Сухарев Евгений : другие произведения.

Черта Оседлости

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Избранное за 25 лет

  
  
  
   Об авторе:
   Сухарев Евгений Александрович. 1959, Харьков, Украина. Поэт, эссеист. Член Международного фонда им. Бориса Чичибабина. Лауреат конкурса РНЛС (2004). Автор четырех изданных книг стихотворений - "ДОМ КО ДНЮ" (Харьков, КРОК, 1996), "САГА" (Харьков, КРОК, 1998), "СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ" (Харьков, ТО ЭКСКЛЮЗИВ, 2002), "КОММЕНТАРИЙ" (Харьков, ТО ЭКСКЛЮЗИВ, 2005).
   Дом. Адрес: Украина, Харьков, просп. Гагарина 258, кв. 5.
   E-mail: sukharev-poems@yandex.ru
  
   тел дом: (0572) 52-59-50
  
   П а м я т и м о е г о д е д а
   Л ь в а М и ш у л о в и ч а
  
  
  
  
  
  
  
   Ев г е н и й С у х а р е в
  
  
  
   ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ
  
   Избранное
  
   стихи
   эссе
  
  
   1977 - 2004
  
  
  
   ВСТУПЛЕНИЕ: ПРОМЕЖУТОК
  
   Я из этой страны, опоздавшей родиться,
   даже мысленно прянуть не мог.
   Потому и мечусь, как ослепшая птица,
   на любой телефонный звонок.
   Лет на тысячу раньше б, на пару любовей,
   на свободу хотя бы одну,
   принимая себя без казенных условий,
   и без нищей корысти - страну.
   Я ее пережил на такой промежуток,
   слабый воздух ноздрями ловя,
   что уже не гожусь ни в мишени для шуток,
   ни в оракулы, ни в сыновья.
  
   Янв. 1998 г., 2 янв. 2005 г.
  
  
  
   К О М М Е Н Т А Р И Й
  
  
  
   2002 - 2004
  
  
   ЭЛЕГИЯ
   1
   Город наших старений,
   Проторенный насквозь...
   В этой хляби осенней
   Столько жизни сплелось.
   Все уже состоялось
   Между нами двумя.
   Может, самая малость
   Взор затмила, томя.
   Все еще состоится,
   Хоть на пару минут.
   Наши вечные лица
   В рамах окон замрут,
   Как на фото семейном,
   Ожиданьям вослед,
   В полужесте шутейном,
   А фотографа - нет.
   2
   Увяданье, растрата,
   Прежней жизни разъем,
   Годовщина и дата
   Воскрешенья вдвоем.
   Исхудалые тени
   На свету октября,
   Мы застыли в смятеньи,
   Желтизну серебря.
   Это небо над нами,
   Замыкаясь у глаз,
   Стало нашими снами
   Долговечнее нас.
   Вот и спим, узнавая,
   Что случится потом,
   Словно почва живая
   Меж водою и льдом.
   3
   Пред разбитой скворечней
   Вечен птичий испуг,
   Словно прожитый, прежний
   Опыт наших разлук.
   Тем и дольше протянем
   Мы у кромки своей
   В токованьи нераннем
   Умудренных кровей,
   И полюбим пустынный,
   Низкий свет облаков
   Над заглохшей пучиной
   Коммунальных снегов,
   А в ногах, как литые,
   Среди льдистой травы -
   Вороха золотые
   Обручальной листвы.
   15окт. 02
  
  
   ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
  
   Постарела, затрепалась
   Память книжки записной.
   Ста страниц ее усталость
   Не вместила век земной.
   Тут помарка, там накладка,
   Вот и вся ее псалтырь.
   Адресатов два десятка,
   Телефонная цифирь.
   Остальное позабыто
   И травою поросло -
   Жизни серенькое сито,
   Смерти мнимое число.
   Больше, значит, и не надо,
   Чтобы выжить самому:
   Полужеста, полувзгляда,
   Полуфразы в полутьму.
   29 окт. 02
  
  
   РЕБЕНОК
  
   Пока ребенок мал и худ,
   Пока он ходит среди всех
   Больших и старящихся тут,
   Простим ему наивный грех
   Цыпленка в тонкой скорлупе.
   Он тельцем просится на свет,
   И млеко сохнет на губе,
   И слаще счастья в мире нет.
   Он худ и мал, простим ему
   Все годы неразлуки с ним
   В сыром нетопленном дому,
   Где дышим воздухом одним.
   Он после, может, и простит
   Собой, некающихся, нас
   За наш невысказанный стыд,
   Что все спасал, да и не спас.
   Пока мы говорим "пока",
   И больше "да", и меньше "нет",
   Пока дрожит его рука
   На всем, где ненависти нет.
   6 ноября 02
  
  
   УБЫТЬЕ
  
   Истребитель пирожных, ореха,
   Мастер-лучник и сеятель стрел,
   Пересмешник веселого эха,
   Как наивно же ты постарел,
   Потому что разжиженной кровью,
   Концентрической влагою слез
   Все измерить надеешься вдовью
   Глубь небес - до конца и всерьез.
   Все ли стрелы рванутся упруго
   И верна ли твоя тетива?
   Ни подруги, ни доброго друга
   Стариковские слушать слова.
   И не надо. Стань тенью на зное
   И стрелою, летящей во тьму,
   Чтоб убытье твое потайное
   Не досталось теперь никому.
   14 ноября 02
  
  
   ДЕТИ
  
   У мальчика рифмы плохие,
   Но девочка верит в слова.
   Нестройных созвучий стихия
   На все предъявляет права.
   У девочки легкие слезы,
   Но мальчик им верит, как есть,
   Любимые черточки прозы
   Пытаясь узнать и прочесть,
   Привычные признаки быта
   Для нас, да пока не для них.
   Но речь их, щедра и открыта,
   Не знает, что - проза, что - стих.
   17 ноября 02
  
  
  
  
  
   ПЯТЬ ЭПИТАФИЙ ЗОЛОТОМУ ВЕКУ
   "Светлана не только именем, но и душою,
   помолись за Асмодея не только именем,
   но и тревожным и темным
   расположением духа".
   Из письма Вяземского Жуковскому, 1852 год.
  
  
   1. Батюшков
  
   От обеих столиц вдалеке,
   С неизбывною хворью в башке,
   Посредине родного содома,
   Запахнув домотканный халат,
   Тридцать лет и полжизни подряд
   Он не чует беды и разлома.
  
   Помни, помни... он все позабыл.
   Внятных чувств остывающий пыл,
   Перемешанный с кровью венозной,
   Вологодским ветрам не раздуть.
   Он дотянет еще как-нибудь
   До конца, до могилы тифозной.
  
   Ну и как тебе, разум слепя?
   После книги, как после себя,
   Только опыта переизбыток.
   Лекарь вязью латинской скрипит.
   Помнишь Пушкина? Пушкин убит.
   Что за дело тебе до убитых?
  
   Ты и сам в отдаленьи своем
   Не способен на больший разлом,
   Чем такой, с бесконечною дробью.
   Ну какая-то пара веков -
   Томик прозы и томик стихов,
   Две опоры простому надгробью.
  
  
  
   2. Жуковский
  
   После Пушкина перебирать -
   Бог ты мой! - долговые бумаги,
   Пересматривать каждую ять,
   Частной жизни казенные знаки,
   Мол, а сам-то, а сам-то, как мы,
   Не безгрешен, и ростом не вышел,
   И просил беспрестанно взаймы,
   Слаб душой, потому и не выжил...
   После Пушкина - только стихи,
   Только это останется в силе.
   Ах, доверьте долги да грехи
   Полицейскому злому верзиле,
   Не Жуковскому, не старику
   Со слабеющей зыбкой зеницей.
   Лучших - мало, и век начеку
   Метит каждого свежей землицей.
   Этот город по-зимнему лют.
   С кем бы словом обмолвиться... где там!
   Убежать бы... да поздно: вернут.
   Даже мертвого. С волчьим билетом.
  
  
   3. Вяземский
  
   Помолись, Асмодей, за Светлану,
   В память вашей невстречи последней.
   Лучше новому верить обману,
   Чем тянуться за прежнею сплетней.
   С Александровых дней только двое
   Вас, наследных, держалось доныне.
   Вот и время твое гостевое,
   Стариковское злое унынье.
   Четверть века - ни веры, ни спаса.
   Четверть века - до Божьего зова.
   Ах, печальный певец "Арзамаса",
   Где твое летописное слово?
   Помолись, как просил ты собрата
   Помолиться, не зная, что прежде
   Век расколет и эта утрата
   Вопреки долгосрочной надежде.
  
  
   4. Баратынский
  
   Это просто воздушный Неаполь,
   Существующий здесь и нигде,
   Вырастает из солнечных капель
   На слоистой воде.
   И - стопой маслянистою - стапель,
   Словно плуг в борозде.
  
   Краткий сон рыбаря после ловли
   Рассказать не берусь.
   Хохоток припортовой торговли,
   Кто не здешний, попробуй на вкус.
   И примерь - уж не для стариков ли? -
   Италийской соломки картуз.
  
   И пойми: ты свободен, покуда
   Длится этот июль,
   Расточитель извечного блуда
   Корабельных свистуль.
   Слушай речь южноморского люда
   Да соленый прилив карауль.
  
   Два часа - до летального сплина
   И дороги к мостам над Невой.
   Зябко, зябко заноет грудина,
   Словно вал налетит штормовой.
   Это сумерек поздних руина
   Гасит свет над твоей головой.
  
  
   5. Языков
  
   Ах, друзья-сотрапезники,
   Хоть из вас я меньшой,
   Русской речи в наперсники
   Речью выбран чужой,
   Где мальчишечья вольница,
   От любви солона,
   Хвойной брагою полнится
   До краев, допьяна,
   А под утро... постойте-ка,
   Я за все заплачу! -
   Обрусевшая готика
   Задувает свечу
   На закате империи,
   Чтоб увидеть восход -
   Как в библейской мистерии
   Знаешь все наперед...
   Ах, былое содружество,
   Я твой вызов приму:
   Есть привычка и мужество
   Умирать одному.
   21 ноября - 19 декабря 02
  
  
   ***
  
   Рукой обмороженной, дьявол ее не возьмет,
   На улице девять, ключи зашвырнуть на комод
   И долго стоять в диковатом кашне голубом,
   Торча, точно пугало в поле, сутулым горбом,
   Со счета сбиваясь, какая стена за плечом,
   И где выключатель на ней, не поймать нипочем,
   А ночь-то, наверно, все больше идет на ущерб,
   На левой руке, под стеклом, лунный круг или серп,
   Механика ломкая, времени скорый расчет,
   И пальцы, теплея, веселую чувствуют боль,
   И боль, утихая, сквозь полые поры течет,
   Как тек, заполняя сосуды, ночной алкоголь.
   Трезвея толчками и все замечая вокруг,
   Робея, прощения просишь у близких своих,
   И солнце восходит, смыкая спасательный круг,
   Умерших минут не считая, считая живых...
   22 дек. 02
  
  
   ***
  
   Поэты школы социальной,
   Некрасовской, полуопальной,
   Мой разум рвется к вам, туда,
   Где стынет общая беда,
   В российский каменный Некрополь,
   Где вместе вы - в шинели, в робе ль -
   Стоите, стиснув кулаки,
   Без устали чернорабочей,
   Среди пробелов и отточий
   Глаза смыкая от тоски...
  
   Но как мне хочется, однако,
   Сквозь века грубое рядно
   Почуять жизнь иного знака
   И все, что с нею сплетено.
   Хотя б на малое мгновенье
   Вообразить иной пейзаж -
   Не черной музы погребенье
   И не цензурный карандаш,
   Но этот промельк новогодний
   Над коммунальной преисподней -
   Любви хвоистую гуашь...
   25 дек. 02
  
  
  
  
  
   ПРИТЧА
   Забывая в себе человека,
   Жить легко с опустевшим лицом.
   Каждый круг холостого пробега
   Для иных может стать образцом.
   Обнажаются ткани, сосуды,
   И слоятся, и сходят на нет.
   Счет идет на часы, на минуты,
   На десяток разменных монет,
   Позабытых в дырявом жилете -
   Слышал звон, да не знаешь, где он -
   Серебра или гербовой меди
   Не хватает до лучших времен.
   И в какой-то больничке районной,
   Не заметив, что помер вчера,
   Крутишь попусту диск телефонный
   Желтым ногтем с утра до утра.
   И привычно на солнце сверкая
   Кристаллической солью лица,
   Все петляешь под стенами Рая,
   Ад не в силах пройти до конца.
   30 дек. 02
  
   ***
  
   Хрупкие, злые, чернильные отпрыски
   Интеллигентных и прочных семей,
   Рядом стоящие, точно при обыске,
   Кто понаглей, а не кто посмелей,
   Все-то вы помните, все-то вы знаете,
   В гениях числя, с кем спите и проч.,
   По свету ходите, будто по наледи,
   А над собою подняться невмочь...
   Всюду вас мысли терзают летальные,
   Как девять жизней еще впереди.
   Сыплются смерти, как карты игральные,
   Следом за вами - ряди, не ряди.
   Впрочем, не всякого это касается.
   Если не первый, то каждый второй
   Крутит любовь с беловласой красавицей,
   Занятый сиюминутной игрой.
   Хмурые мальчики, девочки нервные,
   Все ваше темное зримо до слез.
   Век стервецами прожить бы да стервами,
   Только давно я ваш век перерос.
   Как же вы сами не выросли, бедные,
   Среди летальной российской вражды?
   Только и множатся списки победные
   Ваши - а в старости нету нужды.
   4 янв. 03
  
   ***
  
   Жаль юностью оброненного слова
   Надежды золотой.
   Его, как со стекла, рука убрать готова
   Податливой водой.
  
   Ворвется ветер в дом, стуча по зыбкой жести
   Все ближе и слышней.
   Жаль юности, ее стыдливой чести,
   Ушедшей вместе с ней.
  
   Жаль слов и лет, случайно не забытых
   Ни жизнью, ни пером.
   Они живут в небесных алфавитах,
   Где облака и гром.
  
   И жаль себя, случайного, как эти
   И годы, и слова,
   Живущего, чтоб их связать на свете
   Хотя б едва-едва.
   7 янв. 03
  
  
  
  
  
  
  
   ТАМ, ГДЕ ДУША
   Александру Корсунскому
  
   Жизнь обрывается, в сущности, так:
   Вдруг вспоминаешь какой-то пустяк,
   Мелочь какую-то, медный пятак -
   Плен нумизмата,
   В употребленьи лет сорок назад,
   Словно до хрипа густой самосад, -
   Помнишь, по аверсу пальцы скользят,
   Стертая дата.
  
   В ясном сознаньи - куда уж ясней! -
   Вспышки железнодорожных огней,
   Насыпь у станции, прямо над ней
   Месяц-монета.
   Двое мальчишек стоят на мосту,
   Путая ближнюю к лицам звезду
   С дальней, летящей туда, в пустоту
   Дальнего лета.
  
   В ясном сознании, там, где душа
   С обликом ласточки или стрижа,
   Воздух меж ребрами зябко держа,
   Любит, родная -
   Мелочь какую-то вспомнишь - давно ль
   Первую детскую чувствовал боль,
   Ныне дрожишь, точно голый король,
   Детства не зная.
  
   Двое мальчишек, почти стариков,
   Встретятся, может, на пару деньков
   Выпить последнюю пару глотков -
   И разбегутся.
   Жизнь обрывается - ну же, лови
   С нею остатки счастливой любви.
   Пальцы в малине, а может, в крови:
   Треснуло блюдце.
   31 янв. 03
  
   СОН О СЫНЕ
  
   Так ясен сон о сыне,
   Что трудно меж иных
   Скользить, как по трясине,
   В видениях ночных.
   Он - словно кровля кровель
   В забытости моей,
   И высь его, и профиль
   Мне в темени видней,
   Чем собственные вещи
   На стуле, на столе,
   И весь их вид зловещий,
   Отторгнутый, во мгле...
   Проснешься - не узнаешь
   Себя при свете сна,
   Как тело расчленяешь
   Тяжелое спьяна.
   2 февр. 03
  
  
   ПОТОМ, ПОТОМ...
  
   Спи, спи еще, твой сон не разомкнут
   Последние, с надеждой, пять минут:
   Они - твои до утреннего часа.
   Тепло дыши полуоткрытым ртом.
   Все остальное - как-нибудь потом -
   За ночью жизни, за числом запаса.
   10 февр. 03
  
  
   ***
  
   Как ты кисточкой ни мажь,
   Что ни говори ты -
   Мы не вписаны в пейзаж,
   Мы в него зарыты.
   Никаких летейских вод
   Под его снегами.
   Кирпича скользящий лед
   Свыкся с облаками.
   Мы затеряны во льду,
   Мы неразличимы.
   Прячут общую беду
   Городские зимы.
   Мы не вписаны в судьбу
   Зданий, книг, полотен.
   Мы - как пот на Божьем лбу,
   Краток и бесплотен.
   22 февр. 03
  
  
   ПОД АРКОЙ ГОСПРОМА
  
   Ах, под аркой Госпрома, под аркой Госпрома
   Я бежал, башмачками стуча невесомо,
   Ах, я прыгал с трамвая под маркою "А",
   И пылала свободой моя голова...
  
   Ах, под аркой Госпрома, под аркой Госпрома
   Сколько раз я друзей дожидался, как дома,
   Сколько лет я, обласканный ими, взрослел,
   С пиджачка вытирая чернила и мел...
  
   Ах, под аркой Госпрома, под аркой Госпрома
   Я спасался легко от июльского грома,
   И в горячих раскатах не чуял беды,
   Уловляя в природе людские следы...
  
   Ах, под аркой Госпрома, под аркой Госпрома
   Длится жизнь, до последней кровинки знакома,
   Приучая меня не жалеть ни о чем,
   И прощальный снежок шелестит за плечом.
   5 марта 03
  
  
  
  
  
   ...ПОЧУВСТВОВАВ ТЕПЛО...
  
   Скоро ангелы, почувствовав тепло,
   Снизойдут к нам и помолятся за нас.
   Промелькнет в окне раскрытое крыло
   Близко-близко, словно свет, у наших глаз.
   Всех, любя, мы именами наречем:
   Жить привычно журавлем или скворцом.
   Мокнет снег во льду под солнечным лучом.
   Плещет лужица расплавленным свинцом.
   Но ведь ангелы-то к нам не снизойдут
   Ни навечно, ни на несколько минут...
  
   Мы ни ангелам, ни птицам не нужны,
   Да и мы привыкли их не замечать.
   Мы устали от весны и до весны
   На себе носить усталости печать.
   Ах, как долго, ах, как долго этот март
   Мокрым снегом наши метит каблуки...
   Есть у старых зим особенный азарт -
   За людскую жизнь цепляться по-людски.
   И не виден, и не виден День Седьмой
   За бескрайней, за безангельской зимой.
   15 апр. 03
  
  
   СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
  
   1
   Потому ведь и молимся, пишем свои словеса,
   Глядя под ноги менее, чем высоко в небеса,
   Что не знаем, по сути, ни Рая, ни Ада,
   Как земные друг друга во льду полюса.
   2
   Что услышать надеемся мы, поднимая чело,
   То весеннему ливню, то вьюге январской назло?
   Что хотим мы от неба? Молчания или ответа?
   Но в хотении время Его не пришло.
   3
   Слава Богу, что Он оставляет в неведеньи нас,
   Молчаливо даря или век, или год, или час,
   Чтобы прожили мы это время, расслышав друг друга,
   Между Адом и Раем, покуда наш слух не угас.
   4
   Даже в смерти своей мы не знаем Его до конца.
   Если б вышло иначе, то сын оказался бы чтимей отца.
   О мужчины, глядящие ввысь у отцовских надгробий!
   Он стоит среди вас, не являя родного лица.
   25 апр. 03
  
  
   ИНАЯ ЖИЗНЬ
  
   Вообразить иную жизнь,
   Чем эта, прожитая,
   Измен, предательств, укоризн
   И слез не ожидая,
   Как соблазнительно теперь,
   В надежде предпоследней,
   Когда бессмыслица потерь
   Острее и заметней,
   Когда с тобою говорят,
   Как будто лица прячут,
   С кем прожил ты сто лет подряд,
   Но разговор не начат.
   Ты сам уже почти сто лет
   Двух слов связать не в силах,
   И жизнь твоя сошла на нет
   В движеньях губ застылых.
   Как хочешь, но изобрази
   Хоть на бумаге писчей
   Мир на свихнувшейся оси,
   Состарившийся, нищий,
   Чтобы в предсмертии своем
   Вообразить иную
   Жизнь, где, как птицы, гнезда вьем,
   Как прежде, заново живем
   В один глоток, в один прием -
   Небесную, земную.
   30 апр. 03
   У САМОЙ КОЛЬЦЕВОЙ
  
   И ты меня предашь,
   Хотя б из доброты,
   Как твердый карандаш
   Портретные черты
   Царапая, прямит,
   Не в силах вникнуть в суть.
   Предел, рубеж, лимит -
   Прости, не обессудь.
  
   Наверное, нельзя
   Так долго быть вблизи.
   По аверсу скользя,
   Всю ночь меня вези,
   Приметливый маршрут,
   Сгребая из-под фар
   Живейшую из руд -
   Двуногий свой товар.
  
   Плавильня нищеты,
   Уйми нас и прими.
   Мы виснем, как шуты,
   В пространстве над дверьми,
   И стоя спим, пока
   Единственный живой
   Нам не намнет бока
   У самой кольцевой.
  
   Мы разбредемся там.
   Нам есть куда брести
   По собственным следам
   С той легкостью в горсти,
   Что помнит прежний груз,
   Обманчивый испуг -
   Горячность наших уз,
   Сплетенье наших рук.
   9 мая 03
  
  
   СТЫД
  
   О чем ты шепчешь мне тайком,
   Скажи мне, жизнь моя?
   В дыму и пламени каком,
   Стыдясь, исчезну я?
  
   Одно ли имя у стыда
   Иль множество имен?
   До срока или навсегда
   Я всеми уязвлен?
  
   Я знал умерших и живых
   И помню до сих пор
   Рукопожатие иных,
   Улыбку, разговор.
  
   Других я б даже не узнал,
   Но все-таки они
   Давно обжили, как вокзал,
   И сны мои, и дни.
  
   Чем дольше я среди людей,
   Тем злее давний стыд.
   Он липнет к телу, как репей,
   И душу бередит.
  
   Он безымянный - ну и пусть,
   Он - пламень, жар и дым.
   Я потерять его боюсь
   И гибну вместе с ним.
   13 мая 03
  
  
  
   НА БОЖЬЕЙ ВЫСОТЕ
  
   Очнуться внезапно средь ночи
   В пустом и огромном дому,
   И страх одолеет жесточе
   Привычки дремать одному
   И слушать, как время пластами
   Своей электронной руды
   С тобой поменялось местами,
   На всем оставляя следы.
   И в медленной той перемене
   Ты бродишь до Божьих высот,
   Сгибая худые колени, -
   Авось тебе там повезет,
   И ангел помашет крылами,
   Как стрелками звездных часов,
   Над окнами, над куполами,
   Расслышав твой шаг и твой зов...
   22 мая 03
  
  
   ПЕСЕНКА
  
   Что могло, уже случилось,
   Остается только ждать,
   Чем все это обернется -
   Зелень, просинь, позолотца,
   Голубая благодать.
  
   Что случилось, то пребудет,
   Только нужно потерпеть -
   Из пелен и полотенец
   По земле идет младенец,
   И загар его - как медь.
  
   Что пребудет - это наше
   До креста и до столба.
   Мы его не покупали,
   Но оно прочнее стали -
   Как талант и как судьба.
  
   Так покоротку-подолгу
   Истончились наши дни.
   Как вдевают нить в иголку,
   Протяни их, протяни.
   23 мая 03
  
  
   ВЛЮБЛЕННОСТЬ
  
   Все женщины, любившие меня,
   Со мною расставались бескорыстно.
   К чему при расставании расчет?
   Корысть какая в долгих разговорах
   О чем угодно, лишь бы не о нас?
   Мы оседали где-нибудь в кафе
   Иль на скамейке возле воспаленных,
   Гриппозных, жарких листьев октября,
   И кожа их сухая шелушилась
   В цвет жгучему понтийскому загару,
   Который жадно мы приобретали
   Всего лишь два-три месяца назад
   Поодиночке. Длинный-длинный берег
   Влюбленность нашу не соединял.
   И слава Богу. Молодые годы
   Хотят одних, а воздают другим.
   И ранние рождения детей
   Для нас, тогдашних, были потрясеньем.
   Мы больше никого не замечали,
   Верней, не тщились что-то изменить
   В самих себе. Потребовалось время,
   Которое, к несчастью, без расчета
   Нам никаких уроков не дает.
  
   О бедные влюбленности мои...
   25 мая 03
  
  
   РОЛЬ
  
   То ли седины свои прячу,
   То ли неба страшусь грозового,
   То ли вышептываю удачу
   У Отца нашего мастерового...
   Жизнь спустя под кусочком ткани
   Малый разум мой иудейский
   Бродит в безводном песке исканий,
   В его тусклом и плотном блеске.
   У кипы я ищу защиты,
   Ни во что, по сути, не веря.
   Крепко складки ее прошиты -
   Так старательны подмастерья.
   Я ношу ее в Диком Поле.
   Я от общей массы отлеплен.
   Мне неловко от новой роли.
   Мне привычен иной молебен.
   И шаги мои тверже, злее
   Всех песков и небесной тверди.
   Далеко мне до Иудеи.
   Ближе все-таки мне до смерти.
   9 июня 03
  
  
   ***
  
   Я не изменился ни капельки. Даже
   Весь век пребываю все в том же пейзаже
   С налетом бензина, мазута и сажи.
  
   Поэтому небо я вижу все реже.
   Иллюзии - те же. Прозрения - те же.
   Земной кругозор ворчуна и невежи.
  
   Мое расстоянье - одна сигарета.
   Билет ни к чему. Мне не надо билета.
   Такая система. Такая планета.
  
   И все мои малые передвиженья
   Для прочих людей не имеют значенья.
   Вот так путешествую изо дня в день я.
  
   Не с чувством дороги, а с чувством изгнанья
   Врожденным живу на краю мирозданья.
   Как будто плачу неизбывную дань я.
  
   Затем, чтобы выдохнуть: - Господи, где я?
   Какая пустыня - моя Иудея!
   И жизнь прожитая не стала добрее...
   18 июня 03
  
  
   ПЧЕЛЫ
  
   Легко дышать в июне:
   Комар не нарочит,
   И сердце где-то втуне
   Само собой стучит.
   Ему на свете этом
   С душою жить в ладу
   Не лекарским запретом,
   А цветом на меду,
   Где в таинстве работы
   По капельке протек
   На восковые соты
   Игольный хоботок.
   Пожалуйста, поверьте
   Пчелиному письму.
   А личное бессмертье
   И вовсе ни к чему.
   24 июня 03
  
  
   ***
  
   В состязании с вечным бессмертьем
   Обреченней душа.
   Сколько б нам ни осталось - потерпим,
   Лабиринтами плоти кружа,
   И расслышим прощальное слово,
   Что бы там ни стряслось,
   Из глубинного слоя земного,
   Проторенного нами насквозь.
   И не в том ли терпение наше,
   Что на небо - нельзя?
   Обреченный не видит пропажи,
   Тусклым взглядом по звездам скользя.
   28 июня 03
  
  
  
   ***
  
   Задержись на минуту: вот этот ночник,
   Свет у шторы в углу плосколицый,
   Непонятно откуда возник и приник
   К темноте, и блестит половицей.
   Мы не знаем о нем ничего, но о нас
   Все он знает и, ежевечерний,
   Загорается, гаснет, горит этот глаз -
   Раскаленный, слепящий, неверный.
   И движения наши при нем неверны,
   Как теченья подводные, зыбки,
   С опозданьем на миг от волны до волны,
   От ошибки до новой ошибки.
   Задержись на минуту, покуда щелчок
   Не вернет нам ночную свободу,
   И наступят касанья ладоней и щек,
   Ускользанья и сны сквозь дремоту.
   18 июля 03
  
  
  
  
   ЮНОСТЬ
  
   Михаилу Рахлину
   В зеленой юности ловил я по ночам
   Транзисторную стрелку волновую.
   Эфир хрипел, и щелкал, и журчал,
   Шептал и пел, и глотку драл живую.
  
   Я слух и зренье школил, как умел,
   В бессильной ярости, и комкал одеяло.
   Но у волны свободной был предел,
   У батарей - старенье матерьяла.
  
   Она ко мне, наивная, текла
   Из сил последних собственного тела,
   Где коркою оконного стекла
   Густая ночь рябила и редела.
  
   И в той ночи снежок последний тек
   И постепенно превращался в ливень,
   Как я тогда, наивен и жесток.
   Верней, жесток, но более - наивен.
   29 сент. 03
  
  
   СТАНСЫ РОДСТВА
  
   Всю жизнь хотел в огромном светлом доме
   Прожить, чтоб свет его перетекал
   Из тени в тень, как рябь на водоеме,
   На разноликой плоскости зеркал.
   И чтобы в нем родство мое витало
   Глаза в глаза, в посадке смуглых скул,
   В лучах ключиц упрямее металла,
   Чтоб сила рук моих не иссякала,
   И сам не стал я бледен и сутул.
  
   Всю жизнь прожить в одном дому огромном,
   Одну свою считать, как прочих две,
   Так, чтоб вольно дышалось утлым ребрам,
   С привязанностью к небу и траве,
   Где птицы воркованием утробным
   О зелени твердят и синеве.
   Мне был тот дом рождением обещан.
   Все сто окон, сто комнат и фасад,
   Весь сонм его мужчин, детей и женщин
   О неизбывной общности гласят.
  
   Всю жизнь прожить во сне своем невещем,
   Бродить по топким тропочкам словес...
   Тем явственней в конце остаться не с чем,
   Чем дольше путь иллюзий и чудес.
   Но все же я, словам почти не веря,
   Забыв сплетенья родовых корней,
   С последней силой дерева и зверя
   Ищу, где почва тверже и верней.
   3 - 6 окт. 03
  
  
   К ***
  
   Утешьтесь, любезные сестры
   И добрые братья во слове,
   Бредущие в бездну из бездны
   На голос ветшающей крови,
   Утешьтесь безвестностью вашей
   В когда-то знакомом ландшафте,
   Родство поверяя пропажей,
   А если не выйдет - оставьте.
   Утешьтесь хотя бы изменой
   Кого-то из общего круга,
   Кто стал бестелесною пеной,
   Рутинным объектом досуга.
   Утешьтесь хотя бы собою
   На титульных общих страницах,
   Меж жизнью деля и судьбою,
   Чему не дано повториться.
   19 дек. 03
  
  
   ***
  
   Какую погоду мы ждали с тобой?
   Такую, как в этом году.
   Там бродит под зонтиком дождик слепой
   И сякнет у нас на виду.
   И кажется, он по асфальту стучит
   То палочкой, то каблуком,
   И город, надежней надежных защит,
   За ним наблюдает тайком.
   И сякнет, и сякнет, под зноем томясь,
   Дождя бестелесная стать,
   Как легкий трамвай ускользает от нас,
   Чтоб выскользнуть где-то опять.
   Чем дождь бестелесней, тем солнце нежней,
   Тем время любезнее к нам,
   И город немыслим без наших теней
   С каймой облаков по краям.
   28 дек. 03
  
  
   НОЧНОЕ НЕБО
   Владу Колчигину
  
   1
   Включайся, ночная механика,
   Схоластика древних мужей...
   Не ФУДЖИ, не КОДАК, не КОНИКА,
   А звездная речь ворожей.
   Светила еще не исчислены
   И души парят высоко,
   И чем бесконечнее истины,
   Тем гуще небес молоко.
   Снежок под ногами поскрипывает
   И млечный сочится парок,
   И звездчатый иней накрапывает -
   Как школьник спешит на урок
   Бессмертья, а может, забвенья -
   Не ясно еще ничего -
   За эти земные мгновенья
   Свое распознать существо.
   21 янв. 04
  
   2
  
   Ангел летит, отражаясь в неслышной воде,
   Дальше и выше,
   Так высоко, будто нет его вовсе нигде, -
   Вот и гляди же,
  
   С ним, неприметным, родство золотое свое
   Выпытай, вызнай.
   Нет у тебя ничего - только точки над "е"
   В лучшей из жизней.
  
   Самое страшное - это когда, присмирев,
   Ты напоследок
   Вдруг различаешь какой-то саднящий напев
   Памятью клеток.
   11 марта 2004
  
   3. Войди!
   (Из Роберта Фроста)
  
   Добрел я до кромки лесной, и вдруг
   Чудо - песня дрозда!
   Вокруг были сумерки, но внутри
   Разлилась чернота.
  
   Так неуютно уснуть одной
   Птице среди ветвей,
   Но можно еще поддержать себя
   Певчей игрой своей.
  
   Бледнея к закату, солнечный луч
   В груди дрозда не погас,
   Чтобы его дыханье согреть
   Песней в прощальный час.
  
   Мне послышался в песне той
   Зов ночных колоннад,
   Словно деревья из глубины,
   Бедствуя, гомонят.
  
   Но я и ничуть не мыслил свернуть
   От звезд в дремучий прогал,
   Пусть бы звали меня туда, -
   А никто и не звал.
   15 марта 2004.
  
  
  
   ***
   Люди прошлого тысячелетья,
   Мелочь, дичь, дровяная труха,
   Порождение плоти и плети,
   Кислота муравьиного мха -
   Этот обморок, скуку, дремоту,
   Эту бестолочь, эту тоску,
   Бытия бесконечную ноту,
   Истеричное это ку-ку,
   Господа, переждем, перетерпим,
   Пусть на миг или даже на час
   Время станет простым виночерпьем
   И столы приготовит для нас,
   Потому что мы слабы и нищи,
   Если ценим не вечность, а миг,
   Отыскав на своем пепелище
   Ткань, монетку, булавку, ярлык -
   Неприметного счастья приметы,
   Хлорофилл, атмосферу, белок,
   Как мы были обуты-одеты,
   Что из этого каждый извлек...
   И когда мы в отчаяньи нашем,
   Как ни тщились, а все ж не умрем, -
   Умолчим или все-таки скажем,
   Причащаясь, о самом своем?..
   20 марта 04
  
  
   ***
  
   Я пожелал тебя во сне,
   Как будто яви было мало,
   И ты желанию внимала
   Все слухозримей и ясней.
  
   Я пожелал тебя в ночи
   Так, словно ты навек исчезла,
   И эти слезы, руки, чресла
   Уже давным-давно ничьи.
  
   Я пожелал тебя, как бог,
   Унять желание не в силах.
   Слова? Я не произносил их
   И прежней жизнью пренебрег.
  
   Я пренебрег, перечеркнул,
   Остался только опыт жгучий,
   И сон, помноженный на случай,
   И пробужденья дальний гул.
   16 апр. 04
  
  
   ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ПЕТРОВА
  
   Пока в Крыму семинарист,
   До одури рябой,
   Ходил войной на кипарис,
   Чиня татьбу с божбой,
   Пока входил он в Кенигсберг
   И гнал рижан в Сибирь,
   И путал вторник и четверг
   Полярник-нетопырь,
   Пока в руке блистал багор
   Со смертью на конце,
   Пока решали скорый спор
   Цинга и ТБЦ,
   И в споре том себя забыв,
   Померкли Рай и Ад,
   Но жизнь была, и Бог был жив -
   Поэты говорят.
   По крайней мере, так один
   Об этом говорит -
   Пальмиры северной Расин,
   Российский Еврипид,
   Кто, плоть и дух перемешав
   С музыкой Рождества,
   Немецкой фуги медный сплав
   Влил в русские слова...
   20 мая 04
  
   КИРИЛЛИЦА
  
   Весь умиранью жаркому открыт
   И безнадежно, и неуследимо,
   Осенний лист, как рукопись, горит,
   И речь его - сухая пантомима.
  
   И чудится: вот перышко скрипит,
   И осень длится... только это мнимо.
   Огонь и дым, и пепельный петит,
   Кириллица огня и дыма.
  
   Не так ли я кириллицей зову
   Всю жизнь свою, осеннюю, земную,
   И буквы собираю, как листву?
  
   Я только, может, этим и живу
   И вижу все - ошую, одесную -
   В горсти, в глазах, во сне и наяву.
   29 мая 04
  
  
   ***
  
   Ах, темный опыт мой, закрытая зеница,
   Не ты ли стал одной причудою ума?
   Мне жить с тобою век - и век не исцелиться.
   Боли, боли во мне с рожденья задарма...
  
   Уж как ни береги - а я не уцелею
   И милости твоей - не бейся! - не приму.
   Никто ведь жизнь мою не назовет своею,
   Повторенным словцом прощупывая тьму.
   8 июня 04
  
  
  
  
  
  
   БОГ И ДРУГИЕ
   Андрею Дитцелю
  
  
   1. Паутина
  
   Я устал говорить, говорить, говорить,
   То ли воздух толочь, то ли воду варить,
   То ль чешуйчатый иней по скляни скрести,
   То ль из сивых волос паутину плести,
   И по сивой стене - пауком, пауком,
   На невидимой нити качаться тайком,
   И концы ее туго тянуть в узелок -
   Словно на зиму иней окно заволок,
   Узелок к узелку паутину тянуть,
   Глядя, словно в себя, в заоконную муть,
   В заоконную муть, в окончанье зимы -
   Из себя, из оконной фрамуги, из тьмы.
   20 июня 04
  
   2. Муха
   (легкая пастораль)
  
   ... Вот вазочки, вот блюдечки, варенье,
   И муха воспаряет над столом,
   Однако тут не все стихотворенье,
   Хоть мухе вскоре будет поделом,
   Когда ее пилоткой из газеты
   Прихлопнет дачник, тучен и усат,
   Воображая младости приметы
   И в ней себя лет сто тому назад.
   Но это все же самое начало,
   Поскольку муха легкая жива,
   А дачницу от жара укачало -
   Она легла на час или на два.
   И дачник в одиночестве ленивом
   Уже готов налить себе чайку,
   Подумывая: - Скоро будет ливень. -
   Из леса слышно дальнее ку-ку,
   А муха... муха села на варенье,
   Увязла, крылья легкие сложив,
   И дачник, словно он - венец творенья,
   Навис над мухой бедною, как взрыв...
   Остановись, мгновенье, ты не вправе
   Коснуться тленом гордого чела.
   Пускай живет оно в простой оправе
   С той стороны зеркального стекла.
   28 июня 04
  
  
   3. Бог
  
   Раздвинув мох, как черная вода,
   Струится муравьиная орда
   Из ближних недр, из мира травяного,
   Чтобы уйти отсюда навсегда,
   Как мнится ей, или вернуться снова.
  
   Но майский жук, лежащий на спине,
   Один, и просит помощи вдвойне.
  
   То припадая к мощи корневой,
   То видя у себя над головой
   Глубокий космос плоти человечьей,
   О жизни молит Бога майский жук,
   И муравьиный медленный испуг
   Уже лишен какой-то связной речи.
  
   А человек, немыслимый, как Бог,
   Ступил на землю, небо заволок,
   Смятению существ не уступая.
   Жук, муравей, травинка, лепесток -
   Все для него природа неживая,
  
   Пока он сам не сгинет среди трав,
   И в смерти Богом все-таки не став.
   2 июля 04
  
  
  
   ПЕЙЗАЖ СО СТЕНОЙ
  
   Говорю тебе...
   А. Кушнер
  
   Оглянись, говорю, оглянись.
   Вот окно, говорю, вот карниз.
   За окном, говорю, высота.
   Чтобы нам не вернуться сюда.
   Чтобы нам не забыть, говорю,
   И не помнить уже ничего.
   Видишь, лето идет к сентябрю.
   Нас, как времени в нем, меньшинство.
   Ничего, кроме той высоты,
   Мы уже не увидим с тобой.
   Ни родства роковые черты,
   Ни ворота с ажурной резьбой
   Нас уже, говорю, не спасут
   Ни в аду, говорю, ни в раю.
   Оставаться немыслимо тут
   И немыслимо там, говорю.
   И когда мы, как жили, шагнем
   В этот настежь раскрытый проем,
   Нам достанется воздух ночной
   С уцелевшей кирпичной стеной.
  
   18 июля 04
  
  
   ЭЛЕГИЯ
  
   Отвращенье ко старым стихам
   Неизбывное мной овладело.
   Слог исправный, щебечущий гам
   Звуков, слепленных слишком умело,
   Смысл поверхностный, легкий такой,
   Аксиома всегда под рукой,
   То ль аллюзия, то ли цитата.
   Самомненье всегда франтовато,
   Как музейный прилизанный зал.
   Неужели я это писал
   Лет пятнадцать назад или боле?
   Ни сомненья, ни воли, ни боли,
   Где бы стих погибал, угасал.
  
   Но ведь как-то я жил, удлинял
   Тень свою! Я был изгнан из рая
   И до ада пока не добрел -
   Щелкал вирши и голос ломал.
   Прошлой жизни немалый отрезок,
   Ослепительно ярок и резок,
   Надо мною вершил произвол
   Оптимизма дурацкого вкупе
   С перетертой морковинкой в супе
   И малиновым сладким желе,
   Или яблочным рыжим цукатом,
   И прозрачно-хмельным, узловатым
   Виноградом на праздном столе.
  
   Я был избран, и изгнан, и проклят.
   Гроздья-грядки под дождичком мокнут
   Где-то близко... да мне не добресть.
   Гомонит голосок винограда.
   Я не слышу ни рая, ни ада.
   Кто я, где я - не знаю, Бог весть.
   23 июля 04 г.
  
  
   ***
  
   Июль кончается, и нечего терять,
   И вспомнить нечего - такой обыкновенный.
   И ты берешь то книгу, то тетрадь,
   Глотая пыль окраины Вселенной,
   Где, прячась, буковки сливаются в одно -
   Понять нельзя, печать или чернила.
   Не пряла Парка пряжу, а рядно
   Застиранное штопала-чинила.
   Ты эту ткань попробуй-ка примерь,
   Пройдись-ка в ней по-древнему устало.
   Она от каждой из твоих потерь
   Все более в себе приобретала,
   Как некогда Гораций и Назон
   Делили с ней то славу, то изгнанье,
   И для тебя, наверно, припасен
   Один стежок на кромке мирозданья.
   Гляди, как нить суровая скользит
   Под пальцами... как время деловито,
   И не зефир, а буковка сквозит
   Неведомого прежде алфавита.
   29 июля,
   20 авг. 04
  
  
   ***
  
   С небосклона - и прямо в мышиный подвал,
   А потом - в электрический мрак,
   Где подолгу я был, где я просто бывал,
   Где я буду, последний дурак,
   Воспаряла душа моя навеселе,
   Упадала, трезвея к утру,
   Чтобы вырыть убежище в черной земле,
   Не торчать нагишом на юру.
   И уж если кого-то любила она,
   Если выжила и не спилась,
   Значит, жизни хлебнула до самого дна,
   Воспаряя, греша, веселясь.
   21 авг. 04
  
  
   ***
  
   Нынче ангелу стремно - а вдруг собьют.
   Не собьют, так зароют или утопят.
   И не то, чтобы мир первобытно лют,
   Но такой у него первобытный опыт.
  
   Если даже не хватит пороха и свинца,
   Мол, пирожник сдобы еще не выпек,
   Хватит кайфа, чтоб вытрясти из Отца
   За такую детку нехилый выкуп.
  
   А у детки в глазах то огонь, то дым,
   И крыло болтается неживое,
   А из тучи бьет свинцовое с ледяным,
   Превращаясь в марево пылевое.
  
   2 сент. 04
  
  
   ***
  
   Почему я все это забыл
   И не вспомню уже никогда -
   Потемневший рыбацкий настил,
   Медь осоки и зелень пруда,
   И свинцовое небо в горсти,
   Только вброд по нему, только вплавь,
   Уцелеть самому и спасти
   Грозовую зыбучую ржавь,
   Чтобы вышла она - голуба,
   И прозрачна до глуби, до дна,
   И со мною слилась, как судьба,
   На весь век мой короткий - одна...
   Я все это забыл - почему?
   Так себя забывает старик,
   Отрешенно ступая во тьму,
   Точно в море - пустой материк.
  
   25 сент. 2004 г.
  
  
   ***
  
   С небрежной рифмою, почти щеголеватой,
   Как будто за спину закинут пиджачок,
   Гуляй по городу, мой давний соглядатай,
   Все понимающий, пытливый старичок,
   Броди, броди себе, выманимай погоду -
   Златое солнышко в изломе октября,
   Кати по воздуху его, по небосводу,
   Будь счастлив жизнью, проще говоря...
   Ты столько лет присматривался к смерти,
   Ты столько слов сказал небытию,
   Что преуспел в бессмысленном усердьи
   За смерть свою упрятать жизнь свою.
   И срам искать в судьбе твоей горчащей
   Слова обманные, окольные пути,
   Пока ты бродишь улицей, как чащей,
   С небрежной рифмою, домашнею почти.
  
   19 окт. 04
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ
   стихи
   1999 - 2002
   вторая редакция
   январь 2005
  
  
  
  
  
  
   АВТОПОРТРЕТ (реплика )
   Из какой-то заначки забытой,
   пропитой, перегарной, табачной
   вылезает, ничуть не убитый,
   книжный червь, стихолюбец невзрачный.
   У него семь суббот на неделе,
   ну а пятница - будет восьмою.
   Он и летом встает еле-еле,
   а не то что морозной зимою.
   На него, несерьезного, глядя,
   удивляются: - Как вы живете? -
   даже самые грустные дяди,
   даже самые важные тети.
   Он листает свои фолианты,
   манускрипты, брошюры, проспекты.
   Там вовсю распевают ваганты,
   бродят по миру вольные секты.
   Разбивая болотную тину
   колесом, каблуком и подковой,
   кто - воюет свою десятину,
   кто - хлопочет по части торговой.
   Императоров тянет сивуха
   на кухарок, рыбачек, пастушек,
   и торчит из гусиного пуха
   срамота даровых побрякушек.
   Эта тысяча лет круговерти
   так и кончится, как начиналась.
   Все написано в Ветхом Завете.
   Остается последняя малость -
   остается лишь книжная полка,
   да и то, если очень недолго,
   чтобы, век не впустую истратив,
   разыскать неубитых собратьев.
  
  
  
  
  
  
  
   ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
   Риталию Заславскому
   Вот это - название цикла.
   Листва отшумела и сникла.
   Набухла трава, полегла.
   И гром откликается сипло
   на млечный осколок стекла.
  
   Вот это - название книги.
   Лущеная краска ворот.
   Стенные беленые стыки.
   Ступенек бетонный пролет.
   Сплетенья невечной интриги.
   Формат. Корешок. Переплет.
  
   Вот это - название жизни.
   Привычной. В привычной отчизне.
   Поскольку и нет ничего.
   И проще, чем эта. Хоть кисни,
   хоть смейся - такое родство.
  
  
  
   ТРИНАДЦАТЫЙ МЕСЯЦ
  
   1
   Время выбора, видно, приспело,
   но никак я решиться не мог
   то ли попросту выйти из дела,
   то ли туже стянуть узелок.
   Небольшая, казалось бы, горечь -
   диковатая травка во рту.
   Где бы спорил - а тут не поспоришь, -
   наплевать на твою правоту!
   Я искал в этой дрёмной травине
   доказательств такого родства,
   чтобы кровными стали отныне
   все молчавшие прежде слова.
   Пусть хотя бы одно только слово
   станет слышным любовям моим...
   Если я не достоин иного,
   но зато ведь и неумолим.
  
  
  
  
   2
  
   Я, верно, болен памятью слепой,
   как дикий пляж, соленой и песчаной,
   завидуя тому, как мы с тобой
   качали кроху в люльке деревянной.
   Что было раньше? Тощее крыльцо,
   случайный кров, служивший нам завязкой,
   где мы тянули зябкое винцо
   у основанья Стрелки Арабатской.
  
   Что остается старому хрычу,
   которому вся жизнь давно знакома?
   Я завистью, как латкою, свечу
   по-дедовски под окнами роддома.
   И где, скажи, укрыться мне теперь,
   и чем увлечься, как не словом давним?
   Язык мой спит, как замкнутая дверь,
   и ветер бьет по связкам, как по ставням.
  
  
  
   3
  
   бей же бей меня ты ж хотел
   чтобы сразу разлет раздел
   ни постелей потом ни тел
  
   угасанье горячих щек
   два замка два засова щелк
   из парилки на сквознячок
  
   при соседях такой скандал
   как детей своих воспитал
   то стекло звенит то металл
  
   вниз по лестнице этажи
   с этажа на этаж круши
   душу вытряси ни души
  
   пусто в городе волком вой
   холод ходит над головой
   полумертвый полуживой
  
   так шагай же плащом шурша
   там где лунная в луже ржа
   без дороги и без гроша
  
   и себя самого забудь
   хлопни дверью и снова в путь
   как-нибудь потом как-нибудь
  
  
   4
  
   Я плачу о том, что у нас не сложилось,
   а то, что сложилось, - не с нами сложилось,
   уже не с тобой и уже не со мной,
   а с кем-то иным, на планете иной,
   где правит природой тринадцатый месяц -
   растратчик любви и предатель вины,
   где навзничь ложится немыслимый месяц
   на ложе, которому мы не нужны,
   которое нас не спасет, остывая,
   теряя забытые нами слова,
   и речь - не учетная, не даровая -
   меж нами стоит, ни жива ни мертва.
   Скажи мне, не мертвому и не живому,
   что мертвое всуе прошлось по живому,
   что малый мой разум то плачет, то спит,
   по капельке малой мелея, как спирт.
   А то, что осталось от наших слияний,
   с годами все чище и все неслиянней:
   тринадцатый месяц проходит, как вор,
   слова превращая в разбой и разор.
  
  
   5
  
   Стихи шептать начнешь - и шатко на душе.
   Как женщину зовешь, с которой жил когда-то.
   Она теперь - сама, и старится уже.
   Ей мало прошлых лет, а прошлых зим - не надо.
  
   Ей трудно понимать, что жизнь уже не та,
   как и стихи о ней уже совсем иные.
   Когда-то в них была соленая вода,
   а ныне лед на лбу и простыни льняные.
  
   Да и о ней ли ты певучим шепотком?
   Вдали не разобрать, кто старше, кто моложе.
   Ты не свободен был ни въяве, ни тайком.
   Хотя бы в нелюбви вы были так похожи.
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ОСЕНЬ
  
   Столько музыки в ноте высокой,
   что она захлебнётся вот-вот,
   словно птица, в небесности строгой
   и до отзвука не доживёт.
  
   Столько жадности в этой любови,
   что пора бы спуститься с небес
   и не ждать утешенья в улове,
   словно в отклике, срочных словес.
  
   Столько прошлого в сивости близкой,
   что тащить его дальше с собой
   ни к чему - ни предсмертной запиской,
   ни обидой, как память, слепой.
  
  
   РЕТРО
  
   1. Ретро раскрытых голодных ртов
  
   Представляю детей послевоенных годов,
   их горячие, голодные, раскрытые рты -
   миллионы жадных дикорастущих ртов
   от Риги и Кенигсберга до Алма-Аты,
   от Мурманска и до Кушки.Таким был и мой отец.
   Таким был мой старший друг. И никаких сю-сю.
   Мне бы родиться раньше, я б тоже искал свинец
   в их детских играх под Харьковом и пел вовсю:
   "Внимание! Внимание!
   На нас идет Германия!"
   Теперь мой отец в Чикаго. Друг видит Иерусалим.
   Я же с места не двигаюсь. Пока. Но уже вот-вот.
   Новые части света - это такой калым!
   Не важно, в конце концов, где человек живёт.
   Представляю, как мы однажды соберемся втроём.
   Обстоятельства места и времени нам не будут важны.
   Мы знаем три языка, но лучше уж мы споём
   такую детскую песенку на языке войны:
   Внимание! Внимание!
   На нас идет Германия!
   Теперь мы по-разному голодны,
   но вовсе не в этом соль,
   а в том, что держава сытых не жалует дураков.
   Я знаю свою державу и поперёк, и вдоль.
   Лишить меня чувства голода не хватит ничьих мозгов.
   С усмешкой, почти циничной, оттуда, куда война
   бросила южный говор и детский альт,
   я жду персональный вызов, которому хрен цена,
   и чую арийский холод и горловое ХАЛЬТ.
   ....................................................................................
   ....................................................................................
  
  
   2. Дворовое ретро
  
   Как от Юмовской до улицы Подгорной*
   бродит мальчик одинокий и надзорный.
   Он меняет по дороге адреса.
   У него такие старые глаза.
  
   У него глаза больные-пребольные,
   словно синие простынки номерные,
   словно синие больничные дворы
   из недетской, не сегодняшней игры.
  
   А пока что из попутного подъезда
   вниз выцокивают шафер и невеста,
   рядом с ними - перегруженный жених.
   Где б им выпить? Не хватило, что ли, места?
   Тут и столик, и поллитра на троих.
  
   Наполняется бегучая посуда,
   но во двор заходит дворничиха Люда
   от гаражных оцинкованных ворот.
   Шепчет Люда про невесту: - Ну, паскуда,
   пусть ей Боженька ребеночка пошлёт...
  
   Сколько времени? Наверно, половина.
   Где-то рядом на грошовом пианино
   рассыпается дежурный экзерсис.
   Мама школит или дочку, или сына.
   До-мажор у них над окнами завис.
  
   Это Людкин утирает злые сопли:
   не видать ему дворовые Гренобли,
   не гонять ему гаражные мячи.
   Каждый вечер - или слёзы, или вопли.
   В люди хочется? Долби себе, учи!..
  
   Видно, время не выносит полумеры.
   Это небо так бессмертно, и портьеры
   трехметровые гуляют на ветру.
   Вы не верите? А я-то все для веры
   для последней нужных слов не подберу.
   -----------------------------
   * Переименованные харьковские улицы.3. Южное ретро
  
   Солнечное величье,
   южная амплитуда,
   жаркие гнёзда птичьи,
   глиняная посуда.
   Впору мечтать о кладе
   или о райской птице.
   Сколько до Гантиади,
   столько - до Леселидзе.
   В смуглой руке абхаза
   раковина морская,
   словно другая раса
   или судьба другая.
   Это вода-праматерь
   знает, кто мы такие,
   переполняя катер
   опытом ностальгии.
   Прячась и возникая
   в тёмной пучине рая,
   шепчет: - Вот я какая! -
   нас к себе примеряя.
  
  
   4. Столичное ретро
  
   Провинциальный эрудит,
   до дрожи юный, как лоза,
   Москву большущую глядит
   во все нездешние глаза,
   с такой надеждой на июнь,
   так излучающий тепло,
   как будто птица Гамаюн
   стучит в оконное стекло.
   Что сказка - ложь, да в ней - намёк, -
   провинциалу невдомёк.
   Он столько знает, сколько смог,
   и столько сможет, сколько смог.
   Так далека его беда,
   так далеки его бега,
   что этот город - навсегда,
   по крайней малости - пока.
   Да и куда бежать ему,
   и в этом ли его резон,
   из тьмы какой в какую тьму,
   в какой неуловимый сон,
   в ту полуправду-полубред
   под бандерольным сургучом,
   куда один простой билет
   уже и вовсе ни при чем.
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: МАШИНА ВРЕМЕНИ
  
   Из того, что я так и не вспомню,
   можно выстроить многоквартирный дом.
   Только с жильцами будет масса проблем:
   одни не смогут жить вместе,
   как это случилось однажды со мною,
   и потребуют расселения,
   другие, съехавшись, окажутся так счастливы,
   что им вовсе не помешает глоточек несчастья.
   Значит, мне лучше все-таки промолчать,
   потому что из того, что я вспомню,
   можно выстроить хороший завод
   по уничтожению многоквартирных домов.
   Вместе с их жильцами.
   Значит, я очень болен,
   если смогу вот так -
   кирпичик к кирпичику, боёк к бойку.
   Непрерывно работающий мозг,
   человеческий агрегат,
   аппаратура,
   поглощающая прошлое,
   выделяющая настоящее,
   провоцирующая будущее.
   Впрочем, мне провоцировать будущее
   небезопасно,
   потому что все-таки есть пять-шесть человек,
   не виновных ни в моём прошлом, ни в моём
   настоящем.
   Когда-нибудь,
   я жду,
   они меня остановят -
   машину времени,
   запрограммированную на разрушение.
  
  
   В БЕЗЛИСТОМ ВОЗДУХЕ
  
   1. Рождественская звезда
  
   В безлистом воздухе, морозном и тугом,
   своей судьбы еще не постигая,
   очнувшись от зачатия, тайком
   звезда зажглась, младенчески нагая.
  
   А здесь, внизу, спелёнутый бинтом,
   в разгаре пневмонии и ветрянки,
   младенца к жизни пробовал роддом,
   приткнувшись позади автостоянки.
  
   Звезда мерцала, скрадывая тьму.
   Младенец улыбался бестолково.
  
   Хоть одному б из них, хоть одному
   увидеть воскрешение Христово...
  
  
   2. Отступление снега
  
   Вот и март. Отступление снега.
   Небосвод и глубинней, и суше.
   Полдыханья от шага до бега.
   Птичий гвалт и кошачьи баклуши.
   Стыд и срам, если пивень-проныра
   по весне слабоват на живое.
   Возвращение прежнего мира,
   но мудрей на кольцо годовое.
   Человек в этом хоре невнятен,
   потому что себе непонятен,
   словно весь он - из солнечных пятен,
   а не собственных складок и ссадин.
   У него за душою - ни ветки,
   ни стакана воды родниковой.
   Просвинцованной кухни объедки
   на тарелке его бестолковой.
   Даже гибель его автономна,
   незаметна для слуха и взгляда:
   ведь огромное - слишком огромно.
   Вот и все. Утешенья - не надо.
  
  
  
   3. Райский уголок
  
   Не то, что райский уголок,
   но в чем-то - приближенье к раю:
   травы проросший стебелёк,
   пусть имени его не знаю.
   Над ним - цветочный узелок
   все выше от апреля к маю.
  
   Я это вижу из окна
   взамен свинчатой штукатурки.
   На куче драного рядна
   сидят бомжарики да урки.
   Налево - дверь, за ней - стена.
   Жизнь - от иголки до мензурки.
  
   Я научусь глядеть без слёз
   на жизнь свою, на смерть иную,
   гоняя катыши "колёс",
   кляня оскомину зубную.
   Мне остается лишь всерьёз
   переболеть судьбу земную.
  
  
   4. Никотин отечества
   В небе Третьего Рима
   та же высь, как всегда.
   Тот же дым, но без дыма
   мы теперь - никуда.
  
   Дети сучьего сглаза,
   мы от сих и до сих
   помним дым "Партагаса"
   и тетрадь в две косых.
  
   Даже тут, у Софии
   и у Лопани, тут,
   где, как ветви живые,
   наши внуки растут,
  
   то же небо и снег, и
   то же небо и снег,
   те же вечные веки
   без надежд на побег.
  
   Влево шаг или вправо -
   во вражде и волшбе
   не простит нас держава,
   все прощая себе.
  
  
  
   5. Долго-долго
  
   Прожить бы в этом городе лет сто -
   до чертиков, по самые кранты.
   Ты сам себе и птица, и гнездо,
   когда стоишь у кухонной плиты.
   Ты сам себе и барин, и холоп.
   Ты сам себе и сеятель, и злак.
   Сто лет и зим прислушиваться, чтоб.
   Сто зим и лет присматриваться, как.
   И небеса к тебе благоволят:
   чем дальше вверх, тем звонче тишина.
   И солнце там, где лампа в сорок ватт,
   а лампочка не так уж и важна.
   И смотришь ты с нечаянной тоской
   на будущее, стянутое в жгут,
   хрустящее, как ветка под ногой, -
   под нашим небом долго не живут.
  
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ОТЦЫ И ДЕТИ
  
   Любовь? Да, любовь. Но немыслимо -
   за мебельной перегородкой.
   Мы так и остались туристами,
   ступая неслышной походкой
   по малой своей территории,
   дощатой, беленой, альфрейной,
   шесть метров квадратных - не более, -
   приплюснутых здешней вселенной.
  
   Ах, как это все повторяемо
   до самой последней детали!
   Кромешное варево-марево
   при нас рассосется едва ли.
   Не так ли мы слышали, жалкие,
   как, нас обозвав босяками,
   смиряя объятия жаркие,
   родители глаз не смыкали?
  
   Они на большое не метили,
   в свои уходя трали-вали,
   а утром будильники медные
   по струнке их сон прерывали.
   Любовь? Да, любовь. Но в усталости
   от собственной взрослости ранней
   мы ищем спасительной жалости
   у близости детских дыханий.
   СТАРЫЙ ШКОЛЯР
   1
   Если, мальчишка,
   ты выскользнешь в темный подъезд,
   если тебе геометрия
   так надоест,
   в семь тебя ждут
   Шаповалов и два Зильберблата,
   дым папиросный,
   фонарик
   и порция мата -
   все, чем богата
   лафа полуправедных мест.
   Детская степень свободы
   на воздухе
   выше нуля.
   Тает она скоротечно,
   деля-не-деля
   шаг и полшага
   до ближнего киноромана.
   Кадры мелькают,
   и стелется дно океана
   в первом ряду
   под холщовой кормой корабля.
   Ну а в соседнем подъезде
   тебя не дождутся и ждут:
   вдруг ты заскочишь туда
   хоть на пару минут -
   к рыжей девчонке,
   смешной,
   и, как ты,
   диковатой.
   Кукол своих
   она пачкает рыжей помадой
   и нацепляет на них
   то шнурок, то лоскут.
   Больно и страшно тебе
   даже думать о ней.
   Кислый плевок "Беломора"
   намного верней,
   чем эти игры в молчанку
   у лестницы шаткой.
   Пахнут подъезды
   сырою кошачьей повадкой
   с первых твоих до последних
   отчаянных дней.
   Может, молчанка
   и впрямь тебя с ней развела.
   А ведь мечтал
   жить и жить, закусив удила,
   возле Чайковской
   Собачьим бродить переулком,
   не поступаясь
   единственно верным притулком
   и никакого до смерти
   не ведая зла.
   Старый мальчишка,
   ты так и помрешь, колеся.
   К этому дому
   ступать тебе больше нельзя.
   Кажется, даже
   и время твое измельчало.
   Без толку снова
   по-детски вернуться в начало,
   школьной программе
   экранным романом грозя.
  
  
  
   2.
   Я, школяр, в Техноложку* бегу.
   Сапожок утопает в снегу.
   Бьют по пяткам пустые салазки,
   как шальные, от скачки и тряски.
  
   Мне бежать далеко-далеко:
   три квартала, а может, четыре.
   Пацаны меня дразнят: - Хвалько!
   Я один против них в целом мире.
  
   Я не хвастаюсь - я берегу,
   нет - силенки последние трачу,
   утопая в колючем снегу,
   волоча за бечевку удачу.
  
   Фонарей желтоватая медь
   заливает стальные полозья.
   Поскорее бы мне повзрослеть,
   огрубеть на кромешном морозе!
  
   Снег, и лед, и еще высота,
   и бесстрашье мое потайное -
   как с высокого смотришь моста
   в темноватое лоно речное.
  
   Я лечу на глазах пацанвы -
   отрывной, центровой, журавлёвской, -
   только страх, воровской и бесовский,
   рвёт ушанку с моей головы.
  
   --------------------- ---------------
   * Техноложка - Харьковский Технологический, затем - Политехнический институт. Ныне - Университет ХПИ.
  
  
  
  
   3.
  
   жёлтые пятна размыты на заднике сером
   как же средь нынешних тут не прослыть старовером
   старообрядцем средь пёстрой такой детворы
   заполонившей партеры леса переулки дворы
   строфы дома берега оркестровые ямы
   как астронавт забредаешь в иные миры
   привкус комедии с тонким душком мелодрамы
   чем не прививка от нашей трескучей муры
   чем не отмашка на диком таком перекрёстке
   очередного вранья где не полосы даже полоски
   лишь почему-то всамделишной кажется кровь
   чем ни маши в оправданье и что ни буровь
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: КОСТЕР
  
   Пока не выгорел костёр,
   подбрось еще сосновых дров.
   Во здравье братьев и сестёр
   ещё поет говяжья кровь,
   и свёрнутый в колечки лук
   за тонким звуком тянет звук.
   И ты стоишь, как дирижёр,
   над этой пряною волной,
   как будто тысячи обжор
   спешат за оргией слюнной,
   как будто каждый приволок
   готовый к бою котелок.
   Течет смола, как пот из пор,
   и пар скользит над головой, -
   забытой песней с давних пор,
   как по дорожке звуковой,
   как с давних зим до ближних лет
   забытый тянется куплет.
   Зачем же ты один, как вор?
   Что шаришь ты в своем огне?
   Какой дремучий заговор
   бормочешь сам спиной ко мне?
   Неужто я не подберу
   хоть малый звук в твоем пиру?
   Но слышу я себе в укор:
   - Молчанье, брат мой, как вранье.
   Отбелят годы твой вихор.
   Мой милый, каждому - свое.
   Кто захотел чужих словес,
   давно в костре моем исчез.
  
  
  
  
   ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
   ДЛЯ СТАНИСЛАВА МИНАКОВА
  
   1. Аннотация
  
   На девятой странице романа
   сквозь грязцу карандашных помет
   проступает плакучая рана
   вместе с болью - и выхода нет.
  
   На странице двадцатой (как зыбко
   положенье, хоть мы ни при чём)
   бедной тенью маячит улыбка.
   Но никто из двоих не прощён.
  
   Тридцать третья страница (на ней мы
   никого из двоих не виним)
   скажет нам, что пред будущим немы
   все надежды, пустые, как дым.
  
   Двести восемь страниц, без обманов,
   длится время одно на двоих,
   как и в тысяче прежних романов -
   виноватых, безвинных, иных.
  
   Трудно так, вороша и ероша,
   словно волосы, эти листы,
   знать, что даже морщинки на коже
   перечеркнуты или пусты.
  
  
  
  
   2. Пастораль
  
   Кто там выше облаков
   залетел - и был таков?
   То ли птица, то ли ангел
   с красноречием богов.
  
   Что там видится ему
   сквозь небесную сурьму?
   Твердь земная, водь речная -
   ближе, дальше - не пойму.
  
   Может, это мой двойник
   к небу звонкому приник?
   Словно в зеркале глубоком,
   он - и тайна, и тайник.
  
   Словно выдох моровой,
   он - и мертвый, и живой
   между влагою небесной
   и древесною листвой.
  
   Или я все вью и вью
   по листве листву свою
   от листочка до листочка,
   словно сам живу в раю?
  
   Самого себя древней,
   вью листву свою, а в ней
   ближний гул смолы подземной
   все огромней, все слышней.
  
   СТИХИ ПЕШЕХОДА
   1. Черта оседлости
   Черта оседлости, наследственность прямая,
   тоска азийская, российское родство
   то с Рюриком, то с ордами Мамая,
   с Малютою, но более всего
   (поскольку все - с рожденья до Исхода -
   истреблены и высланы, и век
   окончен, и нелётная погода,
   и больше невозможен человек)
   с самим собою - злющим, пятипалым,
   не чуемым ни сушей, ни водой......
   А что передоверено анналам -
   там, позади - за жизнью, за чертой.
  
  
  
  
  
   2. Двойник
  
   Заштатный украинский городок:
   какие-нибудь Валки, Балаклея.
   Болотце на окраине, виток
   дороги - то правее, то левее -
   не все ль равно заезжему хлыщу,
   обросшему концертною щетиной?
   Он говорит: - Романтики ищу! -
   и заедает водочку сардиной.
  
   Мне так понятен этот полубред
   и языка зыбучая застылость,
   как будто миновало триста лет
   и ничего на свете не случилось.
   Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
   как я, покрыт неверья паутиной,
   но все-таки зачем-то пощажён
   пока что чернозёмом или глиной.
   Мы оба, как растенья, проросли
   случайно и на время разминулись,
   чтоб снова на окраине земли
   сложить в уме названья наших улиц.
   А больше мы не знаем ни черта.
   Дорога - то правее, то левее.
   Глухая топь у дальнего куста.
   И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.
  
  
  
  
   3. Сыну
  
   В Научном посёлке, где прожил я большую часть
   июлей и августов, к осени не поспевая
   налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
   остались, наверно, приметы сердечного рая.
  
   Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет -
   всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
   вернуть бы...... да ладно, - ну мало ли в жизни примет,
   а вот накатило, не требуя лишних усилий.
  
   Но это ведь ересь - гадать на его номерке
   до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
   как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
   и нет ничего, кроме станции той неконечной.
  
   А если раскинуть - цифирь, безусловно, права,
   когда не рождений приходит черед, но агоний.
   И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
   а все остальное - беспомощней и незаконней.
  
  
  
  
  
  
  
  
   4. Ты меня поймешь
  
   На Одесской, быть может,
   а, может, и на Зерновой
   оскользнусь я
   и в снег упаду головой,
   и замрёт мое сердце,
   что жизнь мне давало с лихвой:
   неужели живой еще?
   Странно ведь, если живой,
  
   потому что, пойми,
   невозможно почти
   в этом городе
   жить, оставаться, идти
   поперёк или вдоль,
   ослеплённо искать на пути
   суетливый разбой перекрестков
   с восьми до пяти.
  
   Невозможно,
   верней, безразлично.
   Такие дела.
   Выйдешь из дому -
   улица белая слишком бела,
   чтобы вновь зацвести.
   А когда-то, я помню, цвела.
   Это - жизнь перед смертью,
   которая вся - догола.
  
   Безразлично,
   не страшно вот так -
   в снег башкою, пойми.
   Это как, наскандалив,
   одеться и хлопнуть дверьми.
   Наскандаль,
   насвистай,
   наори,
   нагреми
   напоследок о том,
   что мы были людьми.
  
  
  
  
  
   5. Трамвай
  
   асфальтовые реки
   кирпичные берега
   на Пушкинской у аптеки
   электрическая дуга
   седьмого трамвая вечно
   ползущего в Лесопарк
   на мокром ветру скворечня
   трещит под вороний карк
   сеть путевых развязок
   устья и рукава
   льдистой палитрой красок
   мается в них листва
   листья плывут как лица
   улицу клонит в сон
   словно земля пылится
   свернутая в рулон
   так перевозит город
   беды свои тайком
   на адреса распорот
   паспортным штемпельком
  
  
  
  
  
   6. Стихи под эпиграфом
   ...и жить на главной
   улице Сумской......
   В. Добрынина
  
   По главной улице Сумской
   зеркальный дождик моросит.
   В нем отражается людской
   необоротистый транзит.
   А если глянуть сверху вниз,
   когда уже совсем темно, -
   бурлит вода, как стая крыс,
   идущих на морское дно.
   Они спускаются с высот,
   из "саламандровских" углов.
   Им и взаправду не везет
   на человеческий улов.
   Апаши рымарских дворов,
   чердачных лестниц короли,
   они легко меняют кров
   на свалок тощие кули......
   Бредёт продрогшая толпа
   по главной улице Сумской,
   и грома близкая пальба
   звенит стекольной мелюзгой.
  
  
  
  
   7. Вчера, сегодня
  
   Опустевшая зольная давность.
   Чёрный уголь осенних древес.
   Черновой, ненадежный диагноз:
   дня сегодняшнего перевес
   над прошедшим. Былая забота -
   треск поленьев под жадным огнем.
   Пара веток для ровного счета.
   Вкус коры на вине травяном.
  
   Окончательный, точный, толковый
   не диагноз уже - приговор:
   стая птиц над палаткой торговой,
   местовой или кассовый сбор.
   Люди, ягоды, птицы и травы -
   злое сальдо казённой цены.
   Ах, денек для державной забавы!
   А для большего мы не нужны.
  
  
  
  
   8. Без названия
  
   Уеду, уеду, уеду.
   И так я не числюсь в живых.
   Ни отпрыску, ни краеведу
   неведомы страх мой и стих.
  
   Окончено время любимых,
   уже забываемых мест,
   и струйка табачного дыма
   мне губы ухмылкою ест.
  
   У берега Лопани слижет,
   как время, резка и груба,
   промоину глиняной жижи
   зимы ледяная губа.
  
   От Пушкинской до Маяковской
   слепые плывут облака,
   и ветер им треплет обноски
   костистым углом кулака.
  
   Чего же я жду, пустомеля,
   от жизни на этом ветру,
   губами шепча еле-еле:
   "Уеду, уеду... умру"?
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: СЮЖЕТ
  
   Когда-то подписант, а ныне переписчик,
   он день и ночь корпит над каждой запятой.
   О, срам двухвековой усмешливых привычек,
   откуда прямиком - не пуля, так запой.
  
   Но пуля для него - пустое суесловье.
   Хрустит сухой ледок отглаженных манжет.
   Не пайка черныша, но маслице коровье
   на саечке лежит. Ну чем вам не сюжет?
  
   Ну чем вам не сюжет, не почва для раздумий?
   Двадцатый век таков, каков его итог.
   И разве не равно число гранитных мумий
   ментальному числу бушлатов и сапог?
  
  
  
  
   МУЗА - ХХI
  
   1. Афродита
   Ангел обкуренный, спившийся дьявол,
   рыжая сука с глазами младенца,
   кто породил тебя, тот и прогавил,
   перед мордахой держа полотенце
   с кровью из носа в обшарпанной ванной,
   возле бачка, где написано: В НЕТИ.
   Вот ты канаешь походкою пьяной
   к тумбочке, где колбаса на газете.
   И ни башлей, чтоб обратно до Ялты,
   к черному пирсу, где разве медузы
   всей белизною не годны для смальты,
   ни стеклотары, ни прочей обузы.
   А ведь когда-то по взморью бежала,
   слово, как смальта, в ладонях лежало,
   перенасытясь пучиной нагою,
   хрустнуло, словно песок под ногою,
   или ничком с высоты заоконной -
   словно в отсроченный вой похоронный.
  
  
  
  
   2. Блюз
  
   Виниловая пластинка посажена на иглу,
   проблевываясь, как в ломке, собственной наркотой.
   Даже Господь не сможет остановить юлу,
   пока электрический голос не скажет: СТОЙ!
  
   Дорожки ее черны, как ночной квартал.
   Иголка ползет, спотыкаясь, по борозде.
   Из-под нее разбрызгиваются грандж и металл
   вперемешку с героином и ЛСД.
  
   Пока ты лежишь, как чурка, и ловишь стереокайф,
   подружка твоя на кухне глушит одеколон.
   Там, где синела вена, мокнет красный рукав,
   и, значит, сеанс не кончен и даже еще продлен.
  
   Не доверяйся ленте, лучше крути винил.
   Иглы ваши - как сестры, фишка у них одна.
   Помнишь, по малолетке так он тебя пьянил,
   хоть и другою дозой тащил со дна?
  
   Крути что есть мочи, дай ему очуметь.
   Музыка все же лучше, чем наркота.
   И когда ты деревом лупишь в голую медь,
   помни: это всего лишь первая высота.
  
   Хотя твоя голова качается, словно мак,
   и сил маловато, чтоб выгрести этот сор,
   теперь ты свободный сеятель, а не злак,
   теперь ты сам выбираешь себе обзор.
  
  
  
   3. Апокриф
  
   Настоящих детей накрывает волна
   целой жизни без них, не родившихся тут.
   Настоящих мужчин убивает война.
   Настоящие женщины мало живут.
  
   А другие давно на других берегах,
   возле той, голубой, настоящей воды, -
   поминают ли тех, в голубиных гробах,
   уловляя в себе человечьи черты?
  
   Мы не знаем о чадах своих ничего.
   Мы не чувствуем, есть ли меж нами родство.
   Нас повалит простуда в гриппозном кашне,
   а не жаркая пуля в живот на войне.
  
   Но зато мы придумаем смачный рассказ,
   будто нас на войне убивали не раз,
   и, глаза продирая сквозь луковый дым,
   друг для друга озвучим баском строевым.
  
  
  
  
  
   4. ОРФЕЙ
  
   Не помнит зла улыбчивый Орфей
   Среди иных со спутницей своей
   На теплоходике экскурсионном.
   И есть еще в заначке пять рублей,
   И летний день все зримей и теплей,
   И за кормою - синее с зеленым.
  
   А спутница его почти седа,
   И жизнь прошла с тех самых пор, когда
   Ее искал он - и нашел однажды.
   И сам он сед, но это ерунда,
   Пока стучит забортная вода
   В металл, а рыжий воздух сух от жажды,
  
   И нет дождя на много дней вперед,
   И тенорок запальчивый поет
   По радио призывно-учащенно
   Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
   Где происходит все наоборот
   Во времена чулочного капрона,
  
   Гагарина, Гайдая и гитар,
   И песен под фольклор колымских нар,
   И Лема с неизменной Родниною.
   Один аккорд - и видишь, как ты стар.
   Гастрольных планов атомный угар
   Стоит над всей огромною страною.
  
   И слушая себя со стороны,
   Привычно знать, что больше нет страны,
   А есть винцо на донышке стакана,
   Солено-горьковатый вкус волны,
   А если мы печальны и вольны
   И живы - неужели это странно?
  
   Благодари же спутницу свою:
   Она была с тобою на краю
   Земли и в самой темной бездне ада.
   Прими прилива донную струю.
   Глоток вина - и оба вы в раю.
   Всего один - а больше и не надо.
   12 янв. 03
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ТРАВНИК
  
   То ли календула, то ли пустырник,
   липкий репей да крапива срамная...
   Был сороковник, и будет полтинник -
   влага небесная, манна земная.
  
   Время роняет песок и каменья,
   перенасытившись плотью людскою.
   Смертное тянется выздоровленье
   вместе с тягучею смертной тоскою.
  
   Ушки медвежьи, трилистник, ромашка.
   Травы врачуют не соком, так слогом.
   Видишь все это, и вроде не тяжко
   в смертной истоме стоять перед Богом.
  
  
  
   ВИД ИЗ ОКНА
  
   1
   Откуда мне помнить, что было вчера,
   откуда мне знать, что случится потом,
   коль тянется морось по краю двора,
   и шавка скулит за бесхозным котом,
   и смотрит на это дворовый алкаш,
   расхристанный ворот рукою ловя,
   и с губ выручальное "мать её вмажь!"
   слетает, жидовские кроя кровя.
   А кот промышляет за ближним углом,
   такая непруха! - и сучка скулит,
   а дом наш давно бы отправить на слом,
   от кровельной жести до газовых плит.
   Давно бы отправить и нас вместе с ним,
   а там разберёмся, что будет потом,
   покуда мы псиной себя не пьяним,
   не варим себе на обед суп с котом.
  
  
  
  
  
  
  
   2
   У него глаза - дна не отыскать.
   То они черны, то в них белый свет.
   И понять нельзя, где он будет лгать,
   мы ему нужны или нет.
   То ли он ходок, то ли прокурор.
   У него жена и малец.
   Ему светит срок, или сам в упор
   даст сполна - и конец.
   Он рассыпал нас, будто мы - пшено,
   вытер ноги - да вон.
   Только в первый раз нестерпимо дно,
   а в итоге - простой закон.
   Но зато, будь спок, тут при нас жилец -
   кровопийца и живоглот.
   Только первый шок - на все руки спец -
   матерится и достаёт.
   А потом не шок, а привычный страх
   обступает со всех сторон:
   кто храпит у ног, кто дрожит в ногах,
   кто впадает в голодный сон.
   Кто ж мы сами ему - родня не родня,
   если вся страна - без родни?
   Он пойдёт в тюрьму, или сам, виня:
   "Ни хрена, - проорёт, - нишкни!"
   Он залёг на дно и нас потянул,
   мы товарим с ним чифирок.
   И, как то рядно, что лежит впритул,
   кочегарим свой первый срок.
  
  
  
   3
  
   Целый день впереди.
   Курево или чтиво.
   Реденькие дожди.
   Двести аперитива.
  
   С вечера приберёг.
   Ничего не случится.
   Газовый костерок.
   Плечи. Глаза. Ключицы.
  
   Два глотка или три.
   Дальше уже по теме.
   Трудно тебе? Смотри.
   Так выгорает время.
  
  
  
  
   4
  
   Что сказать этой девочке в утешенье?
   Что сыночку её летом уже два года?
   Он пока не соображает о своем рожденье,
   заменяя нехватку питания глотком кислорода.
   Он съедает на завтрак в восемь отварной картофель,
   а потом долго возится с ящиками буфета.
   Папаша его, в настоящем - муж,
   в прошлом - смотритель кровель,
   тянет кеговое пивко с корешами где-то.
   Ну и ладно, чего там, не больно-то и хотели!
   На этой земле циников - что водяры.
   За летом идёт зима, за дождями - метели,
   и выбор у всех один: пахота или нары.
   Нужно что-то решать, не хватает духу.
   Вот она ходит из кухни в комнату и обратно.
   Переждать, пережить холод и голодуху,
   одеться во что-то легкое дёшево и опрятно.
   А мальчишка у ней растет - вот оно, утешенье.
   Скоро ему два года - страшно за них обоих
   на этой земле, под этой почти не мужскою тенью,
   в полужилой квартире с пятнами на обоях.
  
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ:
   АЛЕКСАНДР КУШНЕР В ХАРЬКОВЕ, ЯНВАРЬ, 2000
  
   То ли ангел меж адом и раем,
   то ли шаг его в темени шаткой,
   передёрнут и перевираем
   то ли улицей, то ли сетчаткой,
   но зато между садом Шевченко
   и катящейся к черту Сумскою
   вместе с нами он бродит зачем-то,
   закрываясь от снега рукою.
   То ли неба ему не хватает,
   то ли тверди земной маловато,
   только харьковский снег не растает
   за оградою Летнего сада.
   Дело, видно, в единственном звуке,
   только Божьему ангелу внятном,
   и спешат охладевшие руки
   к радиатору в темном парадном.
  
  
  
   ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ
  
   1
  
   Империя была мне ни к чему:
   ее долготы, глуби, вертикали
   сродни не просто зыбкому уму,
   но зыбкости, которой потакали,
   но эху в перегруженных сетях
   лесной листвы, слоистой и зелёной,
   где каждая мурашка или птах
   за теневой теряется колонной.
   Да как тут не теряться, Боже мой!
   Едино все: не лес, так подворотня.
   Не матерок, так ливень обложной.
   Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.
   И я тогда себе вообразил
   тропинку, сад и дом с отдельным входом,
   чтоб, возмужав, набраться новых сил
   наперекор бессмысленным долготам.
   И, мне казалось, веку вопреки,
   реальности, сиречь, ее значенью,
   вся жизнь моя по линиям руки
   меня помчала, словно по теченью.
   Но там я ничего не увидал.
   Лишь красноватый холод небосвода,
   сухой орешник, дикий чернотал -
   конечные, как жизнь и как свобода.
  
  
  
   2
  
   Острым воздухом испуга
   близко-близко от земли
   мы дышали друг на друга -
   надышаться не могли.
  
   Нас мотало в жар и холод
   всполошённого жилья,
   словно каждый был расколот
   прошлым, будущее зля.
  
   Ломкой поступью на вдохе
   мы прошли за шагом шаг,
   обоюдной жизни крохи
   собирая кое-как.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
   в дому блуждаешь будто в чаще
   когда ты очень одинокий
   когда глотаешь чай горчащий
   на стул садишься хромоногий
   а рядом женщина с которой
   тебе когда-то было сладко
   и так вольготно каждой порой
   и так стыдливо каждой складкой
   твои взъерошенные чада
   взрослеют как-то очень лихо
   и ты не знаешь постулата
   чтоб унялась неразбериха
   глаза твои полны разлукой
   а связки желтым никотином
   ты мнишь себя глупцом и злюкой
   и виноватым и невинным
   и хочешь выйти в ночь и стылость
   за позабывшимся и новым
   и это новое как милость
   воздаст и женщиной и словом
   броди по городу и слушай
   как любит женщина другая
   и дом ее дрожит под стужей
   из ночи в ночь перетекая
  
   4
   Не в моих ли пальцах твои дрожат?
   Страх неузнаванья колюч, как ёж.
   Каждый шорох твой к моему прижат,
   словно этот страх ты, как воду, пьешь.
   На челе твоем выступает соль,
   а за ней бессонница в свой черёд.
   В волосах давно посерела смоль -
   в цвет холстины, когда припрет.
   Потому что жизнь тяжелей греха,
   да и так ли уж ты грешна,
   пряча втуне прошлого вороха,
   и какого еще рожна,
   если мы с тобой теперь заодно,
   хоть пари, хоть огнем гори.
   И пока у нас не горит окно,
   дай побыть у тебя внутри.
  
  
   5
  
   Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,
   только сохлые губы, к которым с рожденья привык,
   воздадут мне свое, словоблуду:
   я другим не бывал и не буду,
   и не надо! Пошла у народа под финиш игра
   не на шутку, а насмерть, - ему бы покушать пора,
   да обутку забрать из починки,
   да в лице - ни единой кровинки.
  
   Только легкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои
   воздадут и восплачут за горькое право семьи,
   мне, холопу, и мне, господину.
   Как оставлю я жёну едину
   на кого в этом доме, в беленой такой конуре,
   где одни только окна остались в начальной поре,
   а за окнами воздух, как аспид,
   ну а люди состарились насмерть?..
  
   6
  
   Давай поживем немного еще,
   помедлим с небытиём.
   И пусть не прощает нас дурачье,
   по-божески - мы вдвоем.
  
   Мы за себя платили сполна:
   ты - страхом, а я - стыдом.
   Коль страх - вина, то и стыд - цена,
   и хватит хотя б на том.
  
   Поскольку мы у себя в дому,
   а не у райских врат,
   не станем взваливать никому
   на плечи свой рай и ад.
  
   Пусть мы иссякнем так тихо, как
   день затухает, тих.
   И это будет последний знак
   только для нас двоих.
  
  
  
  
   ОТСТУПЛЕНИЕ: У ВОДЫ
  
   не знаю ни о чем
   не верю ни во что
   над высохшим ручьем
   забытое плато
   белесая трава
   в зеркальности небес
   она пока жива
   но времени в обрез
   не помню как ходил
   над рыбою камыш
   ловя среди светил
   сорвавшийся барыш
   мертвящим "ничего"
   сознание слепя
   таюсь как воровство
   от самого себя
   и в мертвости легко
   хоть из последних сил
   как пуля в "молоко"
   забыть каким я был
  
  
  
  
  
   ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  
   Ирине Евсе
  
   Любите друг друга, как я вас любил,
   как теплил очаг ваш меня и слепил,
   как полнился жаром еды и питья,
   а после квартира плыла, как ладья,
   вдоль плавных и пряных своих берегов
   в недальнее устье - приглохший альков......
   Неужто вы сами теперь без меня
   накроете стол к угасанию дня,
   расставите стулья по кругу, и вот
   хозяйка беседу свою заведет
   о возрасте строгом, не пряча лицо,
   и вставит, где надо, крутое словцо,
   и кто-то, гитарную прыть усмирив,
   припомнит какой-нибудь пряный мотив,
   и буду я слушать с ближайших небес
   ручьистых ладоней редеющий лес.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ИЗ ПЕРВЫХ КНИГ
   1977 - 1998
  
   * * *
  
   зимы размеренная старость
   уже быть может узнавалась
   но это не меня касалось
   ни медленность ее ни вялость
   когда по Рымарской бегущей
   к Пассажу свету светофору
   я шел походкою бегущей
   прислушиваясь к разговору
   подбитой кожею подметки
   со льдом готовым расслоиться
   и были речи так же кротки
   и узнаваемы как лица
   все это не меня касалось
   и не со мной происходило
   зима теплее мне казалась
   и молодость не проходила
   поскольку слово только слово
   касалось голоса и слуха
   и льда как молодость не злого
   и духа Господи и духа
  
  
  
  
   ?????
   Охрипший нескладный ребенок,
   ну что ты с душою творишь?
   Ты вырос из липких пеленок,
   почти двухметровый малыш!
  
   Но разве порядок обмена
   души на железо и медь
   не ты утвердил откровенно,
   чтоб попусту ими греметь?
  
   И разве душа виновата,
   что тело становится злей?
   Немного хватило бы яда,
   чтоб разом разделаться с ней!
  
   Ты понял, что платишь невольно
   любому прошедшему дню
   судьбою своей малахольной -
   как дерево платит огню.
  
   Ты понял, что вырос. Но все же,
   свою раскачав колыбель,
   ты маешься, годы корежа,
   без паруса, с мели на мель.
  
  
  
   Памяти Григория Гельфандбейна
  
   Зачем, снегирь, у кромки леса
   ты кров непрочный свой возвел?
   Еще осенняя завеса
   стоит под небом наших сел.
  
   Я знаю все ее причуды -
   дожди в изломе ноября.
   где огоньком на полминуты
   из тучи путь пробьет заря.
  
   В ладонях осени ленивой
   ты продержись остаток дней
   до новогоднего наплыва
   гирлянд и елочных огней.
  
   Зима запаздывает. Ну же,
   не хмурься, милый, погоди:
   всего недели три до стужи
   осталось на ее пути...
  
  
   ???
   Тощие базарные калеки,
   чьи-то кумовья и кореша
   у пивных, похожих на ковчеги!
   Мне от вас темней, чем от ножа.
  
   А меня тянуло к вам, тянуло
   в страхе липком, словно простыня.
   Ваших ртов прокуренные дула
   молчаливо метили в меня.
  
   Я ходил меж вами, хрупок, жилист,
   клянчил огонька от папирос,
   чтобы все, что вами не сложилось,
   мне потом в слова сложить пришлось.
  
   От базарных шашней соловея,
   я шатался, тычась наугад
   в спины, локти, волосы и шеи,
   в папиросный дым и самосад.
  
   Через силу сплевывая наземь
   папирос погасшие бычки,
   я хватал, очкаст и несуразен,
   подоспевших ягодин пучки.
  
   Было силы добрести, раздеться,
   и тогда бессонница моя
   сорвалась, разламывая сердце,
   в духоту постельного тряпья.
  
  
   ???
   Частный сектор - от центра внизу,
   чуть левее госпромовских вышек.
   Там сирень вышибает слезу
   даже из проходимцев и выжиг.
   Там трава вперемешку с ольхой
   и высокою рыжею розой
   управляет трамвайной дугой,
   микропорою и целлюлозой.
  
   Это надо же - средь городских
   великанов, что с тучами вровень,
   так доверчиво лег и затих
   старый пригород, тощ и бескровен.
   На него напирают, а он -
   в горле ком - все же дышит и дышит
   вне предела пространств и времен,
   общепитовской ржави и жижи.
  
   Вот он весь - аж до мозга костей
   перемытый дождями суглинок,
   государь петухов и детей,
   бог веревок, корыт и простынок.
   Налетай на него, детвора!
   Рви последние четки черешен!
   Исторический взмах топора
   на железобетоне замешан.
  
   ?????* * *
  
   Поутру собирается очередь
   за сметанкою и молочком,
   и порожнюю тару ворочает
   Петька-грузчик железным крючком.
  
   Вот идут старички за старушками,
   всяк с авоськами, с банками, с кружками,
   и к прилавку подходят бочком
   кто - с рублевочкой, кто - с троячком.
  
   Все у них пересуды да прения:
   поминали кого в воскресение,
   сын ли, зять навострился в Москву,
   чтобы масла достать к Рождеству.
  
   И шуршат троячки да рублевочки:
   ходит очередь, как по веревочке.
   Худо-бедно, а все же дошли -
   как от края до края земли.
  
   Покупают они, как лекарство,
   это кисло-молочное царство
   по заявленной твердой цене:
   аденома, инфаркт миокарда,
   пневмония, помимо инфаркта,
   да и этого хватит вполне.
  
  
  
   * * *
  
   В послесталинском дачном поселке,
   в самом дальнем его переулке,
   сосны сыплют сухие иголки
   и дожди так внезапны и гулки.
   А меня еще даже в зачатье
   нет, и лето поет: - Привечайте!
   И семейное рукопожатье
   крепче гимна, герба и печати.
   Это будет гораздо позднее -
   перессорятся жены с мужьями,
   будут Кливленды и Пиринеи,
   Деленгемы, Афулы, Майами.
   Это будет гораздо больнее,
   потому что и я между ними,
   от недетской разлуки пьянея,
   чье-то детское вычеркну имя,
   потому что я в ссоре со всеми
   истлеваю, как сорное семя,
   вместе с детской своею сосною,
   вместе с мощью ее смоляною.
  
  
  
   * * *
  
   Сыночек, так уж вышло к сорока -
   не вяжется никак поставить точку.
   Не столько желчь, но более тоска
   меняет плоть мою и оболочку,
   и даже город, и его листву,
   и небо в дымке лунного иода,
   ночную реку с рябью на плаву,
   с пузырчатою сеткой кислорода...
   Я становлюсь все менее похож
   на прежнего, все более не вызнан
   самим собою, чувствуя, что сплошь
   меня тошнит от слишком вечных истин.
   И ты, сыночек, труден и закрыт,
   что означает голос общей крови,
   для нас непостижимой, как иврит
   со связкой огласовок наготове.
   Я чувствую - все более мы врозь,
   и более подвержены разлуке,
   учась у весел, крыльев и колес
   бесхитростной и простенькой науке.
   Учись, мой сын, пока тебе везет,
   и все, что объяснимо - объяснимо:
   берлинское грудное "майен готт"
   и горловое "вэй!" Ершалаима...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ???
   Когда б не этот лес,
   водивший нас по кругу,
   тогда б мы жили без
   причастности друг к другу.
  
   Тогда бы небосвод,
   игрою время спутав,
   не уводил нас от
   автобусных маршрутов -
  
   туда, где глушь, тесна,
   в соблазн вгоняла нас, но
   сама была она
   лишь копией соблазна,
  
   поскольку, выйдя из
   одежд к пирам природы,
   мы канули в каприз
   взаимной несвободы.
  
   Теперь нас вовсе нет.
   Мы - забытье и кома.
   Прости, что столько лет
   со мною ты знакома.
  
  
   ???
   Эти сестры, холодные, как ножи,
   перешептывают вечерки -
   две дороги, погрязших в пыли, как во лжи,
   дважды две сплетенных руки.
  
   Двоевластие сорокалетних умов
   над двухкомнатною страной,
   где цветные гербы чужеземных портов -
   паутиною над головой.
  
   Две сестры рассекают сухой рафинад,
   косо хлещут в стекло сквозняки,
   и осеннюю ночь сторожат, сторожат
   дважды две сплетенных руки.
  
  
   ???
   В чужую жизнь, в чужой содом,
   как бьётся рыба подо льдом
   меж мёртвым илом и корягой,
   я впал, чтоб выбраться на свет
   между словами "да" и "нет"
   мальком, икринкою, салагой.
  
   Уже почти на самом дне,
   я шел по бросовой цене,
   как звон растопленных сосулек.
   Я был карманным тайником
   меж кукишем и пятаком,
   в уликах, как жиган и жулик.
  
   И нет, чтоб выжить самому
   согласно трезвому уму
   и зыбкости речных кореньев!
   Какое право я имел
   начать правёж и передел,
   судьбу чужую взъерепенив?
  
   Она звала, и я возник.
   Она звучала, как язык,
   припав к ночному изголовью.
   Ее медлительный накал
   в меня тайком перетекал
   незримой соляною кровью.
  
  
   ???
   Не зима, но пока приближенье
   нищим клювом осаду пробьёт,
   и природа своё пораженье,
   словно знамя, положит на лёд.
  
   Змейки льда проползут по асфальту,
   указуя дорогу туда,
   где, подобно сопрано и альту,
   голосила недавно вода,
  
   где мы так хорошо целовались -
   ты на цыпочках, я наклонясь, -
   где апреля прозрачная завязь
   оживляла и мучила нас.
  
  
  
   ???
   Июль был несносен, тугим суховеем
   прижав к корневищам каленые гроздья.
   Оставив семейства, к чужим юбилеям
   на дачу съезжались багровые гости.
  
   И плечи худые сжимались в объятьях,
   в кострах истлевающих плавились тени,
   и, как старики на скрипучих кроватях,
   дрожали тела потемневших растений.
  
   Качайся, огонь огнедышащих оргий,
   как рыжый мальчишка на шатких качелях.
   Вдыхаю твой дым, словно жалящий гогий
   глотают грузины на хлестких метелях.
  
   Их профили солнце, как оспины, выжгло,
   белея с рассветом, чернея с закатом.
   Хлестали по стеклам тяжелые вишни,
   и пыль поднималась и пахла распадом...
  
  
   ???
   Клочки тополиного пуха,
   петушьей удачи перо,
   как будто кружит завирюха,
   теряя свое серебро...
   Но можно ль метафору эту
   принять и ввести в оборот?
   Июньскому жару и цвету
   зеленое больше пойдет.
   И даже не жаром, а спекой
   несносною веет с утра,
   и, как по аптекам ни бегай,
   не могут помочь доктора.
   Насупленный червень червленый
   стоит - не июнь никакой -
   над каждой древесною кроной,
   грозя пылевою рукой.
   И хочется прянуть куда-то,
   в такой незаемный словарь,
   чтоб лето звучало, как мята,
   сметая мертвящую гарь...
  
  
   ???
   Утром Нового года, который для нас
   не означен ничем, кроме тихого дома, -
   вот какая свобода! И в срок, и в запас,
   дай-то Бог насовсем после срыва и слома!
  
   После срыва и слома взаправду светло.
   Крепок иней, двойник заоконности синей.
   Хорошо изумленье, что нам повезло
   с этим утром, с его заселённой пустыней.
  
   Там не раз мы терялись, как правило, врозь,
   словно в страхе осады, бесправны по-детски.
   Там парок от белья на морозе белёс
   и следы на снегу по-разгромному резки.
  
   Там кочевник-троллейбус под номером пять
   перегружен людским беспробудным дыханьем.
   Но зато у зимы пробужденье и стать -
   вместе с нами в тепле и в объятии раннем.
  
  
  
  
   ИНСТИНКТ САМОСОХРАНЕНИЯ
   (эссе)
  
   ***
  
   Я впервые серьезно подумал о собственной смерти в тринадцатилетнем возрасте. Был у меня одноклассник, с которым мы мало общались, и вот вдруг, стоял хороший, очень теплый май, и до экзаменов не было никакого дела, - так вот, вдруг, ни с того ни с сего, я заявил, что хорошо бы узнать, что там после, и вообще человек живет себе, живет, и - бац... В таком духе. Не помню подробностей.
   Приятель мой обалдел, глянул на меня перепуганными глазами, покрутил пальцем у виска и наконец сообщил, что он, в свою очередь, думает о моих интеллектуальных способностях. Думал он плохо, подтверждением тому служила полудетская феня, состоящая из общебиологических терминов и бытового мата.
   И тогда я сообразил, что все эти дела слишком серьезны, чтобы ляпать о них языком, и лучше бы вообще помалкивать, гонять на велосипеде или ходить на каток.
   Как я теперь понимаю, во мне заговорил осознаваемый инстинкт самосохранения, который я пытался выразить вслух. Наверное, мне это удалось, потому что на приятеля моего - накатило...
   С того самого дня прошло очень много времени. Родились и выросли мои дети. Но думать о смерти я не перестал. Разумеется, мысли мои выражаются не в инфантильной, школьной наглядности. Они гораздо более реалистичны, хотя и не менее косноязычны, чем тогда. Я боюсь одиночества, болезней и старости. А остальное не столь существенно.
   С бытовой точки зрения, я ляпаю языком, говорю разные банальности, и без того понятные любому здравомыслящему человеку. Извиняет меня то, что мой инстинкт самосохранения еще не достаточно стар и разрушен и впереди у меня есть некоторое будущее.
   Мне кажется, я нашел адекватную форму для реализации своего инстинкта самосохранения. Я пишу стихи, продлевая себе жизнь; ну и близкие мои меньше за меня волнуются. Я не хочу думать, что какой-нибудь строчкой стану кому-нибудь нужен после всего: во мне наивности нет. Мне просто хочется увидеть и написать побольше.
   Слава Богу, в жизни своей мне не довелось видеть много чужого горя и страданий, тем более испытывать их самому. Мне, однако, хватает опыта близких, - а он все же есть.
   Ну и мне приходилось не единожды делать кому-то больно; я думаю об обидах и унижениях, источником которых я был. Осознание этого определило язык моих стихов.
   Я прожил достаточно, чтобы на моих глазах ушло одно безвременье и началось другое. В этом виденьи заключена моя близкая старость - состояние, когда смерти еще нет, но и нет прежней жизни. Я увидел, что мой родной город, где я вырос и вырастил своих отпрысков, перестал существовать. Есть улицы - одни переименованы, другие - нет; есть прежние очертания домов - и все. Остальное относится к демографии, топографии, средствам массовой информации и еде. Это уже не мой город. Инстинкт самосохранения твердит, что не мой, и требует, дабы совсем не озвереть, стишков. Каких-нибудь. О чем угодно. Хотя бы о смычке города с селом. Если мне станет особенно страшно, я их и напишу. Потому что тогда было молодо, навалом колхозных яблок, которые мы собирали в громадные сосновые ящики, обитые жестью, в сельпо продавалась дешевая не "ряженая" водка, дрянные сигареты "Памир" по десять копеек за пачку и демократическая "Прима" по четырнадцать... И стихи были - дрянные, молодые и искренние. Я давным-давно позабыл их; само их дрянцо определялось не самосохранением, а самолюбованием, особенно при девицах, которым я безо всяких-яких сообщал о своей гениальности, и в которых был влюблен, считая, что и они тоже, все одновременно... Вспоминать об этом смешно и противно; очень сильный рецидив самолюбования случился со мною, когда вышла первая моя книжка; слава Богу, такая форма клинического кретинизма скоро миновала.
   Вообще занятие литературой - писательское или читательское, все равно - должно быть лишено самолюбования и чрезмерных амбиций, в особенности поэзия. Эта капризная дама - штучный продукт, со всеми вытекающими. Штучные продукты не выносят молотка, гвоздодера и майны-виры. В противном случае пишущий лишается очень многого, дара в том числе.
   Инстинкт самосохранения естествен, мне кажется, для всех поэтов. Он диктует не только слова, которые записываются в нужное время и в нужном месте, или произносятся вслух, или повторяются в уме. Но, что гораздо важнее, инстинкт самосохранения формирует манеру держаться наедине с собою и на людях - держаться и держать удар. Мы, поэты, - люди публичные, к сожалению. Искушения публичности преследуют нас. Тридцать лет назад это было искушение тоталитарной идеологией и ее закрытыми спецраспределителями. Пятнадцать лет назад нас пытались протягивать сквозь строй ультралевых и ультраправых притязаний на власть. Теперь с нами пьют, исходя из властного рыночного понта: дешевле дружить... И дай нам Боже силы, накатив по сто пятьдесят, во всех случаях остаться со своим даром!..
   Но этого мало. Чертовщина разрушения сидит в нас самих. Если нас миновало хождение во власть, это не значит, что нас обязательно минуют погружения в алкоголь и наркоту, увязания в богатстве и нищете, бензинные лужи мегаполисов, "лисьи хвосты" химкомбинатов, ржавые банки и битое стекло пикников на обочинах, рулетки игорных домов. Говорят, двадцать первый век будет веком сентиментализма. Поживем - увидим. Что-то не верится в беспочвенные утешения, сотканные из лексикона двухсотпятидесятилетней давности. Поэт обязан обладать железным душевным здоровьем, хотя бы для себя, не говоря об остальных - любимых и любящих.
   Из простого инстинкта самосохранения - хотя бы для себя - мы не можем замыкаться в собственной языковой стихии. Нам, живущим в Украине, предоставлена уникальная возможность воспользоваться своим природным двуязычием. Мне кажется, русская поэзия наша гораздо отзывчивее коренной - той, что в метрополии, - именно потому, что нам приходится усваивать разнородные лексические пласты, даже быть намного активнее, чем поэтам, пишущим по-украински.
   Взаимопроникновение и взаимообогащение наших языков и, разумеется, культур - природная рефлекторная вещь. Строить из такой рефлексии какие-то программы, провозглашать манифесты, созывать митинги и демонстрации - занятие, по которому плачет психиатрическая практика. Точно так же плачет она по любителям великорусского патриотизма и украинской "свидомости". Суть не в рефлексии, не в том, что мы сидим на громадном политическом суку, а в том, что поэзия с нами делает. Она изгоняет из нас страх одиночества, опасность нездоровья, скорое приближение старости. И если инстинкт самосохранения поэта оказывается равным читательскому - не будем лукавить, мы ведь кому-то нужны - тогда никто не станет бессмысленно ожидать смерти, претерпевая нервическую сумятицу нынешней поры.
   При всем этом, я думаю, не стоит относиться к себе слишком серьезно. Поэт - не только автор, но и читатель, человек из публики. А у публики на стихи прав ничуть не меньше, чем у автора, и у каждого свое понимание и свой характер. Иногда и до ссоры недалеко. Так что лучше бы отшутиться - поэту от публики, публике от поэта. Глядишь - и улицы родного города станут такими же, как в детстве, и дома окажутся гостеприимнее.
   И человеческая смерть в спокойствии своем приобретет черты человеческой жизни.
  
   ***
  
   Основной текст этого эссе я писал в апреле 2001 года. Был жив еще мой дед, Лев Мишулович - настоящий иудейский мудрец, блестящий устный рассказчик, неистощимый оптимист - человек чрезвычайной душевной наполненности. Ему шел тогда девяносто первый год...
   А в декабре 2002 его не стало.
   Светлая ему память.
  
  
   ***
   Я только за черту, за смертную истому,
   За эту слепоту пытаюсь заглянуть -
   И выжить вопреки Гоморре и Содому
   Потом, когда-нибудь.
  
   Где больше ничего... когда-нибудь, не сразу,
   Так любопытно мне, бессмертие - потом.
   Я только напишу с отзвучьем эту фразу -
   "Гоморра и Содом".
  
   Я только загляну за этот верхний ярус -
   Нетвердый шаг один, один поспешный взгляд,
   Школярская игра, где снег плывет, как парус,
   И саночки скользят.
  
   Бессмертие - потом, когда-нибудь прочтете,
   Не нужно торопить, морозный этот пыл
   С отзвучием в строке, с резьбою в повороте
   Я все-таки любил.
  
   31 января 2004 г.
   Харьков.
  
  
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ: К РОЖДЕСТВУ
  
   Нет на белом свете такого Бога,
   чтоб меня бы, грешного, ввел во Храм.
   Был бы жив сегодня товарищ Коба,
   подарил бы гаврику девять грамм,
   поелику только один Антихрист
   все поймет, угробит и воскресит,
   и брожу меж вами я, Вечный Выкрест,
   за душою пряча грошовый стыд.
   Это все краснобайство мое, позерство,
   это плевый рай, сладкозвучный ад.
   Столько лет подряд мне бывало просто,
   сколько раз сегодня я виноват.
   То ли снег с дождем, то ли злой морозец,
   глухо время тянется к Рождеству.
   Если мой Антихрист меня не бросит,
   я еще немножечко поживу.
  
   25 дек. 2004 г.
  
  
  
  
  
   СОСТАВ
  
  
  
   ВСТУПЛЕНИЕ: ПРОМЕЖУТОК
  
  
   "КОММЕНТАРИЙ" (2004)
  
   Элегия ("Город наших старений...")
   Записная книжка
   Ребенок
   Убытье
   Дети
   Пять эпитафий Золотому Веку
   1. Батюшков
   2. Жуковский
   3. Вяземский
   4. Баратынский
   5. Языков
   "Рукой обмороженной..."
   "Поэты школы социальной..."
   Притча
   "Хрупкие, злые, чернильные отпрыски..."
   "Жаль юностью оброненного слова..."
   Там, где душа
   Сон о сыне
   Потом, потом...
   "Как ты кисточкой ни мажь..."
   Под аркой Госпрома
   ...Почувствовав тепло...
   Страстная пятница
   Иная жизнь
   У самой кольцевой
   Стыд
   На Божьей высоте
   Песенка
   Влюбленность
   Роль
   "Я не изменился ни капельки. Даже..."
   Пчелы
   "В состязании с вечным бессмертьем..."
   "Задержись на минуту..."
   Юность
   Стансы родства
   К ***
   "Какую погоду мы ждали с тобой?"
   Ночное небо
   1. "Включайся, ночная механика..."
   2. "Ангел летит, отражаясь в неслышной воде..."
   3. Войди! (из Р. Фроста)
   "Люди прошлого тысячелетья..."
   "Я пожелал тебя во сне..."
   Памяти Сергея Петрова
   Кириллица
   "Ах, темный опыт мой, закрытая зеница..."
   Бог и другие
   1. Паутина
   2. Муха
   3. Бог
   Пейзаж со стеной
   Элегия ("Отвращенье ко старым стихам...")
   "Июль кончается, и нечего терять..."
   "С небосклона - и прямо в мыший подвал..."
   "Нынче ангелу стремно: а вдруг собьют..."
   "Почему я все это забыл..."
   " С небрежной рифмою, почти щеголеватой..."
  
   "СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ" (2002)
  
   Автопортрет (реплика)
   Вместо вступления
   ТРИНАДЦАТЫЙ МЕСЯЦ
   1. "Время выбора, видно, приспело..."
   2. "Я, верно, болен памятью слепой..."
   3. "бей же бей меня ты ж хотел..."
   4. "Я плачу о том, что у нас не сложилось..."
   5. "Стихи шептать начнешь " и шатко на душе..."
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ОСЕНЬ
   РЕТРО
   1. Ретро раскрытых голодных ртов
   2. Дворовое ретро
   3. Южное ретро
   4. Столичное ретро
   ОТСТУПЛЕНИЕ: МАШИНА ВРЕМЕНИ
   В БЕЗЛИСТОМ ВОЗДУХЕ
   1. Рождественская звезда
   2. Отступление снега
   3. Райский уголок
   4. Никотин отечества
   5. Долго-долго
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ОТЦЫ И ДЕТИ
   СТАРЫЙ ШКОЛЯР
   1. "Если, мальчишка..."
   2. "Я, школяр, в Техноложку бегу..."
   3. "жёлтые пятна размыты на заднике сером..."
   ОТСТУПЛЕНИЕ: КОСТЕР
   ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
   ДЛЯ СТАНИСЛАВА МИНАКОВА
   1. Аннотация
   2. Пастораль
   СТИХИ ПЕШЕХОДА
   1. Черта оседлости
   2. Двойник
   3. Сыну
   4. Ты меня поймешь
   5. Трамвай
   6. Стихи под эпиграфом
   7. Вчера, сегодня
   8. Без названия
   ОТСТУПЛЕНИЕ: СЮЖЕТ
   МУЗА - ХХI
   1. Афродита
   2. Блюз
   3. Апокриф
   4. Орфей
   ОТСТУПЛЕНИЕ: ТРАВНИК
   ВИД ИЗ ОКНА
   1. "Откуда мне помнить, что было вчера..."
   2. "У него глаза " дна не отыскать..."
   3. "Целый день впереди..."
   4. "Что сказать этой девочке в утешенье?.."
   ОТСТУПЛЕНИЕ: АЛЕКСАНДР КУШНЕР
   В ХАРЬКОВЕ, ЯНВАРЬ 2000
   ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ
   1. "Империя была мне ни к чему..."
   2. "Острым воздухом испуга..."
   3. "в дому блуждаешь будто в чаще..."
   4. "Не в моих ли пальцах твои дрожат?.."
   5. "Только рыхлое небо, гортань, да горячий язык..."
   6. "Давай поживем немного еще..."
   ОТСТУПЛЕНИЕ: У ВОДЫ
   Вместо заключения
  
   ИЗ ПЕРВЫХ КНИГ (1977 - 1998)
   "Зимы размеренная старость..."
   "Охрипший нескладный ребенок..."
   Памяти Григория Гельфандбейна
   "Тощие базарные калеки..."
   "Частный сектор - от центра внизу..."
   "Поутру собирается очередь..."
   "В послесталинском дачном поселке..."
   "Сыночек, так уж вышло к сорока..."
   "Когда б не этот лес..."
   "Эти сестры, холодные, как ножи..."
   "В чужую жизнь, в чужой содом..."
   "Не зима, но пока приближенье..."
   "Июль был несносен, тугим суховеем..."
   "Клочки тополиного пуха..."
   "Утром Нового года, который для нас..."
  
   Инстинкт самосохранения (эссе)
  
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ: К РОЖДЕСТВУ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"