письма, не старость, не засохшие цветы и реликвии,
а живой, трепещущий, полный поэзии мир.
(К.Э.Паустовский).
Встречный, громыхающий порожняк, неприятно резко разбудил Алексея Ивановича. Когда отмелькали просветы между вагонами и грохот так же внезапно, как и налетел, оборвался Алексей Иванович посмотрел на часы, скинул к переборке одеяло и сел, оперевшись на край неприбранного с вечера столика. Было начало пятого, а Гордино по расписанию в шесть пятнадцать.
Быстрое летнее утро уже заливало землю светом червонного золота. За припыленными стеклами окна, на востоке, в прогале между растянутым багровом облаком и черным горизонтом восходило словно заспанное, большое, приплюснутое и маняще терпимое для глаз, солнце. По низинам расстилался прохладный туман. Медью отсвечивали листья придорожных кустов и деревьев. В уплывавших назад по кругу деревнях уже затапливали печи, и молочные дымы покрывалами разливались над крышами.
Вагон мягко покачивался и мелко вздрагивал. В купе было душно, все спали.
Алексей Иванович посмотрелся в зеркало над диваном соседки, пригладил поредевшие седые волосы, осторожно надел сандалеты и, одернув пижаму, тихонько, приподнимая, отодвинул зелёную дверь. Спросонья и от качки неуверенно ступая, он подошел к служебному купе. Дежурная проводница, облокотившись на стол и положив голову на руки спала. Её плоское лицо скривилось. На покашливание она расплошно вскинулась, села прямо и недовольно уставилась узкими припухшим глазами.
- Я извиняюсь! Скажите, пожалуйста, Гордино - скоро? - шепотом спросил Алексей Иванович.
Проводница, соображая, поморщилась и лениво ответила:
- Часа полтора ещё. Через две остановки. После Ступино.
- Алексей Иванович смекнул, что поезд идет без опоздания, и встречать его, пожалуй, не будут - рано. Это хорошо: быть на виду ему никогда не нравилось, а в этом случае особенно - не хотелось, чтобы впечатления воспоминаний юности смазались зависимостью от других. Припомнилось, что и до войны поезд приходил в Гордино рано утром.
В январе сорок первого года его отца, после курсов, назначили начальником станции Гордино. Алексей тогда учился в десятом классе. В Гординской школе десятиклассников было всего четырнадцать - десять девушек и четыре - парня. Алексей среди них оказался старшим потому, что в первый класс пошёл на десятом году: на разъезде, где до перевода работал отец, школы не было.
Умываясь в пропитанном хлоркой туалете, Алексей Иванович печально посматривал в туманное от постоянной сырости зеркало на сморщенное и серое от курения лицо. Кожа на шее дрябло отвисла, голубые глаза вылиняли, под ними набрякли отечные мешки и неприятно чуждо блестели стальные зубы.
Поездку эту он не задумывал, а пришлось поехать потому, что пионеры Гординской железнодорожной школы прислали ему письмо о том, что разыскивают участников Великой Отечественной войны, бывших учеников школы, и просили сообщить сведения о себе и об известных ему товарищах, которые были на фронте. Он с грустью написал обстоятельный ответ, в котором перечислил всех о ком знал, что они воевали, а отдельно, как девушку - добровольца, упомянул Галю. Но пионеры на этом не успокоились. Они написали, что к сорокалетию Великой Отечественной Победы намерены "открыть школьный мемориал" и "очень" просили принять участие в "торжестве его открытия". Поездка предстояла не маленькая, но было и заманчиво встретиться с оставшимися в живых одноклассниками, вспомнить юность и самое светлое в жизни связанное с Галей. Поэтому он обещал приехать.
В конце апреля пришла открытка, в которой ученики "глубоко" извинились, что открытие мемориала решили перенести на 22 июня. А восемнадцатого июня принесли телеграмму: "Ждем открытие 22 июня, телеграфируйте приезд", и Алексей Иванович, оформив отпуск, купил билет до Тагила, чтобы заодно проехать к дочери, махнул в Гордино.
Рассчитавшись с проводницей, он переоделся и вышел в тамбур спокойно покурить и в открытую дверь, а не через мутное от пыли окно, смотреть на подзабытые красоты предгорьев Урала.
Поезд грохотал под внушительными фермами довольно частых мостов, не в ритм перестукивал на стрелках разъездов, где у сараев уже появились аккуратные конусы стежков первого сена. Прохладный утренний воздух туго завихрял в двери и надувал слезы. Рассветная даль каруселью бежала назад, за живописные холмы и перелески, которые с ускорением, быстро вырастая в размерах, неслись навстречу и, промелькнув, останавливаясь, уменьшались. Взгляд метался с пролетавших столбов, деревьев и оврагов вперед, выискивая что - нибудь знакомое, но все воспринималось вскользь, не задевало, потому что за взглядом зыбился волнующий образ Гали. Виделось её чистое, нежное, смугло - румяное лицо с карими задумчивыми глазами под плавно выгнутыми крыльями бровей. У неё были привлекательно - чёткие цветущие губы, небольшой аккуратный нос, толстые русые косы оттеняли её высокую шею, а уложенные на прямой пробор волосы открывали весь красиво выпуклый лоб. Стройная, ладная, просто и опрятно одетая она даже не понимала своей прелести и была естественно, по - девичьи стыдлива.
Когда Анна Акимовна привела Алексея в класс и стала по очереди со всеми знакомить, Галя предательски покраснела и Алексей, невольно обратив на это внимание, почувствовал как в груди, словно на качелях, замерло.
Отношения у них сложились как - то, что они даже не "ходили" да и "ходить - то" собственно было некогда: Гале нравилось быть вожатой, и малыши были от неё в восторге. Они льнули к ней не только в перемены, но и после уроков, провожая её до самой калитки. В свободное время она постоянно была с подругами, и одну её он на улице не встречал. Предложить ей "ходить" он стеснялся, да и побаивался - вдруг она его засмеёт - хотя надежда, вроде бы, была: в школе, даже на уроках, они откровенно любовались друг другом, когда этого, на их взгляд не замечали другие. Сближение как - то само собой, вышло на восьмое марта. Тогда, после танцев, когда весёлой толпой все вышли на улицу под крупный по - весеннему спокойный, словно теплый снег, сразу затеялись "снежки" и толкотня. Девчата с вызовом неловко нападали на снисходительно басивших ребят, пытаясь столкнуть их в снег и вскоре, получилось, что все рассыпались по примыкавшей к школе роще. Девчонки стонали от хохота Алексей, осторожно сваливая их в пуховый снег, отступал и оказавшись в стороне от всех, увидел стоявшую отдельно, прислонясь к большой березе, Галю. Оглянувшись, он подошёл и невольно, удивительно просто притянул её за плечи к себе.
- Не надо, Алёша! Не надо!.. - неуверенно отталкиваясь, выдохнула Галя и неожиданно припала лицом к его распахнутой груди.
Алексей, обняв ее, растерялся, прижался губами к белой, холодной от снега, пуховой шапочке, от которой пахло жасмином, и не знал что делать.
Неожиданно всхлипнув, Галя подняла голову и, обдав теплом трогательно - родного выдоха, спешно поцеловала его губы и, дернувшись, убежала; а он, спешив, долго ещё стоял на месте, замирая от счастья.
Потом все было почти по - прежнему, только взгляды у Гали стали значительнее.
Первого мая он с ней танцевал, боясь задеть её притягательную грудь с задорными мячиками под батистовой кофточкой, но проводить не мог потому, что с ней пошла неразлучная подруга Ольга Шарова. Наедине они были один - единственный раз после выпускного вечера.
За нахлынувшими воспоминаниями Алексей Иванович на последнюю остановку не обратил внимания. Зато перед Гордино, когда поезд заранее медленно, не ощутимо стал снижать скорость, он даже высунулся из тамбура, заглядывая вперед, и издали узнал фигуру кирпичного гриба старинной водонапорной башни, увидел школу и серые коробчатые пятиэтажки, которых раньше не было. Станция с тех пор, как он приезжал сюда в сорок восьмом году, стала похожа на город.
Тогда в сорок восьмом он приезжал после демобилизации, чтобы узнать, что возможно про Галю, но из ее родни в Гордине уже никого не было: отец погиб, а мать уехала к старшей дочери. Только Ольга Шарова, работавшая в школе библиотекарем, как - то недовольно рассказала, что Галя в начале сорок второго, после курсов медсестер, добилась отправки на фронт, но вместо фантазии встретиться с ним, пропала без вести. Ольга так и сказала "вместо фантазии". После института, до пятьдесят пятого года Алексей Иванович ещё надеялся, ждал, не женился, разыскивал. Он писал Галиной матери, Ольге, в Министерство обороны, но безрезультатно.
Выпукло низко прогудев, поезд с эхом вкатился на станцию и, с присвистом, плавно, без единого толчка, остановился. Оберегая раненную ногу, Алексей Иванович слез на скрипучий гравий, ощутив как давнуло в груди. Оглядевшись, он, подрагивая ногой, пошел мимо складов к вокзалу. Поезд, тихо стронувшись, ушёл, а, приближаясь к зданию, Алексей Иванович увидел, что навстречу идёт полная, чем - то знакомая, женщина с мальчиком и девочкой в пионерских галстуках.
- Олёшка! Милый! - грудным круглым голосом пропела она, ускоряя шаг, и Алексей Иванович узнал раздобревшую Ольгу.
- Молод - чи - на! Приехал всё же! - улыбаясь широким цыганским ртом, раскинув руки, она налетела, обняла, обдавая духами, и прижалась мягкой грудью.
Алексей Иванович неловко стоял, держа чемодан, смотрел на смущенных ребят, досадуя, что побыть одному, видимо не придется.
Отступив, Ольга оглядела его и, словно опомнившись, протянула руку.
- Ну, здравствуй! Вот ребята - это Калашников, Олёша. -по - прежнему, окая, сказала она, - Ну, чё растерялись?
Пионеры вытянулись, сделали салют, и девочка заученно звонко отчеканила:
- Дорогой Алексей Иванович! От имени штаба "Поиска" разрешите приветствовать вас с прибытием на церемонию открытия мемориала в родной школе! - а мальчик, глядя на награды, молча протянул алые махровые гвоздики.
- Ну ладно, ребятки, можете идти. Я сама с ним... Идите. - сказала, вставая рядом, Ольга.
Дети, снова отмахнув салют, пошли, оглядываясь, за линию, а Ольга, крепко взяв Алексея Ивановича под руку, и, заглядывая в лицо, сказала:
- Пойдем пока ко мне. Я тебя чаем напою. С душицей. Отдохнешь немного. А потом сходим в школу. Посмотришь, как мы все приготовили.
- Это твоя идея - то? - почти уверенно спросил Алексей Иванович.
Довольная его догадкой Ольга подтвердила:
- Моя! Это же воспитание. И дань... Я же ещё работаю.
Теперь завучем по воспитательной работе. Институт - то тогда все же не бросила... Все равно девой осталась.
В осевшем вперед, словно нахмурившемся, бревенчатом доме, в котором Ольга жила ещё до войны, было чисто и просто. Совсем почерневшая Ольгина мать ласково потчевала Алексея Ивановича горячими пирожками и ароматным чаем из тонко поющего старинного самовара, сокрушаясь, что не может вспомнить ни Алексея, ни его отца.
Когда Ольга рассказала, кого из фронтовиков разыскали, и сожалела, что поздновато собрались это сделать, Алексей Иванович хотел, было спросить про Галю, но передумал: это усилило бы его уныние.
Отдыхать он решительно отказался, и они сразу пошли в школу.
В школе уже отзвенели звонки, отшумели беспечные перемены, и выглядела она тоскливо, вызвав волной нахлынувшие воспоминания, от чего захотелось глубокого одиночества.
Перед лестницей на второй этаж Алексей Иванович остановился.
- Знаешь, Ольга, можно я побуду немного один?
- Ну, ну... - понятливо согласилась опередившая его Ольга, - я буду в пионерской комнате.
Алексей Иванович постоял, пока она поднялась и прошла в пионерскую, и медленно поднялся на второй этаж. Тут первым направо был их десятый класс, а там, где перила на точеных балясинах упиралась в стену, он перед уроками, как бы невзначай, поджидал и всегда встречал Галю. Она его замечала, когда делала поворот на площадке и, вскинув голову, словно удивленная, дарила ему смущенную улыбку. С застывшим и обращенным в прошлое взором он простоял тут довольно долго, прежде чем зашел в класс.
Ничего знакомого в классе, кроме старых клетчатых рам, не осталось. Вместо парт стояли неловкие столы и железные стулья с фанерными сиденьями и спинками. Стены были оформлены капитальными стендами, а доску перенесли на дальнюю от входа сторону.
Алексей Иванович машинально сел за последний стол и отрешенно сидел за ним, пока в класс не зашла Ольга.
- Я так и думала, что ты здесь. Наш класс!.. Теперь все по - другому. Ты чё такой - вареный?! - неуместно, по-прежнему чокая, спросила она и стесненно, боком, села напротив.
- Это поле-езно... - скрашивая натянутость, врастяжку произнесла она и, отвлекая, добавила, - Я тебя попрошу, Олеша: выступи на открытии. Для ребят. Расскажи, как было, чтобы они почувствовали.
- Ладно, - помолчав, грустно согласился Алексей Иванович.
Когда вышли из класса, Ольга кивнула в другой конец коридора и подмигнула.
- Идём, я тебе покажу... одному тебе, заранее покажу...
Дальняя стена коридора, где прежде висела символом счастливого
детства картина изображающая Сталина со Светланой на руках, была завешена полотном. Ольга оттянула его край в сторону, и Алексей Иванович увидел на
стеклянно блестевшей полировке панели внушительную объемную чеканку из меди: развернутый свиток со списками погибших, скорбно склонившись на колено, держали девочка и мальчик. Под списком крупно были выбиты слова: "За нашу жизнь, за счастье наше вы все в бессмертие ушли".
С замиранием, прочитав список, Алексей Иванович ощутил жар и испугался: Гали в этом списке не было!
Тяжело догадываясь, что это значит, он растерянно посмотрел на Ольгу и, чувствуя, как давит горло, предательски жалобно спросил:
- А Галя! Почему нет Гали!..
Ольга, не сразу сообразив, посмотрела на него, на список и почти весело пропела:
- О - о - ой! Ты же ещё не знаешь! Она нашлась! Сама приехала. В шестидесятом.
- Как приехала?! - почти простонал Алексей Иванович, пришибленно вспоминая, что к тому времени он уже отчаялся и, смирившись, женился.
Увидев, что он, бледнея, задышал ртом и, дернув, петлю галстука, сунул руку под борт костюма с тонко звенькнувшими медалями, Ольга засуетилась:
- Ты чё! Ты чё! Ну вот!.. Я не думала! Тебе плохо? Пошли на улицу.
Покорно, с шипением в ушах и с болью в затылке, как после контузии, ничего не замечая от придавившей мысли, Алексей Иванович доволокся до беседки в школьном саду и, уставясь застывшим взглядом перед собой, выдавил:
- Расскажи - и!.. Все. Все рассказывай...
Жадно затягиваясь папиросами, он, как в тягостном сне, слушал осторожно медленный рассказ о том, что остатки роты, где Галя была санинструктором, после окружения оказались в тылу у немцев и действовали как партизаны; что в какой - то деревне, куда она в крестьянской одежде пошла за продуктами, её поймали, пытали и отправили в Германию. Потом был сортировочный лагерь и работа прачкой в семье эсэсовца и у французского фашиста барона, который купил её у немца, заплатив за её красоту полсотни бутылок какого - то вина.
После репатриации были долгие унижающие допросы дома и десять лет лагерей на Колыме, а, отсидев их, пока не отошла, она жила в Магадане, не жалея, не хотя, боясь видеть родных и знакомых.
- А почему!? Что особенного? - вырвалось у Алексея Ивановича до окончания рассказа.
Ольга опустила голову и, перебирая складку на платье, помолчав, тихо, но раздельно сказала:
- Этого я тебе не скажу.
- Почему - у?
- Потому, что, не могу! И потом... это страшно!
С муторным ужасом, догадываясь, что именно случилось, не в силах справиться с желанием услышать жуткое подтверждение, Алексей Иванович развернулся к Ольге, взахлёб всосав щёки, затянулся и, давясь струёй дыма, глухо попросил:
- Ну, скажи - и! Мне надо знать! Я же не посторонний! Ты же знаешь!
- Тем более! - отрезала, совсем отвернувшись, Ольга.
- Не бойся! Она не узнает. Я не скажу. Клянусь! Мне нужна ясность! - нервно бросив окурок и махнув по обсыпанным пеплом брюкам, он стиснул её рыхлые плечи и повернул к себе.
- Ну - у!?
Ольга увидела в его сразу совсем постаревших глазах прибывающую влагу и тоже почувствовала слёзы.
- Я понимаю, Олёша, но... - передумывая, она споткнулась, долго хмурилась и трудно договорила, - Ты лучше у неё спроси... Она здесь живёт. В детском санатории. Няней работает. И должна придти. Хочет на тебя, но только издали, посмотреть...
Руки Алексея Ивановича с Ольгиных плеч упали, во рту пересохло. К этому он был совершенно не готов и жалко уронил голову на грудь.
Посидев так в растерянности, он отрицательно заметал головой и мучительно произнес:
- Не - е - ет!.. Я не могу! Не могу я с ней встретиться!..
- Почему?! - наивно спешно спросила Ольга и смутилась, поняв опрометчивость вопроса.
_ Я её предал! - зло ответил Алексей Иванович и, скрипнув зубами, стал мять очередную папиросу.
- Слушай, - решённо заговорил он, прикурив, - я уеду. Открытие в пять. Нам встречаться нельзя!.. Поезда идут. Ну, скажи - и же!.. Что случилось?
Ольга поджала губы и повела головой.
Он резко встал, заходил, сильно хромая, чувствуя тошную невесомость головокружения.
Ольга с хмурой озадаченностью смотрела на его напряженное серое лицо, на то, как он встряхивает головой при поворотах, и, неожиданно для себя сказала:
- Её насиловали!..
Алексей Иванович стал, как наткнувшись в атаке на пулю. Но не обмяк, а
осторожно подошел к скамейке и обессилено сел.
В затяжном опустошающем молчании яснее стали почему - то накатывающийся шум поезда, треск жизнерадостных воробьёв и, особенно, чистый переливчатый смех девочек около входа в школу.
-Нет. Я поеду! - прохрипел Алексей Иванович и поднялся.
- А как же открытие?! Что я скажу?? Тебя же видели... дети, - плаксиво начала Ольга о своем, но он резко перебил.
-Всё! Как - нибудь объяснишь... Скажешь, что заболел и не соврешь... Зачем я приехал?! Пойдем! Мне чемодан надо - решительно, не, глянув на Ольгу, не воспринимая, что она говорит, он пошел из сада, больше чувствуя чем, понимая, что поступает так, как надо. Нельзя бороздить рубцы исковерканного войной того прекрасного воспоминания, из - за которого Галя вернулась сюда, которое, может, поддерживает её в жизни. Не случайно она хочет лишь посмотреть на него со стороны, а не встретиться. Он боялся не за себя, а за неё, за то, наверняка хранимое ею прошлое, что сказочно и заманчиво посулило им в юности настоящее счастье и, видимо, помогло выдержать всё, что случилось.
Ольга его догнала и виновато ещё что - то бубнила, но он не слушал и упрямо, хромая, шел к дому, уже приходя к убеждению, что встречаться нельзя, несмотря на предстоящую до конца дней чугунную тяжесть за отступничество.
Ему было ясно, что из - за неизбежной боли от мрачной старческой встречи, чистая хрустальность Галиной памяти исчезнет уже навсегда.
Солнце поднялось уже довольно высоко. Над полотном дороги зазмеилось, поднимаясь, тепло, заблестели накатанные рельсы, и гуще запахло мазутом.
Отведя глаза, неловко простившись с растерянной Ольгой, Алексей Иванович ушел на вокзал. Он хотел сесть на любой поезд - лишь бы скорее уехать - но на вокзале, в какой - то полуреальности, засунул чемодан в ячейку камеры хранения, выпил квасу, купил папирос и далеко обходя школу, пошел в рощу.
В тургеневски старой роще было прохладно. Редкие развесистые березы оставляли много света кустарниками и травами. Переходящие одна в другую полянки постарели цветами, над которыми, мотаясь, сновали бабочки и деловито гудели шмели и пчелы.
На дальней опушке за кустом красиво цветущего шиповника Алексей Иванович лёг в густую траву на спину и долго, пока не заныла поясница, грустно смотрел в бесконечную голубизну. Потом, коротая время до вечера, он тихо ходил вдоль опушки и, когда вышел к сизому полю высокой наливающейся ржи, солнце уже скатилось к самому горизонту. По прямой дороге, лежавшей коридором между стенами высокой ржи, он тихо пошел к памятному лесу. Ему неодолимо надо было сходить туда в такое же время, как тогда.
Тогда, после выпускного вечера, они с Галей отстали от всех ещё в роще и, взявшись за руки, пошли в другую сторону, и в сумерках подошли к этому лесу, постояли, молча, решая идти ли дальше, и пошли в его влекущую глубину.
В лесу было теплое спокойствие. Слышались только шелест их шагов и шуршащие по сухим листьям строчки потревоженных ими мышей. Деревья таинственно стесняли дорогу. Было немного боязно.
На первой приветливой полянке они, не сговариваясь, сели в освеженную падающей росой траву. Засыпающий лес дышал облегчающим ароматом. В далекой темно - синей вышине, подсвечивая, как капли мерцая, переливались звезды.
Галя молчала и, когда он заглянул ей в глаза, доверчиво прижалась.
Ему стало не по себе и, забыв все на свете, он, задыхаясь, стал ее целовать, осторожно, беззвучно и нежно, как цветок.
Она отвечала ему легкими движениями упоительных влажных губ, робко, как ветерок, обнимая шею. Переводя дыхание, он всей душой проникновенно шептал ей: "Галя! Ми-лая Га- аля!" - и бережно прижимая, гладил её гибкую спину, покорную, с нежным шелком волос, голову и чувствовал такой восторг, какого уже никогда в жизни не было.
Когда ушла за лес серебряная скобка месяца, и от росы стало немного зябко, они успокоенные пошли домой. Под деревьями лес ещё обдавал приятным теплом. Было легко. Они ни о чём не говорили - просто, обняв друг друга за пояс, шли рядом и прислушивались к счастью.
Перед выходом из лесу, в стороне от дороги, заметив неожиданный блеск, он остановил Галю.
- Смотри, Галя! Смотри!..
В густой темноте, как упавшая с неба звездочка, загадочно и
- Светляче - ек! - восхищенно прошептала Галя и потянула в заросли,
где волшебными зернами горело довольно много источавших пульсирующее свечение огоньков. Их таинственный свет сказочно усиливал счастливую прелесть этой ночи.
У первого светлячка Галя присела и стала его рассматривать, а потом он бережно, чтобы не спугнуть свечение, взял истлевший листок, на котором сидел светлячок и, стряхнул ей на ладошку.
- Какой чудный! И беззащитный! - сказала Галя, согревая дыханием серенькую доверчивую козявку, у которой фосфорно светилась нижняя половинка, матово освещая руку и наклонное лицо Гали.
- А почему они светятся? И так редко? Я никогда ещё их не видела.
Алексей где - то читал, что светятся только самочки этих насекомых, в
брачную пору, но объяснить постеснялся.
Они собирали эти удивительные огоньки. Алексей бережно брал их и отдавал Гале, а она держала их горевшей кучкой на сложенных лодочкой руках, которые розовато просвечивались между пальцами, и живой свет мягко выделял из темноты изумленную красоту её счастливого лица.
Потом они вдруг наяву увидели то, о чём говорится в сказке про Ивана Купалу: в трех шагах от них, высвечивая шашечку лепестков, горел изнутри настоящий волшебный цветок.
Удивляющая жуть шевельнула волосы. Алексей замер, а Галя, ахнув, уронила светлячков и, схватившись, прижалась.
Казалось, что это тот заветный цветок папоротника, и его стережёт в темноте кто - то страшный, мохнатый. А к нему, обессиливая, влекло, колдовски, тянуло его сорвать потому, что в сказке цветок приносит счастье.
Не запомнилось, как они к нему подошли - только это был обычный лиловый лесной колокольчик, а в него забрался большой светлячок и горел там, плавно и призывно помигивая.
Перебарывая оцепенение, Алексей тихонько сорвал его и протянул Гале.
Они его принесли домой, а когда, почему - то тяжело, расстались, Галя долго сидела на скамейке возле калитки и смотрела на него, пока он, досадно тускнея, не погас от быстрого летнего рассвета.
А днем когда они ещё безмятежно счастливо спали, по радио объявили, что началась война.
Алексея призвали сразу. Галя его провожала, но он, из - за дурацкого стыда перед толпой, толком с нею даже не говорил.
И вот, всю эту самую короткую ночь, спотыкаясь, стирая с лица противную паутину, устало, лунатиком, бродил он по лесу, до боли в глазах, напрасно высматривая какой - нибудь светлячок.
На багровеющем рассвете сгорбленно выйдя из леса, он долго машинально чистил костюм, думая, что, наверняка, из - за вспомненного и пережитого им, возвратилась сюда Галя.
Он дважды подходил к белевшим у реки корпусам детского санатория, но, чувствуя боль за грудиной и качающую землю невесомость в голове, потоптавшись и подволакивая заболевшую ногу, обречено ушёл на станцию, чтобы, щадя Галю, уехать.