Аннотация: Агнст. По сериалу "Бедная Настя". Время - после окончания сериала. Цесаревич едет по осеннему лесу и размышляет о том, что не хочет быть Императором.
Смотреть на Солнце
Леса этой части Российской Империи только-только начали находить в своих нарядах новые краски, когда Петербург покинула небольшая, но представительная процессия. Несколько десятков всадников на великолепных конях окружали две кареты, составляя им почётный эскорт. Чёткость расстановки фигур при выезде из северной столицы и преобладание в их среде военных мундиров указывали на официальность и значимость действия, хотя уже через час реалии российских дорог заставили эту несомненную чёткость поколебаться.
На самом деле, этот выезд мог бы напоминать собой передвижение обоза, со всеми многочисленными фургонами, охраной, неразберихой и медлительностью, но - о счастье! - обоз уже преодолел эту дорогу дня три тому как.
Цесаревич Александр, наследник Российского престола, вознамерился отдохнуть от дворцовой жизни в одной из резиденций, подальше от своих ежедневных забот, иностранных послов и круговерти официальной петербуржской жизни.
Всё необходимое для развлечения столь значимой особы, все слуги, повара, туалеты, существенная часть охраны и шпионов отца, а так же некоторые придворные, почитавшие своё нахождение рядом с представителем правящей династией неким гарантом своего благополучия, уже находились там. И теперь по хорошо наезженной дороге, под серым от плотных туч небом, стремился к своей цели скромный кортеж: непременная охрана, а в каретах - четверо дам, среди которых находилась нынешняя фаворитка наследника, и некие позабытые в сборах вещи.
Александр осознал, что бесконечно устал от необходимости находиться под присмотром такой толпы.
О, если следовать приличиям, самому цесаревичу так же полагалось находиться в недрах одного из роскошных экипажей, но это было свыше его сил. Если уж приходится терпеть рядом столько народа даже сейчас, уж лучше, чтобы было седло, под ним - сильный конь благородных кровей, а в лицо ветер, но не опостылевшее общество придворных кокеток, которого хватало и в Зимнем.
Право, порой жаль, что в роскошные залы не допускают верховых.
Цесаревич откровенно скучал. Была ли тому причиной недавняя и, что уж скрывать, ожидаемая и очередная размолвка с отцом, или настойчиво приближавшаяся гроза... А впрочем, есть ли разница? Александр давно уровнял в своём сознании отцовский гнев и несдержанность погоды. И тому, и другому он мало что мог противопоставить. Подозрительность, граничащая с помешательством, возможно, и помогала Его Величеству в делах государственных, но в семейных - увы и ах! Цесаревич не поручился бы за то, сколько именно из его сопровождающих являются соглядатаями государя. Пожалуй, вне подозрений были только двое поручиков, один из которых, к тому же, являлся личным адъютантом Александра. Стараясь оставить движение незаметным, он покосился на них через плечо.
Молодые офицеры, князь Михаил Александрович Репнин и барон Владимир Иванович Корф. Только в них и можно было быть уверенным. Их понятие чести, которому оба следовали вернее, чем можно было бы представить исходя из их репутаций, не сочеталось с доносительством, для которого всё же требовалось наличие определённых черт характера.
Среди представителей высшего света было мало поистине интересных, достойных личностей... и развлечений. С момента той злополучной дуэли, чуть было не стоившей друзьям жизни, цесаревич пристально наблюдал за ними, мучаясь виной, любопытством и тщательно скрываемой завистью. Приятельство, как у многих их сверстников - на первый взгляд. Глубокая сильная дружба-соперничество - если хоть немного их знать. Безграничная любовь - стоит понаблюдать чуть пристальнее.
О, что это был за роман! Захватывающее чтиво для юных экзальтированных дам, да и, что скрывать, для умудрённых, успевших познать разочарования господ так же. Этот великолепный дуэт, горячая кровь, ревность, злость, дуэль, прощение, потери и обретения, осознание истинности и взаимности чувств; и всегда - искреннее безоглядное доверие, даже во дни страшнейших разладов; и всегда - страсть: холодная, обжигающая, яростная; а потом...
Потом был тот день, когда оба привели к алтарю своих прекрасных невест. Каким-то странным образом это... нет, "примирило" - не правильное слово, но... окончательно сплавило Владимира и Михаила в единое целое. Четверорукое, четвероного, двухголовое существо. Они больше не ревновали, не метались и не сомневались друг в друге. Они более не стремились каждый прожитый миг доказывать, что принадлежат один другому всем своим существом, больше не боролись за внимание друг друга. В них поселилась та глубокая внутренняя уверенность, какая способна поспорить с любыми невзгодами и даже с Божье волей.
Ах, прислуга, фрейлины - они знают всё и обо всём, и слухи об отношениях двух поручиков циркулировали в высшем свете давно и настойчиво, но та же свадьба, общая для них, оборвала досужие толки. Фрейлины, возводя мечтательные очи, так томно повторяли сказанное кем-то из гостей об этих прекрасных парах: "Они стоят рядышком, пред алтарём... и так счастливы!" Но почему-то Александр видел в этом красивом торжественном обряде иной смысл: в минуту свершения брака, в минуту принесения клятв Бог неразрывно соединял два мужских сердца, оставив жён за границами той великой любви, которую не могли постичь и простить его последователи, за границами того чувства, что не должно было выдержать испытания земной жизнью. Не должно было, но выдержало!
Сейчас... они уже не соперничали. Александр долго не мог понять, в чём дело, а потом осознал со всей ясностью: эти двое абсолютно точно знают, кто из них и на что способен. Возможно, это заставило бы их расслабиться, ведь какой смысл работать над собой, если нет преграды, барьера, который нужно преодолеть? Но не в сём случае. Как может промахнуться барон, если князь верит в его твёрдую руку и верный глаз? Как может оступиться или промедлить Михаил, если Владимир не знает шпаги опаснее? Вера друг в друга - вот что вело их отныне к новым вершинам.
- Ваше Высочество.
Цесаревич неспешно обернулся к поравнявшемуся с ним командиру эскорта. Неужели что-то интересное?
- Надвигается гроза. Не прикажете ли найти укрытие?
Александр поморщился, но всё же ответил.
- Думаю, мы успеем достичь нашей цели до того, как она разразится, - высокомерно уронил он. - Резиденция находится не так уж и далеко.
- Ещё несколько часов, да и по пути...
- В отряде не кисейные барышни, а военные, - излишне резко перебил цесаревич. - Дамы же находятся в каретах, погода им не повредит. Впрочем, если хотите, можете ускорить наше передвижение, мы плетёмся, как улитки.
Офицер, понимая всю бесполезность дальнейших разговоров, молча поклонился в седле и чуть приотстал. Когда лошади действительно побежали быстрее, Александр позволил себе довольную усмешку.
Впрочем, почти сразу довольство на лице Александра сменилось горечью. И такую мелочь считать победой! Боже правый, он даже не знал фамилии этого человека, но был рад, что настоял на своём! Всего лишь на такой мелочи. Право хоть в чём-то увидеть свою свободу...
Как Его Высочество завидовал, как мечтал оказаться на месте любого из дворян! Иметь возможность драться на дуэлях, крутить незаметные романы, являться объектом чьей-то зависти... Как часто доводилось ему слышать: "Ах, если бы у меня были деньги графа... связи барона..." Но никогда, никогда и никто не думал так о цесаревиче. Конечно же, ведь это цесаревич может одарить титулами, наградами, стать модным знакомством, даже выручить деньгами! Не человек, а просто какой-то инструмент для достижения собственных целей. Смешно сказать, наследник завидовал собственным фавориткам! Стоило очередной фрейлине упасть в его объятья, как её успех становился достоянием общественности. Но почему никто никогда не говорил: "Ах, как повезло цесаревичу, она прекрасна!"?
В то же время, Император, казалось, поставивший целью лишить сына личных привязанностей, требовал от Александра всегда являть собой образец во всём. Воспитание, манера держать себя в обществе, военная выправка... Всегда - всегда! - контролировать свои слова, ведь они могут быть и будут восприняты, как политика России, эти государственные дела... Постоянно подписывая какие-то бумаги - документы, указы, реформы, - цесаревич не мог отделаться от мысли, что вот такая же бумажонка обрекла некогда на смерть двух молодых офицеров, тех, чьи честь и взаимная любовь восхищали его и отзывались мучительной завистью. Осознание, что такая же бумага, подпись, так похожая на его - указ о смертной казни. С тех пор каждый документ, ложившийся на его стол, вызывал в цесаревиче неприятную внутреннюю дрожь и желание бежать от своих обязанностей под любым предлогом.
Даже Жуковский временами переставал воспринимать своего воспитанника, как человека, считая его скорее объектом приложения своих сил!
Отчаянная мысль заставила Александра на миг зажмуриться. Да, пусть он вещь, портрет на стене, но кто же тогда его отец?! О, эти роскошные титулы: Император и Самодержец Всероссийский, Царь, Государь, Князь, Повелитель, Наследный Государь и Обладатель, Герцог - 23 строки титула и перечисления земель. Император светит для всех своих подданных, но как же злы лучи этого солнца! На него нельзя смотреть, оно ранит глаза, заставляя отворачиваться. Оно сжигает непокорных и неугодных, и тех, кто просто осмелился приблизиться, всего лишь из прихоти.
- Неужели когда-нибудь и я стану подобным этому солнцу? - забывшись, вслух прошептал Александр.
- Простите, Ваше Высочество, Вы что-то сказали? - недоумённо переспросил всё тот же офицер.
Александр, растравивший себя подобными думами, хотел уже было огрызнуться, но тут серому небу над головой надоело раздавать пустые обещания, и оно обрушило на землю мощный раскатистый гром.
Цесаревич словно оглох. Звук был такой силы, что сам по себе казался могучим ударом. Кони затанцевали, карета с дамами, упряжка которой оказалась наиболее пугливой, вильнула на обочину, из недр этой колёсной коробки раздались панические женские крики. Лошадь Его Высочества попятилась в сильном испуге, и, когда всадник попытался удержать её на месте, вдруг встала на дыбы.
Каждый, кто попадал в подобные ситуации, знает - после кажется, что всё произошло в единый момент. Но пока этот момент длится, он бесконечен, растянут во времени до невероятия. Пока копыта его лошади ещё не рухнули на твёрдую землю, Александр, вопреки угрожающей ситуации, испытал мгновенный прилив радости - вот оно! Вот то, над чем не властен его отец! Вот то, с чем можно справиться самому, дело, в котором всё зависит лишь от всадника, кем бы он ни был! Никто не поможет и не помешает! Но тут же накатило отчаяние - это не навсегда и даже не надолго. Лошадь под его седлом уже почти успокоилась, ещё одно движение, потянуть за повод, заворачивая её голову к тяжко вздымающемуся боку, и всё закончится...
Не до конца отдавая себе отчёта в том, что делает, цесаревич выпустил поводья, позволяя своей лошади понести.
Лес проносился мимо Александра со скоростью, тем более невероятной, что каждая секунда грозила катастрофой и всаднику, и его лошади. Но чувство свободы, походившее на тяжёлое лихорадочное безумие, заставляло мчаться вперёд. Причиной остановки могло стать что угодно: мышиная нора под копытами, незамеченная ветвь на пути. Молодой человек отлично сознавал опасность скачки в лесу, он низко пригибался к шее лошади, но какой-то неведомый прежде самоубийственный ожесточённый кураж гнал его сквозь заросли, избавляя напряжённое чело от так долго мучавших его мыслей.
Но нет ничего вечного. Через некоторое время лошадь устала, её бег замедлился, а вскоре она и вовсе остановилась, пойманная за повод твёрдой уверенной рукой, которая не являлась рукой её всадника.
- Ваше Высочество, Вы в порядке? - раздался знакомый обеспокоенный голос.
Медленно выпрямившись в седле, цесаревич посмотрел на каким-то чудом догнавших его поручиков. Привычно-надменно подняв подбородок, Его Высочество перевёл взгляд на стволы деревьев прямо перед собой.
- Что там, на дороге? - спросил он.
- Карета ушла на обочину, - по-военному чётко доложил Корф. - Когда мы поспешили за Вами, её как раз пытались вернуть на дорогу. Никто не пострадал.
- Что ж, это хорошо... - отстранённо кивнул цесаревич и, уже в сопровождении поручиков, направил свою лошадь вперёд.
Но, как оказалось, положение троих молодых людей было несколько хуже, чем положение оставшегося на дороге эскорта. Погоня, не предполагавшая запоминать обратный путь, закономерно привела к тому, что всадники заблудились.
- Он с утра собирается, - отмахнулся Корф, но тоже посмотрел наверх.
- Нет, вот теперь он точно будет, - с каким-то непонятным удовлетворением, уверенно заявил Репнин. - Причём, в ближайшее время.
- Доверяю Вашему опыту, князь, - обернулся к нему цесаревич. - Ну и что же вы предлагаете? Начать строить шалаш?
- Вряд ли мы успеем построить что-либо приличное, что подошло бы нам троим и нашим лошадям, - заметил барон. - К тому же... - он присмотрелся к чему-то, чего Александр никак не смог уловить. - Миша, тебе не кажется?..
- А что, вполне может быть! - видимо, князь трудностей Александра не испытывал.
- Господа, вы не могли бы изъясняться доступней? - раздражённо сказал цесаревич.
- Просим прощения, Ваше Высочество, - мгновенно принял официальный вид (что, впрочем, ни в коем разе не скрыло деловитую его весёлость) Репнин. - Думаю, Вы всё поймёте в ближайшие несколько минут.
И правда, очень скоро деревья перед всадниками расступились, и взглядам открылось небольшое, почерневшее от времени и непогоды строение. Видимо, это была пустующая сторожка лесника.
Репнин первым стремительно покинул седло и исчез в доме, но буквально в ту же минуту вернулся и довольно сообщил, что внутри есть печка, осталось только найти дрова.
Некоторое время молодые люди потратили, рассёдлывая лошадей и вычищая их бока скрученными из травы жгутами. Сёдла, а так же плащи и мундиры, были оставлены в доме, после чего оба поручика исчезли в лесу.
Александр, низко пригнувшись в дверях, миновал маленькие сени и оказался в единственной комнате. Стены здесь оказались такими же чёрными, как и снаружи, сложенными из едва ошкуренных стволов. Обстановка так же неприятно удивила цесаревича своею скудостью. Свет попадал внутрь сквозь единственное маленькое окошко, к которому Его Высочества не стал даже подходить, искренне надеясь, что туда вставлено пусть мутное и грязное, но всё же стекло. По обе стороны от окна в стены были вделаны лавки, достаточно широкие, чтобы на каждой могло улечься по два человека. Посредине стоял стол, а у другой стены печка. Пол оказался и вовсе земляным.
Вскоре вернулся Корф - с охапкой хвороста, местами больше напоминавшего мелкие поленья, но тут же, оставив свою ношу у печки, поспешил наружу вновь. Почти сразу в дверях появился Репнин, с тем же грузом, и так же, как ранее Корф, исчез. В течение следующего получаса поручики возникали в сторожке ещё несколько раз, пока наконец-то хлынувший с неба дождь не запер их под крышей.
За это время Александр успел обыскать дом, снять подвешенные к потолку полотняные мешочки, обнаружив в них немного крупы и соли, а так же найти связку свечей, котелок и единственную деревянную чашку.
- Господа, я волнуюсь за наших лошадей, - обеспокоено сказал цесаревич, прислушиваясь к бушевавшей за стенами их прибежища стихией.
- Не извольте беспокоиться, - отозвался Корф, занятый в это время разведением огня. - Мы с Мишей всех стреножили и привязали под елью. Да Вы сами видели, какие тут ели - никакой навес не нужен. А если Вы про молнии да гром, так наши с князем скакуны вашего успокоят, они и не такое видывали.
Репнин, объявив, что его внезапно обуял приступ эстетизма в интерьере апартаментов, где Его Высочество вынуждены ноне задержаться, расхаживал по комнате, примериваясь, где и как именно развесить вальтрапы и потники.
- Не знал, что попытки забить щели, дабы избавить нас всех от сквозняков, нуждаются в столь странных оправданиях, - не оборачиваясь, отозвался Корф, наконец-то оставляя заслонку в покое. - Всё, этой ночью осенние холода нам не страшны!
Михаил, так же покончив со своим делом, подхватил котелок и выставил его за двери, а после отнёс его, уже полный дождевой воды, к печке и взялся за готовку. Барон, усевшись поблизости от друга, выудил из охапок хвороста подходящую ветку и, при свете зажжённых Александром свечей, принялся стругать плоскую лопаточку, назначив ей послужить этим вечером ложкой.
Ужин из найденных в сторожке припасов получился скудным, но не без некоторых сюрпризов. Корф, с сомнением изучив опустевший котелок и прислушавшись к дождю, направился к углу, где были свалены сёдла, и вернулся... с бутылкой отличного дорогого вина, которую, как он так никому и не признался, намеревался распить этим вечером в усадьбе на двоих с Михаилом. Последний, немного помявшись, тоже наведался к сёдлам и выдернул оттуда коробку французских шоколадных конфет.
В сторожке наступила тишина, которую только подчёркивали шорох дождя и треск смолистого дерева в печке. В задумчивом молчании трое молодых людей передавали друг другу чашку с вином, выбирая из коробки горький десерт.
Цесаревич смотрел на силуэты своих спутников, нечёткие в опасливом свете свечей, слегка озаряемые пробивавшимися сквозь неплотно пригнанную заслонку отблесками печного огня. Вдруг подумалось, что перед ним едва ли ни единственные люди при дворе батюшки-императора, которым от него ничего не нужно: ни положения, ни богатств, ни славы, ни наград. У них уже есть своё счастье, и вряд ли чья-то высочайшая протекция способна дать им больше, чем они уже имеют. Такие разные и такие схожие молодые офицеры, следующие велениям чести, о которой уже забывают даже благороднейшие из аристократов. Любовники, живущие в греховной связи и не особо это скрывающие.
Князь всегда был скор на сочинение неожиданных эскапад, барон же больше склонялся к безрассудным выходкам. Словно при рождении каждому из них выдали по мере стали, но если Корф отковал себе доспех (из-за чего большинство знакомых считало его жестоким человеком), то Репнин употребил свою долю на внутренний стержень. Князь вёл себя мягче своего сердечного друга, но порой оказывался сильнее его. Разве не требуется молодому гордому дворянину та глубинная скрытая сила, чтобы уступить, как порой Михаил уступал Владимиру? Или это всё пустые домыслы, не имеющие почвы в чём-либо, кроме завистливой мнительности сына Николая?
Задумавшись, цесаревич не сразу заметил, что объекты его размышлений обернулись к нему. Ах, конечно же, он пропустил свой черёд, не заметив протянутую чашку...
Сейчас поручики казались как никогда схожими друг с другом. В их глазах Александру чудились те вопросы, которые - он знал это - никогда не будут ему заданы. Его не спросят, что же такой опытный всадник не остановил свою лошадь, когда она бросилась в лес, и даже, кажется, дал ей шенкелей. Его не спросят, что же терзало его душу там, на дороге, и всё ещё не давало покоя.
Уставившись на огонёк свечи, Александр заговорил сам.
Он говорил, как ему опостылело чувствовать себя парадной вещью при Российском дворе; как он порой ненавидел собственного отца, заставлявшего отвечать за многое, но не позволявшего решать то, что касалось жизни самого Александра; как был счастлив предвкушением той злополучной дуэли, ведь это дарило ему иллюзию обычной жизни обычного дворянина... Он говорил, отчётливо сознавая всё унижение человека, жалующегося на несправедливость жизненных реалий, и нисколько не заботясь об этом. Всё вдруг стало безразлично. Пусть двое его невольных слушателей будут потом презирать его, пусть! Он всё равно не мог никогда надеяться на их искренние дружбу и восхищение, как не мог надеяться обрести их в ком-либо вообще. Но когда слова кончились, как догорает фитиль заряда, Александр поднял голову - и не увидел в лицах своих слушателей ни жалости, ни презрения, которые ожидал там найти.
Неужели взрыва не будет? Как случилось, что порох отсырел?
Корф обернулся к другу, что-то безмолвно спрашивая у него, а затем потянулся к цесаревичу и медленно, давая шанс отшатнуться, приблизил свои губы к его губам.
Александр не помнил, сколько времени прошло, прежде чем он позволил себе потерять голову под этими вызывающими поцелуями со вкусом вина и горького шоколада, в объятьях четырёх надёжных ласковых рук. Неправильность и вздорность ситуации проходили мимо сознания, затмеваемые простым фактом: императорские регалии не целуют с такой страстной искренностью, к ним формально прикладываются, это правило подтверждали и те матушкины фрейлины, которые оказывались в постели наследника. Поцелуи Владимира и Михаила были абсолютно другими. Молодые люди целовали человека - человека, с которым намеревались провести эту ночь.
Сознание отмечало моменты, когда Александру давались шансы освободиться, прервать нахлынувшее безумие, отступить, сохранив лицо и убеждения. Когда Владимир расстёгивал его рубашку - но неужели же это руки цесаревича так нетерпеливо отвечали взаимностью одежде барона? Когда Михаил вскочил, исчезая, а через пару минут полуобнажённые тела оказались на узком для троих лежаке, уже застеленном теми плащами, которым ещё полчаса назад предназначалась лишь роль одеяла. И свечей почему-то горело уже намного больше, все, что оставались.
Неописуемое чувство эйфории, когда приходит понимание собственных желаний, и того, что можно позволить себе каприз их воплощения. Александр смотрел в жёсткое лицо Владимира, видел вопросительно приподнятые брови, и сознавал, что сейчас и здесь всё зависит только от его решения. Позволяя делать с собой всё, что было угодно его нечаянным любовникам, не собираясь молчать, сдерживаться или стыдиться, Александр упивался этой странной, неожиданной властью ДОЗВОЛЯТЬ... и позже не знал - когда было лучше? Тогда ли, когда его тело принадлежало Владимиру? Или позже, когда Михаил (в ответ на неуверенный вопрошающий взгляд) раскрыл свои объятья, а потом тихо шептал, согревая висок пряным винным дыханием: "Ну же, Ваше Высочество, что же Вы робеете"? Обрывками помнилось, как завораживали Владимира скулы Александра, как барон раз за разом проводил по ним ладонями и губами. А глаза Михаила смеялись, подбадривали, и глядя в них, хотелось верить в жизнь, в Бога, в себя!..
И действительно, было этой ночью тепло и телу, и душе. А под утро, когда тусклый свет, едва заставлявший светиться маленькое грязное оконце, не мог поспорить даже с робким огоньком последней догоравшей свечи, Александр впервые без зависти не столько смотрел, сколько ощущал целомудренно укрытых мраком молодых офицеров, расположившихся на другой лавке. В полусне, не нуждаясь в обоюдной страсти, они с нежной слепотой поглаживали друг друга по груди, по плечам, по лицу, так счастливо и влюблённо. Князь, невидимо улыбаясь в темноте, положил ладонь на грудь барона, чуть прихватил пальцами упрямые волоски, едва ощутимо потянул. В ответ сонный любовник привлёк его в свои объятья, переплетая руки и ноги в уютную колыбель.
Цесаревич закрыл глаза, погружаясь в безмятежный сон, точно происходившее рядом оказалось лучшей колыбельной.
Разбудили Александра громкий хохот, весёлые голоса и ржание лошадей. Отбросив укрывавший его плащ (кажется, это был плащ Михаила), он уставился на распахнутую настежь дверь, в которую врывался бессовестно яркий дневной свет. В одежде на полу явно не хватало пары штанов. Улыбаясь непонятно чему, цесаревич быстро оделся и вальяжно направился вон из дома.
Но важности и вальяжности хватило дай Бог на пару минут, после чего Его Высочество был замечен веселящимися у бочки с дождевой водой, взлохмаченными и мокрыми молодыми людьми. Без слов формального предупреждения, они подхватили Александра, вынуждая и его принять участие в утреннем умывании. Ледяная вода, пролитая на голову, плечи и спину цесаревича, заставила его сначала задохнуться, а потом возмущённо взреветь, обещая поручикам немыслимые кары за покушение на наследника императорской короны. Ему вторило возмущённое ржание лошадей, желавших пить, а непочтительные поручики рассыпались в неискренних многословных извинениях. В это время можно было, совершенно не стесняясь, любоваться напружиненной фигурой Михаила, готового шутить и смеяться, казалось, до бесконечности; как тёмная утренняя щетина выгодно подчёркивала подбородок Владимира (ах, видели бы это придворные дамы!); как месят грязь босые ноги, не стесняясь запачкаться.
Ничего не стесняясь.
- Однако, нам пора возвращаться к людям, друзья мои, - с сожалением оглядывая окружающий лес, приказал цесаревич. - По коням!
На сей раз лошади двигались сквозь лес намного медленнее. Не стоило испытывать судьбу, однажды столь великодушно сохранившую здоровье неосторожным всадникам. Хотя целеустремлённость, с которой Корф и Репнин ехали в только им известном направлении, навевала цесаревичу некоторые подозрения, тем более обоснованные, что через пару часов неспешного движения все трое оказались на знакомой дороге.
Время едва перевалило за полдень, а расчищенное ночным ливнем небо ослепляло даже не направленный к нему взор. Настигнутый внезапной мыслью, цесаревич потянул повод, останавливая своего коня, и поднял лицо к солнцу. Веки сразу же попытались укрыть глаза, защищая их, по щекам потекли слёзы, но Александр заставлял и заставлял себя смотреть на солнце. Как долго он выдержит?
Две жёсткие ладони коснулись лица цесаревича, пряча глаза от резкого света, и в заплясавших под этими ладонями цветных пятнах голос Репнина произнёс:
- Не надо, Ваше Высочество, не стоит. Если позволите, я потом научу Вас смотреть на солнце, а сейчас не стоит.
Александр улыбнулся. После этой ночи, проведённой как в странном, абсурдно-прекрасном сне, наследник чувствовал себя необычайно лёгким. Но только после слов Михаила он наконец осознал, почему.
Глядя на спешащих встреч дворовых и офицеров эскорта, Александр понимал, что, скорее всего, эта ночь уже никогда больше не повторится. Да и незачем. Цесаревич чувствовал, что больше не боится занять место своего отца. Ушёл страх потерять те частички свободы и поверхностных приятельских отношений, что всё же были у него, ушли опасения и сомнения. Что бы ни случилось в будущем, Александр знал: рядом с ним есть и будут двое, кто умеет смотреть на солнце.