Аннотация: Двадцать первое стеклышко. Про темный угол, прятки и самых близких.
Напротив
Я сижу, сжавшись в нервный комок, чуткое переплетение рук, ног, слуха и струн. Ножка стола больно впивается в голень, а край столешницы грозит моему затылку шишкой, если не помнить о нем ежесекундно. Крестец давно занемел от долгого сидения на жестком, и скрюченный позвоночник отдается глухим нытьем во всем теле. Но я торчу здесь уже битый час и не выйду, пока не.
Мне страшно. Мне умопомрачительно, до судорог, до бесшумного дыхания страшно, хотя пора было бы уже привыкнуть. Я боюсь того, что в любую секунду может зайти в чуть приоткрытую дверь. Мне отсюда виден только крохотный кусочек внизу, и я ловлю малейшее изменение тени на нем, чтобы только не пропустить. И мое неудобное укрытие - единственное место в комнате, где меня почти не видно.
Он знает, что я здесь. Ну конечно же, знает - он находит меня здесь снова и снова, когда я в который раз осознаю, что он такое.
Потому что невыносимо жить и помнить, что твое самое близкое существо не может называться человеком, что только черт знает, что творится в его голове, что предугадать его движения, угадать мысли, предсказать реакции невозможно. Что его нежность, свет и блики на локонах могут быть не более чем маской.
Конечно, я заподозрила неладное не сразу, хотя и рано. Мы с Каем были дружны с детства. Друг у друга на глазах - каждую секунду. Ближе, чем с родителями. И то понятно - родители так или иначе находились рядом не постоянно, в то время как мне и Каю впору было связать руки по парам, и неудобства бы почти не возникло.
И как бы только поймать тот момент, ту страшную каплю, после которой я уже не могла и не имела права жить так, как жила до того!
Когда это случилось? Не знаю.
Может, когда его слова о бликах света в глазах перестали казаться убедительными, потому что никогда я не видела больше ни у кого, чтобы эти блики скрадывали зрачки. Может, когда осознала, что в школе нет ни единого человека, который не обожал бы Кая слепой любовью, что странно при его популярности у девушек, уважении учителей и безмерной наглости. Может, когда ему в третьем классе случайно дали работу по истории для восьмого(боже, в третьем классе до восьмого - вечность!), а он и не заметил ошибки. Все кричали - вундеркинд! Маленький гений! Будущее науки государства! А он впервые в своей жизни выглядел нервным и напряженным.
Да, наверное, именно последнее стало решающим. Его нечеловеческий образ складывался в моем сознании годами. Оттенок глаз, эти его извечные "блики" на закатах и на рассветах, явно бликами не являющиеся, знание всего на свете обо всем на свете при том, что я ни разу в жизни не видела его с книгой, кроме разве что школы, вся его лощеная безупречность - это, и еще это, и еще то, то и вон то; слишком много фарса, слишком много идеальности. Люди такими не бывают. Если бывают - то это нелюди.
А кроме того, я подозревала, что девушками, падающими к его ногам, он пользовался весьма нетривиальным способом. Мой возлюбленный брат, драгоценный близнец, за счет них аккуратно... гм. Не могу подобрать слова - то фантастикой отдает, то древнегреческой мифологией, то и вовсе кельтикой. Инкубы и ганконеры, божественно прекрасные твари, которые отнимают жизнь так, что обираемый смеется тихо и перезвончато, протягивает истончающуюся ладонь...
И вот с того момента, как меня перемкнуло, все и изменилось.
Страх очень похож на холодную воду. Сначала заходишь по щиколотку, и оно только щекочет и заставляет хихикать. Потом посмеивание становится все более нервным, где-то на уровне солнечного сплетения превращается в гулкое, хриплое, отдающееся в ушах дыхание, а после - как ни пытаться удержать голову на поверхностью воды - в какой-то момент становится нечем дышать. Можно ловить губами, как рыба, только ловить нечего.
А потом выныриваешь оттуда, и кажется, что отпустило. И понимаешь, впрочем, что именно что кажется - потому что страх остается каплями на коже, и ладонями стряхнуть не выходит. Только размазываешь по телу, и все так же мерзко, промозгло, простудно холодно, и дыхание все так же перебивает.
Я вцепилась в ножку стола крепче. Ладонь взмокла, отсиженный крестец зудел, лоб был в липкой испарине. Я начинала переставать бояться; это всегда было отдельным процессом, и выходить из приступа мне всегда было страшнее, чем находиться в нем.
Потому что, когда я немного успокаивалась, мне в голову начинали лезть не очень хорошие мысли. Например, мне приходило в измученный мозг, что боятся-то не Кая, а меня.
И что любят его, а не меня. И что мы идентичны на вид и, честно говоря, красивы, но я лично - непривлекательна совсем. Даже наоборот. При том, что у меня глаза как у Кая, голубые, и волосы, как и у него, локонами и взметаются от ветра. И что, может быть, это не его гламор, а моя порча. И что вообще, имеет смысл задуматься над тем, кто из нас все-таки человек.
А глаза... ну что глаза? Мало ли, может, правда свет бликует. Совпадения бывают разные. И, между тем, своих-то глаз я не вижу без зеркал.
За окном застучал дождь. Капли бились в стекло, их заглушал шум древесных ветвей, скребущихся в дерево. Спина у меня нестерпимо болела, и я кое-как разогнулась и попыталась немного размяться, не выходя из своего безопасного угла. Молнии разлетались по небу белыми росчерками, и даже смотреть на улицу было холодно - и страшно представить, каково тем несчастным, кому приходится поднимать ворот и выворачивает зонт.
Кай, между прочим, там, на улице. У него английский должен быть полчаса назад закончиться, как раз - с курсов и до дома добраться. Я была бы там же, и невольно порадовалась в своей эгоистичности тому, что все-таки поддалась приступу паники и осталась дома. Промокать до состояния невыжатой половой тряпки (осенняя слякоть никуда и не думала исчезать), разумеется, не хотелось никому...
А Кай там. Без зонта, к слову.
Кай, которого я обвиняю. Заслуженно ли, неоправданно ли. Мой брат.
Мне стало холодно и зябко, будто это я сама отвоевывала каждый шаг у ледяного липкого дождя, будто это мои кеды промокли насквозь и мое горло начинало недвусмысленно выражать свое неодобрение. Завтра свалюсь с температурой?..
За это я и не любила отходить от приступов страха. Потому что слишком путано - то думалось, что я неблагодарная тварь, то становилось смешно от моих страхов, то продолжало нервно дергаться (да ты шутишь, милочка? Он же черти что такое!), то снова казалось, что я дрянь и предатель.
Дернулся звонок домофона; таким звуком обычно он дает знать, что кто-то воспользовался ключами. Я вжалась в угол и тихонько все-таки сползла вниз, страх, кажется, нарастал по новой?.. Вцепилась в волосы пальцами так, что она заскребли даже по коже, тихонько заскулила, смялась, как бумажка, которую пытаются спрятать от чужих глаз, скрутилась так, чтобы ни единый даже краешек одежды не высунулся на обозрение.
Где-то в доме тихо-тихо загудел лифт. Лязгнули двери, но снова слишком тихо - наверное, кто-то вышел парой этажей ниже. Я зажала ладонями уши, пытаясь закрыться в раковину, исчезнуть из воспринимаемого мира. Бесполезно. Когда ладони занемели, я услышала шаги.
- Герда? Ты тут, дурочка?
Поднимаюсь, все еще бледная и, надо думать, производящая неприятное впечатление. Напротив стоит брат, и у него кожа не оттенка трупа, а скорее фарфоровая, и глаза не запавшие синими тенями, а сияющие, как всегда, и не обсохшие еще капли дождя делают их вовсе похожими на драгоценные камни. Волосы намокли и теперь прилипают к щекам, рисуя золотым по белому затейливые завитки.
Глаза его на секунду бликуют так, что я не вижу таких необходимых мне зрачков. Лопатки болезненно сводит.
- Эй, ну ты чего?
И протягивает мне руку, и подушечки пальцев чуть сморщились от влаги, и похожи теперь на чищеный белый миндаль. Я скулю про себя, нервно сжимаю кулаки, разжимаю и тянусь его обнять.