Вечерело, в такие минуты дед любил выйти на крыльцо, усесться на ступеньку, скрутить козью ножку, посидеть, помечтать, устремив высиненные временем глаза к небу, замерев наблюдать, как невидимый ночной хозяин обходит свои владения, мимоходом зажигая сигнальные маячки звезд.
- Дед, расскажи что-нибудь?
- Отцепись
- Ну деда?
- Что, что тебе рассказать?
- Ну ты сам знаешь, что-нибудь этакое, веселое.
- А ты потом напишешь?
- Обязательно.
- Ишь, ты.
Дед крутит головой, чиркает спичкой и неторопливо зажигает свой самосад. С чувством, глубоко и сочно затягивается и выдыхает густую индиговую струю дыма.
- Рассказывай вот таким, они печатают и деньги лопатой гребут. А нам, сирым да убогим, как всегда шиш без мака. Ишь, умник выискался.
- Дед, сочтемся, сам знаешь, что лопатка та детская. Твои рассказы на нобелевку не тянут, их на страничке где анекдоты печатают. С меня бутылка.
- Отцепись.
- Две пол-литры, - повышаю ставки.
Дед молча курит, лишь хитро прищурившись, чему-то улыбается.
- Ага! - вдруг вскрикивает дед, - ладно, с тебя бутылка, расскажу одну правдивую историю.
- Заметано.
- Ты заметешь.
- Хочешь землю съем?
- Не надо, а то еще столбняк хватит, - смеется дед. Он глубоко затягивается и медленно начинает рассказывать:
- Давно это было, - долгий, протяжный вздох. - Молод я был, красив, как истинный Иван-царевич, а уж гармонист - первый на два села. Ох, шальная моя головушка, сколько девок за мной сохло, сколько бегало, тебе не снилось и не парилось. Толком всех не упомнишь, вот сколько бегало, - дед затягивается, кряхтит...
- Лето было...Да, лето...Конец лета. Ночи уже стояли темные, короткие, но теплые. А какие раньше запахи были - луга скошены, грудь напоена травяным ароматом, воздух густой, можно ножом резать. Звезды крупные, словно яблоки над головой висели, протяни руку и срывай. Чудо ночи, нынче все не так. Подзадержался я значит у ...Наверное у Катьки был, у Катерины, а возвращаться решил напрямик, через кладбище. Это теперь, люди напридумывали разных вампиров, да гоблинов с толкиенистами - ночью выйти страшно. А раньше...эх, вот раньше...Брехня все это, - решительно объявляет дед и тушит козью ножку. Его взгляд устремлен за калитку, в сторону темнеющего луга и синеющей в туманной дымке опушки леса.
- Так, иной раз, черт побалует и только, не до вампиров было, страну после войны поднимали, работы невпроворот, нам сказку надо было былью сделать, такую задачу поставило партийное руководство. Меньше, раньше, нечисти было. В мое время на кладбище девок водили, какие уж там летающие гробы со скелетами и осиновые колья. Спокойное, тихое кладбище, старое, теперь уж там давно никого не хоронят...
- Это где пасека, рядом?
- Ты не перебивай, - строго говорит дед. - Колхозный пастух, одноногий Пахомыч, любил туда скотину гонять, козлов да баранов пасти, а сам где-нибудь под кустами сирени устроится, ватничек подстелит, самогоночки хлебанет, лучком закусит и уснет, как младенец, да его храп на пол версты разносится. Вот, пру я, значит, напролом. Через кладбище. Сучья трещат, такой грохот, словно танк мчится, нечисть ведь она шуму не любит. Мне от этого ничуточки не страшно, кого бояться ночью, да на кладбище? В темноте, да сослепу, я в старый, еще паны строили, склеп и провалился. Эхо от моих матюгов еще долго по кладбищу металось, сов да мышей пугая. А в склепе тьма, ничего не видать, зубы дробь выбивают. Руками по сторонам шарю, ещё мне гробов трухлявых с мертвецами не хватало. Голову задрал - дырка окошко, как полынья, в ней только куст сирени торчит, на руку похож, словно кто из тьмы ко мне тянется. Недопрыгнуть. Пробовал, не получилось. А над веткой, в полынье звезды мерцают, виден отблеск месяца. Прыгал, устал, все равно, что звезды с неба хватать. Темно, жутко и страшно и курево кончилось. Чу?! Слышу рядом чье-то дыхание, у меня аж все волосья, по всему телу, дыбом встали, кожа на голове сморщилась и сердце едва ёкает, в селезенку отдаёт. Оборачиваюсь, а в углу два глаза горят, кто-то сопит и в мою сторону прет. Ну думаю, все, пропал, вот они демоны восставшие из ада и слышна труба господня, созывающая на праведный суд. Я как заору и как двину, с перепугу между глаз сопящей сволочи, а в ответ - нечеловеческое блеяние. Я рукой хвать - рога. Точно, думаю, черти вылезли. Тьфу, напасть какая. В такую пору и в таких местах только и писать истории творящиеся по вечерам на хуторе близ Диканьки. Отстань, кричу: "Черт, ты не знаешь, как я страшен в гневе, сейчас окрещу!" Себя крестом обдал, на груди крест в кулак сжал, вторую поднял для удара: Уходи, сейчас окрещу и с нами сила Господня!" Он мне рожей в грудь тычется. Вот окаянный, я его за морду...- Дед замолчал, полез за портсигаром, в который самокрутки вкладывал.
- Ну же? - не выдержал я.
- Что, ну? - дед коварно хихикнул. Прикурил. Пустил в меня густую ядовитую струю. - Козел это оказался. Обыкновенный козел, чтоб его черти съели.
- Ну ты даешь, - я расхохотался. - Кладбище, черти, вурдалаки...
- Пахомыч не уследил, или в тот день лишку принял, а этот козел, взял и провалился в дырку и назад не выбрался, вот как получилось. Успокоился я, значит, и козла успокоил, погладил по загривку, пожалел беднягу, все-таки тоже, божья тварь, не один будет в могиле куковать. Вдвоем, хоть и с козлом, веселее. Сели мы в рядок, у него шерсть длинная, теплая, молчим, думаем, а курева нет. Иногда, на полынью голову задираем, может еще кто на голову сиганет, только никто больше ночью по кладбищу не гулял. Совы гукали, мыши пищали, несколько раз их тени над нами зависали. Я подумал, а если бы на роги его упал бы? Незаметно и сон сморил. Открываю глаза - утро ясное. Рядом козлом воняет, рассмотрел я собрата по несчастью - матерый козлище. С двумя белыми отметинами на боку. Вспомнил я его, у бабки Дарьи он живет, характер у него был козлиный - злой и строптивый. А тут лежит смирненько, ушами хлопает. Дарья в те дни в городе у внуков была, вот его никто и не хватился. Вдруг слышу, бубенцы звякают, точно, пастух идет и я давай, глотку драть: "Ау! Люди добрые! Спасите! Помогите! Вызволите из беды, живьем захороненного". Звон все ближе и наконец хриплый окрик Пахомыча: "Эй, ты где?! Кто кричит?" "Здесь я, Иван Буртник!" "Ваня?" "Ага, Ваня!". Дырку-полынью сначала заслонила козлиная морда, а потом лицо рябого Пахомыча. "Ты здесь, что ли? - спрашивает. - Ни хрена не видно". "Здесь я, здесь!". Он мне руку протягивает, - "Давай, - орет, - прыгай! И как ты ввалился сюда, пьяный что ли был?" "Ночью, по трезвости". "Ночью по трезвости люди по кладбищу не гуляют", - заметил Пахомыч. "Еще как гуляют". И тут, я про козла вспомнил, не бросать же его одного, все-таки ночью вместе склеп делили. Схватил я козла и стал вверх пихать в руки Пахомыча. "Хватай!" - кричу. Тот руками в воздухе зашарил и хвать за козлиные лапы, за копыта раздвоенные. Да как заорет: "Боже! Черти вылазют!" - и бросился от склепа со всех ног в деревню. Его воплю ни на секунду не умолкали: "Черти на кладбище завелись, люди добрые, ратуйте!" Пастух переполошил всю деревню рассказом о нечистой силе объявившейся на кладбище. Те, кто посмелее, похватали вилы и на кладбище бегом. Прибежали, окружили обвал: "Вылезай! - орут и сверху вилами тычут, мой козел от страха стал блеять, мой голос заглушает. Почти час мне понадобился успокоить сельчан и объяснить им кто есть кто. Наконец, меня вытащили первым и лишь потом козла. Если бы его первым стали вытаскивать, точно на вилы подняли бы. Бедное, глупое животное и так перепугалось, не переставая, блеяло. Вот такая история, хочешь - верь, хочешь - смейся, а коли поверил, беги к Марье Ивановне, у неё первоклассный самогон.
- Хорошая история, - смеялся я, - спасибо дед.
- Спасибо много будет, а бутылки хватит.
- Может еще что-нибудь вспомнишь?
Дед молчит, из него теперь ничего не вытянешь, пока не расплатишься. Я поднимаюсь: