Я, верхом на белом коне, впереди отряда - герой-удалец. В складках губ дремлет усмешка. Герой-удалец, слово не нравится, слишком претензициозное, однако произнесено и напоминает мелочь, звенящую в кошельке. Это не только насмешка, но и выражение количества - нас всего-то ничего, от канувших в сражениях легионов, и уже успевших покрыться пылью истории...
Мелочь...
Золотая мелочь...
Насмехаюсь, не смеюсь, хочу успокоить, если не себя, то тех, кто едет за мной. Кто-то из сенаторов обронил - обычная разведка. Разведка перед боем не бывает обычной - знает любой солдат.
В Капитолии сейчас сходят с ума. Да нет, давно сошли: жирные и лысые, в лавровых венках, свисающих с узких лбов, опирающиеся на тонкие оттопыренные уши, старикашки, утратившие здравый смысл, величающие трусость осторожностью. Они правы, Рима больше нет, он существует. Существует на картах и в воображениях больных умов. Потомки волчицы и её приемышей, деградировали. Сенаторы, закутанные в белые тоги, потрясают сухими кулачками ни разу не держащими гладиуса на форуме, перед Палатинским холмом и требуют, чтобы солдаты не делали попыток к обороне, а проявили бы разумную осторожность, дабы не злить варваров. Они хотят жить любой ценой. Их не смущает, что такая жизнь приравнивается к позору. Времена великих Цезаря и Помпея, славного Трояна, счастливца Августа, преданного империи Марка Аврелия канули в лету.
Канули ли? Тучи собираются над вечным Римом. Тьма распростерла над ним свои крылья. Все дороги, ведущие в город, приводят не только странников, торговцев, рабов, триумфальные шествия, но и опасность.
Идут варвары...Кто они? Откуда их гонит злая судьба, почему не сидят дома? Они заполонили собой мир, как саранча поле. С каждым годом, их, неведомых и младых, объявляется все больше и больше. Они ничего не оставляют после себя кроме руин, потухших очагов, разъедаемых газами трупов. Они мечтают о Римской империи...
Конец здравомыслящей цивилизации! Должно ли так быть, боги?
Я улыбнулся, потрепал гриву коня, склонился к его уху, прошептал:
- Империя переживает не самые лучшие времена, как будто уже не способна рожать гордых и смелых италийцев. Она постарела и вместе со старостью приобрела дурные болезни. Что такое величие и роскошь? Тлен. Они развратили нас. На пороге опасности понимаем, как неизлечимо больны. Болезнь запущена, но разве хороший эскулап не может вырезать опухоль и залечить рану?
Конь встряхнул ушами, не желая слушать бред. Я рассмеялся, выпрямился в седле.
- Кровопускание? Выходит, чтобы излечиться, нам надо заплатить кровью. Хорошая цена, вечная разменная монета - кровь. Но её надо много, очень много. Потоки, так как нет ничего дешевле, этой разменной монеты. - Я задумался:
'Мы утонули в былом величии, или былое величие: грохот побед, блеск триумфальных въездов, погребли нас? Мы отвыкли брать в руки оружие, за нас воюют другие. Кто угодно, только не мы, потомки Ромула и Рема. Науились любить жить и бояться смерти. Стали чистенькими, мягкими, утонченными, коварными, эрудированными: декламирующими по памяти стихи Сафо, Горация, Вергилия, нежимся на шелковых простынях, на которых нет места вшам, умащиваемся в банях индийскими и египетскими благовониями и по-прежнему, по-прежнему лицемерим друг с другом. И вот, боимся, не умеем и не смеем поднять меч на тех, кто решил доказать, что есть нечто большее, кроме миропорядка цивилизации. Есть извечный Хаос, и есть варвары. Кто, кому и чему служит?
Сотня всадников-копейщиков, испытанные в боях ветераны, сопровождали меня. Сражение - их стихия. Им нипочем выйти против царства Нептуна и сразиться с легионами Лавр. Многие начинали службу при Септимии Севере, воевали с ним в Каледонии против пиктов и скоттов, ходили с Каракаллой в Парфию, с другим Севером, Александром, воевали против персидского царя Ардшира. Последние годы - непрестанные войны. Такому боевому опыту может позавидовать Марс.
Вопреки воле Сената, я решил узнать, что представляют собой толпы оборванцев в козлиных шкурах, хлынувших полноводной рекой из скифских степей, затопившие, заполонившие Галлию, Фракию, Далмацию.
Вспомнились слова одного арианина, вещавшего напротив Колизея: ' Это конец мира! Бич божий идет разрушить беспутный град! Неверующих постигнет судьба Содома и Гоморры!' - Заскорузлый палец угрожающе помахал вслед, на миг приблизились, чтобы тут же отдалиться, широко раскрытые, безумные, фанатичные глаза. Хотя, кто из нас больший безумец? Они говорят, что им не страшно умирать: смерти нет, потому что после земных испытаний ждет царство Божие. Царство единобожие. - Я смеюсь, - попасть за стол к Юпитеру и поднять кубок с нектаром, тоже неплохо. Не вижу разницы с кем пить амброзию с Афродитой или Кибелой? Обе одинаково хороши. Никто не утверждает, что есть смерть. Все мечтают о вечности, и есть жизнь - часть её, которую хочется прожить достойно. Есть честь, которую хочется сохранить. Есть долг, который необходимо исполнить. Есть судьба, и даже если она предопределена мойрами, можно поднапрячься и её изменить, пусть щелкают тупые ножницы над другими, более сговорчивыми нитями чужих жизней. Каждый отвечает сам за себя.
Истеричные римские сомнамбулы, в припадках эпилепсии, не прекращают вещать о скором крахе империи и грядущем конце света. Словно все говорились. Впрочем, люди с завидным упорством безумцем постоянно ждут конца мира, предрекают его приход, а он отдаляется. Или нет? - Чувствую, как змеей скользит на губах усмешка, - находятся глупцы, которые верят и боятся, предлагают откупиться от варваров, признать союзниками. Великий Эней Основатель, слышал ли ты такие речи?
Я выхватил меч из ножен. Он был не намного длиннее обычного. Засиял в руках, облитый солнцем, золотой стрелой Гелиоса. Нет, скорее похож на разящую молнию Юпитера. Громовержец, метатель молний, укрепи руку, наполни силой! Доспехи ярче засияли, принимая на себя и в себя лучи солнца. Задрожал отраженный золотой ореол. Вспыхнули старые, помятые пластины лорики с протравленным гордым орлом. Под ним, еще можно прочесть девиз: ' Audaces fortuna juvat' - счастье покровительствует смелым.
Неужели я последний воин, осколок былых времен, потомок Юла, Ромула и Рема?...
Лицо овевал теплый ветер, полный аромата дорожного разнотравья, дорога вилась вдоль заброшенных плантаций. Говорят, хозяйства были уничтожены по прихоти безумного сирийца Гелиогабала. Поля засеяли травами. Качаются на ветру алые головки мака. На гребне шлема развевается малиновый, похожий на кровавую рану, плюмаж...Прекрасный день для боя, победы и смерти, даже если её нет...
Дорога стала взбираться на холм. За ним начинался спуск в долину, по которой протекает река - варварский Рубикон, там недалеко переправа.
Холмистые поля вдоль дороги заросли высокой изумрудной травой. Кое-где уцелели рощицы приземистых дубов, разделенные обширными пастбищами, недаром предки назвали эти земли Италией - страной телят. Пусть я не родился здесь, но это моя Родина.
Я родился во время битвы. Отец был сибаритом, брал в поход наложниц, если бы только мог, взял бы и римские термы. Одна из наложниц, во время боя с персидским отрядом, принесла дань Марсу - меня. Отец держал меня в окровавленных руках, посреди мертвого поля и ошалело орал: Виктория!
Так я получил имя - Виктор. Образование получил в Риме, а старый гладиатор Спендий обучил воинскому искусству, только поэтому я предпочитаю не короткие римские мечи, а длиннее, с широким лезвием - гальские. Довелось участвовать во многих славных компаниях. Начинал против Сицилийских пиратов, в пенном братстве до сих пор помнят меня. Но теперь, некому взглянуть на дикарей, собирающихся перейти 'Рубикон' и изменить историю Рима, историю мира.
Навстречу, с вершины холма мчался разведчик. Он резко остановился, вздымая на дыбы коня.
- В чем дело?
- Варвары, - он показал за вершину холма, - много, - его голос дрожал, не от страха, от удивления.
- Сколько - много?
- Я не знаю, - воин пожал плечами, глаза и голос выдавали беспокойство.
- Я никогда не видел столько людей, невозможно сосчитать.
- Они не люди, они варвары.
- Варвары переправляются через реку. На нашем берегу около двадцати тысяч, - поправился солдат.
Я не стал слушать, пришпорил коня и помчался вперед, за спиной захлопал раздуваемый ветром синий плащ...
Мы застыли на вершине холма, а внизу - гром и молния Юпитера! - тысячи и тысячи, нашествие саранчи, варвары. Они самодовольно восседали на маленьких, степных лошадках, рядом шли пешие, держась за стремена...Я пригляделся - за икры товарищей, или лошадиные хвосты. Кони были не оседланными. Вместо одежды - или козьи шкуры, или звериные невыделанные шкуры мехом наружу. Среди моря обнаженного торса, иногда мелькали, вспыхивая на солнце железные пластины. У каждого в руке меч, или топор, рогатина, реже - длинное копье.
На другой стороне реки, толпились у воды, испуганно мычали волы, пестрели тысячи повозок, между ними сновали фигурки женщин и детей, и над всем этим висела темно-рыжая пыль. Багровая дымка висела над водой. Вдали, у линии горизонта, клубился темно-бурый столб - приближалась вторая волна. До нас доносился многотысячный рев скота, крики и свист погонщиков.
Варвары увидели нас, что-то загорланили, показывая на холм. Мы не скрывались. Пусть думают, что это передовой отряд, а легионы, выстроенные в боевом порядке, скрыты за холмом. Солнце играло на вычищенных доспехах. Со стороны, дикарям мы должны казаться вылитыми из золота всадниками, или богами, которых окружает слепящий глаза ореол.
Холодная злость проснулась во мне, словно воззвали бесчисленные сотни воинов, усеявших своими костями все бранные поля империи.
- Солдаты, - я повернулся к копейщикам-катафрактариям. - Вы не раз смотрели смерти в глаза, разве вам её бояться?! Разве она может напугать вас? Нет! Перед нами враг. Он многочислен, но так ли грозен, как кажется? Разве наши силы не равны? Посмотрите на них и на себя. Наши предки были великими героями! Поддержим их честь, не опозорим славных побед доблестного оружия римлян. Я буду драться, - внимательно всмотрелся в сумрачные лица солдат. - Выбор за вами. Я буду драться! - Пришлось повысить голос. - Я буду драться, чтобы доказать, что сила духа и мужество сохранились в Риме, есть и будут всегда! Не буду приказывать, сейчас все равны, кто хочет - останется. Кто считает бой бессмысленным - пусть уходит. Возможно, у варваров есть будущее, а у нас прошлое, но не хочу и не желаю быть их рабом или вассалом. Не желаю краснеть и стыдиться за тех, кто им покорится. Я хочу остаться в прошлом.
Хитрые, покрытые шрамами рожи ухмыляясь, разглядывали меня. Наконец, один старый, некогда командовавший когортой ветеран грубо спросил:
- Ты закончил?
Я простил грубость, солдаты не разговаривают так с командирами, но сегодня мы все равны в своем выборе. Я призывал их стать смертниками, дороги назад не было.
- Мы остаемся с тобой. Будем драться.
Я улыбнулся, холодный ком в горле растаял, я почувствовал себя птицей - могучим римским орлом, который всегда оставался непобедимым. Пальцы отстегнули фибулу плаща, чтобы не мешал в бою. Синий шелк мягко стек на землю. Воины молчаливо осмотрели оружие.
- Мы готовы! - воскликнул седой ветеран.
- Благодарю, я знал, что вы останетесь со мной. Докажем, что Рим был и остался гордым и могучим повелителем земель. Пусть варвары ужаснутся, что может сделать горстка настоящих бойцов, последних мужчин Вечного города и испугаются идти дальше.
Я выхватил меч, взмахнул и прокричал:
- Вперед! Марс! - Конь заржал и полетел с кручи холма навстречу толпе варваров, что-то кричащих на непонятном, гортанном языке...
Маленькая, грозная и смертоносная лавина, несущаяся вниз.
- Абаланча!!!
Пригнулся от летящего навстречу копья и сбил первого, перегородившего путь варвара. Меч окрасился в алое, запел сладкую песню смерти. Я неистовствовал, рубя направо и налево, кричал: 'Марс! Абаланча!'. Меч взмывал к небу, вскидывая на облака пурпурные, тяжелые капли, со свистом опускался, неся смерть. Смерть! Я превратился в слугу смерти, стал её косой. В церберов, охраняющих берега темного Стикса, превратились ветераны копейщики, в миг лишившиеся копий, обнажившие мечи. Пусть узнают, как велик в ярости Рим, как бесстрашны его дети. Мы углублялись в толпу варваров, все дальше и дальше, глубже и глубже, медленнее и медленнее...
Увязли. Вокруг толпа разъяренно кричащих, за спинами вал искореженных тел, перемолотых копьями, мечами, копытами коней. Я не заметил остановки. Я забыл о себе. Кто я?! Смерть!?
Я убивал...
Я закричал и вздрогнул.
Боже, как болит голова. Раскалывается...
Повезло...
Коротко, болезненно рассмеялся....
Успел переключиться. В подобной игре главное успеть. Успеть до того, как умереть, а иначе...
Я хмыкнул, думая о смерти, массируя ноющие виски. О, Боже... Она использует любой шанс - выжидает, караулит, заманивает, прельщает...
Всегда стоит за порогом, с заточенной косой - переступить, не переступить?
Если честно, не знаю: догадываюсь, или думаю, что догадываюсь, что будет за той чертой. Разве у конца есть начало? Кто-то говорил, что и конца не бывает...
Такое ль это зло? Хриплый смех...
Черт, это я так смеюсь?!
Голова, бедная моя голова-головушка, как она тяжело переносит нагрузки. Не стоит усугублять. Внутренние индикаторы давно зашкалили и не возвращаются к норме. Когда-нибудь мой внутренний процессор не спасет никакая перезагрузка.
Тогда вопрос, на проверку честности и рассудочности: 'Неужели я сошел с ума?'.
Бред, так может рассуждать истерик, но не психопат. Так может рассуждать истинный сумасшедший, который верит, что не болен. А, кто в этом мире не болен, если весь наш мир болен?
Уколы, особенно последние, добивают. Перестал чувствовать, контролировать. Превращаюсь в кого-то другого? Или становлюсь самим собой?! Абсурд! Не могу часто, как хотелось бы, находиться в сознании. Есть ли оно сейчас? Быть может, у меня не было его с рождения? Хи-хи - бытия и сознания. Я сумасшедший! Сумасшедший! Черт, хватит повторяться!
Ощущение такое, словно нервы натянули на некий гитарный колок, и безумный гитарист его накручивает и накручивает, пытается извлечь иступленную ноту до...или после...Нервы поют, нервы звенят. Скоро разорвутся от напряжения, взвизгнут и скрутятся в гордиев узел, который останется перерубить - убить...
Вот выпущу пар и превращусь в тихого помешанного, не страдающего никакими параноидальными симптомами.
Стану немым...ыммм...Я захохотал. Чего бояться? Дальше уже некуда - я в сумасшедшем доме! Здесь не бывает страшно и кажется еще ни разу не прописывали электрошок.
В самом деле, я давно являлся утробным зародышем-заглотышем белой, стерильной палаты. Под молочным пластиком стен скрывался мягкий поролон. Он убережет от увечий и переломов, излишнего шума. Белый потолок строго бел и целомудрен, высок и недосягаем, как небеса. Лампы, яркого ослепляющего белого света, спрятаны за металлической решеткой окрашенной в белое. Вот где, можно увидеть белый свет в конце туннеля! Решетка вентиляции из мелких ячеек, в которые не то, что ремень, нитку не просунуть. Кровать - она вырастает из пола, как горб материковой плиты, никакие силы не оторвут и не сдвинут с места. Окон нет, как бы белого света вокруг предостаточно. Дверь, а в ней зрачок циклопа - маленький иллюминатор, для помешанных докторов, подсматривающих за здоровыми больными.
Все сходится - я в сумасшедшем доме! Где еще такое может быть? Интересно, под каким номером палата? Не удивлюсь, если это будет палата под номером шесть. В такой больнице все должно быть символично.
Меня разорвал странный скрипучий смех, словно в стакан сыпали гранулированный яд...
Не хочу-уууу!!! Я стиснул голову руками. Боже, как я устал! Как я устал. Как я устал. В тупиковых закоулках подсознания заметалось эхо-крика. Странно, что это нравилось...
Я же говорю - сумасшедший, что возьмешь?
Разговариваю сам с собой, или с кем-то еще? Смех. Я идиот! Нет, это классика. Я дурак, который жаждет покоя. Вселенского, неземного спокойствия, праны-нирваны. От чего я устал, кто успел так достать? Кроме самого себя некому. Смех....
Смерть принесет покой и начало новой жизни? Я боюсь? Нет, хоть и почти канонический безбожник.
Это выход? Вход?
Куда? Черт его знает...Хохот...
Тянет попробовать еще раз, пусть будет последним...
Что со мной происходит? Что со мной...!
Покой и только покой...как прописали...Кто?! За что?!
Я парил...ванна-нирвана. Слился с Вселенной, растворился в ней каждой клеточкой, всеми молекулами, до последнего атома....Чувствую щекочущую пульсацию звезд, горячий ветер туманностей, их круговерть вокруг центра и сердца Мироздания...
Миросознания. Этот центр - Я.
Грандиозное чувство ощущать себя центром, пупом мира, ощущать, через незримые, прочно связанные со мной пуповины, колебания каждой травинки-былинки, видеть парение орла и в тоже время быть им, высматривать добычу, убегать кроликом от самого себя, прячась в густой траве, которая звенит от впитанного сока, сбивать пушистые метелки, лететь в теплом потоке желтой пыльцы. Я метель - осколки льдинок и снега подхваченного ветром, морозная крупа, взмывшая к темному суриковому небу, на котором проступают искаженные в ухмылке черты моего лица. Звезда, в ореоле-нимбе яростных протуберанцев, комета, ведущая на буксире шлейф из космического мусора и льда, великое нечто, подобное представлению об эфире, пронзающее вакуум.
Я внутри Вселенной, а Вселенная внутри меня. Мы едины и неразделимы. Я есть Свет! Свет есть Я! Какая разница, что было первым! Необходимо нечто большее, чем простое распадение атомов, всемирное слияние и единение, превращение над бытием. Я творец и демиург. Чувства Человека и Бога едины, мы из одного подобия...Кто кого создал? Для чего Бог, если нет Человека?
Да будет свет! А кому, было темно? Жила была сингулярная точка и однажды икнула и взорвалась, да так, что эхо ее большого взрыва прописалось в моем ДНК. Выходит, первичное ядро тоже я.
Я здесь...Я везде...Я нигде...
Последняя буковка, стоящая неизменно впереди...
Что значит материя личности? Созидающая и умирающая, чтобы созидать и умирать вновь и вновь...бесконечное число раз. Всякий раз забывать об этом? Материя, из которой создан наш мир, несозидаема и неуничтожима, она лишь меняет время от времени форму своего существования.
Апокалипсис - когда не мертвые восстают из могил, а не воскрешаются наши памяти!
'Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем', - ведь знал, знал Екклесиаст, сын Давида, царя в Иерусалиме.
'Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после'.
Ныне и присно и вовеки веков!
Аминь!!!
Испуг сменяется безмерным ликованием, когда от дыхания вспыхивают и затухают звезды. Я ребенок и старик...Движение бровей может заставить плясать орбиты планет, скручивать в спирали галактики.
Смех...Безудержный веселый смех разнесет созвездия и галактики по задворкам Космоса, чтобы при вдохе вновь собрать в единое целое...В себя. В Меня...
Мысленным взоров вижу, разрешаю и предрешаю рождение и смерть новых миров, которые заселяю неисчислимым и неистребимым вирусо-подобием. Я не делим, но деление мое не знает границ, оно бесконечно...
Но, что я делаю, что? Как легко убрать равновесие и создать Хаос! Да, нет же, нет! Как можно создать то, что всегда есть?! В этом 'есть' спрятан тревожный шорох-шепот. Я слышу, я вижу его. Появление Хаоса предсказуемо, потому что не надо предсказывать.
'Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь...'
Ееесссть...Потому что Хаос, это тоже Я.
Я отдыхаю, я хочу быть Хаосом...
Голова, в которой собраны мириады звезд и миров, готова взорваться в гигантском взрыве, и он явится первопричиной и следствием к новому рождению-расширению.
Нет! Нет!!! НЕ НАДО!!!
На меня надвинулось небо, начали падать звезды. Слились в бесконечный бриллиантовый поток. Он подхватил меня и потащил...
Куда? Куда я себя тащу?! Чем тешу?
Нелепое, бесконечное падение в никуда. Здесь нет сторон света, пространства и времени. Черный ящик. Мрак!
Я падаю....Падаю....Падаю....
Это будет длиться вечность. И я закричал. Крик расколол голову, внутри что-то взорвалось нестерпимой болью, выпуская на волю рой жалящих пчел...
Как на кинопленке, которую безумный оператор стал прокручивать обратно, я стал подниматься из бездны, со звездным потоком, увлекшим меня в неё. Но, какая разница куда падать?
Я маятник. Огромный Вселенский Маятник... однако, время неподвластно даже мне... оно вне меня, и вероятно более вечно...Беспредельно...
Мысленно стискиваю голову, делаю над собой усилие и перестаю кричать. Просто мычу.
У-уу-ууууу!!!!
Издалека я увидел, как задрожали в комнате неоновые лампы и лопнули, оседая на пол пылью...
- А-А-ААА!!! - Вскакиваю с кровати и крепко сжимаю руками голову, запрещая разлететься на тысячи осколков. Кровать - надежный и верный причал, после дальних путешествий в неизвестность. Ничего не изменилось. Белые, стерильные, мягкие стены, надежные сторожа по-прежнему окружают. Здравствуй, реальный мир! Я вернулся. Из кошмара в кошмар.
Сколько времени я здесь?
Где?
День? Два? Год? Вечность?
Хорошо, поставим вопрос иначе - Почему я здесь? Любят у нас держать-содержать людей в белых стерильных палатах, обязательно с номерками на цифру шесть. Есть маленькие белые палаты, похожие на ящички секретера на одного - отодвинул, задвинул. Тишина, покой, такой интересный режимный микроклимат.
Впрочем, цвет не важен. Есть большие палаты. Есть гигантские, размером с государство, или материк. Есть размером с планету. Гордись животное, что стало хомосапиенсом.
Не лучше судьба кукловодов. Сидеть, наблюдать, зевать и скучно дергать за веревочки, если неожиданно просыпается интерес и считаешь, что это необходимо, не тебе, а тому, кто болтается на другом конце этой веревочки. Вывод - болтаются оба: кукловод и марионетка, независима и постоянна только веревочка.
Кто я? Кукольник или марионетка? Ни то и ни другое - обыкновенный сумасшедший. Маленький, издерганный, использованный, как промокашка. Короче - больной усталый человек. Но, человек больной не станет считать себя больным, особенно такой опасной болезнью - расстройством мозжечка и всего отсюда выходяще-вытекающего.
Я рассмеялся, выходит я один, нормальный человек, а сумасшедшие содержат меня в этой палате.
Абсурд, но от сумасшедших лучше быть изолированным.
Устал кричать, прикусил губу, почувствовал соленый привкус крови. С рождения нас, неудачных идиотов, уже содержат в готовом доме, внутренние стены у которого белые, а наружные традиционно желтые. Мы в липкой паутине своих и чужих страхов, абсурдов, из которой не каждый способен вырваться. 'Воздух густо замешен так же густо, как земля, - из него нельзя выйти, в него трудно войти...'
Ждем пауков...но я готов сражаться с пауками создавшими эту гадость...
Противно, ах, как всё противно, как хочется жить...Просто жить...
- Кто Я? Кто? - снова накатила дурнота.
- Скоты! Ы-ы-ыыыыы! - разносится по палате. - Я ненавижу вас!
- Хоть и сам скот, - бессвязное бормотание...
Какая нелепость и как я пьян! Опять? Снова? Нет - постоянно. Как дико выгляжу здесь. Необходимая поправка - все дико выглядят, не только я. Черная фрачная пара залита вином и водкой, пропахла табаком, невыносимо воняет жареной рыбой и кислыми щами. Настоящий русский дух! Вот, кислых щей, я точно не ел. Цилиндр! Идиотский, снобовский цилиндр, сдвинут на затылок. Ай, славно, господин хороший, а где ваши лайковые перчатки? Как вы попали сюда? А впрочем, какая разница, в последнее время, где я только не бывал?
Я огляделся - даже не кабак, а самый настоящий притон. Темное, подвальное помещение заставлено грязными столами и лавками. Заплеванный пол присыпан ржавыми опилками. Под потолком висят несколько тусклых, жестяных фонарей, словно висельники с вываливавшимися синими языками. Сизые клубы табачного дыма, мерный говор, иногда прерываемый басом целовальника. Всхлипнула и замерла в дальнем углу гармонь. Рядом, кого-то разобрала пьяная икота. Меня....Раздался вожделенный гогот и визг возбужденных девиц.
Я в сумасшедшем доме? Опять? Когда-то я там был, давно...
Запомнился писатель эпилептик. Его часто мучили припадки, и он кричал: 'Я покажу вам, твари, кто здесь хозяин и Бог!'. В минуты просветления бормотал: 'понижение эмоционального фона жизни, есть следствие повышения уровня её информативности, которая может быть по содержанию, чистой дезинформацией'.
Или это был я, последний деревенский поэт? 'Будешь много пить, там пропишут', - говорят друзья. Друзья ли? Где они? Сашка свалил, а вчера, или сегодня, столько плел про прекрасную незнакомку в голубом платье. Явится, очистит, вылечит, спасет. Богородица. Рядом никого нет. Один. Сколько длится очередной запой-срыв? Не знаю. Он никогда не заканчивался. Это всего лишь сон. Мой страшный сон-бремя. Сон одинокого, измученного человека.
Вокруг кабацкая, пьяная, кичливая и самолюбивая, драчливая и глупая Москва, дрянным кошмаром присосавшаяся к моему сну. Не вырвать, не вытащить, засела занозой.
Болючая...
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть,
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают Московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть лицо роковое,
Чтоб не думать хоть миг об ином.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
- Складно у тебя получается, - за мой стол подсел какой-то забулдыга. Стукнул по столу распечатанной бутылью. Шмыгнул длинным, в красных прожилках носом, просипел в грязный синий шарф:
- Выпьем?
- Выпьем, - легко согласился я.
Он разлил в стаканы - грязные, захватанные жирными пальцами, со следами помады на краях. Так, значит, были женщины, - я пьяно ухмыляюсь. Когда были? С Сашкой ушли? Значит благородные, такие как он, не я - деревенщина.
В темном подвале не бывает солнца. Невозможно понять, что сейчас на улице - день или ночь? Пусть будет ночь. День тянет на раскаяние, очищение, вызывает брезгливую стыдливость. А ночь, на то она и ночь, что все потом спишет и забудет.
- Ну и вид у тебя, барин. Барин? - почему-то переспросил собутыльник и, не дождавшись ответа, кивнул головой:
- Барин, по всему видать, только так нынче никто не ходит. Даже баре, если они не сумасшедшие. - На меня уставились мутные стеклянные глаза. Заросшее темной щетиной лицо располовинила широкая желтозубая улыбка.
- Мне можно. Какая разница, во что одет человек: во фраке, или он в майке с серпом и молотом? Привыкли принимать по одежке. Какая разница, если вся Россия ходит в солдатских шинелях, горланя безумные песни про 'Яблочко'. Все сошли с ума.
- Ты Рассея, моя Рассея,
Азиатская сторона, - продекламировал я.
Никогда не думал, что жизнь может превратиться в дикий, бесшабашный и пьяный угар.
- Ты про строй, барин? - спросил пьяница.
- Нет, про стадо тупых скотов.
- Эй, барин, полегче на поворотах.
Но меня понесло:
Годы молодые с зазубенной славой
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты радость? Тень и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
Хлопнула дверь и я осекся, увидев незнакомку, идущую меж грязных столов, лавок с пьяницами. На ней было голубое платье, шляпа с темной вуалью. Захотелось увидеть ее лицо. Оно должно, непременно должно быть прекрасным. Незнакомка. Только не было сил не то что бы встать, но и пошевелиться. Мог лишь наблюдать, как медленно и величаво она плывет навстречу.
Она знала, должна была знать, наверняка знала, что я искал её все эти годы. Ждал. Мне бы только взглянуть на её лицо. Увидеть глаза, они должны быть бирюзовыми, в тон светлых волос, выбивающихся из-под шляпки и тогда....Тогда не страшно умирать.
Она остановилась подле меня. Моя прекрасная незнакомка. Я готов был заплакать, оттого, что не могу подняться навстречу, раскрыть рот, произнести слова приветствия. Куда там, не могу извлечь глупый тщетный звук. Я смотрел на неё и готов был взглядом испить тонкую, стройную и высокую фигуру. Это не любовь, гораздо больше, эти чувства похожи на ожидание весны, после долгой и затяжной зимы. Это преклонение перед иконой. Перед Мадонной.
Она подняла руку в тонкой белой перчатке, с неуловимым запахом ландышей и прикрыла ладонью мои глаза. Я почувствовал легкую, освежающую прохладу, исходящую от тонких пальцев. Нахлынули неизъяснимое блаженство и понимание, что никого, кроме нас двоих на белом свете нет, и никогда не будет. Хмель выветрился из головы. Показалось, что сейчас, упаду в пряную траву-мраву, только что скошенную, еще пропитанную земными соками, напоенную летним солнцем, уткнусь лицом и буду пить душистый медвяный запах, забудусь в спокойном и легком сне, зная, что Она будет рядом, всегда....Сквозь сонную дрему придет зов матери, кличущей на обед и мы побежим, взявшись за руки, полетим над травой, сбивая головами, выгнанные на выпас, белоснежные облака. Побежим через луг к родимому крыльцу, там я припаду к теплым, шершавым, огрубевшим от тяжелой, грубой работы ладоням матери....Здравствуй, дорогая, мы вернулись...- прошептали губы.
Все исчезло...
Фата Моргана сменилась невыносимой болью утраты, отчаяния и страха. Я открыл глаза не чувствуя более прохладной ладони, весеннего запаха ландышей. Моей незнакомки рядом не было...
- Жизнь моя, иль ты приснилась мне?!
Не знаю, но это не столь важно, заметил ли её кто-нибудь еще, кроме меня. Она исчезла, как Золушка, также неожиданно, как и в прошлый раз...
Когда это было. Дайте вспомнить?...Ведь было же!...
В душе осталась холодная и колющая, ноющая бездомным псом, сквозная рана.
Вокруг стола столпились отвратительные, пьяные, хохочущие рты-рожи. Как из тумана, доносились хмельные выкрики:
- Давай, Серега, давай!
- Давай, Серега, почитай!
- Серега, давай!
- ДАВАЙ!!!
Жаль мужиков, они не виноваты, что российская Цирцея, согласно установке нового времени, превратила их в скотов. Беда в том, что теперь уже сознательно, они не хотели становиться другими. Новое положение было выгодным, они понимали это и оставались скотами, с правом сопричастности к кошмару который кровавым омутом всосал в себя Россию.
Кругом разрушение, нигилизм, век вензельных золотых орлов закончился. И они, эти пьяные мужики, мне ближе, любимее и роднее, чем новые людишки, считающие себя человеками с большой Буквы, разгуливающие в скрипящих кожаных куртках, опоясанные портупеями, пулеметными лентами, с белыми, от кокаинового порошка носами, цитирующие немецких философов и иже с ними. Их легко отличить от просто пьяненьких. Первые маршируют с ненормальным блеском проглядывающимся и пристреливающимся из-под надвинутых на лоб козырьков, в морозных, сузившихся иглах-зрачков. В них отражен вороненый блеск Маузеров, а к губам приклеились папироски. Руководящие и скандирующие: 'Мы наш мы новый мир построиииммм!!! Мы не рабы - рабы немыыы!' И рушат. Рушат, ничего не создавая взамен....Потому что ничего другого не умеют. Вторые - сидят в подвальном помещении, пьют-с, заливают тоску, лишь бы не думать, не вспоминать, и не делать что-то супротив...
Я уже ослеп и стал глухим, пора превращаться в немого. Считал, что это Прометеи вырвались из плена, сошли на землю, исполненные неукротимой энергией творцов-создателей. Нет не те....Не те пришли, о ком мечталось. Мир не стал счастливее. И новее не стал. Счастье нельзя создать на руинах, присвоить его декретами и указаниями, разработать в Комитетских инструкциях. Счастье не приходит по прихоти начальников и не может быть общим. Оно для всех разное, свое, личное.
Россия превратилась в вертеп, кабак с ордами, разинувшими рты от удивления и голода, ждущих и жаждущих водки и зрелищ. Я обмакнул платком лицо, оно было мокрым от слез. Пьяных ли? Родина, мать моя, где ты?
Шатаясь, взобрался на стол и тихим голосом принялся декламировать. Слова, как капли в пыточной, падали на голый череп, давили, отзывались сердечной болью в исхлестанной в кровь душе...
...Как тогда я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг...
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
Ничего, я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживет.
Все молчали. Я посмотрел через головы притихших мужиков и увидел...
Я увидел её глаза - такие, как представлял. В них отражалась любимая, васильковая Русь, май, голубая река и ещё...