первые занятия. Повествуя, постепенно переходя от одного события к другому, он подошёл к рассказу о школьном бале.
   Бабушка слушала не перебивая. Часто согласно кивала головой, поправляла повязанный платок и улыбалась.
   Яша рассказал, как ознакомился с Жанной. Точнее, акцентировал он, познакомилась она со мной, но, бабуль, это значения не имеет. С какой Жанной, поинтересовалась бабушка; с Уваровой, ответил Яша; хорошая семья, похвалила бабушка, знаю их. На минуту буквально уделил внимание "белому" танцу. Затем как незаметно удалились и гуляли по городу. В парке. Как стояли у подъезда и долго разговаривали. Про то, что целовались, Яша умолчал. Однако бабушка недоверчиво посмотрела на внука и спросила в лоб:
   - Целовались-то хоть?
   Яша покрылся красными пятнами, смутился и кивнул головой:
   - Пару раз...
   Бабушка сказала, правильно, дело молодое. Запомни, внучок, хорошо - дивчина, это добре, но и друзей не забывай.
   Закончил Яша тем, что рассказал, что сегодня утром встретил её, и они вдвоём пошли в школу. Занятий у Жанны было мало, и она пошла домой раньше.
   Бабушка переспросила, где живёт Жанна. Яша сказал с укором, ты же сказала, что знаешь их семью. Знаю, посерьёзнела бабушка, раз спрашиваю - отвечай. В доме над "Проминем". "Хорошая семья, - повторила бабушка и вдруг помрачнела лицом, - бедное дитя... сиротинушка". Почему, вырвалось у Яши, сиротинушка, она же с родителями живёт.
   Бабушка посмотрела на внука, вытерла набежавшую слезу и поведала следующее. Родители Жанны погибли, когда той было три годика. Сестра её матери взяла Жанну на воспитание, не отдала в детский дом. Дело было так: зима того года выдалась снежная, вьюги степью ходили, как табуны лошадей из края в край. Намело такие сугробы, что просто ужас. Дороги напрочь укрыло глубоким снегом. Расчищали их тракторами.
   В один из дней возвращались родители Жанны из Донецка. С утра было ясно, солнышко припекало, март все-таки стоял на дворе. После обеда погода ухудшилась. Небо заволокло, пошёл крупный снег, поднялся сильный ветер.
   На середине пути между "Горняком" и Старобешево водитель не справился с управлением. На скользкой дороге автобус развернуло поперёк движения. Навстречу ехал гружёный "ЗиЛ", водитель из-за густого снега поздно заметил автобус. Торможение только усилило силу удара, на льдом покрытой дороге грузовик мчался как на лыжах. Мать с отцом сидели там, куда пришёлся удар. Всё произошло быстро...
   - Вот, Яшенька, запомни, внучок мой золотой, если у вас это серьёзно, - бабушка вытерла слёзы, - не обижай Жанночку. Жизнь с ней уже поступила несправедливо.
  
   Старший двоюродный брат Жанны учился после окончания школы в лётном военном училище под Харьковом в городе Белая Церковь.
   Его Яша видел дважды. Во время зимних и летних каникул. К Яше он отнёсся положительно, одно сказал, узнаю, обидел сестру и показал кулак".
  
  
   "С Жанной встречались, как могли часто. Учёба, посещения кружков, мои занятия живописью. Всё это делало наши встречи редкими, но очень яркими и эмоциональными. Ходили вместе в кино, на концерты в Дом Культуры, в школьных мероприятиях старались принимать активное участие, всё для того, чтобы быть рядом. По совету бабушки не забывал друзей.
   Пролетел быстро учебный год. Наступил решающий. Он требовал серьёзности отношения к занятиям, выпускной десятый класс. Расслабляться и филонить было некогда.
   Каждый из нас знал, чем займётся в новой взрослой жизни, и усиленно готовились к ней. Изучали углублённо предметы, необходимые для поступления в ВУЗы".
  
  
   "Вступительные экзамены Яков сдал без усилий. Сочинение, химия - семечки. Самым трудным был экзамен по специальности. Кроме предъявленных готовых домашних работ, абитуриент должен был во время экзаменов сдать рисунок карандашом, акварельный этюд и эскиз маслом.
   Многие на последнем экзамене срезались. Хотя и проходил он в три этапа с двумя днями перерыва после каждого дня экзаменов.
   Яша справился с заданием на отлично. Темы были свободные. Он изобразил карандашом автобусную остановку, ожидающих пассажиров и подъехавший автобус. То, что видел из окна аудитории.
   Акварелью выполнил берег Кальмиуса, заросший камышом. Купающуюся детвору и рыбаков с удочками.
   Маслом написал виды колхозных полей, открывающиеся взору, когда выходишь за Краснохолмск в направлении хутора Бойково: уходящую дорогу, обсаженную по краям тополями, оранжевые черепичные крыши беленых хат, цветущие садочки, чёрными точками изобразил пасущихся коров и овец и безбрежное синее небо с прозрачной кисеёй летних облаков. Писал всё то, что было близко ему, что писал не единожды. Поэтому красочные, живописные места вокруг родного города прочно закрепились в его памяти. Цепкой и крепкой на детали".
  
  
   "Я с большим волнением стоял в большом прохладном фойе училища перед стендом с вывешенными списками поступивших абитуриентов. Выискивал свою фамилию.
   Три раза прошёлся внимательным взглядом по информационному стенду от начала до конца. Себя не нашёл. Думал, ошиблись. По алфавитному порядку моя фамилия отсутствовала. В конце последнего листка с литерой "Я" было дописано от руки с десяток-другой фамилий, но и там меня не оказалось.
   Разочарование, как цунами прошлось по телу. Горячая волна нервной дрожи пробежала по коже, на лбу выступила испарина, между лопаток заструился пот. Я почувствовал запах, начавший исходить от меня. Это запах неудачника. "Что ж, - решил я, - осенью пойду в армию".
   Огорчённый неудачей, но с принятым решением направился к выходу. От нахлынувшего облегчения чуть не засвистел. Слышу, меня окликнули. Застыл, взявшись за литую медную ручку, украшавшую массивную, с резьбой деревянную дверь. Это был преподаватель из экзаменационной комиссии. Он дал высокую оценку моим рисункам.
   - Если не ошибаюсь, Яков Дах? - задал он вопрос-утверждение, будто проверяя себя.
   - Да, - отвечаю односложно.
   - Чего грустим? Радоваться надо, поступили. При конкурсе три человека на место, большая удача.
   - Какое там поступил, - отмахиваюсь, - моей фамилии нет в списке.
   - Не может быть, - возражает преподаватель. - Лично подготавливал списки поступивших. Ваша фамилия в них точно была!
   Подходим вдвоём к стендам. Преподаватель, не найдя моей фамилии, очень удивился. Сказав, что это недоразумение, хватает меня за руку и тащит за собой. Успеваю спросить, куда идём? В учебную часть, отвечает он.
   По широкой мраморной лестнице поднимаемся на второй этаж. Поворачиваем направо. В коридоре тихо и сумрачно, лишь в обоих его концах сияют золотистой зеленью листья деревьев в просветах окон.
   Секретарь учебной части, пожилая женщина с высокой причёской из крашеных охрой волос в строгом сером платье сидела за пишущей машинкой и быстро стучала по клавишам.
   Закончив барабанить по клавиатуре, она, наконец, обратила на нас внимание, поздоровалась, поинтересовалась причиной посещения.
   Преподаватель парой фраз объяснил суть вопроса. Секретарь возмутилась, такого не может быть. Что фамилию Дах она отчётливо помнит, что он, т.е. я, принят в училище по результатам вступительных экзаменов.
   Втроём спускаемся к стендам. "Вы смотрели по алфавитному порядку?" - осведомилась секретарь, ведя по длинному списку указательным пальцем, тонким, как указка с бежевым лаком на ногте. Дошла до буквы "Д". Вот, смотрите. Дьяченко, Дягилев, Дынько... так, не то... а, вот, Дахно С.С., Дахно У.Р. и Дахно Я.К.! - торжественно произносит она и осекается. Кладёт руку на сердце и виновато говорит. - Простите, молодой человек, опечаталась, - обиженным голосом заканчивает, - фамилии похожи, но инициалы-то ваши!
   Преподаватель похлопал меня дружески по плечу:
   - Вот видишь, Яша, всё в порядке! А ты нос повесил.
   Благодарю его и иду к выходу. Возле самой двери он снова окликает меня и говорит, что учиться буду в его группе. Ещё добавил, думает, что из меня получится прекрасный художник. На прощание пожелал хорошенько отдохнуть, не забывать про кисти и краски.
   Повторно благодарю и выхожу.
   С мыслью "Поступил!" не шёл, летел на Южный автовокзал, не замечал прохожих, ни погожего денька, ни прекрасного безоблачного неба.
   Время ожидания рейса и весь путь домой пролетели быстро. "Поступил!" - радостно вертелось в голове.
   Возле подъезда встречаю папу с соседями. Резались яростно в домино, забивали "козла".
   - По свету от лика исходящего,- начал папа, - вижу, поступил!
   - Да! - радостно выдыхаю, восстанавливая дыхание, сбитое быстрой ходьбой.
   - Друзья! - обращается папа к соседям. - Вечером приглашаю на праздничный ужин.
   На ужин, посвящённый моему поступлению в училище, пришла бабушка, тётки и дядья, соседи по подъезду и дому.
   Побежал к Жанне, поделиться радостной вестью и заодно пригласить на ужин, но дома никого не оказалось. Соседка сообщила, соседи всей семьёй поехали в ведомственный санаторий в Седово отдыхать, на Азовское море".
  
  
   "Лето пролетело быстро. Все дни были заняты. Купание в реке совмещал с работой над картинами. Пару раз "дикарём" ездил с родителями и роднёй под Жданов к знакомым отдыхать. И там не расставался с красками. "Верно, сынок, - одобрял папа, набивай руку". Просил его дать совет, он отговаривался, полушутя, полусерьёзно говорил, что я нахожусь на том профессиональном уровне, что что-либо подсказывать - вредить. И, наверно, был прав".
  
  
   "Как и в школе, учебный год в художественном училище начался с уборки овощей в подшефном колхозе имени ХХ съезда Партии под Донецком. На две недели выехали с проживанием. Помидоры, баклажаны, морковь... что только не собирали будущие мастера кисти мирового и отечественного масштаба своими руками на длинных овощных грядках, порой уходящих за горизонт!
   Учёба началась буднично. В первые дни группа разделилась на две половины.
   В первой были дети заслуженных художников и партработников, они выделялись из общей массы: носили франтовато обёрнутый вокруг шеи шёлковый платок, пиджаки нарочито небрежно застёгнуты на нижнюю пуговицу, в наружном кармашке обязательно красовались остро отточенные карандаши зарубежных фирм ярких расцветок.
   Вторая половина, куда входил и Яков, была по составу больше, состояла из тех, кто своим поступлением обязан собственному упорству, трудолюбию и таланту, но никоим образом громкому имени знаменитого папаши-художника".
  
   "В начале октября, прямо с занятий меня и ещё пару ребят вызвали к директору училища.
   Стоим пред входом в кабинет, шёпотом делимся версиями, ищем причины вызова. Все приглашённые учились хорошо, как и я, не буянили, профессию выбрали самостоятельно, о чём говорит сам факт поступления. Ни на чём не остановились. Решили, причину узнаем внутри.
   Секретарь приглашает войти. Гуськом входим в приёмную. На стене портрет Ленина, фотографии членов Политбюро СССР и Украины.
   Ждём. В приёмную выходит директор Салий Аркадий Никитович. Высокий, здоровенный дядька, под потолок, окидывает нас изучающим внимательным взглядом. Здоровается с каждым за руку и предлагает войти в кабинет. Входим; директор замыкающим. За большим столом сидят военные. Здороваемся с ними; нам отвечают.
   - Ребята! - взял слово директор. - Пришло время отдать Родине священный долг. С вами пришли побеседовать представители из военкомата.
   Директор посмотрел на военных.
   - Можете беседовать.
   - Мы хотели бы побеседовать конфиденциально. Если не возражаете. - Сказал один из военных, глядя строго на директора.
   - Какие возражения! - всплеснул руками директор и, как нам показалось, облегчённо вздохнул и вышел, без стука закрыв массивную дверь.
  
   Мы уселись за стол напротив военных. Вся беседа свелась к тому, что у нас интересовались, живы ли наши деды или погибли на войне; полные семьи или есть, кто среди нас из детдома; знаем ли хорошо иностранные языки или как в школе научили. В самом конце разговора, поинтересовались, есть ли у кого родственники за границей.
   Беседовали долго. С каждым отдельно. Что-то записывали в блокнот. Потом поблагодарили и отпустили.
   В аудитории на перемене к нам сразу подступились с вопросами, кроме "блатных", их родители побеспокоились о тихой жизни отпрысков, что да как. Но рассказать что-либо было нечего. Во-первых, военные попросили не распространяться; во-вторых, действительно ничего интересного для остальных не было; в-третьих, пояснили жаждущим новостей с ударных строек пятилетки, что нас скоро заберут служить.
   Послышались со стороны "блатных" реплики с ехидным смешком, два года службы псу под хвост из жизни и из учёбы, что много потеряем. Очень точно ответила одна девушка, имени не помню, запамятовал за давностью лет, что Армия из несостоявшихся юношей воспитывает настоящих мужчин, хотя мужчины из вас, фыркнула она презрительно в сторону "блатных", вряд ли получатся; намекнула, таким образом, на определённые наклонности сынков из знаменитых семей.
  
   Первую врачебную комиссию прошёл в ноябре. Затем вторую в декабре. И обо мне благополучно забыли до весны.
   Отгремели праздничные салюты; пришли в себя от многочисленных митингующих колонн трудящихся и боевой военной техники дороги, проспекты и площади городов-героев, больших городов, простых посёлков и
  полузаброшенных сёл.
   Ещё дрожал воздух от сотрясавших его праздничных речей и многотысячных троекратных "Ура!", не пришли в себя птицы в небе и звери в лесах.
   Ещё выходило похмелье от обильных, долгих, порою далеко за полночь, реже до утра застолий головной тупой болью, тремором рук, слабостью в коленках и обильным потоотделением.
   В один из таких послепраздничных дней почтальон вручил мне повестку, в получении которой расписался на фирменном бланке.
   Каллиграфическим почерком в ней написано, что призывнику Дах Якову Казимировичу приказано явиться такого-то числа в такое-то время в Старобешевский райвоенкомат в г. Краснохолмске для проследования к месту срочной службы за подписью Горпинич Ю.А., тогдашнего военкома. Повестка до сих пор хранится в деревянной старинной шкатулке среди прочих важных бумаг, писем, открыток и счетов".
  
   "Наш путь лежал в город Пинск, в Белоруссии.
   Из Донецка, в сопровождении двух молодых старлеев и трёх старшин первой статьи срочной службы поездом выехали к месту назначения. Как нам объяснили, в Пинске находится учебный отряд, где мы будем обучаться воинским специальностям. По окончании учёбы, после сдачи экзаменов нам вручат свидетельства о классности и прибывшие "покупатели" из воинских частей развезут по флотам.
   Время в пути тянулось долго. Ехали пассажирским, кланялись каждому столбу, останавливались на каждой станции. Пропуская скорые и транзитные составы.
   Сотня призывников перезнакомилась между собой ещё в Донецке, ожидая состав, стоя на перроне. Дружба закрепилась дорогой.
   Скрашивали скуку распространённым развлечением: игрой в карты в "подкидного дурачка" или переводного. Играли на желание, которое почему-то было у всех одно: рассказать похабный, едкий анекдотец или поведать о первом половом опыте".
  
   "Яков за карты не брался ни разу за всю свою недолгую жизнь. Дома карт отродясь не было. На улице, вечером после работы, папа вместе с соседями играл в домино, забивали "козла" или солили "рыбу"; редко компания играла в шашки, но уже на деньги, ставка 10 копеек партия; ещё реже - в шахматы. Но в них папа, как любил говорить, просто переставлял фигуры, ради собственного интереса, финансово не подкреплённого.
   Про карты Дах-старший говорил сыну так: - Как к ним пристрастишься, так с жизнью и простишься. Приводил в пример дядю Гешу, из соседнего дома. Тот в Донецке решил испытать судьбу, сел перекинуться в картишки. С кем бы вы думали? С цыганами!!! Вернулся он домой утром следующего дня в трусах, с неописуемо-красивыми фингалами вокруг глаз и без верхних передних зубов.
   Это ему повезло, заканчивал мысль отец. И рассказывал о других, проигравшихся в пух и прах. Терявших из-за бесовского пристрастия семьи; часто они спивались. Итог - головой в петлю. Так что, сынку, не трогай ты эту холеру - карты; удовольствий в жизни и без них много.
   Яков нашёл занятие по душе. Рисовал портреты, больше похожие на шаржи, своих будущих сослуживцев. Рисунки расходились быстро.
   Как-то возле Якова остановился офицер. Посмотрел за работой Яши и спросил, может ли он нарисовать его портрет. Яков кивнул согласно и через десять минут офицер держал в руках тетрадный лист со своим портретом. Попросил Яшу расписаться. Зачем, поинтересовался он. Шутишь, что ли, ответил офицер, яснее ясного, лет через двадцать, когда ты будешь знаменитым художником, этот листок будет стоить очень хороших денег. А что это будет именно так, он, Яков, может не сомневаться. У меня, продолжает офицер, чутьё на талантливых людей. И, кстати сказать, три года флотской службы пролетят незаметно. Как один день. Но есть в этом и минус - никогда не увидишь моря.
   Яша очень быстро отреагировал, посетовав, что будет очень плохо, если получится именно так. Мечтательно произнёс, что очень хочется служить на корабле. Выходить в открытое море. Ходить в боевые дальние походы. Что хочется испытать на собственной шкуре, каково ему будет в шторм и в штиль. Пересечь экватор!
   Офицер тогда резонно заметил, что корабли красивы с берега, а море - на картинах.
   В Гомеле была пересадка. Более полусуток просидели в зале ожидания вокзала. В ресторане призывникам организовали горячее питание из трёх блюд с салатом. Этому очень обрадовались. За полтора суток тряски в пассажирском вагоне сухомятка осточертела. Сухпай и домашние харчи не лезли в глотку.
   Ближе к полуночи спящих призывников растолкали офицеры со старшинами. Приказали немедленно выйти на перрон и построиться. Медлительных, толком не отошедших ото сна подгоняли криками.
   Затем быстро провели перекличку по списку. Убедившись, отставшие и потерявшиеся отсутствуют, скомандовали занять места в вагонах.
   До Пинска почти сутки пути.
   Разместившись на жёстких узких диванах в купе, призывники погрузились в дрёму. Лёгкую и светлую. Тяжёлую и тревожную. Чутко ловили слухом лишние звуки, но перестук колёс убаюкал молодые головы быстрее, чем колыбельная, которую пели в детстве мамы. На ближайшие три года эта незатейливая песенка, пропетая им колёсами, рельсами и шпалами железных дорог Советского Союза будет самой доброй и сладкой.
   Всем снились одинаковые сны.
   Снилась вчерашняя гражданка. Друзья и подруги. Разливное пиво из металлических бочек с вяленым сазаном и карпом. Вино из горлышка в вечерней тени густых кустов и бешеный ритм музыки на ночной дискотеке в парке.
   Кое-кто шевелил во сне губами и свежее пиво в бокале, с густой белой короной пены стекало по уголкам рта и по подбородку; кое-кому снилась вкусная мамина еда. И тогда он сладко чмокал губами, сглатывал жадно во сне слюну, а мама, всё подкладывает ему и подкладывает на тарелочку то котлетку, то пирожок, то вареничков с капусткой, то подливает в стакан яблочный компот. И, улыбаясь сквозь слёзы, говорит ему: - Кушай, сыночек мой, кушай не стесняйся. За три года, ой, как отощаешь на казённых харчах-то!
  
   Утро. Пинск. Призывники стоят и мнутся под мелким моросящим дождём бесформенной гражданской массой. По перрону перед строем призывников прохаживается главный корабельный старшина, окидывая изучающим взглядом разношёрстную толпу будущих матросов.
   Вот он останавливается посреди строя и громко командует:
   - Становись! Равняйсь! Смир-р-р-рна! - резко обрвая последний слог.
   Видя невыполнение команды, гул от разговоров не утих и никто не обращает внимания на команды, зычно рявкнул:
   - От-ста-ви-и-ить!
   Шеренги призывников притихли. Это уже не дома. И это не сон.
   - Товарищи призывники, - начал старшина, - слушай мою команду! Становись! Равняйсь! Смир-р-р-рна!
   С ошибками, на этот раз все справились.
   - Вольно! - поступает следующая команда.
   Не обращая внимания на стоящих поодаль гражданских, курящих в сторонке офицеров, старшина говорит:
   - Добро пожаловать в город-герой Пинск! Город дождей, блядей и бескозырок!
   В строю раздаётся смех.
   - Отставить смех в строю! - незамедлительно последовала новая команда от старшины. - Почему дождей - узнаете скоро сами на своей шкуре; почему блядей - тут он загадочно улыбнулся - поймете сами; ну, а бескозырок, догадались наверняка".
  
   "Очень трудно было войти в новый режим жизни: есть по расписанию, ложиться спать и просыпаться, ходить на занятия и отпрашиваться в туалет, простите, гальюн.
   Первые тридцать дней снились бабушкины вареники с вишней, парное молоко, сдобная ватрушка с творогом и любимое сливовое варенье с половинками фруктов.
   От резкого перехода на совершенно другое питание начинались желудочные хвори, обострились мирно дремавшие гастриты и просыпались язвы; на их фоне обычная диарея казалась детской шалостью.
   Меня бог миловал. Из вышеперечисленных заболеваний мучила частая изжога и то потому, что на камбузе все блюда готовили не на растительном масле, а на дешёвом комбижире. Кто служил, помнит эти прекрасные мгновения. Когда даже сода не помогала унять жжение в пищеводе. О таких лекарствах, как "Ренни" и "Гастал" советские военврачи и слыхом не слыхивали; возможно, их в то время и не выпускали.
  
   - Как Жанна, поинтересовался у родителей. Мама замялась, попыталась перевести разговор в другое русло, начала рассказывать про погоду, правда ли, что в Пинске всегда идут дожди, так им сообщили попутчики в поезде. Я повторяю вопрос. В разговор вступает папа. Он сказал, Жанна поступает в медицинский институт, подготовка, репетиторы, ну, всё такое, не смогла она приехать. Немного посетовав, перешел на другую тему.
   День принятия Присяги. Прошёл месяц курса молодого бойца. Строевая подготовка вошла в ритм новой жизни, и без неё уже не представлялся новый день. Вызубрили наизусть Присягу; каждый вечер после отбоя подходили по очереди к старшине и шпарили бойко и быстро. Опозориться никому не хотелось. Текст Присяги, отпечатанный крупным шрифтом на мелованной бумаге был, вложен в красивую темно-коричневую кожаную папку; но читать её надо было, глядя поверх папки, устремив взгляд на товарищей и отцов-командиров.
   День принятия Присяги... Трогательные воспоминания и сейчас не оставляют равнодушным; прошло столько лет, а помню все подробности.
   День принятия Присяги... Его запомнил навсегда. Стою перед строем и даю клятву: - Я, Дах Яков Казимирович, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, торжественно...
   На меня смотрит многоглазая публика приехавших родителей и горожан Пинска.
   По заведённой в далёкие послевоенные годы, когда был сформирован Пинский военно-морской учебный отряд, традиции каждая рота исполняла марш "Прощание славянки", проходя торжественным построением мимо трибуны с командирами и почётными гостями. Мимо расположенных в тени аллей приехавших родственников и друзей.
   Слова марша, не уверен, что они оригинальные, учились наизусть, чтобы отскакивали от зубов и репетировались на вечернем построении и прохождении перед вечерней поверкой.
   Глупо надеяться, что все исполнители марша обладали голосом, но вкладывали в песню всю душу.
   Наша рота проходила последней. И, как и все, я пел выкладываясь по полной, не жалея сил и голоса:
  
   Отшумели весенние грозы
   Над землёй поднимался восход!
  
   Голос старшины: - Чётче шаг! Звучит марш, оркестр выдувает медные звуки. Левой-левой! Держать строй! Ноздря к ноздре! Хорошо за музыкой не слышно приглашённым старшину: - Левой! Правой! Бля, что б вашу мать! Тянуть носок!
  
   Что ж ты, девушка,
   Плачешь сквозь слёзы
   Провожая матроса в поход?
  
   Единым порывом! Триста голосов, юношеских, окрепших, охрипших от долгих репетиций и табака! Рвут связки! Будто идут в последний бой! Ровнее строй! Левой, левой! Тянуть носок! Балерины, бля! Ноздря к ноздре! Гнать тать вашу мать! Не жалеть горла! Надрывается старшина! Пусть не в числе первых - не в последних же! Громче! Куда? Громче! Левой-левой!
  
   Не плачь, не горюй
   И слёз зря не лей...
  
   Ублюдки - старшина не скупится на выражения - смотреть вперёд, держать строй! Ровнее шеренгу! Носок! Тянуть! Ваши предки любуются вами, ушлёпки! Не посрамитесь перед ними! Строй! Разрывается старшина! Держать! Левой! Ноздря! К ноздре!
  
   А лишь поцелуй, целуй сильней.
   Когда сойдём мы с кораблей!
  
   Всё! Прошли! Старшина улыбается! Не подвели! Его! И себя!
  
   В этот торжественный день всё внутри территории школы было празднично. Выбелены бордюры тротуаров, обновлена разметка на плацу, покрашен фундамент учебного корпуса и казарм. Повсюду царила соответствующая моменту обстановка. Этим чувством пронизан воздух, от радости он пел на все голоса; можно было услышать эту весёлую и задорную мелодию. При желании. Если бы все другие звуки мгновенно умолкли.
   Родителям, как и курсантам, был предложен, праздничный обед.
   После обеда увольнительная в город с родителями. Отпустили не всех. По боевому расписанию на территории части остаётся тридцать процентов от численности военнослужащих. Личный состав не оставляет расположение части никогда.
   В числе оставшихся была и моя фамилия. Родителя погоревали, но папа заметил, что служба есть служба и Устав ещё никто не отменял. Вечером они ушли. Утром следующего дня отбыли домой.
   Острая тоска по дому первый дней благополучно прошла, как наивная блажь, оттеснённая на задний план строевой подготовкой, выполнением норм физупражнений, занятиями по изучению Уставов, обучением азбуке Морзе и практических занятиях на радиополигонах.
   Нерадивые ученики, - в их числе ни разу не был, - читали вечерами вслух, после просмотра программы "Время", азбукой Морзе от названия газеты до редакторской колонки газеты "Правда" и "Советский воин". Особо одарённые читали ночи напролёт; но чтобы не мешать остальным, лишённые возможности отдыхать и набираться сил перед новым трудным учебным днём, в умывальнике, сочетая либо отжимание от пола с чтением, - это когда газетка лежит перед лицом на полу, - либо приседания и газетка перед лицом неуча на вытянутых руках. И не дай бог ошибиться: читать приходилось сначала и до подъёма.
   Было в этом что-то садистское, как сейчас бы сказали правозащитники: нарушение прав человека. Но другого метода научить лентяя и трудно восприимчивого к знаниям в жёстких рамках учебного процесса просто не было. Опыт показывал, успехи проявлялись у большинства после второй-третьей ночи бдения за чтением книг и газет. Алфавит Морзе отскакивал от зубов. Если не хотели, чтобы от алфавита отскакивали зубы.
   Жанну вспоминал редко. В основном, после отбоя. Когда мысли расслаблялись вместе с телом. Когда триста шестьдесят курсантов погружались в крепкий сон, а казарма в зелёную темноту дежурного освещения. Когда стихали разговоры, переходящие в свистящий шёпот после громкого окрика дежурного старшины, кому, тля, не спится, того палуба ждёт. И только резкий молниеносный скрип пружин нарушал зыбкое равновесие словоохотливой тишины.
   Думалось разное. Вспоминал прогулки по вечернему городу под первым снегом, когда улицы окрашивались светом фонарей, который преломлялся в дивных узорах снежинок и рассеянным волшебным освещением придавал городу таинственную загадочность. Длинные, сладкие поцелуи. От воспоминания, которых теплело в груди. Короткие поцелуи тайком на переменах и без стеснения в кино на заднем ряду. Размышляя о ней, засыпал. Как ни странно, Жанна так ни разу мне не приснилась.
   Причину этого раскрыло письмо от бабушки. Оно просила, чтобы я ничего не посмел с собою сделать; мать и она не переживут, мол, говорили им, такое в армии случается на каждом шагу. Внучок, сообщала бабушка, родители не хотели огорчать тебя, но дело в том, что Жанна вышла замуж. В конце мая. После того, как меня призвали служить. Приехал в отпуск брат вместе с другом. Вот тут, Яшенька, и разошлись ваши с Жанночкой дороженьки. Не знаю, как она, друг брата сильно её полюбил с первого взгляда. Сделал предложение. Свадьбу сыграли быстро. Мне кажется, уточнила бабушка, даже второпях, словно чего-то опасались. Год учёбы Жанна будет жить и учиться дома, - поступила всё-таки в мединститут! - а следующей весной, когда брат и муж окончат училище, поедет с мужем на место службы.
   Не знаю, о каком шаге говорили родители и бабушка, но мой шаг с тем роковым не совпал. Длина разная. Поделился новостью с другом, Игорьком Синициным из Ленинграда. Он успокоил, ну и ладно. Знаешь, Дьяк, как в песне поётся: если подруга уходит к другому, то неизвестно кому повезло".
  
   "Из всех тягот и лишений воинской службы любимыми и желанными были наряды на камбуз.
   Чистка овощей, уборка подсобных помещений, наведение чистоты в зале приёма пищи, разнос бачков с едой.
   Следует особо отметить тот факт, вечером, когда в столовой наведён порядок, составлены столы и скамьи, погашен свет, на камбузе кафель сияет первозданной красотой, шеф-повар Дрюня Шпак, земляк из Великоновосёловки выставлял в гарманже на ящик, заменяющий стол, трёхлитровую банку прозрачной выстоявшейся ароматнейшей браги. Своим секретом приготовления не делился, но с удовольствием потчевал ею всех: от офицеров до матросов. Тогда наступал вечер воспоминаний, где каждый стремился поделиться впечатлениями от ускользающей вчерашним рассветом забытой гражданской жизни.
   Многие в своих рассказах бессовестно привирали. Нагло и беспардонно. Чувствовалось это на слух, но вида никто не подавал. Так как каждый ждал своей очереди, чтобы навешать на распухшие от выпитой браги доверчивые уши свою порцию необыкновенных по закрученности сюжета и развязки баек.
   Это благосклонно поощрялось. Голая, правда, как разодетая безвкусно ложь не были нужны никому.
   Непостижимо невообразимым считался наряд патрулирования города. Таких называли - "счастливчиками". В него назначали отличившихся в учёбе и безукоризненных в поведении курсантов. За стенами учебки жизнь казалась потерянным раем; хоть и не навсегда.
   Сквозь открытые окна классов доносились сладостные звуки гражданской жизни. Выйти на "волю" было неописуемым чудом.
   Патруль гарантировал нахождение в городе от завтрака до отбоя. Был ещё один наряд, из разряда везунчиков, наряд на КПП в штабе, располагавшемся в здании старого католического монастыря.
   Как манна небесная - увольнительная в город. Но это праздник праздников. Об этом подробнее и ниже".
  
   "До службы не курил. Вкуса табака не знал. Однако пристрастился к табаку именно на службе. Причина по сути простая.
   Представьте себе ситуацию: у курсанта личное время. В эти светлые минуты он может позволить себе привести себя в порядок, написать короткое письмо домой, или двухсерийный индийский сериал с песнями и танцами - любовное письмо девушке.
   Помимо этого сходить в матросский буфет, купить конфет, выпить чаю с булочками. И не дай бог в это твоё свободное личное время попасться на глаза старшему мичману Хлопушину, замкомвзвода, который с похмелья всегда пребывает с утра и до вечера, а также в дурном расположении духа.
   Если ты, по его мнению, своё личное время бездарно прожигаешь вне курилки, бесцельно слоняешься по дорожкам, овеваемый одним тебе известным крылом внезапно осиянного счастья - ты проводишь время зря.
   "Товарищ курсант, ко мне!" - с этих слов начинается конец редких счастливых редких минут личного времени. Хлопушин обладал удивительным даром видеть плохое не только в хорошем, но и в самом что ни на есть наихудшем.
   Освежив память вопросом, как фамилия, боец, он отдавал приказание наводить порядок в казарме, взять обрез с водой и ветошью (тазик и тряпку) или голяк (веник, метлу) в руки и подметать плац.
   Его убийственная тяга к чистоте чужими руками приводила в неописуемый восторг не только горемык курсантов, но и офицеров, взводных и ротного.
   Но стоило курсанту находиться в курилке с сигаретой в руках или её разминающим, он сразу принимал в глазах Хлопушина статус полной неприкосновенности.
   Старший мичман Хлопушин мог и поднести огонёк. И такое частенько бывало, угостить табачком; не только дать закурить, а и презентовать полную пачку сигарет. Однажды попытался отказаться от такого щедрого дара, отнекивался, сколь мог. Старший мичман не мигая, глядя мне в глаза, произнёс с плохо скрытой ехидцей, акцентируя каждое слово, облекая его в пышную одежду железобетонной значимости, что любезно отказавшись, теряю если не всё, то многое; мне тогда не сможет помочь, случись что, никакая крыша.
   Намёк был понят, как биссектриса, сразу. Боялся не физической расправы, бугай Хлопушин был о-го-го какой, опасался, не буду вылезать из не котирующегося в массах наряда дневальным по роте.
   С трепетом душевным взял пачку Ровненской "Орбиты", открыл, предложил закурить товарищу старшему мичману. Он, скрывая доброту в густых усах, усмехнулся, отказался, буркнув, что уже покурил и, весело насвистывая, фальшивя безбожно какую-то мелодию, ушёл по своим делам.
   Это я к тому, что некурящему в армии и на флоте рядовому и матросу тяжело, потому что считаешься праздношатающимся или бездельником и любая благодарная работа пройдёт через твои неунывающие от лени руки. А вот если куришь - занят делом. Отвлекать тебя такой ерундой, как уборка, грех. Я смалодушничал и на три года пристрастился к табаку. Были ребята, которые, не смотря ни на что, не притронулись к сигарете. Проявили твёрдость характера и силу воли. Одного такого я запомнил, Генка Белоусов из Минска".
  
  
  
  
   Зачем знать, скажи, больше большего
   Зачем ждать, скажи, запредельного,
   Что положено и так сбудется,
   О другом же, да речь отдельная1.
  
   "Ночью резал вены. Старой тупой зазубренной бритвой. Крест-накрест. Кровь фонтанировала, душа плескалась в тесных оковах тела. Зализывал, как пёс, раны. К утру от шрамов не оставалось и следа.
   Ближе к полуночи всё повторялось снова...
   Вены... бритвой... крест-накрест..."
  
   Медленно, тяжело и тягуче из густого, вязкого рассола сна ало-приторным воспоминанием заря занималась над скупо дремлющей землёй. Рассвет, робкий мальчишка, скрытно мочился росой на выбеленные заморозками травы узорчатым инеем.
   - Уснул, уставши подглядывать за чужой жизнью? - прикосновением к плечу Прохор Архиповича разбудила его жена.
   - Подглядываю, - сквозь сон вяло улыбнулся Прохор супруге. - Это ты верно заметила.
   - И не надоело? - Эмма поцеловала мужа в темечко.
   - Нет, - односложно ответил Прохор.
   - Хоть что-то есть интересное?
   - По существу, обычная жизнь рядового человека.
   Эмма недоверчиво посмотрела мужу в лицо.
   - Думаешь, Гурий стал бы тебя тревожить по пустякам? - спросила жена. - Думаю - нет.
   - Хочешь, верь, хочешь не верь, - перекрестился Прохор Архипович. - Пока ничего интересного, - протягивает Эмме рукопись. - Полистай, убедись: о родителях, о детстве, о школе и учёбе в училище. Всё как у всех нашего поколения. Служба на флоте.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"