Дракон, ты крылом задеваешь высоких,
чешуйчатый хвост твой стучит по земле.
Дракон, я боюсь, как трясины болотной,
твоих беспросветного золота глаз.
Дракон, не смотри на меня, я же крылья
свои не умею пока расправлять.
Дракон, ты же знаешь, что у человека
не так бьётся сердце, как сердце твоё.
Дракон, мне пока не достать и до неба,
Дракон, я мечтаю достать до звезды.
Зачем ты, дракон, существуешь на свете?!
Зачем... Ты надежда без права на жизнь.
Дракон, что же, нравится мучить бессильных?
Могучий дракон... как ты не-об-хо-дим.
До неба достать - ни рукою, ни песней,
за что не дано это людям и мне?
Есть крылья, я вижу, я знаю, я верю!
Ну кто и когда научил их сложить?!
Дракон... я боюсь... Ты крылом задеваешь
лишь тех, кто и вправду умеет летать.
Дракон, я боюсь, что таится во взгляде
твоём, что ты хочешь сказать?
Ладонью... по ветру. По холоду... так ли?
Да это же... Боги, ведь вот - небеса!!!
Туман... Серый день... Как туманно под утро.
О боги, ведь правда, туман - облака!
Дракон, научи, я же правда сумею
расправить крыла, только ТЫ научи!
До неба достать ведь так просто - ведь небо
от века лежало всегда на земле.
Дракон, ты крылом задеваешь высоких...
Дракон, научи, как драконами стать...
Дракон, крылья ночи, глаза чистым золотом,
дракон, научи же бескрылых летать...
Солнце заставляло хрусталём сверкать его когти и гребень. Золото чешуи отливало всеми цветами радуги, и глаза... огонь его глаз с вертикальными лагунами зрачков...
Дракон расправил крылья и на миг, всего только на короткий миг для нас наступила полночь, с туманной луной там, где сквозь крыло просвечивало солнце, и мы готовы были задохнуться от восторга, и мы готовы были умереть в тот миг!..
Дракон был жесток. Он не убил нас.
Он улетел.
Мы остались там, на том самом месте, где смерть отвернула от нас изящным изгибом шеи могучего зверя. Мы оставались там два бесконечных дня, надеясь и молясь, чтобы прекраснейший дракон вернулся. Никогда мы не видели ничего и никого, столь потрясающего своей красотой. Никогда в будущем мы не могли надеяться увидеть что-либо подобное. Дракон должен был нас убить. Но он был жесток, он оставил нас медленно умирать от тоски.
Когда мы поняли, что он не вернётся, мы встали и пошли в ту сторону, где растворился его силуэт. Чем мы жили в своём пути? Лишь памятью. В каждом селении, у каждого встречного человека мы спрашивали одно: не видел ли кто дракона, золотого дракона, но люди только крутили пальцами у виска, или смеялись, или злобились. Мы тогда не слышали их. Мы шли и смотрели сквозь всех и вся, мы слышали лишь неземную песню дракона, похожую одновременно на далёкую пастушью флейту в гулком тумане и на торжествующий рёв боевого рога перед первой атакой.
И однажды смерть вновь посмотрела на нас сквозь ночные лагуны вертикальных зрачков...
Конь скакал долго, дольше, чем привык. Его копыта выбивали искры из дорог день, ночь, снова день и ещё одну ночь. Но вот время вышло, и он вернулся домой. Уставший, конь вернулся в начало пути, замкнул ещё один круг. Он опустился на родную землю, его бока вздымались и опадали, тяжёлое дыхание с хрипом вылетало из пасти и ноздрей, но ноги - в стёртых подковах, запылённые и испачканные на многих километрах пути - не дрожали, лишь взгляд был легко затуманен. Тяжело всхрапнув, конь упал и закрыл наконец свои глаза. И во сне он снова скакал вперёд по неизвестным звёздным дорогам, но там он забыл усталость. Оттуда не надо было возвращаться - ветер тех путей имел травянистый запах родного дома.
Мы мчимся вперёд, и наши сердца рождают крики восторга. Мы мчимся по бесконечному, бескрайнему, вечному простору, и уже готовы разорваться от бурлящих сил и эмоций - и только наша бешеная скачка спасает нас. Мы летим под солнцем, жмурясь и не боясь споткнуться, каждым клочком шкуры чувствуя друг друга, встречный ветер, солнце в небе... Вряд ли когда ещё мы были бы способны на эту скорость и это бешеное, восторженное безумие. Наши ноги обрели лёгкость первой травы и крепость железных скал, и мы не знаем сейчас, что такое усталость, и мир вокруг нас - рай первозданный.
Единороги мчатся по зелёной степи, приветствуя весну.
Рядом со мной рвётся вперёд мой отец, белоснежный, мудрый сильный. Он смеётся, как и я, как все мы смеёмся! А впереди несётся мой брат, вождь нашего сошедшего с ума племени, и чёрен он, молод и несокрушим, и седая грива его рвёт на части ветер, что, безрассудный, пытется угнаться за нами.
Я падаю в юную сочную траву и вновь взметаюсь, и кувыркаюсь, и бросаюсь на брата и отца, не в силах найти смысл, не зная, как выплеснуть сумасшедшую энергию, и только повторяю, как же я их люблю. В бескрайнее синее небо рвутся наши голоса, десятки и сотни воплей. Мы живее мира и тоньше солнечного луча. Мы празднуем весну, разбудившую нашу кровь.
Котёнок полз сквозь ночной лес, еле-еле. От боли в избитом тельце он уже почти ничего не осознавал, лишь дремучий инстинкт заставлял его ползти куда-то, всё дальше и дальше, искать место побезопасней... подальше от тех, кто мучил его...
Рыжий не мог остановиться. Он ничего не видел вокруг, но знал, что должен найти убежище. Он уже большой, он же настоящий рысь, как мама... А рыси не сдаются...
Но скоро последние силы оставили его Рыжий упал, и мог только тихонько скулить от боли и страха. Он знал, что так нельзя, но не мог остановиться. Густые и мелкие кошачьи слёзки терялись в шёрстке у закрытых глаз.
Котёнок не слышал даже треска кустов рядом. Но когда большие сильные руки прикоснулись к нему... Он честно хотел отскочить, спрятаться, зашипеть! Но даже лёгкое прикосновение вырвало из него только новый плачь, да судорожно дёрнулся куцый хвостик.
- Тихо, рыженький, тихо, - успокаивающе сказал большой в темноте, и те же руки осторожно, но уверенно подняли его и куда-то понесли.
"Рыженький"... Так называла его мама...
Котёнок потерялся в темноте.
Вновь очнулся он у костра, когда всё те же руки смазывали его раны свежим, которое успокаивало боль. У самой мордочки лежало что-то, пахнущее молоком, хлебом и странностью.
Руки закончили свою работу, и Рыжий снова услышал тот голос:
- У меня нет соски, рыженький, съешь это сам.
Хлебный мякиш, пропитанный молоком и "странностью", ткнулся между маленькими клыками.
- От этого тебе станет лучше, - мягко уговаривал голос.
Котёнок послушался.
Вскоре боль уплыла далеко-далеко. И костёр тоже. Только мягкий ласковый голос продолжал что-то говорить.
Человек ходил вокруг костра, убирая в аптечку всё, что осталось после лечения рысёнка. Он продолжал негромко рассказывать, зная, что животные реагируют на тон. Не меняя голоса, человек обернулся... и чемоданчик аптечки выпал из его рук.
У костра, на тёплом одеяле, там, где только что был рыжий котёнок, спал избитый, израненный, грязный, лохматый и абсолютно голый пятилетний мальчик.
В комнате было темно, и казалось, что эта тьма проникает в неё из большого окна, в котором вместо стёкол была вставлена безлунная ночь.
Он сделал шаг и поднёс спичку к бортику в стене, на уровне его груди. Огонёк мгновенно занялся и побежал по камням. Через несколько секунд живой оранжевый свет тусклого огня лентой опоясал комнату, освещая её.
Он едва не споткнулся, вовремя замер, увидев.
На красной яркой ковровой дорожке ему предстало странное зрелище. Там лежал зверёк, скорее всего ласка. Короткий мех играл бликами возникшего света, полу прикрытые глаза блестели. Гибкое тельце зверька было вытянуто поперёк дорожки.
Тихое шипение - это над замершим зверьком раскрылся кокон, превращаясь в два необычайно больших крыла, тёмно-алых, почти до черноты, блестящих, точно драгоценный шёлк. Летучая мышь стояла за лаской, чуть подавшись вперёд и точно так же не сводя яростных, говорящих о чём-то глаз с хозяина.
Он минуту рассматривал это, потом опустился на колени и коснулся сильными, но осторожными пальцами обода амулета на ковре. Мышь и ласка были на нём как живые, и металл не холодил пальцы даже в эту далеко не тёплую ночь.
Он поднялся на ноги, держа в руках странную пластинку, завораживающее изображение. Редкая, безумно дорогая вещица, которую не найдёшь просто так. Из тех вещей, чья ценность заключается отнюдь не в её эквиваленте золотыми кружками.
Он коснулся ладонью ласки, и почувствовал, как тёплый густой мех щекочет его руку. Летучая мышь за спиной зверька зашипела вновь.
Мы встретимся с тобой во сне, у фонтана трёх дельфинов. Круглый бассейн, а в центре - эти создания из белого мрамора, точно только выпрыгнули из воды, брызги летят во все стороны, а дельфины весело жмурятся на белый свет.
Иногда дельфины оживают и ныряют в эту воду, и хотя фонтан кажется таким маленьким, а круглый бордюр - низким, это не мешает им веселиться, плескаться и вдосталь плавать, выпрашивая подачки у подходящих и брызгая на них своими хвостами.
Встречи нередко назначают в этом месте, но когда бы тебе ни довелось оказаться у трёх дельфинов, ты увидишь там только того, кого ждёшь. И окружать может - ночь или день, мощёная площадь или дикий лес - что угодно! Но нельзя заблудиться, разыскивая этот фонтан.
Если тебе придётся долго ждать, ты можешь коснуться зеркальной глади воды и увидеть любую сказку, любой сон, тебе не будет скучно ожидать.
От трёх дельфинов можно попасть куда угодно, ведь они смотрят в трёх основных направлениях снов, эта вселенная проходит через любые три точки.
Ходят слухи, тот, с кем заговорят дельфины, никогда не будет обыкновенным.
"Ты боишься меня?"
- Да вроде нет...
"Странно. Я тебя тоже."
Мальчик тихо засмеялся, запуская пальцы в густую шерсть на загривке большого чёрного волка.
"Это неправильно, - продолжил зверь, глядя на человека внимательными жёлтыми глазами. - Кто-то из нас должен бояться."
- Почему?
"Не боится тот, кто сильнее, а это значит, что сильный нагоняет страх на слабого, и тот боится."
Мальчик потёрся щекой о плечо лежащего зверя. Тот не удержался и лизнул его в щеку.
- Ты забавный, - заявил мальчик, падая на спину между передних лап волка, продолжая удерживать его за шею.
"Тебе не должно быть забавно, ты должен меня бояться."
- Но я не хочу тебя бояться, - резонно возразил мальчик.
Волк тяжело вздохнул и опустил голову, придавив человека к земле. Тот вновь засмеялся и завозился, то ли пытаясь выбраться, то ли стараясь улечься поудобнее. Поразмыслив, волк приподнял переднюю лапу, и мальчик, мгновенно извернувшись, просунул под неё ноги. Лапа вновь опустилась, но уже на ноги мальчика, чуть выше колен. Тот довольно вздохнул и, обхватив руками другую лапу, положил на неё голову.
"Я не одеяло", спустя минуту сообщил волк.
- Угу... - промычал мальчик.
"И не грелка", - для ясности добавил зверь.
- Угу... - вновь отозвалось у него из-под челюсти.
"И не..."
- Угу... - в третий раз согласился мальчик, даже не став дослушивать, кем или чем ещё не является его лохматый друг. - Но я всё равно тебя люблю.
Волк замолчал, вновь погрузившись в какие-то свои мысли.
"Хорошо, что ты меня не боишься", - высказал он наконец результат своих раздумий.
Не дождавшись очередного угуканья, волк забавно скосил глаза на ребёнка.
Мальчик, очевидно решивший не дожидаться очередных волчьих откровений, беззаботно и бессовестно спал, тихонько посапывая во сне.
Пошатываясь, всхлипывая от боли в разодранной двумя глубокими кровоточащими ранами спине и подвёрнутой ноге, из последних сил, стараясь не обращать внимания на боль, она рвалась прочь от родного замка.
На гербе её рода был изображён силуэт волка. Не подробная либо стилизованная голова, как предпочитали другие семьи, а именно чёткий силуэт волка, который, опустив голову, шёл прямо на зрителя. С одинаковым успехом этот зверь мог прицеливаться к чьей-нибудь глотке или ластиться к человеку.
Отец считал, что сын Волка - волк, даже если это дочь, но сама девушка так не считала. Она покорно училась стрелять из лука и фехтовать, охотно - ездить верхом и плавать, но свою дальнейшую судьбу она видела без этих наук. Она всегда была добра и ласкова, и отец и братья беззаветно любили её.
...Беда пришла с чужим отрядом, остановившимся на ночь в замке незначительного рода Волков. Той же ночью гости перерезали всех господ и вставших на их защиту слуг. Она помнила, как под гогот опьяневших от крови захватчиков её, полуголую, вытолкнули во двор, где на воротах замка вывешивали трупы "старого волка и его щенков" - её отца и братьев. А затем, как сказал кто-то из них, "пришла её очередь". Одетый получше других схватил её, но она вырвалась, и тут же почувствовала, как не очень острый нож впился ей в спину. Не помня себя, полосуя себя сама, она рванулась к не до конца закрытым воротам и, конечно, застряла. Второй нож заставил её закричать, опустевшая грудная клетка сжалась - она проскользнула...
Позже, в лесу, она упала, подвернув ногу, но заставила себя двигаться дальше. Только бы найти убежище... Нору она увидела скоро. Даже не нора - пещера в земле. Лишь бы свободная... Искать другую нет сил...
Только забившись в самый тёмный угол и отдышавшись, она сполна осознала произошедшее. Но почему-то не заплакала - завыла.
Вой пронёсся над лесом, превратившись в слова:
- Сын Волка - волк, даже если это дочь!..
Там, в замке, умирала добрая тихая девушка.
В черноте норы загорелись два больших жёлтых глаза с вертикальными зрачками...
Все парни были как на подбор: молодые, сильные, красивые. У всех горячая кровь, что в жилах бурлит, в глазах светилась преданностью. На всех - браслеты серебряные, да серебряные же пряжки и бляхи, серебром же и оружие тронуто, где без вреда, как трава инеем. Выезжая за ворота порубежной лесной заставы, они выли, точно волки на охоте. Их так и называли - Серебряная Стая. А вожаку Стаи принадлежали кровь и верность кметей.
Уж и вся застава научилась распознавать вой Серебряной, с чем возвращаются.
- Что, волки у вас лютуют? - вздрагивали редкие заезжие.
- Да это наши! - отмахивались даже бабы.
- Как ваши? Да разве принадлежат кому дикие звери? - дивились гости.
А хозяева только посмеивались в вороты...
В одной дружинной избе жила Стая, братьями называли волки друг друга. Часто возвращались с добычей, сами свежевали, сами жарили да угощали, хотя сами же редко ели после охоты, отсмеивая:
- Мы не собачьи дети, чтоб еду на худое брюхо тащить! Ели мы уже! - и щерили клыки.
- Оборотни, нежить! - отшатывались чужие. И даже свои вздрагивали, почти веря...
Далеко в лесу люди спешились и оставили коней, привыкших ждать. Споро полетели под ель-матушку одёжи, верхние да нижние, да легло в серёдку оружие. Парни, нагие, точно из материнского чрева, потягивались на снегу, потом весело, вразнобой бросились, кувыркаясь, в сугробы... и в минуту не стало людей. Волки крутились по поляне.
...Окна в замке светились яркими огнями. По ним скользили тени хозяев и гостей, иногда кажущиеся просто продолжением каменных стен. Лунный свет заливал весь холм, на котором, словно надменный зверь, устроилось человеческое жилище, но даже он был не в силах осветить его.
Пёс сидел под стенами замка, тоскливо глядя на окна.
Из-за стен доносилась музыка, порой перекрываемая дружным смехом или весёлым взвизгом какой-нибудь дамы - видимо, паяц или даже кавалер удачно пошутил с гостьей.
Замок сиял и звенел под напором плещущегося в нём весёлого праздника.
Пёс был дворняжкой, и с тех пор, как перестал быть забавным щенком, ему почти никогда не удавалось побывать в замке. Конечно, ведь он обычный безродный подзаборник, без хозяев и длинной родословной, что ему делать в замке?
Но пёс не обижался.
Он любил обитателей замка.
Пёс был небольшой собачкой. Будь он по-настоящему большим, опасным зверем, он мог бы отвоевать своё место под солнцем и лакомую кость. Будь он немного меньше - он бы легко забирался в узкие щели, ловко ускользая от любого преследователя и унося с собой ту самую сла-адкую кость. Но этот пёс был просто небольшим. И потому ему было трудно как защищаться, так и прятаться, и жизнь всегда сурово с ним обходилась.
А однажды его впустили в замок - может быть, совершенно случайно! - и он наелся объедками с кухни, вкусными до умопомрачения, а кухарка (или хозяйка? кто их, людей, разберёт) погладила его.
Первая ласка в его жизни...
...И, конечно, пёс отдал своё сердце обитателям замка.
Праздник подошёл к концу. По подъёмному мосту загрохотали копыта и колёса упряжек, когда гости стали разъезжаться по домам. Провожавшие их хозяева заметили пса, робко жмущегося к стене, и несколько отрешённо потрепали его по лохматой голове, прежде чем закрыть ворота. Странно, они не расслышали бешеного тука собачьего сердца.
Замок погас и умолк. Запрокинув голову к небесам, пёс тоскливо завыл в своей пустой ночи...
Ворон, хлопая крыльями по жёсткому влажному воздуху, проталкивался сквозь укутанное тучами небо вперёд, туда, где рядом с пещерой росло дерево, ветви которого словно специально тянулись ему на встречу.
Порывы ветра не могли отбросить птицу назад, и вот ворон, издав длинный раскатистый крик, сложил крылья, падая прямо на дерево. Очертания птицы поплыли, смазались, крылья превратились в руки и устремились вперёд, а чёрное оперенье потекло, превращаясь в странное одеянье и волосы - воистину цвета воронова крыла. Птичий крик превратился в торжествующий человеческий вопль, и юноша, секундой раньше имевший крылья, рухнул с неба в объятья высокого зелёноволосого мужчины на том самом месте, где только что высилось могучее дерево.
- Наконец-то, притворно, с трудом пряча улыбку, проворчал мужчина.
Юноша-Ворон счастливо рассмеялся, обнимая без труда устоявшего на ногах зелёноволосого за крепкую шею.
- Разве я опоздал? - весело вопросил он, всё же касаясь ногами земли.
- Кто знает... Солнца всё равно не видно.
Ворон снова рассмеялся и вдруг толкнул друга в плечо, сбивая его с ног. С диким кличем, подслушанным где-то не в этих местах, черноволосый юноша набросился на свою жертву и покатился вместе с ним в шутливой, но оттого не менее яростной потасовке.
В конце концов, зелёноволосый хозяин ближайших окрестностей одолел юного агрессора, поднялся на ноги, удерживая энергичное юное чудо, и как-то исхитрился забросить его себе на плечо. Балансируя с изумительно серьёзным лицом, мужчина направился со своей брыкающейся ношей в пещеру.
Стоило им скрыться внутри, как природа разразилась-таки давно напрашивавшимся ливнем.
Оставив гостя на лапнике в углу, мужчина двинулся к устроенному в пещере очагу и быстро развёл огонь. И тут же почувствовал обвившие его руки.
- Рад тебя видеть, - донеслось у него из-за спины запоздалое приветствие.
- Я тоже очень рад, - абсолютно честно кивнул зелёноволосый.