Вечер мой

Собака.

Я сидел у окна и смотрел на собаку, что купалась в снегу. В это утро я подпер ладонью щетину щек и открывал глаза в сторону этой собаки, купающейся в снегу.

Собака клацала зубами, лакая мороз. Собака высоко подпрыгивала и рушилась в сугроб, поджав хвост. Собака показывала крупные зубы небу, улыбаясь лаем. Собака фыркала, выбивая лапой снег из ноздрей. Собака мерзла, купаясь в снегу. Собака танцевала для меня, сидящего у окна.

И я знал, что я делал вчера. Проспиртованная комната видела, как мы давили тяжестью подошв головы щенков и ухмылялись. Щуря глаза и я искал и находя уничтожал. Тогда я был зол на весь мир. А теперь нет.

Мне больно. Я хочу счастья той собаки.

Лифт.

Дрогнув стальными жилами, стал лифт. Иссяк свет. Мы остались одни в голой коробке. “У меня клаустрофобия”, - сказала ты и я почувствовал как расширились твои зрачки. “Тебе нечего бояться, - я раскрыл объятия, - здесь только три стены. Четвертая и последняя - это я, но я - это целый мир. Бесконечный. Тебе нечего бояться”.

Домик из картона.

Я склеил из картона домик. Населил его стульчиками, столиками из спичечных коробков... Вырезал окна. Раскрасил. Залюбовавшись шедевром, я отдирал от пальцев засохший клей. Я населил мой домик маленькими человечками и придумал им имена. “День”, - сказал я и осветил домик лампой. “Сделай ночь”, - запищали человечки. Я улыбнулся и выключил свет. Стон восторга. Свет я тут же включил. Стон разочарования. “Мы не понимаем тебя, великий”, - сказали хором человечки и стали закрывать окна. Пожав плечами, я вышел из комнаты. Я был на улице, я курил, я смотрел в черное небо декабря. Когда я вернулся, скрипя дверью...

Я сломал уже не мой домик. Я сел и терпеливо стал клеить новый.

Курить боль.

Он почесал нос и удивился на девушек. Они стояли напротив, через улицу и пиликали. Но одна приворожила его и дала знак. Он сделал шаг, но отступил, робея. “Может, это не мне?” - испугался он и достал очередную сигарету. Выждав, он снова. Та ждала, поглядывая. Он умирал от ужаса, пахнущего ванилью. Он думал: “Я дурной. Я некрасивый. Я грубый. Я скучный. Я бедный. Я не мылся и вчера. Я не знаю слов. Мои руки дрожат. Я не могу ее обнять...” - и еще довольно о чем думал он.

В конце концов она ушла.

А он остался и что-то понял.

Но это осталось глубоко внутри.

Ведь наш мимолетный герой глуп.

Оставьте ему покурить, граждане.

Мундир.

Мистер Г. тихо поднялся на свой этаж. На площадке было темно. Из высокого окна на кафель ложился свет фонаря. Мистер Г. достал ключ, но тут из темноты выскочил человек и схватил его за руку. “В чем дело?” - вздрогнул Г. “Вам не стоит открывать эту дверь”, - тяжело дыша ответил незнакомец и вынул из пальцев мистера Г. ключ. “Я здесь живу!” - “Вы уже здесь не живете”, - блеснули глаза незнакомца. “Простите, вы Г.?” - “Да”, - ответил мистер Г. - ”Значит все верно. Вы не можете войти туда”. - “Но почему? Почему?!”

“Потому что на вас нет вашего мундира”, - раздался четкий голос за плечом мистера Г. “Мундира?” - “Да. Вот ваш мундир. Господин Хаварден, посветите”. Господин Хаварден включил фонарик.

При свете Г. увидел их обоих. Они оба были в строгих мундирах, мужественно поблескивающих значками. Г. сразу же увидел свой, который протягивал ему господин Хаварден.

Не без удовольствия Г. облачился в мундир и тщательно застегнул все пуговицы. “Вот, посмотритесь. Сидит?” Г. увидел себя в зеркале и проникся уважением к самому себе - так он был красив в этом мундире, так представителен... Удовольствие разлилось по лицу Г. Господин Хаварден и другой это видели и тоже улыбались.

“Теперь вы можете войти”, - сказали они, поправляя повязку.

Г. в последний раз глянул на себя в зеркало, принял ключ из рук господина Хавардена и открыл дверь.

И никто больше не видел Г. Когда-то где-то нашли этот мундир, весь драный и грязный и выбросили еще дальше. А сам Г. исчез вместе с господином Хаварденом и тем другим.

Бласт.

10. 14 a.m.

Веки Бласта вздрагивают. Через мгновение взлетают ресницы и открывают голубые заспанные глаза. Бласт уже не умеет зевать. Мозг пробужден. Отсчет времени начат. Со скоростью 300 миль в секунду мир врезается в переносицу. Кряхтя, Бласт приподнимается на руках. Из-под одеяла выплывают культи. Истертое кресло.

Бласт неспеша катится в ванную.

10. 18 a.m.

Если вы утром не увидите себя в зеркале, значит вы уже умерли.

Треща бритвой, Бласт рассматривает свое лицо. Почти уничтоженное болью.

Крепкий нос. Подбородок. Белокурая прядь крутого лба... “Когда-то был красив”.

День.

Бласт надел очки.

“Бласт, не надо. Бласт, ты меня слышишь, противный мальчишка?!. Ты же понимаешь, что я не могу с тобой остаться... Бласт. Бласт. Милый мальчик, отпусти меня... Бласт. Я очень, очень прошу тебя... Мне правда надо идти. Ты вредный, Бласт. Ты всегда был таким, Бласт. Отпусти. Прошу тебя... Ты не обижайся. Так надо. Будет лучше, мой красивый Бласт...”

Бритва. Шурша, обнажается. Вкус лезвия. Тонкая полоска прикасается к подушечкам пальцев - и крест-накрест, крест-накрест, еще, так, еще... три, четыре... у-у-у-у-у-у.

Горячие капли вклеиваются в газету. Свежее мясо распирает разрезы кожи. Жирная кровь слизывается трепещущим языком.

Бласт привык уродовать себя.

Рука трепещет. Руке страшно. Бласт лишь криво ухмыляется.

“Кроф-ф-фь”.

“Что ты наделал, Бласт?!!”

“Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!”

“Что ты наделал, Бласт?!!”

“Ням-ням”.

19.20 p.m.

Облизывая губы, Бласт сидит у окна. Он видит свое отражение на стекле. Его лицо сливается с ярким вечером. На стеклах очков дрожит вечер пива и веселых друзей. там, в скверике... Бласт протягивает руку и открывает окно. В расширившихся ноздрях хищно заклокотал воздух. Можно было бы сказать, что “вечерняя свежесть ворвалась в комнату и, взбесившись, потекла по жилам, веселя и радуя...” Но... Бласт не имеет жил. Бласт - из камня. Он монолит. У Бласта не кровь, а краска. Бласт давным-давно сжег свои нервы. Бласт растирает в задумчивых пальцах унылую муху. Бласт смотрит сквозь этот вечер и видит себя, молокососа, уминающего за пухлые розовые щеки кукурузные хлопья. Бласт проводит израненным взбухшим от крови пальцем по подоконнику и вглядывается в мягкий слой пыли. И ее так легко сдуть.

19.30 p.m.

Кресло скрипит в темный коридор. Глаза Бласта блестят вместе с трубкой. “Бутылку водки, - бурлит в глотке засохшая боль, - будьте добры”. И еще долго слушает Бласт короткие гудки. Он слышит слова, захороненные в этих гудках. Развлечение Бласта. Обычное его развлечение.

Тренькает звонок.

Звенит стакан. Кося глазом, Бласт смотрит на останки телевизора в углу. В расколотом кинескопе повис молоток. Где-то там, невидимое, лежит убитое влет радио.

20.45 p.m.

Утомленный жутким вечером, Бласт мягко отъезжает от окна и рывком допивает водку. Бутылка врезается в стену. Шепча слова, Бласт работает руками в коридор. Открывает дверь и являет себя пустой лестничной клетке. Рука достает из кармана веревку, и вздыбившиеся пальцы крутят узел на колесе коляски. Бласт вскидывает руки, вцепившись в холодную перекладину лестницы, ведущей на чердак. Бласт подтягивает свое вязкое тело, следующая перекладина принимает сильные руки - зад Бласта отрывается от скрипящего кресла.

Веревка в зубах.

Напрягая мышцы, Бласт тянет тело к люку. Всего 20 перекладин - Бласт лежит в пыли чердака. Смотрит вниз. Передохнув, подтягивает веревкой кресло. Цепляясь локтями за грязь, Бласт стремится к чердачному окну, вытягивая за собой кресло на веревке. Жалобно позвякивает-взлязгивает рабское железо. Квадратный кусок чернеющего неба над. Уютное воркотание голубиных семей за. Искрошив зубы, Бласт взбирается на крышу через занозистую раму, перевалившись. На секунду потеряв зрение, Бласт увлек за собой и кресло. Оно было чуть не скатилось с покатой крыши, но Бласт, с шумом выдохнув пьяный воздух, удержал.

Бласт на крыше. Бласт с креслом на крыше. Бласт с креслом на крыше 8-этажного дома. Пьяный Бласт с креслом на крыше 8-этажного дома в этот вечер.

Высвечивая на щеках румянец, Бласт сидит в кресле. Кресло - на острие крыши. С трудом Бласт сохраняет равновесие.

“Оставь ты свою писанину, пойдем выпьем. Тебе не надоело?” - “Нет. Идите. Я закончу и приду”. - “Обязательно?” - “Да. Обещаю”.

“Кто разбил стекло? Я еще раз спрашиваю, кто разбил стекло? Ты?” - “Нет. Какие-то парни...” - “Врешь! Врешь!”

“Ты уходишь?” - “Да”. - “Уходи”. - “Я вернусь, когда у тебя будет хорошее настроение”. - “У меня никогда не будет хорошего настроения”.

- Тебе не повезло, Бласт, сукин ты сын, - всхрипел и отпустил.

Узкие колеса инвалидного кресла удачно попадают в желобки шифера. Неотвратимо мягко шурша шинами кресло катится. Робкий незрелый серпик луны выглядывает слева. Зрачки Бласта - две черные дырочки. “Вот как и я”, - прояснятся в голове гениальная формула. Кресло врезается в решетку. “Вот как и я”. Тело выва...

Взиралов.

Я шел по улице, держась зачем-то правой стороны, обтирая рукавом пальто пыль и краску стен. Это не было моей прихотью - меня гнал ветер, ветер принуждал меня - холодный и влажный ветер апреля на моих щеках. Нечастые прохожие не интересовались мною. Но я сам с жадностью вглядывался в их сухие фигуры; я искал жизнь на серых лицах, но видел лишь плесень на губах. Голова моя гудела. В голове моей гулял и пел ветер апреля.

Кто-то вынырнул из переулка (или вышел из подъезда?) и хлопнул меня по плечу. “Пойдем со мной”, - сказал незнакомец, поеживаясь, осматриваясь. “Куда?” - я, устремляясь за его узкой спиной. Не ответил. “Не ответил”. Мы - он впереди, а я за ним - куда-то поворотили и очутились в подъезде. Незнакомец поднимался по лестнице, прикасаясь ладонью к заплеванным стенам, будто слепой. “Сюда, сюда”, - ласково протянул он дрожащие руки. Я вздернул глаза - он был на площадке, кажется четвертого этажа, у окна, смотрел на меня. “Что вам угодно? - разразился я речью, не зная что сказать. - Я прошествовал с вами, не задавая вопросов, хотя я имею на них право. Кто вы? Что вам от меня надо? Если вы хотите мне что-то сказать, то говорите, не медлите. Мое время мне дорого”. Я спрятал язык, сомкнул губы - и тут впервые по-настоящему увидел лицо незнакомца...

Старик. Черные волосы. Кожа лица изъезжена морщинами. Губы жабы шевелились, причмокивали. Седые глаза. Нос грустит о безвозвратном. Жизнь излетает из этого тела фонтаном.

“Мое имя Взиралов”, - сказал он, потряхивая головой.

Я молчал. я смотрел мимо него и видел, как на стекле появились капли. Шел дождь.

“Меня зовут Взиралов”, - сказал он и посмотрел на меня с другой стороны.

“Очень приятно”, - прочитал я надпись на стене черным маркером.

Так стояли и молчали. Во рту Взиралова варилась слюна. Я напряженно смотрел на батарею с выщербленным краем.

“Моя фамилия Взиралов”.

От моей головы отломился кусок и глухо стукнулся к ногам, ободрав острыми краями мои теплые внутренности.

“Позвольте представиться, Взиралов”.

Дождь наддал.

“Взиралов”, - настойчивым шепотом.

“Очень прият-т-т-т-т-т-тно-о-о-о-о-о-о.......................................

Та-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак-к-к-к-к-к-к-к-к-к-к-к-к-к.......................

Стекло толщиной вввввв - - - - - - -

“Взира-а-а-а-а-а-алоф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф....................................

“Бр-р-р-р, - встряхиваю головой. - Что это такое?. Ага! Слышу: открылась дверь. Шлепнули тапки. Смотрю на часы. Зачем? Смотрю на... Взиралова. Он смотрит мимо меня и вверх. Что там?

Сотрясая кистями рук, на нас, на меня, на Взиралова шествует молодой человек. Из запястий брызжет кровь. Брызгает на стены, на меня, на Взира... Глаза дико вращаются, на губах - улыбка дикого торжества. Я слышу его мысли, от них у меня скрежещет голова. Я ушел в свой мир. Разве я ушел в свой мир? Нет!!

Проходя мимо молодой человек касается перерезанной веной меня и взирается на Взиралова.

“Взиралов! - стонут мои ушки. - Забери меня! Ты же видишь какой я дурной! И мне плохо!”

Встряхиваю головой. Смотрю на Взиралова. Кто это?

Дождь. Нет, ливень.

А Взиралов: “Ха-ха-ха-х-х-х-х-х-х... Уходи. Иди. Убирайся!! Не приму. Не приму тебя. Брысь!!”

Край моего возбужденного глаза видит, как ветер подхватывает, уносит самоубийцу и заботливо захлопывает за ним дверь подъезда.

“Что ты мне еще хочешь сказать?”

И тут я заметил. Я опомнился и увидел - трещина в стене. Трещина в стене! Улыбаясь трещинками, на меня зарилось око дырой.

“Ме-е-е-е-еня-а-а-а-а-а-а за-а-а-а-авут Взира-а-а-а-алов”.

Бормотание помешанного:

- “Почему-почему-почему это так, а не иначе? Ты не приняла его, но возьмешь меня. Чем я отличен от того, с венами? Взиралов, посмотри на меня и протяни ко мне губы в сладком ответе. И если это последнее, что я вижу, то я хочу знать все. Давай! Разруби! Озари!”

И озарило.

Взиралов поморщил серый нос и стал спускаться вниз по лестнице, смачно раздавливая окурки.

И вдруг во мне проснулась смелость. я вспомнил как в детстве не боялся спускаться в черный сырой пустой подвал.

“Взиралов! - заорал я вниз. - Сука! Иди сюда! Сюда! Быстрее!!”

Но он ушел. Он ушел, к моему счастью. Он походя звякнул пивной бутылкой и ушел, прикрыв за собой дверь. Я бросился к окну, понадеясь увидеть его, выходящего, прохожего, но не увидел. Зато тот, самоубийца. Он стоял под детским пятнистым грибком.

Собравшись с мыслями, я сел в лифт и покатил вниз.

Я вышел во двор, поворотил в переулок, потом на улицу.

Я шел по улице, держась зачем-то правой стороны...

Сапоги.

Гзик, - открылась дверь чулана. “Не мои ли это сапоги?” - сказала пыль и взяла сапоги, что были на моих ногах, и унесла, не вынув меня из злосчастных сапог. Так я умер.

Часы.

Часы звякнули и остановились,

Плюхнулись стрелки,

Заворчал циферблат,

И человек умер,

Оставшись без музыки жизни,

Цифры совпали.

Безжалостный механизм ваших часов.

Мальчишка.

Я взял мальчонку за рукав

И сказал: “Сбегай в лавку и купи чернил”.

А он пропал, не вернулся, хитрый мальчишка.

Вечерний посох грозы шел на меня, не сворачивая.

И нет ему дела, что нет у меня чернил.

Не могу устроить бриллианту лета

Достойную встречу.

Скверный мальчишка, окруженный ароматом лука,

На мои чернила ты взял крендель

В опилках орехов весь

И пожираешь, давясь голодом.

Скверный добрый мальчик, ты знаешь -

Мне умирать раньше,

Но почему, почему ты

Оставил меня без этих слез черта?!

Молодой разумник мстит старому разумничищу?

Ах! это так. Ах! я зеваю.

Ах! не могу грустить. Ах! умираю.

Мальчик, мальчик, мальчик,

Подойди ко мне, мальчик,

Дай свой липкий пальчик.

Я остригу твой ноготочек,

Я откушу твой ноготочек.

И не визжи. Ах! мой цветочек.

Нет. Он доест свой обед и отряхнет от крошек пальто,

А на остаток, конечно, сходит в кино.

Эта гроза прельщает не многих,

Таких как я - воров одиноких.

По разному крадемся мы во тьме,

Ищем корявые корни во сне,

Плюемся, кусаемся, злобно визжим

И только Венеру неволить хотим.

Мы странное племя красавцев-ежей.

Дайте покушать чернил поскорей!

Я вам отомщу, вас всех покусаю...

Ой-ой-ой!.. Я, вроде, умираю...

Прощайте.

Волк.

Надо мною небо - синий шелк.

Я хожу-брожу-кусаюсь, словно волк.

Мне не надо и полметра того шелка,

Только, люди, не пугайте дробью волка.

“Бросай!”

“Бросай”, - шепнул он мне в ухо.

Я бросил.

Но ничего не случилось.

Только слеза прокатилась.

Лифт-2

“Но ты для меня не мир, безграничный и удивительный, - сказала ты, закончив слезы серьезно. - И потому мне страшно и хочется лезть на стену”.

И я сел в угол и тихо заплакал вместо тебя.

Предки.

Я стою, строгий, как статуя. Передо мной расстилается непопулярная улица. Выдыхая пар (мудак-писака дописал бы “изо рта”), я холодею лицом, стучу ногами. Мимо идут предки, мало-помалу передвигая подошвами. Стачивая себя о мостовую, они просто идут, и бледный день играет на их мягких лицах. Мертвое солнце в глазах. Куски кожи жизни позади. Старик и старуха. Проволакиваются мимо, воткнув глаза в умирающее небо. Я стою и смотрю.

Размазываю папиросу носком ботинка и вздыхаю. Через два часа свет иссякнет за рядами заиндевелых домов и труб.

Город.

В эту ночь я не спал. Я бредил тобой и сосал свой язык, выговаривавший в бреду то слова любви, то ненависти. Скомкал простыню, изжарил тело в любовной истоме, воспалил глаза.

Город мерцал огнями за окном. Таинственный город. Мегаполис живых душ, прячущихся в высоких коробках, снабженных лифтами.

В пустой квартире удивительного муравейника я стонал от сладкой боли, мечтая и дрожа от волнения. Тишина. Никого кроме.

Мне завтра на работу. “В семь”, - я посмотрел на часы. - “Уже два ночи”. - Надо спать. - “Не могу”. - И я остался с тобой.

(А ведь именно в такие моменты человек живет, не правда ли?)

Рано или поздно это должно было случиться: я встал и подошел к окну. Мне показалось, что город загадочно улыбнулся, увидев меня голого в своем окне.

Моя ласковая родина - обиталище влюбленных муравьев - блистал светом.

Я не побоялся признаться себе - “Мне хорошо”. Больше - “Я, наверное, счастлив”.

“И что теперь делать?” - “Просто жить”, - моргнул.

Я прошел на кухню. Налил кофе и выпил, удивляясь своему счастью. Просто стоять голым, пить холодный кофе и удивляться счастью этой ночи. Так оно и было. Так оно и будет.

Последний глоток. К тому моменту у меня созрел план дальнейших действий. Неровной рукой я отыскал во тьме брюки, рубашку, еще пахнущую тем дезодорантом, которым я опылил себя утром. Я оделся. Рукой пригладил волосы, и город увидел меня, вполоборота смотрящего в его черные глаза. На моем лице была улыбка. Уголками рта. Другу. Могла бы скатиться слеза, но я подхватил ее, сам не зная зачем. Наверное, дурная привычка.

В прихожей - такой же темной, как и сам для себя, - меня ждали ботинки. Они приняли меня, полуночника, мирно позвякивающего ключами. Небоскреб спал. Я вышел в мягкий коридор и щелкнул дверью. Мой лунатический глаз отдыхал в пустом длинном пространстве, обсаженном чередой дверей. За ними спали и любили. Жили. Чтобы не мешать, я на цыпочках прокрался к лифтам, прислушиваясь к биению сердца, такого большого теперь, такого теплого, такого decadent...

Что было дальше? - Пусть вам об этом расскажет кто угодно, только не я. Увольте. Без меня. Кто-нибудь другой. Вот например этот фикус, который в углу. Он все видел. Или сам лифт. Почему же я?! Вещи много разговорчивее людей, надо только уметь их разговорить.

Не умеем? Хорошо. Спросим у человека, что было с нашим героем дальше.

Это она. Вот! вот она пошла, сверкая икрами.

Она:

В эту ночь мне не спалось. И все потому, что я имела глупость напиться черного кофе, когда смотрела телевизор. Дура!

Загримированная под женщину-вамп, я что-то больно размечталась, а потом вздремнула. Очнулась в два перед шипящим телевизором. Выключила и осталась одна во мраке. Не спалось - это мягко сказано. Была сильно зла на себя и на того, кто выдумал черный кофе.

Пошла в ванную и смыла с себя краску. В зеркало не смотрелась, как это обычно бывает, - ну что я там не видела?! - разные брови, ротик как у какой-то там актрисы, новая короткая прическа, черные глаза, за которые мне почему-то немного стыдно. Я нашла в холодильнике стаканчик йогурта и тут же его сожрала.

А потом мне захотелось немного погулять.

Я не привыкла отказывать себе в таких мелочах и оделась. Напоследок посмотрела в окно. “А ведь я и умру в этом городе”, - подумала я, принимая на свои зрачки блеск огней, и захохотала.

Лунатиком, мальчишкой, готовым нашалить, вышла в пустой коридор. “Пойдем, покатаемся”, - шепнула я самой себе и наиграно смело попрыгала на своих каблуках к лифтам.

Хм... Я мало когда смущаюсь, но теперь я смущена. Рассказывать о том что было дальше? - О, благодарю! Да, я увиливаю от ответа. Все. Выключайте диктофоны, прячьте ручки-блокноты, сворачивайте уши и идите по своим делам.

Мягко я катил. Я отдыхал от трудного дня - теперь в этот откровенно поздний час я вез только одного мужчину. Он стоял свободно, а глаза его блуждали, как у пьяного. Но от него пахло духами. Просто нажал первую попавшуюся кнопку и поехал. На каком-то этаже я остановился. “Еще один лунатик”, - подумал я тогда.

Двери открылись. И я увидела его. Блеск глаз сразу раскрыл все карты. Немного смятая сорочка впитала мой взгляд. Пока моя маленькая тугая на мысль головка думала, нога - спутница разврата - шагнула к нему.

“Черт, - подумал я, - похоже попутчик. Черт бы его побрал”. Двери дали вспомнить о себе, и я увидел, что это не попутчик, а она. Это было так неожиданно, что я только растерянно усмехнулся. Когда голова била в набат - “Хватай ее! Не дай уйти!” - тело замерло в нервном ступоре.

На секунду помедлив, они бросились друг на друга

И вдруг совсем близко я увидел ее глаза. И губы тянулись ко мне. Руки. Что они вытворяли!

Он сразу принялся целовать мое лицо и шею. Дальше - грудь. И я не могла остановиться.

Они остановили меня. Свет померк.

Он вошел в меня.

Она приняла меня.

Мы били вместе круглую вечность.

Да, это продолжалось долго. И я был не против. Я стар, многого насмотрелся. В ту ночь я отдыхал. “Завтра... Вжик-вжик... Опять эти ноги...”, - я думал, засыпая.

Колпак.

“А где твой новогодний колпак, расшитый звездочками?” - спросила мама сына.

“Да, где твой колпак?” - спросила добрая старая бабушка.

“Сейчас принесу”, - сказал мальчик. Выходя из комнаты он думал так: “У меня нет его. Я отдал мой колпак какому-то человеку с приклеенной улыбкой. Он угостил меня конфетой, когда я валялся в сугробе. Он взял мой колпак. Я не стал есть его конфету. Мамочка и бабушка хотят видеть мой колпак. У меня его нет. что же делать? Я знаю: я должен спуститься в подвал. Я знаю - мой колпак там”.

Мальчик снял ключ с гвоздя, оделся и поскакал вниз.

Железная неровная дверь, пахнущая холодом, несла на себе тяжелый замок. Мальчик робко приблизился и прислушался. Что там? Ни звука; легкое потрескивание в ушах.

Мальчик медленно наложил ключ. Железный страж с хрустящим визгом поддался.

Белая жесткая стена впереди. Спина двери позади. Легкое покалывание в подушечках пальцев.

“Вот он, твой колпак”, - пискнуло что-то страшное с большими немигающими глазами на бледном лице. Нечто показало лицо, только лицо из-за угла, освещенного светом снега. И это лицо манило. “Твой-мой колпак у меня”, - пропело чудовище.

Мальчик опрометью выскочил из подвала.

Искренне удивленный тем, что смог уйти, он стоял во дворе под звездным небом и прислушивался к дрожи в коленках.

Потом он повернулся и стал зарываться в сугроб. Вообще-то, то была нора, но мы предпочитаем видеть ее могилой, не правда ли?

Захлебываясь страхом, мальчик в два часа закончил убежище и притаился. Спина была прижата к стене, широко раскрытые глаза видели тусклый свет выхода.

“Я даже не знал, что колпаком все закончится. Я жил и не знал, что вещь вещей для меня - это обыкновенный картонный синий колпак. Как я не хочу! Как я не хочу!”

Тоска ныла тело. Влекся вечер. Прошло еще 15 минут. “Иди домой. Ты замерз”.

На четвереньках мальчик выполз из холодного убежища и отправился домой.

Дома было тепло и пахло сладкими пирогами. Мама на кухне пекла пироги. Кровь мальчика оттаяла, когда он раздевался - и Жизнь уголком рта обратилась к нему. Он захотел увидеть маму, чтобы разогнать последние страхи и сомнения. Мама пекла пироги. Мама раскатывала тесто и сажала вишенку в торт.

“Где твой новогодний колпак расшитый звездочками?” - мягко спросила мама, оборачивая на мальчика большие немигающие глаза.

Корабль викингов.

За скрыпучим бортом бурлила вода. Ветер рычал в волосах гребцов. Вода на черствых лицах. Мышцы напрягались и отпускали. Зубы скрипели. Шторм лизал ладью блеском молний. Ночь грохотала в тумане. Море звуков вливалось в корабль викингов.

Бесстрашный Олаф стоял на корме, обкусывая губы. Изрезанная рука цеплялась за рукоять меча.

На носу корабля - Олаф страшно смотрел туда, поверх косматых голов гребцов - скорчились связанные пленники. Олаф отхаркался и повернулся. Море морщило лицо в сладострастной улыбке. Олаф это видел. Море рвало весла из жилистых рук гребцов. Затрещало дерево - Олаф не вздрогнул - один из гребцов пересел.

“Бесстрашный Олаф”, - сказал викинг в волчьей шкуре. Он стоял рядом.

Из глубин заревело чудовище. Лопнуло другое весло. Грубая щепка торчала в волосатой щеке гребца.

Дракон носа корабля готов был лечь на песок дна.

“Бросай весла!!!” - заорал Волк.

Море захохотало громом. Один пировал.

Свалы драгоценностей. Политые кровью лавки.

“Бесстрашный Олаф”, - сказал Волк.

Гребцы накрылись вонючими своими доспехами и драгоценными коврами. Забились под лавки.

Олаф нащупал руку викинга в волчьей шкуре. “Волк”, - сказал он.

Волк смотрел в лицо Олафа. Лопнувшие, истекшие глаза Олафа сжимались, как у младенца. Среди грязи лба билась жила жизни. Стальные глаза Волка подобрели.

Корабль трещал. Олаф вынул меч. Тяжелая нога нащупывала путь.

* * *

Никто из пленников на носу корабля уже не дремал. Всех била дрожь. Только барон Орландо показывал свой крутой нос тучам и тихо пел.

Волосатая глыба Бесстрашного Олафа неуверенно приближалась. Корабль стонал. Послышался стон пленников, когда они увидели Олафа. Глаз Орландо искоса следил за Олафом. Тусклый меч выстукивал дорогу, расшвыривая кубки и золото. Глаз Орландо заслезился, когда он увидел лицо Бесстрашного Олафа, блеснувшее в свете молний совсем близко.

Барон Орландо спал, когда в комнату бряцая шпорами вошел рыцарь. Барон Орландо вскочил на лошадь, когда безумные викинги рубили ворота замка. Барон Орландо вспомнил Матильду, когда его палица залипла в голове врага. Барон Орландо похолодел, когда его стащили с коня и поволокли к лесу. Барон Орландо закричал, когда увидел своих воинов убегающими. Барон Орландо пошевелил ногой, когда тюки пленных валились перед ним. Барон Орландо потерял сознание, когда его ударили камнем в висок...

Заклокотала кровь в чьем-то горле. Бесстрашный Олаф провернул меч и выдернул из груди. Выяснилось, что барон Орландо пел молитвы.

Как шумит дубрава. Как смеется она, блестящими глазами лаская твое лицо. Как звенит меч на турнире. Как овечаться крестьяне, расступаясь. Как поет под окном птица на заре. Как шелестит трава, склоняясь к закату. Как щебечут дети, убивая крысу. Как море приносит песок и ветки, гроздья пены и свежесть. Как хорошо жить и видеть, дышать, нюхать, ощущать, говорить, есть, пить, петь, смеяться, совокупляться...

Веревки натянулись. Кровь въедалась в постылое дерево корабля. Барон Орландо поднял глаза. Шершавая рука нашарила его голову, грубо сдавила ухо и ослабла. Барон Орландо ждал. Тусклый свист меча - и барон Орландо увидел чью-то содрогающуюся ногу, ощущая тепло в плече, слыша угасающее зрение, умирая.

“Бросьте!” - прорычал Олаф, пряча меч.

Тысячью глоток хохотало кругом. И Олаф знал, что они вернуться домой.

- КОНЕЦ -

Himmelherrgott.

Уже дождь забарабанил по стеклу, а гости все не уходили. Хозяйка встала, взяла с полки ключ и стала заводить часы; пружина скрежетала, а колокольчики позванивали. Тут хозяйка спохватилась и испугалась при мысли о том, что эту ее операцию с часами гости могут расценить как грубый намек на то, что пора уходить. “Они даже могут подумать, - пронеслось в голове у фрау Кранкербух, - что я их выгоняю в то время, как на улице льет такой ужасный дождь”. Фрау Кранкербух, не заведя часы до упора, поспешно вытащила ключ из скважины и брякнула его нервной рукой о полку. Господин Кранкербух вздрогнул от этого звука; он в войну получил контузию и с тех пор не выносил громких звуков и резких движений.

- Дорогая, - сказал он жене, - ты чем-то взволнована?

Фрау Кранкербух вся зарделась и только пролепетала - “Нет, ну что ты, тебе показалось”, - и опустилась в глубокое мягкое кресло. Она робко взглянула на мужа, который, потупив глаза, отрешенно смотрел в пол; а потом скользнула взглядом по гостям, но краем глаза на беду она зацепила приоткрытую дверь - и так испугалась, что вцепилась худенькими ручками в подлокотники кресла и заставила себя считать до ста, чтобы успокоиться. Гости тем временем спокойно пили чай и болтали. Толстенький нескладный паренек, пугливо выглядывающий из-под своих чересчур густых бровей, которые, пожалуй, одни делали его лицо редкостно неприятным, скромно и прямо сидел на стуле и косился на свою бабку, которая привела его сюда и теперь, обращаясь к фрау Химмель, просила у той совета насчет будущности своего внука. Фрау Химмель - большая болтушка - брала бабку за дряхлую кисть и развивала перед ней свой взгляд на современное образование, при этом она смело и как экспонат в музее рассматривала парня, отчего тот вертелся на стуле и молил бога о том, чтобы поскорей уйти отсюда. Фрау Химмель была редкостная болтунья; она с час расстрескивала слова, что Йозефа - так звали некрасивого парня - она видит только литератором или, на худой конец, издателем; при этом она рассказала поучительную историю о том, как ее троюродный брат не пошел в литературу, как она советовала, а избрал стезю ветеринара; “и потом он заразился чем-то от коровы и умер в горячке. Немецкая литература понесла невосполнимую утрату. Но он сам выбрал свой путь, и я не могла ему помешать и - бог мой! - наверное, жалею об этом и по сей день”. Фрау Химмель вытерла глаза платочком и снова уперлась оценивающим взгядом в лицо Йозефа; тот, уже понадеявшийся, что от него отвязались, смутился и, не зная где скрыться, уставился в окно. И он увидел крупные капли дождя на стекле, залитую водой дорожку у дома и сгущающуюся мокрую темноту. В это время фрау Химмель и бабушка заговорили за его спиной о литературном труде. “О, это такой же труд, как и другие, - твердила фрау Химмель. - Другое дело, что этот труд благороднее других видов деятельности, хотя, признаться, милая фрау Вокс, и в литературе порой наткнешься на представителей плебса. Это угнетает. Нижние чины не могут писать и не должны писать, они должны работать. Разве какой-нибудь бывший солдат или какой-нибудь - упаси боже! - каторжник, или там портовый грузчик напишет что-нибудь близко похоже на то, что писал великий Шиллер?! О нет! Это исключено!” Бабушка Йозефа - фрау Вокс согласно кивала, но сама в то же время уже подумывала о том, что нельзя злоупотреблять гостеприимством семьи Кранкербух. Она искала пути отступления. Этот путь подсказал ей неожиданно Йозеф, о котором она совершенно забыла, так как не слушала трескотни фрау Химмель. Йозеф обернулся, обойдя взглядом фрау Химмель, взглянул на бабушку и произнес тем противным голосом, какой бывает у всех подростков:

- Бабуля, посмотрите, уже идет дождь. Как бы он не зарядил на всю ночь.

- И вправду! - всплеснула руками бабка; и обернувшись к супругам Кранкербух, она сказала: - Пора. Пора.

Фрау Кранкербух поспешно встала, оправила платье.

- Я боюсь, что вы замочитесь.

Фрау Химмель сунула длинный свой нос в окно, коснулась дрожащими кончиками пальцев холодного стекла и сказала:

- И в самом деле дождь. - Обернувшись к зашевелившейся было фрау Вокс, она добавила: - Я бы поостерегла вас, милая фрау Вокс, от этого предприятия. Это действительно очень плохо, когда такая почтенная дама, как вы, идет под дождем. Я уж не говорю о том, что вы можете заболеть, что в вашем возрасте просто опасно.

Как ни была робка и стеснительна фрау Кранкербух, но про себя она прокляла фрау Химмель и заодно старую развалину Вокс. Но так просто она не могла поддержать предложение Йозефа и опровергнуть глупые вымыслы Химмель. Фрау Кранкербух с надеждой посмотрела на хмурое лицо Йозефа; в этот момент Йозеф мучился выбором: настоять на своем или же махнуть на все рукой и продолжать потеть при каждом взгляде и взвизге фрау Химмель. В конце концов этот нерешительный парень открыл глотку и пропел дискантом, чтобы потом въехать в бас:

- Если хотите, бабуля, я возьму крытый экипаж.

Получив согласие бабки, Йозеф выбежал, споткнувшись при этом о стул и ужасно этим смутившись. Он вернулся через пять минут и доложил, что экипаж уже у дверей. Фрау Вокс протянула руку, и внук вытащил ее из кресла. Фрау Химмель звонко чмокнулась с хозяйкой, фрау Вокс тоже попрощалась - и обе, шурша платьями, выползли. Неуклюжий Йозеф последовал за ними.

Стук экипажа возвестил, что гости наконец-то уехали. Фрау Кранкербух, стоя у окна, проводила колеблющийся из стороны в сторону экипаж, и когда он скрылся за воротами, она лишь перевела взгляд на садовую дорожку, по которой изо всех сил лупили крупные капли; она стояла у окна, ни о чем не думая.

Было уже темно. Она отошла от окна и зажгла лампу. Свет показал маленькие портретики и фотографии, в изобилии развешаным по стенам, и упал на потолок, на котором заходила нелепая тень головы фрау Кранкербух, которая уже сидела за небольшим овальным столиком и раскладывала карты. Грянул гром. Дождь полил сильнее; он, видимо, собирался лить всю ночь напролет, а, может быть, и завтра утром, или вообще весь день... Тучи лезли во все щели и ничего не было видно за пеленой дождя в сгущавшемся каждую минуту мраке. В воздухе висела тишина, и только дождь глухо барабанил по стеклу, будто костяшками пальцев, и мерно тикали часы. Фрау Кранкрбух продолжала бессмысленно раскладывать карты, переносила их с места на место, замирала, как бы прислушиваясь к чему-то.

* * *

В комнату тихо вошел молодой человек. Он сел в кресло, обхватил голову руками и сидел так, почти не шевелясь. Фрау Кранкербух посмотрела на него. Он сидел и лишь кончик его носа был виден; она рассеянно смешала карты.

- Иоганн, - позвала она его звенящим шепотом, - посмотри на меня.

Иоганн медленно поднял голову и посмотрел на мать голубыми глазами; лицо его было бледно, а уголки его красивого рта будто улыбались. Белокурые волосы были взъерошены, а к воротнику солдатского мундира прилипло белое перышко.

- Почему они так долго не уходили? - спросил грудным голосом Иоганн, глядя мимо матери в окно.

- Но теперь-то они ушли. Ты доволен?

- Да.

После молчания фрау Кранкербух спросила:

- Тебе удобно там?

- Нет.

- Что-нибудь сделать?

- Если ты позволишь, я буду ночевать в своей комнате, а если кто придет, быстро спущусь вниз. Я думаю, так будет лучше.

- А не лучше будет, если ты вернешься?

- Я тебе говорил уже тысячу раз! Я не могу вернуться. Если вернусь, меня отправят в штрафной батальон сразу. А это похуже, чем маршевый.

- И сколько ты собираешься пробыть тут?

- Я дома...

- Сколько ты собираешься пробыть дома?

- Я думаю пока... Пока война не кончится.

- А потом? Что будет потом?

- Потом я выйду.

- Тебя арестуют, осудят. Млжет быть, даже расстреляют, ведь ты дезертир.

- Мама! Прошу тебя, не говори этого слова!

- Ведь тебя осудят и после войны.

- Не думаю... Когда мы выиграем, наверное, власти объявят на радостях амнистию.

- А если проиграем?

- Ну тогда уж им будет не до меня.

- Но все-таки будет лучше, если ты вернешься.

- Мама! Как ты можешь так говорить! Ты не представляешь что там творится.

- Ну почему же. Я читаю газеты.

- Что газеты! Там настоящая бойня.

- И ты был там?

- Нет. Я вовремя убежал. Но... но как ты можешь гнать своего сына из дому...

- Я не гоню. Оставайся. Пожалуйста.

- Я это и собираюсь сделать. Нет. Ни за что я не вернусь туда... Сейчас многие бегут. Многие. Они не хотят умирать, и я тоже не хочу умирать... Ты помнишь, как я в первый раз пошел в гимназию? Тогда был солнечный день, а я все боялся, что опоздаю.

- Да. Ты торопил меня, не давал мне спать.

- Как я был счаслив тем днем! Но до этого, до того как прийти на первый урок, я ужасно волновался.

- Да, это по тебе было видно.

- Правда?

- Конечно. И долго же продлится война?

- К чему... Не знаю. Думаю, что уже недолго. И те, и другие выдохлись. В самом скором времени кончится и будет хорошо. Я в это верю. А ты, мама, веришь в это?

- Не знаю... Вот смешно, фрау Химмель все болтала со старухой Вокс, а я боялась их прогнать. Не могла я вот так просто встать и выпроводить их. Слава богу, что они все-таки ушли, а то я бы, наверное, не выдержала этой их вечной пустой болтовни. Особенно Химмель любит потрепаться. Хлебом не корми, только дай ей язык почесать о чьи-нибудь нервы. Всегда была такой. Еще девчонкой всех изводила Все рассказывала, вернее, врала, что за ней ухаживает Вилли Сальц.

- Дядя Вилли? Наш булочник?

- Он. Совсем на старости лет сдурела эта Химмель. А если придут жандармы?

- Ох! С чего бы это им прийти?

- В твоей части, верно, дали знать полиции, что ты дезертировал.

- Мама! Да... скорей всего так... Ну если придут, спрячусь.

- Спрячешься...

- Да... Надо будет смазать петли в погребе. На улице слышно.

- А они не полезут в погреб?

- Черт их знает. Не знаю. Но на крайний случай и в самом погребе спрятаться можно. Вряд ли они будут все обшаривать. Они ленивые. Значит, эти тетки все еще болтают?

- Да, надоели уже.

- Сколько себя помню, они все тут торчат.

- Может, все-таки вернешься?

- Ой, мама! Ну что ты! Если я вернусь, то уже не в часть, а в штрафной батальон. Там мне выбьют зубы и швырнут на колючку.

- Что такое “колючка”?

- Колючая проволока, натянутая на столбы. Иногда по не пускают электричество. Послушай, мама, мне, наверное, надо подняться в свою комнату. Там все так же?

- Нет. Мы с отцом вынесли оттуда некоторые вещи. В твоей комнате одно время жил твой двоюродный брат. Томаш Познанский. Он приезжал к нам на каникулы в августе.

- Знаешь, мама, когда я ехал на службу, видел по дороге в трактире... не помню... кажется, где-то около Будейовиц... Ну не важно. Видел там старика. Ему уже лет под девяносто. Вот бог дал жизни, правда? Так он интересно рассказывал про свою собаку. Он ее выдрессировал, и она всякие чудные вещи выделывала по его приказу. Вот сидел я и думал: вернусь домой, заведу себе собачку, отброшу лень и так ее натаскаю, что пес у меня будет золотой. Это же интересно! И не за деньги его показывать, а так, для себя. А вот когда мы проезжали обратно через тот городок, я в трактире нарочно спросил про того старичка с пинчером. Оказалось, он застрелился. Отчего, никто не знает. Собачка убежала черт знает куда. Хотел я было пойти ее поискать, да мы только на один час остановились. Потом сменили паровоз, прицепили пару вагонов... И поехали дальше...

- Тебе бы снять мундир и вообще все солдатское. Я тебе дам чистую новую одежду, а эту куда-нибудь спрячем.

В коридоре раздались шаги. Дверь отворилась, а в комнату, чуть ссутулившись, вошел господин Кранкербух. Он не заметил поначалу ни сына ни жены, но потом поднял голову, а увидев их, ничего не сказал и сел в кресло. Он был глуховат, а к вечеру и видел неважно.

- Юрген, - сказала фрау Кранкербух мужу, - ты узнаешь нашего сына?

- Да, - глухо ответил он.

- Здравствуй, папа.

- Здравствуй, Юрген.

- Юрген, он Иоганн. Тебя зовут Юрген.

- Да-да, конечно, я все перепутал. Как добрался?

- Хорошо. Теперь буду жить.

- А?

- Он говорит, Юрген, что будет жить теперь с нами.

- Понятно. Ну что ж, пускай живет.

- Он беглей, Юрген, беглец.

- Беглец. Убежал?

- Да.

- Я не мог там больше, папа.

- Ну что ж, дело солдатское.

- Не знаю почему, но мне кажется, Юрген, что наш сын сделал неправильно. Теперь его будут искать, а если найдут... повесят.

- Дело ясно. Повесят. Дезертиров обычно вешают.

- Да, папа.

- А если он вернется сам, его помилуют.

- Ха! Помилуют! Никто никого сейчас не милует, мама.

- Я чувствую сердцем.

- Это все сказки для тыла. Правда, папа?

- Не знаю...

* * *

Ночь накатилась неожиданно; дождь хлестал в кромешной тьме; и не было больше ни звука, кроме журчания воды в желобе и стука капель. Фрау Кранкербух выкрутила фитиль и свет стал ярче. Она взяла в руки карты и снова стала их раскладыать. Господин Кранкербух сидел в кресле и курил сигару. Он открыл окно, и весь дым тянулся в дождь. Господин Кранкербух щурил глаза, но не видел лица своей жены; оно представлялось ему желтым чуть колеблющемся пятном на фоне позолоченной светом лампы стены. Ее руки летали над столом, перекладывали карты с места на место. Он поначалу внимательно следил за этими руками, пытаясь угадать закономерность в их движениях, но в конце концов утомился, заболели глаза, и он задремал с дымящейся толстой сигарой в руке. Фрау Кранкербух мельком взглянула на мужа.

- Возьми у отца сигару, - сказала она.

Иоганн встал, осторожно вытащил пальцев отца сигару и выбросил ее в окно. Через пару минут господин Кранкербух проснулся; он, по-видимому, совершенно забыл про свою сигару и стал вертеть головой на тонкой цыплячей шее; он присмотрелся к тусклому желтому пятну, которое смотрело на него. Он позвал ее, она откликнулась.

* * *

Иоганн Кранкербух проснулся поздно. Через щель в тяжелых шторах на пол ложился узкий бледный лучик света, посланец пасмурного дня. Иоганн протер опухшее ото сна лицо и почувствовал щетину. Он лежал в своей комнате на своей кровати, но сама комната очень изменилась; пожалуй, из прежнего остались только обои, но и они были не те - полиняли. Он почувствовал себя неуютно здесь, какая-то тоскливая тревога, царапаясь, лезла в сердце. Слепое окно сквозь штору неотрывно смотрело на него и ничего не обещало. Кранкербух прислушался; в доме было тихо. Дождь, видимо, перестал. Кранкербуху хотелось открыть окно и вдохнуть мокрый утренний воздух, как он это делал раньше, но он не шевельнулся; дезертира могут увидеть в окне. Он решил умыться, но по прежнему сидел на кровати и никуда не шел. Он не признавался себе в том, что боится спуститься вниз, встретить там отца или мать, или обоих вместе. Легче было оставаться в комнате при запертой двери и никуда не ходить. Странно. Он знал, что способен просидеть здесь, в этой пустой комнате, хоть неделю, хоть месяц или даже год совершенно безболезненно; он готов не видеть никого, не слышать людские голоса, разговаривать только с собой, только есть, спать и справлять нужду. Просто жить и все. Теперь не нужно ничего; никакие прогулки и свежий воздух, деревья, сидение в кабачке, книги, музыка, женщины... Все это осталось в прошлом. Пришел Страх, который один способен загнать человека в тесное душное пространство и не выпускать его оттуда до тех пор, пока узник не сойдет с ума и таким образом не избавится от Страха как своего тюремщика. “Все несет угрозу тебе”, - шепчет длинный голос и заставляет оглядываться на запертую дверь.

* * *

Вы когда-нибудь видели длинную равнину, ныряющую холмами, покрытую истертой сухой травой, а кое-где торчат чахлые кустики непонятно чего, да вдалеке, в тумане, проступают очертания леса? Я видел это во сне, но все равно так же, будто наяву. И та же тоска сжала мне сердце, как бы ни крепко я спал. Ни одной живой души; это и не удивительно. Самим богом забытые дороги пересекают унылую равнину, вьются, как змеи, средь широких холмов и исчезают. Над землей нависло серое небо, и вот-вот пойдет дождь; он уже был ночью, а на утро иссяк, оставив после себя мутные лужи на дорогах. Да, сейчас утро.

А где-то далеко в это время люди предаются сну; еще слишком рано, чтобы вставать... Да, ведь сегодня воскресный день.

Но вот почему я очутился здесь рано утром в воскресенье?

А чего не бывает во сне.

Еще одна картинка.

На сто-шестнадцатом этаже одного из небоскребов мегалополиса Босваш в небольшом офисе за столом сидел мистер Ричард Строу и скучал. Перед ним на столе лежали служебные бумаги, в которые он даже не заглядывал сегодня, целиком из-за паршивого настроения, которое тянулось еще со вчерашнего вечера. За обширным, во всю стену, окном лил дождь. Одна створка рамы была открыта, и в полутемном офисе царил свежий ветер вместе с шумом ливня.

Мистер Строу вздохнул, позвонил секретарше и спросил себе кофе.

- Мистер Строу, к вам пришла какая-то женщина, - сказала секретарша.

- Кто такая? - спросил Строу.

- Откуда мне знать, мистер Строу, - удивилась секретарша.

После минутного размышления Строу сказал:

- Да, пускай войдет. Но предупредите ее заранее, что я уделю ей совсем немного времени.

- Хорошо. Я сейчас принесу вам кофе, мистер Строу.

- Давайте.

Строу встал, чтобы размять закоченевшие мышцы. Он подошел к окну и смотрел на соседний небоскреб, еле различимый сквозь свинцовые полосы воды. За спиной щелкнула дверь, и секретарша, стукнув подносом, сказала:

- Мистер Строу, ваш кофе готов.

- Да, да, спасибо, - не оборачиваясь, ответил Строу.

Дверь закрылась. Строу стоял и слушал дождь. За спиной знакомый голос позвал его:

- Ричард.

Строу, удивленный, обернулся.

Элизабет. Лиза стояла пред ним и улыбалась той робкой улыбкой, которую он так любил...

- Ты пришла... - пролепетал Строу, вмиг увядший.

- Да, я пришла, - рассмеялась Лиза. - Ты, я вижу, все пьешь кофе. Только не говори, что ты еще и куришь.

- Нет, - нервно усмехнулся Строу, - конечно же нет. Вечно ты все выдумываешь... Да садись, садись...

Строу засуетился, снял с Лизы плащ и подвинул кресло.

- Спасибо, - сказала Лиза.

Строу нелепо стоял у стола, присосавшись подушечками пальцев к его гладкой поверхности.

Лиза взяла с подноса чашечку с кофе и отпила маленький глоток.

- Какая гадость, - сказала она и поставила чашечку обратно. - Ты каждый день пьешь эту гадость, Дик?

- Ну как тебе сказать...

- Не говори мне ничего. Так будет лучше, - и улыбнулась.

- Хорошо, - покорился он и стал рассматривать свои пальцы.

- Тебя, конечно, удивил мой визит, - сказала она после молчания.

- Да.

- Я тебе сейчас расскажу. Ты только не волнуйся.

- Я и не волнуюсь.

- Волнуешься.

- Совсем нет, Лиза.

- Да.

Строу усмехнулся и развел руками. Лиза достала сигарету и закурила. Он с удивлением посмотрел в ее черные глаза, но не сказал ничего.

- Милый Дик, ты можешь сделать так, чтобы моего Эдварда определили в службу U-126 без медицинской справки?

- Без справки?

- Я имела в виду с нормальной справкой. Чтобы у моего Эдварда была нормальная справка.

Строу быстро спрятал глаза и глухо произнес:

- Но ведь это обман.

- Обман, - согласилась Лиза.

Строу прикусил губу и молчал. Лиза трогала его чуть прищуренными глазами и тоже молчала.

- Я, конечно, могу сделать это... - наконец отозвался Строу. - Но только ради тебя.

Этим словам Лиза улыбнулась. “Те же самые зубки, - подумал он, - мелкие, ровные, блестящие, будто жемчужинки”.

- Ты душка, - выдохнула Лиза. - Я тебя снова люблю.

- А Эдвард... - начал было Строу, но Лиза перебила его:

- Оболтус. Вот втемяшил себе в мозг, что пойдет в U-126, и ничего другого знать не желает.

- Тяжело с детьми, - кивнул Строу.

- Конечно, тяжело.

- Послушай, может быть...

- Этот ребенок сведет меня с ума. Я не хочу больше его видеть. Пускай едет себе, а я наконец-то займусь личной жизнью. Слетаю в санаторий. Подлечусь. Развеюсь, - она помахала руками. - А ты что же? Все тут гниешь?

Строу вытер вспотевший лоб и рывком отхлебнул кофе.

- Ты взволнован, - сказала она.

- Да, я взволнован.

- Позволь узнать причину? - тихо спросила она.

- Я болен. Да, болен.

- Чем?

- Тобой.

- Мной?! Почему мной?

- А ты не догадывашься?

Лиза затушила сигарету.

- Нет, - ответила она еле слышно и поерзала в кресле.

- Я все еще хочу быть с тобой, - так же тихо сказал он. - Ты не знаешь, но я каждый день думаю о тебе, вот уже...

- Хватит!! - вскричала она. - Я не хочу. Я не желаю. Прекрати.

- Почему я должен прекратить?

- Потому что я женщина.

- Ага! Ага! Вот теперь ты женщина, когда это тебе выгодно. Отлично, отлично.

Лиза повернула голову.

- Ты не знаешь, - сказала она. - Ты меня не знаешь, а орешь на меня.

- Нет, я знаю тебя. Что мне в тебе не знакомо? - горько прошептал он, пожирая мокрыми глазами ее лицо.

Она усмехнулась.

- Ну, например, то, что я люблю животных.

Строу молчал. Но он готов был разрыдаться.

- Да, - спокойно продолжала Лиза, - я зоофилка.

- Но почему? Почему? - вопрошал Строу, потерявший контроль над собой.

Она впервые посмотрела на него почти с ненавистью.

- Ты мне омерзителен, - выдавила она сквозь зубы. - Все вы мне омерзительны.

И она встала, оправила платье и вышла, хлопнув дверью.

- Помнишь, когда мы были молодыми, - пропел ей вслед Строу. Горячие слезы падали на деловые бумаги. Он подхватывал их руками, размазывал по лицу и всхлипывал. Он стоял у большого окна и плакал, как ребенок. Все дождь. Обещали, что будет и завтра, и послезавтра.

Огромные серые коробки, подпирающие небо. Мир стекла, бетона, пластика. Мир мокрого стекла, мокрого бетона и мокрого пластика. Где-то на дне гигантского каньона несся безумный поток, сметая все на своем пути. Редкие автомобили пролетали на уровне десятого этажа.

Ричард Строу смотрел вниз. Слезы кончились, лицо высыхало. Он слушал шепот дождя и молчал.

Из-за угла небоскреба бесшумно выплыла чудовищная сигара серебристого цвета. Вода хлестала по упругому телу дирижабля, а он, величественный, медленно плыл вдоль стен каньона, едва не касаясь их.

Вспоминая Финеханна

Было тихое летнее утро. Солнце готовилось к своему дневному пути. На лужайке перед домом собралась вся семья. Два стола были поставлены прямо на траве. На столах лежали бутерброды, напитки, конфеты для детей. Мать семейства, миссис Финеханн - седая благообразная старушка - сидела во главе стола. Рядом с ней был пустой стул. Все волновались.

- Где же папа? - спросил молодой человек и огляделся.

- Он сейчас придет, Питер, - успокоила сына миссис Финеханн.

Он сел и в нетерпении стал колоть вилкой стол. Миссис Финеханн посмотрела на него строго, и он, смущенный, отложил вилку. Зато стал стучать пальцами по столу.

- Питер, - сказала ему миссис Финеханн, - перестань. Ты как маленький.

В это время подошел отец. Сверкая начищеными ботинками, но сохраняя серьезное выражение лица, он сел за стол.

- Все в сборе? - спросил он.

- Все. Все здесь, - промурлыкала старушка.

- Тетушка Лори, - обратился мистер Финеханн к немолодой женщине за столом, - я прошу вас, посидите сегодня с нами подольше.

Тетушка сверкнула очками.

- Сегодня такой день, - тихо сказала она, - что я сама не уйду, даже если вы будете меня гнать. Я очень любила моего племянника.

Она закрыла лицо платком.

Рослый мужчина в очках постучал ложечкой о чашку и сказал:

- Давайте послушаем мистера Финеханна. Я знаю, что он готовил речь.

Мистер Финеханн замахал рукой. Миссис Финеханн толкнула его локтем и шепнула:

- Джордж, не смей...

- Мистер Финеханн, - нежно сказала девушка, сидевшая под боком у миссис Финеханн, - мы все вас просим.

Наконец мистер Финеханн решился. Он встал, вытянулся в струнку и стал говорить, сначала медленно, подбирая слова, а потом все быстрее и смелее.

- Дорогие мои! Сегодня, в этот прямо-таки чудесный день, мы собрались. Наконец-таки мы собрались все вместе. Моя жена так хотела этого и даже говорила мне перед сном: “Я так хочу, чтобы вся наша семья собралась, а уж потом умереть”. Но она, конечно, пошутила. И вот мы собрались. Я счастлив бесконечно. Раньше я думал, что больше никогда не улыбнусь, ни за что на свете, но вот теперь... - Голос мистера Финеханна дрожал. - Вот теперь, когда я смотрю на вас всех, мои любимые, я радуюсь. - Он смахнул слезу и продолжал: - Наш сыночек Роберт, я уверен, сейчас смотрит на нас с небес и тоже улыбается. Он непременно радуется, видя нас, всех вместе. И я рад, что сделал ему приятное - собрал всех нас здесь, за этим столом. И давайте вспомним нашего Роберта. Вот уже год прошел, как нет его с нами.

Все зашумели. Рыжий Питер громко сказал:

- Я горжусь тем, что я брат Роберта Финеханна.

- Да, Питер, да, - прошептала миссис Финеханн и с тоской посмотрела на своего сына, рыжего, как отец в юности.

- Не каждому, - продолжал, распаляясь Питер, - уготована такая величественная смерть - нырнуть в изрешеченном пулями самолете в глухие джунгли и умереть там. Роберту повезло. Он стал героем. Он умер героем. И я горжусь своим братом.

- Да, --сказала тетушка Лори, - он у нас герой.

- И я всем говорю, - продолжал Питер, - что у меня такой брат.

Из двухэтажного домика темно-коричневого кирпича, увитого плющом, выбежали двое детей, лет семи-восьми. Они прильнули к миссис Финеханн.

- Бабушка, бабушка, - запищали они, - дай нам конфетку.

Мужчина в очках, Сэм - двоюродный брат погибшего Роберта Финеханна, племянник мистера и миссис Финеханн, - хлопнул себя по ляжке и грозно сказал детям:

- Мари, Боби, идите-ка сюда!

Дети подбежали к отцу.

- Своми конфетами вы испортите себе все зубы, - веско сказал Сэм. - Возьмите лучше мороженого.

Он дал им по чашечке мороженого, посыпанного тертыми орехами. Мари и Боби, весело смеясь, отбежали в сторонку, сели на траву и стали есть мороженое.

Взрослые, следуя примеру детей, тоже приступили к трапезе. Миссис Финеханн, заметив, что Питер налегает на пирожные, сказала ему:

- Не ешь так много сладкого, Питер. Растолстеешь.

- Не растолстею, мама, - отмахнулся Питер.

- Растолстеешь, повторила миссис Финеханн настойчиво. - Роберт, помню, тоже любил пирожные, а потом стал пухнуть. Я ему говорила, говорила, а он не слушал меня, так же как ты теперь. А вот потом, когда ему сказали врачи, что с таким весом, как у него, в летчики не берут, он заставил себя и сбросил лишний вес. При этом навсегда отказался от сладкого.

- Да, - кивнул мистер Финеханн, - наш Роберт был сильный парень.

Питер положил обкусаное пирожное обратно на тарелку и заявил:

- Я тоже сильный. У меня тоже есть воля.

- Что-то не видно, - откликнулась тетушка Лори, мешая ложечкой теплый чай.

Питер надулся и замолчал. Медленный разговор, перебиваемый глотками чая, продолжился без него.

- Отчего сегодня ты так грустна, милая? - наклонилась миссис Финеханн к молчаливой миловидной девушке.

Та взмахнула ресницами.

- А вы не догадываетесь, миссис Финеханн, - печально произнесла она.

- Я знаю, моя милая, - тихо сказала маленькая старушка и взяла девушку за руку.

Мистер Финеханн наклонился к девушке с другой стороны и так же тихо сказал ей:

- Помни нашего Роберта, дочка. Он был хороший парень. Помни, Джозефина, помни.

Все молчали.

Невеста спрятала мокрые глаза. Миссис Финеханн гладила свое теплой морщинистой рукой ее руку. Добрые глаза смотрели на бледное лицо девушки и грели его. Джозефина быстро взглянула на миссис Финеханн и улыбнулась робко.

- Все хорошо, Джо, - прошептала старушка.

- Выходи за меня, - неожиданно сказал рыжий Питер.

Все рассмеялись. Даже Мари и Боби, оторвавшись от своего мороженого, увидели, что взрослые смеются, и тоже засмеялись.

- Нет, Питер, - сказал мистер Финеханн, - оставь эти слова. Вечно ты много болтаешь. Ты так не похож на своего брата.

- Я буду таким, каким был он, - гордо заявил Питер Финеханн. - Я пойду в армию.

- Ни за что не пущу тебя, - отрезала миссис Финеханн. - Не хочу, чтобы моего последнего сына убили.

- Не волнуйтесь, миссис Финеханн... - попытался вмешаться чопорный Сэм, но его перебила сбивчивая речь Питера:

- Я просто хочу отомстить за смерть своего брата, мама! Я отомщу! Я мужчина. Я - брат Роберта Финеханна...

- Помолчи, Питер, - спокойно сказал мистер Финеханн. - Ты огорчаешь мать.

- Но я... - пытался сказать Питер.

- Помолчи. Будет лучше, если ты помолчишь.

- Правда, Питер, хватит, - сказала тетушка Лори.

Несносный рыжий Питер насупился и принялся пожирать одно пирожное за другим, как бы из мести. А миссис Финеханн предалась воспоминаниям.

- Помнишь, - сказала она, обращаясь к мужу, - когда он был маленький, он так любил лазать по деревьям. А я постоянно ругала его за порванные штаны и за ссадины на его коленках. А он уже тогда стремился к небу.

- Нет, дорогая, - сказал мистер Финеханн, - ты ошибаешься. Наш Роберт не любил деревья. Он обожал играть в солдатики.

- Джордж, ты что-то путаешь.

- Да нет же, это ты...

- Вот уж Финеханны поссорились! - шутливо воскликнула тетушка Лори. - Ай-яй-яй, - покачала она головой.

Все рассмеялись.

Солнце стояло высоко. Уже был, видимо, полдень. Тетушка Лори взглянула на уютный домик, увитый плющом, и зевнула.

- Пожалуй, я пойду спать, - сказала она. - Вы не против?

- Посидите еще с нами, дорогая! - воскликнула миссис Финеханн.

- Останьтесь, - упрашивал мистер Финеханн.

Тетушка Лори махнула рукой.

- Ой, милые вы мои, я всегда сплю в это время. Я плохо переношу день. Пожалуйста, пустите меня.

И тетушка Лори встала из-за стола. Сэм повел ее - грузную и слабую - под руку в дом.

- Вот, нас уже покидают, - с грустью сказал мистер Финеханн.

- Если вы позволите, то и я вас покину, - отозвался несносный Питер.

- Питер! - возмущенная грубостью сына миссис Финеханн. - Какой ты вредный!

- Да, мама, я вредный, - сказал Питер.

Он подошел к матери, чмокнул ее в щеку и пошел по направлению к озеру.

Питера догнали Мари и Боби.

- Дядя Питер, - щебетали они, - постойте!

Он остановился.

- Да, дети мои.

Они подбежали к нему.

- Дядя Питер, - сказал Боби, - мы с Мари хотим вам что-то сказать.

- Да, очень важное, - добавила прелестная Мари.

- Ну что ж, говорите, я слушаю.

- Не здесь, дядя Питер, - сказал Боби и, оглянувшись с опаской на супругов Финеханн, разговаривавших за столом, взял Питера за рукав и повел его в беседку.

В светлой беседке Питер уселся на скамью и закинул ногу за ногу. Боби взобрался на скамью слева, а Мари - справа. Они прильнули к ушам Питера и одновременно зашептали.

- Стойте, стойте, так не годится, - сказал Питер. - Пусть говорит кто-то один.

- Я буду говорить, - сразу откликнулся Боби и выразительно посмотрел на Мари.

- Говори, - кивнул дядя Питер.

- Мы с Мари сегодня ночью видели дядю Роберта, - прошептал Боби.

Питер посмотрел на него, а потом перевел взгляд на притихшую Мари.

- Мы спали, - сказала Мари, - ну, вернее, не спали, а ... сидели. Вот. И тут пришел дядя Роберт.

- Пришел?!

- Да, - кивнул Боби. - Он еще нам так сказал: “Я вас не видел давно, мои Боби и Мари. Я пришел посмотреть на вас”.

- Да, так он и сказал, - подтвердила Мари.

- А почему вы мне это говорите? - спросил Питер.

- Мы не хотим говорить об этом папе, - грустно сказал Боби. - Папа нам не верит.

- Правильно. Я вам верю, - сказал Питер.

- Правда?!! - воскликнули одновременно Боби и Мари.

- Правда.

- Ой, спасибо-спасибо вам, дядя Питер! - воскликнул Боби. - Только не говорите, пожалуйста, папе.

Дядя Питер пообещал и вышел из беседки.

В это время миссис и мистер Финеханн сидели друг подле друга и тихо шептались. Джозефина поднялась к себе, и никто им не мешал. Они вспоминали прошлое и были счастливы.

- Видишь, - шептала миссис Финеханн на ухо мужу, - все ушли, а мы с тобой остались.

- И это замечательно, - отвечал ей мистер Финеханн и гладил ее морщинистую мягкую щеку.

Они сидели так долго. До самого заката. А закат был прекрасен.

* * *

В кабинет, весь заставленный книгами с потертыми коричневыми корешками и поэтому мрачный, постучали. Человек стоявший у окна негромко сказал:

- Да-да, войдите.

Осторожно прикрыв за собой дверь, в кабинет вошел высокий мужчина с русой бородой.

- Добрый вечер, доктор, - сказал он.

- Здравствуйте, Карлайт, - ответил доктор Пирс, слегка картавя.

Он поверрнулся, взглянул на вошедшего и неспеша прошелся вокруг своего письменного стола, который по прихоти хозяина был установлен посреди кабинета.

- Вот что, Карлайт, - сказал доктор. - Как вы думаете, может прекратиь это развлечение?

- Какое развлечение?

Доктор Пирс не ответил. Он сел за стол, достал из ящика сигару, отрезал ее кончик изящной гильотинкой и предложил собеседнику. Тот отказался. Доктор Пирс закурил. Отмахнувшись от дыма, он посмотрел на Карлайта и после паузы сказал:

- Пора бы уже разогнать эту семью (на слове “семья” он сделал ударение). Вы так не думаете?

Карлайт молчал.

- Как вы думаете, Карлайт? - повторил доктор Пирс, пристально глядя собеседнику в лицо.

Тот пожал плечами.

- Эти игры, конечно, вредны, - твердо сказал доктор Пирс. - Мы не помогаем им, а вредим. И знаете почему?

- Почему? - тускло отозвался Карлайт.

- Потому. Потому, что мы потакаем их болезни. Их болезненной фантазии. Мы должны прибить их к земле.

- Наверное, вы правы, доктор, - сказал Карлайт.

- Я знаю, - сказал доктор Пирс и встал из-за стола. - Я много об этом думал.

Заходящее солнце осветило доктора сбоку, и Карлайт отчетливо увидел нос доктора Пирса, его выступающий подбородок и покатый лоб.

Доктор Пирс подошел к окну и выглянул.

- Вы полюбуйтесь, - повернулся он к Карлайту и поманил его рукой. - Семейка, вероятно, хоронит своего сыночка.

На лужайке перед домом копошились шесть-семь человек. Двое рыли землю детскими ярко-красными пластмассовыми совочками, а остальные стояли вокруг.

Доктор Пирс сказал Карлайту:

- Прекратите это безобразие. Так они перероют всю лужайку.

Карлайт немедленно вышел. Куря сигару, доктор Пирс видел, как внизу появился Карлайт, как он подошел к людям и отобрал у них совочки. Он засунул их в карман. Семья, очевидно, дружно разревелась. Один мальчик подошел к Карлайту и уткнул свое мокрое лицо ему в живот. Женщина с расстрепавшимися седыми волосами упала на колени и тряслась. Остальные стояли и что-то говорили. Карлайт показал им рукой на дом, и они покорно пошли. Только женщина на коленях осталась. Карлайт говорил ей что-то, потом присел рядом и трогал ее за плечи.

Доктор Пирс отошел от окна, сел за стол и зажег лампу. Потом достал из ящика стола книгу и притушил сигару о пепельницу.

Вскоре в дверь постучался Карлайт.

- Доктор, - сказал он, входя, - у Марты нервный срыв. Я дал ей успокоительного.

- Очень хорошо, - откликнулся доктор Пирс. - Это очень славно. Но главное мы упустили.

- Что? - вопросительно посмотрел на него Карлайт, садясь в кресло.

Доктор Пирс постучал указательным пальцем по обложке книги.

- Такую семью из разноплановых шизофреников будет держать у себя под боком только случайный человек в медицине и в психиатрии в частности. Мы же не лечим их... - Доктор Пирс нахмурился. - Мы допускаем такую ситуацию, что они, собравшись вместе под крышу какой-то идеи, в данном случае о смерти какого-то там Финеханна, - они питают друг друга своей болезненной иллюзией. Вы думаете они счастливы? Вы считаете, что раз эти люди счастливы, это признак выздоровления или просто хорошее пищеварение? Нет! - Доктор Пирс резко встал и заходил по кабинету. - Они только углубляются в свои иллюзии. Уйдет эта - и придет другая, а они все будут счастливы. Но здесь не дом отдыха и счастья, а здесь клиника. Здесь лечат, а не по головке гладят, если у пациента отличное состояние кишечника или он радостно смеется, как идиот. Мы сделали ошибку, допустив возникновение и существование этой секты. Мы эту забаву прекратим. - Доктор Пирс остановился напротив притихшего Карлайта и уже спокойно сказал: - Расселите их по разным корпусам. Чтобы не видели друг друга.

- Хорошо, доктор, - сказал Карлайт и встал. - Я все сделаю.

- Уже сегодня.

- Немедленно. До свидания, докторПирс.

- Доброй ночи, Карлайт.

Карлайт вышел. Доктор Пирс сел за стол, взял недокуренную сигару из пепельницы и подпалил ее. Откинувшись на спинку стула, он затянулся и стал смотреть на стройные ряды книг на полках.

Имя

Проказа в прозе.

Затерялась в непролазных джунглях деревенька, жители которой не знали других людей, кроме себя. Никто не мог прийти в эту деревеньку: слишком далеко, слишком густые джунгли, слишком злые звери. И не знали они, что есть и другой мир, где иначе светит солнце, где люди по-другому говорят и едят не маис, а что-то другое; и все они - от младенца до старика - знали точно, что нет больше никаких людей в этом мире, кроме них.

И жили они счастливо на одном месте тысячелетия.

У племени был Бог. Страшный в гневе, суровый в немом спокойствии. И было у Бога Имя. Страшное Имя, такое Имя, которое объясняло весь мир, что он есть на самом деле. И Имя это было табу. Никто не смел произнести его вслух; смерть была наказанием. И никто не говорил это Имя. Старики рассказывали, что их деды рассказывали историю, когда один человек не побоялся и сказал Имя Бога своему соплеменнику... Ослушника убили, жестоко убили, так что он еще долго жил, когда его... Бог был страшен, но он никогда не разговаривал с людьми, а карал, руками людей. “Бог невидим, - говорили старики. - Бог неизрекаем”.

Все знали Имя Бога, но все молчали.

Но жил один юноша. С раннего возраста он отличался от других детей своим нравом: был он задумчив, нелюдим и умен не по годам. Старики указывали на него пальцем и говорили: “Это дитя опасно”. Они советовали отцу ребенка убить его, пока не поздно, но отец любил его и не убил. Так вырос юноша, имя которого было Гирк, и с годами стоановился все умнее и все угрюмее. Ему трудно было найти себе жену; девушки любили веселых юношей, которые дарили им венки и смеялись, когда кокосовое молоко проливалось девушке на грудь. Но юноша отвечал на вопросы так: “Если девушка не хочет меня, то почему вы думаете, что я захочу ее”. Он уходил на озеро и сидел там до заката, любуясь гладью, отражающей горячее солнце. Его побаивались. Другие веселились и пили опьяняющий напиток, а он под любыми предлогами убегал с праздника, чтобы остаться одному; а иногда он убегал от людей без всякого предлога. Старики смотрели ему вслед и тихо говорили: “Он прогневает Бога своим нравом”.

Гирк и в этот день пошел на озеро. Он шел по привычной дороге, которую мог пройти и ночью. Он шел и думал. Он часто думал, ему безумно нравилось это занятие, так что когда приходила ночь и глаза склеивались, Гирк с сожалением думал о сне, потому что во сне нельзя думать. И вот сейчас он шел и думал. Он думал о Боге. “Разве гневаю я Бога тем, что не хочу быть рядом с ними? - спрашивал он себя. - Почему Бог хочет, чтобы я был с ними? Бог не любит волков-одиночек? Но почему? Люди, собираясь в стаи, меньше думают и больше кричат. Богу не нравятся люди, которые думают? Бог предпочитает людей, которые громко кричат, когда нужно кричать, и громко молчат, когда нужно молчать?” Так думал Гирк, когда пришел на озеро и сел на свой любимый камень, увязший в землю у самой воды; и можно было с этого камня спустить ноги в самую воду. Тут же подплыли рыбки и стали щипать ноги толстыми губами. Юноша засмеялся от их поцелуев, но тут снова задумался. “Видно, Бог любит людей, которых он знает. А если я сижу один и говорю про себя, то Бог не знает меня; он ждет от меня подвоха?” Гирк так крепко задумался, что схватил голову руками и стал мять кожу на голове. Мысль его - неуверенная, робкая, тяжелая - текла медленно, часто останавливаясь, застревая. Тут она вдруг выскочила из обьятий страха, и юноша широко открыл глаза. “Бог ждет от меня подвоха! - закричал юноша в себе. - Значит, он боится. Бог боится! Чего же он боится? Чего же боится Бог?” Гирк не знал ответа. Он прервал мысль, загнал ее обратно в голову и посмотрел на озеро. Немая живая вода лежала у его ног. Юноша зачерпнул воду ладонями и плеснул себе в лицо. Искрящиеся солнечные капли повисли на ресницах, запутались в волосах и поползли по коже... Вдруг юноша вскрикнул, будто его укусил зверь. Его укусил не зверь, его укусила мысль. “Бог боится тебя, потому что ты можешь назвать его Имя. Это единственное, что в твоей власти. Недаром старики так запрещают делать это и угрожают ужасной смертью”.

И теперь Гирк понял все.

Но тут он с изумлением обнаружил, что не знает Имени Бога. “У меня есть оружие, - думал он в замешательстве, - но я не знаю, где оно лежит”. И Гирк решил непременно найти его. Он стал искать Имя Бога.

Сначала он решил, что Бог - это “Страшный”. Но все говорили: “Бог страшен, ужасен в гневе и сонлив в милости”. Нет. Юноша стал искать дальше...

Теперь он сидел у озера и бормотал имена, каждое из которых он либо когда-то слышал, либо оно настолько не было похоже на запретное Имя Бога, что было даже неприятно так плохо думать о Боге, так презрительно о противнике. “Имя Бога - Имя Мира, - вспоминал Гирк слова стариков. - Но что такое Мир?” Он оглядывался на шумевший за его спиной лес, смотрел в озеро и в небо, под которым летали птицы, но не мог выразить все это одним словом, которое и было бы Именем Бога.

И устал дерзкий юноша. Он уже давно для себя решил, что как только найдет Имя, то сразу ударит этого далекого, чужого Бога; он скажет его Имя, и люди услышат это Имя и подумают: “Вот мы молчали, мы боялись этого Бога, но нашелся человек, который плюнул ему в лицо. Богу сейчас стыдно своего позора”. Юноша приготовился и к смерти, но... Но Имени он не знал. Ударить Бога было нечем.

Прошло много времени. Братья-близнецы Гирка уже имели взрослых детей, а он все ходил вокруг озера, путаясь в высокой траве и думал. Хитрый Бог таил от него одного свое Имя. И вот шел Гирк, опустив голову к земле, но вдруг вскинул он голову - и увидел Имя Бога.

В двух шагах от него, смяв жирную траву, вверх лицом лежал труп. Глаза его смотрели в небо, руки были обглоданы зверьми, а на губах застыла усмешка. Это и было долгожданное Имя Бога! “Улыбка Мертвеца, - прошептал себе Гирк, задрожав от волнения. - Весь Мир - это Улыбка Мертвеца, и Имя Бога - “Улыбка Мертвеца”. Хитрый Бог устал хранить свою тайну и выпустил ее из волосатых рук”.

Гирк развернулся и побежал в деревню. Он встал посреди площади и закричал: “Люди, идите сюда!” Они смотрели на него и подходили ближе. Девушка, увитая цветами, показала на него и назвала сумасшедшим. Гирк дрожал. Это был последний день в его жизни. “Старики убьют меня, - сказал он себе. - Не дрожи! Тело! - прикрикнул он. - Сейчас соберутся, и я скажу им Имя Бога. Богу будет больно. Он уже сейчас плачет, но я скажу то, что должен сказать. Никто меня не остановит”. Гирк огляделся; народу собралось много. В сторонке под деревом стояли старики, их длинные седые волосы трепал ветер, корявые носы-крючья терлись о губы. Юноша отвернулся. Он вскинул руки, набрал полную грудь воздуха и глядя в небо крикнул:

- УЛЫБКА МЕРТВЕЦА!!!

Но не было ничего. Кто-то захихикал, кто-то забормотал себе под нос, кто-то кинул камушек, а остальные отошли, пожимая плечами. Старики сплюнули жидкую слюну и ушли в хижину, стуча палками. Над головой веселый ветер гнал легкие облачка.

Гирк, бледный, стоял посреди площади. Коварный шутник - Бог смеялся ему в лицо. Он стоял перед Гирком, кривлялся, показывал красивые зубы и скрипел:

- А ты думал, что они знают мое имя?! Скажи-скажи-скажи, ты так думал?!?!.

В метель.

Полк выступил на рассвете. Ему предстояло пройти за этот короткий зимний день около двадцати километров и вступить в деревушку NN, что у подножия холма. Солдаты шли по глубокому снегу, проваливались по пояс, но упорно молчали. Вьюга началась к вечеру прошлого дня, когда полк стоял в одной из деревенек, свистела всю ночь, а утром еще усилилась. Солнце укуталось белой пеленой и было похоже на масляное пятно на скатерти. Мириады снежинок кружились в стылом воздухе и бились о красные лица солдат. Редкие деревья, похожие на руки мертвецов, оставались позади одно за другим. Майор ехал верхом на лошади впереди нестройной колонны; он пригнулся к луке седла и смотрел на хрупкую корку снега, которую с хрустом взламывали волосатые ноги лошади.

Казалось, весь полк шел по инерции, шел не в NN, что у подножия холма, а туда, куда несут сами ноги. Но солдаты знали, что они идут по кратчайшему пути и к вечеру будут сушить шинели у печек и пить горячий кофе. А майор и не думал о дороге, он поначалу вспоминал теплую маленькую комнатку на втором этаже, потертый письменный стол у окна, забранного деревянной решеткой; а потом майор уже ни о чем не думал - тупо смотрел на топчущие снег лохматые лошадиные ноги.

Порыв ветра врезался в колонну, и солдаты пригнули головы ниже, выставив ветру фуражки, густо облепленные снегом. Опираясь на ружья, солдаты шли вдоль гребня оврага. Овраг был почти не заметен; его белые края сливались с белым дном; но овраг, по-видимому, был глубок. Один солдат - маленький, лихорадочно выдергивавший ноги из снега, - отстал; он шел последним и в метре от себя видел широкую спину впередиидущего солдата. Маленький солдат удачно спрятался за ней, и колючий ветер не так сильно бил в лицо. Маленький солдат всеми силами старался думать о тепле, о шипящей на сковороде картошке салом, но он терял силы, его глаза видели белое, и солдат под тяжелой толстой шинелью вздрагивал и долго не мог успокоить тело.

Лошадь майора вильнула в сторону, и отряд повернул в сторону от оврага. Майор покачивался в седле, а когда вьюга поднимала снег и швыряла его в бредущих людей, темная фигура всадника исчезала. Маленький солдат засмотрелся - и нога его не уперлась в мерзлую землю; земля открыла ему свои объятия - и он полетел вниз, глотая по пути снег и размахивая руками и полами шинели. В конце пути он зарылся головой в снег, сразу вскочил и посмотрел вверх. Мелькнул наверху чей-то рукав - и ничего. Отряд медленно уходил. Солдат сглотнул вязкую слюну и закричал. Губы его треснули, и выступила кровь. Несмотря на усталость, солдат уткнул ствол ружья в землю, оперся на приклад и попытался взобраться наверх. Он соскальзывал вниз, увлекая за собой горы снега; кое-где показалась черная земля, и видны были на ней иссохшие сиротливые травинки. Солдат понял, что ему не выбраться. Он вспомнил о ружье и выстрелил. Глухо, слишком глухо бухнуло на морозе. С надеждой до рези в глазах смотрел он, но никто не вернулся. Солдат сел на землю и вытер кровоточащие губы снегом. Посмотрел на пятно крови в куске снега и заплакал. Выбраться нельзя; даже если выберешься, то отряд ушел, дороги солдат не знает, следы уже заметены... Холод пробирался под шинель, и испуганные вши собрались у подмышек. На дне довольно широкого оврага ветер был не так силен. Оставалось только одно - идти по оврагу. Зачем? Нельзя было сидеть без движения, а солдат еще не решился умереть. Маленький солдат встал, подхватил ружье и ранец и двинулся.

* * *

Майор отхаркался и переменил позу; теперь он дышал паром изо рта на правую сторону лошадиной шеи. Кто-то прикоснулся к стременам. Майор повернул обмороженное лицо и увидел такое же лицо одного из солдат. “Командир, - прокричал тот сквозь свист вьюги, - один пропал”. Майор помотал головой. “Не знаем кто, - продолжал солдат, прыгая рядом с лошадью и держась за сапог майора. - Пока не знаем”. Майор протянул руку, затянутую в тугую перчатку, и оттолкнул голову солдата, неестественно большую от намотанного на нее поверх фуражки длинного серого шарфа.

Вьюга хлесталась о морду лошади и заставляла жмурить глаза. На ресницах застыли твердые снежинки. В седле мешком болтался майор, а за ним цепью брели немые фигуры солдат.

* * *

Маленький солдат шел уже час или полтора. Овраг все не кончался, но он расширился так, что уже не было похоже, что это овраг; только справа вздымалась снежная стена и исчезала в кружащемся небе. Изредка попадались чахлые кусты. Маленький солдат закрыл лицо рукой и шел наугад, время от времени падая навзничь в снег.

Пока были силы, он решил идти и идти. Но силы кончались. Ноги выпрямлялись с трудом, колени ломило.

Маленький солдат оторвал рукав от лица и взглянул вперед. За белой тьмой мелькнуло что-то черное. Он пошел дальше и вскоре стоял у плетеной ограды и смотрел на небольшой домик, до половины занесенный снегом. Солдат закинул ружье за спину, перевалился через ограду и на коленях подполз к крыльцу. На темных досках двери в трещинки забился снег и расчертил причудливые узоры. Солдат без промедления постучал в дверь кулаком. Через минуту дверь открылась, и снег, сорвавшийся с двери, улетел, подхваченный вьюгой. Солдат смотрел в темноту и видел мужчину, который стоял перед ним с незажженным фонарем в руке, а другой рукой придерживал дверь. Темные волосы его трепал ветер, снежинки прилипали к лицу и сразу таяли. Сюртук его был плотно застегнут, а из-под него выбилась белая рубашка. Мужчина смотрел на пришельца сквозь тяжелые веки, солдат у показалось, что он смотрит ему на грудь, но хозяин смотрел солдату прямо в глаза. Сухой длинный нос навис над бритой губой. Хозяин тяжело молчал и не шевелился.

- Пустите меня, - выдохнул солдат, и был немедленно пропущен в дом; при этом хозяин не сказал ни слова.

* * *

Солдат прошел вслед за хозяином в комнату, весьма уютную. Небольшой столик зеленого сукна стоял слева от оконца, до половины занесенного снегом; снаружи к стеклу была притиснута зеленая еловая веточка, видимо, сорванная бурей в одну из ночей. На столе стояла лампа и стопка книг. У кирпичного камина сидела русая девочка лет пятнадцати; она поставила ноги в вязанных чулочках на скамейку и смотрела на потрескивающие угли. Больше в комнате никого не было, если не считать собаки, которая лежала у камина и дремала. Еле слышно свистел снаружи ветер; пламя в камине мирно горело. В комнате было тепло. Солдат попросил разрешения обсушиться. Хозяин взял у него шинель, отнес ее к камину и расстелил на полу. Собака подняла голову, посмотрела старыми глазами на гостя и заворчала. Маленький солдат без шинели оказался в потертом синеватом мундирчике, на боку болталась неуклюжая кобура с пистолетом. Солдат стянул сапоги и вопросительно посмотрел на хозяина, который стоял у стола и листал книгу. Тот не заметил этого взгляда. Солдат кашлянул.

- Разрешите мне обогреть ноги? - сказал солдат негромко.

Хозяин взглянул на него. Обернулась девочка, но тут же снова отвернулась к огню. Солдат почувствовал бы себя смущенным, но теперь он так устал и так сильно замерз, что теперь ему было все равно.

- Конечно, сядьте к камину, - наконец произнес хозяин каким-то каркающим гортанным голосом.

Солдат размотал портянки, взял сапоги в руки и подбежал к сладкому камину. Не говоря ни слова, девочка встала с кресла и показала солдату на него рукой, предлагая сесть; при этом она взмахнула длинными ресницами, и по этому движению солдат понял, что она мельком взглянула ему в лицо. Солдат поблагодарил и сел в теплое кожаное кресло. Он протянул обмороженные ступни ног к пламени, мокрые портянки бросил на шинель, и откинувшись на скрипнувшую спинку кресла, почувствовал невыразимое облегчение, почти блаженство. Тепло подлезало под одежду, и заметно зашевелились вши. Уловив это движение, солдат устыдился, но прогнал все угрызения и забыл о разбегающихся по телу и креслу вшах.

Солдат просидел у огня некоторое время и почувствовал, что отогрелся. За окном бушевала метель, и солдат решил все-таки переждать ее. Вместе с теплом к нему вернулась способность соображать. Он скосил глаза на хозяина, который сидел за столом и читал книгу. Девочки солдат не видел, наверное, она просто тихо сидела за спиной. Собака дремала. “Да, - сказал солдат сам себе, - надо выведать дорогу”. Он слегка повернул кресло в сторону хозяина и сказал:

- Скверная погодка, не правда ли?

Сказав это, он почувствовал боль на губах и вспомнил, что они треснули. Вновь потекла кровь. Солдат вытер ее рукавом.

Хозяин, не отрываясь от книги, отрывисто прокаркал:

- Вам повезло, что вы не замерзли.

Когда он говорил, его тощий кадык дергался из стороны в сторону, а щеки то надувались, то проваливались темными пятнами.

Вновь воцарилось молчание. Где-то за спиной девочка поднялась и вышла. Хозяин перелистнул страницу. “Странная семейка, - подумал солдат, прислушиваясь. - Они всегда такие болтливые? Я уже думаю, что они каждый день укрывают у себя штук по десять таких, как я”. Солдат встал, почувствовав себя как нельзя лучше. Он с шумом выдохнул воздух и задорно посмотрел на искривленную черную спину хозяина.

Он обратился к этой черной спине:

- Вы не скажите мне, как я могу добраться до деревеньки NN?

Хозяин медленно обернулся и, как показалось солдату, как-то зловеще глянул на вопрошающего; но, скорей всего, солдату это просто почудилось в полумраке. Солдат стал объясняться:

- Я отбился от отряда. Вот шел и чуть было не замерз. Это счастье, что я наткнулся на ваш дом. Мне нужно догонять свой отряд. Мы шли в NN, насколько я помню. Я не знаю, далеко ли она. Может, вы знаете?

- Знаю, - ответил хозяин. - NN отсюда довольно далеко. Если вы выйдите сейчас, то (он посмотрел на стоящие на комоде часы, они показывали четыре вечера) будете в NN где-то часов десять-одиннадцать, не раньше. - Хозяин поковырял пальцем корешок книги и добавил: - Но я бы не советовал вам выходить сейчас.

Солдат посмотрел в окно. Он и сам прекрасно знал, что выходить сейчас он не будет.

- Может быть, вы хотите есть? - спросил хозяин.

Солдат живо почувствовал восторг, но сдержался и ответил:

- Было бы неплохо...

Хозяин встал и показал рукой на дверь.

- На кухню.

На кухне солдата усадили за стол и накормили вареным мясом с холодной отварной картошкой. Девочка сидела на стуле у окошка и вязала. Солдат проглотил кусок и посмотрел на девочку. Та спрятала глаза. Поев, солдат поблагодарил и попросил разрешения покурить. Хозяин кивнул. Солдат встал, вернулся в комнату, порылся в карманах шинели и извлек оттуда коротенькую трубку. Пачку табаку он вытащил из сумки и, набив трубку, закурил. Сизый дым повис в воздухе, и его медленно стало затягивать в камин. Сделав несколько затяжек, солдат вынул трубку изо рта и обратился к хозяину с вопросом:

- Вы думаете, что метель закончится к утру?

- А вы как думаете? - вопросом на вопрос ответил хозяин.

- Я не знаю. Я не житель здешних мест. Откуда мне знать сколько у вас обычно длятся метели.

- Наверное, к утру все-таки уляжется, - закончил хозяин.

- Почему вы так думаете?

Хозяин недоуменно посмотрел, и быстро заморгав, ответил:

- Я местный житель.

- Я не хочу вас стеснять.

- Помилуй бог, вы нас нисколько не стесняете.

- Я рад.

Солдату безумно хотелось отколоть какую-нибудь шутку в этом занудливом доме, например надерзить мрачному хозяину, похожему в своем тесном сюртуке и с бледным лицом на пастора, читающего заупокойную молитву у свежей могилы. Но солдат благоразумно сдержался. “Завтра, если метель уляжется, - подумал он, - уходя, облапаю его дочку”.

Солдат сидел в кресле у камина и медленно высасывал пахучий дым из трубки и так же медленно выпускал его. Он думал: “Мои уже, наверное, на квартирах сидят. Толстяк, конечно, спит, майор балагурит со старостой, остальные или спят, или в карты режутся. Счастливые. - Мысль остановилась, прерванная особо громким взвизгом вьюги, но снова потекла лениво: - Нет, это я счастливый. Я уж думал - конец. А вот нет”. Солдат вспомнил склоны оврага и кружащийся бледный вихрь; он увидел себя со стороны: вот он лезет наверх, но срывается и ползет вниз, размахивая ружьем. Позади прошелестела переворачиваемая страница, и солдат снова очутился у потрескивающего камина, сидящий в скользком кресле, овеянный теплом.

* * *

Наконец хозяин захлопнул книгу. Часы показывали девять вечера. За окном бушевали ветер и мрак. Лампа на столе бросала продолговатую тень на стену и часть потолка. Девочка сказала отцу: “Я иду спать”, - и ушла. Солдат лежал в кресле и дремал, подергивая во сне правой ногой. При звуке захлопнутой книги он очнулся и обернулся на хозяина. Тот сидел на стуле, выпрямившись, и смотрел в окно. Его отчетливо было видно в профиль, затемненный стоящей позади лампой. Солдат обернулся и зевнул.

- Послушайте, - раздался каркающий голос хозяина, - а что у вас там, в NN, сборы?

- Ага. Пойду утром, - ответил сонным голосом солдат. И, вспомнив: - Я ружье у вас в сенях, кажется, оставил?

Хозяин молча встал и вышел. Он вернулся с ружьем в руках.

- Вот оно. Вы оставили его в сенях.

Солдат удивленно посмотрел на него.

- Зачем вы его принесли? Пускай бы там и стояло.

Хозяин поставил ружье у стены.

- Я всегда думал, что военные больше всего боятся потерять свое оружие, - проговорил он медленно. - Солдат - ружье. Это ведь ваш хлеб.

Солдат усмехнулся.

- Вы издеваетесь, - кивнул он.

- Нет, ну что вы...

- Издеваетесь, - уверенно повторил солдат и продолжил: - Хотя, конечно, за потерю мне бы голову отвинтили.

Он поднялся из кресла и прошел к окну. Заложив руки за спину, солдат спросил, не поворачиваясь:

- А вы так один и живете? Ну, один с дочкой?

- Да, - глухо ответил хозяин.

- Вы мне расскажите дорогу?

- Сейчас?

- Можно сейчас.

- Выйдите, увидите вдалеке слева высокий лес. Идите прямо к нему...

- По снегу? - перебил солдат.

- Да. Дороги нет, замело. Итак, пойдете прямо к лесу, увидите просеку и по ней идите. А там будет NN. Не заблудитесь

- Надеюсь, - хмыкнул солдат. - А вообще у вас тут снега зимой много. Я еще столько не видел.

- А вы во многих местах были?

- Ой! Где я только не бывал, - соврал солдат.

- И все по профессии?

Солдат обернулся, посмотрел на хозяина и ответил:

- Вот именно. Распроклятая работа, - добавил солдат со злостью.

- Вы ругаетесь? Вам не нравится то, чем вы занимаетесь?

- А чем я занимаюсь?

- Вам лучше знать, - ушел хозяин от ответа.

- Убиваю людей, - отчеканил солдат. - Правильно?

Молчание ответило ему.

Красные глазки угольков медленно тускнели в черной пасти камина. Солдат подошел к столу и взял книгу, которую до этого читал хозяин.

- Что вы читаете? - спросил солдат.

- А вы разве не видите?

Солдат фыркнул. Он не умел читать. Повертел книгу, бессмысленно пролистал страницы.

- Понятно, - сказал он и положил книгу.

- Это Блез Паскаль, - сказал хозяин и отвернулся.

- Вот вы так и живете? - спросил солдат, внимательно следя за движениями хозяина; остроносый, черный, тощий - тот был похож на ворона.

- А что? - обернулся хозяин.

- Вдвоем?

Хозяин молча смотрел на солдата. Тот смотрел на хозяина.

- Это ваша дочка, как я понимаю?

Хозяин молчал.

- Странно... Странно... Я бы на вашем месте...

Солдат не видел; но бледное лицо хозяина дернулось, глаз зажмурился; солдат не видел и продолжал:

- ...Сделал иначе...

- Зачем вы это все мне говорите?! - взволновано вскричал хозяин.

- Я не говорю. Я советую.

- Не надо мне ваших советов.

- Послушайте, почему вы так раскричались? - Солдат с затаенной в усах насмешкой смотрел на хозяина, который бесцельно ходил по комнате и длинными руками передвигал вещи. Этот нервный чудак немного раздражал, солдату хотелось еще сильнее уколоть его, чтобы еще быстрее забегал этот грач по комнате.

- Вы ошиблись. Я был женат, а это действительно моя дочь, - бесцветным голосом проговорил хозяин. - Я понимаю, вы вошли в заблуждение.

- Ваша жена умерла? - спросил солдат.

- Не знаю.

- Как это? Она, верно, ушла от вас?

Хозяин нервно усмехнулся.

- Она ушла под утро и не вернулась. Это было три месяца назад.

- А куда она ушла?

- В NN.

- Пропала?

- Да. - Хозяин сел в кресло у камина. - Там стояли войска. Не знаю, ваши или чужие (на слове “чужие” он сделал ударение). И она не пришла. Я уже не жду. А Марта ждет.

- Марта эта девочка? - Солдат, не получив ответа, почесал затылок, рассеянно рассматривая широкие половицы чисто выметенного пола. - Постойте, и вы даже не справились о ней?

- А зачем? Все и так ясно.

- Ничего, ничего не ясно, - тихо сказал солдат и посмотрел в окно.

- Тогда не было вьюги, - послышался голос хозяина. - И снега было мало. Всего-то по щиколотку.

- Мне очень жаль, - сказал солдат.

- Мне тоже.

- Но может быть, она осталась в городе? А заблудиться не могла?

- Нет и нет.

- Вам бы сходить в NN. Постойте, хотите, хотите я справлюсь о вашей жене, когда буду в NN? Как ее имя? Как она выглядит? Я найду ее.

- Вы не найдете ее. - Хозяин замолчал. - Но я покажу вам ее.

С этими словами он встал и вышел. Вернувшись через минуту, он протянул солдату маленький портрет в простой деревянной рамке. Солдат подошел к столу и подставил портрет под свет лампы. Это была черноглазая миловидная женщина с ожерельем на шее. Она не смотрела прямо, а куда-то вбок; при этом лицо ее было обращено прямо на фотографа, будто она следила за чем-то в стороне. Солдат вернул портретик. Хозяин взял его костлявой рукой и, не взглянув, унес обратно. Когда он вернулся, солдат щупал шинель, присев на корточки спиной к двери.

- Насколько я понимаю, - сказал хозяин, - метель утихает. Это можно понять по свисту. Утром ее не будет. Вам повезло.

- Да, - отрывисто сказал солдат, - завтра утром я выйду. А сейчас я лягу спать. Где я могу устроиться?

Хозяин отвел его в крохотную каморку рядом с кухней. Единственное окошко было чисто от снега. Хозяин оставил солдату огарок свечки.

- Спокойной ночи.

- Вам того же, - ответил солдат.

Дверь закрылась. Солдат передвинул свечку на столике и посмотрел в окошко. Оно выходило во двор, сплошь занесенный снегом. Ветер утих, и сквозь поредевшую пелену можно было различить укутанный снегом сарай неподалеку. Солдат снова подвинул свечку. Потом он лег на кровать, застеленную плотным матрацем, и посмотрел вверх. По потолку в тусклом свете свечи пробежал неуклюжий паук и скрылся в щели. Усталость скрутила ноги. Солдат похлопал рукой по ляжкам и потряс их. “К утру отойдут, - твердо решил он. - Надо только как следует отдохнуть”. Но сон не шел. Почему? Солдат сам удивлялся этому. Он закрыл глаза, лежал так долго, а потом незаметно уснул.

Маленький солдат забыл погасить свечу. Фитиль повалился набок, упал в лужу воска и шипя потух.

Он всегда хвастал тем, что в одном бою с одного удара распорол неприятелю живот кончиком сабли. У костра меленький солдат любил прихвастнуть. Но он то сам прекрасно знал, что не убил еще не одного человека - и ему было так стыдно, так стыдно за свою слабость, неудачливость, что чем сильнее он мучился, тем обильнее врал; в конце-концов он и сам начинал себе верить, например, что в одном из боев потерял штык и воткнул одному врагу дуло ружья в грудь. Он осматривал короткое тупое дуло своего ружья и недоумевал, как можно этим пробить грудь? “Вот когда убью врага, - частенько думал солдат, - тогда сразу стану лихим, остроумным... и подкачу к жене маркитанта. Что мне тогда будет?!” Но боев не было, и он уныло шлялся со своим дружком - коротким и толстым Рутгером - по кабачкам и нагружался там дешевым пивом. Полк швыряли то туда, то сюда, а маленький солдат уже сбил ноги в кровь. Тут ударили морозы. Напала тоска... “Никчемный я”, - думал солдат. Он слушал уже надоевшие байки товарищей о битвах и вылазках как в первый раз и мучился виной. С толстяком они снова затемно шли в трактир и снова нагружались пивом. Солдат громко кричал, плакал от радости и, пошатываясь, брел в казарму. Другие солдаты резались в карты и громко бранились, а он падал на койку вниз лицом, прижимался щекой к вонючей подушке и быстро засыпал.

* * *

Солдат проснулся. В комнатушке было уже светло. Солдат прислушался и не услышал ветра. Тогда он выглянул в окно и увидел ровное белое поле и серое небо над ним. Метель ушла. Можно было двигаться в дорогу. За ночь солдат хорошо отдохнул; ноги еще болели, но не сильно; солдат знал, что дойдет. Он вышел из комнатки, шлепая босыми ногами, прошел в комнату, в которой он вчера разговаривал с грачом-хозяином. В комнате, залитой скучным светом, никого не было. Камин не горел. Солдат сел в кресло, обмотал ногу портянкой и надел сапог; потом другой. Встряхнул шинель и запахнулся в нее, не застегиваясь. Он решил подождать хозяина, чтобы попрощаться, а заодно и набрать тепла под шинель. “Значит, к лесу, - вспоминал солдат дорогу, - а там просека и далее деревня. Понятно”. Взял кочергу и поворошил угли.

Он ждал уже с час. Часы пробили девять. Солдат откинулся на спинку кресла и бессмысленно смотрел на трубу камина.

Внезапно он вспомнил лицо девочки Марты. Солдат внимательно разглядывал это лицо, вставшее у него перед глазами. Он скользнул взглядом по тонким губам, которые чуть выступали вперед, будто девочка обиделась; потом поднялся выше и заглянул в спокойные черные глаза; они смотрели несколько строго, они не смеются никогда.

И вдруг солдат понял, что он больше не будет стыдиться того, что он “никчемный”. Стало легче, намного легче.

Дверь отворилась. В комнату вошел взъерошенный хозяин. Солдат встал, застегнул шинель, надел фуражку.

- Прощайте, - сказал он.

Хозяин кивнул, вытирая глаза.

- Всего вам доброго.

Маленький солдат подхватил ружье, закинул его за плечо и, протопав по коридору, вышел на свет.

Сделав шаг, солдат понял, что дойти ему будет нелегко. Проваливаясь по пояс, он вышел со двора, сплюнул, выругался и пополз на четвереньках. Ружье на спине неудобно болталось. Солдат остановился, зачерпнул снег, вытер лицо, пожевал комок, выплюнул и пополз дальше. Уже у самого леса он сообразил: снял ружье, взял ее обеими руками, положил плашмя на снег и, опираясь на нее, как на лыжу, пополз и вскоре скрылся в лесу.

* * *

Прошел год.

В NN приехал тот самый мужчина - хозяин, когда-то приютивший маленького солдата. Он приехал в NN, чтобы устроить дочку в школу, ей пошел тринадцатый год. Они остановились в гостинице. Утром следующего дня отец был в школе и разговаривал с учительницей.

- Не узнаю я наш городок, - говорила учительница. - Раньше все было тихо-спокойно, а вот теперь, поди ж ты, все переворошилось, встало с ног на голову и покатилось. Как приехала эта солдатня, так и обрушился наш мирок.

- Они все еще стоят? - спросил отец.

- Нет. Съехали два месяца как, - ответила учительница. - Перед отъездом повесили своего на площади и сразу уехали.

Отец посмотрел в окно. яркое солнце слепило, мешаясь со снегом.

- Я стояла рядом и все видела, - продолжала учительница. - Но самое страшное, что мои дети смотрели на это.

- Повешенный был такой маленький, с бородавкой на лбу? - спросил отец.

- Да, - ответила учительница. - Он что-то украл.

Отец посмотрел ей прямо в глаза, и она увидела готовую скатиться слезу.

- Не плачьте, все устроится, - утешала она.

И он кивнул.

Последняя война

Я в детстве любил играть со своим старшим братом в индейцев. Мы носились по саду с деревянными ножами, копьями и топорами. Мы играли до заката, потом дома пили шоколад и ложились спать, но на самом деле мы и ночью, вместо сна, играли в индейцев. Мы с братом вылезали через окно и пригнувшись бежали в сад. Там было темно и страшно, но ведь настоящему вождю племени команчей это все нипочем. Мы с братом прятались в кустах, думая, что мы в засаде на белых охотников за скальпами. Нам мерещились разные сладкие ужасы, например, что мы окружены и что нас теперь ожидает мучительная смерть от руки жаждущих мести бандитов. Мы с братом дрожали от холода и страха и прижимались друг к другу. Сидели так под излюбленным нами кустом пока совсем не замерзали - и тогда бежали домой и сразу засыпали. Эти наши "засады" были хорошим моционом перед счастливым детским сном.

А потом мы незаметно выросли.

Моего старшего брата убили федералы. Они взяли его в плен под Ричмондом и расстреляли. Я тоже воевал, но меня бог миловал, и я отделался от этой войны сабельным порезом на левой руке и званием лейтенанта. После войны я стал фермером. Почему фермером? Я знаю почему: мне было все равно кем быть. Я просто хотел жить, чтобы мне никто не мешал. Поэтому я стал нелюдимым фермером Джоном. Дела мои шли, скажем помягче, очень плохо. По-сути, я был не фермером, а нищим - владельцем лошади, ветхого дома, кусочка сухой земли и синего неба Аризоны над начавшей лысеть головой. Городские власти смотрели на меня настороженно, как на потенциального бандита. Шериф заезжал ко мне каждую неделю и подозрительно щурился на меня.

У меня нет и не было жены. И детей нет вообще.

Я жил в своей хибаре и никому не мешал. Моя жизнь протекала медленно, и каждый новый день был похож на предыдущий и на завтрашний. Таких дней я прожил на этом месте много, сколько - и не вспомнить. Я жил тихо, но шериф не верил мне.

Шериф не верил мне, господа присяжные заседатели !

Я видел много крови на этой войне. Но столько крови разом, сколько было в моей комнатушке, - я не видел. Даже моя зубная щетка в шкафу - и та была в крови.

Итак, я буду рассказывать по порядку.

Это утро было совершенно обычным. Таким же, как и прошлого дня, - прошлого дня еще того года. Старая, уже надоевшая, мысль залезла в голову - "чем заняться? как провести этот день?". Ответы были, но все какие-то тусклые: съездить в город за покупками, сколотить шкаф, почитать - и другие столь же пустые намерения. Наверное, я все же выбрал бы поездку в город. Но я этого не сделал. Не сделал. Я закрылся в своей конуре и молчал.

Надо сказать, что я не люблю жару. А тот день был знойным - обычный день. Равнинная живность попряталась в темные норы, а остальные, кто не мог спрятаться, - страдали так. Я спрятался.

Я заперся в своей жалкой конуре и страдал. Я лежал на неприбранной кровати и ковырял в носу. Это состояние умные люди легко называют полнейшим бездельем и праздностью. Уже никакая мысль не шевелилась в моей голове. Мне казалось, что нет мира, что все мертво, но вместе с миром умер и я, потому что нет мыслей, нет никаких желаний, нет движения... И это действительно так.

Я все-таки немного расшевелился - стал вспоминать. Но от этого мне было больно. Ничего не приходило ко мне в мою темную комнатку кроме грязных луж, конской сбруи, рыжеватых сапог, клацанья замков и стука шомполов. И еще фуражки - разрубленные, стрелянные, мятые... Мне было жарко от них.

За окном раздался топот. Это он приехал. Нет, не шериф. Если бы приехал шериф, я бы даже не пошевелился.

Он вошел и принес на своей серой шляпе печной жар равнины.

- Лежишь? Ну-ну...

Он с грохотом придвинул стул и сел. Смотрел на меня долго. Я смотрел на него.

- Отшельником живешь? - спросил он. - Что с тобой? Ты фермер теперь? Мне говорили, что ты теперь фермер!

Он захохотал. Я встал и налил ему пива.

- А пожрать-то дашь?

Я дал ему мяса Он стал жрать его. Его разнузданное волосатое тело тряслось и чавкало. Я тупо смотрел в окно. От него в комнате завоняло лошадью, пробежавшей десять миль под аризонским небом.

- И чем ты занимаешься целыми днями, солдат? - спросил он.

- Да так... - ответил я.

- На койке валяешься, - кивнул он.

- Да.

- Не устал?

- Нет.

- Чего ты такой невеселый?

- Ничего. Я веселый.

- Да я вижу какой ты теперь стал... Мешок дерьма в грязной пустой дыре. Ты бы хоть себе бабу завел, чтобы прибралась тут.

- Не хочу.

- А чего ты хочешь? Ты что - и бабы уже не хочешь?! Ну ты даешь!.. А я без бабы и двух дней не протяну. Ты, верно, в карманный бильярд играешь? Угадал?

- Нет.

- Угадал... Слышь, а пиво у тебя дерьмовое.

- Давно стоит.

- А в город-то ты ездишь?

- Езжу раз в неделю.

Он поставил кружку на стол и в упор посмотрел на меня. Я краем глаза уловил это его движение и повернулся. Теперь я видел его глаза - тяжелые, мохнатые, грубые, а он видел мои - воспаленные, пустые. Он прожевал волосатыми челюстями кусок и тихо спросил:

- А делом заняться не хочешь?

- Каким?

- Есть одно... - он замолчал и посмотрел в кружку. Потом вдруг взорвался: - Ты же солдат, дери твою мамашу вдоль и поперек! Ты что тут гниешь! Ты просто ублюдок, которому ниггерский мальчишка нагадил в сапог! Ты так и сдохнешь здесь!..

Он задохнулся и рывком отхлебнул пива. Продолжил спокойнее:

- Займись делом. Делом. Не хочешь поработать, так помоги нам, мне в конце концов. Помоги... Да, кстати, слышал... а, впрочем, ты даже не знаешь, что Линкольна убили... Кстати, ребята в Додже рассказывали - все еще может изменится. Надо только нам собраться вместе. Это будет новая армия. Мы все повернем обратно. Ниггеры и их сумасшедшие защитники у нас будут хуже индейцев и собак. Мы им отомстим. Да. Отомстим.

- А что за дело-то?

- Ограбление банка.

- Какого?

- Не скажу сейчас. Да и не все ли равно какого?! Тебе и мне - не все ли равно?! Мне - все равно. Я хочу пострелять. Я жутко хочу кого-нибудь ухлопать. Не могу так жить, как ты...

- Ухлопай меня.

Он посмотрел на меня. Я - на него. Он зло ухмыльнулся:

- А зачем?

- Чтобы успокоится.

Он отрыгнул и положил тяжелые руки на стол.

- Я тебя не убью, - сказал он. - Никогда.

- Почему? Тебе не все ли равно кого убить?

- В данном случае нет. У меня не поднимется вот эта рука, - он поднял правую руку.

Я захихикал. Он продолжил:

- Ну, в общем, дело не сложное. Решай. Ты спросишь - кто с нами будет? Хорошие ребята. Четверо. Я их хорошо знаю, они не подведут. Воевали. Такие же психи, как я и ты.

- Я не псих.

- Это неважно. Мне нужно твое согласие. Согласен?

- Нет. Не согласен.

- Почему?

- Не хочу.

Он смотрел на меня, а я - на него. Наконец - я заметил это по его глазам - он что-то понял и замолк. Так в молчании просидели довольно долго. Потом он достал нож и стал ковырять им стол.

- Садись, - кивнул он мне.

Я присел к столу. Он кинул мне нож. Он и я долго смотрели на него: гладкая темная рукоятка из рога, широкое толстое лезвие, щербины на нем. Он сказал:

- Возьми нож и воткни его себе в брюхо.

Я недоуменно посмотрел на него.

- Воткни, - продолжил он. - Я читал в какой-то книге, что японские рыцари так кончали с собой. Они делали это легко, без страха. Ты спросишь меня - зачем они это делали? Они делали это затем, чтобы своей кровью смыть позор. Так они защищали свою честь.

- А я разве потерял честь?

- Да.

Я усмехнулся. Он сидел мрачный и только долдонил, что я должен убить себя. Мне стало скучно. Я терял терпение.

- Заткнись! - крикнул я.

Он смолк. Я скинул нож на пол. Он зазвенел о доски. Он поднял нож и стал резать им мясо и класть куски в вонючий свой рот.

За окном солнце палило землю тяжелыми лучами. Мне захотелось в тень садов Виргинии. Захотелось к морю. К сочной девушке. Я закрыл глаза, но тут же их открыл - настолько нестерпимо было зрелище.

Он сидел напротив меня. Нас разделял грубый стол, весь в занозах и пятнах жира - мой обеденный стол. Он не смотрел на меня, а пил пиво. Кусок жареного мяса лежал в глиняной тарелке. Это была моя тарелка. Он глотал пиво - и его кадык мял щетинистую грязную кожу. Сальные волосы налипли на потный лоб...

- Знаешь Джо Бокена? - спросил он меня.

Это имя мне ничего не сказало.

- Джо... - протянул я в ложной задумчивости. - Нет, не могу вспомнить - слышал или не слышал. Вероятно, не знаю его. А кто он?

- О-о-о! Большая шишка в гарнизоне. Богат как Крез. И самое главное... - глаза его сузились, он вытянул лицо ко мне через стол и неприятно прошептал: - Он извращенец. Самый настоящий.

Я рассмеялся:

- А кто из нас не извращенец?!

- Нет! - он с жаром настаивал на своей больной мысли. - Он псих страшный.

- В каком смысле?

- В самом прямом. Я тебе сейчас расскажу что он выделывает. Хочешь?

- Нет. Мне это не интересно.

- Нет! Интересно! Действительно забавно - что вытворяют власти в этой богом забытой стороне, - он отхлебнул пива. - Я тебе сейчас расскажу.

Он был мне скучен. Я промолчал. Он начал свой тошнотворный монолог об извращенце-капитане.

Господа присяжные заседатели, я ненавижу его за это!

- Ты представь... Ты ведь знаешь капитана Бокена? Знаешь. Ты его видел: он служил на южной границе в гарнизоне Моргенрот. Урод с шрамом через левую бровь. Там ты его видел. Не любит индейцев страшно. Одного он поймал и - ты слушаешь? - поймал и велел ребятам (ты знаешь его ребят? О! это слуги дьявола), велел ребятам содрать с него кожу, как со святого Варфоломея... Черт! я не туда залез... В общем, поиздевались хорошо. так вот. Этот Бокен - извращенец. Он, как ты знаешь, - начальник гарнизона. Он - хи-хи-хи! - начальник и всех баб гарнизона. Каждое воскресенье он их пользует! А мужья? А они его жутко боятся и отдают ему честь. Ха! Один даже застрелился от ревности! Он застрелился от ревности к жене! Она давала Бокену, а он этого не перенес и застрелился. Бах!

Он бился в конвульсиях и сотрясал стол. Я спрятал глаза. Он продолжал:

- Он просто очень любит женщин. А что он делает с индейскими шлюхами? - спросишь ты. О! Они ему давно надоели. Раньше он часто ездил на пикник с ребятами. Поймает красную, пропустит ее по кругу, еще раз, и еще, и еще-еще-еще, до тех пор, пока она не откусит себе язык; а потом они ее пристреливали. Не человек же она! Ха-ха!

Господа присяжные заседатели, он сам вызывал меня!

Он долго говорил такое. Изливал всю мерзость Запада на мой пол. Не мог успокоится. Потом устал и стих. Заткнулся. Только трещинки его лица улыбались. Он выбежал на улицу и вернулся. Лучше бы он не возвращался! За то время, пока он обливал стену моего дома своей мочой, я успел хорошенько все обдумать. Я встал, подошел к столу и взял револьвер. Даже не проверил капсюли. Положил в карман и приготовился к убийству.

В то, что оно должно состоятся, я не верил до того самого момента, когда нажал на курок, направив граненное дуло в его грудь.

Он вернулся, застегивая на ходу штаны.

- Как тебе погодка, Джон? - спросил он, присаживаясь к столу.

- Ничего.

- Вот-вот, ничего. Верно. Да-а-а...

Смотря на него в упор, я спросил:

- Ты когда умрешь?

Он заметно помрачнел и ответил не сразу.

- Где-то через месяц, - наконец выдавил он.

- Разве?!

- Да. Мне надо будет ехать в Додж. Там я немного начудил в прошлый раз. Теперь надо будет отвечать. Ты не знаешь Дорта, - вот он меня убьет. Я знаю наверняка.

Он встал из-за стола и прошелся по комнате. От него воняло. Он подошел к моему столу и взял мою тетрадь. Раскрыл ее и долго вчитывался в мои каракули. Спросил:

- Это ты писал? Что здесь?

- Это мой дневник. Положи на место.

Он расхохотался. Размашистым движением шлепнул тетрадку о стол.

- Ты чего, баба? - улыбался он.

- Держи язык за зубами, осел.

Мне было неприятно. Может, я действительно так слаб, что веду дневник? Может, я и вправду похож на женщину, доверяя мысли бумаге? Солдаты не должны писать.

- Солдаты не должны писать?

Он сел за стол. Посмотрел на меня пристально и твердо ответил:

Нет. Не должны. - Помолчав, продолжил: - А ты похож на бабу.

- Выпей пива.

Он выпил. Я опустил руку в карман и уткнулся в теплый валик барабана. Пальцы проползли к гладкой рукоятке и замерли. Я пристально смотрел под стол, кося краем глаза на топорщившийся карман. "Как бы не заметил!" - стрельнула в голове мысль. Чтобы отогнать ее, я вынул из кармана кольт, взвел курок и уставил отверстие дула на грудь этого ублюдка. Он не заметил появления револьвера. Он пил пиво, и вместо лица у него зияло дно большой глиняной кружки. Наконец он оторвался от питья и только тогда увидел мой револьвер.

Он спросил:

- Что это?

Мне было тошно разговаривать. Я нажал на спусковой крючок.

Грохот выстрела заложил мне уши. Я механическим движением взвел курок еще раз и снова нажал, ничего не видя из-за дыма. Когда дым рассеялся, я увидел его: он сидел на стуле, откинувшись на его спинку, и с удивлением смотрел на меня. На груди его расплывалось пятно, а клочья разорванной второй пулей щеки забрызгали стол и его лицо. Он смотрел на меня. Не знаю сколько. Долго. Мне показалось, что очень долго. Потом он свалился со стула и заскреб ногами, сотрясая стол. Чтобы он не тряс стол (упала кружка и разбилась), я встал и прострелил ему голову.

Господа присяжные заседатели, я убил человека просто по своей прихоти!

Не посмотрев на труп (как из его головы будет сочиться жирная кровь), я вышел на воздух. Хотя какой к черту воздух! - день был раскален добела. Солнце равномерно выжигало равнину, описывая на небе дугу. Дневной зной был в самом разгаре. Желтая дымка висела над горизонтом. Солнце страшно пекло голову. Возвращаться в дом, в тень не хотелось - там меня ждал остывающий труп мерзавца.

Я не помню, господа присяжные, господин судья, что я делал до захода солнца. Я не буду объяснять свою забывчивость жарой. Не буду убеждать, что я тогда просто помешался - нет, этого не было. Состояние мое было похоже на сильное опьянение, когда тупеешь до безобразия. Но меня не шатало, а просто было все безразлично. Я помню: я сидел на стуле и тупо смотрел в стену. На стене над моей кроватью висела фотография какой-то красивой девушки. Я ее не знаю. Я просто нашел эту фотографию, и она мне понравилась. Эта девушка напоминала мне мою девушку, хотя моя была брюнеткой, а на фотографии была, по-видимому, блондинка. Я сидел и пускал пули в ее милое личико на стене. Когда кончились патроны в барабане, я набил револьвер снова. И снова, и снова палил. Теперь уже фотографии не было, и я стрелял в труп, стараясь попасть непременно в голову. Меня забавляли брызги, летящие во все стороны... Голова уже не была головой, когда у меня закончились пули. Порох и капсюли были, но пули закончились. Я стал стрелять без пуль. Пыжи липли к мясу, набухали в крови и сливались с массой...

Солнце зашло. Оно зашло быстро. Я даже не заметил как оно зашло. Пошарил в темноте и зажег лампу. Ночевать под одной крышей с трупом мне не хотелось, и я схватил его за ноги и выволок за порог. Бросил его во дворе, где его за ночь объели шакалы. Я не догадался сразу отволочь его подальше, и всю ночь волки визжали и чавкали у меня под ухом, а у меня не было пороха, чтобы их отпугнуть. Так всю ночь я просидел за столом и измазывал мою тетрадку чернилами.

Рассвет застал меня спящим на столе. Я открыл глаза и с удовольствием потянулся. Голова была свежа как никогда. Мне хотелось бегать, читать, писать, петь, стрелять, но только не сидеть здесь! Я сел на коня и поскакал галопом в город за порохом и пулями.

Когда я вернулся, шакалы еще доедали его. Но мяса почти не осталось. Я схватил скелет за голень и поволок его к оврагу, теряя по пути кости. Потом вернулся в комнату. Она была вся в зачерствевшей крови и засохших мозгах. Мыть и чистить не хотелось. Я снова сел за дневник и исписал, кажется, сразу около трех страниц.

А потом я пошел и сдался шерифу.

Вот такая моя история, господа присяжные заседатели.

* * *

Рассмотрев дело об убийстве, присяжные заседатели признали капитана Джона Харвей Дребера виновным без всякого снисхождения. Капитана расстреляли через день во дворе тюрьмы. Труп его был захоронен на тюремном кладбище под номером D 487.

Воспоминания усопшего.

И наступил день по счету сороковой.

Из крана потихоньку капает вода: кап, кап, кап... На кухне полумрак. На окне занавесочки, белые, крохотные. Но темно не от них. На улице ненастье: не прекращающийся ни на минуту дождь, низкие серые тучи, мировая скорбь с северным ветром окутала город. И потому на кухне полумрак.

Пол-буханки черствого хлеба. Таракан на кране, шевелит усами бесстрашно. Грязная посуда в раковине. Выщербленный белый столик. Чашка недопитого холодного чая, подернутого пленкой.

Мелкие капли на стекле. Завывает ветер и трясет раму: у-у-у!.. Холодное стекло. Прикрытая форточка.

В замочной скважине скрежет зубовный. Дверь отворяется, и входит мужчина.

Высок. Лысина на затылке. Волосики аккуратно зачесаны на бок. Умные живые глаза. Во всем облике что-то волчье, или лисье... Но одет опрятно: серая водолазка, неприметного цвета пиджак, брючки выглажены, ботиночки со шнурками... Острый нос. Оглядывается, и ноздри раздуваются. Не хозяин, но человек с ключом.

Проходит в коридор несколько нерешительно. Закрывает дверь. Замок мягко щелкает. В прихожей темно; а из кухни тусклый свет ложится дорожкой. Не зажигая свет, мужчина стоит и смотрит в недра квартиры. И молчит. И дыхания его не слышно. Ждет. Ждет. Слушает.

Потом медленно обходит квартиру. Осторожно открывает двери, будто боится кого-то разбудить; просовывает узкое лицо, шарит беглыми глазами по нерадостным стенам и отправляется дальше.

Его обход.

Квартирка пуста. Только пыль, полумрак, старенькая мебель кое-какая. И больше ничего. Пусто. Целеустремленно обходит невзрачную квартиру человек. Мягко ступает.

Никого. Видно же, что никого здесь нет.

Мужчина проводит рукой по лицу и длинными пальцами захватывает лысину. Она, видно, разрастается с каждым годом. Скоро присосет к себе залысины на лбу, и побежденные волосы венцом окружат крупный череп.

Он снимает пиджак, подбирает стул и вешает пиджак на спинку. Везде пыль; можно запачкаться.

“Уф-ф-ф-ф”, - вздыхает мужчина. Он проходит в прихожую, снимает трубку и набирает номер. Диск прилежно жужжит.

- Здравствуйте, - какой приятный голос, - вы не могли бы позвать Петра Ильича? Ага. Спасибо. - Ждет. - Петр Ильич?! - а серые глаза сосредоточенно расматривают телефон, сильные гибкие пальцы цепляются за витый провод трубки. - Желаю вам всего. Это Поплавский... Да. Я приехал. Звоню вам из квартиры. Да, да... Вот приехал, так сказать... Понимаю. Сочувствую... Да нет! Ничего... Обживусь, Петр Ильич. Вы где? А-а-а... Подъехать? Сейчас... Ага. Буду. Прощаюсь

И вешает трубку.

На кухню. Открывает холодильник. Совсем по-хозяйски. В холодильне ничего нет, кроме блестящих решеток, но это, видимо, не очень огорчает Поплавского. Он зажигает сигарету, ходит взад-вперед по крохотной кухоньке и напевает:

- Я са-ам себе и небо и луна-а-а

Го-олая довольная луна-а-а

Я-а летаю где-то

Только э-это не я-а-а...

Выкурив сигарету, вышвыривает ее в форточку и запирается в туалете. Там Поплавский уже не поет. Его почти не слышно. Скоро прошуршала бумага. Поплавский медленно вышел и так же медленно и основательно мыл руки в ванной. Потом долго смотрелся в зеркало.

Что ж, лицо как лицо. Неплохое лицо. Надо бы его, правда, выбрить, но это потом. Побриться человек всегда успеет.

А Поплавский увидел на полочке флакончик, снял пробочку и понюхал. Закрыл и поставил на место.

- Я-а-а летаю где-то

Только э-это...

Поплавский громко чихнул и при этом деликатно прикрылся ладошкой.

- Не я-а-а-а...

Вот Поплавский вернулся к своему пиджачку и облачился. Вскинул руку - посмотрел на часы.

- Ай-яй-яй, - покачал он головой и поругал самого себя. За что - непонятно.

Поплавский решительным шагом идет к двери. И она за ним закрывается. Тоже решительно. Шаги вниз по лестнице. И Поплавского можно видеть на улице, а особенно хорошо его блестящую лысину - по ней Поплавский и угадывается.

Ушел. Ушел. И квартира снова опустела.

И комната опустела. Вот тут стояла когда-то громоздкая стенка; занимала пол-комнаты и была забита разной ерундой. В дыре помещался телевизор. Там - собрание сочинений Толстого. Скучный однообразный ряд корешков неаппетитного цвета.

Мягкие уютные кресла тоже растащили. Остался только стул-инвалид, еще хранящий воспоминания о пиджаке Поплавского.

Какие-то газеты на полу. Рвань. Старье.

Обнаженные окна. С них содрали занавески, как кожу. Голый день заглядывает беззастенчиво.

А это что такое?

На стене забытая фотография, прибитая гвоздиком.

Кто это в черной рамке?

Когда-то хозяйкой этой квартиры считала себя лохматая маленькая кошка. Теперь и она куда-то исчезла. Остался только клубок ниток, давным давно закатившийся за батарею.

В дверь звонят. Нетерпеливо. Требовательно. Знает звонящий, что в квартире кто-то все равно есть. Что за чушь. Кто может здесь быть. Поплавский ушел.

Мимо истрескавшегося выключателя. Мимо двери. Полутемный коридор. Прихожая. Справа телефон.

Дверь, обшитая дерматином.

На площадке стоит парень. Смотрит и улыбается. Приветливо кивает. Дурачок.

Зубы в улыбке крепкие, здоровые, но золото вместо одного клыка. Видимо, раздувать скулы в улыбке - его профессия. Глазки черненькие, кругленькие, как горошины, и блестят весело. Над чистым (без морщин) лбом покачивается рыжеватый чуб, плохо вымытый. На улице и в подъезде холодно, а парень одет в зеленую маечку.

В общем, лицо приятное, светлое. Но вот только улыбается невпопад. Зачем. Кому. И в смехе беззвучном даже потряхивает его.

- Что ты там копаешься? - спрашивает он сквозь улыбку. - Пошли.

Спускается вниз, не оглядываясь.

На площадке сидят пацаны и курят. Плюют на пол и громко матерятся. Молодежь. Парень проходит мимо них и отдавливает одному ногу.

Наверняка он это сделал специально.

И опять ухохатывается.

Мальчишка таращит глаза и противно гундосит что-то.

На улице. Дождик. Парень лихо прет по лужам и расплевывается направо и налево. Заворачивает за угол дома, выходит на улицу и там просит у прохожего закурить. Тот дает. Парень оглядывается, подмигивает и идет дальше, а в зубах - папироса.

Естественно, дождик тотчас мочит ее и тушит. Парень выплевывает и идет дальше как ни в чем ни бывало.

- А этот твой Поплавский, - говорит он, - как я вижу, ба-а-альшая сволочь.

Ни один нормальный человек человек в такую мерзопакостную погоду гулять по городу в зеленой маечке не будет. Для этого есть шизофреники и поэты, что одно и то же. Наверное, этот парень поэт. Или шизофреник, доктор веселых наук. Он и сортире, надо думать, улыбается.

Ты чего?

- Да пошел ты!

Душа компании.

Поворотил во двор, как в свой. Места эти знает. Устремляется вниз, в какой-то подвал. Истертые ступени, все поросло мхом, травой, грибами. Сырость.

Идет и идет. Впереди маячит его спина.

- Можешь не разуваться! - орет из темноты.

Бр-р-р-р! И он здесь живет?! И как у него достает сил еще шутить?

- Ну что ты встал? Иди сюда!

Правда о поручике Йозефе Химмельдоннерветтере.

1

Поручик Химмельдоннерветтер, когда напивался, считал за правило рассказывать каждому встречному-поперечному о своем рождении; он не делал из этого тайны. И вот мосье Шульц однажды под вечер возвращался из центральногородского трактира и был раздосадован. Потому что в его мохнатых ушах, как вода, застряли речи поручика, и мосье Шульц, как ни тряс головой, никак не мог избавиться от факта рождения поручика. “Я родился, и моими родителями были мои папа с мамой, - говорил поручик в бедной голове пьяного мосье Шульца. - Естественно, что я самого этого события не помню - слаба, слаба память младенца, просто ни к черту не годится. Своих маму с папой я не помню тоже, потому что через полгода после моей экстрадиции, так сказать, мой папа узнал, что моя мама до женитьбы на папе спала с посторонним мужчиной, а мой папа не мог простить моей маме этого - и поэтому раскрошил ей голову нашей кочергой. А потом моего папу повесили”, - дальнейшее потонуло в соплях и прочей влаге, обильно исторгнувшейся из поручика; он плакал. “Может быть, хоть теперь он успокоится?” - подумал мосье Шульц, но тут поручик живо оттер нос обшлагом мундира, напоролся на пуговицу, пощупал ссадину, нахмурился, хрюкнул и снова стал говорить без умолку и все о том же.

2

Минутная стрелка была еще сносной; Часовая вела себя как хороший часовой; но вот секундная... та прыгала по белому, немилосердно стучала, дергалась маленькой крикливой девчонкой, вела себя вызывающе, дурно вела себя... Поручик Химмельдоннерветтер смотрел-смотрел, лежа на диване и куря трубку, но наконец не выдержал: разбил стекло и вытащил секундную стрелку за язык и бросил ее на пол, дабы хорошенько с местью потоптать ее ногами. Мертвую, поручик отопнул стрелку в угол и снова лег на диван.

Теперь гораздо лучше. Без секундной стрелки определенно лучше.

3

Поручик Химмельдоннерветтер читал в свете про себя главу 29-ю части 1-ой “Лолиты” и оконфузился. Однако, он быстро привел себя в порядок и вышел. В прихожей он долго смотрел в зеркало и приговаривал: “Сколько грязи во мне!”

4

Однажды поручик увлекался клеем в гордом одиночестве. “Поручик”, - тихо позвал его кто-то. Поручик огляделся, но никого рядом не было. “Поручик”, - снова. Никого. “Показалось”, - подумал поручик. Но тут опять: “Поручик”. Он обшарил комнату, однако никого не нашел. “Поручик”. Но он решил не обращать внимания и целеустремленно задышал. “Поручик”. “Поручик”. “Поручик”. В конце концов это ему надоело, и поручик Химмельдоннерветтер, выругавшись, крикнул вопрос: “Кто тут??!” - “Здесь никого нет, кроме тебя, поручик”. - “Ну я это знаю”. - “Ну вот”.

5

“Вы знаете, господа, - сказал безусый кадет, - что ...” - “Знаю, - ответил поручик Химмельдоннерветтер и покраснел. - А вот я думаю, что бытие еще надо пощупать, иначе получится может сущая глупость, господа”. Офицеры, что стояли кругом, задумались над словами поручика. Поручик и сам задумался над своими словами, а потом отошел на шаг - и с силой толкнул поручика Бигля. Поручик Бигль упал на кадета и на майора Пуска. Те двое толкнули еще четверых, четверо - шестнадцать других, а те еще кого-то толкнули... И все стали падать.

Вот так всегда бывает, если сам нетвердо стоишь на ногах.

6

Егору Мамлетову было скучно. Он поводил глубокооким взором вокруг и напоролся на лежавшую в углу свернутую веревку. “Добрая веревка”, - сказал Егор и пригорюнился. Но делать было нечего; Егор Мамлетов тихо-мирно повесился и издох на исходе первой минуты.

Маятник исчах на 37-ой секунде 5-ой минуты.

На балконе соседнего дома стоял поручик Химмельдоннерветтер и просто курил трубочку. Поручик посмотрел на окна квартиры Мамлетова и подивился златой россыпью солнечных бликов, осевших на стеклах мамлетовской берлоги. Поручик страстно захотел это сфотографировать, но потом пораскинул мозгами и решил этого не делать, ибо закатов еще будет много и пленку тратить резона нету.

И все-таки поручик был романтической личностью.

7

Поручик Химмельдоннерветтер сегодня не был в парке.

8

Поручик был в свете и там наслаждался шумным обществом. Его постоянно хватал кто-то за фалды мундира и тянул назад. Поручик поэтому часто оборачивался и посмеивался в усы, которых у него не было. “Ах поручик! - воскликнула одна дама, прикрываясь веером, который она, впрочем потеряла еще позавчера. - Ах поручик! Я знаю, что вы знаете много-много интересных историй. (Поручик галантно расшаркался.) Расскажите-расскажите-расскажите!!!” Все загалдели и стали смотреть на начищенные ботинки поручика. “Хорошо, - сдался поручик, - вам в усладу я расскажу хорошую историю, которую мне рассказал один мой хороший знакомый, которого вы все должны хорошо знать, потому что он умер совсем недавно и так и не отдал мне мою книгу, которую он брал у меня почитать, когда я еще ходил в детский сад”.

И поручик рассказал историю.

“Сталин был в саду, в беседке. Он был в ярости и матерно ругался. Когда пришел Хрущев, он швырнул в Хрущева стакан с крепким чаем без сахара. Хрущев сел на лавочку и замер... Шло время. Рассвело. Сталин становился все веселее. Хрущев сказал:

- Так я останусь ночевать, Иосиф Виссарионович?

Сталин по-доброму сказал:

- Нет, вы сейчас же уедете.

Хрущев разволновался и сказал:

- Но ведь у меня и жены нет...

Сталин рассмеялся Хрущеву в лицо.

Прошел день. Хрущев проснулся и вышел в сад. Сталин сидел и пил чай. Хрущев грубо поздоровался. Сталин говорил без умолку, а хмурый Хрущев молчал.

- Послушайте, а кто вы такой? - вдруг спросил Хрущев Сталина.

- Да я Сталин, - растерялся Сталин.

Хрущев шумно отодвинул свой стакан.

- Это надо еще разобраться кто вы такой, - и вышел из беседки.

Сталин был очень напуган. В волнении он пошел по одной из дорожек сада. Прошел год, и на той же дорожке его нагнал Ульянов.

- Что же вы?! Товарищ Хрущев давно вас ищет.

Сталин вернулся к беседке. Хрущев пил чай и со злостью бросил в Сталина стакан слабого чая с лимоном.

- А, - сказал Хрущев, - Сталин. Где это вы шляетесь, дорогой мой человек?”

9

Изжевавши 300 шагов своего смирения

Исплескав 8 нот грамоты дикой

Ин шалум тапир плас исцения

Алабонд моир хер квадригой.

(Стих поручика Химмельдоннерветтера, написанный им в возрасте 18 лет, и кому-то посвященный.)

10

Если вы вздумаете проглотить трубу (=музыкальный инструмент) - ни в коем случае не делайте этого! Потому что:

1. Труба большая, а желудок не очень;

2. Железо не переваривается желудком;

3. Раз железо (а труба сделана из железа) не переваривается желудком, то вряд ли она выйдет наружу естественным способом (см. Пункт 1.);

4. Трубу может искать музыкант, она ему нужна, а вы ее проглотили;

5. Не принято глотать трубы;

6. Подумайте, как вы будете нелепо смотреться, когда проглотите трубу: распухший живот и разорванные глотка и живот;

7. Труба займет собой весь желудок (см.Пункт 1.) и некуда будет класть ваши любимые ватрушки со сладким творогом;

Если вам так уж надоела труба, лучше снесите ее в пункт приема цветных металлов, а на деньги купите себе сладко-творожных ватрушек;

Но уж если вы все-таки так упрямы, что решили все же проглотить трубу, не глотайте хоть ее на ночь, а то не уснете, переворачиваться с боку на бок будет ей-ей! Неудобно.

(Из тетради поручика.)

11

К берегу волной прибило руку поручика Химмельдоннерветтера. Говорят, поручик был очень расстроен, когда узнал об этом происшествии из утренних газет. Он даже сначала захотел дать опровержение, но из-за природной лености никуда не пошел; посмотрел на свои руки и стал одной из них размешивать чай.

12

Разве женщины люди? - удивился поручик Химмельдоннерветттер, обмакивая булочку в чай. - Кто это сказал? Какой профессор добродетельных наук? Он врет! Он наверняка сам скрытая женщина! Или его подкупили! Не могу даже представить себе без содрогания ту мерзость, о которой говорит направо и налево этот тупица и прохвост.

Поручик был в сильном волнении. Он аккуратно скушал булочку, допил пожирневший темный чай и заговорил снова:

- Нет, господа, баба не может быть человеком. Это научно доказано. Историю делают мужчины. Прогресс - это всегда и исключительно всегда мужчины. Вы говорите, что и женщины включены в исторический процесс? Да, но только в качестве подстилки, смазки.. С тем же успехом можно говорить, что и золото тоже человек! Ха-ха-ха! Тоже ведь помогает, так сказать, двигаться телеге истории. Хе-хе-хе.

Довольный собой, поручик записал эту мысль на бумажку и вышел из дому.

13

Упав с фонарного столба лицом вниз, монтер Завзавков хрюкнул не тем местом и медленно умирал, елозя ногами, одетыми в кеды, по асфальту. Шли пионеры, отдали салют герою-труженику Завзавкову и пошли дальше. Шли солдаты, отдали нестройную честь штатскому говнюку Завзавкову и пошли дальше. Прошли милиционеры, потом обернулись, присмотрелись, вернулись, подняли труп Завзавкова, запачкались кровью, бросили труп, выругались, вызвали по рации Скорую, присели рядом, закурили и стали сторожить труп.

Завзавков был не против.

(Вот такая история приключилась в городе, где живет поручик Химмельдоннерветтер.)

14

Наутро выпал снег и покрыл собой все вокруг. Поручик Химмельдоннерветтер проснулся от толчка в бок, посмотрел в окно, заржал и завалился спать опять.

15

“Если вам показалось, что ваша подушка воняет, понюхайте ее еще раз и поподробнее; и если вы укрепились в своем подозрении, то тут либо ваш нос врет вам и вы глупый ипохондрик, либо же недруги зашили вам в подушку дохлую мышь. И то и другое неприятно, что уж говорить. Поэтому вот вам совет: сразу выкидывайте завонявшую подушку, чтобы не потерять вкус к жизни и веры в добродетели людские”.

Так сказал поручик Химмельдоннерветтер.

16

- Вы порете чушь! - воскликнул обер-офицер фон Майек.

- А будет лучше, если я буду пороть вас? - ответил вопросом поручик Химмельдоннерветтер.

17

- Oh mein Gott! - воскликнул поручик Химмельдоннерветтер, падая в выгребную яму.

18

- У меня отчего-то потеют яйца, - сказал поручик Химмельдоннерветтер.

- И почему это, поручик? - спросил один из офицеров, которые стояли у стойки бара и пили кто что.

- А вот и не знаю, - ответил поручик. Он осмотрелся и кивнул головой. - Шлюх кругом много, вот и потеют.

- А вы бы присыпали их тальком, - посоветовал полковой врач; он находился в баре только за компанию и морщился, потому что был абстинентом.

- Вы думаете поможет? - с надеждой спросил поручик.

Врач с готовностью кивнул и отхлебнул молока.

- У меня тоже потели яйца, когда я жарким летним днем гулял со своей возлюбленной по городскому парку.

Офицеры заулыбались.

- Так вот, - продолжал врач, завоевав общее внимание, - с этой девкой мне предстояло спать, а она была из приличной семьи, а лезть к ней в постель с мокрыми, я извиняюсь, яйцами... ну неразумно ведь! А что же делать? Голова моя тогда работала, как паровой котел. Я забежал в кусты и стал вытирать яйца рукавом, но они не вытерлись досуха, а потом еще пуще запотели. А у меня по случаю в кармане был тальк. Взял я этот тальк - шмыг! В кустики. И там весь его запихал в штаны... И что же вы думаете?! Когда она сказала мне, положив голову на плечо: “Ты хочешь, чтобы я была у тебя первой, ведь ты у меня первый” - я был спокоен, как Наполеон перед битвой при Ватерлоо. Даже еще спокойнее. Ну и нормально все прошло; она несколько раз чихнула, покосилась на меня - и все. Тальк - вещь стоящая, поручик. Но вот только если у вашей любви аллергия, то...

- Нет, - прервал его поручик, - дело не в бабе. Совсем не в бабе. Мне, господа, просто неприятно ходить с потными яйцами да еще беседовать с приличными людьми, а яйца-то у меня вонючие и скользкие. Неловко как-то становится.

- Вы не шутите со своими инструментами, вмешался в разговор другой поручик. - Если причиндалы у вас постоянно мокрые, недалеко до беды.

И разговор плавно перетек в несколько иную плоскость - теперь офицеры принялись рассуждать о венерических болезнях, а особенно бурная дискуссия разгорелась по вопросу о том, можно ли отличить заразную шлюху от незаразной. Навскидку. Врач утверждал, что это может сделать только гинеколог и, пожалуй, опытный сутенер. Другие тоже что-то галдели; но поручик Химмельдоннерветтер их всех не слушал, а убежал куда-то, прихватив с собой коробочку с тальком.

19

Поручик искал свою тень на стене, но никак не мог ее найти, потому что накануне он накушался в веселой компании и на спор окунулся головой в ведро с клеем БФ. Поручик благополучно вынырнул; но вот теперь, наутро, он обнаружил, что ничего не видит, не слышит, не может говорить и дышать. “Странно”, - подумал поручик; он хотел еще немного подумать, но не успел, так как кончился воздух, а в ноздрях прописался хороший столбик твердого, как деревяшка, клея. И поручик Химмельдоннерветтер совершенно согласно всем законам природы - умер, задохнувшись. А тень как была на стене, так и осталась висеть перед самым лицом поручика.

Так умер знаменитый поручик Химмельдоннерветтер, слава о делах которого пережила его самого.

Птица

По полутемной комнате, скупо освещенной старомодной настольной лампой с зеленым абажуром, ходил студент Абрипаев. За его нервной ходьбой пристально следил лист бумаги, на котором Абрипаев намеревался писать курсовую работу за 4-й курс по теме “Патрициат и доминат как формы власти в Римской Империи”. Студент Абрипаев в будущем собирался стать историком. Он уставил все полки томами трудов древних и другими книгами, и теперь они так же вопросительно смотрели на него, как и лист бумаги на столе. Абрипаев мучился. С самого утра у него было такое настроение, при котором хочется только одного: лечь в постель и заснуть опять. А накануне вечером измучившийся бездельем Абрипаев наказал себе, чтобы завтра утром во что бы то ни стало начать работу. И вот настало это утро. Абрипаеву было уже под тридцать, он имел жену и снимал комнату в общежитии, откуда мечтал съехать на полноценную квартиру. Мечты оставались мечтами, и каждую ночь супруги Абрипаевы не могли долго заснуть из-за пьяных звуков, раздававшихся в коридоре. Студент Абрипаев уже давно вышел из того возраста, когда люди радуются свободе, свалившейся как снег на голову. Ему хотелось размеренности, уюта, некоторой даже тяжести и плана, но студенчество не могло дать этого. У Абрипаева начала болеть голова от непрерывного нервозного думания, сбиваемого проклятиями по адресу всего мира, как то: по адресу древних, которые уделали такую неудобоваримую историю, профессоров, которые из этой полусъедобной похлебки из дат, цифр и невыговариваемых названий - противных самому духу русского языка - сотворили настоящую отраву; досталось от Абрипаева также всей системе образования, а еще тем оболтусам, которые шумели в коридоре. Абрипаев усилием воли отбросил от себя все людское и попытался сосредоточиться единственно на истории. Через минуту, после легкого раздражения, вызванного императором Диоклетианом, Абрипаев поймал себя на мысли, что его в данный момент гораздо больше интересует карандаш, лежащий на столе. Абрипаев рассматривал его со всех сторон и в конце концов пришел к выводу, что сломать этот карандаш пальцами одной руки ему не удастся. Абрипаев вздрогнул, ему показалось, что он медленно сходит с ума. “С этой историей сойдешь с ума”, - пробормотал он и засунул карандаш в книгу. Жену Абрипаева звали Леной. Они поженились два года назад. Ни Лена, ни Абрипаев не заикались о детях, но каждый из них про себя думал, что “всему свое время”. Абрипаев бился в Университете, рассчитывая на аспирантуру, а Лена работала. Фактически она содержала его, но гордый Абрипаев разгонял эти мысли, так как не любил их. Другие студенты посмеивались над “вечным студентом” Абрипаевым; они все были моложе его, веселее, активнее, а он был смешон, стар, женат - он был большим ребенком. Абрипаев только слегка поводил большими выпуклыми и синими глазами, когда слышал поблизости смех; у него был настоящий комплекс, ему мучительно казалось, что если поблизости смеются, то смеются непременно над ним. И он даже боялся поэтому университетских коридоров, где вообще часто смеются... Неожиданно Абрипаев изобразил на своем лице радость и метнулся к столу; он схватил скрюченной рукой ручку и начертал угловатыми скачущими буквами несколько строк, потом почесал нос и застрочил. Исписав мелким почерком полторы страницы, он оторвался и прочитал записанное. Ему, видимо, не понравилось; Абрипаев прикусил губу и смял уголок листа. Ручка покатилась по столу и упала на пол. Абрипаев медленно поднял ее. Ну что говорить? - обыкновенная ручка, в которой пасты оставалось еще много; паста синяя, хотя Абрипаев предпочитал черную; еще он любил ручки с прозрачным корпусом (эта была именно такая), потому что можно наблюдать за расходом пасты - это очень удобно; Абрипаев предпочитал говорить не “паста”, а “чернила” - последнее звучало не в пример благороднее. Абрипаев приблизил ручку к глазам и прочитал что было вытеснено на корпусе - “Made in Italy”. Тут взгляд Абрипаева уперся в иссиня-черные точки: паста, оставшаяся в трубочке стержня - это не понравилось Абрипаеву; он любил, когда чернила стекали равномерно, без “грязи”... Абрипаев удивился тому, что его так увлекла ручка. “Если я буду отвлекаться, - сказал сам себе Абрипаев, - то я никогда не напишу курсовик”. Он с усилием оторвал взгляд от ручки. Теперь внимание его привлек его собственный почерк. Он читал когда-то книжку - дрянную брошюрку - про тайны почерка. Собрав в голове все, что хоть отдаленно относилось к науке графологии, Абрипаев пытался проанализировать свой почерк. Он сразу выдал - “импульсивен”, но больше ничего о себе по скачущему почерку Абрипаев сказать не мог. Он отошел от этого занятия, обозвав его “пустым”, и углубился в тетрадь, всю измаранную конспектами, заметками и рисунками. Абрипаев почувствовал, что стало жарко. Он посмотрел на свою левую руку и увидел на ней блестящие капельки пота; лоб тоже взмок. “Почему это так жарко?” - спросил Абрипаев. В поисках ответа на этот вопрос Абрипаев встал, скрипнув стулом, и подошел к батарее. Та была только теплая. Абрипаев выглянул в окно, но он бы мог туда и не смотреть: город бесповоротно накрыла унылая осень. Абрипаев снял рубашку и остался в майке. И он вспомнил о море, где был с матерью, еще совсем маленьким. Теплое море билось о его крохотные ножки, а над морем парили чайки; они гнусно кричали, и теперь почему-то их крик стоял в ушах Абрипаева. Потом он натолкнулся на мысль, что эмблема МХАТа - тоже чайка. Удивившись своему непродуктивному интересу к чайкам, Абрипаев отошел обратно к столу. На столе все так же лежали листы бумаги, которые ждали, что студент покроет их чернилами и они станут курсовиком, рукописью. Но с студент Абрипаев был равнодушен к бумаге; он маялся тотальным отупением, которое набросилось на него как огромная блоха и заняла собой всю голову. Вам когда-нибудь случалось переспать? Выспать не 6-7-8 часов, нормальных для здорового человека, а 10-11-12 часов? Если у вас есть этот опыт, то вы поймете Абрипаева, который хоть спал и 7 часов, но чувствовал себя так, будто все 14. “Что это со мной?” - спросил себя Абрипаев, но ответа не получил, так как не имел внутреннего голоса. По стене полз таракан; он полз напрямик, пересекая бледные лилии на обоях. Таракан, видимо, спешил в свою щель, но полз он медленно, потому что был тяжел, и Абрипаев заметил его. Вот таракан остановился, немного подумал о чем-то своем, и пополз дальше, свернув в сторону на небольшой градус. Абрипаеву показалось, что он даже слышит чавканье тараканьих лапок, покрытых липкой слизью. “Если у таракашек есть крылья, то почему они не летают?” Таракан полз задумчиво, полз все медленнее, он как бы сомневался - стоит ли ему идти дальше и не вернуться ли назад. “Меланхоличный таракан”, - заметил Абрипаев и подошел поближе. Таракан не заметил его и шевелил усами. В детстве Абрипаев ужасно боялся тараканов. Однажды он проснулся посреди ночи и увидел рядом с собой на подушке огромного, как ему показалось, таракана, который спокойно шевелил усами и не двигался. Он был похож на путника, созерцающего красоты Альп. Мальчик мстил этим насекомым за свой страх и на переменах в школе ловил их и поджигал. Тараканы трещали и дергались. Можно было протыкать их спичкой или ловить в спичечный коробок, а на уроке химии доставать и бросать в пробирку с кислотой. Иногда тараканы даже снились Абрипаеву. И вот теперь, глядя на задумчивого таракана на стене, Абрипаев ясно представил себе как делают поджаренных тараканов: надо вылить чуть-чуть, капельку, растительного масла на небольшую сковородку, поставить на маленький огонь и высыпать на нее тараканов - лучше живых; посолить и жарить, непрерывно переворачивая, чтобы не смели подгореть, нежные создания. Жареных тараканов следует подавать к отварной картошке, высыпав их сверху. Зеленью можно не украшать, ибо это отобьет тонкий аромат. Абрипаев представил себе это блюдо и облизнулся. Он твердо решил, что обязательно наловит тараканов для себя. “Почему я раньше не знал, что они такие вкусные?” Он не стал дожидаться, быстро оглянулся и склевал таракана в миг. Этого было слишком мало, чтобы почувствовать вкус; но аппетит разыгрался. Абрипаеву безумно захотелось семечек. Но семечек у него не было. Абрипаев почему-то решил тут же, что Лена догадается купить семечек, и стал ждать. Так, в ожидании, прошло не больше пятнадцати минут, но Абрипаеву показалось больше. Сердце его бешено колотилось, и он поймал себя на мысли, что ждет чего-то, не Лены уже, а чего-то еще. Абрипаев только почувствовал, что становится беспокойнее, и мысли скачут в разные стороны, и руки дрожат; он быстро списал это на счет магнитных бурь. Но вскоре он забыл о магнитных бурях и сырой погоде, потому что - случайно или нет - обратил внимание на свой нос, он как бы вытянулся. Абрипаев потрогал его, и под его трепетными горячими пальцами нос был тверд. Тогда Абрипаев нашел зеркало. В зеркале он нашел свое лицо и немного испугался, потому что на него посмотрело веселое лицо мертвеца, умершего от желтой лихорадки или от истощения. Нос вылез так далеко, что студент мог лизнуть ноздри языком. Еще нос заострился, а его кончик затвердел, как камень. Абрипаев стукнул зеркало носом и отложил в сторону. “Надо что-то делать”, - сказал он себе и стал прятать листы чистые и листы исписанные в стол; он зашвырнул тетрадь с конспектами туда же. Потушил лампу. Комната налилась веселой тайной. Дождя не было, но судя по тучам - он вот-вот должен был начаться. Абрипаев бегал по комнате; он не ходил взад-вперед, как ходят люди, которым лучше думается на ходу, а именно бегал, метался из угла в угол. “Раньше со мной такого не бывало, нет, не бывало...” Абрипаев махал руками и подпрыгивал, как девочка через скакалку. Однажды он не успел вовремя повернуть и врезался в стену, при этом его нос выдолбил ямку в штукатурке, а сам Абрипаев пискнул. Это ему нисколько не повредило, и он снова бегал восторженно по комнате, стуча башмаками. “Скоро приедет Лена, скоро придет твоя Лена, - твердил студент, - а ты тут бегаешь, бегаешь, возьми себя в руки”. Но не получалось. Страшным усилием воли Абрипаев остановил-таки свой бег. Но тут же голова его задергалась, потом склонилась на бок, и глаза быстро заморгали. Абрипаев стал хуже видеть; это было похоже на косоглазие. Рот непроизвольно открывался, язык во рту шевелился, язык усох и стал чувствоваться как кусок чужой резины во рту. Абрипаев уже не ждал никакую Лену, он понял в проблеске чистого разума, что с ним случилась беда. Голова распухла; вылупились глаза, и теперь они торчали там, где раньше у Абрипаева были уши. Он подбежал к окну и открыл форточку. Свежий холодный воздух втек в душную темную комнату. Абрипаев высунул голову в форточку, вытянул шею и завертел головой. Тяжелая капля с крыши шлепнулась ему на макушку. А Абрипаев засунулся обратно. Он стал как-будто меньше и легче. Бочком, переваливаясь, студент подошел к столу, на котором лежало зеркало. Он захотел посмотреть на себя. Но руки стали мягки, на них болтались перья; теперь ими можно было только махать. Абрипаев открыл рот, задрал голову, нахмурил брови - и с негодованием запищал. “Что это происходит? Я в своем доме не могу...” Абрипаев подпрыгнул, взмахнул крыльями и ударил лампу. Лампочка хлопнула, и осколки посыпались на пол. Абрипаев упал и раздробил осколки морщинистой лапой. Окно было открыто. Дождь еще не начался. “Чего ты ждешь, погода летная”, - сказал себе Абрипаев, просеменил к открытой форточке, прыгнул на подоконник и без смущения вывалился наружу.

Он не разбился, он не упал, а полетел, потому что превратился в птицу.

* * *

Поначалу он не понял что произошло. Абрипаев увидел скользящие под собой дома и уносящиеся назад мокрые асфальтовые дорожки; но потом он сообразил, что летит, и это открытие не поразило его; он лишь слегка удивился. Он обратил внимание на свои руки, которые превратились в крылья. Он взмахнул ими несколько раз и поднялся выше. Летать он учился быстро, но сначала робко, боясь упасть, а потом, осмелев, летал с той же легкость, с какой некогда катался на коньках.

Абрипаев несколько раз повернул и очутился как раз посреди большого проспекта. Он летел на уровне восьмого этажа и все прямо. Со стороны, должно быть, это смотрелось странно: птица, похожая на голубя, распластав крылья, медленно парит вдоль над оживленным проспектом, будто самолет, заходящий на посадку. Но Абрипаев просто не привык еще к тому, что он - птица и поэтому может лететь туда, куда захочет.

Высокие коробки, облитые из тучи, теснясь, образовали каньон, по которому летел Абрипаев. Проспект не кончался; и Абрипаеву почудилось, что он сейчас обломает свои крылья о гладкие стены каньона; это было неприятное ощущение, поэтому он повернул в первый переулок и не без труда утвердился на фонаре.

Он вцепился когтями в мокрое железо и понял, что не упадет. Абрипаев огляделся. Напротив, на перилах балкона, сидели воробьи и чирикали про него. Абрипаев отвернулся, будто не видя их, но назойливые воробьи чирикали, не могли успокоиться. Абрипаев подумал: “Что эти ублюдки хихикают? Какие мерзкие!” Он взлетел.

Он чувствовал себя еще не настолько птицей, чтобы разговаривать со всяким пернатым сбродом.

Лететь было приятно. Абрипаев знал и раньше, что летать здорово, но он летал только на самолетах, а это, конечно, не то, что на своих крыльях.

Абрипаев наслаждался полетом, ни о чем не думая. Он с интересом смотрел вниз, пугаясь и радуясь тому, что летит так высоко... Он не заметил и чуть не врезался в чайку, которая прокрякала ему вдогонку что-то обидное.

Вот внизу появились знакомые места. Абрипаев пролетал над университетом. Должно быть, кончилась лекция, потому что по узенькому тротуару медленно текли головы. Птица скользнула вниз и закружилась у входа. Внизу на асфальте - Абрипаев увидел - лежали семечки; кто-то рассыпал. Птица шмякнулась на асфальт и принялась их клевать. Абрипаев вспомнил, что птицы всегда голодны и теперь чувствовал это на себе. Рядом пристроился нахальный воробей и терзал семечку, гоняя ее по асфальту.

У входа под козырьком стоял парень, студент - Абрипаев его знал - и курил. Он медленно высасывал дым и рассеяно наблюдал за птицами. Окурок полетел в встрепенувшуюся птицу. Воробей продолжал клевать, не обращая внимание на забавы людей, а Абрипаев, от страха чуть не обгадившийся, летел куда глаза глядят.

Вечер пришел тихо, подкрался сзади и окликнул. Налетавшаяся за день до одури птица вспомнила о доме.

Абрипаев заметил за собой, что у него проявляются провалы в памяти. Он запомнил, что уже три раза думал о чем-то, но забыл. Но тут же он забыл и об этой своей забывчивости. “Устала я”, - сказал Абрипаев и тяжело полетел домой, следуя безошибочному птичьему инстинкту.

* * *

Вот до боли знакомые места. А вот и дом. Общага.

Птица подлетела к окну, заскрежетала когтями о жесть карниза и наконец устроилась.

Круглый птичий глаз не мигая смотрел в лишенное занавеси окно. В комнате уже горел свет. Девушка с льняными волосами подошла к небольшому холодильнику и взяла оттуда что-то.

Птица смотрела в окно.

Эта девушка была Лена. Она очень удивилась, когда вернулась с работы и не застала Арсения дома. При этом Арсений, видимо, ушел в тапочках, в майке, без ключа и через окно. Но ничего дурного не произошло, и Лена стала готовить себе бутерброды, ожидая Арсения.

Птица следила за девушкой.

Лена сделала бутерброд, полила его кетчупом (“она любит острое”, - подумали за окном)и съела. Потом стряхнула крошки и вышла из комнаты.

“В ванной. Моет руки”.

Птица смотрела.

Лена вернулась. Стала оглядываться.

Птица тоже завертела головой.

Первые капли неслышно коснулись земли. Ливень ударил потом.

Лена услышала дождь. Она любила дождь и могла смотреть на него часами. Она подошла к окну и увидела голубя, который сидел на карнизе и без боязни смотрел на нее. “Прячется от дождя, птичка”.

Птица перемялась с ноги на ногу. “Почему она не впускает меня?”

Девушка перевела взгляд с птицы вдаль.

Птица стала стучать клювом в стекло.

“Вот дурная птица, что ей надо?!”

“Что? Что она говорит?”

Птица смотрела на девушку.

В хрупкой птичьей головке мелькали последние мысли:

“Откройте окно! Лена... Неужели...”

Чирик-чирик

Кантата “Зимняя”

- А вы знаете, - сказал офицер, сидевший в углу, он долго курил свою длинную трубку и молчал на протяжении всего вечера, так что другие офицеры не обращали на него никакого внимания, но тут вдруг у него прорезался голос; он вынул чубук изо рта и сказал, причем оставшийся в глотке дым выходил неровными толчками: - я вчера наблюдал один интересный случай, когда был в N...

- А что вы делали в N? - спросил его другой офицер; он бы не спросил в другое время, но теперь был пьян и все хотел сделать что-нибудь такое, чтобы все засмеялись; того офицера, который сидел в углу, он почему-то заподозрил в разврате.

Офицер же, нимало не смущаясь и даже не посмотрев в сторону вопрошающего, ответил спокойно:

- Я ездил вчера в N на рекогносцировку вместе с господином полковником, но это не относится к вещам важным и заслуживающим какого-то ни было внимания с вашей, господа, стороны. - И он продолжил после неглубокой, но медленной и даже какой-то ленивой затяжки: - И застал я там, господа, удивительное происшествие. Я буду рассказывать все по порядку, так будет яснее. Если вы, конечно, позволите, господа, - добавил он.

Офицерам, собравшимся в этот зимний вечер в теплой избушке, все равно делать было нечего, и майор, выразив желание большинства, сказал:

- Говорите, поручик. Если вы окажетесь хорошим рассказчиком, я угощу вас шампанским.

Поручик кивнул и продолжал:

- Так вот. Приехали мы в N, изрядно проплутав перед этим. Уже где-то под вечер, но еще не стемнело. Господин полковник говорит: “Давайте-ка здесь переночуем, а то возвращаться сейчас нет смысла никакого”. Перечить никто не стал. Солдаты стали располагаться, полковник обжился на квартире мигом, а я что-то замешкался, а потом гляжу - уж и вечер. Вы знаете, господа, в предгорьях зимой темнеет быстро. Я стал думать о ночлеге. Холодно не было. Я не замерз, но Венчик мой намаялся за четверых по глубокому снегу. Дорогу-то, как вы знаете, замело начисто...

- Как начисто?! - воскликнул один офицер. - И что же теперь?

- Вот так, - ответил за поручика майор. - А вы разве и не знали? Еще третьего дня. И ничего тут сногсшибательного нет. Ведь метель какая была, вы вспомните. Начисто, совсем замело, господа. Готовьтесь искупаться в бархатистом снежке. - И обернувшись к поручику майор сказал: - Продолжайте, поручик, мы внимательно вас слушаем.

- Благодарю, - сказал поручик. - Итак, я пошел к первой попавшейся избушке и постучал. Открыла какая-то бабка. Я напросился к ней переночевать. И думал про себя, в то время, как она меня проводила в комнату: “Может статься, что у этой развалину есть и внучка хорошенькая, сидит где-нибудь у печки, греется и своего суженого ждет”. Ах, господа, понимаю, разврат, но уж так хотелось чего-то этакого, что просто вот согреши и забудь; такое вот паскудное настроеньице овладело.

Но, на счастье, у бабки внучки не оказалось. Сидит только в комнатушке, довольно закоптелой, какой-то мужик и чинит сеть. Устроился я хорошенько, поел и спать отправился. Наутро надо было вставать и идти искать господина полковника, а я ведь даже не знал, где он заночевал в N. Но не мог заснуть. Такое со мной бывает редко, я имею в виду бессонницу, а вот теперь, чертовка, напала. Лежу на койке, клопы грызут - в этих домах тьма клопов, просто жрут заживо... До утра не спал. Как стало светать, все-таки задремал. Проспал, я думаю, часа два-три, не больше. Оттираю глаза, смотрю - уже и утро. Вскакиваю. В это время слышу - бабка что-то лопочет. Мне эти деревенские пересуды не интересны, да вот прислушался поневоле и историю услышал. Не историю даже - я, господа, не так выразился, - а, скорее, курьез. Оказывается в соседней избушке померла бабка, девять дней назад. Остался сын, тоже старенький уже поселянин. Все это я услышал от своей хозяйки, когда одевался. Так вот, этот сынок в эту ночь взял да и повесился.

Вот я и думаю, господа, к чему все это?

Поручик засунул трубку в рот и запыхтел ею, молча осматривая слушателей. Офицеры, смотревшие на него со вниманием в то время, как тот рассказывал, теперь разделились на два лагеря: одни утверждали, что вся эта деревенская история не стоит и выеденного яйца и что есть истории и поинтереснее, другие же настаивали на том, что курьез, рассказанный поручиком, занимателен.

- Это заставляет задуматься, - сказал майор. Он закурил трубку и уединился с ней на пару минут; пока младшие офицеры спорили, он думал. Потом он очнулся и сказал: - У мужланов чувства грубее, их кожа толще и поэтому они умирают легче. Для них нет бога, и они не думают о нем, когда решают убить себя. Они по-сути даже не решают убить себя, это происходит у них спонтанно, вдруг, как взрыв. Они берут ружье и стреляются, лезут в петлю - и в этот момент они совсем не думают. Поэтому-то лучшие солдаты - это всегда крестьяне. Они ненавидят врага просто потому, что он враг. Больше ничего не требуется, в них зажигается огонь, и они, эти мужланы, бегут в штыковую с перекошенным лицом и ничто их не остановит. Все русские, кстати, такие, даже офицеры. Это нация мужланов. У нас, людей тонкой материи, убивание себя происходит не так, совсем не так. Благородные, может быть, убивают себя и чаще, но зато... поэтичнее что ли. Мы умираем красиво. Благородный человек если и решится убить себя, то обязательно напишет прощальную записку или составит завещание, потому что такой человек думает и о других, как они будут жить после него. Зато мужлан, оставаясь со своей скорбью наедине, ни о чем другом не думает, кроме как о себе. Вообще, в этот момент весь мир для него умер.

- А ведь этот мужик из N повесился только на девятый день после того, как умерла его мать, - заметил один из младших офицеров.

- Ну и что, - ответил майор и переменил позу. - Пламя внутри него горело, а потом он выпил, и оно выплеснулось. Этот мужик взял веревку и повесился, все очень просто. - Майор рассмеялся и поправился: - Это у них все просто. Пуф! - и долой с доски. Вот так.

- Один подполковник говорил, - сказал один офицер, сидевший у печки, - что хоть ты красавчик, все равно тебя убьют.

- Это вы к чему? - спросил майор.

- Да ни к чему. Так. Вспомнилось, наверное, некстати.

- А вот еще со мной был забавный случай, - сказал один офицер, носивший шикарные усы, которые под собственной тяжестью опускались кончиками вниз и придавали лицу грустное и мудрое выражение, но это было обманчивое впечатление, ибо лейтенант Крис был весельчак, и не проходило и дня, чтобы он не выкинул какой-либо фокус; особенно он любил подшучивать над младшими офицерами, а солдат не трогал, потому что “солдат, - говорил он, - чурбан, над которым и посмеяться-то нельзя”.

Лейтенант Крис рассказывал, убедившись, что его слушают:

- Служил я тогда... Ну вы знаете, где я тогда служил. И вот после какого-то сражения и до сражения при *** , наш генерал поехал на рекогносцировку. С ним, естественно, целая свита. Я туда тоже затесался. Надо сказать, что дело было утреннее, а, как вы знаете, у меня по утрам особенно сильно болит голова, даже безо всякого повода болит. Встаю я утром, день, гляжу, пасмурный, а голова, конечно, болит. “Надо бы спасаться”, - думаю я. И вот узнаю, что генерала на рекогносцировку обувают. Ну решил я с ними ехать. Развеяться, голову прочистить свежим воздухом. И выехали мы. Едем, значит, едем, через лес перелезли, там дальше деревенька, вся разбитая, а за ней, на поле, трупы валяются неприбранные, свои и чужие, со вчерашнего дня. Часть еще в лесу и совсем мало в деревеньке. Генерал проехался и в лес углубился, чтобы укрепления с другой стороны осмотреть. А я чуток попридержался. Остановился я у одного домика, почти целого, но только дыра в стене от ядра осталась, и у ограды, не слезая с коня, срываю спелые вишни и ем. Думаю: “Пора бы уж и генерала догонять”. И тут дверь избушки открывается, и выходит женщина, такая ничего себе, смазливенькая, но не молодая, это видно. Подходит ко мне, а я на нее смотрю и жду. Признаться, испугался я поначалу. “Чего это она ко мне идет”, - думаю, а сам потихоньку пистолет вытащил и курок взвел, а то, может, подойдет да и в упор выстрелит, отомстит, в общем. Вот подходит она ко мне, я сразу на руки ее смотрю и вижу, что нет ничего. Успокоился. Она мне говорит: “Вы бы поскорей своих прибирали, а то плохо будет”. А сама рукой показывает. Я смотрю туда, а там солдат в кустах у колодца валяется. “Уберем”, - говорю ей, сам к козырьку и отъехал. Выехал в поле. Еду потихоньку, везде трупы, генерала глазами ищу. Тут слышу, кто-то как-будто ветки рубит невдалеке. И вижу, что наш солдат, сапер, который с нами на рекогносцировку поехал, скорчился над трупом и обирает его. Он заметил меня, рванулся было убегать, но тут видит, что я его запомнил и стоит, на меня не смотрит, а только в руках что-то перебирает. Я ему кричу: “Брось оружие и все что есть!” Он бросил. Я достал пистолет, на него нацелил, а сам ранец обыскал. Там кольца были, деньги и еще что-то. Тут он сразу сник, сел на землю и лицом затвердел. Я сдал мародера, и его отвели в лагерь. Сам я генерала нашел, проехались в тот день довольно, так что потом после этой прогулки все болело. Зато голова прошла. Вернулись под вечер уже. Проезжаю я мимо дома старосты и вижу, что мародер мой уже висит, покачивается. - И лейтенант Крис завершил рассказ: - Вот так вот, господа. История, может, банальная, но я больше не нашел, что рассказать.

Майор взглянул на лейтенанта мельком, выбил из трубки золу прямо на пол и сказал:

- Я не понимаю, лейтенант, что вы хотели нам сказать этой историей?

Лейтенант Крис только развел руками. Молодой корнет звонким юношеским голоском ответил за него:

- А это правильно, - сказал он. - Лейтенант сделал правильно. От мародерства следует отучать солдат. И любыми методами. Если армия превратится в толпу мародеров - это будет ужасно! Офицеры должны строго следить за поведением солдат, это наш долг.

Лейтенант Крис помялся и неуверенно вымолвил:

- Да я не это хотел сказать...

Но юноша-корнет уже не слушал его, и вообще никого он уже не слушал; он и себя теперь не слушал. Захлебываясь от прилива чувств, он болтал о том, что такое добродетель и как ей следует потворствовать. Лицо его раскраснелось, тоненькие ручки выкидывали разные фигуры, а он, кривя губы, распространялся о том, что не было бы непобедимей армии, которая “отбросила от себя всю мерзость преступных наклонностей”. Его никто не слушал, все ждали с нетерпением, когда он закончит, не решаясь завернуть этот кран красноречия. Наконец, юноша выдохся, весь красный и в поту откинулся на спинку кресла и отхлебнул шампанского. Офицеры смотрели на него, а некоторые улыбались. Юноша, смущенный, спрятал глаза и только долго взглянул на лейтенанта Криса, и глаза его были заполнены преданностью до краев, уважение фонтанировало из них. Крису от этого стало неловко, и он потихоньку вышел из комнаты.

- Что-то вас всех сегодня на истории потянуло, - сказал майор. - Если уж вы так хотите, то я расскажу вам историю, которой сам был свидетелем. Делать все равно нечего, а моя история, я надеюсь, развлечет вас.

Майор откинулся на спинку кресла и стал рассказывать, расслаблено, медленно поводя глазами и часто останавливая их на каком-нибудь предмете или офицере

- Пусть не покажется вам она уж слишком фантастической, - предупредил майор, - я заранее прошу прощения, если она вам покажется дурной именно из-за своей ирреальности, но что было, то было, а было именно так, как я вам расскажу сейчас.

Это было давно. Я в то время учился в конногвардейском корпусе, куда родители отдали меня, когда мне не было еще тринадцати лет. Родители обо мне вспоминали все реже, а я совсем забыл о них. Но вот однажды я получил письмо от своей тетки. Она писала, что мой дед умер. А дед мой был для меня роднее, чем отец. Он часто брал меня с собой в свои путешествия по Европе, до которых он был большой охотник. Когда у меня случался отпуск, я сразу мчался в Кисташ к деду, и мы на дилижансе тряслись по всем кочкам, которыми бог наградил Европу. И вот я получил письмо. А было мне в то время девятнадцать лет. Тетка писала мне как-то мутно, так, что я сразу понял, что она не договаривает в письме. И вскоре я отправился к тетке сам. Там я узнал, что деда моего убили, убили грабители. Он сидел вечером на своей вилле один, прислуга ушла в город на ярмарку. И в этот момент в дом проникли воры. Они, видимо, следили за домом... В общем, деда убили, обнаружив его к своему изумлению. Я поехал на ту виллу. Там осталась моя бабка, его жена. Она к тому времени помешалась, ослепла, оглохла - не жилец. Сходил я на могилу к деду, а потом вернулся в казарму. Прошел где-то месяц. Казармы пустовали... Да даже не казармы, а узенькие крохотные комнатки. Это молодые жили в казармах. В то лето тоска какая-то на меня напала, да даже не столько из-за деда, а просто так, из-за ничего практически. Нечего было делать, вот и хандрил. Сажусь с утра на лошадь - и скачу куда глаза глядят, набегаюсь и возвращаюсь назад, весь уставший. Отобедаю в одиночестве и стреляю из ружья или пистолета, так пристрелялся за лето, что потом удивлял всех меткостью. А вечером я шел к барышне. И все вот так проходило. Дни... И вот возвращаюсь я однажды ночью от своей барышни и вижу что-то удивительное - дверь моей комнатушки открыта настежь, хотя я ее закрывал. Но в комнате ничего не тронуто. Наутро я, как всегда, отмахал по селам и городкам окрестным свое. Вернулся, отвел коня, накормил его и иду себе, пошатываясь, к дому. Поднялся на второй этаж, где наши комнаты, и вижу - что за черт! Опять моя дверь открыта, в полутемный пустой коридор луч света падает из настежь раскрытой двери. Да еще патефон играет, да не где-то, а в моей комнате. Надо сказать, что ключ от комнаты был только у меня. Взял я в руки палку и крадусь к двери. А музыка все громче и громче, потому что я все ближе и ближе... И даже никакой догадки в тот момент за собой припомнить не могу. Я, наверное, когда крался с палкой, думал так: “Вот сейчас зайду и увижу своими глазами, а сейчас гадать глупо”. И осторожно заглядываю... Да вот только не вижу ничего. Тогда я выскакиваю и загораживаю проем двери... И в комнате, господа, не было никого - вот что я в первый момент увидел. А только патефон стоял на моем столе и играл. Что играл, я не запомнил. И удивился я: патефон - большая редкость была в то время, и в нашем корпусе только у его сиятельства был патефон. И вдруг - ноги. Из-за спинки кровати торчат ноги в сапогах, а к сапогам - вижу - грязь пристала и травинка сухая. Мне из-за спинки не видно, кто лежит на моей кровати, но кто-то лежит и лежит прямо в грязных сапогах. И патефон играет. Этот, в сапогах, зашевелился, вернее, увидел я, что ноги зашевелились, будто кто-то приподнимается... Вот макушка головы показалась над спинкой кровати, а потом - бог мой! - дед - вижу!.. Тот, который умер. Голову поворачивает, чтобы взглянуть, кто это вошел... И патефон играет, - майор откашлялся. - Я перетрусил однако ж порядком. По коридору побежал во весь дух, подальше от деда, а позади он как бы бормочет что-то, я запомнил только как он сказал “adventures”, - мой дед при жизни предпочитал разговаривать только по-английски. Убежал я далеко, выдохся, сел у ограды, самого трясет. Еще бы - мертвец на моей койке лежит и патефон слушает! Не знал что и делать. Назад возвращаться? Ни за что! Но ночевать где-то надо было. И я стал жить у моей барышни. А потом, когда кончился отпуск и стали возвращаться мои товарищи, я пошел к коменданту и упросил его перевести меня в другую комнату. Он долго допытывался, почему мне не нравится та, ну ему что-то наврал и бутылочкой винца угостил. Не мог же я спать на кровати, где мой дед лежал. Туда потом перевели одного кадета, и я у него все спрашивал как ему спится. Он говорил, что нормально, вот только блохи мои злее. И деда я с тех пор не видел, не приходил он ко мне.

Вот так, господа, - завершая свой рассказ, сказал майор, - все то было на самом деле, хоть и кажется небылью. Вы можете мне не верить, можете посмеяться надо мной, но я не был тогда пьян и видел все так отчетливо, что вот вас сейчас, пожалуй, вижу хуже. Я не был пьян, только чертовски устал.

Майор закрыл глаза; он выглядел и сейчас уставшим. Офицеры молчали Майор открыл глаза, осмотрел притихших офицеров и спросил:

- Что же вы молчите, господа? - Майор вытащил часы на серебряной цепочке и щелкнул крышкой. - Ого, уж поздно, - сказал он. - Если вы позволите, то я покину вас ради сна, господа.

Майор встал и, шаркая, вышел. Все посмотрели ему вслед, а лейтенант Крис отчего-то причмокнул, но тут же спохватился и придал своему лицу непробиваемое выражение. Офицеры сидели молча и обильно пускали дым из трубок; дым заполнил собой всю комнату, и сквозь него тускло горела лампа. Один из офицеров встал, отложил трубку в сторону, и отодвинув коротенькую занавеску, посмотрел в окно. Он долго стоял так, чуть нагнувшись, одной рукой придерживая занавеску, а другой опершись о подоконник; его лоб приник к мерзлому стеклу, глаза безнадежно шарили во тьме; только под самым окном невеликий квадратик снега был освещен. Насмотревшись, офицер вернулся в кресло.

Каждый думал о своем, а молоденький поручик все беспокойно вертелся на своем месте, рассказ майора волновал его, и теперь он применял эту волнующую историю к себе.

Один офицер наконец встал, хлопнул себя по ляжке - пепел с его мундира повис в воздухе - и, попрощавшись сухо, ушел. За ним потянулись и другие. Офицеры снимали в коридоре с крючков свои шинели, нахлобучивали фуражки и по темным занесенным снегом улицам бежали по домам, где их ждали румяные деревенские барышни.

В комнате остались молчаливый поручик, который рассказал историю о повесившемся в N мужике, и еще один офицер, чрезвычайно ленивый, он даже ленился наутро одеваться, и всегда в этом ему помогал его денщик; этот офицер был к тому же еще толст, что не прибавляло в нем прыти. Он проспал весь вечер, а когда офицеры стали уходить, он проснулся, посмотрел им вслед и не двинулся с места. В другое время он кликнул бы своего денщика, который околачивался на кухне с хозяином дома, но теперь, в этот вечер, и это было ему лень. Толстый офицер лишь набил трубку и закурил. Вскоре, однако, обнаружилось, что в комнате он не один - напротив, в кресле у остывшей печки, сидел поручик и молчал. Ленивец вгляделся, но сквозь дым было плохо видно, и он решил, что поручик спит. Но тут поручик пошевелился и повернул голову к окну. Ленивый офицер решил против воли завязать разговор, ибо не удобно двум мужчинам сидеть друг напротив друга и молчать. Офицер все-таки должен быть щепетильным в таких вопросах. Поручик смотрел в окно. Ленивый офицер, которого, кстати, звали Кирхенблюм, и происходил он из известного швабского рода баронов Кирхенблюм, которые верой и правдой служили еще королю Фридриху-Адольфу Второму, - этот офицер откашлялся и только открыл рот, чтобы сказать что-нибудь поручику... но тут же осекся, потому что понял, что сказать ему нечего, и все, на что он способен теперь - это издать нечленораздельный звук. Кирхенблюм напрягся, подумал некоторое время и решил спросить поручика про погоду. Поручик все смотрел в окно, но вдруг встал и зашагал по комнате, разрезая грудью клубы дыма. Вопрос о погоде отпал. Кирхенблюму было лень выдумывать новый вопрос, и он сообразил заснуть или же притвориться спящим. Он закрыл глаза и действительно вскоре заснул и даже стал храпеть. А поручик все ходил взад-вперед. Кирхенблюм храпел, изредка останавливаясь и причмокивая, а поручик все ходил. Было похоже, будто поручик охраняет сон короля, а сам король, набегавшись за день по полям сражений и землям вассалов, теперь спит и видит во сне прелестную русалку с белокурыми волосищами, она плавает в изящном пруде на огромном цветке лилии, а придворные шепчут на ухо ему, королю: вот дескать королева, ваше величество. Король Кирхенблюм протягивает к ней руки, она смеется, а он, оступившись, вдруг падает лицом в вонючую тину, а придворные столпились, хохочут, держатся за животу и кричат дурными пьяными голосами: “Какая же это королева, остолоп! Это - Марта, шлюха из Краковского борделя “Цветок розы”.

Кирхенблюм недовольно фыркнул, а поручик остановился напротив него и пристально рассматривал жирную бессмысленную физиономию, похожую бы на маску, но ноздри раздувались, а из полуоткрытого рта вырывался храп вместе с парами алкоголя. Поручик отвернулся и пошел снова.

В сенях раздались шаги, и в комнату влетел ординарец; от его шинели запахло снегом. Он снял шапку и стал выкрикивать в дым, наудачу:

- У меня пакет от господина майора поручику З*** лично в руки.

- Я здесь, - откликнулся поручик. Он быстро подошел к ординарцу. - Давайте пакет.

Ординарец протянул ему скользкий пакет, но не выпустил его из рук, когда поручик попытался принять пакет.

Ординарец пролаял:

- Господин поручик, этот пакет господин майор приказывает вам доставить в местечко *** и отдать лично в руки господину полковнику. И как можно скорее. Таков приказ господина майора.

Поручик в недоумении посмотрел на ординарца.

- Что это значит, милейший? - спросил он. - Майор ушел отсюда недавно.

- Ничего не знаю, - щелкнул каблуками ординарец. - Я выполнил распоряжение господина майора. Передал вам пакет и указания господина майора. Я могу быть свободен?

Поручик отпустил ординарца. Хлопнула дверь, и поручик, невольно взглянув в окно, увидел как ординарец промелькнул в сером полушубке и исчез в темноте. Поручик был в растерянности; он осмотрел пакет и положил его на стол. “Ничего себе, - говорил про себя поручик, - что это майор, спятил? Сейчас глубокая ночь, а до *** миль семь-восемь, а то и еще больше... Нет, майор спятил. Он ведь... и полчаса не прошло, как он ушел. У самого глаза слипались, а вот нет - пакет состряпал. Что же там?”

Поручик нервно ходил по комнате, теперь быстрее, чем раньше. Он даже не заметил, что Кирхенблюм проснулся и завертел круглой своей головой. Впрочем, тот вскоре снова заснул.

Поручик хотел спать, он не мог думать. А вопросы все лезли ему в голову. И главным был вопрос “почему?”

Поручик подошел к окну. Мертвая тьма накинулась на него, поручик отвернулся, чтобы сесть на стул и бессмысленно смотреть на пакет. “Наверное, особо важный, - откликнулось в одуревшей от ночного бдения голове, - иначе ординарца бы и послал”.

Как бы то ни было, но нужно было идти. Поручик все оттягивал этот момент, но в конце концов он с жестокой ясностью осознал это и решительно встал. Пробормотав что-то про “армейских идиотов”, поручик вышел в коридор и там облачился в шинель. Он надел фуражку, стоя у стола, на котором лежал пакет. Офицер Кирхенблюм спокойно храпел. У поручика защемило сердце, когда он услышал этот храп, увидел толстого Кирхенблюма, который так сладко спал в глубоком мягком кресле в тиши комнаты. А потом поручик увидел свою дорогу, которую замело. Поручик запихал пакет за пазуху и выскочил поскорей из дому.

Он стоял на крыльце и с ненавистью смотрел на кружившиеся во мраке снежинки.

Если бы офицер Кирхенблюм проснулся, приподнялся и посмотрел в окно, то он бы обязательно увидел как поручик, ныряя в снегу, бредет куда-то; Кирхенблюм выругался бы по привычке и подумал бы: ”Куда это его черт понес?”, но тут же спохватился бы и с удовольствием почувствовал мягкое кресло и обворожительное тепло от тлеющих в печке углей - и заснул...

Но Кирхенблюм и так спал, так что мешать ему совершенно незачем.

* * *

- Ну как вам? - спросил рассказчик и с удовольствием осмотрел слушателей, и особенно взгляд его задержался на дамах.

Дамы зашевелились, а господа надули щеки и искоса поглядывали на дам, как бы боясь, что те вспорхнут и гроздьями усядутся на колени рассказчику - плотному господину с бритым лицом и фамилией Фанштейн.

- А как же насчет идеи? - спросила одна худющая дама, у которой шея была такой длинной, что можно было подумать, что ее когда-то уже вешали; на шее ясно выделялись вены и жилы - все это хозяйство постоянно пульсировало, а когда дама начинала говорить - такое отвратительное зрелище открывалось...

- Есть ли здесь какая-то мораль? - еще раз спросила дама.

Фанштейн весь передернулся - он непроизвольно взглянул на даму.

- А зачем вам идея, миссис Кроу? - спросил он, мило улыбаясь и скосив глаза.

- Ну как это... Идея всегда должна быть, мосье Фанштейн. Без морали, без руководящего правила... все это, вы извините меня, пустая болтовня. Я на том стою и не могу иначе.

Господа - они стояли за дамами в черных фраках - загудели, правда непонятно, что они хотели этим сказать. Дамы резво обмахивались веерами и томно взглядывали на Фанштейна.

Старуха с тощей шеей зарядилась спорить. Фанштейна она называла “мосье Фанштейн”, причем фамилию произносила с таким французским прононсом, что это легко можно было принять за издевательство. Фанштейн вяло отбрыкивался и с тоской смотрел на на умирающих от скуки дам. Господа отбежали к столику с закусками и напитками. Фанштейн чувствовал, что потеет.

Наконец, одним ловким ударом Фанштейн обезвредил старуху, и через минуту все были свободны и счастливы.

Случилось это так. Только старуха открыла рот, чтобы отдышаться и вести свой монолог с новой силой, как Фанштейн опередил ее; он скороговоркой выговорил:

- Все это так, это даже больше, чем так, миссис Кроу. Спор не стоит и выеденного яйца. Если нет идеи, то нет и рассказа, а уж если нет рассказа, то и говорить более не о чем. Остается только пить и закусывать, пить и закусывать, пить и снова закусывать, а еще можно перекинуться в картишки. Ведь если нет идеи, то и делать более нечего. Все просто и доступно. Идея - это все. Я вас отлично понял, миссис Кроу - и видит бог - учусь у вас мудрости. - И оборотившись к дамам: - Дамы, у меня есть чудная идейка. Давайте-ка прогуляемся по парку, сейчас удивительная...

Он не успел договорить, потому что дамы повскакивали, как козочки, и всем своим нежным существом выражали горячее согласие.

Фанштейн встал, а дамы окружили его и толкали бюстами к двери.

Шумная толпа высыпала в сад. В темных аллеях зазвучал звонкий смех и приятный баритон одного из ухажеров.

В черном небе пророкотал гром. Невидимые тучи облепили небе. Стал накрапывать дождик.

Потом молнии резали небо. Свет бил по глазам, а грохот стоял такой, что чесались уши.

Никогда еще не было такой грозы.

* * *

Я проснулся оттого, что замерз. Окно распахнулось, и в комнату влетал холодный ветер с дождем. Занавеска билась и трепетала. Гроза была над самой головой.

Я посмотрел на часы. Было девять часов утра. Темнота за окном была жуткая, будто поздний вечер.

“Какие-то сны дурацкие снятся, - сказал я себе. - Странно, что я их запомнил. Особенно запомнился мне этот Фанштейн. Интересно, где я мог его видеть?”

Размышляя таким образом, я одевался. Потом я пил кофе на кухне и просматривал газеты. Из дому выйти было нельзя; ливень, от которого и зонт не спасал. Я решил остаться дома.

16 октября. Суббота.

Небо плакало. Прохожие пробегали по бурлящим тротуарам, прикрывшись зонтами. Ярко горели витрины. Я взглянул на небо, поежился и вышел из подъезда. Перепрыгивая через лужи, я пересек улицу, вошел в узкий переулок. Через пять минут я, вымокший, забежал в подъезд, стряхнул капли, поднялся по лестнице и позвонил в дверь.

У приятеля я просидел немного. Он налил мне водки и долго говорил о том, где лучше отдохнуть летом. Я смотрел на него и заметил про себя, что его уши шевелятся, но только тогда, когда он говорил или зевал. “Ты чего молчишь?” - спросил он меня. Я покачал головой.

Мой приятель, с которым мы в детстве лазали по гаражам и дрались на пустыре, был удачливее меня. Не знаю отчего, но может быть потому, что был живее, предприимчивее, смелее. Он еще в школе вовсю торговал: в начальных классах значками, марками, а когда подрос перепродавал краденые велосипеды. В общем, умел вертеться. Рано завел себе подружку. Это было для меня чем-то из ряда вон выходящим, так как я в шестом классе и не мечтал даже. А вот приятель мой преуспел. Я ему завидовал, но только до того, как мы выпустились из школы. Он ударился в коммерцию. Я его редко видел. Можно сказать, вообще не видел. А потом я случайно встретил его на улице. Сели в кафе, разговорились. Я как его увидел, сразу понял, что завидовать тут нечему. Он пялился вслед любой бабе, а глаза бегали. Было видно, что боится. Он все рассказал сам. На него наехали, пару раз избили, а дорогую машину забрали посреди дня. Дело полетело к чертовой матери. Он ужасно радовался тому, что долгов не оставил. Это он считал своей победой. “А кореша моего завалили, - говорил он мне, скосясь на задницу официантки. - Из ТТ, на лестничной клетке”. Он почему-то гордился этим. “И что же ты теперь делаешь?” - спросил я его. “Ерунда”, - отмахнулся он, и больше я его не спрашивал.

Когда я смотрел телевизор, который стоял у него на кухне, он рассказывал мне о том, как он ездил на Кипр и какие там уродливые гречанки. “Бритни Спирс, - заметил он, взглянув на телевизор. Ничего себе бабешка”. И снова стал что-то болтать. Я вспомнил, что так говорил Чичиков - “бабешка”. Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что мой приятель не читал Гоголя. Он сам выдумал это словечко. Я мельком взглянул на него, когда брал со стола бутерброд. “Он действительно Чичиков, - подумал я. - Похож. Вот только этот тип не так красив в жизни. И люди кругом злее, чем у писателей. Не дают Чичиковым развернуться, кусают их и гнобят”.

Просидел я где-то двадцать минут, а он уже успел мне рассказать и о Кипре, и о своей стерве-жене, которая его бросила, и еще о том, что скоро поправит свои дела. Я кивал головой и подливал ему водки. Я тоже немного выпил. В прихожей зазвонил телефон. Он встал и вышел. Ругался долго. Когда вернулся, матюгнулся еще раз и сказал, что это один его приятель, который совсем... Он взял пачку сигарет и закурил. “Ты никого не ждешь?” - спросил я его. Он сначала ответил, что некого ему ждать, а только потом вопросительно посмотрел на меня. Он был ослом. Я знаю, что людей губит глупость. И жадность тоже от глупости. Он сделал телевизор погромче и стал отвратительно приплясывать. “Это моя любимая певица, - сказал он. “Садись пей”, - кивнул я ему. - И сделай потише, оглохнуть можно”.

Я вспомнил, что у него была жена. Она училась в паралелльном классе и была красавицей. Звали ее Марина. Приятель мой, как самый шустрый, быстро взял ее себе, а потом женился на ней. Ума у него хватило. А она потом...

Он заявил, что идет поссать. И действительно ущел и заперся. Первым делом я взял свою рюмку и быстро сполоснул ее. Сунул в шкафчик. Потом доел свой бутерброд и отставил второй, лишний, табурет в сторону. Телевизор орал подходяще. Я стал ждать.

Он вернулся. Пьяный, он не заметил перестановку и уселся на свое место. “Отлично”, - сказал я. “Сделай погромче, - кивнул он на телевизор. - Это же Мадонна. Я ее обожаю. Особенно это...” Он стал напевать.

Я достал пистолет и выстрелил ему в грудь. Изо рта на майку выплеснулась кровь и сопли. Я выстрелил ему в голову и положил пистолет на стол. Я потушил свет, выключил телевизор и вышел из квартиры. Я прикрыл за собой дверь. Замок щелкнул. Я с двух пинков высадил дверь, потом прикрыл обратно и стал спускаться вниз по лестнице. Выходя, я услышал, как наверху кто-то открыл дверь и сказал что-то.

Заказал его один человек. Я очень удивился, когда узнал кого должен убрать. Но еще больше удивился, когда встретился с заказчиком. Какая-то мелкота, которая непонятно зачем хочет убить другую мелкоту. А могли бы просто инвалидность ему сделать. И денег не жалко.

Вот сижу я сейчас у себя и пишу этот дневник. Вспоминается сцена из “Таксиста” с Робертом Де Ниро, где тот тоже ведет дневник. Приятное родство душ. Наверное, надо выкидывать эти цифры, даты... Но зачем?

Сегодня в метро видел сумасшедшую семейку. Как я понял, был муж - нервный агрессивный психопат, жена его - толстая баба и мощный брат этого психопата, да еще ребенок его же. Психопат все вскакивал и лез к брату с кулачками, а тот давал ему щедрые подзатыльники и орал на него. Баба со страдальческим лицом молчала, а ребенку было весело. Он лез к папке, тот его ласкал, но вдруг в башке что-то переклинивало, и он визжал на весь вагон матом. Пассажиры щемились, а в глупых глазах какой-то бабки я прочел страх за свою истасканную и никому не нужную жизнь. Все, похоже, так и ждали, что в руке у психопата блеснет нож. Одному дохлому парню не повезло - он оказался зажатым между братом психа и поручнем у двери. Псих наскакивал на своего братца и махал кулаками, едва не задевая перепуганого парня. Наконец брат врезал психу по морде, и тот повалился на свое место. Паренек выскочил на первой же станции. Брат спросил у меня ручку, чтобы поразгадывать кроссворд. Но кроссворда ему не досталось - психопат заплакал и стал ругать всех и вся за то, что ему так больно. А мелкий, дите этого сумасшедшего, все лез к папке и лез - и все же схватил подзатыльник, а брат дал немедленно подзатыльник папке. Драка и переругивание длились и тогда, когда я вышел на своей станции. “Что вырастет из этого пацана? - думал я, идя по Аничкову мосту. - Отец его непутевый вытащил в жизни не тот билет, не смог по нему ответить и вылетел из жизни без права на востановление. А сын последует за ним”.

Неприятный осадок.

Бабка, у которой я снимаю угол, совсем взбесилась. Открывает газовый кран на кухне и уходит. Все ищет свою кошку, которую сбила машина уже полгода как, и бабка сама же ее хоронила в палисаднике. Надо будет запирать ее в комнате по ночам, а то взорвет тут все.

Завтра пойду. Буду искать себе квартиру.