Стипа
Осенние сказки старого дома

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:

    Сказки - ложь, да в них намёк... А если нет, если всё правда? Стоит купеческий дом в тихом переулке Царьграда, живут там самые обычные жильцы: старые и молодые, умные и глупые, хитрые и простодушные, а сказка бродит рядом. Заглядывает в окна, пробирается в подвал, играет в прятки в тенях яблоневых веток. Тихо шепчет ей дом о любви прошлой и новой, о тайнах инквизиции и о надеждах молодости, шуршит книжным листами, гремит оперными басами. Кружит над ними осень, сбрасывает золотыми листьями обиды и пустые мечты, открывает дорогу к новому счастью...

    ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ








  
  
  

Полный и бесплатный текст истории будет выложен на Продамане
  
  
  ПЕРВАЯ СКАЗКА
  
  По лесу катился Колобок. Тёмный шарик, слепленный из мучной пыли, древесной трухи и прокисших сливок, перепечённый и заветренный. Только тот, кто давно потерял все зубы, мог смотреть на его чёрствый бок без ужаса.
  - Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от зайца ушёл, и от волка ушёл...
  - Колобок, Колобок, я тебя съем!
  - Не ешь меня, Лиса, я тебе лучше песенку спою.
  - Спой, миленький! Спой, хороший мой! Только я совсем старая стала, не расслышу, сядь поближе...
  - Я Колобок, Колобок, я от бабушки ушёл...
  - Ам! Тьфу... Гадость какая! - лиса выплюнула на тропинку хвою и побежала дальше: и песня омерзительная... и сам сплошной кусок грязи... Всё равно голодно.
  Лиса протрусила через лес, пробралась поближе к дороге и дальше побежала вдоль её обочины, принюхиваясь, не выбросил ли прохожий каких-нибудь объедков. Через полчаса живот у лисы скрутило. Она повертелась, попыталась укусить себя за брюхо - боль не проходила. В панике лиса заметалась - спрятаться, забиться в тихое место и там переждать боль. Забралась в кусты, в кучу мусора, в какую-то корзину, остро пахнущую грибами, закопалась в тряпье поглубже. К вечеру кто-то осторожно раздвинул кусты, быстро вытащил корзину, погрузил её в телегу. Телега заскрипела и покатилась, мимо леса, мимо поля, выехала к повороту на большой тракт и дальше, дальше. Леса сменились садами. Деревеньки, сёла, пригороды, высокие заборы загородных имений, снова деревеньки, и вот он - Царьград! Раздольный, привольный, белеющий дворцами, золотящийся шпилями, древний и богатый.
  Лошадка сначала неспешно плелась по прямым широким улицам окраины, но, чем ближе к центру, тем кривее и уже становились улочки, неровней булыжник, гуще тень садов. Улочки сплетались в бульвары, рассыпались скверами, вздувались площадями. Звенели колокола, кричали муэдзины, шумела морем толпа.
  Два молодца в кафтанах сыскного приказа перегородили телеге дорогу. Возница дёрнулся. Сзади, лениво щурясь от солнца, подходили ещё двое:
  - Вещи к досмотру готовим.
  Лопоухий пес, судя по виду чистокровный дворняга, вдруг зарычал, залаял на кучу корзин на задках телеги. Возница бросил вожжи и рыбкой кинулся вниз, к колесам, а оттуда попытался выскочить длинным заячьим прыжком в переулок. Да неудачно! Ещё один - пятый сыскарь - не замеченный возницей, схватил последнего за руку и ловко скрутил беглеца на месте.
  - Ну-ка, что там у нас такое?
  Сыскарь небрежно откинул тряпье, вытащил корзину. Пёс залаял еще сильнее. А Лисе было всё равно. Она к тому времени сдохла.
  
  

Глава 1

  Раньше всего начинают кричать вороны. В ещё ночной, непроглядной темноте они подпрыгивают на ветках, тяжело хлопают крыльями и громко перекликаются между собой. Кааррр. Каааррр. О чём кричат? Здороваются? Радуются, что пережили ночь? Или бранятся с товарками? Можно укутаться одеялом с головой, можно закрыть уши подушкой - бесполезно. Сон уходит. Остаётся лишь лежать и слушать птичьи крики. А потом вороны внезапно замолкают, и в оглушительной тишине квартиры слышен стук часов. Тик-так. Минуту, другую. Тишина наваливается дрёмой, убаюкивает, глаза закрываются. Но стоит только поверить этой тишине, и тогда воробьи, синицы и несносные царьградские скворцы начинают галдёж - чирикают, свистят, трещат. Будят.
  Светает. Кряхтя, старик выбирается из постели, всовывает ноги в шлёпанцы, натягивает на плечи халат, идёт на кухню к единственному в квартире окну, выходящему во внутренний дворик. Всё светлее и светлее становится за окном. Темнота распадается, растворяется. Уже видны крошечный сад, скамейка, клумба с торчащими георгинами. Внизу хлопает дверь. Это дворник, страшно зевая, выходит к воротам, гремит ключами, открывая калитку. Звонят колокола к заутрене в Евтихьевском монастыре. Дворник крестится, чешет шею, снова зевает и вытаскивает метлу. Метла пляшет по камешкам, гоняет редкие листья. Старик знает, что к тому времени, когда дворник дометёт до клумбы, из подъезда выскочит высокий и худой юноша - жилец из мансардной квартиры. Вроде бы студент. Или нет, он уже закончил учебу? И вроде бы управляющий рассказывал, на кого юноша учится, но старик забыл, и теперь каждое утро сердится на себя и обещает обязательно, непременно выяснить это, да хотя бы у дворника. Но к вечеру забывает.
  Когда дворник, закончив мести двор вытаскивает из дворницкой лейку, из подъезда выходит Машенька. Машенька машет рукой дворнику и торопливо шагает к калитке. Машеньку старик знает, она работает в книжной лавке в этом же доме. Очень удобно! Ей просто несказанно повезло, уверяют Машу окружающие, и та кивает, соглашаясь. Машенька всегда со всеми соглашается. Она удивительно неконфликтная барышня. А раз она так близко живёт, то ей сам бог велел прийти на работу раньше всех и позже всех уйти. Нет, ей этого не поручали. И даже не просили. Просто так получилось, и к этому все привыкли. Старик недовольно покачал головой - всё же подобная услужливость, по его мнению, шла не от доброты, а от излишней мягкотелости. Характер, характер нужен.
  Калитка хлопнула. Во двор вошла Ванда. Старик отпрянул от окна. Вот уж кому бог дал характеру, так это Ванде. Вредного, сварливого, неуёмного, и очень много. Дверь чёрного хода противно заскрипела, что-то звякнуло, зашуршало. Ванда появилась на кухне.
  - Доброе утро, Степан Пантелеймонович, - Ванда подозрительно покосилась на яркую керамическую кружку в руках старика, - Как спали?
  - Доброе, кхе, кхе, - Степан Пантелеймонович поднес к губам кружку, обнаружил, что она пуста, но виду не подал. Ещё раз преувеличенно громко закашлялся и пошаркал в сторону ванной комнаты.
  - Вот интересно, для кого я по всем комнатам графины с водой расставляю? - вслух ворчала Ванда, - Вот что люди скажут? Солидный человек. Учёный человек. А вынужден на кухне из пустого соусника воду пить. Скажут: 'Тебе бы, Ванда, за коровами ходить, а не в приличном доме работать!'
  Старик включил воду посильнее, чтобы струя звонко билась о медную раковину.
  - Такие господа, они, вообще, из кабинета в столовую должны ходить - и всё! Им, таким господам, на кухне делать, вообще, нечего, - еще громче ворчала служанка.
  Старик умывался, фыркая и отплевываясь. Ванда расставляла продукты из корзинки в холодильнике под окном.
  - Ещё бы в кладовку за шваброй полез, - продолжала скрипеть Ванда.
  - Что нового случилось? - прервал брюзжание хозяин, - Молоко сегодня у Нюшки брала, или опять у чухонки? - оттого, что Степан Пантелеймонович спрашивал и брился, половина слов была совершенно неразборчива, но Ванда поняла.
  - У Нюшки. Приехала Нюшка-то, говорит, выздоровела маменька её, теперь снова будет каждый день молоко привозить. А чухонку я не люблю. Вроде и чистая баба, но товар не тот. Вижу я, снимает сливочки с молока, снимает. Сейчас кофий сварю и кашку.
  - И яйцо.
  - Яйцо доктор запретил.
  - Я говорю, и яйцо!
  - Да что ж ругаться? Сварю я вам яйцо, сварю. Мне-то что, сказали сварить, сварю. Вот скажет мне доктор: 'Ты, Ванда, не иначе извести своего хозяина задумала, начала готовить ему не по диэте?', а я ему скажу: 'Так я человек подневольный...'
  - И яйцо! - припечатал старик и пошел в комнату одеваться.
  Через полчаса старик уселся за стол. Конечно, в столовой, и скатерть была белоснежной, и цветок в вазочке стоял, и сервиз сиял, и, увидев эту красоту, никто никогда не смог бы обвинить Ванду в том, что она сервирует завтрак не по правилам. Кофе, хлебец, джем, тарелочка овсянки. Яйца не было. Степан Пантелеймонович вскинулся было, но тут Ванда охнула.
  - А вы знаете, вчера вечером в четвертую квартиру новые квартиранты въехали.
  Старик любил новости больше, чем вредные для него яйца. Поэтому отложил разбирательство на потом, и принялся за кашу.
  - Точнее не квартиранты, а квартирантки. Мать с дочерью. Мать такая, вот не от мира сего, а дочь, сразу видно, крепко себе на уме.
  - Не от мира сего? Что ж, она сумасшедшая? Или?
  - Неее, не сумасшедшая, просто придурошная. Такая вся правильная да добренькая, а вот дочь сразу видно, хваткая. Быстро шасть к Рустаму, где билеты в оперу купить, да как в парк проехать. И красотка.
  - Хваткая, говоришь? Сразу в оперу? - старик посмотрел на Ванду с иронией.
  Ванда поджала губы, стала молча убирать со стола. Но не выдержала молчания и продолжила.
  - Точно говорю, эти провинциалки, они все себе на уме. Они ж не по-простому. Они ж теперь все ученые, все знают, как правильно мужчинам головы крутить, книжки читают и к учителям ходят, - продолжала скрипеть на кухне Ванда, - Такая красотка запросто окрутит, кого захочет. Особенно, если мужчина с деньгами.
  - Ванда! - раздражённо прикрикнул старик.
  - Или если от старости дурной, - но последние слова Ванда прошептала тихо-тихо, себе под нос, так, чтобы хозяин не услышал.
  
  Четвёртая квартира для Александры Павловны, владелицы доходного дома, была сплошным огорчением. Чудный дом в Старо-Садовом переулке, в самом центре Царьграда, но всё же немного в стороне от шумных и многолюдных улиц, современной постройки, с внутренним двориком - такой дом должен приносить сплошной доход. Он и приносил. Весь первый этаж - букинистический магазин, кофейня, лавка колониальных товаров благополучно работали с самой постройки дома. На втором этаже две большие квартиры были тихими, важными. Их давно снимали такие же тихие важные жильцы: первую - профессор, а другую - купец первой гильдии. Вторая квартира часто пустовала - в Царьград купец приезжал осенью и на пару месяцев весной, но деньги за квартиру вносил исправно. Четвёртый мансардный этаж с крошечными комнатками сдавался только проверенным и надёжным людям, столько было на них желающих. А трём небольшим, но вполне пристойным квартирам на третьем этаже, с окнами на улицу, не везло. Их снимали всего на сезон. Или, самое большее, на год. Но даже, когда удавалось найти подходящего квартиранта, он никогда не выбирал четвертую. Вроде квартира ничем не хуже прочих, а вот не брали её! Прежний управляющий даже Отца изгоняющего вызывал. Экзорцист вредоносных сущностей не обнаружил и посоветовал просто снизить цену. Старый управляющий совет проигнорировал, а новый так и поступил - собрав в квартиру мебель поплоше, дал хорошую скидку.
  И вот квартира сдана! Ещё вчера она была пустой, чистой и безликой, радовала глаз ровно расставленными стульями, аккуратно застеленными покрывалами и видом, как из модного журнала. Через месяц она обретет свой характер, свой дух, станет по-домашнему уютной или, может, мрачной, или же будет намекать на тонкую художественную натуру хозяев, а сейчас она переживала вселение.
  Посредине комнаты стояли чемоданы. Тёплые пальто были брошены на кресла в спальне, дамское бельё вывалено кучей на диван. Худая нервная дама в дешёвом халатике, пометавшись испуганной птицей по квартире, подняла одну вещь - бросила, схватилась за другую - снова бросила, вздохнула и метнулась на кухню. В воздухе поплыл въедливый, горький запах убежавшего молока, запах, который впитывается в одежду, в волосы, и почему-то всегда оставляет ощущение неопрятности даже в самом чистом доме.
  - Элечка, иди кашку кушать!
  - Мама, ты же знаешь, есть кашу утром вредно.
  - Но Элечка, ты такая худенькая. Так нельзя, немного кашки съешь, это и для желудка полезно...
  - Мама, у меня диета, я кашу не ем.
  - Ах, Элечка, когда я была молодая, я тоже не ела кашу. И что? Теперь, с возрастом, я поняла, что все же надо...
  - Мама! - на кухню влетела маленькая блондинка, - Сколько раз можно говорить, что я не ем кашу! Только свиньи едят эти перемолотые зёрна с маслом! Жирные свиньи! Мне надоело это повторять в Кушкине, и не понимаю, почему в столице я должна повторять это снова!
  Белые кудряшки спиральками возмущённо прыгали по спине, реснички трепетали, тонкие губы были гневно сжаты. Небесно-голубой кружевной пеньюар распахнулся, показывая синюю коротенькую ночнушку, отделанную кружевом в тон пеньюару.
  - Элечка, какая у тебя рубашка короткая! Дружочек, так и застудиться можно. Что же ты не сказала? Ведь я захватила байковую ночнушку. Ах, где же она? - мама Элечки выскочила из кухни и тотчас вернулась, неся перед собой на вытянутых руках байковую длинную рубашку в мелкий цветочек.
  - Это невыносимо! - Элечка с отвращением отшатнулась от ночной рубашки, посмотрела на старую домашнюю скатёрку на кухонном столе, на нелепую вазочку с одним увядшим цветочком, на книжечку со стихами рядом с плитой, упала на стул и заплакала. Мелкие злые слёзы катились из глаз, она растирала их кулаком, но остановиться не могла.
  - Что ты, маленькая? Ну, что ты? - растерялась мать. Она давно привыкла к крикам и истерикам, списывая дурное поведение на тяжелый характер, доставшийся её замечательной дочери от бывшего мужа, относилась ко всему философски, а вот искренние слезы испугали. Капризная и взбалмошная Элечка по-настоящему плакала редко.
  - Мама! Как ты не понимаешь? - всхлипывала Эля, - Мы же уехали в столицу, чтобы жить, как люди живут. Ну, скажи, у нас столовая есть, зачем на кухне кушать? Зачем тут носить эту дрянь? - Эля вытянула из рук матери рубашку и швырнула на пол, - А каша! Мам, я просила, давай оставим кашу в Кушкине. Давай, как люди жить! Запах этот мерзкий...
  - Давай, солнышко. Хочешь, служанку наймем? Она будет готовить, и будем есть в столовой. Или давай в кафе ходить? Внизу красивое кафе, я видела, - мать погладила Элю по голове, - только не плачь.
  - Давай наймём, - по-детски всхлипнула Эля.
  - Можно из денег на квартиру взять. Ну, поживем мы в столице не три месяца, а поменьше. Или не будем шить платье на Отбор. Можно у портнихи не выкупать оставшиеся наряды. Или эту амазонку брать не будем.
  - Маменька! Вы что?! Не верите в меня? - слёзы высохли, - Я найду жениха за три месяца, раньше просто неприлично. И на Отбор пойду. Все более-менее годные женихи приглашают невест на Отбор! И амазонку! Амазонку непременно надо взять.
  Элечка вскочила, заметалась по кухне, пеньюар развевался, старые тапочки шлёпали по кафельному полу... Маменька, налив себе кофе, положив каши, согласно кивала.
  
  Вечер опускается на город, теплый вечер конца лета. Случаются иногда такие волшебные вечера, когда не ветрено и не душно, не жарко и не холодно, не хмуро и не слепит солнце. Нет в такие вечера в душе места ни для грусти, ни для радости. Лучше всего в такой вечер пойти на прогулку. Пройти от белой стены Кремля вдоль рва вниз, к бульварам. Выйти, не торопясь, к торговым рядам, посмотреть на продавцов и покупателей, прицениться к товару. Или пройти к Театральному проезду, полюбоваться на публику, спешащую на спектакль. Или подойти к высокой стене резиденции Ордена, заглянуть через кованые решетки во двор, краешком глаза увидеть знаменитый фонтан Истины и огромное, колючее здание Храма. А когда толпа надоест, хорошо пройтись по царьградским переулкам и зайти в какую-нибудь кофейню, например, в кофейню "Шпулька" на Старо-Садовой. В 'Шпульке' подают крепкий кофе в больших серебряных кофейниках, а на веранде угощают чаем из самоваров. Если компания большая, приносят ведёрного великана, а для двоих - самоварчик крошечный, но всё равно кипящий, пахнущий шишками. К чаю подают блины, плюшки, крендели, к кофе - знаменитый шоколадный торт. Или можно взять бокал вина и к нему белой рыбки, или... но, если слишком задержаться в кофейне, можно опоздать в лавку букиниста.
  Ах, эта лавка! Чудный запах старых книг... Тишина, загадочные лица продавцов... Там тяжёлые прилавки-витрины, где за стеклом лежат самые старые книги с порыжевшими переплетами. Посреди зала стойки с книгами посовременнее, но зато это редкие издания, а за спиной продавцов стеллажи до потолка. На стеллажах книги разные: и старые, и не очень, и даже новинки. Просто чем-то они своим хозяевам не угодили и отправились в лавку на перепродажу. Густав Карлыч, владелец и старший продавец, морщится, глядя на эти стеллажи. Он бы хотел торговать только уникальными изданиями, антикварными, чтобы брали у него классику, или книги редкие, нужные специалистам, но кассу делал стеллаж с беллетристикой. Рядом с ним появился стенд с последними газетами. Газеты висели долго, по месяцу, и тоже становились почти антикварными. Каждый раз, проходя мимо стенда, Густав Карлыч морщился. Больше всего его раздражал 'Царьградский городовой'. В последнем номере все статьи были вызывающе скандальными. 'Конфуз красотки' - о даме, у которой порвалась подвязка на чулке, и бедняжка потеряла его на бульваре. В 'Семейной драме' обсуждался жуткий скандал с членовредительством в доме купца Коробейникова после обнаружения доказательств его неверности. Или препротивнейшая заметка 'Происки чиньской мафии'. Корреспондент описывал задержание контрабандистов в центре Царьграда. Дело достойное, но зачем было придумывать, что контрабанду осуществляли одни кланы мафиози, а другие их выдали сыскарям, да ещё в качестве устрашения подкинули в короб с товаром дохлую лису? Но посетители у стенда останавливаются, даже обсуждают и верят врунишке бумагомараке.
  Как только часы бьют семь, Густав Карлович выходит из-за прилавка и закрывает дверь для посетителей. Наталия, его племянница, убегает первая. Густав Карлович закрывая кассу, строго говорит Маше: "Мария, не задерживайтесь, барышни ваших лет должны гулять с молодыми людьми по бульварам, а не дышать книжной пылью". Густав Карлович говорит это каждый вечер, говорит громко, глядя на задержавшихся покупателей. Маша кивает, соглашается и остается. Покупатели бродят по лавке ещё минут пятнадцать, и ничего не купив, уходят.
  Тогда Маша запирает лавку изнутри. Конечно, Густав Карлыч прав: хорошо бы пойти погулять. Только нет у Маши знакомых в Царьграде, а бродить одной по улицам ей кажется совсем неудобным. Пару раз Маша выходила погулять одна и возвращалась с испорченным настроением: казалось, что все прохожие осуждающе её разглядывают. Смешно! Ведь, когда она бегала по делам, чужие взгляды её вовсе не смущали. Можно пойти домой, но в крохотной комнатке совсем нечего делать. Маша, вздохнув, идёт к маленькому столику за прилавком. Там громоздится небрежная стопка книг, тех, что сегодня приняла Наталия и должна была описать, но не успела. А, может быть, не захотела. Наталия не любила такую работу. Всегда морщила носик, когда приходилось брать в руки потрёпанные тома. Маше, напротив, это нравилось. Нравился запах старых книг, нравились хрупкие, словно обожжённые временем, странички. Больше всего Машу радовали случайные находки - цветок с прозрачными лепестками, бабочка, засыпавшая строчки облетевшими чешуйками, записки. Что скрывать, записки были интереснее всего. Даже простой список покупок или старый театральный билет приоткрывали маленькие тайны чужой жизни.
   Маша вытащила толстую тетрадь, обмакнула перо в чернильницу и аккуратно переписала название верхнего тома: Ситрон Н. 'Сиракузы и легаты Мария'. Издательство Великий Новгород, шестьдесят седьмой, изд. второе.
  В длинном списке-свитке принятых книг Маша нашла Ситрона, поставила напротив его имени галочку. Книга перекочевала на маленький столик Густава Карлыча, на оценку. За окнами темнело, мрак собирался у робкого круга света, что давала настольная лампа. Росла стопка книг на столе Густава Карлыча.
  'Камни острова Буяна' под редакцией Брусникина. Толстый томик в серой обложке сиротливо лежал на столе. В списке напротив каждого названия стояли галочки, пропущенных граф не было. Маша проверила ещё раз.
  Книгу 'Камни острова Буяна' на продажу не принимали.
  Маша встала, накинула на плечи шаль, подхватила книжку, чтоб положить её на стол Густав Карлыча, открыла по привычке томик. Обложка открылась с трудом - внутри книги не было. В плотно склеенных между собой страницах было вырезано углубление, в котором лежала пожелтевшая пачка писем, плотно перевязанная серой лентой.
  Зачем прятать письма? Зачем подкидывать книгу в букинистическую лавку? Маша положила книжку на ящик, развернулась, чтоб уйти, даже до выхода почти дошла, и не выдержала, вернулась. А если книгу кто-то потерял? По ошибке, случайно сдал книжку, и теперь ищет. Стоит ли говорить Густаву Карлычу о ней, ведь это не книга? Он, скорее всего, тихо продаст находку старому Крауцу, тот коллекционирует старые письма, а до этого прочтет их. Маша вспомнила, как в прошлом году Карлыч сидел за своим столиком и громко зачитывал найденное в книге письмо. Письмо было любовным, весьма откровенным, очень личным, но букинист не стеснялся ни продавщиц, ни покупателей. Он зачитывал понравившиеся отрывки, рассуждая о том, сколько сможет получить за письмо.
  Лучше найти автора писем и вернуть ему. Если книжку сдали сегодня, вполне возможно найти владельца по горячим следам. Решено. Она заберёт книжку с собой и завтра потихоньку узнает, кто её сдал. Наверное, есть смысл прочитать одно письмо. Если указаны адрес или фамилия, то найти хозяина будет проще...
  Дома Маша долго собиралась с духом, искала занятие, откладывая чтение. Неприлично... Неправильно... Маменька всегда говорила, что это нехорошо. Но... она же для доброго дела... Одно письмо, и всё. Маша аккуратно вытащила пачку. Змейкой соскользнула с писем серая ленточка, фиолетовые летящие строки замелькали перед глазами...
  - Как я рад получить твоё письмо! Ты даже представить себе не можешь, как оно мне было нужно, как необходимо. Твои письма и письма матери - вот что по-настоящему вернуло меня из Запретной долины.
  Просто чудо, что тебя отправили в родные места, в город нашего детства! Необыкновенное чудо. Вертяйка, Мишкина гора, сосновый бор... а помнишь, как мы пескарей ловили на перекате? А боровички на круглой полянке? Надо было перелезть через змеиный овраг, чтобы пройти на полянку. Помнишь, как мы врали и выкручивались, чтобы никто не догадался, что мы туда лазили. Хотя змей я там ни разу не видел.
  Надо же, у почтмейстера дочки уже невесты. Вот самого почтмейстера помню - высокий, седой. Помню, был какой-то страшный скандал, связанный с ним, помню, что инквизиция интересовалась его тёщей. Вроде бы даже её забрали, или нет? раз он остался на должности и до пенсии дослужил. Во времена детства взрослые проблемы казались такими глупыми, таким неважными. Да и девочки меня в то время интересовали постарше. Теперь, наверное, все наши подружки замужем и с детишками. Интересно, Лизка с Осенней улицы, помнишь, такая, в конопушках, как она поживает? Я, признаюсь честно, был в неё влюблён страшно. Первая любовь, ночи без сна, глупые стихи. Сейчас я рад, что она меня отвергла, но тогда я страдал. О, как я страдал. А потом влюбился в дочку булочника, у неё были три косички, и еще от неё так замечательно пахло сдобой, волшебно пахло. Всё прошло, даже не помню её имени.
  Удивительно, мой Серый - землемер. Хотя, чего я удивляюсь, ты всегда любил камни, и камни любили тебя, и географию ты всегда знал на 'отлично'. Ты пишешь, что нашу старую школу снесли. Теперь на её месте стоит новая, двухэтажная. Я рад, очень рад за новое поколение ребятишек, сейчас им просторно, не надо таскать дрова к печи. Интересно, как теперь наказывают шалунов? Помню, раз пять сходишь за дровами, затащишь их истопнику, валенки скользят на крыльце, дверь тугая, и на шестой раз решаешь, что, наверное, есть смысл вести себя смирно, не стоит драться на перемене. Вполне можно дотерпеть и подраться после школы.
  Я пока в Запретной долине, но видишь, из доху уже вышел, да и срок моего бдения прошел. Отец настоятель предупредил, что следующие три месяца я ещё проведу здесь, а потом меня отправят на пару лет куда-нибудь в тихое место, чтоб послужил среди людей. Как он сказал: 'Вспомнил жизнь и забыл про смерть'. Поверить, что подобное возможно, мне сейчас трудно, но отец настоятель ошибается редко, и мне остается уповать на его мудрость.
  Кланяйся от меня своей матушке. И прими мои хоть и очень запоздалые, но все же искренние соболезнования: твой батюшка был необыкновенно большой души человек.
  
  
  Ночь за окном. Засыпает город, засыпает дом. Почти весь дом засыпает, только в подвале, за плотно закрытой толстой дверью стоит крик:
  - Нет, вы посмотрите на этот дом! Осень на носу, а у нас окна не мыты! Подоконники голубями за... засижены! Трубы надо прочистить! Водостоки не покрашены!
  - Может, ну их, водостоки эти? Кто их красит...
  - Поговори мне! Почему окна грязные!
  - Так жильцы еще не оплатили...
  - Надо собирать! И дополнительно на осеннее благоустройство! А то все хотят жить в чистом доме, а платить за это кто будет, Александра Пална?! Пусть лавочники раскошеливаются, они своими самоварами весь дом закоптили!
  - Так запретили лишнее собирать...
  - Окна мыть!
  
  Вторая сказка
  
  Дмитрий Анатольевич Мышкин преставился. Помер. Почил в бозе.
  Говорят, когда-то очень давно звали его совсем не Дмитрий, и фамилия отцовская у него была не Мышкин, что всё это он поменял, женившись. Может, врут, кто знает. Но женился он и вправду крайне удачно. Опять же, по тёмным слухам, папенька наречённой был связан с ушкуйниками, вроде бы состояние нажил неправедно, и даже говорили, что закончил жизнь тесть Дмитрия Анатольевича и вовсе в затворе Инквизиции, когда Мара стяжательства захватила его душу полностью, не оставив даже крошечного отблеска божьего дара. Жена Дмитрия померла через пару лет после свадьбы, разбившись на бегах, и остался он вдовцом, но отношения с тестем поддерживал очень хорошие, может потому, что больше не женился. Тестя такая преданность покойной дочери очень трогала, а то, что от трёх любовниц прижил Дмитрий Анатольевич трёх сыновей, его абсолютно не смущало. И наследство зятю оставил хорошее. Зять богател, владел заводиком, рудничком, торговым предприятьицем, воспитывал сыновей и к концу жизни всё им передал. Себе оставил только любимый конезавод.
  И вот помер. Сыновья организовали достойные похороны, поминальный обед, всё как заведено, всё по высшему разряду. Гости разъехались, несколько старушек, непонятно каким образом оказавшихся в числе приглашённых, отправились в гостевые спальни ночевать, а сыновья сели обсуждать наследство. Иван, младший, вытащил из отцовского стола ключ, отодвинул на стене картину, изображавшую любимую сивую кобылу папеньки, поскрипел ключом в потайном сейфе, вытащил конверт.
  - Завещание, - Иван положил конверт на стол. На конверте угловатым почерком папеньки было выведено 'Вскрыть после моей смерти в день похорон'. Семь раз написано. Братья посмотрели на конверт. Старший, Дэн, пододвинул его к себе и надорвал:
  -Любезные мои сыновья, всё своё движимое и недвижимое имущество я завещаю тому из вас, кто..., - Дэн поперхнулся, замолчал, подумав, пододвинул листок к среднему брату Габриэлю. Тот тоже почитал, подумал и передвинул завещание младшему.
  - Я все свои дела давно веду на Альбионе, там и живу, - прогудел тяжёлым басом старший, - Так что, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, от наследства отказываюсь в вашу пользу, братья. Поеду, пожалуй. Как раз на вечерний поезд успею.
  - Меня захвати, - следом поднялся средний, - По справедливости, всё тебе должно достаться, Ваня. Ты с ним в последние годы жил, а мне этот конезавод совершенно не нужен. Только лишние хлопоты.
  Братья уехали. Иван долго вертел письмо в руках, долго смотрел через большое французское окно на темную августовскую ночь. Думал, решал, потом позвонил в колокольчик.
  - Звали, Иван Дмитриевич?
  - Да, Сеня, звал. Тут вот какое дело, - Иван Дмитриевич вытащил из секретера пачку денег, - порученье есть для тебя. Но... чтоб тихо.
  - Ясно дело, всё сделаю, - выслушав поручение, Сеня небрежно засунул в карман деньги и поспешил на выход. Бодро протрусил по коридорам, решительно вышел на крыльцо, неторопливо зашагал к воротам. Остановился, подумал, посмотрел по сторонам, на блестевшую в свете фонаря лужу, на затянутое тучами небо.
  - До свиданья, Семён Викторович.
  - Мишенька! Ты-то мне и нужен! Значит так...
   - Я свою смену отпахал, меня жена ждет...
  - Миша, ночная вдвойне оплачивается.
  - Не могу...
  - Уволю...
  - Ладно, но завтра и послезавтра в отгул.
  От ворот Семён Викторович пошел направо, к деревне, а Миша налево, к кладбищу. Но по пути Миша забежал в магазин.
  - Михалыч! Слышь, Михалыч!
  - Чего тебе? - кладбищенский сторож с подозрением уставился на Михаила.
  - Тут, слышь, какое дело, сегодня этого, Мышкина, хоронили.
  -Ну?
  - Так это, оно... забыли на помин оставить.
  - Ну?
  - Ты это, будь другом, поставь на могилку. Только сейчас, а то утром придут, визгу будет, если не найдут, - и Мишка протянул гранёный стакан, несколько ломтей хлеба в бумажном пакете, литровую бутыль водки. - Только посмотри, чтоб там к утру всё прилично было.
  - Ну... давай, поставлю... чё не поставить, поставлю, оно чтоб по-людски было... - забормотал сторож.
  Тучи разошлись. Большая круглая луна заливала серебристым светом всё вокруг, пахли тяжело и сладко ночные фиалки и лилии из букетов, вскрикивала какая- то ночная птица, блестели мокрые памятники, темнели груды венков на могилах. Кладбищенский сторож поставил стаканчик на могилку, налил в него водочки, накрыл хлебушком. Полюбовался.
  - Помянем раба божия Димитрия, пусть ему это... земля пухом, - сторож подхватил стаканчик, замахнул, закусил. Снова налил, повертел стаканчик в руках, - Наверное, хороший был человек, вот сколько венков и цветов. 'От сыновей', 'От товарищей по партнёрству Мыш', а что после мыш, и не видно... А может, и не хороший, - Михалыч снова выпил, - всё равно, помянуть надо. Ох, крепкая, хлебушек-то где?
  Михалыч закопался в пакете с хлебом, а когда поднял голову - остолбенел: Дмитрий Анатольевич в белых тапочках, в парадном чёрном костюме стоял, шатаясь, на краю собственной могилы. Белые глаза покойника слепо глядели перед собой, руки медленно поднялись:
  - Кто здесь? Ты ли это сын мо... - глухо проскрипел мертвец.
  Сторож завизжал по-бабьи, схватил забытую могильщиками лопату и как копьё всадил её в грудь мертвеца.
  Светила луна, сторож, тихо матерясь, пил из горла бутылки водку, среди искусственных цветов и помятых лилий лежал на своей могиле Дмитрий Анатольевич, из груди его торчал черенок лопаты. Откуда-то издалека, свысока, может, даже из-под облаков, слышалось заливистое конское ржание.
  
  ГЛАВА 2.
  
  Лето всё тянулось и тянулось, пыльное, жаркое, душное. Баловало арбузами, радовало цветами, уговаривало отдохнуть, а потом в одночасье кончилось. И настал Новый год. Трудолюбивые крестьяне отправились считать цыплят, школяры всех возрастов уселись за парты, вернулись на работу отпускники. Лишь немногие богатые бездельники ещё оставались на тёплом юге пить терпкое вино и слушать море. Дом оживал, квартиры заполнялись жильцами. Приехал купец из второй квартиры. С его приездом дом на целый день наполнился шумом, суетой: помощники, приказчики, посетители, кто-то приходил, кто-то что-то приносил, просил, ругался, даже пел песни.
  Александра Павловна, владелица дома, вернулась с вод. Жила она в другом своём доме, на Старо-Садовый ещё не заглядывала, но её ждали и очень. Бедняга управляющий уже три раза обошёл дом, три раза поднялся на каждый этаж, залез в подвал, забрался на чердак и теперь бродил по двору. На пятом круге наткнулся на дворника и застыл, глядя на маленький садик.
  - Спилить бы их, - управляющий, задрав голову, с тоской уставился на три корявые яблони, - Больные они какие- то.
  - Старые, - согласился дворник.
  - Очень старые. А на их место клумбу или кипарис.
  - Кипарис замёрзнет, - дворник покачал головой.
  - Ничего, есть такой, который не замёрзнет. Я такой кипарис на Лосиной видел: большой стоит, зелёный, - управляющий мечтательно прикрыл глаза.
  - Кипарисник? Кипарисник хорошо, он не сорит, - дворник с осуждением посмотрел на яблони.
  - Вот, Рустам, ты и займись. Можно завтра, с утречка.
  - Александра Пална против будет. Уволит.
  - Хм, она, может, и не очень, может, и не уволит. Ежели незаметно сделать, вроде так и было, - задумался управляющий.
  - Так из инквизиции придут, и всех... того. Я-то что, я человек подневольный, скажу: 'Приказали...'
  Управляющий и дворник опять уставились на яблони, внимательно осмотрели покрытые лишайником стволы.
  - Что, пилить?
  - А? - управляющий ещё раз внимательно посмотрел на деревья и сказал, - С чего ты взял, что они плохие. Нормальные деревья. Вот если рухнут, тогда да, а так пусть стоят. Я-то, что к тебе шел, надо окна на первом этаже помыть, ты супругу спроси, за сколько возьмётся.
  
  Фаина Ивановна вытащила яйца. Всё же Элечка задала сложную задачу. С кашкой на завтрак всё было гораздо проще. Кашка вкуснее, сытнее и дешевле всего. Особенно хороша тем, что дешевле. Яичница на завтрак - это надо на двоих по два яйца.А на четырёх яйцах можно столько блинов напечь! Может, блины? Фаина Ивановна прислушалась: Элечка бегала по комнате, было слышно, как она выдвигает ящики комода, открывает шкаф... Нет, пожалуй, блины не стоит, блины пахнут и вообще не соответствуют новой жизни. Взгляд упал на толстый огурец. Огурцов купили много. Каждый вечер дочка делает огуречные масочки. А что, если порезать огурец, а на него яйцо пашот? В комнате Эля протащила что-то по полу. Интересно, что? Судя по звуку, большой чемодан Фаины Ивановны. А к огурчику можно порезать ломтиками яблочко. И зелень, зелени много купила, и если капустки чуть-чуть сырой положить, то хорошо будет. Хлеб зачерствел... подогреть его на сковородке, чтобы совсем подсушить. С хлебушком будет сытнее. Фаина Ивановна поставила кастрюльку с водой на огонь...
  - Мама! Это что, всё?
  - Вероятно, да, солнышко.
  - Мама, не издевайся. Где твои платья? Помнишь синее, бархатное, ты что, его
  дома оставила?
  Фаина Ивановна растерялась:
  - Какое синее бархатное?
  - Ну, такое, оно еще чёрным бисером было вышито.
  - Оно плюшевое было. Вспомнила, я его три года назад распорола. Мы тебе из него выкроили юбочку, из непотёртых мест.
  - А шёлковое, чёрное?
  - Эля, чёрное давно выгорело. Зачем бы я его повезла. В нём уже и по дому ходить неприлично.
   - Выходит, что тебе и одеть-то нечего? Это ужасно, - на глазах у Элечки выступили слёзки, - Мамочка, как же это?
  Фаина Ивановна растрогалась: всё же дочь заметила, дочь поняла... ах, как захотелось сказать ... сказать про материнское сердце, про то, что для счастья своего ребёнка каждая настоящая мать готова положить свою жизнь, а платья, платья что, платья - это суета...
  - Всё, оперы не будет! - Элечка всхлипнула, - Не могу же я пойти в оперу одна, одной совершенно неприлично, а с тобой... нет, - тут Элечка заметила что-то во взгляде матери и поспешно добавила, - опера - это же такое место, там хорошее платье нужно. А то будут думать, что ты прислуга, так нельзя.
  Фаина Ивановна кивнула, соглашаясь. Действительно, идти в её платьях в столичную оперу не стоит. Для того, чтобы Элечку вывести в свет, в партере сидеть, то не стоит, а вот если просто так, послушать музыку... тут Фаина Ивановна вздохнула: когда она была молода и красива, она с отцом Элечки, тогда ещё женихом, ходила в оперу. Какая музыка! А голоса... вот бы купить билет на галёрку, подешевле, и пойти... И ни капли она не смутилась бы своего платья.
  - Я тогда тоже себе оперное платье шить не буду, сделаем попроще что-нибудь. Но как же мне познакомиться с приличными людьми? - Элечка подхватила ломтик огурца, энергично им захрустела, - Мам, а ведь ты с дворничихой общалась?
  - С Любаней? Хорошая женщина, своеобразная, конечно, но хорошая.
  - Ведь она тут всех знает? Она же тут давно? - яблоко хрустело совсем не так звонко, как огурец.
   - Это ты к чему, солнышко?
  - Подумала, дом приличный, может, ты узнаешь, кто из жильцов не женат? Вот купец из второй квартиры, он один приехал.
  Фаина Ивановна поморщилась - попробуй узнать всё про женихов, да так, чтоб не стать посмешищем. Любаня женщина не глупая, сразу всё поймет.
   - Мам, я подумала, - Элечка схватила хлебную корку, - а если платье оперное не шить, то тогда на сэкономленные деньги можно будет какое-нибудь украшение к платью для Отбора купить.
  Фаина Ивановна посмотрела на бурлящую в кастрюльке воду и опустила яйца просто так, в скорлупе. Ничего, и просто варёное будет хорошо.
  
  
  Корзинка была ужасно неудобная. Дома, в Кушкине, Фаина ходила на рынок с тряпочной сумкой, чаще даже с торбой - удобно, накупила, закинула на плечо и пошла домой. Желание жить по-столичному захватило и её, и вот на царьградский рынок она отправилась с хорошенькой корзиночкой. Теперь полная корзинка больно шлёпала по ноге, неудобной ручкой резала ладонь, но поставить её, чтобы немного отдохнуть, было совершенно негде. Почти плача Фаина вошла во двор. Прямо перед ней стояла скамейка. На скамейке сидела Любаня, рядом лежало вязанье. Корзинка как-то особенно сильно надавила и стукнула. Любаня приветливо замахала рукой. Фаина не выдержала, подошла к лавочке и со вздохом облегчения уселась. Любаня подвинулась.
  - Вяжешь?
  - Какое вязать, сейчас три окна помыла, ноги-руки трясутся.
  - А это зачем?
  - От Рустама прячу, - Любаня приподняла клубок - под ним лежал пакет семечек, - Он семки просто ненавидит. Дома и думать не моги их погрызть. На улицу выйду - он опять высматривает. А я люблю погрызть, успокаивает, и вообще... угощайся.
   - Спасибо, я их тоже люблю, - Фаина подцепила горсточку, - Но много не могу, все нёбо исколю, пока наемся, болит потом. На рынок ходила, устала, далеко идти. Оделась не по погоде, думала осень, навздёвывалась, а оно вон как жарко.
   - Жарко, - согласно вздохнула Любаня, - хорошая осень, тёплая; обычно в это время дожди стеной, - и заглянула в корзинку, - Чё купила-то?
  - Лисичек.
  - Гриб да огурец в брюхе не жилец. Мяско бы лучше.
  Фаина кивнула и засунула семечки в рот:
  - Люб, спросить хотела, жильцы в доме, они какие..., - сплюнула шелуху в ладошку и замялась. Ловкая фраза, с помощью которой Фаина Ивановна хотела начать нужный ей разговор, совершенно вылетела из головы, а ведь она её всю дорогу придумывала.
  - Для дочки спрашиваешь? Это правильно, когда дочка большая, все мамаши по сторонам смотрят, - Любаня всё поняла без ловких фраз, - Да у нас тут все холостые живут. В первой профессор, ему за шестьдесят, староват будет для твоей. И Ванда там бдит псицей, не пробьёшься. Во второй Авдей Горыня, купец. Он помоложе, но тоже к полтиннику, сыновья большие, сам уже четыре года вдовеет. Ничё так мужик, не вредный, богатый, но с придурью. Богатые мужики они все с придурью, особенно если без жены. Рядом с тобой Леонид живет, дальше Ромка-бабник, на них не смотри. Они вроде с деньгами, не старые, но мутные очень. Ты можешь не верить, но лучше с ними поосторожнее быть. Дочке сразу скажи, чтобы не смотрела на них. Ну, там ещё на мансраде живут, но они, наверное, совсем вам не женихи. Тимофей - доктор, в больничке работает, денег не особо получает. И журналист Антон, у него то пусто, то густо.
  - Нет, наверное, - вздохнула Фаина, - такие нам не подойдут. Как им семью содержать? Это мы шли замуж, не смотрели бедный-богатый...
  - Да, главное по любви, - Любаня замолчала, вспоминая что-то своё, и после раздумья завершила, - дуры были.
  - Ох, дуры, - согласилась Фаина Ивановна и тоже задумалась, глядя в голубое осеннее небо.
  В книжном у Густава Карлыча тихо. Покупателей нет. Вряд ли кто забредёт. Ушли и хозяин и Наталия, а Маша осталась. Ещё рано, и закрывать лавку не положено, так почему бы ей не подежурить. За оком сияет пронзительной осенней голубизной день, шумят птицы. Маша скучает. Почему-то именно сегодня ей ужасно обидно сидеть одной в лавке. Кажется, что там, по желтеющим бульварам Царьграда бредёт её судьба. А Маша? Маша сидит как в клетке в душной лавке. Скоро, совсем скоро она так же как старые книги ссохнется, пожелтеет, покроется пылью. Стыдное, суетное чувство, но отделаться от него она не может...
  Владельца серого томика Маша не нашла. Книги в тот день поступили от Судальского, старого клиента, ужасного зануды и педанта. Список он привозил свой, дотошно сверял, пересматривал, пересчитывал по три раза... Если Наташа и могла что-нибудь пропустить, то Судальский точно не мог. Заходили в тот день в магазин свои, из дома, и несколько постоянных клиентов. Чужих не было. Единственная проблема: за год жизни на Старо-Садовом ни с кем из соседей Маша не познакомилась. В Царьграде у неё вообще друзья не появились, что заставило Машу ещё сильнее тосковать и ругать себя.
  Колокольчик на входе звякнул.
  - Здравствуйте, - круглое лицо посетителя расплылось в улыбке. Смешной толстячок жил в том же доме, что и Маша, и даже в таком же, как у неё мансардном помещении, - Вы сегодня совсем одна...
   - Да, сегодня пустой день, - Маша встала за прилавком, и улыбнулась. Обычно она старалась быть как можно тише и незаметнее, а тут решила заговорить, - Так всегда после Нового года. Перед ним все несутся, толпа, давка, а потом раз и тишина. Теперь ещё недели две тихо будет.
  - Точно, пока наши студенты не решат, что пора подкупить книжек. Не могу понять одного, почему у нас Новый год осенью? На юге Новый год весной отмечают - это понятно, весной всё просыпается, распускается, начинается жизнь.
  - А на западе зимой, да еще в середине зимы, когда ничего и не думает распускаться, - Маша храбро поддержала разговор.
  - На западе это как-то связано с солнцем, у них на солнцеворот Новый год. Как день начинает расти, так и Новый год. А у нас непонятно. У нас-то почему осенью Новогодие? А как новый год, так нет, чтоб праздник какой весёлый, все сразу в дела, и работать, работать...
  Толстячок зацепился взглядом за открытую книгу из новых поступлений, пробормотал ещё что-то и уткнулся носом в витрину.
   Здравствуйте, - колокольчик снова звякнул, в лавку зашел высокий молодой человек, тоже сосед. Машенька слышала, что он медик, - Вы сегодня опять в одиночестве?
   - И тебе, Тимофей, здравствуй, - толстячок разогнулся, повернулся к посетителю, - Я, между прочим, тоже тут, если вдруг ты меня не заметил.
  - С тобой я уже раз семь здоровался сегодня, надоел ты мне, - отмахнулся Тимофей.
  - Тогда можно сказать, что одна. Вот, сижу, жалуюсь, как у нас тихо, - разулыбалась Маша.
  - Везде тихо. Как Новогодье отшумит, так все в дела, как жуки закапываются, - пожал плечами Тимофей.
   - Это у вас тихо, а у нас все зашиваются. Сегодня вся редакция на ушах стоит, - гордо сообщил толстячок, - Я специально из этого бедлама сбежал, чтоб в лавке отдышаться. Только в тишине может ко мне прийти муза. Хочу спокойно статью написать. Редактор дал задание сразу всем: и штатникам и внештатным написать. Чья статья будет лучше, ту и напечатают.
   - Про что статья, Антоша? Про скомороха на ходулях, укравшего с балкона белье, или про прорвавшийся водопровод? - усмехнулся Тимофей
   - Зря ты ёрничаешь, вот зря, - надулся Антон, - Вообще страшное дело произошло, на Старопетровском кладбище нашли труп.
  - На кладбище нашли труп. Это действительно удивительное дело, - хмыкнул Тимофей, - Стоит писать статью.
  - А где Старопетровское кладбище? - Маша совершенно неприлично влезла в разговор, но удивительно, молодые люди обрадовались её вопросу.
  - За Ложкарным, недалеко. А дело жуткое, смотрите, - Антон на насмешки приятеля внимания не обратил, и рассказывал теперь, обращаясь к Маше, - Похоронили жмурика, всё чин чинарём. Он из богатеньких. На следующее утро находят его труп на могиле. Лежит на веночках, и с лопатою в груди. А рядом кладбищенский сторож, сначала думали тоже мертвый, потом присмотрелись, принюхались - нет, просто пьян мертвецки.
  - Значит, его сторож выкопал, - решил Тимоша.
  - Ага, выкопал, из гроба вытащил, гроб закрыл, могилку сделал, как было, цветочки сложил, над покойником надругался и все один и за ночь. Оно ему надо?
   - Хм, а сторож что говорит?
  - Не помнит ничего. Старый он. Нет, такую работу один не сделает. Это явно враги покойного. Только что они хотели этим сказать? Думаю, тут прослеживается мафиозный след. Эту версию буду разрабатывать.
  - Я бы подумал на своего брата, студента-медика, - задумчиво проговорил Тимофей, - Может, для какого-то исследования свежий труп нужен был. Выкопали, потом что-то случилось, сторож пришёл.
  - А лопата?
   - Нечаянно. Случайность, возможно.
  - Вдруг он сам встал? - проговорила Маша и тут же осеклась, - Нет, я глупость сказала, ужастиков перечитала, вот...
   - Бывает, - великодушно не заметил оплошности Антон,- Насчёт медиков - это мысль. Мафия чёрных врачей, доктора-гробокопатели, - невнятно бормоча себе под нос, Антон пристроился к прилавку - писать. Локоть соскользнул, карандаш упал на пол, Антон подхватил блокнот, подобрал карандаш и торопливо выскочил из лавки.
  - Простите, может, вопрос странный, но ..., - Маша замялась и выпалила, - Вы могли забыть у нас книгу?
  - Книгу? Так это я её у вас потерял? Какое счастье! Очень долго искал!
   Маша вытащила томик, и уже протянула книжку Тимофею, но тот покачал головой.
  - Не моя. Я 'Формакопейный атлас' потерял, библиотечная книга, такой позор. Я сейчас только про медицину читаю, ни на что больше времени нет.
  Тимофей ещё походил по лавке, посмотрел и ушёл. Уходя, оглянулся и немного смущенно проговорил:
  - Милая барышня, вы так запросто не отдавайте книгу. Хорошо? Мало ли какие люди. Вы сначала узнайте, как называется потерянная книга, потом только отдавайте.
  Тимофей ушёл. А Маша совсем загрустила. Даже лавку закрыла вовремя, минута в минуту. Вечером долго корила себя за отсутствие такта и светскости. Простейшее дело, узнать, какая книга потеряна, и то провалила. Даже когда легла в постель, на себя злилась: почему, почему она ищет какие-то сложные пути, ведь можно сделать просто и ясно. Письма эти. Наверняка, в следующем письме есть имя получателя, а она только зря теряет время на бестолковые розыски.
  Маша встала, зажгла свечу, вытащила следующее письмо из книги. Листочек был исписан с двух сторон. Ничего похожего на привычное обращение к адресату не было.
  
  'Прости меня, Серый, сейчас я плохой собеседник. Письмо твоё получил неделю назад, но только сейчас могу ответить.
  Сны догнали меня. Так бывает. Говорят, сейчас они самые страшные, потом они будут не такими яркими, будут реже. Я верю, и эта вера единственное моё утешение.
  Степь Запретной долины другая, не та, что у нас. Наша - поле, привольное, травяное, зелёное, ровное. Тут земля красная как кровь, и растёт на ней только голубая полынь, и то редко. Тут холмы. Смотришь на них - мягкие, гладкие. Мишкина гора кажется утёсом по сравнению с ними. Только в холмах Акмара нет песка, они сплошной камень, ветер точит их, ровняет, гонит сверху облака, а внизу по холмам бегут тени. Смотрю на тени, они скользят пятнами мрака по земле, превращаются в минганы, рассыпаются на отряды; кони топчут степь, земля дрожит под их призрачными копытами. Вижу стрелы, они опять рвут небо. Вижу, как отряд нукеров мчится в бой, а навстречу им лавина из коней и людей. Сердце стучит в висках, беззвучно кричит степь: 'Алла!'. Отряд раскрывается смертоносным веером, всадники встают в стременах и уродливыми кривыми крыльями разводят сабли. Шлемы, маски, я снова ищу Мару, я не могу найти её. Где она? Этот мальчишка, с глупой радостной усмешкой, несущийся в первых рядах на верную смерть? Нукер, с бесстрастностью идола сжимающий сабли, и словно косой срезающий противников? Белый конь, давно потерявший седока, что теперь беснуется среди битвы? Старик на холме со свистящей стрелой? Я ищу, кричу, красная степь становится ржавой от крови, непогребенными трупами торчат камни, стрелами из тел трепещут былки полыни. Меня будят. Я теперь часто засыпаю среди дня.
  Когда только поступил в орден, я, как положено послушнику, был бдящим и будил таких же несчастных бедолаг. Дело было во фьордах, я страшно мёрз и думал, что вышедшие из доху братья придуриваются, что заснуть на таком ветру невозможно. Я дисциплинированно будил, а про себя был уверен, что уж я-то не буду стоять истуканом на дороге среди бела дня, и ночью орать тоже не буду. Теперь и стою, и ору, и бедные братцы, приставленные ко мне, уже сбились с ног. Смешно, в их глазах вижу знакомое мне недоверие и знакомую мне решимость никогда, ни за что не дремать среди дня. Не удивлюсь, если среди вещей братцев, найдётся трактат господина Онисю 'О покое воина пути'. Мы в своё время им зачитывались.
  Прости ещё раз, мой друг, за сумбурное и невесёлое письмо. Кланяйся от меня своей матушке и помолись за меня. Твоя молитва будет мне сейчас опорой. Надеюсь, что скоро смогу ответить тебе.'
  Маша вздрогнула и положила письмо. Невзрачный томик с забытой личной перепиской превратился в тайник, хранящий секреты Ордена Инквизиции. От маленькой пачки писем пахнуло жаром очистительного костра.
  
  
  Ночь. Дождь лениво стучит по крыше, холодный осенний дождь. Хорошо под стук его капель забраться в постель, плотно укутаться одеялом, и спать, спать, спать... Все и спят. Лишь в подвале дома гремит скандал:
  - А топить зимой чем будете!? Что значит, потом купите!? Когда всё будет стоить втридорога!
  - Так складывать негде...
  - Как негде? А тут? Вот тут, что за мусор сложен? Безобразие! Всё убрать!
  - Так куда?
  - Убрать, я сказал!!!
  
  
  
  Сказка третья
  
  Грязная горбатая старуха вышла на крылечко. Сухие руки, рваная одежда, перекошенное лицо: смотришь издали, и жалость берёт, и одолевают грустные мысли о бренности плоти, о быстротечности молодости. А присмотришься поближе - страшно: такой силой, такой злобой веет от старухи, так становится жутко, что подходить ближе не хочется. Хочется незаметно отойти в кусты и потихоньку, потихоньку лесной тропинкой уйти подальше.
  - Гуси мои гуси, гуси мои лебеди, летите, ищите, мне добычи несите, - вороньим карканьем несется над крыльцом голос старухи. Кричит она и стучит деревянной клюкой по балясинам, выбивает рваную дробь. Кричит, и из-за леса поднимается стая огромных серых длинношеих птиц. Они клекочут, трубят тоскливо-пронзительно, кружат над избушкой и улетают туда, куда указывает старушечья клюка. Недвижимым идолом остается стоять старуха.
  Летят гуси над лесом, летят над полем, летят над рекой, над заросшей старицей, над охотничьим секретом.
  - Мить, а Мить, а долго ждать?
  - Тшшш...
  - Мить, а у тебя воды нет?
  - Тшшшш...Стреляй. Стреляй! Стреляй, дурень!
  Гром ружейных выстрелов несется над гладью реки.
  - Мить! Ты видел? Видел?! Я попал! Попал! Смотри! Это ж страусы, а не гуси, вот как есть страусы!
   - Дурак, кто же первого бьет? Последнего, последнего надо бить!
  - Мить, ну, ты видал? Видал, какого? Это ж лось, не птица! Страус!
  - Дурак! Все разлетелись! Последнего бьют, последнего! Джимка, подай! Подай, Джимка!
  Потерявшая вожака стая кричит, рассыпается и уходит в небо. Туман над рекой кисло пахнет порохом. Слышно, как лает собака, отыскивая дичь. На воде покачиваются мелкие серые перья.
  
  Глава 3
  
  Ещё тепло, и дожди редки, и птицы поют, но трава, мостовая, тротуар - всё уже усыпано пожухлой листвой. Молчаливый дворник сметает листву в кучи. Деревья сыплют и сыплют листья, и снова весь тротуар желтый, снова шоркает по камню метла.
  Управляющий стоял во дворе напротив инквизитора. Стоял твердо, по-хозяйски, широко расставив ноги, уверенно заложив руки за спину, и даже пытался смотреть свысока на высокого юношу в белом плаще. Но чем дольше шел разговор, тем больше управляющий нервничал, и вот уже он переминается с ноги на ногу, вот руки разжались, упали, вот управляющий уже смотрит снизу вверх, заглядывая под капюшон.
  - Отец Иван, вы понимаете, мы имеем право...
   - Брат.
  - Что? Простите?
  - Брат Иван, я еще не Отец.
  - Ах, да! Вот вы, Брат Иван, понимаете, мы уже проходили проверку и до дня всех святых повторную проверку можем не проходить. Значит, я имею полное право вас не пускать в дом и вообще во двор.
  - Валдис Эдгарович, я полностью согласен по поводу дома, но как управляющий вы должны быть в курсе сервитута. Я хотел бы осмотреть двор и сад.
  Управляющий потоптался еще энергичнее, так, что в один миг показалось, что он вроде даже попытался подпрыгнуть на месте, но инквизитор просто обошел его и отправился к садику. Валдис Эдгарович вздохнул и поплелся следом.
  - Господин управляющий, что это?
  - Где?
  - Вот тут, подойдите поближе, - обличающий перст указал прямо в непонятную кучу под яблонями. Куча была аккуратно закрыта мешковиной, слегка присыпана листвой, и вообще лежала так, что если не смотреть специально, то за кустами её видно не было, - потрудитесь объяснить, что здесь делает этот мусор.
  - Это листики, - жалобно проблеял управляющий. Инквизитор ловко перемахнул через чугунную оградку, подошел к куче и сбросил листья. Потом подцепил мешковину и легко, как бумагу надорвал ее. Управляющий поёжился.
  - Это мусор, господин управляющий, это ваш мусор, который что-то делает в нашем саду.
  - Понимаете, отец Иван...
  Инквизитор перепрыгнул обратно. Стряхнул с чёрных штанов пыль и сурово уставился на управляющего. Под пронзительным взглядом синих глаз управляющий поперхнулся.
  - Брат Иван, - для наглядности инквизитор помахал перед носом толстяка рукой без венчального кольца, - Я - брат. Завтра я приду и проверю состояние сада. Если мусор будет на месте, будет подана записка в капитул. Если деревья будут повреждены, судьбу дома будут решать приоры. До завтра, Валдис Эдгарович.
  Юноша поклонился, развернулся и спокойно ушёл, не слушая управляющего. Валдис Эдгарович какое-то время пытался догнать инквизитора и что-то ему объяснить, но к середине двора понял, что выглядит просто смешно, остановился, да и остался так стоять, с раздражением глядя на зеленый плющ, вышитый на спине инквизитора.
   - Спеси-то, спеси. Всего лишь брат, а на гроссмейстера спеси, - пробубнил он, и крикнул, - Рустам! Рустам! Мусор убрать надо.
  - Куда?
  - Обратно в подвал. Да деревья, деревья не повреди! Вот ведь принесло не ко времени этого белоплащника. Ну, совсем не ко времени.
  
  
  Фаина Ивановна раскладывала пасьянс. Давно она его не раскладывала, всё некогда, да и занятие это кушкинский поп считал богопротивным. Не то, чтобы Фаине Ивановне всерьез было дело до мнения христианского священника, но к этому мнению очень прислушивалась молочница, так что дома у Фаины Ивановны был выбор: раскладывать пасьянс на старом столе на кухне и получать молчаливое неодобрение общества, или не раскладывать и получать свежие сливки. Романтичность, поэтичность и трепетность удивительным образом сочетались в Фаине с практичностью. Посему дома колода карт была спрятана, а потом и вовсе выкинута, и как раскладывать правильно Фаина уже забыла... но в новой царьградской квартире стоял такой чудный столик, крытый зеленым сукном, маленький, на резной ножке, а в ящичке этого стола лежали такие красивые карты, что Фаина Ивановна не удержалась и теперь замерла с пиковой семеркой в руках. Куда бы ее положить?
  - Ты знаешь, и к лучшему это. Один жених лучше, чем десяток, нужно сосредоточиться на одной цели и не распыляться, - Элечка раскручивала волосы, а папильотки бросала в миску, - Большой выбор не так уж и славно. Будешь делать что-то, что понравиться одному жениху, а другому это может быть противно, и он тебя бросит...
  - Элечка, не поняла, что ты такое собралась делать, чтобы тебя бросили? - Фаина Ивановна попыталась прислушаться к рассуждениям дочери.
  - Ах, мама, ну вдруг одному нравятся кудрявые, а другому с прямыми волосами, один любит барышень самостоятельных, а другому важно, чтоб нежная и скромная была. Если времени много, и много женихов, то конечно можно делать так, как самой удобнее, и пусть отсеются те, которые со всякими запросами...
  Фаина Ивановна кивала, соглашаясь, и перешла к десяткам.
  - А вот когда жених один...
  - А кто?
  - Что, кто?
   - Элечка, кто жених?
  - Мама, так выбирать не из чего, с верхних этажей господа - не женихи точно. Стоило ехать в Царьград за таким счастьицем? - Элечка даже выбирать папильотки перестала, а Фаина Ивановна довольно кивнула, порадовавшись в душе своей прозорливости,- Соседи наши, знаешь, если их не рекомендуют, то я на них и смотреть не буду. Опять же, если бы у меня было много времени, и много женихов, то тогда...
   Фаина Ивановна снова кивнула, радуясь теперь дочкиному благоразумию.
  - Так вот маменька, вы понимаете, что остается только один.
  - Элечка, заканчивай мне морочить голову и объясни, за кого ты собралась замуж.
   - Так за Горыню. Не за профессора же идти, хотя .... Нет, Горыня все же гораздо лучше.
  Тут Фаина Ивановна обнаружила ошибку в самом верху расклада. Пришлось собирать все карты и начинать сначала. Пасьянс не сошелся.
  
  
  Жилец из третьей, Роман, тот самый, которого очень не рекомендовала к знакомству Любаня, стучался к соседу, стучался долго, настойчиво, и уже собрался было уходить, когда наконец-то щелкнул замок.
   - Кто? - дверь немного приотворилась.
  - Лёнь, свои, я это,- Дверь еще приоткрылась, и в маленькую щёлку ужом ввернулся Роман, - Лёнь, стольник дай до конца недели.
  - Что так? Неужто бабы кинули, - зевнул Леонид, развернулся и пошел вглубь квартиры. Гость такому приему ничуть не огорчился и спокойно прошел следом.
   - Как в пещере у тебя, сплошные мрак и затхлость - Роман по-хозяйски прошел к окну, небрежно раздвинул тяжелые шторы, пустил в комнату солнце, - Проветрить бы. Тяжелая рама противно заскрипела.
  Эта квартира, хоть и должна была быть полной копией четвертой, отличалась от нее так, как отличается борзая от дворняги. Здесь стояла хорошая мебель, и не только хозяйская: маленькая горка из вирджинского ореха, потрясающей красоты и совершенно непрактичная, явно принадлежала жильцу, как и старинный резной буфет, и низкая оттоманка, покрытая ярким, хоть и немного потертым ковром. На буфете стояли старый, почти черный самоварчик, похожий скорее на погребальную урну, чеканный кубок, бронзовый подсвечник без свечей. Стены украшали милые акварели в овальных рамках. Словом, казалось, что родовитый дворянин, будучи не в силах отказаться от привычных с детства вещей, в порыве сентиментальности притащил половину усадьбы в город.
  Свежий осенний воздух ворвался в комнату, разогнал смесь из запахов табака, пыли и дешевого шампанского, витавшую в комнате, заставил хозяина поежиться от холода. Леонид стащил с кресла клетчатый плед, накинул его на себя на манер инквизиторского плаща, уселся на оттоманку. Самоуправству гостя не удивился, скорее, принял его как должное.
  - Экий ты шумный, - проскрипел хозяин, - сто рублей много, не дам я тебе таких денег, - зевнул, и тут же полюбопытничал, - Зачем? Тебе и без денег хорошо.
  Роман вытащил из угла стул с гнутой спинкой, поставил посредине комнаты напротив Леонида, уселся на стул верхом, сложил руки на спинку, опустил подбородок на сцепленные ладони.
   - Видишь ли, друг мой Леонид, - проникновенно начал он, - Деньги нужны для того, чтобы их тратить. И поверь мне, мало найдется таких людей, который могли бы потратить деньги с таким же азартом и удовольствием, как могу потратить их я.
  - Отстань, прибереги свои остроты и ужимки для твоих стареющих барышень, на меня они не действуют, - проворчал хозяин, - Шампанского лучше налей, - махнул в угол, где на маленьком столике, стояло ведерко с шампанским и бокал.
  Роман, не чинясь, поднялся, вытащил из буфета второй бокал. Налил шампанское себе, налил Леониду и поднёс напиток хозяину.
   - Похмелье?
  - Пришлось выпить лишнего, - поморщился Леонид. Выглядел он неважно, помятый, встрепанный, - Я же молоденький дворянчик, только приехавший в Царьград, меры не знаю, стараюсь понравиться местным... О, я еще и играл, так по мелочи.
  - Много проиграл?
  - Рублей десять, но ушёл гордым, и решительно настроенным на реванш, - похвастался Леонид, - Так что я уже в деле, и лишних денег у меня нет.
  - Насчет молоденького я бы не обольщался, - критически осмотрел Роман своего визави, - Добавляй больше нахальности и самоуверенности, самое то будет для провинциала.
  - Зачем тебе деньги? Неужто твоя поездка в Новгород была напрасной?
  - И не надейся, - Роман шкодливо улыбнулся, - Все стареющие матроны, а также трепетные девы преклонных годов были мною очарованы, обольщены...
  - И обобраны до нитки, - закончил за него Леонид.
  - Правильно. Ладно, признаюсь, решил выйти на другой уровень. Приличная партия, может быть даже брак ... и все дела. Надоело скакать козликом. Нужно сорвать настоящий куш.
  - А я и не знаю, возможен ли у меня настоящий куш..., - Леонид поёжился под пледом, - Карты не любят самоуверенных, а краплеными играть... Надо было мне тоже податься в герои-любовники.
   - У тебя бы не получилось, - отмахнулся Роман, - Ты слишком породист и, прости, просто слишком красив.
  - Никогда не думал, что это может быть препятствием.
   - Огромным! Посмотри на меня! - потребовал Роман. Леонид честно уставился на гостя. - Ну что, я красив?
  - Глазки у тебя маленькие. Нос картошкой, уши торчат, - честно перечислил недостатки Леонид, - Улыбка хорошая.
  - Вот, а теперь посмотри на себя. Волос как вороново крыло, глаза зелёные, нос породистый. Сам видный. И вот представь, ты, такой необыкновенный, подкатываешь к какой-нибудь серой утице. Она на тебя смотреть побоится, а если не побоится, то все подруги и родня сразу объяснят ей, зачем такие красавцы ищут внимания простушек. То ли дело я - прост, понятен, неказист. Сразу верят в мою одинокую душу и разбитое красавицей-злодейкой сердце. И рвутся врачевать. Ладно, это лирика. Дай хоть пять рублей. Всё, что собрал, вложил в акции. Я теперь молодой предприниматель, на Бирже днюю и ночую, вхожу в образ. Но не подрассчитал... даже пожрать не на что.
  - Будешь должен, - Леонид, кряхтя, выбрался из низкого диванчика, вышел в соседнюю комнату. Вернулся с мешочком в руках. - Держи.
  Роман подхватил мешочек, вытряхнул на ладонь монеты, пересчитал, спрятал обратно и небрежно запихнул в карман:
  - Верну. Ладно, пошёл я.
  - А кто счастливица? - бросил в спину Леонид, не особо рассчитывая на ответ.
  - А что, не сказал? Так наша Александра Пална.
  
  
  Посреди книжной лавки стоял Антоша, рассказывал размахивая руками.
  - И тут я понял, что я ребенок, дитя, херувим безгрешный. Весь тот грех лжи, что на мне лежит, он - пушинка. Так врать, так верить в свою ложь, могут только охотники. Думаю, чтобы стать членом клуба, нужно пройти не только испытание на меткость и на знание охотничьих правил, но и обязательно какое-нибудь испытание на готовность врать. Лось размером со слона, волк, я так думаю, не каждый тигр вырастает до таких размеров, а уж про медведей я вам и рассказывать боюсь.
  - А что тебя занесло к охотникам? - Тимофей, выудивший из самой верхней полки толстый фолиант, даже книгу отложил.
  - Служебный долг, - важно сказал Антон, - Тихо в Царьграде, ничего интересного не происходит, писать не о чем, а тут охотники, они забили какую-то удивительную птицу. Говорят, страус летающий, а не гусь. Вот редактор меня и погнал посмотреть на это чудо.
   - Тош, и что, действительно большой? - спросила Маша.
  - А я откуда знаю? Мне показали только скелет, и то не весь. Может этого гуся, а может вовсе и страуса. Самого гуся собаки погрызли, пока тащили. А может не собаки, а вообще щука. Выскочила из воды и погрызла добычу.
  - Щука? - рассмеялась Маша.
  - Вот ты, Машундрик, зря смеешься. В Чекменевской старице, знаешь, какие щуки водятся?
  - С бревно?
  - С бревно! Скажешь тоже! С бревно - это пескари, а не щуки. Щуки - они с амбар! И это самые мелкие!
  - Ой, нельзя столько смеяться, у меня уже живот болит.
  - Так, Манечка, скажи-ка мне, почему опять в лавке одна ты сидишь? Время четыре часа, а ты одна? - Антон был настоящим профессионалом, и умел в разговоре профессионально резко менять тему.
   - Брось Антош, и не четыре, а почти пять, и, вообще, что я, одна не посижу пару часиков?
  - Я, конечно, заинтересован в том, чтоб ты одна тут сидела, - со вздохом признался Тимофей и любовно погладил по обложке 'Печень', - Но соглашусь с Антоном: девушка, одна, в лавке - не очень хорошо. Вдруг в лавку придут грабители?
  -В книжную? В центре города? К тому же Густав Карлыч ещё в три кассу снял. Там только рубль мелочи на размен, и всё, - отмахнулась Маша.
  - Маньчик, а давай я об этом объявление напишу. В газете. Могу редактора даже на передовицу уговорить. А пока объявления нет, и грабители об этом не знают, я считаю, что это плохо.
  - И Наталия могла бы тебя не оставлять одну каждый день, - проворчал Тимофей.
  - Ребята, ну что вы. Это моя работа. Я же не выговариваю Антону, что он лезет во всякие криминальные круги, или тебе Тимофей, что ты в морг ходишь, или с заразными возишься, - расстроилась Маша. В глубине души она понимала, что и Тимофей, и Антон правы. Что Наталия слишком часто отпрашивается, и оставляет Машу одну дежурить в лавке, но то, что новые приятели так бесцеремонно указывают ей на это, показалось обидным, - зато Наталия все книги одна разложила, и как белка в колесе сегодня вертелась.
  Удивительно, но за несколько прошедших дней Маша подружилась с соседями и даже перешла с ними на 'ты'. Удивительно потому, что от себя Маша такого не ожидала. Она всегда была болезненно застенчива, робка, даже с одноклассницами в гимназии не особо сходилась. Не ссорилась, её не обижали, но задушевных подруг так и не завела. И сейчас оказалось удивительно хорошо смеяться над рассказами Антона о тяжелых журналистских буднях, или вместе с Тимофеем ругаться на беспорядки в больнице. Маша стала выходить гулять, реже задерживалась в лавке, но, удивительное дело, Густав Карлыч вовсе не сердился на неё. Одно лежало камнем на душе - чужие старые письма. Спрашивать напрямую, не забыл ли человек книгу, Маша теперь боялась. О том, чтобы отдать письма Густав Карлычу, даже речи не было. И главное, если вдруг дойдет дело до Инквизиции, поверят ли ей там, что она прочитала только пару самых верхних писем? Желание найти владельца, отдать ему поскорее находку, жгло.
  - Антоша, объясни мне как журналист. Однажды Густав Карлыч нашел в сданной книге старое письмо, а в нём ни адреса, ни имени. Про адрес я понимаю, написан на конверте, а имя? Письмо так странно начиналось, будто обрезано начало, ни приветствия, ни имени адресата.
  - Ого, редкость какая! - уважительно присвистнул Антон, - Значит, письмо старое, ему лет пятьдесят, ну или тридцать. Не меньше тридцати. Понимаешь, Мышонок, раньше письма писали только люди образованные. Они писали своим друзьям, таким же образованным людям, или всяким неучам, но неучам - за деньги, примерно так: 'Здравствуйте, любезнейший Петр Сергеевич! Пишет вам брат ваш Пров Сергеевич Голопузов. Передавайте привет...'
  - Тоша!
  - Да, Маньчик, так и писали! Не смейся. А своим просто адрес и привет на конверте, в письме только по делу: 'Одолжи мне, дружище, пять рублей. Проигрался'. Попадаются потом подобные письма, читаешь их и не поймешь, то ли гений гению писал, то ли какой-то забулдыга своему приятелю. Только прочитав до конца и можно понять. Ух, какой у нас историк словесности был в университете! Он этими письмами студентов просто замучивал до смерти!
  Вечером Маша долго ходила по маленькой комнатке. 'Только прочитав до конца, можно понять'... Быть может, ей нужно просто прочитать письма и всё выяснить? И ничего страшного. Вполне возможно, что в письмах больше не будет ничего такого, а наоборот, появятся имена, понятные, знакомые имена, и она сможет наконец-то найти, кому отдать тайник. Читать чужие письма некрасиво, это да, но письмам этим лет тридцать, а то и все пятьдесят. Что за глупые сомнения? Это вовсе не деликатность, это просто нерешительность! Маша потянула к себе серый томик.
  
  'Я тут, я жив. Дела мои стали гораздо лучше, да и твои, я так понимаю, налаживаются. Арина и Полина - красивые имена, как часто они стали мелькать в твоих письмах. Это неспроста! Любопытство мучает меня, кто, скажи мне, похитил твоё сердце? Умничка Полина или милая Арина? Или ты сам ещё этого не знаешь? Прости, прости мое несносное любопытство, но твои письма так захватили меня, что я просто живу ими. Иногда мне кажется, что это я брожу по кривым улочкам нашего городка, спускаюсь от церкви Преображения вниз и вместе с тобой захожу в зеленую калитку под цветущим жасмином. Пусть знатоки твердят, что это никакой не жасмин, а самый обыкновенный чубушник, но мы-то знаем, что наш жасмин - самый правильный жасмин во всех мирах. И стол во дворе, и большой самовар, и толстые булки, и прошлогоднее клубничное варенье - всё настолько живо предстаёт передо мной, что мне кажется, я слышу хриплый голос Ивана Савельевича, и голубые глаза двух красавиц сияют предо мной.
  Сны отпустили меня, редко теперь приходят, уже могу проснуться сам. Братцев от меня отставили, сейчас они тренируются и ждут новую партию освобождённых. Отец настоятель мной доволен. Я хвастаюсь, уверен, что ты порадуешься вместе со мной. Был серьезный разговор, и скорее всего меня переведут на Балканы, к месту прорыва. Перевод - событие почётное, ответственное настолько, что становится страшно. Спящая старая Мара вызывает трепет, а та, что жива, та, что рвётся в мир, пугает до дрожи. Вдруг не справлюсь, вдруг не сдюжу? Перед Балканами положен отпуск, если его так можно назвать, несколько лет тихой жизни где-нибудь в провинциальном городишке. Буду уездным инквизитором, помощником Отца или старшим служкой. Эх, попасть бы в такой же милый городок как наш!
  Кланяйся от меня маменьке, Ивану Савельевичу и барышням. С нетерпением жду твоего письма!'
  
  Маша вытащила следующий листок.
  
  'У меня новости, замечательнейшие новости! Меня отправляют на родину! Скоро увижу места детства, увижу тебя, увижу твою маменьку. Не верится в это совсем, боюсь сглазить и молюсь об удаче. Решено почти единогласно, что редкость в нашем заведении. Признаюсь, из-за этого 'почти' я здорово нервничал. Комиссия, наши мудрецы, рассуждают о пользе родных стен, о берёзках и тропинках, и вдруг поднимается старый Боху. Он как ушёл в высшие сферы, так и не возвращался оттуда лет пять. Сидит молча в самом тёмном углу, постукивает в камал, и, кажется, не слушает никого. Я никогда не слышал его голос, а тут он вдруг положил свой бубен и сказал: 'Нет'. Старик Боху сам по себе зрелище жуткое: в каком-то непонятном халате из ткани, кожи, перьев, меха и камней; лицо замазано то ли мукой, то ли пеплом, и завешено множеством бисерных веревочек, которые свисают с шапки. А его голос! Словно не человек слово произнёс, а ветер проскрипел. Скрипучее 'нет' заставило всех задуматься, но, на моё счастье, его камал загудел, старик застучал в него и перестал отвечать на вопросы. Комиссия посмотрела, подождала. Не дождавшись объяснений, всё-таки решили отправить меня в знакомые места.
  Так что встретимся! Сейчас я в лагере у Зелёного озера заново узнаю места, в которых провел долгие семь лет. Красиво так, что захватывает дух. Горы поросли лесом. Какие тут сосны! Какие лиственницы! Травы по пояс, даже не травы, одни сплошные цветы. Озеро вовсе не зелёное, а бирюзовое и прозрачное, удивительно холодное. Купаться в нём не получается.
  Надеюсь, к моменту моего отъезда пустят поезда. Отправлюсь домой, скорее всего, первым пассажиром новой Сибирской дороги'.
  
  Маша сжала виски пальцами. Имена не появились. Может воспользоваться названиями мест? Теперь она будет умнее, не будет задавать вопросы всем подряд. С её стороны было глупо спрашивать напрямую. Можно попасть в беду, если книга попадет не в те руки, или вопросы наведут на размышления. Нужно быть внимательнее и осторожнее. Постараться узнать, где находятся Акмар, Зеленое озеро, Вертяйка. Особенно важно узнать, где Вертяйка и Мишкина гора, получатель писем из этих мест. Постараться найти человека из тех мест и только его спрашивать о забытой книге.
  
  Ночь. Тишина. Крики в подвале:
  - Трубы вы проверяли? Проверяли? Как, какие трубы!? Водопроводные!
  - Месяц назад проверили, всё хорошо было.
  - Месяц назад! Вы бы еще 'год назад' сказали! Перед зимой надо проверить трубы! Все осмотреть, простучать и подать под давлением воду!
  - Под давлением треснуть может.
  - Может! И пусть это случиться осенью, а не зимой! Если зимой случиться, кто виноват будет?
  - Тогда придется воду отключать, на весь день.
  - Отключим!
  - А жильцы?
  - Потерпят жильцы, никуда не денутся!
  
  
  
  Сказка четвертая
  
  Светел осенний лес - лес рябинный, лес грибной. Голубое небо прозрачно до звона. Птицы собираются в стаи, лоси сшибаются рогами. Ходит медведь по лесу, ищет добычу, ищет покой. Зайдет в глубь, выйдет к опушке - нет ничего, только жёлтый лист падает на морду.
  Вдоль леса по разбитому просёлку трусит лошадка, тащит старую телегу. Правит мужичок, хилый и весь перекособоченный, похлопывает лениво вожжами. Лошадка потихоньку переходит на шаг, телега поскрипывает всё медленнее. За спиной мужичка стоит большой тюк, сбоку маленький узел, а между ними худая девчонка в каком-то рванье.
  - Ты, Настенька не робей, не робей. Обустраивайся поуютнее. Не ленись, дров наноси, воды натаскай, кашу навари, - мужичок говорит, говорит, не останавливается,- кашки наваришь, - и вздыхает, - хорошо тебе будет, тихо.
  Девчонка в ответ молчит, плотнее обхватывает руками худенькие коленки, поёживается под тонким платком.
  - Там и удочки есть, можно на рыбалку ходить, ну не всё же тебе прясть, - преувеличенно весело продолжает мужичок, - опять же, грибы, ты, дочка, собирай, их можно посушить. И ягоды. Клюква хороша в этом году. Брусника, опять же. Только по опушке ходи, в глубь леса не суйся.
  Молчит девчонка, смотрит с тоской на дорогу. Замолкает мужичок. Становится тихо. Лишь высоко в небе грустно кричит какая-то птица, да скрипит телега.
  - Дочь, ты это... тут я тебе... вот, на именины хотел подарить..., - из-за пазухи мужичок достает какой-то узелок и оглядывается воровато, будто тут, на безлюдной лесной дороге его могут увидеть; вжимает в плечи голову, словно ждёт незнамо откуда оплеуху, - Колечко твоей мамы.
  Девочка робко смотрит на отца, словно не верит сама себе и протягивает обе руки за узелком.
  - Тут сольцы чуток, колечко и подарок... ты бери...
  Девочка разворачивает узелок - соль, завернутая в тряпицу, рассыпалась. Теперь в соли всё: и тряпка, и тоненькое золотое колечко, и маленькие серебряные сережки с зелёным камушком.
  - Тятя, это мне?
  - Ну так... - и мужичок отвернулся, замолчал, нахохлился воробьём.
  - Тятя, - девочка робко трогает отца за рукав, - я там сухарей насушила. В валенке за печкой мешочек с ними лежит. Жданихе я платье сшила, а деньги с неё не успела взять, вы к ней сходите, заберите, дома скажите, что она со мной уже расплатилась, - и потом решилась, - Вы если меня не найдете в избушке, то не расстраивайтесь, не ищите.
  - Да что ты, дочка? - мужичок даже вожжи опустил.
  - Не даст мне мачеха жизни, - девочка смотрит неожиданно твердо, - я в Царьград пойду. Меня госпожа инквизиторша к себе нянькой позвала. Обещала на курсы отправить, очень ей моя вышивка понравилась.
   - Это дачница, что ль?
  - Из крайнего дома. И ещё трактирщика жена звала к себе посудомойкой. Она тоже с дач, я к ним полы ходила мыть летом.
  Дорога выскочила на пригорок и раздвоилась: налево повернуть - в глубь леса попадешь, направо - на царьградский тракт выедешь. Лошадка вытянула телегу на пригорок и замерла, и возница замер, задумался.
  - Негоже девице одной в Царьграде, негоже. Обидит ещё кто, - мужичок чешет затылок, кряхтит и наконец выдаёт - может, и мне в Царьград податься? Мышку продадим, шерсть - на первое время хватит. Может, у трактирщика на двоих работы будет?
  - Как же хозяйство? - шепчет девчонка.
  - Что хозяйство? Не пропадет хозяйство с такой хозяйкой, - отмахивается отец, и продолжает увлеченно, - или нет, не будем кобылку продавать, я в извозчики пойду. Андрейку помнишь, кривого Натана сына, он в городе в извозчиках, аль не подсобит?
  - Подсобит, тятенька, обязательно подсобит!
  - Вот, в гильдию вступлю, и заживём мы с тобой!
  Мужичок натягивает вожжи, телега поворачивает направо, спускается с пригорка, и не видно её. Только слышно в пронзительной осенней тишине, как дребезжащим фальцетом поёт что-то залихватское мужичок, да вторит ему звонким голосом дочка.
  Снова тихо. Шелестит листьями ветер. Из леса вышел медведь, посмотрел на дорогу, потянул кожаным носом влажный воздух, вернулся в лес.
  
  
  Глава 4.
  
  Утро началось с катастрофы. Воды не было. Напрасно жильцы вертели краны, стучали по трубам, трясли гусаки - ни капли не вытекало из медных носиков. Жильцы спускались вниз, бежали в дворницкую, там их встречал скандал. Рассерженный трактирщик налетал на Рустама, тот разводил руками, трактирщик переходил на визг и тряс кулаками, Рустам пятился, трактирщик наседал, но, когда дворник уже уперся спиной в стену, из дворницкой вышла Любаня.
  - Чё орешь, золото моё?
   - Разорение сплошное, а не дом! Сколько ещё это будет продолжатся! Кто, я спрашиваю вас, оплатит мне убытки?!
  - А что, родной, разъерепенился? Разорался чего? Ты, милый, погромче ори, вот мы с Рустамчиком пожалеем тебя, скинемся и всё-всё тебе покроем. И убытки покроем и прибытки, - ласково пропела Любаня.
  - Тьфу на тебя, дура, - плюнул трактирщик и продолжил уже спокойным голосом, - Управляющий где?
   - За водопроводчиком поехал, прям, как утром узнали, что в подвале потоп, так сразу и помчался, сейчас чинить будут. Ты уж, мил человек, ему всё выскажи, не побрезгуй.
  - Не побрезгую! Не побрезгую! Я ему всё скажу! И Александре Палне всё выскажу! - снова заорал трактирщик, но теперь он орал просто так, для всех, и на Рустама не наседал, потому Любане стал сразу не интересен.
  - Теть Люба, - Маша сказала очень тихо, но дворничиха её услышала, - тёть Люба, а что делать? Мне бы умыться.
  - Ты ж моя девочка, у меня запас воды есть. Сейчас наберу, - и продолжила уже из дворницкой, ворча на мужа, - ну, вот, а ты мне говорил, зачем воды набираю, зачем набираю, видишь, как пригодилась.
  Любаня вышла с большой кастрюлей в руках:
   - Держи, только посуду верни, - посмотрела на грустные лица жильцов и великодушно предложила, - по полведра дам, но свою посуду несите.
  - Ой, я сейчас! - вскинулась Ванда. Следом за ней поспешили остальные.
  Любаня пошла наливать воду для жильцов. Рустам повернулся к трактирщику:
  - А вам?
  - Да что мне полведра, меня и четыре не спасут, - отмахнулся грустный трактирщик.
  Когда к дому подъехал управляющий, встретила его не одна баба с пустым ведром, что сама по себе уже плохая примета, его встретила целая очередь жильцов с пустой посудой.
   - Господа, спокойно, спокойно, всё сейчас быстро исправим, не волнуйтесь, - управляющий попытался отмахнуться от жильцов, но не тут-то было: трактирщик увидел жертву, набрал полную грудь воздуха и заорал:
   - Когда это безобразие закончиться? Как арендную плату драть, так мы самые первые, а как работать, так вас нет?
  - Позвольте, позвольте! От аварий никто не застрахован! Форс-мажор возможен в любом деле!
  - Да? Когда арендную плату собираете, то вы про форс-мажоры и не слыхивали?
  Невысокий худощавый мужчина с деревянным ящиком в руке вышел из-за спины трактирщика, прошёл во двор. Поставил свой ящик ровно посредине двора.
  Невозмутимо уселся на него и вытянул ноги. На разгоравшийся скандал не обратил ни малейшего внимания.
   - Позвольте пройти! Вы мешаете работать! - управляющий попробовал обойти скандалиста, но не тут-то было.
   - Я мешаю работать?! Я мешаю?! Это вы совершенно не даете мне работать! Не даете и всё! Поварам пора готовить, как им готовить, если нет воды! Как, я спрашиваю?
  Трактирщик решительно закатал рукава и... во двор вошел инквизитор. Управляющий побледнел, схватился за сердце, трактирщик быстро отошёл от управляющего. Впрочем, все жильцы постарались отойти подальше. Но не совсем далеко, так, чтобы всё же слышать разговор.
  - Здравствуйте Валдис Эдгарович - инквизитор поздоровался очень вежливо.
  - Здравствуйте отец Иван.
  - Брат Иван.
  - Ах, да-да, простите, пожалуйста, брат Иван. Вы уж извините, у нас тут небольшая авария. Я вам клятвенно обещаю, что как только мы все уберем из подвала, устраним, так сказать, течь, так сразу, сразу же всё уберем, вот даю вам честное слово, - Валдис Эдгарович даже перешел на несвойственную ему скороговорку, но брат Иван только покачал головой.
  - Уважаемый господин управляющий, у вас уже было предписание по этому поводу. И что же? Повторное нарушение. Я передаю ваше дело в капитул.
  Не врут приметы. Не зря встретилось господину управляющему такое количество пустых вёдер. В качестве финального аккорда неприятностей бедного Валдиса Эдгарыча во двор вошла Александра Пална. Собственно, она всегда по средам приходила, но то, что сегодня среда, то, что надо подготовиться, бедный управляющий в суете забыл. А Роман об этом помнил.
  - Лёнечка, жди меня тут, - улыбнулся Роман приятелю, - вот он шанс, такой шанс! Смотри и учись.
  И выскользнул тенью со двора.
  - Добрый день, - Александра Пална первой склонила голову перед инквизитором, - я владелица дома, Александра Павловна Сусикова. Чем обязаны сегодняшнему визиту?
  - Брат Иван. Всё, как всегда, Александра Павловна - сад. К сожалению, вынужден сообщить, что вы повторно нарушили соглашение, и теперь я обязан буду передать в капитул...
  - Простите, брат Иван. За много лет это впервые, вы же в курсе. И только потому, что Валдис Эдгарович новый человек на этой должности, он много не знает, пока не умеет отделить главного от пустяков, - Александра Павловна сразу же нашла взглядом яблоньки, заметила мешки под ними, нахмурилась, - Обещаю вам, что сейчас же весь мусор будет убран. Рустам!
  - Уже делаю, - Рустам действительно поднимал мешок.
  Брат Иван постоял, посмотрел, как аккуратно Рустам обходит стволы деревьев и смилостивился:
  - Хорошо, последний раз.
  На выходе со двора обернулся и произнес:
  - До завтра.
  Управляющий вздрогнул. Александра Павловна повернулась к жильцам, и трактирщик выскочил вперед.
  - Глубокоуважаемая Александра Павловна! Вы понимаете, что происходит? Вы это осознаёте? Вы же меня разоряете, вот просто втаптываете моё честное имя в грязь, - трактирщик всхлипнул, снова заводясь.
  - Милый, милый Иоган Афанасьевич, - Александра Павловна ловко взяла трактирщика за руки и нежно посмотрела в глаза, - друг мой, как можно, как можно! Что у нас случилось? Какая беда? Сейчас, сейчас мы всё исправим, дайте мне только пять минут. Хорошо, дружочек?
  Трактирщик заворожёно кивнул, а Александра Павловна была уже рядом с управляющим.
  - Валдис Эдгарович? - в руках её появился лорнет, - что происходит?
  - Потоп, потоп Александра Павловна, - управляющий промокнул бисеринки пота с лысины, - ночью труба в подвале лопнула, но не волнуйтесь, мы всё перекрыли, уже и воду убрали, и водопроводчика я привёз, - управляющий махнул рукой в сторону сидящего на ящике мужчины.
  Александра Павловна навела свой лорнет на сидящего, и сразу же случилось чудо: только что водопроводчик грелся на осеннем солнышке, и вот он уже у дверей подвала.
  - Ну, так что, хозяин, чинить будем? Время-деньги.
  - Да, Валдис Эдгарович, время-деньги, - подтвердила Александра Павловна. Управляющий совершенно несолидной рысцой поспешил к подвалу.
  - Всё это конечно хорошо, но я так понимаю, что день у меня пропал. Такие планы были, такие планы, - проворчал трактирщик.
  Александра Павловна развела рукам:
   - Дружочек, всё будет, сейчас всё будет.
  - Как же, сейчас! Ремонт труб, и меньше, чем на полдня? Не смешите меня, - покачал головой трактирщик и махнул рукой, - пропал день.
  Калитка во двор не просто скрипнула, взвизгнула противно - не привыкла она, когда на ней катаются взрослые мужчины. С калитки спрыгнул Роман, залихватски заломил на голове засаленную кепку, проголосил как настоящий уличный зазывала: 'Вода! Кому вода!' и побежал открывать ворота. Во двор медленно вошла лошадка, удивительной, почти мышиной масти, втащила телегу, а на телеге стояла огромнейшая бочка, с ярко-синей надписью 'ВОДА'.
  - Водовоз! - ахнула Маша.
  - Вот не думал, что в Царьграде еще остались водовозы, - удивился Тимофей.
  - А вы расстраивались, милый Иоган Афанасьевич, всё решается, всё решается, нервничать не надо, - Александра Павловна повернулась к трактирщику. Впрочем, тот уже превратился из трактирщика в содержателя кофейни - человека воспитанного, образованного и даже утонченного.
  - Ах, любезнейший, вы немножко сдайте назад, сейчас мои ребятки заберут воду, - Иоган Афанасьевич теперь и разговаривал с легким акцентом.
  - Ну, не торопитесь вы так, душечка, дайте сначала с нашим спасителем рассчитаться, - Александра Павловна подыграла Роману - манерно, двумя пальчиками вытащила кошелёчек, торжественно вложила монету в протянутую ладонь и сверху полушку, - Возьми на чай, пострелёнок.
  Роман чинно поклонился, махнул картузиком: 'Благодарствую, барыня' и развернулся к телеге. Откуда-то из-за бочки выглянул маленький мужичок, подхватил протянутые деньги и кепочку. Деньги, не торопясь, уложил в кошель, кошель запихнул за пазуху, картузик придирчиво осмотрел, отряхнул и только после этого слез с телеги и пошел к лошадке.
   - Иоган Афанасьевич, душечка, вам хватит на сегодня?
  - Определенно хватит, несомненно, и не только мне хватит, - проворковал совершенно счастливый трактирщик.
   - Ежели чо, так я того, ещё привезу, - пробормотал возница.
  - Конечно, привозите, и вставайте прямо во двор. Управляющий Валдис Эдгарович с вами рассчитается, - кивнула Александра Павловна, - даже если к тому времени починят водопровод, ничего, всё равно заплатим, не волнуйтесь.
  - Ещё пару ведер наберу, - решила Ванда, - пригодится.
  Жильцы потянулись с ведрами к бочке. Трактирщик убежал давать распоряжения работникам. Управляющий иногда высовывался из подвала, успокаивающе махал руками - всё в порядке, всё чинится. Александра Павловна повернулась к Роману.
  - Спасибо, вы так выручили, так выручили! Не знаю, как вас благодарить, вы просто герой, - и замолчала. Она была совершенно уверена, что жилец начнет отнекиваться, убеждать, что особой заслуги его в этом нет, но к её удивлению, Роман проказливо улыбнулся:
  - Да, я герой! Спаситель! Меня непременно надо хвалить и даже можно угостить.
   - Чем? - растерялась Александра Павловна.
  - Вы не поверите, я страшный сладкоежка, - сокрушенно признался Роман, - так что я вас приглашаю на ужин, а вы обязательно угощаете меня десертом, и самым лучшим.
  Александра Павловна растерялась, смутилась, но Роман так светло улыбался, так смешно морщил нос, что она махнула рукой:
  - А давайте, вот прямо сегодня вечером и пойдем.
  
  
  Фаина Ивановна смотрела на спину купеческого лакея с раздражением. Надменный, куда тому же купцу до него, молодой, сильный, он один перетаскал воды почти столько, сколько все работники Шульца. Очередь отстаивал вместе со всеми, но наливал по два больших ведра, потом с ними рысцой бежал домой. Фаина Ивановна с трудом дотаскивала к себе на этаж одно ведерко. Полное ведро было тяжелым, лестница крутой. Больше всего её раздражало то, что в очереди она одна стояла вместе с прислугой. Жильцы с верхних этажей забрали каждый по ведру и побежали на службу, девице Машеньке воды в большом ведре принес ее сосед, упитанный молодой человек. Соседи Фаины Ивановны сунули Рустаму по полушке, и тот принёс им воду под дверь, а Фаина Ивановна таскала сама. Платить полушку ей было жалко, дать меньше стыдно, и теперь она делала вид, что это совершенно обычное дело, чтобы жиличка приличных меблированных апартаментов сама носила воду. Фаина тащила третье ведро, ломала голову, куда же перелить воду, чтоб стояла она в доме про запас, злилась, что гадкий лакей забирает так много, переживала, что вдруг ей не хватит, и морщилась, потому что противно ныло плечо. Поворачивая к себе, лакей небрежно колыхнул ведром, вода расплескалась, на ступеньках образовалась лужа. Фаина Ивановна обошла ее с трудом, медленно поплелась к себе.
  - Маменька, зачем вы так? Ну зачем вы так надрываетесь? - около двери её встретила Элечка, поохала, поахала, но ведро из рук матери не взяла.
  - Эля, вдруг до завтра не дадут? Ты знаешь, лучше запас иметь. Сейчас отдышусь и пойду ещё схожу.
  - Не надо, маменька, я сама сбегаю, отдыхайте.
  Фаина с удивлением посмотрела на дочь. Элечка была наряжена в прогулочный костюмчик. Этот костюмчик в мелкую клеточку, украшенный большими булавками, обошёлся почти во столько, сколько стоило выходное платье. Одевать его дочь планировала на самую важную прогулку, а теперь одела, и его, и новые ботиночки на высоком тонком каблучке, и даже маленькую шляпку, крошечную, почти кукольную, закрепила шпилькой с бабочкой в кудрях. Фаина Ивановна удивленно открыла рот, но сказать дочери ничего не успела.
  - Маменька, дверь не закрывайте, я сейчас, - Эля с яркой леечкой в руках побежала вниз.
  Фаина разулась, дотащила ведро на кухню, разлила воду по кастрюлькам, подошла к окошку. Внизу мелькнули светлые кудряшки дочери. Она о чём-то переговорила с нахальным купеческим лакеем. Тощий водовоз налил ей в лейку воды, Элечка повернулась к дому. Фаина открыла дверь. В гулком подъезде было слышно, как пыхтя прошла Ванда. Слышны были быстрые уверенные шаги лакея и дробный перестук элечкиных каблучков. Фаина пошла на кухню, и вдруг услышала тонкий вскрик дочери. В панике Фаина побежала вниз: на лестнице лежала её девочка, перевернутая лейка валялась рядышком. Растерянный лакей стоял около двери, снизу поднимались купец с приказчиком.
  - Милая девочка, что с вами? - купец подскочил к Элечке и тоже чуть не поскользнулся на мокром мраморе, - Дурень! Наразливал луж! Неси барышню в комнаты.
  Перед глазами Фаины Ивановны поплыли светлые кудряшки, перекошенное лицо соседа, красный сюртук лакея, всё потемнело, и Фаина тяжело осела на ступеньки.
  
   - А теперь потихонечку открываем глазки, никаких резких движений, только глазки, - в себя Фаина Ивановна пришла от резкого запаха нашатыря. Спокойный баритон о чём-то просил Фаину, уговаривал... Глаза открывать не хотелось совершенно, хотелось лежать дальше в тёплой уютной темноте, слушать мягкий мужской голос... Эля! Фаина Ивановна распахнула глаза, дёрнулась - крепкая мужская рука надавила на плечо, не давая встать.
  - Мамочка, я тут, со мной всё хорошо, мамочка! - голосок дочери звенел совсем рядом. Фаина Ивановна повернула голову. Рядом в кресле сидела её Элечка. Одна нога дочери была без ботиночка, на юбке темнело мокрое пятно, но Элечка была рядом, она была жива.
  - Эля..., - тихо простонала Фаина.
  - Все в порядке с Элей, всего-то ушиб, - проговорил над головой Фаины недовольный голос. Фаина подняла глаза. Склонившийся над ней мужчина был молод. Фаина решила, что ему если и за тридцать, то немного. Взгляд был сердитый, а глаза были молодые и очень добрые. Пахло от него тревожно лекарствами и успокаивающе табаком.
  - Теперь давайте, я вам помогу, - он очень ловко подпихнул под спину Фаины большую подушку, - Авдей Силыч, остались ли у вас капельки? Угостите по-соседски.
  - О чём речь, Тимофей Степанович, о чём речь, - слышно было, как по комнате кто-то суетливо протопал, где-то задребезжала стеклянная дверца, остро запахло валерьяной.
   - Теперь микстурку выпьем, - доктор протянул Фаине ложку с лекарством, спирт обжег горло. Фаина Ивановна закашлялась, тут же у неё в руках оказался стакан с водой. Фаина торопливо сделала несколько глотков, снова откинулась на подушку. Перед глазами всё плыло, сердце колотилось, руки-ноги казались налитыми свинцом. Тимофей Степанович забрал стакан, обхватил четырьмя пальцами запястье Фаины, замер, прислушиваясь к пульсу. Как будто на гитаре собрался играть, мелькнула совершенно неуместная мысль. Так же уверенно и бесцеремонно доктор стал вертеть её голову, оттянул веки, велел улыбнуться, покашлять.
  - Ну, что могу сказать..., - доктор сурово посмотрел на Фаину Ивановну, - очень настоятельно советую пройти в больницу, вам совершенно точно необходимо обследование. Серьёзное обследование. Не хочу вас пугать, но ваше сердце требует внимания. Никакой физической нагрузки, никакого излишнего волнения. Полежите полчаса, лучше час, потом можно будет потихоньку идти к себе. Не торопясь. И весь день лежать.
  Доктор поднялся, положил на колени Фаины Ивановны визитную карточку.
  - Жду вас.
  Фаина Ивановна просипела: 'Спасибо'.
  - Доктор, мама больна? - голосок Элечки звенел настоящим испугом.
  - Спасибо, Тимофей Степанович, выручили, так всё неожиданно,- вторил ей чей-то глухой басок, наверное, хозяина. Фаина прикрыла глаза. Доктор что-то говорил. Элечка, её Элечка, всхлипывала, доктор прощался. Голоса звучали глухо как из бочки.
  Через несколько минут стало легче, темнота отступила. Фаина смогла оглядеться. Видимо, после того как она упала, её перенесли в гостиную к купцу. Комната была красива, но совершенно не обжита. Всё чисто, всё ново, всё на своих местах. Тех местах, что задуманы архитектором, а не хозяином. Потому что напольная ваза на полу у окна, кресло посреди комнаты, огромная шкатулка с сигарами на столике смотрелись красиво, но наверняка мешали хозяину. 'Пыли-то, пыли, наверное, под этим креслом... и большое оно, тяжёлое, двигать замаешься', фыркнула про себя Фаина. Потом вспомнила, что у купца есть прислуга, и со злорадством представила, как противный лакей двигает кресло каждое утро.
  - Фаина Ивановна, как вы себя чувствуете? - в гостиную вернулся хозяин. Фаине стало очень неудобно, она дернулась было встать, но тут в неё клещом вцепилась дочь.
  - Мама, пожалуйста, лежи, Авдей Силыч совсем не возражает. Ты часик полежи, а потом мы потихонечку пойдём к себе.
  Если бы не вновь накатившая слабость, Фаина конечно бы не осталась, но сил подняться не было. Авдей Силыч растерянно топтался на пороге, что делать с нежданными гостьями он не знал, и как их занять, не представлял.
  Федя, Федя чаю подай! - наконец сообразил он, - а вы, милая, садитесь, нога-то ушиблена, - обернулся он к Элечке.
  Элечка грациозно захромала к креслу.
  - Ой, что это у вас? - Элечка махнула рукой за спину Фаины Ивановны.
  - Граммофон, - оживился купец, - новинка. Федя! Спусти граммофон!
  Федя поставил поднос с чаем на стол. Недовольно поджав губы, пошёл доставать граммофон. Спина прямая, вид надменный. А как он глянул на растоптанные ботиночки Фаины! Фаина снова дёрнулась - очень уж заношенной смотрелась ёе обувь на фоне светлой и дорогой обивки дивана. Дёрнулась и разозлилась - из-за этого криворучки её Элечка упала, сама она валяется тут по его милости, и решила больше не стесняться:
   - Какую музыку вы любите? Удивительно красивая вещь граммофон! Сколько удовольствия, сколько счастья, когда в любой момент можно послушать то, что нравится.
  - Очень люблю оперу. Вот смотрите, что у меня есть...
  Авдей Силыч расправил плечи, расслабился. Элечка защебетала, разливая чай, по комнате волшебной флейтой зазвенела увертюра. Час пролетел незаметно.
  Послушать ещё одну оперу решили завтра вечером.
  
  
  Непривычно шагать по улице будним днём. Словно в другой город попадаешь, не знакомый и знакомый, город работающий, суетливый, сосредоточенный, шумный. Машенька, давно гулявшая по Царьграду только по выходным, оглядывалась с удивлением, запиналась, отставала. Антон не выдержал, взял её за руку. Потерянный Тимофеем 'Фармакопейный атлас' нашелся. Не у Густава Карлыча в лавке, не в больнице, как предполагал Тимофей, а у Антона. Когда Тимофей принёс атлас другу и зачем, вспомнить не удалось, но это и не важно. На радостях Тимофей собрался сразу же вернуть книгу в библиотеку. Маша, робея, попросилась с ним. Царьградская библиотека для каждого книгочея знаковое место, волшебное Эльдорадо, сказочный Сад Цветов, там Машенька решила в библиотечном большом атласе найти Вертяйку и Мишкину гору. Антон увязался за компанию.
  С большого проспекта друзья свернули в кривой переулочек, оттуда в подворотню, прошли двор, вышли на Старый бульвар. Шумный и многолюдный в воскресенье, в будни бульвар был почти пуст. Лишь на одной лавочке сидел старик с клюкой. Кленовый лист упал на макушку Тоши, соскользнул на плечо, свалился на землю к желтым собратьям. Тимофей пнул листву ногой, листья вспорхнули золотыми неуклюжими бабочками, снова упали.
  - Ну что, сразу отпустили? Или долго сопротивлялись?
  - Ты знаешь, нет, - Маша удивлённо пожала плечами, - даже немного неприятно. Я-то думала, что без меня всё рухнет, а мне кажется, они даже обрадовались, что я ухожу.
  - Ты "Атлас' взял? - Тимофей дёрнул Антона за рукав.
  - Держи талмуд, сам таскай такую тяжесть, - Антон вытащил из холщовой торбы книгу, сунул её в руки Тимофею. Посмотрел на приятеля, сразу же уткнувшегося в фолиант, отобрал, сунул со вздохом обратно в торбу и вручил ему сумку, - Машунь, конечно, обрадовались! По-хорошему, твоему рабовладельцу надо за все переработки выписывать тебе премию. Ты же спокойно отгуляешь время, и всё.
  - А тебя отпустили легко?
  - Да кому я там нужен, всё равно ничего интересного не происходит. Тетка сегодня в редакцию приходила, даже не тетка, а баба, злющая, крикливая и бестолковая. Скажи, Тимоха, почему крикливые бабы такие дуры? Найдите ей мужа и всё тут! Она в сыскной отдел пошла, сыскари мужа разыскали, но адрес его не дали. Крикунье объявили, что супруг жив-здоров, с ней общаться не желает. Права у них нет, чтобы заставить мужа с ней жить. К нам послали объявление дать, чтоб значит, он сам откликнулся и вернулся. Божечки, что она написала. Наша Марфа Петровна как объявление увидела, так ей сразу сказала, что нет, такое печатать нельзя. Тётка орать, в редакцию ворвалась, на нашего Аркашку налетела. Печатай объявление, и всё тут, а то она нас по сыскарям затаскает.
  - Щитовидка плохая, шалит, из-за этого слабоумие и характер поганый. Глаза выпучены? - с самым серьёзным видом принялся расспрашивать Тимофей.
  - Глаза выпучены, ещё пена изо рта.
  - Когда пена изо рта - это бешенство, - поставил диагноз Тимофей так вежливо, по-докторски солидно, что удержаться от улыбки было невозможно.
  - Тьфу на вас! У женщины горе, а вы... Нельзя же так! Муж бросил, а вы смеётесь, - фыркнула на них Маша.
  - Манюнь, ну как можно напечатать в приличной газете объявление, которое начинается со 'скотиняка лысый'? Ты смеёшься, а она по бумажке имя мужа читала. У неё муж, падчерица и кобыла пропали, но она только кобылу описала. Хорошо описала. Знаешь, вылитая кобыла, на которой сегодня к нам водовоз привёз воду. А когда она девочку стала описывать, я сбежал из редакции. Столько брани давно не слышал.
  - Может быть, наш сегодняшний водовоз - это и есть пропавший муж? - задумалась Маша.
  Бульвар кончился крошечным сквериком.
  - Пришли.
  - Как пришли? - растерялась Маша, - а библиотека?
   - Да вот же она, - Тимофей махнул рукой на облицованную тёмным гранитом стену. - Главный вход за углом, мы сбоку зашли. Никогда этой дорогой не ходила?
  - Никогда, я в Новгороде училась, - напомнила Маша.
  В столичной библиотеке она была один раз. Заходила с главного входа, где каменные львы охраняли огромные резные дубовые двери с гигантскими медными кольцами. Казалось, что ступени, львы, двери были рассчитаны на великанов, решивших зачем-то взять в царьградской библиотеке пару книг. Главный вход был торжественен, красив и во множестве растиражирован на открытках с видами Царьграда. Боковая дверь, напротив, была крошечной, почти незаметной, сливалась с тёмной стеной.
  Тимофей отправившись сдавать книгу, уткнулся в огромную очередь должников.
  - Я влип, - вздохнул Тимофей, - Наверное, до морковкиного заговенья стоять буду. Вы идите, не ждите меня.
  Антон потер нос и решил:
  - Пойду в периодику. Говорят, перестановки в Ордене грядут, будет новый гроссмейстер. Может, и старый останется, все же дядя царя-батюшки, но точно будет новый казначей. Надо про него побольше узнать. Встретимся через пару часов? Или лучше через три?
  - Антош, я сама прекрасно дойду до дома. Надеюсь управиться за полчасика, - отмахнулась Маша, радуясь, что не придётся объяснять, зачем ей понадобились географические атласы.
  Читальный зал был огромен. Ввысь уходили стеллажи с книгами, посредине зала стояли гигантские глобусы, с потолка на цепях свисали огромные фолианты. Множество столов были расставлены так искусно, что для каждого читателя образовывался свой уголок, закрытый от посторонних глаз, на каждом столе лежали листы плотной бумаги и остро заточенный карандаш, сбоку прикреплен светильник с зеленым абажуром.
  Маша подошла к библиотекарю, та выслушала и вытащила толстенную книгу - приложение к большому Атласу.
  - Вам стоит сначала найти название населенного пункта или места. Тут всё очень удобно, по алфавиту. Потом напротив названия найти цифры, выписать их, это номер атласа, номер страницы и сетка квадрата.
  Маша прилежно уселась за стол. Через два часа она в отчаянии терла глаза. Сорок семь Вертяек! Сорок семь, и это только речки, а еще есть шестнадцать ручьев. А Мишкиных гор, тех вообще нашлось сто двадцать. И еще три страницы Мишуткиных, Михайловых и Мишуковых гор. А совпадений семнадцать. Маша задумалась. Может пока поискать Акмар? Интересно, где он? А места, где Вертяйка и Мишкина гора вместе, она найдет в следующий раз. Маша открыла книгу в начале - Акмара не было. Она сходила к библиотекарю, выпросила справочник - и снова ничего не нашла. Взяла том Большой энциклопедии с надписью 'АК', наша две статьи про акмар - но одна рассказывала о странном пустынном растении, состоящим из одного корня и раз год, на неделю выпускающим на поверхность стебелек с цветком, а другой акмар был и вовсе соревнованием кочевников в танце. Маша решилась, и пошла спрашивать библиотекаря. Тот задумался, вытащил из огромного стеллажа за спиной какую-то книгу, полистал ее и проскрипел:
   - Сведения закрыты. Если у вас есть допуск, можете запросить информацию на третьем этаже в инквизиторском корпусе.
  Привычка доделывать дело до конца погнала Машу на третий этаж. Она постояла, полюбовалась на почти пустой читальный зал - никакой карты с обведенным кружочком местом и надписью 'Акмар' не было. В этом зале вообще не было ни карт, ни картин, даже книжные шкафы были закрыты дубовыми дверцами. Маша вздохнула и побрела на выход. Стены между третьим и вторым этажом были расписаны яркими фресками. Фрески были и на втором, но там были только цветы и травы, а тут рисунки на стенах рассказывали целую историю. Вот мудрость в виде яркого света снизошла на странных полуптиц-полудев, пронзив их в грудь сияющим лучом, словно копьем. Эти же птицы, только с красными пятнами на груди, лестничным пролётом ниже, пели, сидя на толстых ветвях деревьев, а их речи записывали змееногие девы. Ниже люди-змеи протягивали свитки к людям-коням и людям с собачьей головой. Маша так засмотрелась, что оступилась, пошатнулась и непременно бы упала, если бы ее не подхватили твердые руки.
  - Ой, простите, - пролепетала Маша, поднимая глаза на своего спасителя. Брат Иван, такой суровый сегодня утром сейчас смотрел на неё с улыбкой.
   - Вы тоже засмотрелись на фрески? Я когда первый раз их увидел, тоже увлёкся и прямо с этой ступеньки полетел.
   - Красиво. И необычно. И непонятно. Вот никак не могу понять, они... ну не сочетаются они со всем этим... со зданием... Они, наверное, не просто так, - Маша совсем смутилась.
  - Не просто, - согласился Иван. - Эти фрески всё, что осталось от Закошана после нашествия Батухана. В городе уцелел только один собор, а в нем только то, что на стенах. Храм рушился, но росписи удалось спасти, их перенесли сюда и разместили на стенах. Люди могут смотреть, но сюда редко кто поднимается просто так. А жаль, фрески просто замечательные.
  Маша смутилась. Вроде этаж не был закрыт, но особого права идти сюда у неё не было, и в словах инквизитора ей почудился намек.
  - Я ищу информацию об одном месте, - призналась она, - меня сюда послали, сказали, что о нём только на третьем этаже можно узнать.
  - Хотите, помогу? Если это не самая страшная тайна. Простите, я не представился - Иван.
  - Я знаю, вы к нам в дом сегодня приходили. И очень громко представлялись, - улыбнулась Маша, - я Мария. А ищу информацию об Акмаре.
   - Акмар? Я там послушничество проходил. Точное место не скажу и дороги туда не укажу. Но где это, могу показать. Пойдёмте?
  Второй раз в читальный зал Маша поднималась гораздо увереннее.
  
  
  Ночь. Золотистый свет фонарей пробивается сквозь листья, доносится смех, шум разговоров, пахнет пирогами с мясом - маленький ресторанчик на реке открыл свои двери. Сделай шаг вперед, и окунешься в свет, в беззаботное веселье, закружит танец, развлекут актриски. Только не оглядывайся, не отступай в осеннюю тьму, где царит запах палых листьев, грибов и тлена.
  У подъездной дорожки остановился извозчик, выскочили двое, торопливо зашагали к ресторану.
  - Значит так - торопливо проговорил один, - играем по маленькой, потом ты уходишь. Там как раз представление, кокотки, ты к ним. Подойдёшь ко мне через пару часов, и начнешь вытаскивать. Я встану, потом вернусь за стол, ты уходи.
  - Начнешь стрижку?
  - Потихоньку, - усмехается игрок.
  Швейцар гостеприимно распахивает двери, звук громче, женский смех зазывнее. Двое ловко пробираются по залу, скользят между столиками, огибают толпу у сцены. Взвивается вверх женский визг, высоко над головой танцовщиц взмывают пестрые юбки, колышутся перья, стройные ножки в чулочках мелькают, худощавые юноши в полосатых штанах ловко подхватывают девиц, кружат их так, что юбки бьются волной. Компания молодых людей сидит за большим столом в углу, пальмы в кадках создают подобие уединения. Подходящие к столу меняются, легко, почти неуловимо, растворяется уверенность, уходит ловкость, и вот два провинциала, неуклюжих, растерянных, ошеломленных блеском, появляются из-за пальм.
  - Леонид! Солнце мое, Леонид! Как славно, что вы к нам заглянули! - из-за стола встает молодой человек в очочках в тонкой золотой оправе. Он одет дорого и небрежно, на голове кудрявиться модный кок, блестит крошечными бриллиантиками крышка карманных часов, - Друзья, помните, я вам о Леониде рассказывал. Познакомьтесь, очень милый человек...
  Кудрявый церемонно представляет Леонида друзьям, друзей Леониду, тот раскланивается под насмешливыми глазами сидящих, потом Леонид начинает представлять Романа, и взаимные расшаркивания продолжаются. Сидящие улыбаются, кивают, но за стол с собой их не зовут, впрочем, знакомец Леонида почти сразу же объявляет:
  - Господа, а не пойти ли нам, не перекинуться картишками?
  Отодвинуты стулья. Официант, кланяясь и улыбаясь, ведёт гостей в угол зала, где за портьерой скрывается лестница на второй этаж. Тихо, сумрачно, несколько столиков, покрытых зелёным сукном, на которых лежат запечатанные колоды карт.
  - Борис, я, пожалуй, по маленькой, - смущенно улыбается Роман, кудрявый незаметно морщится.
  Леонид покровительственно хлопает приятеля по плечу:
  - Боишься? Не бойся, я вот прям чувствую, что сегодня мой день, - и воодушевленно потирает руки.
  Роман топчется у стола, мнётся и всё же садится за стол, последним. Играет осторожно, на Леонида поглядывает искоса. Леонид под этим взглядом тухнет, тоже осторожничает. Игра подходит к концу. К карточному столу официанты подносят бокалы и бутылку шампанского в ведерке со льдом. 'Через пять минут наши актёры исполнят пьесу', - сообщает один из них. Роман встает из-за стола, следом за ним поднимается парочка друзей Бориса. Борис, подцепив нераспечатанную колоду, обращается к оставшимся: 'Ещё по одной?'. Романа не удерживают.
  Роман спускается вниз. В зале уже темно, загораются огни рампы, небольшой оркестр играет увертюру. Официант ведёт Романа к маленькому столику в уголке, тащит меню, но Роман отмахивается:
  - Пустое, милейший, темно меню читать. Принесите-ка мяска и гарнирчику. Пожалуй, на десерт безе. И вино, шардоне.
  Официант ускользает в тень. На сцене начинается оперетта: молодой рыбак попадает к Морскому Царю, влюбляется в царевну, в него самого влюбляется престарелая воспитательница царских дочек, за царевной волочиться старик-водяной. Впрочем, сюжет нужен лишь для того, чтобы придать хоть какой-то смысл танцам кордебалета. Пусть фальшивят скрипки, пусть главный герой не вытягивает половину нот, пусть морской царь откровенно пьян, но стройные ножки и костюмер спасают спектакль. Первое действие и голубые с белыми оборками юбчонки, открывающие ножки танцовщиц гораздо выше колен, но сзади волочащиеся шлейфами. Второй акт и девицы выходят в причудливом и весьма смелом наряде из бус и ракушек. Третий акт не оставил равнодушным даже Романа, девушки вышли в простых белых рубахах и с распущенными волосами. Рубашки длинные, простые и настолько тонкие, что становятся прозрачными, когда на них падает свет светильников. Девицы хороводом проходили по сцене, мелькали под белой тканью острые грудки, округлые бёдра, темнело женское естество, одни танцовщицы отступали в тень, на их место плавно выходили другие. Девушка с правого края была особенно хороша, вроде бы и точно такая же как все, не выше и не ниже, не полнее других, но что-то отличало её. Какая-то царственная уверенность в своей красоте чувствовалась в ней. Стольких женщин он повидал, столько его любили, что Роман по праву гордился своим умением читать в их душах, и сейчас ему хватило одного небрежного взгляда, чтоб понять, кто на сцене стыдится своей наготы, а кто с болезненной похотливостью выставляет ее напоказ. Девушка с краю не стыдилась и не кичилась, ее осанка была безупречна, движения спокойны, а губы были сложены в лукавую улыбку. Ту самую, разбивающую сердца улыбку 'лук купидона'. Боже мой, сколько жалких и смешных попыток изобразить эту улыбку видел за свою жизнь Роман, как много молодых и не очень прелестниц пытались ею его очаровать, с какой насмешкой в душе глядел он на их гримаски. Полуголая девка на сцене заштатного ресторанчика, которого и варьете-то назвать было нельзя, улыбалась так, словно меж ее полных губ была зажата великая тайна. Кончики губ слегка подняты, и не поймешь в одобрении или насмешке, страдает она или смеется. Роман дернулся: что за чёрт. Она не лучше других. Он вглядывался в танцовщицу, искал изъян, но не находил ни одного: от длинных волос до розовых пяточек она была само совершенство.
  Условленное время прошло, Роман поднялся на второй этаж. За зелёным сукном оставались трое. Роман устроил целое представление, пытаясь вытащить своего друга из-за стола, ворчал, журил, беспрестанно извинялся перед Борисом и ещё одним игроком с молодым, но болезненно желтым лицом, и всё же добился своего, вывел Леонида из зала, а потом и из ресторана. На крыльце Леонид вздохнул, покачался, изображая пьяного, и вернулся обратно. Роман неторопливо зашагал по дорожке к выходу. Темно, подъездная дорожка, где всегда стояли извозчики, дожидаясь поздних завсегдатаев, была пуста. Роман обогнул ресторан и подошёл к набережной. Под ярким фонарем стоял одинокий извозчик, стройная дама, одетая очень скромно и просто, собиралась сесть в коляску. Роман прибавил шагу, дама обернулась. Тонкая волнующая улыбка мелькнула на бледном лице.
  - Прекрасная незнакомка, простите за навязчивость, только ночь, только осень и эта ужасная погода заставляют меня столь бесцеремонно...- Роман начал шутливо раскланиваться.
  - Что вы хотите? - голос незнакомки низкий, немного хрипловатый, звучал спокойно и равнодушно.
  - Я напрашиваюсь к вам в попутчики, - признался Роман, - но вы так суровы.
  - Не возражаю, - дама была так же спокойна.
  - Любезнейший? - спросил Роман извозчика, но тот не повернулся, лишь пожал плечами.
  Роман вскочил в коляску, подал руку незнакомке. Коляска тронулась, по мостовой застучали копыта лошади. Деревья, дома, незнакомые улицы, чужие тёмные площади.
  - Вы не боитесь так поздно возвращаться? Вы так красивы...
  - Да.
  - Что да? - растерялся Роман.
  - Да, я красива.
  - Вы так уверенно об этом говорите.
  - Кому как не мне знать это.
  - Ваш жених наверняка вас ревнует.
  - Бросьте, вам это совершенном не интересно знать, так же как и мне не интересно, есть ли у вас невеста, - прохладная ручка легла на руку Романа.
  
  
  Ночь. В подвале дома снова ругань.
  - Зима! Зима на носу, а двери не покрашены!
  - В начале лета красили...
  - Плитку во дворе почему не поменяли?
  - Так целая же...
  - Глупости! Всё проверить! Если скол, то поменять! И бордюры, бордюры поменять непременно!
  
  
  Конец ознакомительного текста
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"