Дед скрутил козью ножку, щелкнул зажигалкой, пыхнул самосадом, что-то недовольно пробормотал о качестве новых газет. Оглянувшись на меня прищурился:
- А меня ведь однажды чуть в тюрьму не загребли, - неожиданно признался он.
- Да что ты? - я делаю изумленные глаза и принимаю заинтересованный вид. - Что же ты такого натворил?
- Да вот, натворил. - Дед задумчиво смотрит на серую стену сарая, качает головой, словно отрицает. Крепко затянувшись он закашлялся. - Ох, хорош самосад, не то что цивильная отрава.
- Ты обещал про тюрьму.
- А, тюрьма, будь она неладна, - дед пыхтит "козьей ножкой", смотрит на сарай и задумчиво продолжает: - Как-то крепко запил я, наверное с неделю. Точно, с неделю. Нелегкая меня поймала. Это после свадьбы Митрофаныча, у него весь район неделю гулял - первый агроном, медалист. Короче, уже и здоровье начало пошаливать, и завязывать пора. В то утро, прежде чем завязать, подумал: "если не выпью стакан - точно помру". Последний день, последние двести капель амброзии и баста. Я к старухе, старуха говорю, спасай. Ты знаешь бабку, хуже фрицев: "Быстрее говорит, окочуришься, козел старый, никаких тебе сто грамм". А я ей: "Налей хоть пол стаканчика, старая, помоги к жизни вернуться". А она - "Я тебя сейчас кочергой к жизни верну, алкаш". Ну что, с ней будешь делать, раз сказала, что не даст, ведь не даст, ей что в горящую избу, что коня поймать - раз плюнуть, настоящая баба.. Я тогда ей в ультимативной форме заявляю, что мол, если не дашь сто капель, пойду и повешусь. "Вешайся, - кричит милая жёнушка, - глаза б мои тебя не видели". Вот ведь как круто взяла и я осерчал, раз слово дал - держать надо. "Прощай, - говорю, - не поминай лихом, это твой грех, не мой". Я развернулся и в сарай. Неужели ты думаешь, я вешаться буду без ста грамм? Не дурак, как бы похмелье не мучило и печень не кривилась. Сделал петлю, в балке крюк торчит, я на него петлю и затянул. Вторую петлю себе под мышки просунул. Пихнул бочку, она откатилась и я таким способом повесился. Вишу, болтаю руками, ногами, жду, когда у моей старухи совесть заговорит, и она меня искать кинется. Час отвисел, руки затекли, шею натер, глаза уже на лоб лезут, веревки в тело впились, кровь не поступает, ступни холодные, как у мертвяка. Думаю, если пройдет еще час, она точно мой хладный труп застанет. Вдруг слышу, в избе дверь хлопнула, старая во двор вышла. "Дед! - кричит, - дед, напился что ли?". Ага, думаю, все-таки зацепило тебя, супруженька, за живое. Поволнуйся за деда. Значит, любишь. Потом слышу шаги - к сараю, вроде, направилась. Я голову набок, глаза зажмурил, а язык высунул. "Батюшки святы! Святые угодники! Повесился все-таки, козел старый!" - Да как заголосит во весь голос, да на весь двор и на всю улицу. Схватила меня за ногу и верещит: "Холодная! Давно уж висит!". Меня самого на слезу прошибать стало, ведь хороший мужик, работящий и умирать рано. Возраст как у Карлсона, в полном расцвете сил. Это ж надо, так тихо и спокойно уйти из жизни, а потом и трава не расти. Никакой памяти после себя не оставил. Бедная, думаю, женушка. Она, значит из сарая вылетает, по улице несется и орет: "Господи, прости! Люди, мужик мой за сто грамм повесился! Спятил, на старости лет!" А навстречу ей соседка, Кузьминична. "Что случилось, кума?" "Да ничего хорошего, мой старый повесился! Иди, посмотри за ним, в сарае висит, а я пока за участковым сбегаю, скорую вызову". "Неужто висит?" Тупая Кузьминична все въехать не могла, что я вишу, миленький, повесился и ноги у меня холодные. Слышу, ковыляет, соседушка. Бочком протиснулась, на меня посмотрела и тут же перекрестилась. Что-то шепчет себе под нос, осматривается, а на меня смотреть боится, уважает. В углу сарая, в то время у меня бочки стояли с огурцами, капустой, грибами и сало поверх бочонков лежало, завернутое в холстину, колбаса сверху висела. Я, прищурившись, за Кузьминичной наблюдаю, а она по нюху, по запаху и значит в тот угол, крабьим шагом посеменила. Глазам не верю - в сарае покойник висит, а она к колбасе грабли тянет. Что-ж это такое? Слышу, соседка шепчет: "Зачем ей одной теперь столько много? Пропадет продукт". Один колбасный круг сняла, за вторым тянется. Тут уж я, хоть и покойник, не выдержал и как гаркну: "Верни колбасу, карга старая!" Ой, что там было, это надо видеть, а не слушать, уши развесив. Она как взвизгнет, словно поросенок, которому паяльную лампу показали, подпрыгнула высоко козой-дерезой, в сторону отпрянула, ударилась в бочку с капустой, а та, почти пустая, возьми и опрокинься на неё. Кузьминична голову задрала, на меня посмотрела. А я глаза вытаращил, язык вытянул, скорчил страшную рожу, на которую способен. Её вопль, наверное, в Поддубье слышали, соседнем селе. Она попятилась и в бочку с капустой влезла, а рука, словно её парализовало, в колбасу вцепилась, выпустить не может. "Чего ты капусту топчешь, ёшкин кот!" Кузьминична, как труба Иерихонская возопила, поскользнулась, и боком о бочку хрясь. Два ребра сломала. Говорят, по улице ползла, вся в капусте, круг колбасы над головой держала и без умолку кричала: "Убивают! Насилуют!" Разве это сразу бывает? В это время в сарай участковый с моей бабой вошли. Я сразу же присмирел, на лице скорбную мину покойника изобразил, глаза закрыл. Участковый, подозрительно так, глянул, револьвер достал. Дулом по углам сарая поводил, искал подозрительных. Не нашел, револьвер спрятал. "Успокойтесь, - говорит, - гражданка. Сейчас я его сниму". Подкатил ко мне бочку и лезет вверх. В руках у него перочинный ножик. "Сейчас, - говорит, - я его сниму и вниз опущу". Как он меня опустит, думаю, в нем росту метр с кепкой, даром что участковый. Кинет вниз, веревку перережет, а от долгого висения я уже ни ног, ни рук не чувствовал и сломать недолго. Пока он мне веревку перерезал, в последний миг я его за талию обхватил. Настоящий мужик - упали мы без крику. Участкового шок разбил, он отключился и вот же невезение - руку сломал. А моя баба, глаза выпучила, рот раскрыла и все - нормально перенесла мое чудесное воскрешение, даже не пискнула, впервые ейный дар речи работать отказался. Я ей укоризненно пальцем перед носом помахал и сказал: "Могла из-за своих ста грамм мужика стоящего лишиться". Вот за это воскрешение мне и пытались пришить статью за хулиганство и нападение на милиционера при исполнении служебного долга. Участковому за сломанную руку больно обидно было. Да и Кузьминична, хоть колбасу и не вернула, отыграться пыталась, жалобу председателю на меня писала. Впаяли мне год условно. Вот тебе и приключения на суше и на море. Так рождаются легенды, - дед горделиво посмотрел на меня. Я не мог и слова сказать трясясь от смеха.
Дед, довольно крякнул, прикурил погасшую "козью ножку", задумчиво уставился в сторону сарая.
- С тебя сто грамм, - как бы между прочим напомнил он.