Был ли этот текст застенографирован со слов беседы с пациентом клиники N 72? Возникающие временами связные образы в череде обычного бреда и галлюцинаций можно было бы интерпретировать как обрывки воспоминаний о реально произошедших событиях, встречах, произведших на пациента особенно глубокое впечатление. Печально, что по этим обрывкам совершенно невозможно реконструировать эти события, так как образы слишком фантасмагоричны, запутанны и загрязнены подсознательным и бессознательным содержимым. Но, возможно, эти события не более фантасмагоричны, чем кружение колеса перед носом у обезьяны, - явление для последней столь же загадочное и необъяснимое, как для человека вся та область, которую он в невежестве своем называет психической. И можно ли с уверенностью сказать, подсознательным и бессознательным содержимым загрязнены эти образы или же сверхсознательным? И вот еще вопрос - загрязнены ли?
Два Идиота
Так-то, сын мой, во пресловутом великолепии продолжалась наша жизнь, ежели достойно этого слова то состояние, в котором пребывали горы ходячих трупов на свалках городов, именующих себя центрами цивильности, в чем радость пробудить не в силах мелодию души всесильной, но где созревшие плоды неясных отзвуков былого готовят жатву всей земли, о, как бы чуточку нектара добавили в вишневый сок, и слабость повелит возжаждать.
Вот, во всей этой кутерьме (свистать всех наверх) вскружили мне голову ветра, и начался путь... Бред! Сладость близости с тем, что уже не вернешь никогда... Дохлая лошадь... О, в тебе ли искал я опору!.. И вот нечто дёрнулось и остановилось... Они не узнали ландшафта - всё было всегда и теперь.
Вены наружу. Один из двоих стоял и думал (дышал глубоко):
- Но все это действительно бред, ты меня не понял - то, чем мы действительно занимаемся.
- Постой, не так быстро. Коромысло тебя не провисло.
- В коромысле твоём нету смысла... Сейчас в комнате витает... обстановка такая, знаешь...
- Ты думай, думай!
- Два Идиота!... И болт на 22 и ещё на 14-ом этаже в маленькой светлой комнате.
Он вздохнул... Повисло гнетущее молчание...
Молчание...
Молчание...
Затем - смех.
- Из всего вышесказанного ничего не получится.
Маразм крепчал. И сидящий за столом не слушал стоящего над душой, и кони несли незнамо куда.
- В чём соль жизни?
- Вам нужно к дерматологу-психиатру, - сказала машина. Но они не слушали, они пели, танцевали; дрожали стены.
- Собака, не дал мне мысль закончить, у тебя временное помутнение.
- ...?!...?!
- Садек, оторви руки...
- ...?!
- Я, Алесадра, . .
- Дурак, Алесадра -- это я.
- Смотри, всё это и не...
Они замолчали, потом засмеялись. Протекала река образов сквозь воспалённые нервы, поехали выше.
- Тебе зачем, ты ведь уже.
- Каков сейчас курс доллара!
- ...и когда все это проникало в меня, только Он и я и прозрачная чистота напряжённого пространства вокруг, и миры...
- ...когда инфляция... Но постой! Ты же не видел этого! А когда я сюда прилетел, Это было. И ты, ты никогда не увидишь! Или...
- Никогда бы не подумал, что вспоминать -- так трудно.
Его крыла трепетали, но тот, другой, он смотрел сквозь. Внезапно окно распахнулось и в комнату ворвался порыв ветра, принеся ночные шорохи и запахи незнакомого чуждого леса, мрачно высматривавшего сквозь глазницы окон то, что не в силах был осознать, но, желая наверстать упущенное, нарушал тишину тихим утробным уханьем, как бы негодуя, что не может принять тех, кто был бесконечно выше, кто плел сети галактик и не проявленное доселе вдохновение воплощал пусть частично, но неизмеримо глубоко... и... в этом была фатальность. О, глумливая карусель образов!
- Когда-нибудь я найду тебя, мир.
- Когда-нибудь я умру.
Они переглянулись и медленно выплыли за дверь, не потревожив сгустившийся сумрак в углах. Лес вобрал их настороженно и агрессивно. Не хрустнув веткой, не прошелестев кроной, не всколыхнув легчайшей былинки, они плыли в густой-густой непостижимой тайне, в чем-то вяло-апатичном... Вдруг дёрнулось, напряглось и мелко-мелко задрожало. Вышел один автоматчик, другой, и плотную тишину пронзили две короткие очереди. Игоро простёр руку, две темные фигуры на опушке заколыхались и расплылись двумя бесформенными сгустками, автоматы обратились кучей железных опилок. Игоро припал к распростертому в луже крови телу друга:
- Сада, ты что?
Тот лежал недвижно, зрачки глаз светились каким-то потусторонним спокойствием, абсолютным отсутствием движения, и было ясно, что Превращение уже невозможно.
- Добей меня, - коротко бросил он в пространство горячим шепотом, и взгляд его сделался невыносимо отрешенным. Игоро пошарил по влажной траве руками: чужой мир, чужая материя - он всё время забывал названия нужных ему вещей. Наконец, нащупал во тьме округлый бок местного камня, взял, приподнял, взвесил на руке, впитывая незнакомое ощущение, замахнулся и впечатал камень в темя Сада...
Они снова стояли у окна, бок о бок, Игоро жевал яблоко, мечтательным взглядом уйдя в глубины Финского залива, и был столь же неподвижен, как и Сада, прильнувший к оконному стеклу, как и в напряжённом молчании нависшее над землёй небо, как и секрет жизни, улыбающийся нашим грубым попыткам воспринять его, как и младенец в мировой люльке, не знающий, кого за что любить.
- Сада, ты помнишь?.. - нарушил Игоро штиль тишины и растворился вдруг, поймав встречный взор, столь же сияюще-прозрачный; Сада сделал то же. Проникая телами друг в друга и во все предметы, переплетаясь чудными узорами своей плоти, они медленно выплыли в открытую форточку навстречу простору, ворвались в небо, не нарушив, однако, облачной мозаики; разошлись, растрепались, исчезли...
И все-таки это был не конец, снова лишь переход, Превращение, безумное путешествие без конца к Началу. Без начала к Концу; всё в том же ритме Незавершенности. Не удовлетворенности осведомленностью, но жажды знания. И что дальше? А дальше - разъединение, тоска, забвение одного другим.
И снова вокруг царила мгла, и вид истерзанного мира был ужасен.
- Но когда-нибудь я найду тебя, мир.
- О, когда-нибудь я умру.
Золотое Обещание
Ему было скучно в новом качестве одинокого, и он решился. Постоял у окна, воплощая память о втором, тихо прошел в прихожую, снял пальто с вешалки, облачился в него и, мягко рубанув по привычному образу жизни, по всему тому, что покрывало в данный момент его тонкую нежную кожу, выпорхнул в рубиновый закат, где его никто не ждал, но в чём он видел в данный момент едва ли не смысл всех смертей всех живущих и жизней всех живших; несчастных обитателей (...)ого континента. Небо цвело...
- Ха, ты хочешь сказать, что меня не существует?
- Ты... Да, ты понял, кажется. Вот, посмотри и выбери одно из четырёх...
И он поднёс лист прямо к его груди, подержал, а затем с силой, на которую, казалось, был не способен, приложил бумагу к щеке товарища. На той остался отпечаток, абсолютно не соответствовавший оригиналу:
Свет во тьме
35.7 скоров
нет
пригоден
Ласты
2.5 скоров
да
пригоден
Незнамо,что...
отсутствуют
нет
пригоден
Внешнее
33 скора
нет
непригоден
Во всем этом была какая-то тайна, но что было её движителем, ни тот, ни другой не знали. И поэтому трещина росла, и никто не мог остановить ее зловещий рост, это дьявольское прибывание приращения, это пребывание того, чему не было места в мире движения. Протекание разбалтывания не несло пока в себе беспокоящих факторов, никому не причиняло вреда и не обнаруживало вредоносных влияний, но то, к чему все это стремилось, могло повлиять на распространение нежелательности существования среди обитателей некоторых видов представительности их положения на данной ступени, и это несло разрушение всему, что осознавало Двоих как принцип их стабильности. Двое ли их было..? Они не обнаруживали в себе тех необходимых черт, кои могли бы своим наличием подтвердить доказанность Их предназначения. И Они плакали день и ночь, ели, спали, ругались, снова плакали... И даже в купели сна не находили Они должной разрядки разгоряченным лбам и обеспокоенным умам, даря друг другу свет своих тел, они не знали, в чем состоит богатство их утерянных сокровищ, коих Они пока не нашли, где ждет Их тот, кого Они никогда не встретят, выше ли поднявшегося до непознаваемого находится отдавшийся неисчерпаемому, и дань понимания не радовала их сердца, пребывающие в том, что неизмеримо прекраснее того, о чём мы могли бы сказать - это всё!
Дойдя до очередной ловушки, Он огляделся, нацарапал на стекле старым стеклорезом древнюю надпись, тут же покрывшуюся мхом, и Его не стало...
Протекая, просачиваясь, проплавляясь сквозь и через, Она вдруг обнаружила родственность где-то вблизи своей ограниченности. Нечто росло, и огромная живая невместимая сила пыталась поселиться в Их светодиодах. Контакт пока не был наведен, и они кричали дельфиньими голосами, стремясь Стать, не зная, как Быть. В ее сердце зародилась жалость, и Она, чуть помедлив и до конца не веря в иллюзорность происходящего, наконец решилась и устремила Их по касательной такой головокружительной, что свет на минуту померк в анфиладах протяжения, и притяжение гигантского разворота вынесло их прямиком в Знакомое... Они осели по оба края от трещины, растерянно ловя ее тревожную улыбку щелочками глаз. Хлопала форточка, Он встал и закрыл ее движением мягким и категоричным. Некогда он сидел вот так же, не веря в объективность тепла, в Неё, в оконные рамы, а нынче воссияла вера в глубинных магмах, и всё его существо озарилось терпко и громоздко.
Вовсю орали дрозды где-то за далёким окном, у блистающего огня их было трое, но не ведали двое из них, как скрыться от проникающего стремления к искренности. Неловкость порождала нервозность. Забетонированная до алмазоподобной непробиваемости атмосфера колкостью своею, преобладающею над спокойствием силы, пробуждала вандалические наклонности у присутствующих, огнистое сияние очага очаровывало, нежность была забита до отказа.
Шли люди чередой унылой, садились и ограничивались... Что-то возникло, некое заполнение, как свежий пластик, вызывающее какую-то щемящую тоску по тому, что было ещё до времён, что не возникало и являлось всем в радости беспрецедентной и буйной, сметающей на своем пути всё, что не реализовалось, что посмело забыть ее, эту радость, которой дышал и которой верил мир. И явилось сие в образе человека, тихо прошелестевшего к окну; и было оно тихим, молчаливым, ушедшим в погоню за своим взглядом, проходящим через всё то же вездесущее окно и исчезающим в белесой дымке дальних холмов.., в новой интенсивности!
А-А-А-А!!! Это же был Он!!!
От потрясающей догадки меня прошиб пот, а ноги стали двумя линиями электропередач. А Он смотрел нежно и, наконец, бесконечно, наконец-то, о, это то, чему нет названия, ибо сие не возникало пока в мироздании. Его взгляд нёс это.., а это несло гибель... Это било, скрежеща.., и было бесконечной нежностью. Это была нежность Абсолюта... Что же, раз сие было назначено судьбой, так тому и быть!? Возможно, он плохо представлял себе, что значит войти туда, где ветер, и краски, и материя, и вид из окна мира, и свет из огня лиры, вот уж не подумал бы, как и что в этой неизведанности хранило ключи раскрепощения, и несло гибель нерождённому и рождение погибшим мирам, преграждающим пути бегства населению Земли. О, эта Земля! Долгими ночами, смутными вечерами, в колесе дня, в радости утра, в свежести зим, в неистовстве весен, в изобилии лет, в осенних раздумьях, в яви сна, в туманных иллюзиях буден, в непосредственности детства, в предвыборности юности, в дряхлых потугах изношенных тел на выживание, на очередную аферу рожденного в поисках средства от смертей изобильных и светлых, о, эта Земля, не устать повторять имя твое, ибо нет имени у тебя, любящей и нежной, суровой и пристальной, как старый строгий филин. В тебя поверил я и не ошибся, и вот несу свое признание, как камень к алтарю, свечу в ночи, шабаш последней маркитантки. Воочию я убежден, как горек мёд твоей признательности. И мы познали... О!.. Познали!.. О!.. О-о-о-о-о-о-о!....
Он замолчал и пронзительно посмотрел в пестреющие дали всё того же вездесущего окна. Его взгляд светился. Народ в комнате притих, не в силах собрать убегающие сети галактик и вчерашнего обеда; выпавшие зрачки покрыли дощатый пол в три слоя, и было бесполезно удерживать руками разбегающиеся части тел, возжаждавших, наконец, тотализации; каждому стало невмоготу, и тишину внезапно прорезал вопль самого невосприимчивого... О, мир был не готов, всегда появлялся кто-то, чей крик заново разрывал сплетенное кружево новых, о, совершенно новых потрясений, призванных изменить реальность. И мир снова скатывался... и снова, и снова, и снова, и так всегда..! Это было невыносимо, это резало пустоту на сверкающие куски и выворачивало наизнанку забитые навозом внутренности. Мне показалось, что у меня удалили кишечник. Это существо у окна, этот светоносный взор пылали в моем черепе и сгибали пополам одеревеневшее тело. Похоже, другие чувствовали то же самое. А этот.., он смеялся. Совершенно свободно и в абсолютной радости, как будто ему не было дела до миллионов лет предыдущих накоплений, предшествующих эволюций, он смеялся, глядя в глаза всем и каждому одновременно, широко разводил руками, обнимая мир, внося в него сумятицу и... утешение. Потом он притих и спустя минуту сказал великолепную чушь: "Воистину, во чреве уродившися да воздастся непременно по умолчанию..." Его звонкий бессмысленный голос отливал золотом, его солнечные глаза дарили уют, грели, шутили, смеялись, любили, несли и... жалили, как молнии, испепеляли и манили, разрывали в клочья и мягко обтекали, укрепляли и бодрили; это была тоска по потерянному эоны веков назад, ещё в начале пути и вдруг обретённому в одной секунде невыносимой боли неизмеримого счастья. Бескрайнейшее То поддерживало его тело, пробив из конца в конец несуществующую стену между Тем и Тем.
Но почему, почему Он ушёл!!! Никто не видел, куда он делся, какой дорогой мира повела его судьба... А может быть, он сам вёл свою судьбу? Может быть, это был первый в мире хозяин фортуны?.....
Каждый из нас теперь поверил бы в такое, ибо видели мы то, чему нет объяснения, настолько это было просто и наполненно, настолько это было... божественно. И вот потому-то, сын мой, с того дня и до сих пор не покидает меня ощущение неземного счастья, неизъяснимого блаженства. Это был его дар всем нам. Дар Земле... Ты слышишь?
- Сада, у меня не только голова, но и коренной зуб разболелся... Там никого не надо еще выкинуть в форточку?
Вздох долгий и веероподобный. Перед глазами поползли втулки, а также коленвалы и поршня. Во всём этом было что-то, чего не приняли бы потомки, когда б все наши имена вписались каленым железом в то, о чём сказано: "Во множестве пребудет, ибо нет еще." Ум рухнул. Ум рассыпался мириадами истекающих кровью звездных систем. Ум предварил свое величие сознанием собственной инструментальности.
- Дайте мне точку опоры! - воскликнул Ко, и его лысина покрылась испариной, его шилообразный нос возник из ниоткуда, вращаясь восхитительной моделью ядерного истребителя... Так это было.
- Воочию убедившися..! - слова обтекали, слова резали; ветераны воинств светлых предубежденно качали головами, отворачивались, либо принужденно улыбались, раскланиваясь, исчезали витиеватыми тенями под равнодушными взглядами звёзд, уносясь безвозвратно... н-да! Отсутствием простора веяло от обстановки грубой и безвкусной; одержимы дьяволом позора, наливались горьким оцепененьем стремительные когда-то полчища реализаций, будущностей древних, как сами основы мира, нерушимых и изменчивых. Это было отсутствие Его.
Никогда, никогда сие не могло бы восстать поперек потока, ибо по течению мыслило, да и мыслило ли? Бессилие горькое и вынужденное, сталь крепкая и холодная, затвердевшее иссиня-неопределимое кружево дня, даже уже меня, что не в состоянии расширить свежесть творения до отсутствия расстояний. Миллиард лет; и вот оно задрожало...
Сын ветра
- Когда-то ты был человеком, - маленькая Эти была прекрасна очередным осенним днем застывших времён года.
- Эти, ты чудо! - взяв в ладони хрупкое тело, он подышал на одну из граней и увидел себя, склонившегося над неоконченным эскизом в том давнем нереальном мире бурь, где ждал его когда-то сын ветра и Этины. - Я знал то, что будет, поэтому здесь нет моей заслуги...
Он не переставал удивляться ее способности знать то, что было, так же отчетливо и ясно, как и банальные реализации будущего. Но сын ветра не дождался, и все шло своим чередом; шумело.
- Ты видишь... - в словах блистала радость, не омрачаемая смыслом ветхих умозаключений, - ты знаешь, о, светлее не сыскать, коль связи дух хранителя, и паче... - он закружил ее по комнате, подбрасывая к самому потолку, выше неба, свыше шелестело открытие признания, и призрачные тени носились буйным хороводом поддерживающих жизнь наяд, когда они под россыпью неисполненных обещаний и недовыполненных дел, недовершенных размножений, несовершенных цвету пай, сбежали окончательно и бесповоротно, сбежали на века. От них осталась память надежды да ворох одежды в углу, на паркетном полу.
- А они, знаешь, они усеяли пол зрачками, в три слоя, не меньше; а самый твердый заорал вдруг, так заорал, что... Ха-ха..! А этот, он один познал, он видел то, что будет... Да... Смешные они, лепечут - не понять. Идут - не знают, как войти. Я так смеялся, что забыл, во что одет... Но этот, он один познал. Он сыну говорил: "Вот так-то, сын... И дар Земле..." Смешные... н-да... смешные, как котята.
В одну из беспокойных сна лишающих ночей две пары призрачных очей взирали пристально на пляж чужого мира.
Свиданий суета, как бред неспетых песен, слов, завершающих нелепый ход событий, снов, возвышающих предчувствие открытий, и крохотный, едва заметный танец на песке.
О, этот пляж чужого мира, как нерожденный смысл вещей, и небосвода вектор так уныл, как непогоды сурик, сверх печали, мне тихо звезды отвечали. Божествен танец, он сказал: "Мы будем вечны Млечному Пути..." Она тихо вторила, ответ ее, переложенный в знаках Девяти, взорвал восход, предвосхищая выход к Переходу. Предчувствуя инверсию событий, она добавила, безжалостно дробя скалу не(знанья): "Мы будем вечны вектору открытий". Свиданий бред и суета неспетых слов. И неподвижность иллюзорная основ, когда грохочет в тигле пламя славы. Но... пляж чужого мира. И вездесущий свет пленил сиянье мира. И мир, как пляж. И пляж, как мир. И у, и ы, и даже ф. Тпрфзьму-у-у-ух! Джомблямба! Хю-сю-сю. Пуритесь, бразы, вы никтора, когда чипумо фора сымь. Низымь-а-аа-ах...
Пляж, я презираю вас, сплошные грамотеи, писатели, читатели, глотатели. И ваши правила писания, и ваши поцелуи, все это дрянь. Вы нежитесь в навозе. Ю-юю-ю! Чам-чам. Лечу в бескрайность.....................(Удаляющийся звук мотора. Тишина.)
- В лимоне некая есть сладость... - загадочно поникнув головою ниже стоп, узрев, о, видели ль... Не знаю. Но он узрел.
- В лимоне некая есть сладость! В ЛИМОНЕ НЕКАЯ ЕСТЬ СЛАДОСТЬ!!! В ЛИ-МО-НЕ НЕ-КА-Я ЕСТЬ СЛА-ДОСТЬ!!! Ух... в лимоне некая есть гадость...
Неистовость природы отвращала от пустых бутылок света невзвидевшего напитка - жидкости по плану восхваляемого, но по клону восполняемого от сырца... Вослед неслась; а путь уже в тумане, а там уже в пути, и звезды блещут синевой моряной и быстрокрылый дятел ударной установкой свирепеет, отбойным молоткам воздавши фору. Возник во льдах бесовский отблеск меда, как отсвет янтаря на побледневших от зари времен древесных камнеуглях, что в вечности остаться восхотели, не внемля ни себе в себе, ни обществу себе подобных: ну что же, с богом, с вами хрен, а я потопал дальше.
- Ты - ты? - она склонила голову в ожидании ответного удара (ударного ответа, от коего не очень-то оправишься потом).
- Да, я - это я!
- А он - он?
- Да, он - это он!
- А мы..?
- Это я, ты, он...
Она познавала, как поглощала вишню, как отдыхала на поляне, как прыгала со скал дремотных в море. А горе назревало, словно и не сразу быть хотело, но, назрев, родиться, офанарев. А там уж и пастись, от жизни брав несметное, и велопедистом стать, и стали стать держать, и всех свистать наниз. Во, дает! Склоняю голову пред горем, что так настойчиво стучится в дом, что так упрямо, твердо в своем решении и недвижно в отступлении. Ну что ж, входи! Да не жужжи, а то ведь радость размозжу твою о камень борьбы меж нами... Не боишься? Ну я мозжу?.. Ага! Не хочешь!
...И свет, в себя вселя, воздал, ветрами разметав стальные веры, что серы` сверх меры... Ветер самозабвенно исполнял сюиту опавшей листвы, когда-то несозданную несуществующими неразумными. Вослед неслась рябь недопетых слов, века-а-а-а-а-а-а...
Где я?
Вид гомо сапиенс в незнакомом месте немыслимого откровения, пара хромосом, в танце умопомрачительном вселенских коридоров круговых просветов не знающая стыда, до пресыщения свободная, всесвятая, растринитровездесущая... О-о-о!
- Пошли! - и он вознесся.
Глядя в солнечный закат, он вдруг страшно испугался, воображая, что видит его в последний раз. С грохотом ворвавшись в дом, он подскочил к ней и уставился в ее растерянные зрачки, алмазной дрелью взгляда проникая в невообразимое... Вздохнул, отвел глаза, тяжело опустился в кресло и безмятежно заснул. Она нежно ворошила его упрямые вихры, не умея скрыть отчаянную боль в сердце, беспрепятственно выплескивающуюся через пробитые глаза, медленно наполнявшиеся слезами веры в худшее. Ибо они жили в вечной идиллии...
Вот так. Напряжение все нарастало, вот так. Вот так они жили, не смея. Не видя. Не чуя. Не живя. И поэтому не умирая. А, следовательно, не обогащаясь осознанностью обедненности своей. А значит и "не" во всем. И просто ограниченность. И краткость. И серое везде. А значит, нигде. Вот так. Круговорот. Затхлое "никакое". Путь домой. Путь в магазин. Путь на кладбище. Путь?.. Отсутствие пути. Отсутствие отсутствия. И редчайшее присутствие присутствия, отсутствием тут же аннулируемое. С-с-с-с-серос-с-с-сть... С-с-с-себялюбие... С-с-с-сумерки с-с-с-скотс-с-с-ства... С-с-с-симбиоз крыс-с-с и з-з-змей. Змеиное племя. Крысиное стадо. Смерть Свидетеля...
(- Ты что?!? Они не могли убить Свидетеля!!! Ведь это НЕВОЗМОЖНО!!!)
(- Мы им поможем! Ты ведь не бросишь их так... в этом... ну нет! Сейчас или никогда! Собирайся.)
Смерть. Смерть. Сме-...
Сверкающий бур, шипя, монолитно вошел в их мир, хорошо вошел, плотно. Они тут же поумирали... Все.. До одного... И растерянно озирались, не зная, как еще умереть, ведь они этого хотели; да не выходило, не получалось. Они опять жили... Все... До одного... Они хотели умереть, жаждали. Но сквозь испуганные гримасы рвался смех. Дикий, необузданный. Обучение улыбке души. Крохотный экзамен невообразимой важности, вселенского значения. Кто-то снова попытался умереть. Напрягся, изобразил горе, скривился, опустил голову, махнул рукой, скуксился, достал цистерну серой краски, выкрасил в мышиный цвет куб пространства вокруг себя, вовне и внутри. Попытался зареветь горько и тяжело и, не сдержавшись, захохотал, растворился, исчез. Многие пробовали...Тщетно.
Содержа в себе миры, мы... так никогда и не найдя сухой корки на дороге; живя в невообразимой шири сияющих пространств... так и ни разу не выглянувшие в проем окна из затхлой комнаты исчезнувшего мира - когда это было нашим? Что? Что, черт возьми!?! И где? Не знаю. Временами мы их боялись. Сидел и сидел. Дни тянулись невообразимо нескончаемо, убегая стремительными производными сквозь вещающий поток событий, участником коих не я был. Мне говорили, что я живу в городе. Что вокруг ходят люди. Что небо сверху, а земля снизу. В конце концов они стали странно смотреть в мои несуществующие зрачки, иногда останавливались, и мне приходилось надевать их маску и делать ненужные движения вокруг мировой оси. Это их невероятно пугало, и они хватались за сердце, за карманы, за головы и бежали спать. Вероятно, им это помогало остаться несобой. Но в любом случае их сны осаждали меня, требуя Совершить. Не знаю, стояла ли за их снами какая-либо сознательная основа, но мне до смерти надоедало объяснять им невозможность совершения того, чему еще не пришло время. Да, они были поразительно двойны. И не я один, все мы порой удивлялись, - ну не могло это существовать, а существовало; зыбкое равновесие единства.
И тогда мы решили начать добычу экстаза.
Передача Ответственности
О, кабы плетью его не огрел, то не уразумел бы впоследствии сего таинства Передачи Ответственности. Но он не взвыл под плетью, как иные обычно делали, перекрывая шум поездов метро истошным злым воплем; не обругал, а лишь посмотрел с грустью, с тоской, с печалью какой-то бессильной.., но казалось, что где-то в глубине зреет Надежда.
- ПОЧЕМУ? - спросил я его, - ПОЧЕМУ, КОГДА и КАК? - выкрикнул в пространство. Но он только покачал головой, отвернулся, потом кивнул как-то подбадривающе и исчез в толпе. Я почувствовал себя свидетелем. Раздербанилось внутри, взгляд его стоял поперек, и не выдавало презрение нотки подходящие, лишь растерянность болезной дланью рушила неуправимость бытия. Что он сделал? А, лиха беда начало, жизнь идет! Поправил на спине любовно зачехленный инструмент, сел в подошедшую электричку и потерялся, дав поглотить себя руинам толпы, без пяти минут осознавший, но снова так и не реализовавший.
В гулких перекрестках тела гудело, пело нечто. Я ушел ни с чем. Явился к ним и понял, что потерял себя былого, ибо последнее событие было ново. Не заметил, как миновал Переход, когда же остановился, граница была уже где-то в метре позади, а идти назад я так и не научился. Я-свыше бушевал, яростно перемешивая элементы будущностей в тигле воплотителя, вселяя капли жизненности в мертвую породу Неведения-я-себя. Я-низший перешел предел растерянности, едва удерживая контуры себя. Воззвал, и они проявились. Сидели кругом за столом и ждали молча, беспокойно, жадно.
- Расчехляй инструмент и строй, мы уж заждались, решили - ты отрекся, не придёшь.
Дружески похлопал по плечу, помог раздеться, выдал чаю и медленно неспешно Расчехлил, игнорируя мой недоуменный взгляд, пылкие вопросы и попытки вернуться.
- Сегодня будем где-то здесь. - и пальцем указал на карте крестик: село Тенгинка, левый берег, штрих. Вошедшие толпились, муравейник тел уютно облегал, вело стремление и велело начинать. Я растерянно ограничился, попробовал почуять, переждал и вдруг все понял. Возликовал, отблагодарил и, скомкав я-в-себе, натужно вспучился. Кора затрещала, сквозь трещины брызнул пенный вал уверенности, и внезапно произошел Обмен.
Вскипев, без предисловия растекся, расплескался, восстал, качнулся, вырвался, взлетел колонной пламени, меняя очертания судьбы. Искомый Новым, дал себя вобрать, впитался темной глыбой, ткань вспорол и, отыскав нетронутый участок, вплавился скальпелем в застарелую рану свидетеля смерти, открытого... первым из нас. Вырвался в пространство гиблого простора и застыл надолго, уйдя в работу...
...Прошло три долгих века испытаний. В один из дней добычи возник конец, закрылась рана, и я познал себя. Все было разным в каждый миг. И линии судьбы преобразились в глыбы вывернутых бесконечностей на теле лета. Пластины времени и точки взаимодействий. Вечное-всегда-не-то вошло в меня, но Я остался. Исчезли все границы, и на пороге встретились Я и Я, пожав друг другу руки. Он-Я ушел дарить счастливый случай, а Я-Он, на минуту обессилев от радости утраты, присел на камень, не вполне веря в конечную объективность, задумчиво пересыпал песок с ладони на ладонь, удивляясь обычности и законности мирового преобразования, как будто не пекло все то же солнце голову, не ворошил все тот же ветер волосы и не сидели на ногах все те же башмаки; те, да не те...
Я-Он вспомнил остальное, тоннели лживых истин, злую суетность на выживших, заезженных дорогами тепла. И Та, что вдаль меня вела, кивнула и, улыбнувшись на прощанье, по шляпку вколотила в бревно неведенья...
...Рассвет, закат иль мировая тьма?.. Лишь грохот электричек, булыжники толкающихся тел, толпящихся созданий из молекул в метро мира. И я пошел вперед, по гулкому перрону... Ответственность искала проявления, но я должен был найти того, кто станет Им по доброй воле. Каждая клетка тела вопила об утрате, испариной на лбу указывая признаки скандала, но я их попросил об одолженьи, и они поняли, постарались привыкнуть и, не ожидая, что это так легко, уже через минуту не узнали себя в тупых извивах протоплазмы. Возникла давно забытая легкая грусть. Отныне она будет моей постоянной спутницей.
Внезапно ожгло ударом плети в спину. Но я лишь оглянулся, с грустью посмотрел, с печалью неземною, с глубинною надеждой.
- ПОЧЕМУ? - резко воззвал он. - ПОЧЕМУ, КОГДА и КАК?!? - бросил в пространство, ловя мою ответственность в припадке равнодушия к вселенной, и вдруг, зрачками пойманный, раздулся, восхитительно размяк. А я лишь покачал головой, уже даря остатки Знаков. Добавил кое-что от себя, как подарок к Переходу, подбадривающе кивнул, мол, "не дрейфь", заставил зависть замолчать, заметив за спиной его любовно зачехленный инструмент, решительно отбросил взгляд и быстро скрылся в перепутьях мира, неся в себе золотую россыпь знания, даря свою часть Способности-взломать-печать-момента-перехода.