Другие произведения О. Телиги:
Избранные стихи
Возвращение
Танго
Триптих
21.07.1906 - 21.02.1942
77 лет назад, 21 февраля 1942 года,
в оккупированном Киеве от рук гестапо
умерла за свободу Украины
ОЛЕНА ТЕЛИГА.
Олена Телига вернулась в Киев в составе походных групп ОУН(м) в прозрачный осенний день 22 октября 1941 года. В Киеве ее ждала большая работа по восстановлению украинской культуры, о которой она так страстно мечтала и к которой так настойчиво готовилась. Она сразу же включается в работу ежедневной газеты "Українське слово" под редакцией Ивана Рогача, становится редактором еженедельного литературного приложения, которому она дает звонкое боевое название "Лiтаври" ("Литавры"), ее выбирают председателем Союза писателей...
А тем временем новые оккупанты подминают под себя Украину - на смену военной власти приходит неизбежная для тоталитарной диктатуры тайная государственная полиция. Почти молниеносно тоталитарный коммунизм превращается в тоталитарный нацизм. Нацисты пришли на готовое - растерзанный и обескровленный народ уже прочно опутан сетями бесправия и социального террора. Фашизм вторгается в растерзанную Украину не просто разрушить большевизм - он приходит на смену большевизму как более развитая форма национальной эксплуатации. И не удивительно, что гестапо быстро находит применение предателям и провокаторам, подготовленным в НКВД.
И хотя газета "Українське слово" и ее литературное приложение "Лiтаври" не выступали против немецкой власти, однако в отношении украинской культуры они заняли бескомпромиссную независимую позицию. И это немцам понравится не могло, хотя в принципе они не возражали против украинской культуры. Немцы с удовольствием ходили в украинские театры, слушали Бориса Гмырю, известного баса киевской оперы, которого они прозвали "Дубинушкой" и чей репертуар, между прочим, состоял из старинных русских романсов и романсов Шуберта на немецком языке, посещали украинские художественные выставки и даже не возражали против Шевченко в немецком переводе. Они так любили украинскую культуру, что с удовольствием вывозили к себе в Германию любую украинскую художественную ценность, на которую только могли положить руки. (Всего только из музеев Киева было вывезено 40 тысяч экспонатов.) Украинская культура разрешалась, но лишь постольку, поскольку в ней не проявлялся независимый национальный дух и собственно национальный интерес, - то есть запрещалось все то, что могло способствовать свободному развитию украинского народа, - и в этом немецким цензурным органам помогали сориентироваться на месте доносчики и провокаторы прежнего режима, умело подыгрывающие немецкой интенции на сверх-превосходство.
13 декабря 1941 г. редакция газеты "Українське слово" была арестована, и на ее место моментально, 14 декабря, водворилась редакция Кости Штепы, заслужившая себе доверие новой диктатуры доносами и наклёпами, очевидно, еще до ареста старой редакции. Газету переименовали в "Нове українське слово", и новая редакция уже в первом номере - с привычным сталинским двуличием и до ужаса знакомым сталинским языком - принялась чернить своих предшественников и расшаркиваться перед своими новыми хозяевами:
|
"К нашему читателю! С сегодняшнего дня украинская газета будет выходить в новом виде под названием "Новое украинское слово". Крайние националисты вместе с большевистски настроенными элементами сделали попытку превратить национально-украинскую газету в информационный орган своих предательских целей. Все предостережения немецкой гражданской власти, что газета должна быть нейтральной и служить лишь на пользу украинскому народу, не были приняты ко вниманию. Была сделана попытка подорвать доверие, существующее между нашими немецкими освободителями и украинским народом. Чтобы предотвратить угрозу закрытия газеты и сохранить для народа ценный информационный орган, была проведена чистка редакции от предательских элементов. Чтобы популяризовать газету в духе немецкой дружбы, ректор киевского университета проф. Штепа согласился стать главным редактором издания и призвать к сотрудничеству настоящих друзей народа, обладающих здоровым политическим мышлением. Таким образом газета будет спасена от упадка. В то же время эти выдающиеся украинцы поднимут идеологический уровень газеты. Редакция "Нового украинского слова". ("Нове українське слово", Спецiальне видання, Київ, недiля, 14 грудня 1941 р. Ч.1. с.1) |
В начале января 1942 года, еще ничего не зная о происшедших в газете изменениях, Сергей Ледянский, тогда еще Сергей Кокот, чья статья о расстрелянном коммунистами поэте Дм. Фальковском появилась в четвертом номере "Литавр", принес Олене Телиге в редакцию свою новую статью. Между ними происходит такой разговор:
| "Первое, чем она меня встретила было:
- Ну, друг мой, "Литаврам" конец. - Как так конец? - переспросил я. - Так. У меня был резкий разговор с немецким цензором из-за последнего номера. Влетело мне за вашу статью. Ведь Фальковский был коммунистом! А то, что его расстреляли за то, что он перестал быть коммунистом, немецкого цензора не трогает. - Так цензор даже в курсе, кто из писателей был коммунистом, а кто нет? - А разве наши не подскажут? ..." |
Олена хорошо понимала цену немецкого "освобождения" Украины. Она пережила осаду и разгром Варшавы фашистами осенью 1939-го. Ее отношение к немецким "освободителям" сложилось на основании ее воспитания и собственного горького молодого опыта. Она рассказывала: "Когда немцы в 1919 году пришли как "союзники", а стали хозяевами, никогда не позволила б мне мама, хотя я была еще ребенком, проверять мое знание немецкого в разговоре с оккупантами". (Из воспоминаний Олега Ждановича. "На зов Києва". - Перевод с украинского.)
Многие писатели и журналисты не хотели печататься в "Новом украинском слове", которое все голосистее воспевало превосходство немецкой нации якобы от лица сознающего свою неполноценность украинского народа, который в силу своей неполноценности должен был быть просто осчастливленным положением раба, отведенным ему в его собственной стране немецкими "освободителями". Однако, даже под угрозой дальнейших репрессий, Союз писателей продолжал работать...
| "Союз становится в Киеве бастионом преследуемого национализма. Все украинское объединяется тут, в этом маленьком царстве Олены Телиги. Это царство, как и целый Киев, можно скорее назвать адом - без адского огня, но с адским холодом и голодом. Олена Телига живет, как на Клондайке: ужасное питание, в доме холодно, нет ни воды, ни света. Но поэтесса ежедневно, точно в 9 часов утра, аккуратно причесанная, элегантно одетая, трясясь от холода с посиневшими пальцами, но с приветливой и подбадривающей улыбкой - в помещении Союза на улице Трехсвятительской." (Из воспоминаний Олега Ждановича "На зов Києва", - перевод с украинского.) |
18 января 1942 г. Олена опубликовала в газете "Волинь" свою статью "Нарозстiж вiкна!" ("Окна настеж!"). Первый раз эта статья вышла как передовица первого номера "Литавр" 16 ноября 1941 г.. Это была пламенная речь в защиту национальной культуры и призыв к разрушению тесных рамок, навязываемых ей диктатурой. И хотя речь в статье шла, конечно, только о диктатуре большевистской Москвы, совсем не удивительно, что немецкие нацисты вместо того, чтобы приветствовать ее как выпад против своего большевистского врага, восприняли ее как выпад против себя и своей выдуманной "дружбы с украинским народом". Ненависть к независимой национальной культуре оказалась общим знаменателем для коммунизма и нацизма. Как вспоминал Олег Жданович, непосредственный участник этих событий, уже при первой публикации статья вызвала "акцию подкапывания, инсинуаций и доносов" в гестапо со стороны "подлых душ, бездарных пресмыкающихся", - "немецких агентов или большевистских провокаторов", стремящихся "уничтожить украинские национальные силы немецкими руками".
Олена Телига - без всяких иллюзий - выразила это в своей статье так:
| "Те, которые тосковали о романтике, часто не понимали всей ее силы. Те, которые ее уничтожали, понимали эту силу во всей ее могучей угрозе и - именно потому - уничтожали." |
Но Олена в который раз категорически отказывается уйти из Киева. "Второй раз из Киева я не уйду", - говорила она. И чудо - в это грозное холодное и голодное время она испытывает духовный подьем. Вместо того, чтобы беспокоиться о собственном шатком положении, о надвигающемся аресте, она радуется росткам национального чувства, которое ей и ее соратникам удалось разбудить в уже отчаявшихся людях, она радуется сплоченности Союза. Ради этих людей Олена остается в Киеве, ради этих людей поднимает опять в истерзаной голодной стране знамя "романтики, романтики нации, романтики борьбы, романтики жизни" - свой призыв к возрождению национальной культуры - "Окна настежь!"
Ее последнее письмо от начало до конца проникнуто убеждением, что главное не холод, не голод и не московские предатели. Самое главное - это люди, которые умеют смотреть в будущее, которые способны отстаивать культуру своей нации в самых тяжелых обстоятельствах, даже понимая, что за это карают...
| "Но за этим снегом и ветрами уже ощущается яркое солнце и зеленая весна. Это ощущается каждый день в наших разговорах в Союзе, в столовой, в моем доме. Это ощущается в тех стихах и рефератах, что сносят мне в Союз. В десятках приглашений от разных людей, что предлагают даже жить у них теперь. И поэтому у нас всех, помимо всех неприятностей, помимо ежедневного голода, даже помимо собачьего холода, - у всех нас чудесное настроение, и все мы чувствуем себя не только психически, но и физически - вполне хорошо." (Из последнего письма Олены Телиги. - Перевод с украинского.) |
В одной из камер, в которых гестапо заключало свои жертвы, осталась надпись: "Тут сидела и отсюда идет на расстрел Олена Телига. Сверху - трезубец." (Олег Жданович. "На зов Києва." - Перевод с украинского.)
И коммунисты, и нацисты равно ненавидят романтику нации, потому что эта романтика рождает великих поэтов и непобедимых героев. Олена Телига была и тем и другим. Она - маленькая хрупкая женщина - бесстрашно подняла свой меч против многоликого нацизма и вошла в ряды вечного легиона бойцов ... .
Ирина Стырта.
ПРИЛОЖЕНИЕ:
"Вы, конечно, скажите, что я проповедую идеологию новой буржуазии - пусть будет по-вашему. Но будет и по-моему, ибо мы - я и тысячи Аглай в юбках и штанах - не можем больше жить без воздуха."
Если б эти задыхающиеся слова вырвались хриплым криком из бледных уст какой-нибудь замученной работницы на "гнилом западе" и оттуда прилетели б в Украину и упали на страницы "Вальдшнепов" Хвылевого - все было бы в порядке!
"Вальдшнепы" сразу же, и при большевистско-московской власти, радостно печатались бы тысячами экземпляров, - тираж за тиражом! И, может, Хвылевый до самого недавнего времени - пока б его не вывезли (а вывезли бы наверняка) - жил бы в атмосфере ласковых взглядов и подчеркнутого уважения. Все бы шло дорогой, обычной для украинского искусства в СССР. Дорогой вверх - для послушного деятеля искусства и вниз - для его творчества и нации.
Но дело собственно было в том, что говорила это отнюдь не работница из темных закоулков выдуманного "гнилого запада". Это кричала среди бела дня на солнечном пляже стройная и крепкая, "призванная к кипучей деятельности" девушка Аглая, гражданка "счастливейшей страны в мире" - СССР. Ее свежий молодой голос совершал чудеса: он прорезал невозможную затхлость нового советского шаблона и старого вечного мещанства, которая густой серой ватой нависала над "самой свободной страной в мире". Вата эта разбухала, расползалась, затыкая каждую щель, через которую мог бы пробиться свежий яркий воздух из-за границы СССР или в которую можно было бы робко заглянуть в волнующий многоцветный и многозвучный мир!
Не удивительно, что голос Аглаи звучал так звонко и так решительно. В нем благородным металлом звенели голоса тысячи других "Аглай в юбках и штанах" - тех новых людей нашего времени, которые, "как грибы, вырастали из комячеек", хотя их и не замечали...
Ни комячейки не могли вместить их в себя, ни они не могли теснится в узких, точно заданных рамках. Эти новые люди несли "вечный огонь стремлений", несли дело больших чувств и бурных страстей. Все то, что нельзя измерить и оценить, что не подлежит статистике и оплате. То есть что-то такое, что вроде не имеет никакой реальной ценности, но несмотря на это, или как раз благодаря этому, создает наивысшие ценности, рождает большое правдивое искусство, правдивый стиль и - завоевывает мир! И это "что-то" зовется романтикой, романтикой нации, романтикой борьбы, романтикой жизни!
Романтика! Сколько уст пренебрежительно кривилось, произнося это слово, как символ беспомощности и бесплодности, не ощущая его острого свежего смысла! Сколько пустых рук легкомысленно отмахивалось при упоминании о ней, не понимая, что только она, романтика, может вложить в них творческое вдохновение, целеустремленное движение и прочное оружие! Ибо она дает всему цвет, ритм, запах и стройную упругость. Все то, без чего жизнь превращается в серую удушливую вату, которую лишь она одна опять может прорезать, - острая, как стилет, романтика новых людей нашего времени, людей, что не выносят духоты, что разбивают повсюду окна, чтобы впустить внутрь пьянящий воздух, чтобы открыть перед глазами горизонты!
Те, которые тосковали о романтике, часто не понимали всей ее силы. Те, которые ее уничтожали, понимали эту силу во всей ее могучей угрозе и - именно потому - уничтожали.
Большевистская Москва разрушала в Украине все то, что тянулось вверх, что рвалось за горизонты. Она понимала, что стиль большой жизни и стиль большого искусства создали бы большую национальную культуру. Она видела, что украинская душа не могла долго выдерживать без широкого простора и глубокого дыхания. Об этом кричал Хвылевый, об этом кричали и другие, хоть крик этот сразу же давила московская рука, понимая его опасность.
Молодая поэтесса, Ладя Могилянская, бросила стих, характерный для украинской молодежи ее времени:
Рейки, чи морфiй, чи шворка, чи куля - Всi крiзь життя несемо талiсман такий! Що ж нам робити, як ми не забули Днiв легендарних смiшної романтики?Москва понимала, что сотни тысяч украинцев, особенно молодежь, стосковались - часто даже сами того не сознавая - по романтике жизни, по романтике своей нации.
(Рейки, петля или морфий иль пуля - Всем суждено нам нести талисман такой! Как же нам жить, если нас караулят Дни легендарной романтики той смешной?)
И как только родится такая романтика, она поднимет и оторвет их от Москвы - навсегда!
А поэтому - пусть живет серость в Украине, пусть украинские писатели пишут о свекле и тракторах, пусть Ленин и Сталин заменят всех украинских и мировых героев, пусть люди смотрят не вверх и не на далекий Запад, а низко в землю и близко - на Москву! Ведь - если Украина разогнется и будет дышать - она будет жить! А этого Москва допустить ни за что не могла. Она плотно забивала все окна, в которые мог бы ворваться ветер с запада. Она уничтожала всех Хвылевых и Аглай, которые пытались эти окна прорубить. Она ровняла с землей все, что рвалось вверх. А на эти сровненные с землей места садила фигуры своих московских Пушкиных, Блоков, Есениных.
Эти фигуры, что вырастали на могилах украинской культуры, были единственными, которые могла видеть молодежь СССР вообще и Украины в особенности. Так что не удивительно, что в воображении этой молодежи они превращались почти в богов. Ибо окна на запад были плотно забиты, национальные герои были прижаты к земле или похоронены под нею, а большевистская Москва с радостным улюлюканьем подбадривала рост реалистического искусства в Украине - искусства, что все время смотрело только себе под ноги и, погрязнув в болоте, создавало оды убийцам своей нации. Такого украинского искусства живая душа молодежи принять не могла. Ибо это не было украинским искусством.
Правдивое украинское искусство уничтожалось сразу в зародыше, едва только оно обещало стать большим. Таким образом, выбирая между халтурой - с прикрепленной украинской этикеткой - и единственным доступным искусством, искусством враждебной Москвы, молодежь СССР должна была выбирать враждебное искусство, воображая его единственным и лучшим, так как выбирать было не из чего!
А рядом, за стеной, лежал широкий прекрасный мир! За стеной громко смеялась и плакала жизнь. И к самой Украине издалека пробивались широкие дороги. На этих дорогах было множество предметов, цветовых оттенков и запахов. Сотни художников выбирали самое яркое из этого богатства и придавали ему прекраснейшую форму. И сотни предметов ждали, пока их ухватит, возьмет себе украинское искусство. Тут же за стеной, которую так хотели разбить тысячи Аглай, вихрем кружился свежий воздух ярких и сильных чувств. Он не мог прорваться сквозь заткнутые щели, но он бился в них непрерывно. И вот - свершилось! Тысячи Аглай могут наконец утолить свою тоску: сильным порывистым движением открыть окна настежь и пить свежий, насыщенный бурей воздух. Сквозь эти окна они увидят далекие горизонты, широкие дороги, по которым безудержно идет вперед правдивая неподдельная жизнь со всеми ее прекрасными дарами, которые даются только смелым.
"Волынь"
18 января 1942 г.
2. ОЛЕНА ТЕЛИГА: ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Дорогой и Уважаемый г. Олег!
Наконец мне выпала оказия написать Вам письмо, которое хоть немножко передало б настроение Киева, где мы с Вами так радостно начинали трудиться неполных три месяца назад... Даже трудно представить, что не прошло и трех месяцев, а все вывернулось наизнанку, и люди также изменили свое отношение к нам на противоположное.
Многие из тех, кто просто обожали нас в те - не такие уж далекие - времена, когда мы были "знатными иностранцами", не здороваются при встрече или говорят, что они все-таки с нами; а другие, которые тогда не были такими приставучими приятелями, - именно теперь окружают нас особенным уважением и поддержкой. Если б теперь все изменилось опять - о как бы легко можно было бы подобрать соответствующих людей!
О событиях и настроениях в редакции Вы получите подробные сведения от г. М и Гайовича. Так что об этом писать не буду. Но удивительное дело - все эти события еще не отразились на Союзе. Первое же собрание после "изменений" прошло в исключительно доброжелательной атмосфере, и одного человека, который вылез с упреками Управлению (насчет направления), - остальные члены абсолютно закричали, а было всех тех членов более 40 душ.
После этого собрания все идет нормальным путем. У нас уже есть столовая и меблировка. К нашему Союзу уже присоединились фильмовики, как подсекция, во главе с Н.. Литературный клуб, который ведет Муз., уже начал свою работу, так что все идет, как у людей, и если дело и завалится, то виновными в этом будут "не так те враги, как добрые люди", а прежде всего - мой заместитель, который думает скорее, как новый редактор "Слова", чем, как мы. Обидно это констатировать, но, к несчастью, это так. Любовь к Толстому и Пушкину сидит в нем гораздо глубже, чем любовь к своей Родине.
То, что мы не склоняем головы перед этими его богами, заставляет его применять против нас новую политику.
Зато мои сотрудники по "Литаврам" - неизменны, как и многие другие. Я. засыпает меня теперь очень хорошими стихами с посвящениями и без посвящений мне, но стихами насквозь "нашими".
Многие члены теперь не хотят печататься тут, в "Новом Слове". Боже мой, какой интересный журнал можно бы было издавать теперь в Праге, если б я передавала отсюда материал!
Новый Год встретили мы громко в отдельной комнате ресторана "Киев". Но мне было страшно грустно, что этот долгожданный Новый Год в Киеве, да еще в "Киеве", был без Вас и даже без другого "великого Олега". Мы столько говорили о нем! Мы ждали его столько лет! И все же было много тостов, много веры в будущее и много крика и танца с притоптыванием - шумного Ш.
И вот прошел этот Новый Год в Киеве. Ветры дуют без передышки. Мороз такой, что все мы ходим, как святые Николаи или снежные бабы: волосы, ресницы, воротники пальто, все становится через минуту белым! Замерзает вода в водопроводе, со светом и теплом все время проводят эксперименты: то включают, то отключают. Одним словом, в наличии решительно все те изюминки, которые мы предугадывали, когда думали о предстоящей в этом году зимней жизни в Киеве. Пальто у нас невероятно легкие, а Ирлявский ходит в летнем. Когда мы шли вчера вечером возле заснеженного университета, белые и замершие так, что губами нельзя было шевельнуть, с холодного помещения Союза в холодный дом, я так ярко вдруг почувствовала, что этот миг и для меня, и для Ирлявского, и для... будет помнится, как символ самого худшего в Киеве, тем более, что перед этим у нас состоялся еще и соответствующий разговор с нашим заместителем и мы видели, как с его приветливого лица "рубахи-парня" - зыркнул на нас враг. Одним словом: "Снег и ветер над моей Отчизной".
Но за этим снегом и ветрами уже ощущается яркое солнце и зеленая весна. Это ощущается каждый день в наших разговорах в Союзе, в столовой, в моем доме. Это ощущается в тех стихах и рефератах, что сносят мне в Союз. В десятках приглашений от разных людей, что предлагают даже жить у них теперь. И поэтому у нас всех, помимо всех неприятностей, помимо ежедневного голода, даже помимо собачьего холода, - у всех нас чудесное настроение, и все мы чувствуем себя не только психически, но и физически - вполне хорошо. Жалеем, что нет тут с нами Вас, что вообще нас тут не больше, но думаю, что и это когда-нибудь будет.
А пока искренне приветствую Вас и всех пражских знакомых.
Прошу написать мне письмо со всеми Вашими новостями.
Привет М. и Г.
Copyright Стырта, Ирина Владимировна
20 февраля 2019 г.