Давно уже Марийка не выходила на улицу, предпочтя сухой позёмке февраля ровное тепло печи. Тоскливо было Марийке бегать с другими детьми по вымерзшей бугристой земле, хлестать прутиками чёрные, будто обгорелые листья, крепко цепляющиеся черенками за деревья. Не хотелось кататься по спящей реке, прочерчивая валенками на пыльном льду диковинные узоры. Боялась Марийка нынешней зимы.
И старики боялись, жались к горячим белёным бокам печей, так напоминающим о снеге. Снеге, которого не было. И казалось, больше не будет.
Зима пришла сразу за праздником сбора урожая. В одну ночь высушила осенние лужи, на пол-лопаты сморозила перепаханную землю. Сковала невидимыми морозными цепями деревья в саду, да так крепко, что они застонали на все голоса. Не успевшие сбросить местами зелёную ещё листву, огрузшие поздними яблоками, подгнившими сливами, горькими дикими грушами. Пришла зима рано, осталась надолго.
- Дедо, а будет весна? - в который раз спросила Марийка, рыжей кошкой прильнув к пахнущему козой дедову кожуху.
- Будет, дочка, - обещал старик. Гладил девочку по голове, а потом обязательно угощал сладким леденцом. Как будто прощения за ложь просил.
Он помнил. Помнил, как ещё прадед его рассказывал, пугая малышню, о страшном проклятии. Де, жил на свете могучий колдун. Ещё до него, прадеда, да до его прадеда. И был тот колдун столь силён в своём ведовстве, что мог одним словом тысячу людей вечным сном усыпить. А потому возгордился немерено, считая, что нет на свете никого, кто ему противостоять бы сумел. Только прознал он в книгах своих колдовских, что есть на свете вещица одна, от которой вся сила его пропасть сможет. Растворится, как мелкая соль в воде. И испугался. Засел в своём замке (колдуны всегда в замках живут), в самой тёмной комнатке, под глубокими подвалами, подземными лабиринтами, куда ни один человек до него не ходил, и призвал Тьму.
Пришла Тьма, взяла с колдуна кровавую клятву, приняла его жертву, - пятую часть души. А потом указала место, где вещицу ту искать надобно, как её добыть, да почему теперь колдуну никогда до неё не добраться. "С ущербной душонкой тебе ни за что к Жар-Камню не подойти, сгоришь", - захохотала Тьма, и исчезла.
Разозлился колдун. Стал думать, как бы Жар-Камень изничтожить, да придумал. Наслал на то место, какое ему Тьма указала, лютый холод, вечную зиму, и стал ждать. Годы шли, шёл колдун с ними, шаг за шагом пробираясь по замёрзшей земле к остывающему Жар-Камню, а как дошёл, накинул на него колдовскую сеть.
Что стало с колдуном, никто не ведает. Только говорят, что замёрз он, превратился в глыбу льда. А проклятие его стало расти, да шириться. Медленно, как колдун к камню шёл, да верно накрывая землю ледяным покрывалом. И там, где прошло оно, ничего живого не осталось, а только сухая мёрзлая пыль.
Страшно было старику. Не за себя, он многие лета не свете прожил. За детей да внуков. За рыжую Марийку, что который день с ним в избе сидит, носа на воздух не казывая.
- Шла б ты, внучка, погуляла на улице, - просил старик.
- Холодно там, дедо. Неласково, - шептала девочка сквозь дрёму. - Вот когда весна придёт, тогда и погуляю.
Закончился февраль, подходил к концу март. Марийка слегла окончательно, не подымаясь уже с печи.
- Возьми леденечик, потешься, - плакал старик, снова и снова вкладывая в холодную детскую ладошку хрустящую сладость. Но не было у Марийки сил, не сжимались пальчики, и падал леденец обратно в стариковскую руку.
В последний день марта мороз завернул такой, что брёвна избы затрещали. Старик сидел на скамье, починяя протёршийся на пятке валенок, Марийка спала. Вдруг в окно кто-то настойчиво застучал.
- Кого это в такую погоду к нам занесло? - удивился хозяин, натягивая кожух. И пошёл открывать дверь.
На крыльцах стояла молодая женщина. Она зябко куталась в тонкую кофтёнку, дуя в покрасневшие руки. Лёгкое летнее платьишко, босые ноги, распущенные волосы вместо шубы, - не самый подходящий наряд для прогулок. Старик охнул, утянул женщину в избу, прежде чем она успела что-то сказать. Да и как тут скажешь, когда зуб на зуб не попадает от холода.
От шума проснулась Марийка. С усилием повернула голову, чуть приподняла опухшие веки.
- Спасибо, - кивнула женщина, поплотнее закутываясь в накинутое на плечи жаркое от печи одеяло. Подумала немного, а потом забралась на скамью с ногами, завернувшись уже едва ли не с головой.
Старик суетился по избе. Гостью надо было напоить горячим чаем, да найти подходящую одежду. Вроде где-то в сундуке лежали дочерины зимние одёжки. Она уехала в город вслед за мужем прошлой весной, обещав вернуться через пару месяцев. Да так и не вернулась. Только присылала весточки с попутными людьми, да торговцами. Просила погодить ещё немного, и ещё...
- Меня зовут Свара, а там, на печи, внучка моя - Марийка, - представился старик гостье.
Та приняла дымящуюся кружку, подула на вьющийся парок:
- А я Леса. Леса Сонная.
- То и правда, сонная, - не удержался старик. - Такой мороз, а ты в летнее оделась, будто все шесть месяцев, что зима на дворе, проспала.
- Верно говоришь, Свара - хозяин. Спала я, долго спала.
- Разве человеку такое можно? - удивился старик.
- А я не человек, - улыбнулась женщина, подняв на Свару зелёные очи. - Я Леса, лесная дева.
С печи донёсся слабый писк. Это Марийка хотела сказать что-то, да не вышло.
- Неужто мыши у тебя, старик, завелись? - засмеялась гостья, заглянув на печь. - А и не мыши, девчонка, гляжу. Что ж ты, милая, лежишь, деду не поможешь?
- Болеет она, - вступился за внучку старик. - Солнца весеннего ей не хватает, тепла летнего.
- Вылечим! - весело отозвалась Леса. И старик вдруг понял, что сама Судьба подарила ему встречу с лесной девой. Он слыхал о них немало. То, что живут они в самой глубине лесов, следя за порядком, не позволяя пожаров и беспощадной вырубки молодняка. Что помогают заблудившимся грибникам, а слишком наглых охотников заводят в болота на верную гибель. Что в самую короткую ночь в году, Купалину, обретают человеческую плоть, и тот молодой парень, что сумеет лесовицу лаской покорить, получает в награду столько золота и драгоценных каменьев, сколько сумеет на себе унести. Вот, что слыхал старик. Но о том, чтобы лесные девы в дома к людям наведывались, никто не знал. Видать, худо стало лесу, умирал он, рассыпаясь в ледяную труху от жестокого мороза. И доверил ему, Сваре, свою бессмертную душу, чтобы он сохранил её, сберёг от колдовского холода...
А утром в дом к старику притопал староста. Он долго вздыхал, морщился, не зная, как начать разговор, но потом всё же собрался с духом:
- Уходим, мы, Свара. Уходим в город. Там, говорят, не так морозы шкуру дерут. А потом, если зима оборотов не скинет, то и дальше, ближе к океану. Через седмицу обоз придёт из верхних деревень, мы с ними собираемся. А ты, верно, останешься?
- Внучка у меня болеет, дороги не вынесет, - подтвердил старик.
- Ты что это, - насторожился старик. - Что удумал?
- Не кипятись, Свара. Раньше времени хай не подымай, не о том я. Ты ж Каланчиху знаешь, что с заречного села к нам подселилась? Так вот она о том годе мальчишку-приблудыша к себе в дом привела. Большой уже малец, да с головой у него не всё хорошо. Каланчиха говорит, что иногда он как застывает, и сколько не тормоши его, сколько не буди, пока сам не очухается, ничего с ним не сделаешь. А потом чудные вещи сказывает, о странах заморских, о чудищах всяких. Да так складно, что заслушаешься.
- Так мне что с того? Я не лекарь, головные хвори лечить...
- Что ты, Свара, такой нетерпеливый? Сказать толком ничего не даёшь, - взвился староста, поднимаясь со скамьи. А потом тяжело затопал из угла в угол, собираясь с мыслями, махнул рукой, решившись: - Возьми его к себе! Ты ж всё равно остаёшься. Он же, стервец, ни в какую не хочет с нами уходить. Лопочет что-то невразумительное, кошкой дикой на печь вскарабкается, засядет в угол и шипит! Каланчиха уже все слёзы выплакала, любит она его. Своих-то детей ей боги не дали, так этот приблудыш родным стал! Она б осталась, да муж за косу тянет. Убью, говорит, если со мной не пойдёшь! Вот я ей и предложил, оставь-де мальца своего у Свары. А уж он, как внучка на поправку пойдёт, уговорит парнишку с ним в город пойти.
Староста замолчал, старик задумался. Прав деревенский голова, тяжко Сваре с внучкой. Но не уход за нею тяготит его, а медленное угасание жизни в почти прозрачном уже тельце. Ничего не хочет маленькая Марийка, ни сладких леденцов, ни протёртой сквозь сито каши, ни вкусного бульона. Даже вода, чистая родниковая вода, принесённая из того, другого мира, в больших мягких прозрачных бутылях, которую малышка пила с великим удовольствием, престала её радовать, чаще вытекая из неплотно сомкнутых губ на подушку. Но может быть... может быть теперь, когда у них есть весёлая Леса, с таким аппетитом уплетавшая вчера гречку с молоком, что и Марийка съела пол-ложечки, за компанию... может, и мальчишка сможет помочь? Будет девочке сказки рассказывать, а он, Свара, в это время исподтишка её покормит. Старик даже представил себе, как найдёныш каланчихин говорит, а у Марийки от удивления ротик открывается, и так удобно в него кашку вкладывать. Ложка за ложкой, ложка за ложкой...
- А пойдёт ли ко мне приблудыш-то ваш?
- Пойдёт, как же не пойти! - обрадовался староста, облегчённо потирая взмокшие ладони. - И я пойду, ладно? Скажу Каланчихе, пусть мальца соберёт. А через седмицу мы его к тебе... А уж там договоримся и про город. Я тебе место на постое придержу. Если хочешь, - суетился он уже выйдя в сени. И голос его, громкий, басовитый, долго ещё гудел во дворе. А Марийка слушала его, слушала, да заснула.
Снился Марийке камень. Обычный камень, серый, с синими прожилками. И камень тот говорил. На незнакомом языке, свистящем, звонком, как птичий щебет. Но Марийка всё равно понимала, что он хочет ей сказать. А рассказывал камень про лето. Про горячее солнце, про зелёную траву, про нагретую воду лесных озёрец, в которой плещутся русалки. Про жаркие дни и свежий ветер с реки. Про сверкающие молниями грозы и про тёплые розовые вечера на скамейке в саду. Про сладкую малину, и неспелые яблоки, от которых наутро болит живот, а ведь дедушка предупреждал, что так и будет, только Марийка не слушала. Набрала возле сарая мелких паданцев, таких кислых, что рот сам собой перекашивался, и, спрятавшись в густой лебеде, грызла их крепкие зелёные бока.
А потом камень вдруг запел. Грустную и тоскливую песню. И стало Марийке тоже грустно и тоскливо. Потому что пел камень о зиме. О вечной бесснежной зиме, которая никогда не кончится, если не найдёт девочка в себе силы, и не расскажет лесной деве Лесе и каланчихину найдёнышу, что должны они отыскать чудесный Жар-Камень. И снять с него сеть-заклятие...
Спел камень песню, вспыхнул солнечным лучом, выжигая на ладони странный знак, и пропал. Запищала Марийка от боли, открыла глаза, позвала:
- Дедо, дедо... - тихо, как листья шуршат. Но у лесной девы слух тонкий, за многие вёрсты людской шаг разбирают, на другом конце леса крик ночной птицы услышат.
- Что тебе, детка?
А Марийка хочет сказать, какой дивный сон видела, да не может. И покатились с голубых её глаз слёзы, горькие, обидные. Смахнула Леса слезинку, к губам поднесла, на вкус попробовала. Прищурила зелёные свои очи, и вдруг почувствовала такое, от чего повалилась кулём на дощатый пол. Смерть, боль, холод, - всё напомнило. Как мучились её сёстры, погибая вместе с лесом. Как по крупицам отдавали последние силы, чтобы только дошла Леса до дома старика Свары. В тепло защищённого древней северной магией избы. Изо всех сил прикусила лесовица руку, лишь бы не закричать, не испугать Марийку полным отчаянья плачем.
Так и нашёл их Свара. Одна тихо на печи слёзы льёт, другая пол косой подметает, от рыданий трясётся.
- Эк, вас, девки, разобрало, - хохотнул старик, стряхнув с бороды белёсую наледь. - Никак поссорились?
- Дедо, - шелестит с печи. - Сон, дедо.
- Что ты говоришь, Марийка? Ничего не разберу.
Леса поднялась с пола, вытерла рукавом покрасневший нос. Решительно перекинула за плечо упавшую на грудь косу:
- Нет ли в вашем доме каких-нибудь лесных травок? Может горечай найдётся, или мятный корень?
Свара, не спрашивая ни о чём, отвёл деву в кладовую, где по банкам, да полотняным мешкам хранил разные лечебные травки да приправы. Та ажно ахнула от открывшегося ей изобилия. И до полудня застряла в кладовке, вооружившись бумагой, пером и чернилами.
После обеда Леса очистила стол, выпросила у старика воды из бутыли, и начала творить странную волшбу. Налила воду в глиняную миску, пошептала что-то, поводила руками. Заглянула в записи свои - сверилась, кивнула головой, сама с собой соглашаясь, и начала высыпать в миску заготовленные травы-коренья. Над каждой щепотью причитает, да ладонями водит. Просит, чтобы отдали они силы свои лечебные на благое дело. Без огня кипит в миске вода, ароматным паром поднимается к прокопченному потолку. А Марийка следит за лесовицей, глазами туда-сюда водит.
Приподнял Свара внучку на подушках, чтобы ей удобнее было. Сам сел в уголке на лавку. Да не тут-то было.
- Чего уселся? - засмеялась Леса. - Тащи девчонку на кровать, да раздень, грудь освободи.
Подхватил старик Марийку на руки, стянул с печи. А та дрожит уже от страха, как бы дева лесная ей чего худого не сделала. Если бы могла, вцепилась бы деду в ворот рубахи, да не отпускала. Только нет у девчонки таких сил, не слушаются её руки, голова тяжёлым камнем на родное плечо свесилась - не поднять.
- Что с тобой, внучка? - испугался старик. - Никак замёрзла?
Не спроста страшно Сваре. Давно уже чувствует он, как пробирается в избу холод колдовской. Хоть и держатся ещё волшебные северные сосны, но и им тяжко приходится. В других домах уже давно люди от печи не отходят, скотину, и ту к себе забирают. В сараях и хлевах не выжить кормилицам-коровам, а свиней, да овец давно уже на мясо вырезали. Скоро и от куриц избавятся, обуза они в пути дальнем.
- Ну чего застряли?! У меня уже готово всё!
Уложил старик Марийку на свою кровать, стянул с девчонки нательную рубаху. А лесная дева тут как тут. Отлила часть настоя в кружку, до поры до времени на столе оставила. Густыш из миски в тряпицу выложила, да на грудь Марийке пришлёпнула. Пищит Марийка, жарко ей, только Леса не слушает, некогда ей девчонку жалеть. И старика в сторону отослала, чтобы не мешал.
Жжётся тряпица, но как-то не так. Однажды Марийка руку кипятком обожгла, навсегда запомнила, как больно было. А тут не больно, пощипало чуточку, а потом растекся по всему телу, до самых пальцев, ровный солнечный жар. До самого сердца докатился, да где-то в животе застрял. И вдруг так девчонке есть захотелось, что прямо не стерпеть. Зашумело в желудке, заурчало. Услыхала Леса такое дело, кружку с настоем к губам поднесла, голову девчонке приподняв. Пьёт Марийка, захлёбывается. А лесная дева хохочет. Довольна она, рада, что смогла хозяйской внучке помочь. Хоть и боялась, что не сумеет, не выйдет у неё без поддержки отца-леса, сестёр-лесовиц.
Быстроногим оленем промчалась седмица. Радость и надежда поселились в сердце старика Свары, - внучка такой аппетит проявила, что до самой капли уходил приготовленный для неё бульон. А вслед за аппетитом и силы пришли. Почти без труда садилась уже Марийка. Вот-вот сама с печи спрыгнет, да в пляс пойдёт! Благодарил дед лесную деву каждый день, до того договорился, что дочерью назвал. А та и не против, хоть и отшучивается.
На утро седьмого апрельского дня привёл староста каланчихина найдёныша. Мальчишка сразу понравился Сваре. Вежливый, поклонился с порога в четыре угла, поздоровался. Сперва с хозяином, потом с его внучкой, и только под конец, как положено, с хозяйской гостьей.
- Ну, вы тут сами как-нибудьппько под конец, как положено, с хозяйской гостьей.рва с хозяином, приподняв, чтовырезали. справьтесь, а мне пора, - заторопился староста прочь из избы. Он чувствовал себя неудобно, сгружая на старика свою заботу, но делать нечего. Каланчихин муж взаправду мог прибить свою жену из-за мальчишки, уж больно норовом крут. Но воин хороший, а у князя законы суровые. Своровал - сиди, а убил - умри. Княжеский суд скор, у палача всегда меч наточен. И не скроешь, княжьи маги быстро пронюхают. Вот и приходилось старосте выкручиваться.
Проводил Свара старосту до ворот, взад воротился, а в избе хохочут уже. Леса, лесная дева, мальчишку к груди прижала, обнимает-тискает, по пшеничным вихрам голову гладит.
- Что тут такое? - кричит старик. - Никак с ума посходили?
Объясняет лесовица, парнишку с рук не отпуская, брата, мол, нашла. Думала сгинул в холоду, ан нет, живёхонек.
- Как же он брат тебе, коли ты лесная дева? - крутит головой Свара, удивляется.
- Да по матери. Лес-то мне батюшка, а земля - мать родная. А это Пашка, Пашня то есть. Дух ровной земли: полей да лугов, степей да выпасов. Ох, Пашка, растолстел-то как на домашних харчах!
Рада лесовица. Наглядеться на брата не может, целует-обнимает, совсем мальчишку затрепала. А он терпит, улыбается только смирненько, да пищит изредка, когда уж очень сестринская любовь сильна оказывается.
Глядит Марийка на них, а у самой слёзы на глазах. Увидал старик такое дело, спросил тихонько, что случилось. А Марийка голову деду на плечо склонила, да шепчет на ухо, секрет свой детский поверяя:
- И я, дедо, брата хочу. Али сестричку, всё равно.
Молчит старик. Не знает, что ответить ребёнку. А на душе у него горько-горько, как дымом полынным завеяно. И першит от того дыма в горле, да щиплет сухие глаза.
- Ты только, дедо, маме не говори. Я уже большая ведь, понимаю. По лету у Сверистихи третья дочь родилась, а муж ей в окошко кричал худые слова.
- Это какие же?
- Кошкой жену обзывал гулящей. А дитятю народком чужим, приблудным. А потому он кричал, что у них избы своей нет, они с мамой его живут. Той дети малые не по нраву, шума от них много, писку. Муж-то Сверистихин со всех шкур лезет, чтобы всех прокормить, как мамка с папкой, в город уезжает на заработки. Я-то у своих одна, и то, вон, почти год уже работают, не приезжают. А коли ещё кто родится, так и вовсе не увижу их.
- Ох, внучка, кто ж тебе такое наговорил? - хмурится старик. Знает, не могла Марийка сама себе такое навыдумывать, помог кто-то.
- Зарёнка, старшая Сверистихина дочка. А ей бабка сказала.
Повезло, - сердито думает старик. - Сверистихиной свекровке, что внучка мне только сегодня всё поведала, а то навестил бы я их, да сказал бы пару ласковых... А то и навесил бы...
К обеду страсти улеглись. Сильна сестринская любовь, да голод сильнее.
Заглянул Свара в залавок, где еду держат, языком поцокал. Прибавилось в избе ртов, раньше времени запас иссяк. До завтрего хватит, не больше.
- Уходишь, дедо? - поднялась на подушках Марийка.
- Да пора бы уж, внучка, - улыбнулся старик. Проверил, всё ли взял: нож охотничий за пояс заткнул, мешок, верёвку в суму уложил, лампадку зажёг, плоскую твёрдую пластинку пропуска в нагрудном кармане пощупал. Вроде всё. Оглядел стол обеденный, подумал, да ещё один мешок прихватил, лишним не станет.
- До вечера меня не ждите. За мной не ходите. Ты, Леса, за старшую. - Спустился в подвал, скрипнул там чем-то, как дверь на несмазанных петлях открыл, да стихло всё.
Подняла лесная дева бровь, да опустить не может. Удивительно ей, зачем старик так надолго в подпол ушёл? Приподняла подвальный люк, заглянула внутрь - темно, ни одного светлого лучика. Как же старик-то там? Опустила в дыру голову, прислушалась: донеслось вдруг будто бы издалека мерное постукивание, словно кузнец по наковальне "тук-тук, тук-тук". А потом как загудит "ту-ту-у-у-у-у-у!!!". Отпрянула лесовица, хлопнул люк, косу длинную прижал.
Любопытно Марийке, чего так Леса в подполе испугалась, села она к краю поближе, ноги с печи свесила. Худые у Марийки ноги, тощие. Лытки вовсе как лучинки. Кажись, встанет девчонка, они и обломятся.
- Тётя Леса, что там, - спрашивает. А Пашка на подхвате:
- Что там, сестрёнка?
Трясёт головой лесная дева, подземный гул из ушей вытряхивая. А дети пуще прежнего на неё наседают, скажи да скажи, чего в подполе видала.
- Волка, - рычит дева. - Большого да серого. Глаза огнём горят, зубищи с большой палец, с языка слюна каплет на землю, уже целую лужу накапало!
- А как же дедо? - испугалась Марийка, даже ноги обратно на печь подтянула. Не дай боги выскочит волк из подпола, да за пятку кусит!
Рассмеялся Пашка над глупой девчонкой, схватился за животик:
- Ой, поверила! Тебе, верно, палку покажи, да что змея, скажи, враз поверишь-завизжишь! Р-р-р, волк идёт, Марийку скушать хочет! Р-р-р!
- Р-Р-Р!!!
- Ты чего, сестрёнка, дразнишься?
- Не я это...
Глянул на Марийку, а та белее печи побледнела, глаза круглые, как у совы, палец в окошко указывает, ходуном ходит. И сама вместе с пальцем трясётся, осиновым листом дрожит.
Выглянул Паша в окно, никого не видно. И тут снова: Р-Р-Р-Р-Р!!! Да громко так, будто в самое ухо. Потом как заскребётся в дверь сенную, завоет:
- Пу-устите, люди добрые! Замер-р-рзаю-у-у!
Пашка так у окна и сел:
- Нешто оборотень?..
Подкралась Леса к дверям, ухват покрепче в руках перехватила:
- Будет тебе оборотень позволения войти спрашивать! Без приглашения только кровососам-вампирам в избу хода нет.
Ещё больше затряслась Марийка, с головой под одеяло забралась. А сама думает, что лучше: вампир или оборотень? И так и этак покрутила: всё вампир лучше. Может хоть чуток крови оставит, так и жить останешься. А от вурдалака такой милости не дождёшься, раскромсает на кусочки, да съест.
- Эй, кто-нибудь, откройте дверь! Мне когтями несподручно...
Был бы тут дедо, - сокрушается Марийка. - Взял бы он топор, да защитил нас. Изрубил бы оборотня на котлетный фарш, чтобы не ходил тот по домам, не пугал людей.
- Да что у вас, сердца нет?! - Воет за дверью. - Я ж околею сейчас. Станешь, Пашка, потом над моей могилой рыдать, да поздно будет!
- Что это, братец, знакомый твой?
- Да нет, - задумался Паша, а потом как треснет себя по лбу рукой. - Леса, отворяй дверь! Это же этот... как его... Зверь лесной!
Приоткрыла Леса дверь, да ухват из рук не выпустила, побоялась пашиному знакомому довериться. Сунулась в щель голова: морда длинная, уши прижаты, шерсть белая, густая, возле пасти морозными сосульками обвисла. Скосила глаза на лесовицу, что ухватом уже примерилась:
- Только не бей, Леса Сонная! Больно у тебя рука тяжела!
Опустила Леса своё оружие, пригляделась, да на шею волку вошедшему бросилась:
- Зверушка, миленький. Прости, не узнала!
- Тише, - шипит волк. - Шею мне сломаешь.
Пашка с пола поднялся, тоже с объятиями лезет, по мёрзлой шерсти гладит. Вырывается белый зверь, порыкивает как бы сердясь. Смотрит Марийка на него, из-под одеяла выглядывая. То одним глазом глянет, то другим: обычный волк. Много таких сосед-охотник на санях прошлой зимой привозил. Только те волки серыми были да ободранными, а этот белошерстный, как овца.
- О, печь! Тепло...- фыркнул волк и вдруг дымкой белёсой растворился. Встряхнулась кошка рыжая, шерсть расправляя, махнула пушистым хвостом, да на одеяло-то к Марийке и запрыгнула. Взвизгнула Марийка, на пол соскользнула, но не удержалась на слабых ногах. Так и упала бы, не подхвати её вовремя лесная дева.
- Испугалась, милая? - мяукнула кошка ласково. - Не бойся меня, я малышей не обижаю. Ну иди, иди ко мне, я тебе песенку спою.
Не хочет Марийка на печь возвращаться, но не из-за кошки. Почувствовали ноги твёрдый пол, налились силой. Стоит Марийка, не доверяет ногам, шаг сделать боится. А в ступни будто горячий песок насыпали. Колет он, жжёт, щекочет пятки. Терпела девчонка, терпела, да не в моготу стало, - заплясала на месте, затопала. Пляшет Марийка, хохочет-радуется. Косы растрепались, щёки разгорелись!
- Тётя Леса, наливай похлёбку, я есть хочу!
Спохватилась дева, за старшую хозяином оставленная, уж сумерки за окном, а дети не кормлены! Вытащила из печи горшок, разлила суп по тарелкам, и кошке мисочку не забыла. Сидит Марийка на скамье, босыми ногами в воздухе болтает, картошку жуёт. Первый раз за три месяца за столом ест, не на печи постылой. Жаль, дедо не видит, вот бы он обрадовался!