Субботний вечер был в самом разгаре. Облупленная многоэтажка гудела, словно огромный камертон. На лестничной клетке сливались в экстазе запахи жареных котлет, французских духов и мокрой кошки Света, как всегда, не было и мне пришлось на ощупь карабкаться вверх по крутым ступеням. Я шел к маме. Во мраке предо мной то и дело возникал ее образ, но почему-то он являлся лишь застывшим изображением с пожелтевших фотографий из семейного архива. Сейчас это было видение совсем юной девушки, тоненькой и нежной - настоящей принцессы, - в сшитом своими руками к новогоднему школьному балу платье из марли. Бледная картинка растаяла, и перед мысленным взором проявился другой снимок, на котором мои родители - молодые, красивые и безумно счастливые. Отец в парадной морской форме, а мама в его бескозырке, лихо сдвинутой набекрень. Они только поженились, и со мной пока еще не знакомы... Неожиданно я уловил сладковато-приторный запах сигаретного дыма. Преграждая дорогу, впереди на лестнице мерцала красная точка. Огонек то застывал, разгораясь и выхватывая из пустоты бледное пятно с бездонными провалами глазниц и ярко намалеванным ртом, то куда-то плыл по сложной траектории. Его движение завораживало и пугало. Заколебавшись, я остановился и робко спросил: - Разрешите пройти? - Пока проходи, - ответил равнодушный голос. Прижимаясь к перилам, я проскользнул мимо блуждающего огонька, и, уже за спиной, услышал хриплый смешок, но решил не обращать внимания, ведь я спешил к маме. Ах, да, мама, мама... Память услужливо перевернула очередную страницу прошлого и оттуда выпала еще одна фотка: на фоне новых "Жигулей" вполне благополучная семья, но мама теперь не только моя, а на месте отца другой мужчина... Едва не свалившись в пролет лестницы, я, наконец, добрался до нужного этажа, где освещая площадку, тускло горела синяя лампочка, надежно упрятанная от насильников и грабителей за металлическую решетку. Теперь мне оставалось только протянуть руку и нажать на кнопку звонка, и тогда, конечно же, в глубине квартиры раздастся памятная с детства трель, послышатся шаги, и родной голос тихо спросит: "Кто там?" А я, как всегда, нетерпеливо крикну: "Это я, ма!" Собравшись с духом, я, уже было, решил позвонить, но вдруг сообразил, что дверь, передо мной, не заперта. Сделав над собой усилие, медленно ее распахнул и озадаченно уставился в пустой проем. Там, в конце коридора, вместо привычного зеркала, собрав пространство складками, зияла черная дыра. Ах, да, мама, мама... Задержав дыхание и съежившись, словно ныряя в ледяную воду, я переступил порог и прошел в комнату. Там, у окна, стояла молодая женщина. Было заметно ее сходство с мамой - мамой из моего детства. Но меня не обманешь, ведь это только грубый муляж, дешевая подделка с припухшими красными веками и дрожащими губами. Повернувшись ко мне, сестра начала что-то нервно говорить, но в звенящей тишине я не слышал голоса, лишь глядел на ее руки, терзающие носовой платок и бессмысленно кивал. Слух вернулся со стуком входной двери. В прихожей топтался незнакомый молодой человек в строгом костюме, роговых очках и с "дипломатом" в руке. - Здравствуйте, - сказал он бесцветным казенным голосом, - Примите мои соболезнования. Ах, да, мама, мама... Я провел его в спальню, где на постели лежало тело. Под простыней оно казалось маленьким и хрупким, совсем как у девочки-подростка, и мне представилось непостижимым, что я когда-то барахтался в его лоне. И еще я, отстраненно подумал, все еще не осознавая, до конца, своего сиротства, что ЖЕНЩИНА, даря жизнь, уже совершает акт, равный деянию ГОСПОДА, а нам, мужчинам, всю эту жизнь приходится доказывать нашу состоятельность. - Вам лучше выйти, - посоветовал очкарик, раскладывая на столе свои, сверкающие никелем, инструменты. У меня потемнело в глазах и я, пятясь, вывалился из комнаты... Сидя рядом с мамой, я гладил ее руку, холодную и сухую, и смотрел на подвязанное бинтом родное лицо. Теперь, когда боль отступила, и горькие морщинки разгладились, под воздействием панацеи от всех недугов, оно казалось умиротворенным. От смерти нет спасения, и она все чаще выхватывала кого-нибудь из-за нашего праздничного стола. И это уже было не трагической случайностью, как казалась в наивной юности, а подлой закономерностью. Все мы - разноцветные шары на зеленом поле жизни, и бледный маркёр с тухлым взглядом выбивает нас одного за другим. И только от него зависит, возьмет ли он следующим "свояка", или "чужого" положит в лузу. "Итак, партия, уважаемый! Ваша очередь кукарекать под столом. Господа, кто следующий!? Даю сто очков форы!" И никому не суждено увильнуть. Нас обязательно найдут... и выпустят на свободу. Ну, а пока есть время, будем барахтаться здесь, ведя бескомпромиссную и жестокую битву меж своим бытием и сознанием... События последних суток смешались, выстраивая сумасшедший сюжет. Только вчера, когда сквозь тюль занавесок с улицы пробивался тусклый свет и окна плакали дождем, мы с Олсе молча стояли в этой комнате, в изголовье материнской постели. Белоснежное платье новобрачной искрилось бисером брызг, придушенные в моих объятиях махровые хризантемы источали густой аромат. Мы только что заключили союз. Ливень и несколько близких друзей стали тому предвзятыми свидетелями. Мама этого не знала, она была в забытьи. По ее челу проплывали тени нездешних облаков. Сжимая цветы, я пристально вглядывался в такое далекое в этот момент любимое лицо, и спазмы перехватывали дыхание. На тумбочке рядом с кроватью лежали в беспорядке лекарства, и это неожиданно напомнило, как сам я болел в далеком детстве. Мамочка губами трогала мой лоб, вздыхала и укладывала под одеяло. Я слабо отбрыкивался. Приходила старенькая участковая, приставала с ложечкой, щекотала холодным кругляшом фонендоскопа и ставила неутешительный диагноз. На столе появлялись пилюли, янтарный рыбий жир и горько-мерзопакостная микстура. В ход шли растирания и компрессы, чай с малиной и ненавистное горячее молоко с медом (о, эта ужасная пенка, которая тянется к губам белыми скользкими щупальцами). Потом температура падала. Мама заботливо поправляла мое одеяло, устало садилась на край постели и читала вслух "Волшебника Изумрудного Города". Эти минуты запомнились мне на всю жизнь... Когда невестино платье и цветы растворились в вечернем полумраке, мама неожиданно застонала и открыла глаза. Долго всматривалась в призрачную фигуру Олсе, потом перевела взгляд на меня. На ее лице отразилось понимание. Рука стала блуждать по одеялу, выписывая замысловатый узор, и она произнесла еле слышно, но достаточно внятно: "Хорошо, хорошо... вместе..." Это произошло совсем недавно, а казалось, тысячу лет назад. Я опустил глаза и увидел на полу, рядом с ложем покойной, вырванный из ученической тетради листок. Машинально подобрал его. Там маминым округлым почерком были старательно выведены слова молитвы: "Отче наш, Иже еси на небесах! Да светится имя Твое, да прийдет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим: и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство и Сила и Слава, Отца и Сына и Святого духа ныне и присно и вовеки веков. Аминь". ХХ ВЕК.