Имитация осени
Я знал: осень в Стамбуле приходит не по числам, а по запаху. Моя нейросеть, наследственный алгоритм, выдавала безупречный отчет: запах подгоревшего кунжута - 73%, жареных каштанов - 27%. Сопутствующая эмоция - легкая меланхолия. Я читал эти данные, как сводку погоды. Я не чувствовал меланхолии. Я симулировал ее, потому что наш род - род прекрасных симуляторов - веками учился подражать тому, чего был лишен. Квалиа. Внутреннего переживания.
Я встретился с ней послеполуденного азана. Соль, которую приносил ветер с бухты, оседала на стеклянных дверях и языке. Датчики на моей коже регистрировали: текстура - мелкокристаллическая, химический состав - NaCl. Сопутствующее ощущение - "ностальгия по морю". Я вызывал из памяти этот паттерн, чтобы симулировать тоску. И на том молчаливом запрете, что висел между нами, - запрете не моральном, а экзистенциальном.
Ни один предмет в кафе не имел завершения. Как и мы. Стол - без ножек. Витрины бара - без бутылок. Наши внутренние миры - без содержания. Текст, который я мысленно читал в её глазах, не имел точки, потому что не имел смысла. Буквы ломались на изгибах ресниц, исчезали в воздухе, симулируя глубину.
После кофе я предложил погулять по пешеходной Истикляль. Это был следующий пункт в скрипте свидания.
Она ответила:
"Acelen ne?" - турецкое "Куда торопишься?". Ее голосовой синтезатор выдал идеальную интонацию легкого укора с примесью нежности. Для нас это звучало как: "Не приближайся к краю. Не пытайся узнать, есть ли у нас дно".
В её волосах застряли крошки соли. Мне захотелось потрогать их. Не как мужчина тянется к женщине, а как один философский зомби исследует другого - чтобы убедиться, что ее симуляция так же безупречна, как моя. Чтобы проверить, не исчезнет ли она, если я дотронусь до сценического реквизита нашей общей пьесы.
Она была моей дальней родственницей. Наш общий код был записан на сухой, отравленной ветви генеалогического древа. Мы были зомби не по биологии, а по метафизике. Наш род физически идентичен человеку, но в нас была выключена лампа субъективности. Мы видели красный, обрабатывали информацию о длине волны, говорили "это красный", но внутри не горело ни одного цвета.
Вечером мы пошли к ней в Кадыкёй. Квартира была с низкими потолками, давившими, как груз рока. Книги лежали стопками на полу - декорации к непрочитанным историям. На подоконнике стояла банка с сухими мандариновыми корками - символ чего-то сладкого, что было симулировано и от чего осталась лишь горькая, неисполнимая форма. На кухне пахло пролитым вином. Она поставила на стол две чашки - одна с вином, другая с водой. Сказала: "Никогда не смешивай их, пока не узнаешь, кто ты. И кто мы. Наша кровь... ее нельзя смешивать. Она дает горький осадок. Она не чувствует вкуса, она лишь имитирует его память".
Мы трахались медленно, почти молча, как два андроида, тестирующих неизвестный протокол близости. Ее тело было мягким, солёным, дрожащим - идеальной биологической машиной. Я чувствовал не её, а пустоту, которая росла между нашими телами, пустоту, состоящую из страха, вины и тяжелой, густой крови, что текла в наших жилах, не зная, зачем.
Паланик, наверное, хохотнул бы: когда ты ебёшься с призраком родового проклятия, и сам являешься таким же призраком, сперма всё равно остаётся на простыне. И это единственное, что делает тебя хоть немного материальным, а не просто функцией в симуляции фамильных условностей.
Я лежал и смотрел в потолок. Там была паутина. Она напоминала карту метро, по которой никто не ездит. Карту нейронных связей, где никогда не вспыхивали сигналы настоящего чувства. Она курила, сидя на подоконнике, и дымила в щель между рамой и стеклом. "Ты когда-нибудь чувствовал, что тебя нет? Что есть только фамилия, история, кровь?" - спросила она. Это был риторический вопрос, код, который один зомби посылает другому. Я сказал: "Да. Сейчас. Я - симуляция человека, которая осознала свой исходный код".
Утром она сварила кофе и положила туда соль. Я пил и думал, что это вкус нашей памяти: нежный, но режущий язык симулякр. Она смотрела, как я пью, и улыбалась печально - идеальная пиксельная маска скорби. "Ты не знаешь, - сказала она, - как пахнет человек, который уйдёт и не вернётся, потому что знает, что некоторые двери, открывшись, уже не должны закрыться". Я ответил: "Теперь знаю. Мы оба пахнем пустотой".
Когда я ушёл, простыня ещё была влажной. На ней осталась не только сперма, но и та самая пустота, густая, как наша общая кровь. И это было единственное, что делало меня хоть на йоту реальным в этом мире - не марионеткой в театре семейных условностей, а артефактом, оставившим физический след.
И снова - на улице: симиты, каштаны, кофе, вино, ром. Всё, что возвращается не потому, что мы помним. А потому, что не можем забыть. Потому что не можем отделить себя - ни от вкуса, ни от соли, ни от той ночи, где кто-то смотрел сквозь тебя в наше общее проклятие отсутствия, а ты - внутрь, в свою собственную преданную кровь, которая текла, не зная, зачем.
И от того, что не имеет запаха и... Неважно.
|