Строганов Михаил Сергеевич : другие произведения.

Город по имени Рай

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Санкт-Петербург - город апостола, город царя, столица империи, колыбель революции... Неколебимо возвысившийся каменный город, но его камни лежат на зыбкой, болотной земле, под которой бездна. Множество теней блуждает по отражённому в вечности Парадизу; без счёта ушедших душ ищут на его камнях свои следы; голоса избранных до сих пор пробиваются и звучат сквозь время. Город, скроенный из фантастических имён и эпох, античных вилл и рассыпающихся трущоб, классической роскоши и постапокалиптических видений. Ты полюбишь этот город всем сердцем и всем разумением. Ты полюбишь его - только не забудь, что эта любовь невозможна, потому что сложена из игры разума...
  ГОРОД ПО ИМЕНИ РАЙ
  
   Он будет город свой беречь,
   И, заалев перед Денницей,
   В руке простертой вспыхнет меч
   Над затихающей столицей.
   Александр Блок
  
  История первая. Смыслы и тени
  
  Вначале была музыка. Она создала гармонию, гармония породила форму, а форма воспроизвела мир из собственного множества подобий - рай, наделённый непревзойдённым чувством превосходства и меры; рай из музыки, что превыше всего. Музыки как истины.
  Всё незримо соткано из неё, сложено, как материя из моделей вселенной - атомов; и, когда приходит время распада мелодии, гибнут созданные миры; сгорают в неведомом огне, распыляющим форму и упраздняющим гармонию до первозданной чистоты звуков. Рай неизбежно потерян, чтобы в своё время стать обретённым заново...
  Попадая в город, предназначенный быть рукотворным раем, Парадизом, окунаешься в неизбежное предштормовое затишье. Проваливаешься в глаз бури, в котором воздушный свет Генделя неизбежно заглушается помпезными хоралами Вагнера, которые вдруг, в один миг, срываются в хрипящий туберкулёзный джаз или рассыпаются блатняком...
  Порядок и хаос диктуют правила: музыка изучает тебя, смотрит в тебя, проникает, владеет тобой, пока, зачарованный, ты не заболеешь этим городом, не занедужишь его болячками, не срастёшься с ним, как с талантом или болезнью. Особенно в конце весны. Особенно - в начале лета.
  Рай, скроенный из фантастических имён и эпох, античных вилл и рассыпающихся трущоб, классической роскоши и постапокалиптических видений. Ты полюбишь этот город всем сердцем и всем разумением. Ты полюбишь его - только не забудь, что эта любовь невозможна, потому что сложена из игры твоего разума...
  Остановись, задумайся, ответь самому себе: "Кто ты, возомнивший запечатлеть на холодных берегах Леты свой знак бесконечности?.."
  Город принесёт тебе столько муки и вдохновения, что ты собьешься со счёта, сколько раз его проклял, и сколько благословил; сколько раз хотел, чтобы в нём не осталось камня на камне, и сколько раз ты кланялся им и целовал их, как святыню. Обливаясь слезами... Сплёвывая кровь...
  Иначе написать про Рай невозможно, каким бы он ни был: потерянным, обретённым или даже придуманным Парадизом. Так было до тебя - так и продолжит быть после.
  Вечность прихотливо распорядилась, раскладывая город как пасьянс: солнце в зенит, луна в надир, короли слева, шуты справа, дамы по кругу, остальные вразмен. Ещё не побитые шестёрками тузы замерли пристанью, от которой никак не может отчалить рукотворный ковчег, набитый контрабандой архитектурой.
  Случайным порывом времени разлетится карточная колода ко всем чертям, оборачивая богатство, власть и надежды в заклинания обезумевшего честолюбца: "Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!.."
  Здесь не раз было так ... и не раз так будет...
  Город привык свою менять масть, походя жульничать и врать играючи. У него всегда отыщется кукиш в кармане: он пережил множество потопов и уцелел; видел триумфы и падения триумфаторов и остался к ним равнодушным. Обижал и не извинялся, брал и не отдавал, влюблялся и охотно изменял, присягал и с лёгкостью становился клятвопреступником. Ему неважно, будь ты царь, будь ты раб - он ко всем холодно-небрежен:
  
  Пройдут года в борьбе бесплодной,
  И на красивые плиты,
  Как из машины винт негодный,
  Быть может, будешь брошен ты?
  
  Он привык выживать вопреки проклятиям и пророчествам. Потому ни в чём не раскаялся, ни о ком не пожалел и ни в чём не изменился. Меняя имена и обличия, как вышедшее из моды платье, ни в чём не изменил себе.
  Время здесь течёт прихотливо, неверно, фальшивя на каждом шагу... Оно пульсирует в улицах и набухших домах неверными рваными обличиями, пытаясь вызвать мёртвые тени и ускользая от глаз живых в свинцовых водах, разрезанных каналами Леты...
  Когда тают краски вечернего неба и загораются фонари, пространство и время преломляются в проходных дворах, начинают дурачить и сводить с ума неокрепшие души. "Парадиз... Парадиз... Парадиз..." - устремляются на огни человеческие мотыльки, не сгорая лишь оттого, что манящий свет ненастоящий. Они спешат и не знают, стремятся и не ведают, что ждёт впереди. Да и как угадать, как предвидеть, если всё привычное и явственное совсем не то, что есть, не то, чем кажется...
  Летите на свет, мотыльки! Держитесь пламени! Отыщите свою заветную радость в щедро расставленных потаённых тенетах города по имени Рай.
  И только чуткие... или блаженные... или прозревшие... смогут увидеть... различить... опознать неприкаянную тень Блока, заклинающего Землёй и Небом случайных тайновидцев:
  "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте музыку революции... Музыку начала и конца, музыку огня порождающего и огня пожирающего миры..."
  
  История вторая. Сон разума
  
  История знает не так уж много эпох, построенных на фатальных противоречиях самим себе, утверждающих и отрицающих утверждение одновременно; буквально построенных на правиле, когда правая рука может с лёгкостью отвергать существование левой руки. Она определит её как правую, но с левой стороны, и обвинит в левизне...
  Что же есть истина, как не броский и наглядный метод, позволяющий своим адептам интерпретировать, объяснять и разбираться в любых сферах? Чувствовать себя всеведущим свободомыслящим догматиком...
  На выходе получается эффективная технология программирования сознания. Она до сих пор является краеугольным камнем любой пропаганды. Промывка мозгов тем и хороша, что адепт становится добровольным разносчиком заразы для своих ближних, троянским конём для воодушевленных защитников Трои. Помнят ли они, знают ли они, что чарующая лебединая песня - это только прелюдия смерти...
  В XVII веке во всём христианском мире наступает эпоха барокко: такая похожая на многие переломные эпохи и такая неповторимая, как течение болезни. Подлинная и невероятная гениальная песня погибели.
  Она становится музыкой, в которой судьба Европы предрешена; и судьба России предрешена. И судьба мира - предрешена.
  Логика событий воплощена с неоспоримой точностью эталона: именно в XVII веке началась первая волна всеобщей переоценки ценностей. Первая эпоха сна разума, порождающего чудовищ...
  "Больная жемчужина" привнесла в вычурность глубину или в глубине увидела вычурность. Добавила красоте утончённые черты вырождения, прибавила святости экзальтации и безумия. Прочь, прочь от прежней уравновешенности и сдержанности! Но отрекаясь от средневековой схоластики во имя рационализма, тут же провалилась в оккультный мистицизм; провозглашая высшей целью научное познание, очертя голову пустилась в демонологию.
  Определившая эпоху Декартовская отчётливая ясность "Я мыслю, следовательно, существую" со знаменитыми четырьмя правилами метода: принимать за истину достоверное, исследовать фрагментарно, искать закономерности от простого к сложному и систематизировать знания, пробуксовывали и противоречили себе в самых простых вещах.
  Даже проблема сновидения загоняла умы в неразрешимую дилемму: "Существую ли я во сне, когда в нём не мыслю?"
  Подвергая сомнению догматы, человек эпохи барокко продолжал слепо веровать в новый рациональный метод, понимая при этом, что он позволяет "улавливать лишь видимость явлений, но не способен познать ни их начала, ни их конца".
  Заплутав в трёх соснах своего разума, больной XVII век стал ключом к рождению новой морали, которую средневековый ум отказывался понимать. Он видел только дьявольскую уловку в призывах искать в чёрном - белое...
  "Потерянный рай" Джона Мильтона и был такой попыткой объяснить приход Нового времени. Попыткой оправдать закономерность свержения короля с библейской позиции. В результате многие увидели в его поэме апологетику сатане, воспевание его как гения Революции. Как начала живого и подвижного, противостоящего всему инертному и косному.
  С "Потерянного и обретённого рая" абсолютное зло для европейского сознания представляется той самой гётевской силой, что "возжелав губить, тем совершает благо".
  Растиражированная и бессмысленно повторяемая фраза не отвечает ни на вопрос о том, каково это благо, находящееся за гранью добра и зла; ни на вопрос о том, кому это благо собственно предназначено. Тем более молчит, к чему это благо приведёт:
  
  Но знай, к Добру
  Стремиться мы не станем с этих пор.
  Мы будем счастливы, творя лишь Зло,
  Его державной воле вопреки
  И если Провидением своим
  Он в нашем Зле зерно Добра взрастит,
  Мы извратить должны благой исход,
  В Его Добре источник Зла сыскав.
  
  Хорошо известен один единственно внятный ответ: "Благими намерениями вымощена дорога в ад".
  Благими намерениями и по иронии Судьбы в годы написания и публикации поэмы Мильтона в России происходит церковный раскол. Он деформирует и навсегда исказит душу великороссов, положив начало болезненной и необратимой трансформации русской цивилизации...
  На Западе, во всё еще христианской Франции, "совесть европейского мира" Блез Паскаль скажет о своём времени, что человек вдруг ощутил себя "чем-то средним между всем и ничем". Скажет и сам ужаснётся своему откровению: ведь человек есть образ и подобие Создателя...
  Чуть позже, на христианском Востоке, в расколотой России, человек убеждений и чести Аввакум Петров, говоря о себе, скажет про весь род людской: "Кал и гной есмь, окаянной - прямое говно! Отвсюду воняю - душою и телом".
  Скажет и не убоится своих слов, принимая их как должное, не видя и не понимая разверзшейся в словах метафизической бездны.
  
  История третья. Родословная Парадиза
  
  Известное чеховское выражение: "Если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить", не говорит о самом важном - его влиянии на генезис события, на внутреннюю логику разыгравшейся драмы. Не раскрывает смыслового и эмоционального фона, который ружьё порождает своим присутствием. Между тем, сегодня известно каждому, что "винтовка рождает власть". Кто командует винтовкой, тот управляет событиями и судьбами.
  И тот, кто повесил ружьё на стену, вольно или невольно создал необходимые условия для рокового выстрела. Самим действием предопределил возможность иных векторов жизни. Он - безусловный соавтор преступления, провокатор. И если на его руках нет крови, то совесть наверняка запачкана следами пороха...
  Родословие появления города по имени Парадиз восходит к правлению царя Алексея Михайловича Романова, прозванного "тишайшим". Впрочем, по свидетельству современников, царь частенько нецензурно бранился и кричал, топал ногами и охотно прибегал к рукоприкладству.
  Своё почётное прозвание Алексей Михайлович получил не за кроткий нрав, за то, что "утишил" Россию, выбивая из неё "русский дух" и проводя всеобщую переоценку ценностей.
  Главным политическим кредо его царствования стала ревизия "неправильного прошлого" и дискредитация правления Рюриковичей. Для этого по монастырям проводились ревизии летописей, с последующей физической корректировкой "ошибок".
  Новая династия закрепила свой успех принятием Соборного уложения 1649 и проведением церковной реформы 1653 годов. Переоценка ценностей не только пересматривала итоги за последние триста лет, но и ломала хребет всем сословиям. Переиначивала прежний уклад жизни.
  Прокатившиеся десятки бунтов, среди которых Соляной, Хлебный, Медный, Соловецкое сидение и крестьянская война Степана Разина, продемонстрировали новую методику "утишения", состоящую из ложных посулов и попрания принципов справедливости, массовых казней и применения для "утишения" иностранных карателей.
  Точечная жестокость Ивана Грозного не идёт ни в какое сравнение с масштабным и расчётливым "изведением людишек" при Алексее Михайловиче, который казнил, сжигал заживо, ссылал и увечил в воспитательных целях, невзирая на родословную.
  Самый страшный удар по остаткам былой Руси нанесла чума. Моровое поветрие 1654-55 годов не только привело к демографической катастрофе, оно разорвало семейные связи, разрушило духовную преемственность поколений. Прежде всего, умирали старики и дети, затем люди зрелого возраста; а города населяли подростки....
  По свидетельству историка С.М. Соловьёва, численность умерших в разных областях составила от 30% до 80%, в деревнях и сёлах и вовсе не поддавалась учёту. Чума помогла "утишить" страну, надломить её волю, сокрушить народный характер, поселив в нём безотчётный страх и смирение перед силой. Россия опустела и обезлюдела сильнее, чем во время нашествия Батыя...
  В России XVII века становилось невыносимо жить. Невыносимо всем сословиям, оттого главной идеей становится переосмысленное "бегство от мира" Иоанна Лествичника. И Русь побежала, очертя голову, сорвалась, куда глядели глаза, искать своего земного рая...
  Крестьяне бегут на вольный Дон или в Сибирь искать землю свободную, счастливую - сказочное Белоозеро; посадское население и стрельцы уходят в раскол, бунты, которые так же заканчиваются физическим бегством в леса и пустоши. Оттого в это время сыск беглых становится особо наказуемым и бессрочным.
  Но бегут не только низы - бежит служилое население, бежит боярство, бежит церковная и царская власть. "Бегут все": кто физически, а кто - отрекаясь от прежних устоев, силою укореняя чуждые правила и обычаи.
  Вот и царь Алексей Михайлович в своих пристрастиях открывается человеком скорее восточноевропейского, а не русского склада. Он приближает и возвышает западников (впоследствии учредивших Славяно-греко-латинскую академию), одновременно с этим безжалостно истребляя "неправильные" образцы русского искусства и русской памяти. Сам предпочитает читать иностранные газеты, правда, в переводе; охотно устраивает инструментальные концерты известных европейских композиторов и театральные постановки на библейские темы "для избранных"; скупает заморские произведения искусства и роскоши. И завозит, завозит, завозит европейцев в Россию, увеличивая и создавая для этого чиновничий штат в Посольском, Иноземном, Разрядном приказах.
  Царю милы иностранцы. Все, без разбора. Но особенно приятны его сердцу немцы. Они больше знают и грамотнее рассуждают, технологичнее работают и эффективнее воюют, и главное - охотно выполняют любые приказания и усердно подчиняются всем его повелениям.
  При Алексее Михайловиче впервые зарождается гениальная управленческая идея, возникает новая социальная стратегия на замещение русских немцами во всех ключевых сферах государства.
  Для этого в качестве эксперимента в центре Москвы, в районе Покровки и Поганых (Патриарших) прудов, возникают немецкие и голландские слободы со своей инфраструктурой и производством. В слободах иноземцев располагаются штабы наёмнических формирований: артиллерийских ("гранатных"), рейтарских, драгунских, а также пехотных полков "нового (иноземного) строя".
  Здесь поселенцы управляют финансами, производят и торгуют беспошлинно. Они не платят налогов, живут по своим законам, не подчиняясь никому, кроме царя. Жалобщиков из недовольных купцов, духовенства и горожан традиционным образом "утишают".
  Только после грандиозных пожаров, великого "московского разорения", создаётся "Новая немецкая слобода подле реки Яузы", куда русскому человеку вход заказан строго-настрого. Слобода-государство, про которую иностранный посол многозначительно скажет: "Вне столицы, в полчаса пути лежит немецкий город, большой и модный..."
  Ключевой вопрос по отношению к крестьянству, или как тогда стало принято говорить "крестьянишкам", у него польский, ни коем разом не русский. Прозвание по религиозному принципу крестьянин, то есть христианин, возникло во времена противостояния с Ордой. Оно решительно диссонировало с пониманием человека как существа, лишённого права распоряжаться своей судьбой, низведённого до положения холопа (фактически раба), до статуса быдла - рабочего скота, до положения "крещённой собственности".
  Пройдёт почти двести лет, и поэт Пётр Вяземский в одном из самых горьких стихотворений о России напишет о том, чем проросли укоренённые тогда новые правила жизни:
  
  Нужно ль вам истолкованье,
  Что такое русский бог?
  Вот его вам начертанье,
  Сколько я заметить мог...
  
  Бог голодных, бог холодных,
  Нищих вдоль и поперек,
  Бог имений недоходных,
  Вот он, вот он, русский бог...
  
  К глупым полон благодати,
  К умным беспощадно строг,
  Бог всего, что есть некстати,
  Вот он, вот он, русский бог...
  
  Бог бродяжных иноземцев,
  К нам зашедших за порог,
  Бог в особенности немцев,
  Вот он, вот он, русский бог.
  
  В бунтарший, немилостивый, двуличный и "тишайший" век русского барокко, в "народишке" появились две горькие и выстраданные поговорки:
  "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день" и "В тихом омуте черти водятся..."
  Поговорки, звучащие как пророчество, которые ещё не раз аукнутся в истории и которые наверняка припомнят сильным мира сего на Страшном Суде.
  
  История четвёртая. Время и место
  
  Когда несправедливость, насилие, безжалостность становятся повседневной обыденной реальностью, происходит деформация мироощущения и самосознания. Воздействие зла остаётся в коллективном сознании, накапливая в нём токсичность, подобно медленному отравлению организма тяжёлыми металлами.
  Интоксикация может быть очень тяжёлая даже от однократного воздействия, что уж говорить, если отравление длилось целый век. Стоит ли удивляться всеобщему раздражению и апатии, судорогам, галлюцинациям, кровотечениям и рвоте?
  "Тяжёлый дух... дышать нечем..." - слова, неоднократно повторяемые Петром I, царём, выросшим в немецкой слободе на неприятии "русского духа". Его не волнуют ни "преданья старины глубокой", ни таинства миссии Москвы - Третьего Рима.
  Храмы, терема, прежний уклад, размеренная русская речь вызывают в нём чувство негодования и стыда, как стыдятся выживших из ума родителей. Он постоянно оправдывается перед своими иностранными фаворитами и умышленно шокирует двор подчёркнуто европейскими нарядами и манерами. Молодому Петру ничего не остаётся, как, поддавшись общим настроениям, тоже бежать за границу.
  "Великое посольство" выдёргивает его из России на пять лет, внутренне изменяя до неузнаваемости. Отныне, по выражению Аксакова, даже "в указах, обращённых к русскому народу, царь будет подписываться по-голландски - Piter".
  Великий раскол, начавшийся при тишайшем царе, прошёл не только по религиозному обряду: он расколол, раздробил на части некогда единый русский дух; расчленил народ на "благородных господ" и "людишек".
  Одно уравнивает подданных перед Петром: они только средство, только сырьё для новой государственной алхимии. Всё, что мешает онемечиванию России, подлежит незамедлительному демонтажу и аннигиляции. Жертвы значения не имеют.
  Пётр не любит Москву и не скрывает этого. Брезгует ей, презирает. Хочет отгородиться от неё непроницаемым кругом.
  Ему невыносимо душно в кремле, часто находят головокружения, подкрадывается тошнота, угрожая вырваться неудержимым эпилептическим припадком.
  В дворцовых палатах обуревают приступы беспричинной ярости: он постоянно срывается на брань, учиняет всеобщий разнос, избивает... А после мается от своей "русскости"...
  Не вынося московского духа, Пётр строит на правом берегу Яузы Ново-Преображенский (Нагорный) дворец - кусочек любезной Европы рядом с ненавистной Москвой.
  Барочная резиденция становится прибежищем для отдыха и проведений Всешутейших соборов. Здесь он режет бороды бояр и составляет государственные планы, а по окончании Северной войны сжигает дворец в знак окончательного разрыва с Москвой.
  Третий Рим умер - родился Парадиз, обретённый рай воплощённой европейской мечты. Возник на пустом месте по мановению одного человека, что было явлением невероятным и казавшимся самодержавной причудою, - настолько современники не понимали Петра.
  Город задумывался как идеальное вместилище государственной машины нового типа, идея которой носилась в европейском сознании со второй половины XVII века. Государство - механизм, государство - аппарат, государство - совершенный искусственный зверь.
  Изданный в 1651 году "Левиафан или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского" английского философа Томаса Гоббса то попадает в Европе под запрет, то становится настольной книгой при каждом монаршем дворе.
  К концу века сочинение становится столь популярным, что основные его идеи можно узнать в разговоре с любым мало-мальски образованным человеком:
  "В этом Левиафане верховная власть, дающая жизнь и движение всему телу, есть искусственная душа, должностные лица и другие представители судебной и исполнительной власти - искусственные суставы; награда и наказание (при помощи которых каждый сустав и член прикрепляются к седалищу верховной власти и побуждаются исполнить свои обязанности) представляют собой нервы, выполняющие такие же функции в естественном теле; благосостояние и богатство всех частных членов представляют собой его силу; безопасность народа, - его занятие; советники, внушающие ему все, что необходимо знать, представляют собой память; справедливость и законы суть искусственный разум и воля; гражданский мир - здоровье; смута - болезнь, и гражданская война - смерть".
  Новый Левиафан виделся одновременно и новым ковчегом для избранных, и подлинным властелином мира: владыкой над более слабыми чудищами. Поэтому идея превосходства была главной движущей силой при проектировании машины и подборе её частей. Левиафан - идеальный хищник. Всё остальное должно быть брошено в топку его парового двигателя: Левиафан не может существовать иначе как поглощая всё вокруг.
  Завороженный открывшимся знанием, Пётр уверовал в Левиафана как высшую и благую цель, потому он не строил и не собирался утверждать ни религиозную, ни сословную, ни национальную Россию. С ревностью неофита и упорством одержимого самоучки он конструирует и собирает идеальное государство нового образца.
  Под него требовалось создать оторванную от национальных корней, лишённую сантиментов и моральных предрассудков искусственную среду; сконструировать идеальную черепную коробку, скроенную по немецкому образцу.
  В новом городе - Парадизе ничего не должно упоминать о России, быть тёплым, уютным, душевным, родным. Здесь всё чужое, всё обязывающее повиноваться, всё затянуто в узкий барочный камзол, на всех белые чулки и туфли с пряжками. Подчинение - вот основополагающее жёсткое правило; принцип, которому Пётр следует безоговорочно. Экзекутор - новая и крайне востребованная профессия.
  Первым правилом становится искоренение русских черт во всех сферах публичной и частной жизни. Сама русская речь становится нежелательной и стремительно заменяется онемеченным новоязом.
  Ношение бороды, национальной одежды, приверженность русской кухне - все детали прежнего быта изживают с необыкновенной жёсткостью. Отныне следует повсеместно курить табак, пить кофе и говорить на помеси немецкого с голландским. Создавать семьи также перспективнее с иностранцами. Всё русское - под гласным и негласным запретом. Даже за причитание на похоронах бьют плетьми...
  Новая столица - Парадиз никому не обещает ни справедливости, ни правды, ни истины, ни счастья. Всё заменяется единым регламентом и уставом, всеобщим "Табелем о рангах". Несоответствующих, не вписывающихся в систему отправляют в бездонное брюхо левиафановой машины: крепость, каторга, дыба, эшафот.
  В неумолимом колесе ужаса и страданий сгинет и единственный законный наследник - царевич Алексей...
  Наступившее время можно охарактеризовать "Триумфом смерти": люди погибают в войнах, массово гибнут от голода, надрываясь от невыносимого труда, не выдерживая всеобщих телесных наказаний. Население России сокращается почти на треть. Исчезают такие неизменные персонажи русского быта, как юродивые и нищие...
  Высасывая из страны все соки, Парадиз расцветает не по дням, а по часам; растёт как на дрожжах, с точностью воплощая свою ненасытную волю к жизни и свою неукротимую волю к власти.
  Оттого здесь, как нигде, ощущается "внутренностью", что на Земле никогда не станет так, как на Небе...
  
  История пятая. Врата в рай
  
  В начале века XVIII "людишки" разных сословий более всего боялись угодить в Сибирь да отправляться в Парадиз. Впрочем, Парадиза страшились сильнее...
  Страх угнездился в умах сродни суеверию, и многие искренне полагали, что стоит попасть в Петербург, как занеможешь от дурного воздуха чахоткой, сгниёшь от сифилиса или повредишься рассудком от общей атмосферы. Для человека же подневольного Парадиз представлялся местом, многократно превосходящим ужасы сибирской каторги.
  Одни Петербург боятся и ненавидят, другие устремляются туда за новыми возможностями; одних гонит нужда, долг, или же их свозят силой, другие стремятся попасть в него изо всех сил, словно мотыльки на огонь...
  Но и для первых, и вторых, и третьих, и десятых Парадиз становится местом, где, прибыв туда однажды, они изменятся навсегда. От увиденного, услышанного, пережитого ничего и никогда не будет по-прежнему. Само восприятие мира и человека станет иным:
  "Один из наших спутников, старый барон Левенвольд, генеральный комиссар Лифляндии, человек любезный и умный, рассказывал много любопытного об основании города.
  Для возведения первых земляных валов Петропавловской крепости нужна была сухая земля, а ее поблизости не было - все болотная тина да мох. Тогда придумали таскать к бастионам землю из дальних мест в старых кулях, рогожах и даже просто в полах платья. При этой Сизифовой работе две трети несчастных погибло, в особенности, вследствие безбожного воровства и мошенничества тех, кому поручено было содержать их. По целым месяцам не видали они хлеба, которого, впрочем, иногда и за деньги трудно достать в этом пустынном краю; питались капустой да репой, страдали поносом, цингою, пухли от голода, мерзли в землянках, подобных звериным норам, умирали как мухи. Сооружение одной лишь крепости на острове Веселом - Lust-Eiland (хорошо название!) стоило жизни сотне тысяч переселенцев, которых сгоняли сюда силою, как скот, со всех концов России. Воистину, этот противоестественный город, страшный.
  Парадиз, как называет его царь, основан на костях человеческих!
  Здесь ни с живыми, ни с мертвыми не церемонятся. Мне собственными глазами случалось видеть на Съестном рынке, или у Гостиного двора, как мертвое тело рабочего, завернутое в рогожу, привязанное веревками к шесту, несут два человека, а много что везут на дровнях, совсем голое, на кладбище, где зарывают в землю, без всякого обряда. Бедняков умирает каждый день столько, что хоронить их по-христиански некогда.
  Однажды, проезжая в лодке по Неве, в жаркий летний день, заметили мы на голубой воде серые пятна: то были кучи комариных трупов - в здешних болотах их множество. Они плыли из Ладожского озера. Один из наших гребцов зачерпнул их полную шляпу.
  Слушая рассказы Левенвольда о строении Петербурга, я закрыла глаза, и мне представилось, что трупы людей, серых-серых, маленьких, бесчисленных, как эти кучи комариных трупов, плывут по Неве без конца - и никто их не знает, не помнит" (Дмитрий Мережковский. "Антихрист. Пётр и Алексей").
  Город, пригрезившийся царю Новой Аркадией и блаженным Элизиумом, превращается в спирали Дантова ада. Здесь оставит надежду всякий входящий, но особенное место приобретут круги седьмой и восьмой - место обитания мучителей и обманщиков, насильников и притеснителей. На них воздвигнется престол и плаха для всех попирающих достоинство, истребляющих веру в добро и справедливость, развращающих и убивающих душу - Бога в человеке. Потому что попрание справедливости к ближнему есть открытое богохульство и скрытое поклонение сатане. Поклонение, которое было принципом власти древних деспотий до наступления христианской эры...
  Врата богов, врата любви, предваряющие проход в древний Вавилон, воздвигнуты в честь Иштар - богини милости и плодородия, на деле - коварной властительницы вражды и распри. Их величие, красота и мощь демонстрировали свободным и рабам ничтожность человеческую перед величием Принципа власти.
  Победители с добычей и пленники в цепях, купцы и бродячие факиры, наёмники и нищие - всякий изумлялся явленной пышности и мощи:
  "О, Вавилон, город крепкий, царствующий над земными царями! Великий город, одетый в виссон и порфиру, и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом, подобных которому нет и не будет!"
  Восклицали - и смирялись перед ним. И поклонялись его силе как верховному божеству.
  Кровь и плоть Вавилона - власть и богатство. Власть ради большей власти и богатство ради большего богатства. Всё остальное только обслуживает главное, всё остальное не в счёт. Никто и никогда не пожалеет о принесённых жертвах, не вспомнит о них, всё существует по принципам: "Каждый сам за себя" и "Человек человеку - волк".
  Парадиз возникает вопреки всему: традициям, стремлению народа, самой Природе. Он растёт, раскидываясь мостами; силится, хорошея иноземной архитектурой; обзаводится дворцами и парками, спешно обставляясь статуями древних богов и богинь.
  Его обрусевшие иностранцы и онемеченные русские безусловно восхищаются всему новому, хватают Фортуну за локоны, отрывая себе куски лучшей доли.
  Подневольные "людишки" тихо ропщут, именуют Петра "антихристом", подкрепляя свою веру, что в скором времени "быть Петербургу пусту..." За неосторожные слова их пытают без жалости, увечат, клеймят - а небо не падает на землю, и твердь не разверзается. И население в Парадизе растёт не по дням, а по часам.
  Всем своим видом Петербург показывает, что он точно не русский: не то голландец, не то англичанин... Пожалуй, немец, от прусской муштры которого бегут и не могут убежать даже господа "из благородных":
  
  Едва заставу Петрограда
  Певец унылый миновал,
  Как раздалась в душе отрада,
  И я дышать свободней стал,
  Как будто вырвался из ада...
  
  Город живёт кнутом и пряником, впрочем, куда чаще, сильнее, методичнее - кнутом. Изредка, для укрепления петербуржского духа, проливается милость на всех: тогда "людишек "поят вином и кормят досыта.
  Досыта - очень многое значит для неприкаянного, живущего в землянках, в постоянном голоде, непосильных трудах и страхе наказания. Ради сытости и скоротечного забвения можно и поклониться мраморным идолищам. Можно принять, что предложат, и выполнить, что прикажут.
  Петербург - предел России, край земли, дальше которого бежать некуда. За ним начинается море и пугающие государства исторических "псов рыцарей", с которыми славяне бились сотни лет. Бились - и побеждали.
  Отныне потомки "псов рыцарей" не то друзья, не то союзники, а по факту - господа и хозяева жизни. Пришедшие с кнутом добились того, чего не смогли приходящие с мечом...
  
  История шестая. Сага металла и камня
  
  В 1714 году указом Петра запрещается любое каменное строительство, кроме Санкт-Петербурга, - нарушителям грозят штрафы, телесные наказания, каторга. Кирпичи царь именует "хлебом Парадиза", каменщики берутся под особый государственный контроль, не имея права проживать нигде, кроме новой столицы. Прежняя Русь негласно объявляется "соломенной" в наступившем для страны каменном периоде...
  Новый город, новое летоисчисление, новая эра на деле пробудили древнюю борьбу стихий и элементов, превращая Парадиз в лабораторию алхимиков, где синтезировался философский камень всевластия.
  Эта была сторона Левиафана - жестокая, самовлюблённая, холодная, отражающая сиятельную сущность бутафорного Ледяного дома и неумолимой фабрики угнетения. Логово огородившегося от всей России искусственного рая, которого не касаются всевозможные "волнения людишек" от Булавина до Пугачёва. Который не затрагивают социальные недуги от выходок Ваньки-Каина до нравственного вопля Радищева: "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала".
  Константин Аксаков свидетельствует об этом уже из "обрусевшей" второй половины XIX века:
  "Нужно было полтораста лет состояния Петербурга в звании столицы, чтобы расшатать могучие, и вещественные, и нравственные, русские силы, чтобы довести Россию до того состояния, в котором она теперь находится... Которое выступило в эти годы ярко и для правительства, и которое грозит гибелью, если не примутся против него меры верные и скорые, если не возвратят России её родного воздуха, который один может исцелить её. А чтоб возвратить России русский воздух, надобно чтобы наше правительство вернулось к нам из-за границы..."
  От своего сотворения Парадиз был призван жить собственной, отстранённой жизнью. Удушать и перемалывать всё и вся, покусившееся на его священный покой. Санкт-Петербург создавался как место для избранных, территория ограждённая, чей весь внутренний склад видоизменился согласно новому регламенту. Не просто подчинялся ему, а поклонялся как божеству.
  Никто не почувствовал и не передал этого с такой беспощадной честностью, как это смог сделать в своих исповедальных стихах Александр Блок:
  
  Вися над городом всемирным,
  В пыли прошедшей заточен,
  Еще монарха в утре лирном
  Самодержавный клонит сон.
  
  И предок царственно-чугунный
  Всё так же бредит на змее,
  И голос черни многострунный
  Еще не властен на Неве.
  
  Уже на до́мах веют флаги,
  Готовы новые птенцы,
  Но тихи струи невской влаги,
  И слепы темные дворцы.
  
  И если лик свободы явлен,
  То прежде явлен лик змеи,
  И ни один сустав не сдавлен
  Сверкнувших ко́лец чешуи.
  
  Вместилище и средоточие души города, его мистическое сердце - Медный всадник. В нём, как в символическом зеркале, отразились тайны Парадиза: те, что от воли и власти человеческой, и те, что не от мира сего.
  Памятник-ключ, взывающий не только Петру - императору и самодержцу, но и другому Петру - рыбаку из Галилеи, святому апостолу, держателю ключей от Неба и бездны...
  Первый, выставленный напоказ - самовластный сиятельный Царь, погоняемый медным Змеем; другой, сокрытый - из высеченного камня, заветного гранита, который не плавится. Проявленный в мире по слову Христа:
  "Я говорю тебе: ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах".
  Камень абсолютной власти, которая свыше; ключ от Царства Божия, которому не может противостоять никто и ничто на свете: "Всякий, кто упадет на тот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит".
  Это вторая сторона города, призвавшего в небесные покровители святого Петра. Сторона, скрытая до сакрального, с независимым свободолюбивым духом, с подлинной властью, неограниченной земными рамками.
  Помнит святой Пётр, как "Диавол показал Христу все царства вселенной во мгновение времени" и как Господь отверг любую земную власть в пользу власти Истины.
  Знает святой апостол, что "Никто не может служить Богу и маммоне. И что хищники - Царства Божия не наследуют".
  Не забывает и про себя, как не раз прекословил Господу, потому несёт на себе бремя Парадиза смиренно, чтобы не остался всяк по себе, как овца среди волков; как Иона в китовом чреве.
  Оттого люди, преданные этому городу, по слову самого апостола Петра становятся как "живые камни", как священство святое, готовое на любые жертвы. Они бесстрашно бросаются на шестерёнки Левиафанова чрева - и зверь не в состоянии перемолоть эти камни; не в силах сдвинуть их с места. За каждого из них взыщется со зверя в полной мере тем священным Камнем, "на который кто упадет, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит".
  Святой Пётр всё помнит, он ничего не забыл и не принял над собой ни Левиафановой сущности, ни его власти. Не встретить святого апостола, кому посвящён город, ни на гербе, ни среди символов города. И среди бессчётных развалов не найти ни одного сувенира небесного покровителя Санкт-Петербурга. Пётр скрыт в душе этого города - камнях, укрылся в названии, словно в кущах...
  Знает апостол, что есть и третья, тёмная сторона города - незримо связанная со змеем. Это отсечённый и зарытый в землю гранит: зловещей тенью встаёт над Парадизом отвергнутая душа Каина...
  Каин - великий отрицатель и беглец от самого себя. Он подобие сатаны в обличии человека: убивающий брата от уязвлённой гордости, лгущий Правде и клевещущий на Истину. Первый селекционер и экспериментатор, внедривший в свою плоть и кровь абсолютное зло. Он первенец из породы генномодифицированных человекообразных хищников.
  Про потомство Каина скажет Христос: "Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи..."
  Крайняя форма бегства от самого себя - это бегство и ненависть ко всему, "называемому Богом, или святынею"; уход в нигилизм, превращаемый в отрицание, хищничество, вырождающееся в разврат и пошлость.
  Многие из людишек всех сословий и каст станут здесь бессердечными упырями при должностях, мордующими ради куража и гноящими невинных в казематах; переродятся лихими людьми, душегубами и татями, вывернутся мошенниками и лжецами, сойдут тенями страха окраин и подворотен. Потомки Каина, определённые видовой сущностью человеконенавистников, явятся третьей стихией обретённого Парадиза:
  
  Я весь - кровь,
  Мозг и гнев весь я.
  Мой бандитизм особой марки.
  Он сознание, а не профессия...
  
  Оттого Парадиз проявит в каждом всё, что было сокрыто и дремало в его генах: лучших сделает совершенными, чистых освятит, негодяев превратит в "детей диавола", чуму и сифилис рода человеческого.
  На этих бесчисленных камушках погибнет и не прорастёт много человеческой правды и добра; на них не раз будет обламывать свои медные зубы и когти великий Левиафан. Наследие Каина станет в Парадизе не менее ярким, но куда более яростным и болезненным наследия святого Петра...
  
  История седьмая. Город как воля и представление
  
  Санкт-Петербург - город апостола, город царя, столица империи, колыбель революции... Неколебимо возвысившийся каменный город, но его камни лежат на зыбкой, болотной земле, под которой бездна. Бездна, распростершаяся от небытия до Сотворения мира... Укутанная поющими туманами, как завесами, или заплатками трещащего по швам бытия...
  Знобит бездну, сотрясает от каждого движения города, будь то одиноко грохочущий заблудившийся в сумерках трамвай или разрывающий небеса фейерверк. Потревоженная бездна огрызается, бьёт щупальцами по городским истуканам, гремит медью, скребётся по камням. Отворяет бездна врата в потусторонние миры, наполняя город наваждениями, которые возможно ощутить, но не понять:
  
  За розовой раной тумана,
  И пьяный от призраков взор
  Читает там дерзость обмана
  И сдавшейся мысли позор...
  
  Множество теней блуждает по отражённому в вечности Парадизу; без счёта ушедших душ ищут на его камнях свои следы; голоса избранных до сих пор пробиваются и звучат сквозь время.
  Выйди, прикоснись к старым камням и услышишь, как отзовутся они кашляющим, сбивчивым голосом Достоевского:
  "Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой, склизкий город, поднимется вместе с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?"
  Вслед ему вторит призрак Андрея Белого, бормоча как заклятие: "Петербург - это сон, где медный Всадник металлами пролился в жилы... Будет что-то такое, отчего развалятся стены, пурпуром освещенные небеса разорвутся на части, смешавшись с разбрызганной кровью в одну тусклую, первозданную тьму..."
  В этом городе живётся тревожно и трудно, но грезится невероятно легко...
  Многие из его обитателей, сами того не ведая, день и ночь смотрят в бездну, а бездна смотрит в них, заражая заратустровской гордыней, заратустровским смехом, заратустровским безумием. Добавляет в походку неуловимые движения танца Заратустры над бездной...
  В вечном столкновении камня, металла и болота перебродит душа города, вырвется наружу, заполняя пространство светящимися огоньками: масляными, газовыми, электрическими, порождая причудливые желания и мысли.
  Петербург время от времени впрыскивает в кровь своих обитателей ядовитую болотную смесь, перемешивая в сознании воспоминания и реальность. В такие мгновения небо сходит на землю, укрывая Парадиз белой пеленой небытия.
  Город на глазах превращается в фантасмагорический Ледяной дом: искрящийся и бьющий нефтяными фонтанами, с обнажёнными богами и богинями, что застряли в какофонии уличных звуков. Превращается в Рай, усеянный осколками Атлантиды и Древнего Египта, отданный на растерзание фрикам всех мастей.
  Ходят и властвуют над истончённым Раем люди-манекены, люди-марионетки, люди-карты, люди-этикетки, люди-голограммы из дополненной реальности... Остались ли среди них живые, прежние?
  Холодно, промозгло и пустынно в человеческом болоте... Жмётся и движется подле каменных стен бледная фигура Андрея Белого, бормочет что-то себе под нос, путается в каждой фразе, оправдываясь тем, что "Человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу... А души-то, стало быть, не было..." Вот и всё, что осталось в Петербурге от прежней метафизики...
  Если ему повезёт, он сможет столкнуться с тенью Гоголя, но и тогда не получит от собрата ни одного внятного ответа. Привычным жестом Николай Васильевич отмахнётся от надоедливого поэта, как от мухи:
  "Он лжет во всякое время, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город обратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде... Вдруг явится свет, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада, понимаете, эдакая. Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский прешпект, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, черт возьми, или там эдакая какая-нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, - словом, Семирамида, судырь, да и полно!"
  Люди, очарованные видениями, по-разному любят и по-разному ценят этот город. Видят в нём созвучное своей душе - потому что перед всем была музыка. Одни умиляются отблескам потерянного Рая и ловят солнечные зайчики на граните и мраморе Парадиза; другие восхищены несокрушимой мощью Левиафана и холодной мудростью змеи; третьи - чувствуют негромкие слова святого Петра, во всём находя человеколюбие. А кого-то приводит в восторг наследие потомков Каина, выползающих на свет прямиком из Есенинской "Страны негодяев"...
  Знающему оку представляется Парадиз висящим в воздухе миражом, фантасмагорией, последним чудом Света, что парит между бездной небесной и бездной земной как щит ангела или чаша гнева. Городом, подобным ангельской печати, что запечатала небо, землю и море до самого Армагеддона...
  Прикоснись к нему, проникни в него, оживи своим духом его ключевые знаки - и ощутишь живой пульс и неудержимую мощь, рвущуюся из металла и камня. До костей проймёт тебя непредсказуемый Парадиз, шагнувший из вечности на Восток от моря...
  Санкт-Петербург никого ни в чём не убеждает, не морализаторствует, не учит. Он проявляет природу каждого входящего и остающегося в нём, выводя на чистую воду, вытаскивая на свет.
  Игра смыслов здесь обыденна и привычна, как игра теней, как непредсказуемо изменчивая погода, как нашёптывания вечности, произносимые через осколки рассыпанных артефактов. Кто должен понять и услышать - тот поймёт и услышит: суть вещей угадывается в немногих штрихах, истина постигается подобно отозвавшемуся на крик эху. И кто не слышит в себе голоса истины, может не существует для неё сам?
  Город живёт своей жизнью и движим собственной логикой, не нуждаясь в чужом понимании. Он красочен и немногословен, лаконичен и всеобъемлющ, как символ. Потому что впитав от своего создания множественные стихии и смыслы, рождён хранителем тайны.
  Тайны утверждённого над бездной города-послания, города-смысла, города-откровения. Города, которого быть не должно и который есть и будет до конца времён.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"