Первый раз увидел я ее в Петербурге летом 18.. года. Князь *** привёз её тогда в столицу, но тогда, пока что, о ней никто ничего не знал.
Казалось, что весь город собрался в тот вечер у Минских. Всё вокруг гудело и шумело, блестело, шутило и смеялось; прислуга разносила подносы, полные различных яств. Как и всегда, вокруг только и слышно было, что "А Вы слышали?", "А Вы знаете?". Все и всё было погружено в различные степени общения.
Внезапно на середину залы вышел хозяин дома.
- Дамы и господа! - его голос отражался от всех стен, колонн и зеркал, - дамы и господа! Весьма рад представить вам нашего, в некотором роде, Робинзона, который привёз с собой .... "Пятницу"! Хи-хи-хи.... Всё, молчу! Ну что, князь, сами расскажете? Или....? А хотя.... Зачем рассказывать - вы сейчас все сами увидите и услышите.
К роялю вышла девушка лет двадцати в простом русском сарафане и вся, как новогодняя ёлка, увешанная различными браслетами, ожерельями и прочим. В её глазах действительно было что-то туземное, аборигенское и все это сразу отметили. Её движения были плавными, как у лебедя, а по-французски говорила она со страшным акцентом.
- Mademoiselle Praskovya Pavlova - объявил Минский и зала взорвалась шквалом аплодисментов.
Девушка смутилась и убежала бы, если б в этот момент не заиграл рояль.
Вам следовало бы увидеть ту перемену, которая с ней тогда произошла. Она выпрямилась, улыбнулась куда-то вдаль, вытерла случайно набежавшие слёзы, поправила причёску и.... запела.
Публика замерла. Казалось, время остановилось для всех для нас. На глазах у всех происходило чудо, равное, разве что превращению воды в вино. Люди, говорившие ранее только лишь о скачках и сплетничавшие, вдруг превратились в окаменевших статуй, в такт песне покачивающих головами.
А певица.... Она раскинула руки и кружилась по зале, создавая настолько весёлое и легкое настроение, что, в конце концов, уже все гости начали подпевать этой песне. Как писали позднее газеты, это было похоже на массовый гипноз и сон.
***
После того вечера не было в столицах человека, который бы не слышал о "русской Гранье", как её окрестили газетчики, не было вечера, на котором бы она не выступала и где бы не появлялось её вечно улыбавшееся лицо, не было композитора или поэта, который бы не посвятил бы своё бессмертное творение её "бездонно и бесконечно голубым глазам", и, наконец , не было гимназиста, который не был бы в не безнадёжно и беспросветно влюблён.
Потом... потом настала тишина. Никто и нигде не слышал, что с ней случилось. Нет, прошёл слух, что князь возил ее в Париж и там она имела успех, но потом, что с ней было потом... Никто не знал. Одна газета даже пыталась устроить нечто вроде конкурса с вознаграждением за хоть какую-нибудь новость о ней, но все безуспешно. Другая газета выразила сожаление о том, что "сейчас, увы, нет НАСТОЛЬКО талантливых певиц, коей была в своё время г-жа Павлова". А в остальном, Петербург погрузился в свою обыкновенную постоянную апатию, обёрнутую, как Нева, в туман.
Потом были революции. Сначала одна, потом вторая. Власть перешла в другие руки, всё стало называться по-другому, но, в целом, сохранило свои старые формы и содержание. Вечера остались вечерами, праздники остались праздниками, но вот только люди стали какими-то другими, более погруженными в самих себя и оттого более сумрачными и, как им казалось, таинственными. Кто-то уехал, кто-то остался. Но и там, за границей, пытались сохранить размеренный петербуржский порядок и темп жизни.
Перемены застали меня в Лондоне. Я долго думал, вернуться или нет, но друзья уговорили меня остаться. В конце концов, сказали они, между Лондоном и Петербургом много общего...
Сначала я с ними был согласен. Но потом.... Потом меня начали навещать призраки прошлого. Министерство, где служил, друзья, оставшиеся там.... Да и друзья, которые были со мной, не выдерживали разлуки и тоски вскоре стали по одному собираться и уезжать. Я тоже собрал вещи и отвёз их на вокзал. Потом решил пройтись в последний раз по городу.
Было уже довольно поздно, когда надо было мне возвращаться к вокзалу. Маршрут мой вывел меня к одной из многочисленных лондонских набережных. Я оперся о парапет и стал смотреть вдаль.
Кто знает, как встретит меня страна, которая когда-то была мне родиной? Кто встретит?
За такими мыслями не заметил я, как подошла ко мне какая-то пожилая женщина и тоже стала смотреть на воду. Потом внезапно она достала что-то из сумочки и бросила в Темзу.
Это отвлекло меня от печальных мыслей. Я посмотрел на нее. В чертах ее лица что-то опять показалось мне знакомым, но что?
-- I'm sorry, miss, couldn't I have seen you somewhere?
Она обернулась.... и даже в темноте я заметил яркий блеск ее глаз - то единственное, что осталось от всего её бывшего "туземного" облика.
-Вы? - спросила она, как бы не веря глазам своим. - Вы - здесь?
-Да я, собственно, уже уезжать собрался.
-Все уезжают, все... - вздохнула она, - то сначала все уезжали оттуда, теперь.... Простите, как вас? Там, у Минских, было так много народу, что...
- Глеб, Глеб Кручинский.
-Ах да, Кручинский. Вы, кажется, журналист, так ведь? Да, журналист. И, по долгу службы, Вы, естественно, хотите знать, где я так долго пропадала, не так ли? Что ж, я охотно Вам всё расскажу, только, сперва, зайдёмте в кофейню, а то здесь так холодно...
Мы зашли в какую-то лондонскую кофейню. Заказали кофе.
-Итак, что же вы хотите от меня услышать? Хотя, что же это я спрашиваю.... Наверно, всё.
Я только сейчас заметил поразительную разницу между её обликом и голосом. Женщина лет пятидесяти, - во всяком случае, мне так показалось, - говорила звенящим, временами просто певшим голосом девушки. Неужели её так состарили эти годы?
- Да, я была в Париже, - тем временем продолжала она, - я была в Париже и в своё время произвела там фурор. Ну конечно! Девчушки из варьете никогда не пели русских народных песен и романсов, а если и пели, то опошляли их до такой степени, что.... В общем, я там была звездой. Хотя сейчас я понимаю, что звездой была не я, а князь. - Тут глаза её наполнились слезами, но голос ничуть не дрожал. - Князь.... Вы бы знали, как я в него была влюблена! Я, собственно, и согласилась уехать из своей деревни только потому, что он обещал на мне жениться. Обещал.... Простите, я плачу....
Кофейня заполнялась людьми. Они обсуждали последнюю войну, так крепко осевшую у всех в головах, политику, политиков...
- Вернуться в Россию нас заставила смерть его матери. Вам надо было бы видеть, каким грустным сделалось его лицо, когда он опоздал на её похороны. Он впал в депрессию, в цинизм.... в долги. Когда пришло время платить по долгам он стал обращаться то к одной своей бывшей любовнице, то к другой, но все ему отказывали даже в советах. Тогда он совсем осунулся. Начал курить табак, чего он раньше не делал и никуда дальше своего особняка не хотел выезжать. Меня он продал в публичный дом ещё в Париже. Но оттуда я, к счастью, сбежала, потому как не смогла стерпеть краха моей мечты. Париж - скучный город! Скучный и пошлый. Люди там до того пресыщены жизнью, что... - он отхлебнула кофе - Не помню уже как добралась я до России, но поняла вдруг, что я здесь никому не нужна. Кроме князя. Он был очень рад увидеть родное ему лицо. Как будто забыл, что.... А, может, и вправду забыл....
-А что это вы бросили в Темзу?
-Не торопите события. Всё по порядку. Сначала революция его обрадовала, что ли.... Но потом он в ней разобрался и не захотел иметь с нею ничего общего. В его глазах путь ко Всеобщему Добру и Идеальному Государству не мог идти через кровь и насилие. Его поместье было выжжено крестьянами, как ему писали его друзья. Хоть я, ставшая теперь ему чем-то вроде приказчика или экономки, ему его писем и не показывала, но он их всё равно нашёл и.... Он ещё более спрятался в себя и разбудил его теперь только арест царской семьи. Этого он им простить не мог. "Чем он им помешал?" бушевал он "чем? "Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать", так что ли? В общем, как ни успокаивала я его, он не смог этого стерпеть. Он организовал побег, но, то ли кто-то его предал, то ли что-то ещё, да только не удался он у них. Потом он никак не мог понять, где он просчитался, да что уж теперь говорить... В общем, арестовали они его. Пишет, завтра должен быть расстрел. Вот его письмо.
Она сняла со своего плеча сумочку и начала в ней копаться. Я всегда удивлялся, как женщине удаётся что-либо находить в своей бездонной сумочке, которая, хоть и маленьких размеров, но такая бесконечная, что...
После пятиминутных раскопок ей удалось вытащить на свет Божий какую-то записку. В ней значилось
Дорогая моя Параша!
Побег наш не удался, да и как он мог удаться, коль такая тут охрана. Прости мне мои детские мечты да и прощай! Через месяц - расстрел. Прощай, Параш! Прости меня за Париж, за то, что использовал тебя как игрушку ради своей корысти. Бог мне судья, я никогда не хотел тебе дурного. Никогда. Посылаю тебе ключи от усадьбы и особняка в Москве - единственное дорогое, что осталось у меня. Брось их где-нибудь, где они их не достанут, а ежели ты или твои дети доживут до дня, когда ЭТО ВСЁ кончится, то ты знаешь, где найти вторые. Передай тогда мои книги в Румянцевскую библиотеку, а картины - в галерею Третьякова. Пусть ведают потомки... Попробуй написать мемуары, или попроси кого. Ну вот. Вот наверное и всё. Помолись за раба Божия Гавриила, а плакать не надо. Не надо.