Аннотация: Второе стеклышко. О сером городе, чуде под рукой и смутном фатализме.
Стеклянная банка
Я пришел в этот город давным-давно. Кажется, я был здесь еще до его создания.
Да кому я вру. Никогда я сюда не приходил. Потому что я всегда был здесь.
Я всегда молча дышал чужим сигаретным дымом на остановке, потому что у меня слишком белые воротничок и глаженая рубашка, чтобы курить с утра. У меня на ресницах с утра повисают мутные рассветные капли дождя с противным городским привкусом. Кому я вру, никакой другой воды в жизни не пробовал. А привкус - это только попытка оправдать то, что мне не нравится вкус обычной воды, той самой "живительной влаги", которая в бутылках не меняет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, только получает цену, состав (как будто его раньше не было) и название. Как вы, умные взрослые люди, понимаете - ничего не меняет.
Ничего не меняется.
Вроде раньше было модно писать про внутреннюю свободу, про напирающее серое общество, про то, что так мало осталось тех, кто будет вести за собой искусство, культуру и все такое. По факту уже всем по барабану.
По стеклу барабанят дождевые капли. Стекло неразборчивое, искажающее, холодное и неисписанное, подросткам, кажется, лень. Ловлю в этой стене автобусной остановки призрак собственного отражения, сонный и равнодушный.
У меня короткие русые волосы, того скучного оттенка, который бывает у каждого второго, ресницы смотрятся из-за этого цвета невнятно, и из-за ресниц кажутся вечно тяжелеющими веки. Серо-голубые рыбьи глаза, крупный нос, мятый подбородок, тщательно выбритый кадык, на котором уже проснулось раздражение. Каков красавец, а? Мне двадцать пять, меня зовут Стив, и я абсолютно всем в своей жизни доволен. Если я не ошибаюсь, именно так называется состояние, когда ты ничего не хочешь менять.
Меня отвлек от созерцания собственной персоны автобус. Номер двадцать два. Не самый плохой номер для ежедневного маршрута, не так ли? Во всяком случае, это не какой-нибудь там номер семь, или тринадцать, или сорок два. Двадцать два - совершенно никакой сакральности, никакого потайного смысла, надежен как, например, дубовая дверь, которая не превратится в один прекрасный день в березовую. Или буковую. Хах, уловили шутку, да?
Автобус нехотя впустил меня в свое жаркое, пропитанное потом и удушенное дыханием уймы людей нутро. В какой-то момент мне показалось, что банку у меня за пазухой непременно раздавят, но в этот раз дело обошлось скрипящими ребрами и зубами. Пару раз раньше банку уже разбивали, и осколки долго не выпутывались из свитера, иногда устраивая неожиданные засады и снова раздирая мне брюхо в красные полосы. Вину я официально сваливал на кота, тем более что родительская зверюга и вправду обладает несладким характером.
Куда больше, впрочем, меня беспокоило то, что произойдет с содержимым банки после. Мне слишком больно всегда на это смотреть: прорванный мешочек тонкой кожи, хрупкие полые косточки, почти как соломинки для напитков, ощетинившиеся обломками стекла миниатюрные крылья.
В этот раз мне повезло, хоть я и не успел с утра упаковать банку в выстланную тряпками коробку, как я обычно делаю. Правда, оттопыренное трехлитровой громадиной пальто выглядело по меньшей мере странно, и я успел поймать на себе несколько недоумевающих взглядов. Впрочем, обращали внимание все больше старики, которые катались на автобусах просто от нечего делать и некуда ехать.
Я вышел за две остановки до конечной, вылез из автобуса так же неохотно, как туда забирался - запах принюхался, а внутри было гораздо теплее и уж точно не так промозгло, как снаружи. Проверил банку с ее хрупким содержимым, протер глаза, проверил время. До работы оставалось еще около полутора часов, времени хватит и на темные мои делишки, и на дорогу до офиса.
Это был старый город, очень странное место. С цветами на подоконниках, с дырявыми шторками, с угрюмыми женщинами у дверей на скамьях, вяло переговаривающимися между собой. Кое-где попадались собаки, такие же настороженные и враждебные, как люди. Постройки здесь были совсем невысокими, в десять-пятнадцать этажей, и в старой части города жили только те, кому не хватало денег на что-нибудь поприличнее, кто цеплялся за какие-нибудь древние дурацкие идеи типа ностальгии или еще чего-нибудь, ну и городские сумасшедшие. Не могу сказать точно - несмотря на то, что бывать мне приходилось здесь часто, ни с кем из местных обитателей ни желания, ни причин общаться не было. Я шел насквозь, все дальше от привычного и в общем-то в какой-то мере родного центра, и эти домики, старухи, нелепые дети с выпуклыми глазами оставались где-то сбоку поля зрения.
Однако сегодня меня остановили.
- Молодой человек!
Я понял, что обращаются ко мне, только с третьего окрика, кажется. Обернулся и узнал одного из случайных попутчиков в автобусе, из тех, кто косился на мою заветную банку.
Лет шестьдесят, борода, стекла очков - пустой фарс, наверняка обычные контактные линзы, как и у всех, немного встрепанные волосы и злые глаза. Шарф на шее английской удавкой, непримечательная куртка, портфеля нет - какой-нибудь профессор в отставке, среди них много разных неадекватных людей.
- Ты, ты, к тебе обращаюсь!
- Я, - слегка недоуменно отозвался я. - А что произошло?
- Ну-ка достань, что у тебя там такое под пальто?
- Что, простите?
- Живодер! Знаю я вас, сволочную вашу породу... С виду чистенькие, аккуратненькие, а на задворках голубей и кошек пытает!
Я слегка опешил от такого наскока. Даже не считая того, что по идее этому мужчине должно было быть откровенно все равно, даже если бы я нес в портфеле труп, сама причина была совершенно неадекватна.
- Живо... дер?
- Я за тобой, мерзавец, давно приглядываю. Видел даже пару раз, как ты свои делишки прикапываешь. Вон там, ближе к лесу, да-да!
Я вздохнул. Ну конечно... говорил же, что несколько раз давили в транспорте, по неосторожности или случайности. Видимо, вот такие "делишки" я и прикапывал, когда этот субъект меня видел...
- Увы, - с трудом сдержал зевок, если честно, от такого было досадно, хотя и ничего не поделать - правду не расскажешь. - Вы ошиблись. Я подбираю на улицах птиц, которым не место в городе, и выпускаю. Только умоляю вас, - добавляю в голос нервных ноток, для убедительности. Скучно. - Никому, никому ни слова! Подумайте, как отреагирует начальство на новости о таких моих... увлечениях, прошу вас! А то, что вы видели... их раздавили в толпе, я ничего не смог поделать...
Даже не совсем соврал, вот как.
Человек напротив меня задумался, неохотно допустил в голове возможность собственной неправоты, тут же сурово сдвинул брови.
- А ну покажи-ка тогда, что у тебя?
Я предполагал, что такая просьба будет, но меня все равно бросило в пот. Хотя, если мне тогда не показалось и все произошло именно так, как надо...
Так или иначе, в противном случае черта с два мне бы поверили.
Я аккуратно расстегнул несколько пуговиц и достал банку, к тому моменту уже ощутимо намявшую мне бок. Поправил бинт, играющий роль крышки, скрыл вздох почти болезненного облегчения.
В банке сидела маленькая канарейка, очень желтая и вполне себе живая и веселая. Несколько раз чирикнула, повертела головкой с блестящими маленькими глазками, сунулась клювом прочистить перья. И, хотя вздох облегчения я сдержал, улыбки птичке я сдержать не смог.
Мужчина не нашел уместных слов, просто рассерженно махнул рукой, сунул обветренные ладони в карманы, развернулся и ушел. Ну и правильно - что ему, извиняться?
Оставшуюся дорогу мне хотелось танцевать. Такое странное ощущение, которое бывает только рано утром и только тогда, когда я иду по этому маршруту с этими целями.
Ради чего, пожалуй, я этим и занимаюсь.
Я остановился только там, где город уже закончился, и через узкую полоску лысоватой жухлой травы начинался лес. Мне сложно сказать, насколько он соотносился с настоящим лесом, потому что на картины и фотографии этот голый серый частокол с жадными острыми ветвями похож был мало. Но - другого в моем распоряжении не было.
Встал на колени и осторожно вынул банку, теперь уже в последний раз на сегодня - тащить обратно не имело смысла.
Постучал ногтем по стеклу и тихо сказал:
- Эй. Просыпайся...
Она не сразу сориентировалась, вяло подняла голову на почти прозрачной белой шее, сонно распахнула огромные синие глаза, глубокого темного цвета, совсем без зрачков - только с черным туманом посередине. Широко-широко зевнула, показав совсем крошечные зубы и бледный розовый язык, встала, потянулась всем хрупким тельцем, успев, кажется, напрячь все мышцы, с заметным усилием пошевелила лопатками, расправляя замявшиеся крылья. Я развязал нитку и стянул бинт, осторожно вытряхнул ее к себе на ладонь. Насколько я раньше замечал, они не любят, когда их трогают руками... но это слишком волшебное ощущение, держать на ладони такое существо. И я успокаиваю совесть тем, что недолгое касание в обмен на свободу - это в общем-то не страшно.
Она мимолетно морщится, встает на моей руке, чуть больно надавив на сустав острой пяткой, делает пару пробных махов крыльями, а потом срывается куда-то. Они никогда не благодарят и всегда знают, куда им лететь - когда они не затеряны в городе.