Часовые стрелки неумолимо приближались к шести, но Никита и не думал уходить. Нет, сегодня он не был в числе энтузиастов, считавших четырёхчасовой рабочий день слишком коротким и остававшихся на внеурочные. Причина была в другом - привезли долгожданные... свидетельства прошлого? Он даже не знал, как их следует называть. Наименования, номера, описания - всё имелось, но это не то. Бобины на столе казались чем-то большим. Вроде машины времени. Само собой, плёнка была лишь искусной копией (да ещё и уменьшенной) - специально для желающих "прикоснуться к прошлому", однако превосходство её над цифровым форматом было неоспоримо.
Никита хотел раздобыть настоящий кинопроектор тех времён, но ему объяснили, что последние сохранившиеся экземпляры рассыпаются от прикосновения и годятся только для музеев, и вообще - они громоздкие и неудобные. Никита недолго настаивал на своём. В конце-концов, подобный спор и начинать не следовало - современников Континентальной революционной войны заботили вещи, далёкие от сохранения для потомков образцов кинотехники. Никита и сам прекрасно знал это, так что сейчас даже стыдился своей настойчивости. И всё же, если б удалось найти рабочий проектор того времени - не отказался бы.
В последнее время Никиту всё чаще посещало навязчивое и почти иррациональное желание притронуться к прошлому, пощупать ткань тех десятилетий. Он чувствовал, что теряет связь с эпохой, которая стала фундаментом настоящего, с теми людьми, которые... Ах, всё это было говорено-переговорено тысячу раз, изучалось в интернате, в институте, обсуждалось с друзьями и учителями, и успело затереться, как затирается побывавшая в обороте монета. Последнее-то и не нравилось Никите больше всего. Сегодня он хотел прикоснуться к прошлому по-другому, правда, пока ещё не знал, чем это другое будет отличаться от виденного - кинохроники, в том числе тех времён, показывали часто. И всё же Никита надеялся увидеть нечто качественно новое.
Эти два часа он провёл в раздумьях. Большинство мыслей были неуловимыми, не давались в руки, мелькали, дразнили и растворялись. Другие же оказывались летучими, как водород, исчезали, не оставляя следов. Периодически дверь в комнату отворялась, из коридора вытягивалась полоска света, вырывая кусочек пространства у почти непроглядной темноты - заглядывали коллеги, интересовались, не нужна ли помощь, на что Никита вежливо отвечал, что нет - не нужна. Посетители в ответ только пожимали плечами, должно быть, искренне недоумевая, зачем человеку понадобилось такое времяпровождение.
Надо было решаться. Иначе зачем всё это?
Никита поднялся со стула, захватив бобину с надписью "Бавария, 1922-й год", установил её на проектор и вернулся на место.
"Даже копии старинной техники с пультами ДУ", - с неудовольствием отметил он.
Аппарат чуть слышно зашуршал и выплеснул на предоставленную стену пучок лучей.
Никиту трудно было упрекнуть в излишней впечатлительности и эмоциональности, однако кадры войны вызывали в нём смесь отвращения и ещё одного чувства, которое было одновременно сродни состраданию, грусти и ощущению, что он не вполне достоин своей эпохи.
Проектор продолжал работать, воскрешая картины минувших сражений, а Никита всё глубже погружался в мысли и воспоминания.
Вспомнился прадед Николай Трофимович... (Никита склонил голову, чтобы хроники не мешали вспомнить лицо старика.) В нём удивительным образом сочетались доброта и ошарашивающая порывистая грубость. Он мог страшно нагрубить из-за какой-нибудь мелочи, а потом мучаться несколько дней, иногда даже недель. В конце, когда большинство людей забывало об обиде, он приходил с извинениями. Примерно до шестнадцати лет такой контраст поражал Никиту, заставляя искать причины столь странного и противоречивого поведения прадеда. Мать Никиты старика недолюбливала, а сам Никита ни разу не испытывал к нему ни злости, ни раздражения.
Николай родился через год после окончания Мировой революционной войны. Большую часть жизни он проработал на заводе во Франции, где в послевоенное время не хватало специалистов. Умер он три года назад, за два месяца до своего сто седьмого дня рождения.
Проектор всё так же беспристрастно демонстрировал прошлое.
Дверь с шумом распахнулась - кто-то явно не рассчитал сил. Никита поспешил отключить проектор.
В проёме стояла Софья. Никита не мог разглядеть лица, но силуэт узнал бы и при сильном тумане.
- Привет, - произнесла она.
Никита вскочил и принялся растерянно озираться, будто искал что-то, что поможет прогнать гостью.
- Ты чего тут делаешь? - спросил он наконец.
В этом не было абсолютно никакого смысла. Он прекрасно знал, о чём пойдёт речь, но малодушно старался оттянуть решение вопроса, хотя, думается, в глубине души уже знал ответ.
Софья шагнула вперёд.
- К тебе пришла, - сказала она тихо.
- Я же тебе сообщение послал, - сказал Никита. - Я...
- Знаю, - ответила Софья и сделала ещё три осторожных шага, точно боялась спугнуть. Теперь Никита мог разглядеть черты её лица. - Просто надо было приехать. Ты же меня не прогонишь?
- Садись, - сказал он, подавляя улыбку, неуместную, как ему показалось.
Софья расположилась на стуле, посмотрела на Никиту своим красноречивым (как она не без оснований считала) взглядом, а он просто залюбовался ею.
- Алексей звонил, сказал...
- Болтун - находка для шпиона, - перебил Никита, силясь побороть притяжение взгляда девушки; и обернулся к темноте позади себя, туда, где стоял проектор.
- Нет, он всё правильно сделал. Ecoute *, - она одарила Никиту испытующим взглядом, и, завладев его вниманием, продолжила, медленно, словно боялась оговориться: - Мне пришёл вызов из института.
Никита снова глянул в темноту, будто там его ждала подсказка, как следует отвечать. Нет, он не был удивлён. На несколько секунд мысли о полёте полностью захватили Никиту, а когда он спохватился, смог произнести только:
- Поздравляю, Софи.
Прозвучало это вымученно, точно он и не рад был вовсе.
- Вакпоезд через три дня, - сказала Софья, потупив взгляд, и старательно делая вид, что тоже погружена в раздумья, и что не заметила этой безэмоциональности. И вдруг добавила: - Я хочу, чтобы ты летел со мной.
- Да, только кому там нужны sentauguloj ** вроде меня? - снисходительно улыбнулся Никита.
- Во-первых, не бездельники, а специалисты, помощь которых потребуются в ближайшем будущем. Во-вторых, мне, - сказала Софья. Затем добавила, прищурившись: - И обществу, конечно.
- Допустим, я не имею права лететь. А ты не имеешь права отказываться.
- Ineptie! *** - воскликнула она. - Не полечу я - полетят другие. Желающих достаточно.
- Это всё равно, - вздохнул Никита. - Всё равно мне незачем лететь.
- Если ты думаешь, что остальные едут без семей, или что у них в семьях сплошь крупные специалисты, то очень ошибаешься. У меня, к тому же, оснований больше, чем у других.
- Хорошо, допустим, - ответил Никита, интонацией давая понять, что обдумывает перспективу, и что не следует его беспокоить; и замолчал. И Софья тоже замолчала.
* Ecoute - фр. послушай
** Sentaugulo - эсп. негодник, бездельник
*** Ineptie - фр. глупость, нелепость, чушь
II
В облике Мартина Моренца была какая-то едва уловимая деталь, которая делала его непохожим на других ветеранов. Конечно, его ровесников Никита видел не так уж много, а знал и того меньше; сравнивать же с ветеранами конца прошлого века было неумно - Моренц воевал на других войнах, сам мир его был другим; а человек, это, как известно, мир человека. Но всё же чем-то отличался он от остальных.
Незадолго до отлёта Никита твёрдо решил высмеивать всякую иррациональность, всякое необоснованное ощущение, всякую мысль неизвестного родства, однако тут его ждала неудача. И если с особенным взглядом на Моренца в целом можно было как-то разобраться, то мистический ореол кольца с гравировкой "7-1" заставлял Никиту бросать на психологическую борьбу всё новые и новые силы. Посмеяться же над этим ореолом никак не удавалось.
Никита был готов поклясться, что другие пассажиры ничего подобного не замечали и не ощущали, но и они наверняка чувствовали себя странно, когда случалось заговаривать с Моренцом и сносить долгую паузу, которую тот выдерживал перед ответом, при этом пристально вглядываясь в глаза собеседника.
Во всяком случае, Кэтрин, бортовой врач, с которой Никита успел сдружиться, сослалась на бирманца, который тоже летел на корабле, и пошутила, что, мол, пассажиры как на подбор. Как ни удивительно, но Никита ни разу не видел бирманца. Кэтрин объяснила, что тот покидал каюту и вовсе лишь по ночам - настолько он был занят какой-то научной проблемой. Какова бы ни была причина - или причины, если их было несколько - но скоро Никита неосознанно перешёл к тактике избегания. Поведение Моренца этому способствовало - большую часть времени он проводил у себя в каюте; выходил только в столовую, да и то - значительно позже остальных.
Наверняка так и прошёл бы весь полёт, но однажды вечером Никита, потерявший счёт времени за очередной книгой, пришёл в столовую позже обычного и столкнулся там с Моренцом. Уходить было неудобно, садиться в одиночестве как-то тоже. Никита спросил, можно ли присесть.
- Не вижу причин против, - ответил Моренц, даже не глядя.
Очень скоро Никита понял, что сидеть за одним столом со столь молчаливым человеком - перспектива ничуть не более замечательная, чем сидеть за соседним столом. Стоило бы заговорить, но вспомнилась сцена на работе, как он хотел остаться наедине со своими мыслями, и ему сделалось смешно и совестно одновременно.
Вдруг Моренц поднял глаза на Никиту, причём взгляд у него был таким, как если бы он умел читать мысли.
- Вы же в ОИВ служили, да? - болтнул Никита, совсем растерявшись.
Глаза Моренца едва заметно оживились.
- Да. Было дело, - произнёс он с небрежностью, достойной забытой и маловажной темы, но была в той небрежности и глубоко спрятанная горечь.
С того момента каждый день полёта они беседовали в столовой. Моренц оказался собеседником интересным, хотя и несколько замкнутым, или скорее сдержанным, каким бывает человек, не до конца определившийся с ответом на какой-то очень сложный и важный вопрос. Сдержанность эта, большей частью, касалось политики, в меньшей степени истории. О службе же, вопреки ожиданиям, он рассказывал достаточно охотно - особенно о Бирме и Пакистане.
В 30-м году Моренц поступил философской факультет, проучился четыре курса и уже никто не сомневался, что Мартин посвятит всю жизнь философии, но он... подался в армию.
Однако взяли его не сразу: некоему англичанину Карлу из приёмной комиссии не понравились результаты тестирования. Об этом Моренц рассказывал охотно, с лёгкой улыбкой, но вот причину ухода из института не объяснил.
Спустя время Никита мог с уверенностью назвать Моренца очень интересным и умным собеседником - помимо философии он обладал обширными познания в истории и психологии. И хотя Никита на этом не специализировался, всё же смог поддержать разговор на должном уровне.
Но однажды Моренц не смог, кажется, до конца понять взглядов, а точнее - одной мысли собеседника. В тот раз Никита говорил о Софье, о том, что периодические расставания исключительно полезны; и шутил, что, если бы они виделись постоянно, то давно надоели бы друг-другу и расстались.
Но это была мелочь, в целом же снова установилось равновесие. Однако очередным вечером случилось следующее: Моренц сказал "пойду пройдусь" - что на его языке означало "до завтра" - но вернулся через минуту, сделал жест следовать за ним и тут же скрылся. Никита машинально поднялся, подчиняясь бессловесному приказу, а так же чувству неизвестности, и вышел.
Ближе к "вечеру" свет на корабле приглушали, ненавязчиво подталкивая сохранять режим; особенно это было заметно в осевых отсеках. Они сейчас казались Никите неожиданно чужими, и даже опасными.
В третьем отсеке они обнаружили Кэтрин. Она сидела у стены своей каюты, уткнувшись лицом в колени, тихо всхлипывала и вздрагивала. Никита было кинулся к девушке, но был остановлен возгласом Моренца:
- Оставь. Шок.
Тон - этот тон, словно речь шла не о человеке, а о ненужной вещи - поразил Никиту, но перечить не было смысла. Он отступил. Моренц готовился ступить в темноту третьего отсека и... На какой-то момент Никите почудилось, что где-то поблизости притаился невиданный зверь, только и ждущий, когда люди переступят невидимую черту, ждущий момента, чтобы наброситься.
- За мной! - скомандовал Моренц.
("Никого нет!")
Наваждение исчезло. Всего-лишь... Глупость какая!
Моренц, подобно собаке, напавшей на след, рванулся дальше. Никита тряхнул головой и решил не отставать. Они пересекли второй отсек, первый, поднялись по лестнице, и замерли у дверей в рубку.
Несколько секунд Моренц стоял так, задержав дыхание и прислушиваясь, но, конечно же, ничего слышно не было. Моренц сделал Никите знак отойти в сторону и несколько раз ударил по двери.
Снова наступила тишина. Никита уставился на двери, точно загипнотизированный и чувствовал, как внутри разрастается ожидание неотвратимого ужаса, который выпрыгнет сразу после раскрытия дверей; чувство это крепло и нарастало, словно гул приближающегося самолёта.
Двери раздвинулись, но ужаса не было, а была следующая картина: в глубине рубки стоял капитан судна, а ближе, спиной к входу, был ещё один мужчина, которого Никита никак не мог узнать. Позади них взволнованно перемигивались приборы.
Парень повернулся, и лицо его исказилось, как если бы он увидел нечто кошмарное и собирался закричать.
"Бирманец, ну конечно!" - мелькнуло в голове у Никиты.
Но бирманец не закричал, а лишь прошипел что-то. Никита смог разобрать только местоимение "ты", которое тот произнёс в самом начале на эсперанто.
Бирманец встал вполоборота, точно хотел одновременно видеть и капитана и вошедших - но это было невозможно. В руках он держал пистолет.
- Брось оружие, - глухо произнёс Моренц, на что парень снова что-то пробормотал на своём языке - и в этот момент капитан подступил ближе (бирманец определённо услышал это, но было поздно), и Моренц тоже подступил ближе.
Никита не сразу понял, отчего тело вдруг стало таким тяжелым. Он отшатнулся к стене, успев увидеть, как скручивали парня с пистолетом - и потерял сознание.
III
Очнулся Никита в своей каюте. Первым его вопросом был:
- Как Кэтрин?
- Гораздо лучше, чем ты, - ответил Моренц. И, помолчав, вдруг заговорил: - Знаешь, ты мне ведь, возможно, жизнь спас. Знать наверняка не могу, но на то похоже. А, как сказал бы наш комполк - пережитки древних военных традиций, но, чем чёрт не шутит, ведь я тебе действительно теперь обязан.
Никита посмотрел удивлённо сначала на Моренца, затем, чуть подняв голову, на себя.
- Пулю мы вынули, - холодно сказал Моренц. - Тебе очень повезло.
- Мы? - поинтересовался Никита, проверяя, до какой меры можно вздохнуть, чтобы боль не усиливалась.
- Мы с Кэтрин, - ответил Моренц и поглядел на дверь.
Никита замолчал. Трудно сказать, что повлияло на него больше - физическая слабость после ранения или сама ситуация.
- А что с ним теперь будет? - спросил отстранённо Никита. - С бирманцем?
- Не знаю, но очень сожалею, что теперь нет смертной казни.
Никита не сразу понял смысл последних слов. Моренц заметил это и поспешно ухмыльнулся:
- Однажды у командования возникли вопросу по поводу моей квалификации - пришлось целый месяц беседовать с психологами, пока они не убедились, что со мной всё в порядке. А этому бедняге несколько лет придётся слушать речи исправителей. А в тюрьмах они куда надоедливее, - пояснил он. Никита молчал. Но в тишине этой происходило невидимое стороннему наблюдателю сражение. Неумно будет говорить, что сражение это касалось исключительно Моренца и Никиты. Столкновение было делом сил более значительных, чем два человека.
- Зачем вы так, - ответил Никита. На мгновенье взгляд Моренца застыл, а на скуле проступил крохотный желвак. Никита продолжал: - Вы ведь лжёте. Вы действительно желаете этому человеку смерти. Я вас не понимаю...
Моренц, должно быть, не ждал такой реакции от своего "спасителя", но сориентировался быстро, как и подобает людям его профессии.
- Гадёныш мог кого-нибудь убить. Тебя мог убить, капитана, меня, или даже Кэтрин. Неужели это трудно осознать?
Внутри у Никиты уже нарастало такое напряжение, какое обычно испытывает человек, впервые серьёзно возражающий старшему и сильному, при этом твёрдо уверенный в своей правоте, и лишь инстинктивно опасающийся последствий. Под натиском этого напряжения-воодушевления отступила усталость; ноющая боль в груди отошла на второй план.
- Да, - произнёс Никита с твёрдостью, несвойственной его положению. - Мне трудно это осознать. Он не убил никого. И он мне не враг. Не мне, не вам.
- А, жертва? Моя?
- Обстоятельств.
- Что ж, легко говорить слова, за которыми ничего не стоит. Ты хоть и получил свою порцию свинца, но этого, очевидно, недостаточно.
- Мне жаль, что... - только и ответил Никита. Он не определился до конца, чего ему было жаль большею
- Тебе жаль.
"Да, - подумал Никита, - а ведь он мог бы со мной и по-другому говорить, я уверен. Но что его останавливает? Пролитая из-за него кровь?"
- Порочный круг, - сказал Никита.
- Естественный ход вещей, - ответил Моренц.
Никита хотел ещё что-то ответить, но кольнуло в груди, и нить мысли ускользнула. У Моренца дрогнули уголки рта, а глаза прошептали: "ничего ты не понимаешь". Никита неглубоко, но шумно вздохнул и приготовился ответить Моренцу на этот его взгляд, однако эмоциональный пик был пройден, нахлынули усталость и голод, и уже ничего не хотелось говорить.
IV
Стены из полупрозрачной стеклокерамики светились мягким белым светом с едва уловимым кремовым оттенком. Определить расположение светильников было нельзя - свет лился равномерно со всей поверхности.
Никита расположился на скамейке и наблюдал за тем, как пассажиры, и члены экипажа проходили мимо и скрывались за поворотом. Одной из последних вышла Кэтрин, несмело, как бы виновато, улыбнулась. Никита улыбнулся в ответ.
- Так-так, а где раненый? Вы, как я понимаю?
Никита обернулся. Перед ним стоял невысокий мужчина в белоснежной форме работника лунопорта. Мужчине было около шестидесяти лет, но густая эспаньолка сильно молодила его.
- Я - ответственный за безопасность данного лунопорта, меня зовут Жан, - произнёс он скороговоркой и протянул руку. - Мне сказали, что вы вполне хорошо себя чувствуете. - Дождавшись кивка Никиты, продолжил: - Пойдёмте в мой кабинет, чтобы мы могли поговорить. Вы точно в порядке? Не лукавите? Хорошо, замечательно! Пойдёмте.
Тем временем трое конвоиров (в форме почти как у Жана, не считая беретов и знаков отличия) вывели бирманца. Следом появился поникший капитан. Он хотел было обратиться к Жану, но тот лишь отмахнулся, добавив, что с ним уже разговаривал.
Жан мягко развернул Никиту и повторил "пойдёмте".
- Если вы беспокоитесь о своей должности, - раздался сзади голос. - То не беспокойтесь слишком сильно. У него было десять лет для моральной подготовки, и больше года для изучения системы безопасности лунных космопортов. А при подобающем упорстве можно и во Дворец Советов пронести оружие. Или его компоненты.
- Martin, mon cher amie! - откликнулся Жан, замерев. Взгляд его тоже замер, прикованный к полу. Он добавил растерянно: - Я думал, ты уже прошёл.
- Кто же знал, что он завалится на последнем этапе, - продолжал Моренц, выйдя из стыковочной "кишки"; резина теперь не заглушала его шаги - и они, размеренные, как бой часов, слышались отчётливо. Проход автоматически закрылся. На корабле темно-серый костюм Моренца не привлекал внимания, здесь же, на белом фоне, расцветка его казалась неуместной.
- Мартин, ты...
- Не следует мне тыкать, - перебил Моренц и уже открыл рот для очередной реплики, и неизвестно, как бы развился разговор, но из-за угла возник негр, и, щёлкнув каблуками, привлёк на себя внимание обеих сторон.
- Дейтон! Вы очень кстати. Проводите, - сказал Жан, указывая на Моренца.
Дейтон кивнул и собрался было выполнить приказ, но Моренц со словами "не стой на дороге, белоснежка" отодвинул негра в сторону и скрылся за поворотом самостоятельно.
Жан покачал головой и, со словами "пойдёмте, Никита", зашагал в противоположную сторону.
Они прошли с сотню метров, поднялись по двум лестницам и вышли к лифту внутреннего периметра. Весь купол можно было увидеть отсюда - и громадные прозрачные панели-шестигранники, и зелёный ковёр внизу, и крошечные зданьица на нём.
Жан набрал номер, и капсула магнитного лифта бережно понесла пассажиров к цели.
"Красота какая", - подумал Никита. Раньше он видел внутренне "убранство" главного лунного купола только на фото и видео, а когда улетал, то ходить на экскурсии было некогда: прилетел, прошёл по нескольким коридорам - и снова на корабль.
- Красиво, - вырвалось у Никиты. Жан улыбнулся; должно быть, он был рад, что человек после пережитого обращает внимание на подобные вещи. Впрочем, остаться равнодушным было трудно в любом случае.
- Весьма, - подтвердил Жан, и в голосе его чувствовалось по щепотке хвастовства и гордости. - Но большинство тех, кто находится тут проездом и ищет красоту, предпочитает искать её на внешнем периметре, на крыше. Уж не знаю, что они там находят.
Лифт перенёс пассажиров на сорок градусов влево и на две сотни метров вверх. Внутренние перегородки кабинета были из прозрачного бетона, а сильно наклонённый шестигранник полностью составлял противоположную входу стену. Вид открывался такой же, как из лифта. ("Такое зрелище и каждый день!" - подумал Никита).
Жан расположился за Г-образным столом у правой стены, а Никите предложил устраиваться напротив, на диване.
Не дожидаясь вопросов, Никита подробно (насколько позволяла память) изложил детали полёта. Жан слушал внимательно, но почти не требовал уточнений и периодически отворачивался к стеклянной стене, и тогда казалось, что история эта не интересует его.
Когда повествование подошло к концу, Никита попросил побольше рассказать о Моренце, об истории с бирманцем, и добавил:
- Надеюсь, это не составляет военную, или какую-нибудь иную тайну?
- Тайна? - встрепенулся Жан и спустя секунду пригнулся к матовой, цвета морской волны, столешнице, точно у него на плечах появился невидимый груз. - Нет. И даже если бы она была, не смог бы я удержаться от того, чтобы рассказать вам хоть часть. Так сказать, возместить ущерб информацией, потому что больше и нечем.
Жан замолчал и взглянул на крышку стола, как бы собираясь с мыслями.
- Это было в 50-м году, - начал он, - я тогда ещё служил замкоменданта Рангуна и имел некоторый доступ к отчётам об операциях. Была осень, десятое сентября: роту Моренца отправили проверить одну деревню - поступило сообщение о тайнике с оружием. Приехали они, переговорили с жителями, провели обыски - буквально в каждую кастрюлю заглянули, каждую кочку обследовали. Ничего не нашли.
Дан приказ сворачиваться, солдаты возвращаются к бронетранспортёрам; Моренц со старостой деревни стоит, лекцию читает, значит. В какой-то момент на площадь выходит парень с карабином. Где прятал? Никто не знает! Ну, и понятно, что при таком подходе уцелеть он не мог никак. Что же имеем? Ликвидирован вооружённый субъект, напавший на солдат ОИВ, и вроде бы всё верно и даже замечательно, но... Тогда уже настал переломный момент, и многие просто приходили и сдавались - сдавали оружие, банды, данные о тайниках, и благополучно жили дальше. Так с чего бы, спрашивается, парню становиться самоубийцей? В общем, остался у нас осадочек. А у самоубийцы остался младший брат. Некий Кан, от рук которого вы и пострадали.
Никита впервые за весь разговор оторвал взгляд от Жана и почему-то посмотрел на стеллаж слева от стола. На одной из полок стояла бронзовая фигурка женщины с флагом.
- Много позже я узнал, - снова заговорил Жан, - из достаточно надёжных источников, что Моренц оставил записку неизвестного содержания в доме убитого - хотя я даже не представляю, что там было написано и какие струнки оно задело в душе бедняги... Камера в шлеме этого не зафиксировала, да и нетрудно избежать её внимания в такой мелочи.
- И он оставался в армии? - сказал Никита, всё ещё глядя на бронзовую фигурку, точно зачарованный. - Не возникло... вопросов?
- Во-первых, имевшиеся данные не позволяли даже суть претензий сформулировать. Проверили, конечно, как могли, но выяснить ничего не смогли. А во-вторых, Моренц, хм... очень эффективно решал задачи. За это его ценили. Со своей "семь-один" он лез в самую гущу, и возвращался без потерь, и даже с приобретениями, причём отличался этим он ещё в Пакистане. И в Бирме это продолжалось некоторое время.
- А потом? - поинтересовался Никита. - Моренц выдохся?
- Враг выдохся. Части выводили за ненадобностью. Некоторых командиров перевели на инструкторскую работу. В том числе и Моренца. Потом стало ещё тише, и его отправили в Колумбию, тоже инструктором. А там он, спустя время, наступил на мину.
- Мину? - удивился Никита.
- Вы, значит, протезов не заметили?
- Не заметил... А мина, она была кем-то специально заложена? То есть, это было покушение?
- Нет. Нет-нет, мина была наша. В смысле, как наша? Её заложили партизаны уже после Второй Революционной. Семьдесят лет мине, или около того. Презент из прошлого.
Наступило молчание. Жан, должно быть, считал сказанное достаточным, а Никита не знал, что ещё можно спросить.
- Так, - Жан взглянул на часы и поднялся. - Засиделся я с вами. Если вы голодны или...
- Нет, - оборвал его Никита. - Я ничего не хочу.
Тут Жан театрально развёл руками, лицо его приобрело легкомысленно-радостное выражение, и он произнёс едва слышно:
- Где же моё гостеприимство?
- Всё нормальн...
- Даже это забыл, - перебил его Жан, морща лоб. - Вся эта ситуация... Но надо идти, прошу извинить; если что-то понадобится - немедленно обращайтесь к моему секретарю, - Произнёс Жан, и дверь уже почти закрылась...
- Это мы виноваты в том, что он такой, - сказал Никита. Жан замер в дверях.
- Я ничего не замечал, а после того, как стал замечать - было уже поздно. Для меня, и, тем более, для горе-психологов, которых Мартин обманывал, словно детей... Хотя я не думаю, что можно было вообще хоть что-то изменить, - ответил Жан. Во второй раз он не смотрел в глаза Никите, когда говорил. - Но это наверняка лишь слова, оправдания, потому что человек, увы, почти всегда падок на оправдания для себя. Но не думайте, пожалуйста, что я не знаю цену ошибке, я её знаю, и теперь плачу? сполна... - Ещё некоторое время взгляд Жана блуждал по кабинету, потом он продолжил: - Вы ведь наверняка думаете, что это война сделала Моренца таким, верно ведь? Но я вижу такое не впервые. Нет, конечно, не в таких масштабах, как у Мартина, нет. Но даже один шаг назад для нас страшен. Когда я был молодой, спрашивал себя: "хрупкие, мы стали, что ли?" Но потом понял, что планка нынче выше, и держать её труднее... - Жан замолчал, затем, коснувшись обшлага, добавил: - А сейчас простите, я должен идти, - и притворил дверь.
V
После утреннего дождя в парке было свежо, а на зелени поблескивала алмазная россыпь. Впереди в маленьком пруду плескалась утка с выводком. Раньше Никита любил старинные парки, засаженные раскидистыми дубами, но теперь находил особенную красоту в таких вот молодых светлых лесках.
Никита ждал Софью, но она опаздывала. Книга, которую читал Никита, подошла к концу, и он решил просмотреть новости. "Последние подразделения ОИВ передали свои базы местной милиции и покинули Колумбию".
Никита вздохнул. Нахлынули воспоминания.
Кан... Кан вышел на свободу через четыре года. А на встрече с Кэтрин и Никитой объявил, что вернётся в Бирму и обратится в буддизм. Вот так! Из четырёх голов религиозной гидры история отрубила три, а четвёртая осталась умирать своей смертью, но, даже издыхающая, всё ещё проглатывала людей.
Досада охватила Никиту. Он не был уверен, что не подал тогда виду, но иначе не получилось - чувство было сильно, как огненный смерч.
Да, Никита был разочарован результатом работы психологов, но когда у Кана вдруг выступили слёзы, и он принялся благодарить его и Кэтрин за то, что они свидетельствовали в его пользу - тогда жгучее забылось. Однако же вернулось после окончания встречи.
Забавно, но значительную роль в смягчении режима и снижении срока сыграло отсутствие на суде Моренца. Он лишь прислал отписку, в которой объяснил отсутствие "личными обстоятельствами". Что же до капитана, то он лишь пересказал записи камер рубки, а от выводов и комментариев отказался.
А ещё Никиту позабавила почти по-детски наивно-опасливое выражение глаз Кэтрин, когда она застыла в объятиях бирманца. Нет, теперь Кан не мог сделать зла.
На встрече Никита хотел спросить о записке и поделился своим соображением на этот счёт с Софьей, но она отговорила его, безапелляционно заявив, что не стоит ради одного только эгоистичного любопытства воскрешать в человеке такие воспоминания. Трудно было не согласиться.
Краем глаза Никита заметил, как кто-то устроился справа, на другом конце скамейки.
С каким удивлением он обнаружил Моренца! Тот сидел в чёрном, словно ночь слепого, парадном мундире, придававшем его виду мрачную торжественность; на деревянную, под цвет мундира и без особых изысков, трость он положил руки, правую поверх левой. Смотрел он прямо перед собой, словно не замечая присутствия Никиты.
- Вот мы и встретились снова, - произнёс он наконец и повернулся к Никите. Лицо ветерана уже было тронуто морщинами, а во взгляде отсутствовала былая палитра. Он казался значительно старше своих лет. - История учит нас тому, что ничему не учит, не так ли?
- Если бы это было так, мир бы не менялся, - немного угрюмо ответил Никита.
- Всё ещё думаешь, что прав?
- Да, - сказал Никита. Только что он желал разговора с Моренцом, но стоило тому открыть рот, и от этого желания не осталось и следа. Теперь Никита с сожалением думал, что разговор не имеет смысла.
- Твоё право, - произнёс Моренц, едва заметно кивнул, и прибавил: - Идёт.
Никита увидел Софью, которая спешила к нему; а Моренц, тем временем, поднялся и пошёл прочь. В тот момент, когда Софья присела на скамейку, Моренц свернул с дорожки, и кусты скрыли его.
- Кто это был? - спросила Софья, обнимая Никиту и пристально глядя на него; однако ответа не получила и заговорила снова, на этот раз игривым голосом: - Никита Александрович, - и только тогда смогла завоевать должное внимание.
Никита посмотрел ей в глаза, но ничего не ответил. Только улыбнулся.