//Тяжелое дыхание загнанного зверя. Я - зажатый между вечным "надо" и сиюминутным "хочу". С каких это пор меня начали терзать сомнения? Я могу, и мне необходимо. Сбежать. Вынести из внешнего мира иллюзий то, что ещё можно сберечь. И унести в мир внутренний, настоящий, спрятанный под толстым панцирем черепной коробки (странное название для вместилища разума) те крохи рационального, которые ещё могут восстановить разрушенный хаосом космос. Те всполохи на горизонте событий, которые ещё можно спасти от уничтожения мраком дня.
Как хочется закуклиться, впасть в спячку и ничего не видеть! Не ощущать и не присутствовать. Не участвовать в этой суете и всеобщем безумии. Погрузится в мир, где всё понятно и выверено. Дойти до фразы, которая звучит: не "вначале было слово" -
"Вначале было безмолвие". И только дух летал над снегами.
И после этого ощутить боязнь чистого листа. Пусть даже это тускло светящаяся в ночи белизна экрана. Первые буквы, складывающиеся в слова. Пока не ясно, что будет дальше, пока не виден финал. А, может, его и не будет.
"Продолжение следует..."
Продолжения нет /./
***
Этот приём он изучил досконально. Надо только придумать глобальную житейскую проблему, такую, чтобы нечаянная жертва монолога истекла состраданием к несчастному человеку, затюканному судьбой. Чтобы слеза набухла в уголке глаза собеседника и он машинально смахнул её, ещё не веря своему счастью. Ах, как же! Направить на путь истинный заблудшую душу, мытарствующую, нарывающуюся на неприятности не от собственной глупости, - о, нет! не может быть такая непогрешимая душа с такой глубиной мысли и печали быть наполнена благоглупостями! - а по воле несовершенного мира. Мира людей. Он дрожащими то ли от волнения, то ли с похмелья руками совал визави распухший блокнот с потрепанной обложкой из кожзаменителя, в котором на каждой странице были наклеены цитаты, вырезанные бритвой из книг. И, прикрыв глаза, декламировал японский стих Вакаями Бокусая с тринадцатой страницы:
"За вечером вечер,
я во власти томительных грез.
За вечером вечер
устами впиваю вино,
душой - беспричинную грусть..."
И сквозь пальцы наблюдал, как жертва, закрыв блокнот, смотрит на него, на его седые виски, на растрёпанные ветром волосы, на его морщины, избороздившие лицо, покрывшие щёки сеткой страданий - глубокими, как каньоны плато Путорана, по которым он полз в придуманном зимнем побеге, который никогда не совершал, ибо никогда не был среди безмолвных снегов, в тумане морозной дымки, в томительном ожидании смерти.
Он слишком любил жизнь.
***
//Это ли не вечность - смотреть на горящие страницы рукописи. Запутанные байты в пустых областях жесткого диска. Нажата кнопка "Delete" - и мир из букв и знаков препинания ушел в небытие... Сложно восстанавливать разрушенное, и бесконечно жаль того, что не вернуть - те мысли, чувства, желания, которые были стерты временем и безжалостным миром.//
Он садился за стол и доставал чистый лист из принтера. Мама иногда подрабатывала на старом отцовском ноутбуке - перепечатывала что-то для диссертаций из толстых книг и иностранных журналов. Но последнее время работы почти не было. Компьютер пылился среди стопок черновиков. Маленькая пенсия быстро кончалась и единственным источником денег была отцовская библиотека.
Украдкой он воровал книги с верхних полок и относил в букинистический магазин. Денег хватало только на то, чтобы скинуться со случайными знакомыми на пол-литра и вдумчиво распить в парке политеха. Когда не было очередной жертвы, он читал цитаты и куски стихов собутыльникам. Они уважительно внимали мудрым словам и задумчиво жевали скудную закусь, смотря куда-то вдаль, мимо чтеца, в далёкое прошлое, а, может, в близкое настоящее. Ведь счастья кончалось быстро, и надо было идти, искать бутылки и банки, а если повезёт, найти рядом с контейнером выброшенную технику, которую тут же можно было раскурочить, выделить из неё священную медь или легковесный алюминий и отнести в цветмет. И продлить счастье, ведь на улице лето. И ночью будут петь соловьи рядом с водонапорной башней - осколком гидротехнического факультета. И вездесущие комары будут доставать до раннего рассвета. И будет покойно на душе, словно ты уже постиг все тайны бытия, выпивая рядом с колыбелью инженерной мысли - тяжелой громадой главного корпуса политехнического университета.
Он пытался написать об этом, но слова не слушались его, он мучился и злился: как же так! - по дороге домой чувства лились горной рекой, грохоча на порогах; буквы огненными знаками пылали на облачном небосводе, постепенно тускнея в дымке финала ночи. Но, прокравшись мимо спящей матушки в кабинет отца, при свете настольной лампы он вдруг осознавал - слова исчезали, будто тонули в белизне листа. Чёрными буквами невозможно передать жар души, и он пытался карябать ручкой с красной пастой бессмысленные строки. Буквы постепенно ложились и вытягивались в длинную извилистую линию, и он засыпал, уронив голову на стол.
Мама вставала рано, будила его, пыталась прочитать, что же он написал за ночь, но разобрать было невозможно. Он говорил: "да, да..." и плелся к дивану, стараясь дышать перегаром в сторону. Мать смотрела с состраданием и неизвестно, что было больше в её взгляде: укора или боли за истлевающую жизнь сына.
Он засыпал и ему снились долгие философские беседы с великими людьми, которые он не мог вспомнить, проснувшись. Но это было неважно. Потому что голова раскалывалась, а иссохшая глотка требовала очередной порции чего-нибудь - от чая до спирта - любой жидкости, чтобы размягчить стоящие колом мозги - застрявшие где-то во вчерашнем дне, когда всё было чертовски прекрасно и божественно мудро...
И что-то шевелилось внутри, будто ждало пробуждения - окончательного и бесповоротного, а не этого оцепенения и состояния вечного похмелья.
Но день проходил за днём, и внутреннее молчание всё больше тяготило его.
//Стучать по клавишам или выговаривать звуки? - вот в чем вопрос. Если, конечно, на него существует однозначный ответ. Молчание написанных слов. Слова сказанные - звучат единожды, даже если зафиксированы на пленке, в цифре и т.п. Слова написанные - молчат вечно. Или, по крайней мере, до тех пор, пока не будут прочитаны или сказаны.//
Он молчал всё утро. За окном моросил дождь, сегодня был выходной день в пункте приема стеклотары, и на душе было муторно и как-то неловко. Словно душа стыдилась своей неприкрытой наготы, и чудилось, что зреет в ней какое-то шевеление и думы о спасительном шестом чувстве, потому что первые пять вопили об одном и том же: страх как хочется, жуть как надо опохмелиться, тревожно до тошноты. Организм испытывал робкий трепет перед невыпитой первой, а также испуг - как способ бытия.
Да, всё именно так. Испуг перед жизнью, которая творилась там - за окном, в непроглядной мрази дождливого дня. А здесь - посреди маленькой кухоньки, втиснутой между двух комнатёнок хрущобы, - пережевывание пресных мыслей и переживание того, что никогда не было. Не происходило ни с кем из ныне живущих на этом сером свете.
Мать появилась неслышно из сумрака коридора, постояла в дверях кухни, но так ничего и не сказав, ушла в никуда, растворилась среди старых вещей и книг, громоздившихся на стеллажах и разложенных на многочисленных тумбочках, столах и столиках, секретерах, бюро и конторках.
Всё, что можно было найти в мусорных контейнерах и рядом с ними, приспособленное для хранения книг, было затащено на пятый этаж, отмыто и даже слегка отремонтировано с помощью молотка и гвоздей. И предназначалось для них - вершителей судеб и ничтожных листов бумаги с россыпями ничего не значащих букв.
Он пытался читать, но чаще получалось даже не вникать в смысл написанного, а расшифровывать текст. Иногда это удавалось, но чаще всё заканчивалось швырянием книги в дальний угол комнаты. Стены старого дома вздрагивали под ударами тяжелых фолиантов, глухо ругались за стенкой соседи, корешки не выдерживали, рассыпая мудрость на старый поцарапанный паркет. Это не помогало.
Потому что он пытался читать даже не между строк, а между букв, подглядывая сквозь щелочку за миром книжных чудес и пытаясь найти смысл пустоты.
//Все дело в тишине. Звуки музыки можно услышать и в тишине солнечного утра. И не увидеть смысла в нотах самых замысловатых инструментов. Поэтому музыка - это, прежде всего, тишина, и после нее - звук. Если искать смысл мелодии, то только в тишине пауз. Если искать смысл текста, то только между строк. В белизне пробелов, в недосказанности, которая дает пищу воображению. //
"Тихомиров, шёл бы ты на работу, мне надо обед приготовить". Он вставал из-за стола, обыденная фраза, ежедневная как кусок хлеба насущного, разрушала титаническое творение мысли, и ему ничего не оставалось, как понурившись тащиться в ЖЭК, переодеваться в необъятных размеров комбинезон и, как бы ни хотелось заняться поиском желаемого счастья, несколько часов посвящать общественно-полезному труду. Его ругали за прогулы, за плохо подметенные тротуары, за переполненные бачки с мусором и грязь на площадке с контейнерами. Но в квартире для дворников жили какие-то дальние родственники заведующего, а таджики (узбеки?) с соседней улицы отказывались работать еще и у них во дворе. Собственно, так сложилось, что гражданин и дворник по совместительству, небезызвестный Ермолай Федорович Тихомиров, был единственным на несколько домов метельщиком, дворовым и совершенно крепостным человеком. Дом, в котором он жил, был его крепостью, где он распивал крепкие спиртные напитки: зимой - в подвале, а летом - на чердаке. Всё остальное время любил проводить во дворе или в Политехническом парке, до которого всего-то перейти дорогу и перебраться через пустырь. А совершенным человеком он был по сути своей, по существу, которое дремало в его могучей впалой груди и ждало своего часа, минуты, секунды, чтобы сказать Слово.
//Нельзя сказать всё. Но вполне в силах не сказать ничего, выразив в этом мир. Ибо мир - это великая пустошь и бескрайнее ничто. И ничего сверх этого. И ничто не вечно, ведь в пустоте нет времени. Ничто не длится, нет лавины чувств, есть лишь покой. Тошнотворное состояние невесомости, когда любое действие уносит всё то, что дорого, за что цепляешься из последних сил, за край, за горизонт событий - в последнюю сингулярность, из которой нет выхода - никогда.
Поэтому надо научиться обходиться малым - искать свет в темноте - осколки фотонов среди мрака небес. Искать звук в тишине - белый шум нарастающей энтропии. Осязать прикосновение пространства и чувствовать течение времени, измеряя его скорость по протяженности пути. Чем дальше в даль, тем ближе ощущение приближения края. И жизнь в пробелах и междустрочиях задохнется в ритме пауз. Невыносимо захочется сказать слово, но отсутствие смысла знакомых терминов сотрет короткую вязь букв. Слова не будет. Будет музыка сфер, которые сожмутся в многоточие бесконечности.//
До осени было еще далеко. В городе, наполненном погрязшими в делах людьми, явно чувствовался диссонанс между тем, что этим людям хотелось: быть на даче, за городом - плескаться в позеленевших от болотной ряски озерах или в дурно пахнущих от водорослей водах залива; быть где-то там - на курортах, в далеком Геленджике или в Сочи, а то и ещё дальше - на Канарах-Мальдивах или в Египте-Греции - качаться на волнах, соленых, как слёзы работников с ненормированным рабочим днём. Но никак не в городе, ведь в нём жизни не было никогда. Пустые глазницы окон смотрели на расплавленный от летней жары асфальт. Провода искрились и качались в мареве, в штиле, настигшем укутанные в тополиный пух тротуары. Всё замирало в непостижимой печали, когда дудела в иерихоновы трубы вечерняя пробка, в которой томились дымящиеся от тосолового пара машины. И лишь весёлые, напившиеся с утра дворники разгоняли грусть вечного праздника под названием летний Петербург.
Среди них тягостно взмахивал тяжелой рукоятью Ермолай. Он был бы рад орудовать гусиным пером и строчить нетленные строки, но судьба была к нему неблагосклонна. Опохмела он так и не дождался. Друзья попрятались от нестерпимой жары, сгинули среди тенистых аллей такого далекого, но такого близкого Политехнического парка. И что было обидно и ранило душу Тихомирова - они там пили. Без него.
Он выпал из жизни. Пыль, поднятая метлой, поднималась до солнца, и слёзы - маленькие капельки, брызги моря из нереально далёкой жизни - чертили на грязных щеках гражданина всея подлунного мира тонкие дорожки. Пусть знают прохожие и бесчестные люди из ЖЭКа, как страдает его душа, готовая вознестись к небесам, но почему-то до сих пор остающаяся в бренном теле, высохшем от жажды: без глотка пива, без запредельной нирваны первой рюмки. Он остановил мерное движение метлы, шорохом расшвыривающей тишину и прислушался к внутреннему миру, наполненному мыслью и чувством.
//И снова - биение сердца, так отчетливо ощущаемое, когда закрыты веки. Необходимая пульсация некоего пространства в груди. Дающая жизнь. Избегающая вторжения извне. Нельзя допустить, чтобы ритм внешнего белого шума совпал с ритмом чёрной волны, накатывающей на пустынный берег океана сознания. И где-то там, на берегу неосознанного - построить город. Без людей. Из бездны. Из мечты и тумана воображения. Чтобы в нём было призрачно пусто. Чтобы в нём был только я и никого более.//
- Тихомиров! Арбайтен! Солнце ещё высоко! - голос из-за кустов сирени был противен и в нём слышалось ноль семь агдама.
- Да шёл бы ты! Блевотная отрыжка синего кита, вынырнувшего из Марианской впадины!
- Жизель из Мариинки! Я рад видеть твои изумительные "па". Особенно когда ты проводишь метлой и подволакиваешь левую ножку, обутую в кирзовые китайские ботинки. Не дуйся, а присоединяйся к нам. Мы ждём очередного откровения. Уважь друзей и собутыльников! Раскрой ли, раскрои ли свой череп об асфальт и выдай "на-гора"!
Ему почудилось глумление в словах, но то, что было внутри него, уже рвалось наружу. То тайное, что никогда не станет явным, ибо явление того, что скрывалось в недрах его души, привело бы к вселенскому катаклизму и гибели всего живого в рамках сквера, погрязшего в скверне возлияния дешёвого пойла. Но Ермолай взял себя в руки, засунув их под мышки. Оперся на черенок метлы и, чуть раскачиваясь от накатившегося с избытком чувства, произнёс ряд слов. Ничего не значащих, но как всегда полных смысла.
//Ветвь падает на землю от порыва ветра. Листья несутся по пустой улице и исчезают в клочьях тумана. Ветер гонит из прошлого в будущее обрывки бумаги, кусочки битого кирпича и мелкий песок, извивающийся тонкими полосами на поверхности изрезанного трещинами асфальта - вечный поток, не знающий, какая участь ждет каждую песчинку.//
Друзья не поняли его. Он молча подошел к ним, решительным жестом выдернул из грязных рук бутыль с отравой, гневно и с печалью посмотрел на обидчиков и залпом, не раздумывая, вылил в себя остатки мутной жидкости. Тыльной стороной руки вытер рот и только потом заметил искаженные лица забулдыг.
Его били долго и со старанием. Кто же мог знать, что это была последняя бутылка, так неосторожно приконченная им в порыве вселенской скорби и желания спасти заблудшие души. Его даже не уберегли смутные воспоминания озверевших бомжей о том, что ровно сутки назад он поил их на свои кровные, и они славили его щедрость, воспевали мудрость и словесность - чтили и обожествляли за авоську, наполненную позвякивавшим чудом бытия. Но это же было вчера. А сегодня - их честно заработанные деньги, которые они очень выгодно вложили в три бутылки на троих, вдруг уменьшились на треть: и, значит, кто-то третий остался обездоленным из-за нахального четвертого, отнявшего последнюю утеху, влезшего в душу и своими никчемными словами и коварными действиями, опустошившими её. Да какая же душа вытерпит такое издевательство?! И они били его, пока не устали. А потом помочились на расхристанное тело. Сломали метлу об угол дома, и ушли, оставив недвижимое тело лежать в тополином пуху.
Он очнулся и со стоном сел, обхватив голову руками. Что-то липкое застилало глаза, он машинально потрогал лоб - на распухших пальцах была кровь. Тяжело поднявшись, он собрал остатки орудия труда и, пошатываясь, побрёл домой. Пусть на душе было горько от предательства друзей, пожалевших полбутылки мерзкого пойла, но теперь он знал - путь в одиночестве - самый верный путь философа. Не надо искать собеседника вовне. Каждый человек ценен только тем, что он сам себе собрат и соратник. И даже пить лучше в одиночестве, ведь именно в нём закаляется воля и познается смысл жизни, ибо всё остальное - суета сует и тщета...
**Этот мир только мой и никогда в нём не окажется того, кто бы смог его разрушить, повредить основы и выдернуть из светлых строений краеугольные камни. Потому что этот мир - только мой и никого в нём нет и не будет. Я брожу по нему неприкаянным призраком. Я стою на его улицах и смотрю в окна, на которых мелькают тени прожитых дней. Я сижу на берегу реки, текущей из прошлого в будущее и бросаю камушки воспоминаний в бурлящую на перекатах воду. А потом иду в заснеженный сад и опускаюсь на колени.**
Да! Он назовет это "Листами сада камней". Он завершит их, когда станет седым старцем. Вся боль физическая и душевная будет воплощена в короткие монологи, вся его жизнь в безумном мире - строка за строкой. Все беды и страдания. Все встречи и ночные беседы будут процежены сквозь сито разума, высушены и растерты в пыль. Он смешает их с непролитыми слезами и этими чернилами напишет безыскусную историю своей жизни. Существования на грани между...
- Тихомиров, о, боже! Что с тобой!
Мама, увидев его, окровавленного, согнувшегося от внутренней боли над листом бумаги, наполнила комнату безудержной суматохой, оханьем и аханьем, причитанием и любовью к никчемному созданию, которое гордо сидело на стуле и благоухало нестиранной робой.
В травмпункте раны ермолаевы были обработаны перекисью, йодом были нанесены последние штрихи боевой раскраски и, после тщательной перевязки, он стал походить на частично реанимированную мумию. Что же жизнь подлая с ним сделала...
// Целому никогда не дано познать судьбу части. И часть равнодушна к тому, что станет с целым, если прервется её путь, если когда-нибудь иссякнут силы нестись безудержно вдаль, к недосягаемому горизонту. Скорее всего, не случится ничего, когда песчинка упадет в уготовленное ей место и наступит покой и забвение среди борозд сада камней. В том пустынном месте посреди вселенной, где мудрость и вечность сплелись в кокон, где нет пространства, кроме связывающей камни натянутой струны, пока еще существующей по эту сторону окоема.//
А, может, и правда, был этот странный побег в его жизни? И не сидел он безвылазно на метеостанции в далеком заброшенном краю приполярно-сибирском, а был заперт в тесной промерзшей камере? И плато Путорана не пригрезилось ему после дозы спирта. Посреди тайги и сверкающих на солнце сугробов - что только не привиделось ему тогда: кромешные дни, заполненные тоской и тяжелой работой; ночи со всполохами северных сияний и томительной тишиной, разрушаемой лишь треском поленьев в печурке и храпом пьяных соратников и собратьев по несчастью. Что если всё было на самом деле? Сколько может длиться забвение, когда забытье - это всего лишь сон души, погрязшей в дремучей спиртовой дрёме?
***Бег мой /звучит почти как " бог мой"/ когда-нибудь прекратится. Всё остановится, застынет в прекрасном мгновении. И тогда станет ясно, что этот миг и есть то желанное, к чему стремился всю жизнь, выстраивая преграды между собой и миром людей.***
Он не искал встречи с собутыльниками. Они сами нашли его. Выкатили чуть ли не ящик агдама и совсем по-детски скрючили мизинцы - мирись-мирись, но только не дерись. Но ему уже было всё равно. Что-то сдвинулось в стройной картине мира. Зеркало-зерцало дало трещину и отражающий слой начал осыпаться, проявляя непотребную изнанку бытия - сгнивший лист позеленевшей фанеры. И не он пытался подружиться с собой. Это его друзья пытались примирить его с их укладом жизни. Но он как бы выпал из неспешного течения событий. Замкнулся, впал в транс и делал всё машинально: механически наполнял стакан и опрокидывал его в застывшее от холода нутро; пытался сказать ничего не значащие слова, но получалось лишь выдавливать из себя банальные сентенции, которые раздражали горло и вызывали мучительные спазмы омертвевшей души. И настал день, настал час, и упала на дно колодца вечности минута, за которую он прожил бесконечное множество вероятных жизней и сказал себе - всё. Ничего путного из этого не выйдет. Он никому из своего ограниченного окружения не должен. И никто ему не обязан. Ничего и никогда. И вдруг стало неожиданно легко и беззаботно. Словно упали шоры, покрывающие его затуманенное алкоголем сознание. Всё сделалось кристально ясным - он никогда не был своим в этой навязанной извне жизни. Всё, что нужно для того, чтобы быть - спрятано в глубине чистого листа, который он вот уже на протяжении многих лет был готов наполнить мудростью и неземными откровениями, но постоянно что-то мешало. И он понял причины неудовлетворённости - он всё-таки должен закончить неначатое, освободиться от тяжких оков. Он должен очистить разум и дать ему шанс - отринуть всё земное, свергнуть иго цивилизации. И не путём ухода в алкогольную нирвану, но каким-то другим путём, пока ему неведомым. И он погрузился в размышления. Но невинная душа его не знала, что все раздумья, обычно, заканчиваются плохо. Совсем не так, как предполагалось в начале странствия сознания по закоулкам и пределам смысла жизни.
//Не важно, что на песке не останется следов. Все когда-нибудь рассыплется и станет пылью. Лишь одна надежда на дождь, который размоет круги вокруг безмолвных камней, смешает с глиной стройный порядок мыслей и сравняет с хаосом жизнь, так похожую на опустевший сад. В нем не слышно чувств, и гравий дорожек, по которым приходили друзья, уже не скрипнет радостным звуком шагов. Голоса здесь звучали редко. Да и не нужно было слов, чтобы растопить снег молчания, который падал и падал на камни, покрывая их тонких слоем лжи, серебря волосы каплями тающих секунд, мерцая льдинками упавших в грязь снежинок.
Непогода скроет тени в холодных сумерках и отступит в промозглую ночь. В безвременье, в отсутствии света ветер высушит песок и унесет то, что осталось от размышлений в пустоту стылого утра. Замершие формы глины неподвластны метаморфозам, человек впаян в вечность с момента творения и сквозь немоту неподвижности все смотрит и смотрит на текущие струи песка, неизменные в своем непостоянстве.
Лишь незримое слово властвует над кружением песка, в безмолвном вихре, ускользающем за край понимания в вечность без мыслей, чувств, озарений. Всё появилось из слова и словом закончится. Иначе, зачем ветер несет смысл сказанного всё дальше и дальше от камня до камня за горизонт, за тонкую грань, отделяющую небытие от бытия, разрезающую мир на то, что реально и то, что исчезнет, если закрыть глаза. Если стереть начертанное пылью на стекле. Что останется? Что забыл стихший ветер на песчаном поле сада камней? Что случится с вселенной, когда угаснет последний всполох и умрет в тишине одиночества слово? /Ничто.
Только абсолютное ничто повиснет тонкой вуалью между вершинами камней. Только тихий шорох бегущей по венам крови - словно прибой поднимающейся из глубины пены секунд.//
- Ермолай Фёдорович... Ах, Тихомиров ты наш... - голос участкового был ласков и безмятежен. И, можно сказать, в меру участлив. - Зачем же вы, рискуя жизнью, спасали котенка, забравшегося на дерево? Ведь могли убиться ненароком...
Тихомиров молчал, и лишь изредка нутро его вздрагивало от неистового ика, который он никак не мог сдержать. "Это всё нервенное", - подумал он и взглядом святого пытался умаслить представителя власти, составляющего протокол.
- Гражданин дворник. Ну, нельзя же так - занимаясь спасательными работами, по неосторожности разбить дорогой стеклопакет веткой тополя, да ещё и упасть на крышу уважаемого джипа "Лэнд-ровер". Как же вы из своей мизерной зарплаты будете возмещать материальный ущерб? Ведь суд обяжет... А судебные приставы очень негуманны...
Ермолай, засунув руку в широкий нагрудный карман, гладил виновника несчастий, и черная неприятность утробно мурчала и пыталась укусить спасителя за палец. Вроде бы всё было честь по чести: невинная жизнь спасена от неминуемой гибели в зубах собачьей гопоты. Но несравнимый с её ценностью ущерб и разрушения нивелировали тот потрясающий до фанатизма поступок, который совершил абсолютно трезвый в этот день дворник. И ничего он с собой не мог поделать. Видимо, нечистая сила толкнула его к старому тополю, вокруг которого, облизываясь и скаля гнилые зубы, вились кабыздохи родного двора. И не только подшефного, но ещё и соседнего, таджикского. Или узбекского. Ермолай так и не научился различать, чем же отличаются жители юга бывшего союза великих народов. Вот коты отличались очень даже. Но спасти почему-то захотелось именно этого - маленького и совершенно ублюдочного. Видимо душа захотела перемен. Почувствовала родственную душу - замухрыжного типа и статуса нижеплинтусового. Как будто что-то щелкнуло в мозгах и заклинило. И что-то внутри расплавилось и протекло, обдав сущность непередаваемым жаром жалости. Да что там говорить... бог с ними с этими судами да сутягами. Лишь бы была жива душонка этого мелкого создания божьего. И неприятности кончаться когда-нибудь. Когда упадет последний камень с души. Быть может, прямо на пальцы ног, выглядывающие сквозь дыры в домашних тапочках.
//Из ниоткуда - из безбрежия сознания или из-за края мира появится рябь, сминающая изнанку бытия, проступит дрожью листвы и маревом теплого воздуха. Мир возродится, обязательно вернется к существованию. Мир мертв изначально, но мысли существа, населяющего универсум, наделяет его жизнью.
Эти камни, лежащие на земле, несутся сквозь пустоту космоса и их полет нельзя остановить, не нарушив течение времени. Ход времени нельзя пресечь, заставив камни, оставаться неподвижными посреди вселенной. Безликий вакуум высосет их сущность и превратит в песок. Раздираемая в безмолвии ткань пространства просочится сквозь бреши между мгновениями. И малая толика песка упадет обратно в сад камней, в первозданную незыблемость, устремленную в неизвестность будущего.//
О, счастье... К тебе обращался бессменный раб твой, не надеясь на долгожданный "юрьев день". Но как же ты быстротечно и непостоянно. Ермолай клял себя, что связался с этим подвальным созданием. Он знал всех котов в округе. Должность дворника обязывала знать всех нарушителей вселенского спокойствия, но этого котенка никто не признавал за своего. Когда матушка выставила его за дверь вместе с находкой, он долго ходил вдоль цокольных этажей подведомственных домов, наклонялся к каждому вентиляционному окну, проливая пиво из бутылки и кляня всех и вся. И предлагал как жертву и приношение - бесплотный комок меха, когтей и зубов - тьме подвалов. Но абсолютно черный, от носа до кончика хвоста, котенок был никому не нужен. Это был акт сострадания и в то же время гражданского послушания. Пока Ермолай не почувствовал себя сволочью и совершенно конченным человеком. После этого был грандиозный скандал с матерью с угрозой обширного инфаркта. После этого миротрясения и весьма болезненного сокрушения вековых устоев: миска с кормом, лоток с кошачьим наполнителем и абсолютно черный кот поселились в кабинете отца и нигде более. Придатком к этому был Ермолай. Он только потом понял, во что ввязался. Но что-то предпринимать было поздно. Кот, мягко ступая, и тихо цокая коготками по паркету, прочно вошел в его жизнь. И как-то сразу принял решительное участие во всех тихомировских начинаниях. И даже косвенно помогал: сидя на стопке бумаги и ловя лапой пробегающий мимо конец шариковой ручки.
Жизнь налаживалась. Но - постепенно. Но - не торопясь и как-то слишком беззаботно. Не обращая внимания на явную связь времен и обстоятельств.
Пока не случилось страшное - кот исчез.
*Это сложно, это неимоверно запутанно и трудно - бежать "от" и "в". Нестись сквозь мглу сомнений и пытаться достичь сокровенного - глубин своей души. Побег из тюрьмы обыденности, чтобы вернуться к миру. Напряжение последних лет не прошло даром. Я совершил это сумасшедшее действо - я нашел путь к себе. Но в конце пути пришел лишь к пустоте.*
Когда Тихомиров увидел приоткрытую дверь на лестничную площадку, что-то внутри него оборвалось, ухнуло с пятого этажа в гулкую тишину подвала и там замерло, вслушиваясь - не померещится ли жалобное мяуканье в пыльном углу. Но ничего не было слышно. Ермолай вспомнил, как вернувшись домой заполночь долго возился с замком. Дверь была открыта бесконечно долго. Красть у них было уже нечего. Все более-менее ценные книги обширной отцовской библиотеки забрали суровые приставы: энциклопедии позапрошлого века, первые издания дореволюционных классиков и даже сытинские копеечные книжонки - всё было отдано за ремонт бездушного куска железа, автомобиля со странным названием "земляной пират". В названии покалеченного ермолаевой спиной автомобиля ("ленд" да еще и "ровер"!) слышалось что-то зловещее и неприятное. И ко многим прочим горестям прибавилась еще одна - побег кота.
Вооружившись недопитой бутылкой "Охоты", убитый горем хозяин пошел искать последнее движимое имущество. Может быть, даже слишком подвижное и очень даже резвое. Воспоминания о коте нахлынули на горемыку, и он даже всплакнул, представив размазанное по проезжей части тельце, изуродованное протекторами и растоптанное пешеходами, перебегающими проспект Непокоренных в неположенном месте. Обойдя двор, Ермолай остановился на краю пустыря и мутным взором окинул тощие кусты с пожелтевшей листвой, старую ржавую ограду парка и обломки хоккейной площадки, от которой сохранился лишь фрагмент. И вдруг взгляд его наткнулся на мелькнувшую тень. Пес, завидев Тихомирова, поджал хвост и стал ломиться сквозь частокол сухой травы, а из пасти зверя свисало что-то уже бесформенное и черное, всё в дорожной пыли и слюне.
Ермолай застонал и взревел аки раненый лев. И не чуя ног кинулся за этим выродком - плюгавым кабыздохом. Господи! Отобрать бы бездыханное тельце! И хотя бы похоронить по-человечески! Расстояние немного сократилось, но пес затравленно оглянулся и припустил что есть мочи. Тихомиров понял: сейчас или никогда. Поэтому в негодяя полетел как последний аргумент бойлер с недопитым литром пива, и как-то удачно сложилось, что по высокой дуге, вихляясь и странно переворачиваясь, бутыль достигла цели и с глухим стуком грохнула пса меж ушей. Тот тоненько взвизгнул, выронил страшную ношу из пасти и, сделав несколько неверных скачков, куда-то сгинул. То есть пропал абсолютно.
Разгоряченный погоней дворник нашел бутылку и основательно приложился к ней, не замечая, что пиво, пузырясь, льется на пропахшую потом футболку. И только затем с опаской и угрюмо начал искать труп кота. Обрадовался, услышав слабый стон в зарослях, заспешил, заторопился и, чуть было, не угодил в разверзнувшийся неожиданно зев незакрытого канализационного люка. На дне дыры в земле лежал пес с переломленной о сантехническую арматуру хребтиной и медленно умирал. Ермолай мстительно плюнул в колодец и пошел к темнеющей среди травы тушке. Но остановился в шаге от неё и медленно перевернул ногой облезлый кусок пожеванной пыжиковой шапки...
...по двору, тяжело шаркая больными ногами, бродила старуха и жалобно звала собачку: "Шарик! Шарик!!! Ох, ты пес окаянный! Сукин ты сын! Кобель несчастный!!!" Ермолаю было невыносимо наблюдать эти страдания одинокой женщины. Слишком живы были воспоминания. Ведь он тоже потерял родственную душу...
Он спустился в адские закрома. Но и в подвале были слышны вопли хозяйки погибшего пса. И водка, купленная в долг в ларьке, не лезла в глотку. И вкус у нее был какой-то паршивый. Словно ржавчиной пропитался любимый напиток. И лишь на чердаке Ермолай нашел желанное одиночество и отдохновение от суеты. После двух длинных глотков полегчало, но не отпустило до конца. Да что же это такое с ним происходит в последнее время?! Словно мир раскололся на две половинки. И он оказался по обе стороны этой вселенской трещины, хоть и невозможно это было в физическом смысле, но в метафизическом-то вполне вероятно! И словно прорвало плотину молчания души, так тяготившего его всегда и сейчас, вот именно в эту минуту - уже вызывающего рвоту и нечеловеческие мытарства. Он почувствовал, если ничего не сделать, он погибнет, растворится в подкрадывающихся исподтишка сумерках. Растечется по бетонному основанию крыши и просочится сквозь щели в потолке на соседей. А, может, закапает расплавленным воском, чуть пахнущим ладаном, недописанную рукопись; ведь где-то там внизу - в его каждодневном и персональном чистилище - лежит стопка исписанных непонятными знаками листов бумаги, на которые проливалась и вопияла пустота его души. И никак не меньше, да куда уже меньше, но и не больше, чем та бескрайность ничто, которая смотрела на него сейчас из распахнутого слухового окна.
И он совершил невозможное - раскрутил винтом остатки водки и вогнал её в себя. Неуклюже втиснулся в проем, цепляясь за какие-то несуществующие занозы и разрывая ветхую ткань одежды и бытия. Выполз на тусклый свет остывающего и освещенного закатным солнцем мира. И на фоне вечернего светила увидел кошачий силуэт. Рванулся к нему, поскользнулся, упал, покатился по скользкому, покрытому гадким слоем мха, шиферу. И что-то вырвалось из его груди - вывернулось и повисло легким облачком, наблюдая за бессмысленными попытками Ермолая уцепиться за кромку жизни, за грань - за которой ничто: пустота - меж ненаписанных букв; тишина - между всхлипами, стонами, между вдохом и выдохом; и тьма - между вспышками удаляющихся и исчезающих внизу в чаше города мерцающих окон...
Кот, абсолютно белый, без единого темного пятнышка, подошел к скрючившемуся на краю крыши телу Тихомирова и потерся о щеку. Тот даже не шелохнулся - он лежал и смотрел на удаляющееся облачко чего-то невыносимо воздушного и совершенно ненужного и бесполезного. Но без которого, как он предчувствовал, всё скоро потеряет смысл. Если уже не лишилось его. Навсегда.
В беспамятстве он очутился посреди двора, нахамил старушке, базлающей на весь двор и истерично выкрикивающей имя какого-то однозначно паршивого пса. Слух Ермолая обострился, и он, повертев головой, услышал вдалеке утробное бульканье разливаемой жидкости. Бодрым шагом побрел к обществу, которое приняло его и даже остограмило. И когда дело дошло до кульминации и все ожидающе посмотрели в его печальные глаза; и во взглядах читалась невысказанная просьба выдать очередное философствование или суровый точный стих на злобу дня - он сказал: "Ё..." И замолчал, задумчиво рассматривая глубокий ультрамарин небес. Потом, не попрощавшись, ушел домой, и, свесив ноги из окна, сидел до утра, пуская самолетики, которые складывал из исписанных мелким почерком листов. А в кустах под домом бродил белый кот и, поймав очередную бумажную птицу, пытался "убить" её - не понимая, что она уже никогда не взлетит, ибо мертва. Безжизненна и бездушна, как тот, кто сделал её; как тот, кто сотворил того, кто сделал её; как тот, кто...