Спиридонов Владимир : другие произведения.

Одна марка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "...уже там, куда перенёс их могучий волшебный вектор Слова, пронзающий легко и мгновенно века и эпохи... - Ваш сын меня чуть не убил, кирпичом в голову шандарахнул ни с того, ни с сего... Чуть не убил, в медпункте был, вот, йодом помазала Ольга Ивановна! - Тебя убьёшь... Проходи, не мешай, потом разберёмся..."
  
  ...
  
  Одна марка
  
  
  ...эта штука, парень, жизнь.
  Е. Клячкин.
  
  1. Кирпич, коньки, швабра и много везения
  
  В кассу была очередь, я почти выстоял её. Была суббота.
  Мне надо было уложиться в двадцать три марки: купить корм собаке, табак - я ещё не был научен обходиться без этой отравы, и продуктов дня на четыре. Я вложился, и даже что-то осталось, однако идя домой, вспомнил, что забыл купить йогурт на завтра, продукт удобный для завтрака и обеда на работе, и вернулся, так как отоваривался в самом дешёвом магазине, с целью экономии и 'географически'.
  Немолодая ухоженная женщина стояла перед мною, она закупала продукты, по-видимому, на семью на несколько дней или на неделю, не знаю, - а я, легкомысленных холостяк, покручивал пальцами правой руки предпоследнюю монету до зарплаты, её достоинства как раз хватало на йогурт, что я держал в левой руке, к послезавтрому, к понедельнику на работу.
  Вдруг возникла заминка с оплатой, у кассира кончилась лента...
  Кончилась, так кончилась... Я взглянул на монету: год 1976.
  
  В 82-м я окончил школу, стало быть, в 76-м я перешёл в четвёртый класс, в большую новую школу возле самого дома.
  Четвёртоклашки учились в крыле младшей школы.
  Первый урок - был урок мира, на котором хвалили мою несчастную страну и безаппеляционно ругали или жалели все другие, капиталистические. Потом был урок... какой? Помню только, что рукомойник был полон цветов, он горел цветами - астры, георгины, гладиолусы... Три десятка плотных букетов без всякой плёнки. Когда я вижу золотые листья на чёрной воде, я вспоминаю этот рукомойник с цветами.
  
  В большой перерыв четвертоклашки рассыпались стайками на школьном дворе. Было тепло и радостно. Радостно и от встречи, и от солнечной погоды, и от радости какого-то особенного начала... То был прелестный возраст с непрерывным ощущением начала и светлых надежд!
  Обломком кирпича я рисовал на асфальте, сидя на корточках, рядом суетились сверстники и сверстницы. Вдруг, я ощутил не болезненный и не сильный, а унизительный удар ногой под зад, именуемый в народе поджопник. В следующий момент времени обломок кирпича, величиной с хороший кулак, как-то совершенно независимо от меня, неосознанно, скорее всего благодаря какому-то иному формату мышления на уровне инстинкта самосохранения или проявление генов, ибо все мои предки, в отличие от меня в дальнейших возрастах, были люди гордые и честолюбивые, крепко приложился к голове обидчика!
  Кирпич удачно настиг цель, пострадавшего с охами и ахами повели в медпункт останавливать кровотечени, я же - бежал, позорно бежал в другом направлении, ибо раненный мной - был крупный восьмикласник Сергей С., спортсмен и один из учеников моей мамы, более того, мама была его классный руководитель.
  
  Уже через много лет, мама рассказывала, как Сергей С. поразил её мечтой стать архитектором, так красочно он ей, литератору описал свои чувства к этой профессии. Господи, какие у нас были чистые и добрые мечты, как бы мы реально украсили этот мир во всех его ипостасях, если бы учителя были способны дать нам эпос, хотя бы немного оригинальной, не купированной церковниками, космогонии и философию Платона, взамен марксистко-ленинского тупикового бреда... как одну из форм проявлений Христианства.
  Он будет мечтать стать архитектором, но не станет, не сложится, быть может, про мечту лучше смолчать, укрыть её и вынашивать, не выплёскивать, ведь раскрывая её другим - ослабляешь с нею собственную связь, это точно: на такую проверку у меня ушло около двадцати лет и подробнее я об этом расскажу в другом месте.
  А тогда Сергей С. придя на урок, на вопрос: почему опоздал - отвечал, дескать, ваш сынок, уважаемая Майя Яковлевна, - как раз был урок литературы, мама разъясняла что-то из девятнадцатого века, и она, кстати, очень бывала недовольна, когда кто-либо нарушал ритм урока, мешал ей и другим, обрывая связь меж уже произнесённых строк стиха и тем, что уже существует, но ещё не проявлено словом, и горящие глаза учеников, поражённые видением иного формата познания мира, уже там, куда перенёс их волшебный вектор стиха, без труда мгновенно пронизывщий эпохи... - Только что Ваш сын меня чуть было не убил, изволил кирпичом в голову засветить. Я выжил и был медпункте!..
  - Тебя убъёшь... Проходи, потом разберёмся, живо! - мама, человек жёсткий и принципиальный, - человечище от Колымы! - уже на перерыве разобравшись в чём дело, попросила Сергея С., - об этом я узнал через десяток лет - чтоб он меня попугал, но не колотил, а мне, из воспитательных соображений, ничего не сказала.
  
  Некоторое время меня преследовал шкурный страх. Я постоянно был начеку. Увидав где-либо впереди плечистого Сергея С., я исчезал, а как-то раз, чтобы благополучно скрыться, пришлось отсиживаться под партой.
  Но однажды я шёл с двумя сетками-авоськами, по одной в каждой руке, полными подзавязку бутылками из-под молока. Я шёл в приёмный пункт 'Стеклотары' - мы жили от получки до получки, и, вероятно, был конец месяца.
  
  Мама работала на полторы ставки, она очень любила своё дело, - как-то даже призналась, что у неё была возможность работать и на две ставки, но 'на две ставки хорошо дело не сделаешь!' Каждый вечер дома она готовилась к урокам на завтра, обычно часов до двенадцати ночи и позже, и это несмотря на то, что из года в год она работала по программным темам; у ней не бывало никогда по одной теме двух одинаковых уроков, даже в разных классах - каждый год к каждому уроку она разрабатывала новый план и на каждом уроке, как артист на сцене, страстно выгорала и тем, собственно, и жила. Она могла запросто расширить рамки программы по своему усмотрению, для знакомством с Пастернаком, Мандельштамом, Цветаевой, Платоновым... это не одобрялось руководством, но, к счастью, оно было на её школьном веку не такое дикое, каковое случается в иных школах в наше сейчасное время...
  Ученики любили её уроки, а кто не любит хороший театр?! Она брала всех и уводила прочь из коммунистической рутинарии, уводила детей от родителей - многие из которых подворовывали по мелочам на предприятиях, где работали! - уводила от бессмысленной жизни лишённой философии, и запросто дарила ученикам, духовным канатопцам своим, иллюзию, чудо, путешествие в миры; в её уроках очаровывала, отчётливо звучала дудочка Крысолова, что однажды увёл всех детей из Паталы за собой, увёл из страны одних только животных, материальных истинктов - в страну Света, в страну Трёх Миров.
  Как-то один из учителей, что на долгие годы, возможно, навсегда, привил мне апатичность к географии, спросил маму: '...почему на Ваши уроки дети с удовольствием ходят, читают книги, спорят, а у меня, стыдно признаться - все спят и я с ними?' - '...так я-то, горбом всё, милая, горбом... к каждому уроку!' - 'На наш-то оклад, горбом, Майя Яковлевна!' - укоризненно сказала коллега. - 'На наш милая, на наш!.. Горбом! Горбом! И только так!'
  К открытым урокам мама никогда специально не готовилась: каждый урок был открытый. Опаздывающих не пускала и ей прощалось это. Зато и человек она тяжёлый ужасно, как-то ей выдала ученица: 'Вас можно не любить, но не уважать - нельзя!'
  Почти через сорок лет, её ученики читают книги, а собравшись в очередной раз все вместе на ежегодную встречу, организовывают общий с нею разговор через современные средства связи, и она, из другой страны, с каждым из них поговорит, повоспитывает, повосхищается!..
  
  Я шёл загруженный молочными бутылками как ни в чём не бывало и... столкнулся с Сергеем С. Заприметив меня, он сбросил скорость на своём велике и очень-очень медленно, рисованно и с самой ехидной лыбой, подъехал ко мне. Был он уже без повязки, приятелей-доброохотов с ним не было и... ...мы мирно проболтали минут десять, он - сидя на велосипеде и опершись слегка на левую ногу, а я с авоськами у ног; драки у нас не получилось, однако после этого разговора мы, невзирая на разницу в возрасте, выделили друг друга в броунарии нашей и уже завсегда здоровались за руку, мы, так сказать, познакомились.
  
  Я не умею ездить на коньках.
  Коньки у меня были и у брата были коньки, мы, конечно, катались как могли, если назвать катанием, бег по укатанной машинами до льда асфальтированной дороге, что почти никогда не посыпали песком. Получалось плохо: бег был, но куда там - как по телевизору! - проскользить, а на городской стадион мама не пускала, да и не очень мы с братом рвались за этим интересом... Но вдруг кто-то сказал, что коньки нужно просто наточить и тогда они заскользят, побегут. Я не переспрашивал и не уточнял, не желая выглядеть дураком, но с огромным сомнением смотрел на пятимиллиметровую толщину железа: как же такую толщину сточить, чтоб как нож была? - разве мог я понять своим детским опытом, - отец не жил с нами и я его до тридцати лет не видел, - что у каждого конька два лезвия: два угла, и заточка конька никак не соотносится с заточкой кухонного ножа. К сожелению, во многих других вопросах отцовского воспитания у меня был, да и есть, подобный пробел.
  
  О кухонном ноже!
  Мне было лет семь, а может и десять, и я вышел во двор самостоятельно отремонтировать швабру, хоть и у всех на виду. До этого швабру ремонтировала мама, но её ремонта хватало не надолго - гвоздь, один и тот же, вскоре выпадал из разношенного места 'жительства' и зелёные, травяных цветов, щётка и палка разделялись и мести пол надо было на карачках. Меня это не устраивало, - на меня, как на младшего, валили всю уборку, - да и беспорядок я не любил.
  Беспорядок образовывался моментально: брат всё время рисовал - художественная нарура, а для мамы, что прошла лагеря, все эти уютно-бытовые мелочи были на последнем плане... на первом - работа, на втором - дети, на третьем - почитать! но кто-то - должен!
  Взял я щётку, палку, гвоздь, одну из полукилограммовых гантель на функцию молотка и делово вышел во двор. Возле подъезда на скамейке сидел коренастый прапор Агейчик. У него были маслянистые нахальные глаза и сильные руки, тогда он ещё не состарился. А самое главное - у него был огромный чёрный мотоцикл с коляской.
  Мы поздоровались и он запросто отдал приказ, словно уже давно ожидал меня здесь: - 'Дай сюда!'
  Я молча протянул: щётку, палку, гвоздь, гантелю.
  - А где молоток? - спросил он меня.
  - Нету у нас, - ответил я.
  Молотка у нас не было и многое бытовое было в доме сикось-накось, наперекосяк и, порой, на 'соплях'...
  - Ну нет, так нет. Купить надо!.. Молоток должен быть! Так и скажи мамке! - он аккуратно положил щётку, гантелю и гвоздь на скамейку, а древко швабры, палку-держалку, стал рассматривать у измочаленного конца. - Неохота мне в подвал итить... Нож принеси-ка!
  Я сходил домой и принёс кухонный нож. Агейчик попробовал нож на остроту и поморщился: нож мало отличался по наточке от коньков. Ничего не сказав, Агейчик, как сидел на деревянной скамейке, положил палку рядом с собой на доски, так, что часть её ушла в полисадник, а измачаленный конец свободно завис, тогда он приставив к нему опасной стороной нож, дав пару сантиметров 'здорового запаса' и принялся с силой бить по безопасной стороне лезвия ножа гантелей, чтобы, отрубить истёртое, изношенное жизнью место у предмета, для починки системы из трёх элементов: щётки, палки и гвоздя, под кодовым названием швабра.
  Это ему неторопливо удалось. Но на ноже на всё оставшее время, пока я жил в том городе, в том доме, в той квартире с мамой, осталась зазубрина. Я ничего не сказал ему по поводу зазубрины, - это была такая мелочь, - весь созерцая как профессионально, по-дяденьски, починять швабру.
  Агейчик отложил в сторону нож, заметил, что надо б наточить. Я поддакнул и выдал: - 'Обязательно! Непременно наточу!..' Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я смотрел на него как на бога и подчинялся: у прапора был мотоцикл, железный гараж и оборудованный - с верстаком и шкафчиками - подвал, в котором он включал освещение, присоединяя двумя швейными иглами времянку к общей линии.
  
  Прапор всю службу копил на машину и к пенсии купил национальный 'Запор', однако гараж его всегда, даже в те далёкие время с починкой швабры, уже был рассчитан на машину.
  
  Зимой я лазил по гаражам с другими сверстниками и прыгал с них в снег, а Агейчик или какой-либо другой владелец собственности, - гаражей стояло в ряд штук сорок, - когда активней, когда пассивней гоняли нас, блюдя более свои крыши, чем наши ноги и головы.
  
  За несколько лет до того, как Агейчик вышел на пенсию, город заставил убрать нелегальные гаражи куда-нибудь, хоть на свалку, хоть к чёртовой матери, но чтоб их не было... ...место гаражей попало в зону строительства серии четырнадцати-этажек, и один из них, последний, был выстроен на бывшей линии гаражей, и под него делали специальную подсыпку, потому что когда достроили до шестого или седьмого этажа, то грунт начал уходить в сторону, выдавливаться, ведь дом ставился на пригорке, за которым начиналась деревня - линия гаражей и была, как бы граница города и деревни!
  Четырнадцатиэтажку на пригорке строили очень долго, лет пять, всё из-за этой подсыпки и укрепления грунта, а может, и все семь лет строили, но достроили, - я тогда уже курсе на втором или третьем института был, - дом даже заселили.
  Эти дома новой серии нам, жильцам старой хрущёвки, не нравились: в нашем дом был подвал, а в новом не было, - было тогда такое архитектурно-экономическое новшестно.
  
  Агейчик примерил палку к отверстию в щётке, оно оказалось меньше толщины палки, он опять поморщился, усмехнулся масляными и не злыми глазами, и взял нож.
  
  Глазами прапор походил на ненастоящего, кичушного Най-Турса, поддельного, из папье-маше, который хорошо это знает и усмехается тому, что он - не настоящий, мол: поддельный, так поддельный, и что с того?! Впрочем, время в стране было относительно мирное и лицо прапора - круглое, красное, напоминало раздутое мочёное яблоко побитое громом и оттого покрытое местами чёрными точками.
  Агейчик был отец Костяна и Олега. Костяна я ненавидел по-детски, и до сих пор не люблю его в памяти, за нахальство и назойливость. Олег был старше меня лет на восемь, добродушный, не громкий человек, мы с ним почти не общались, в силу разницы возрастов, помню только, что когда я немного вырос, то Олег, как-то, прямо на лестнице, где мы по-соседски столкнулись, отчего-то стал пояснять мне зачем он женился, а он только-только женился и как бы оправдывался: 'Понимаешь, жениться нужно!.. никуда не деться! чтоб яйца не болели, когда подолгу не е... - он пояснял запросто, употребляя обыденно непечатное слово. - Потому надо жениться!.. Или ты думаешь иначе?! Слушай, а у тебя, когда ты долго без бабы, яйца не болят?!' - мне было лет четырнадцать, я был ещё девственник и девственным чувством изнывал по девчушке из параллельного класса. 'Не знаю', - ответил я и очень удивил собеседника. - 'Не знаешь?! Где яйца - там и жизнь!'
  Мир попробовал цинично скинуть предо мной одну из иллюзий, одно из своих арабесковых одеяний, но материальный мир не коснулся вечного, лишь только какой-то мираж расплылся, как льдинка весной... Смутившись, я уверенно поддакнул: 'Ага. Ну, конечно! А-то, как же! Очень даже!' И потом, каждый раз случайно сталкиваясь на лестнице с Олеговой женой, Леной, которая премило здоровалась со мной и всегда как-то особенно светло, так хорошо улыбалась, по-доброму, по-земному, по-простому всем, - Олег привёз её из деревни, сам-то он уже был городской! - и её сразу все полюбили, все соседи за какую-то доброжелательную энергию, что она излучала и дарила всем, всем, всем, как Солнышко, словно матерински прощала всех... сталкиваясь с Леной, я каждый раз испытывал неудобство, словно оскорбил её, а она меня уже давно, прежде простила.
  
  Сила прапора компенсировала тупизну ножа.
  Агейчик подогнал толщину палки под диаметр отверстия на щётке, насадил одно на другое, они плотно вошли друг в друга, с натягом, но прапор ещё перевернул конструкцию 'вверх ногами' и, держа палку щёткой вверх, несколько раз, как посохом Дед Мороз на детском утреннике, с силой ударил о цементную плиту; подход к подъезду был выложен квадратными цементными плитами, а в самом веке было что-то от цементной пыли.
  - Гвоздь есть? - спросил Агейчик.
  Я протянул видавший виды, потный от ладони, гвоздь, он давеча упал со скамьи, когда Агейчик орудывал гантелей, а я неприметно поднял его и доселе сжимал в кулаке. Гвоздь был тупой и кривой, и с ржавчиной. Агейчик поморщился и, наклонившись, стал править его гантелью прямо на цементной плите под ногами, продолжая сидеть на скамье.
  - Это хорошо, что гвоздь тупой! - неожиданно сказал он. Лицо его налилось кровью оттого, что было опущено вниз и стало страшным, как у разбойника.
  - Угу! - поддакнул я со значением.
  Выправив гвоздь - он прицелился и, чуть не с одного ли удара, вбил его гантелью в щётку таким образом, что тот прошёл через палку и обратно вышел из щётки.
  - Вишь, не сломалось! Не раскололась! А могла! Ай-да сука! - удовлетворённо сказал Агейчик: - Это потому, что гвоздь тупой! Тупой не раскалывает держалку, он меж волокон щемится, так и жить надо и всем от этого только лучше, понял?! Раздвигать препятствия, а не крушить!
  - Угу!
  Орудуя гантелью над щёткой, Агейчик изловчился ещё и так, что гвоздь, вылезшим 'острым' концом, ушёл обратно в щётку.
  - Ха! Чтоб не оцарапал! Никогда ещё гантелью гвоздей не забивал, а получилось! Хорошо ведь получилось, а?! - он лучезарно рассмеялся. - Что скажешь?!
  - Получилось!..
  - Твоя? - спросил он про гантелю.
  - Моя!.. И брата...
  - Всё рисует?
  - Рисует...
  - А что мамка замуж не выйдет, а?!
  - Не знаю... Некогда ей!
  - Ну беги, порадуй. А молоток надо купить! Что за мужик без молотка? Половинка! Как крестьянин без жены!.. Собака и та с хвостом бегает.
  - Спасибо!
  Мама не приметила ремонта.
  Года два швабра была в порядке.
  
  ...
  
  С классным руководителем мне повезло - мы любили друг друга так, как могут друг друга любить ученик и учитель, и насколько это было естественно нам, настолько неприметно никому другому. Я каждый день вспоминаю об этой сердечной и женственной женщине, и, как я узнал уже через годы, одинокой и далеко не очень счастливой. Наш выпуск был у ней единственным за все годы и предпенсионный, она любила нас всех. Она вела у нас русскую литературу, но воспитали меня любовью, сердцем... Во мне её больше, чем любого другого из моих школьных учителей, потому что любовь - это философия, формат познания.
  
  Школа в России - это дом родной и весомая часть личной жизни, часто большая, а учительство - малоблагодарное, особенно если ориентироваться в этом на отношение к учительскому делу всех иерархий власти, в том числе - или в первую очередь! - самых высших, и причём, так во всё мире, за исключением, может быть, двух, трёх стран, ибо власть либо заинтересована расстроить это учительское дело окончательно: унизить, внести сумятицу и создать условия для выращивания быдла, овоща, так, во всяком случае видятся из сегодня сегодняшние реформы в сфере образования, либо она не ведает что творит, что вряд ли. Лавры учителя - одиночество, забвение учениками и смиренное сочувственным уважение со стороны человеков других специальностей, я бы даже сказал: опасливое уважение, такое, как к увечному или обречённому, или буйному, в обощем к такому человеку, что всю жизнь прозанимался... любимым делом - с духом контактировал!
  Я помню свою учительницу, но мы ни разу не виделись с 82 года, с выпускного вечера, и это только моя вина, вероятно, хотелось прийти, показаьбся на глаза с победой, с большой победой... Вот только что это такое? Прошло время и после какого-то переплёта я задумался: где она, как, жива ли? Когда я начинал писать этот рассказ, я думал, что наша встреча впереди. Всё оказалось поздно...
  
  Окончив институт, я вдруг узнал, что мама, хорошо зная всех своих коллег, поменяла литер нашего пятого класса, при переходе во взрослое крыло школы, с пятого по десятый классы, с 'Б' на 'А', а класса 'А' соответственнл на 'Б', и я таким образом попал к Марине Анатольевне, - это была часть моего везения или начала везения и единственное злоупотребление служебным положением моею мамой, - если у учителя 70-80-х такое было возможно, - но это то, чего она не могла не сделать.
  
  2. Ковёр, дрель, старый тополь, дедушкина книга, пальто и любимая девушка
  
  Мы приобрели самый настоящий ковёр.
  До этого у нас не было ни одного ковра. У нас было четыре книжных шкафа и ни одного ковра. И вдруг, приобретение... Чёрт попутал! В актовом зале школы (!) происходила льготная - по лотерее - распродажа ковров. На каждую городскую школу выделили по три ковра и учителя тянули жребий. Мама вытянула выигрышный билет, по-моему единственный раз в своей жизни. И вот она, потому что вытянула жребий, стала выбирать ковёр, - продавайся он свободно по этой цене, она б внимания на него не обратила! Принесёт ковёр домой, примерит к стене и бежит менять, пять или десять штук переменила: то слишком пёстрый, то слишком блеклый... Это был единственный такой у мамы бздык на моей памяти. Наконец остановилась на одном из узоров шерстяного коврика метра полтора на два машинной работы или утомилась, или остыл пыл дешёвого заблуждения, низкосортной иллюзии без которой не только можно легко обойтись, а и нужно обойтись, когда на планете духовные и физические нищета, голод и угнетение.
  
  На приобретении дело не кончилось, бредовое пламя погасло, но земля ещё не остыла: мысль, запросто ходить по красивому, новому, из чистой шерсти и с совершенно фантастическим узором коврику не могла даже прийти в голову, это было немыслимо... а молоток ещё не был приобретён и потому дыры в стене мы поочереди пробивали гантелью, отчаянно колотя ею по пробойнику, что пришлось купить.
  Все работали по очереди - мама, брат и я. Электродрелей и в помине не было. Стена была бетонная, пробойник из железа, сил не хватало, мы неделю били четыре дырки, то мама, то брат, то я, а все соседи понимали: дело особой важности, ответственное и никто не встревал и не высказал претензий по поводу шума, за исключением полусумасшедшей старухи, что жила под нами.
  Бабка Юзефа колотила себе в потолок, а нам - в пол и орала, орала мат-перемат... Вообще, каждый раз при встрече на лестничной клетке она интересовалась у мамы 'когда ты, в Пилистину умотаешь, житья от вас жидов нет, иссохлась я вся дожидаться, и нет сил больше слушать как ты 'наимки' пишешь...' - анонимки, такова была естественная реакция определённого среза общества на звук печатной машинки.
  Теперь на каждый удар гантелью о пробойник и последнего в стену, старуха Юзефа старательно выколачивала свою партию шваброй о потолок, может, она этим жила...
  В конце концов ковёр, к которому мама пришила четыре петельки, на четырёх сопливых шурупах, что просто сидели в дырках и вытаскивались легко рукой, повис и провисел до конца: до конечного ухода нас всех из того дома.
  Быть может, именно в результате этого дятловского долбления, я, пятиклассник, загорелся желанием приобрести дрель, чтоб никогда больше не заниматься этим идиотским колупанием, пролетарским проклятием, хотя и очень полезным для моторики - дятлоблением, с подставой и ударялой, и потому, когда я, вдруг, случайно увидал ручную дрель в магазинчике 'Хозтовары', что у Центрального рынка, в этот магазин я иногда заходил поглазеть, как всякий мальчишка, на инструменты, тем более, у нас в доме никаких инструментов никогда не было. Я увидел её на витрине, нижней витрине у самого пола, настоящую ручную дрель, серебристую, с чёрными крышечками над механизмом с шестерёнками и... лишился покоя. Некоторое время после этого, когда бывал у бабушки, а бывал я у бабушки всякую неделю и жила она недалеко от этого магазина, и я специально делал крюк, чтобы зайти в этот магазинчик и удостовериться: предмет моего очарования ещё не продан, - в том возрасте я, по простоте душевной, и, собственно, как многие очарованные чем-либо дети, не то чтобы верил что эта дрель существует в одном только экземпляре, но просто разум мой не допускал существование второго.
  Хорош мальчик: я начал копить деньги, подгребая у мамы мелочь от магазина, не брезговал заглянуть в карман для 'нужного' дела, - как будто мы собирались каждый день вешать по ковру или сверлить и сверлить в стенах дырки! Вероятно, какой-то хозяйственный материальный вирус проник и в меня, а может, парню необходима работа с инструментом, не знаю, у нас дом был без отца... Ребёнок не должен расти без отца, ибо ход проявления генов - по лингвическому принципу - предосматривает так же и отцовское слово, отец ставит сына на путь и ребёнку без отца приходится открывать этот путь с нуля, ощупью, искать, даже не подозревая о его существовании, но по наитию, интуитивно, что требует и затрат времени жизни и энергий и несёт собой огромный кармический риск - вплоть до потери нравственных принципов и полной гибели человека, и потому, вероятно, огромнейшее дело в том, когда мужчина не отпихивает чужих безотцовских детей от себя, а напротив, приоткрывает им стороны мужского мира и того, чем и как этот мир устроен, а инструмент и работа с инструментом - некоторая, порой весомая, часть этого мира, не говоря уже об обратной связи участвующей в формировании личности, в формировании лика человека и потому когда кто-то взрослый и 'благополучный' ленивато вздыхает, мол, мир какой-то безликий, я могу только развесть руками и сказать: не делайте его таким, не растите такими детей. Но мы обречены сеять подобие.
  Вероятно, я очень хотел работать инструментом, а не гантелью и кухонным ножом, хотел 'по-красивому', но ещё не знал и не умел как надо, но уже чувствовал: как работать не надо, и эта чёртова дрель, меня, недоросля с женским воспитанием, просто заворожила. Да, я не брезговал заглянуть маме в карман и вины от этого никакой не чувствовал, мама же - я это хорошо знал - никогда не унизится до пересчёта мелочи, разве, в конце месяца.
  Во время стабильности, незыблемости глиняно-цементного чудовища, - что чуть вскоре развалилось в один-два года на куски и ещё не было реставрировано за четверть века, - до того же мы были дико воспитанны, недоразвиты, что не предпологали и такая тема не активировалась в мышлении, что уже многие тысячелетия прежде нас существовали культуры, 'культура': 'культ Ра'. Наши мозги могли, в крайнем случае, абстрактно прикинуть, как сказку, Рождение Христа, но до того абстрактно, что эти две тысячи лет не существовали в реальности вовсе - они были без удовольствия дозволенной бесконечностью, а основной отсчёт существования всех и вся, времён и народов, шёл от дня рожденья октябрьского чудовища, само это чудовище всё ещё виделось таким незыблемым, что нисколько не вводило в панику человека системы, который хоть и жил от получки до получки, как мы, и не мог отложить из своей зарплаты ничего на чёрный день, но имел, как гарантию всего, стабильную рабскую работу.
  
  Как-то, когда у меня скопилась половина суммы на инструмент, рублей шесть или семь разновесной монетой, всего надо было двенадцать, у ворот рынка меня остановила бригада шпаны; оттеснила с дороги и прижала, причём ненавязчиво, если видеть всё со стороны, к железной ограде рынка, высокой, в рост человека, где я и стал с приподнятыми вверх руками. Главарь профилактично ударив меня по лицу, не сильно, чтоб не привлекать народ, но для понимания и устрашения, приказал вывернуть карманы. Я испугался, но денег терять не хотел - они маме не просто достаются, это я уже понимал... Сделав неспешное обманное движение руки в карман, я вдруг, на автопилоте, бросился стремглав меж главарём и стоящим рядом с ним мальчишкой в толпу и убежал: 'сегодня разум интуиции не помешал: я ноги в руки схватил и от всех убежал!..' Было людно, меня почти не преследовали, но теперь, появляясь на рынке, я стал внимательне и держался толпы.
  
  Наконец я купил дрель и одно дешёвое сверло с остатку и, уложив их для конспирации в какой-то многоразовый пакет, привёз струменты домой. Как я и предполагал, дома никого не было. Я тут же установил сверло в патрон и попробовал просверлить в неприметном месте на стене дырочку. Увы, ничего не вышло! Это был удар! Я пробовал крутить в одну сторону, в другую, в одном режиме и во втором, - всего было два, быстрее и помедленнее, - ничего не получилось. Краска снималась, обои снимались, стена же была прочнее моего инструмента... но в дерево сверло шло любым режимом!
  Я поделился неудачей с другом, с Вовкой Котовым, уважаемым среди сверстников человеком - его отец был лётчик! Когда Вовка смотрел в небо на летящий самолёт, то заключал: - '...папка летит!' или: - '...папа дома, значит сменный экипаж полетел!..' Отец, однако, с ними не жил, тут была своя история, совершенно тёмная для меня и сейчас: Вовкин отчим и его отец по как-то договорённости, поменялись жёнами, но это я узнал много позже, а тогда важно было, что отец у Вовки лётчик, а у отчима руки откуда нужно растут, он был классный мастеровой и у него всё можно было узнать.
  На следующий день Вовка авторитетно заявил, нужно специальное сверло - победитовое. Без разрешения отчима выдать мне такое сверло он не мог, спрашивать же об этом было опасно - моя мама и Вовкина мама были знакомы, семьи наши жили по-соседству.
  Что ж, пришлось подкопить ещё немного и через неделю нужное сверло было приобретено. Испытание проводили вместе, я и Вовка Котов, он был во всё посвящён и мы даже вместе ездили, зайцами, покупать сверло в 'Хозтовары'. Результат оказался тот же - нулевой. Это меня очень огорчило, отсутствием ответа на вопрос - почему не сверлит, плюс затратами материальными и нравственными, я же знал, что воровать - плохо. Я спрятал дрель под ванну у самой дальней стены, на вечные времена, не знаю, может быть, она и по сю пору лежит в той квартирушечке, в которой мы с братом когда-то выросли и в которой теперь проживают незнакомые мне вовсе люди, дай Бог им Света, как был там Свет для нас.
  
  Монетка 1976 года...
  Вся семья была в сборе, мы жили в одном городе и ещё все были живы. Это теперь там никого не осталось, - если б не могилы родных и ностальгия беззаботного детства и мелодия первой любви, сладкая ли, терпкая ли, то, наверное, родной город можно б было считать вымершим...
  Но где есть трещинки и трещины времени на стенах домов и тротуаров, и пусть хоть трижды выложат кирпичом и перемостят дороги, я найду следы любви моего позднего отрочества, что неотделимы от меня, где бы я ни жил, родством, жизненным мигом, так цветы деревьев напитанны информацией из колец прошлого. Жив ли старый тополь? У него, а не в трёх соснах, потерялась первая любовь, пронзительная, как яблоневый цвет по весне, пронизанная, словно лейтмотивом, сиротскими криками приходящих и уходящих поездов.
  Тополь стоял между Её домом и железнодорожным вокзалом, зелёным зданием, внутри которого стояла огромная, метра четыре в высоту, гипсовая, много раз крашеная-перекрашенная светло-жёлтой краской, обколупанная у ного и там же намасленная ладонями проходящих, статуя Ильича... Она и сейчас там стоит. Я люблю этот вокзал - это мой Париж, мой праздник, что всегда со мной. Как-то раз я несколько дней подряд, наудачу вылавливая Любимую, встречал и встречал один за другим все поезда из Прибалтики. Покупал букет у старушек-цветочниц и шёл к первому поезду... ...встретив третий и последний, я зло выкидывал в урну букет, - нет чтобы подарить какой девушке!.. - а к утреннему приходил со свежими цветами. Я пропустил именно тот поезд, Любимая ничего не узнала.
  
  Как-то мы поссорились и я пришёл вернуть драгоценность и расстаться навсегда. Я передал ей её волос, длинный-длинный, что тайно хранился у меня за картиной, мягки волос серо-каштаново-льняной... вернув, я сказал, что, дескать, всё, адью, и добавил: 'Как в море корабли!' Она растерялась и стала говорить, что я не прав, что так не делают!.. Я тут же с радостью отменил своё решение: выпустив огонь, я понял - погорячился!.. Вскоре мы расстались, это было трудно пережитое расставание. Кроме фантастического слияния душ, взаимной, интуитивной осторожности перед хрупкостью Вселенной и поцелуев из детства в отрочестве на кромке юности, нам ничего не было нужно и ничего другого у нас не было, разве ещё юношеские интересы - любительское кино, барды, стихи... Потом мы подросли...
  Или это было придумано мной, а Её некоторое время развлекало, или внутри мотылька жил инстинкт и поспешание заботой об очаге, стабильности и остального посудно-хозяйственного убранства жизни, не знаю, но она мне как-то сказала, что я - трёхлетний ребёнок. Возможно, так оно и было. Чтобы там ни было, а когда-нибудь я вернусь в город детства и первой любви с веслом на плече и встречные люди будут с любопытством спрашивать: что это за штука такая у меня на плече?
  
  Всё проявленное претендует на собственное место в испостасях мира. Воистину, божественны закоулки памяти. Сейчас Любимая где-то здесь в Германии, но мы не ищем друг друга - ещё не время или уже не время, интуиция говорит: ждать, а иначе - ошибка.
  Обретение власти над чувством, рождает чудесные силы, ибо всё однажды начинается с самостоятельного насильного отвергания какого-либо своего желания и обретением власти над Миром, а может, и над Богами - Воли.
  Надо уметь простить всё, потому что забыть ничего нельзя. Главное не лгать. Один старик-мастер мне как-то сказал, когда здороваясь с ним за руку, я извинился, мол, рука моя в машинном масле: 'Володя, то не грязь, что смывается!' Главное не лгать и суметь обуздать страсти свои, хоть и по совету души старца Тиресия.
  Мир удалось пронесть через годы не передоверив его ни единому уху, ни единому взгляду, никому, никогда, ни за что, независимо от состояния души и пусть Он пока околдован и все в нём околдованно, но Время в Пути!
  
  
  3. Самокат, марки, падение, отец, дед, бабушка, отцовская песня, сын, велосипед, пальто, память...
  
  Монетка семьдесят шестого и из прошлого столетия.
  
  Самокат был большой редкостью, гораздо большей, чем велосипед. Юрке Козловскому предки купили самокат.
  Юрка был отщепенец, у него не было друзей в классе, но все с ним общались. Он был тихим троечником. Врагов у него не было. Учитель мог по-разному зло и немилосердно ругать его за отсутствие домашнего задания, за невнимательность и несобранность, особенно за медлительность - да будет благославенен Гефест, бог вулканов и творчества!!! - и вообще за всё то, за что может полосовать словом ученика учитель у которого сознание базируется на марксистко-ленинской философии или на христианской православной платформе, - я имею ввиду вовсе не заповеди! - что суть одно и тоже, две стороны одной медали, но Юрка выдерживал всё, как добрый ледокол льды. Если Юрка и выражал своё мнение, то одним словом или звуком и так, чтоб учитель его не слышал, но, однако, несгибаемо твёрдо.
  Он хорошо убирал класс и за это его хвалили, но мог 'проспать' дежурство - за это его нещадно ругали все ответственные, то ли в фамилии было дело, то ли в его безответности.
  Юрка обладал редким талантом - быть со всеми рядом и оставаться незаметным. Когда выдёргивали на ковёр участников того или иного 'грешного' события: катания на санках в школьгое время, поход в кино тогда же и т.д., Юрку не вспоминали, несмотря на то, что он не был задохликом и умел постоять за себя и поддержать разговор.
  В нём не было пошлости и была ущербная тайна. И если завтра, вдруг, окажется, что он стал президентом, спасателем, миллионером или киллером - этому не удивлюсь. Удивлюсь, если окажется, что он стал поэтом или художником, или артистом, но не сильно, потому что встречал замечательные поправки Того, что принято называть Волшебством.
  
  Юркин отец собирал марки. Мы иногда, по несколько человек, стайкой, приходили посмотреть альбомы, - сейчас я подумал, что это были денежные вложения в системе, а тогда это было заглядывание в другой мир - мир маленьких познавательных изображений. Большей коллекции марок, я в жизни не видал: альбомы, альбомы, альбомы, книжные шкафы, в которых уже не помещались альбомы, и они лежали сверху на шкафах какими-то странными штабелями. Альбомы были везде. Наверное, информационно, Юрка был богаче нас всех, ведь он видел все марки своего отца.
  Коллекция дала и давала Юрке дополнительный вес в 'обществе'; на кличку 'Козёл' он не обижался, не реагировал, по крайней мере, внешне или прекрасно владел собой, или был выше.
  
  Как-то я шёл через овраг и увидал Юрку с самокатом, он как раз пристроил свою красную машинку с чебурашковыми толстыми шинами к пологому спуску и легко понёсся вниз.
  У меня захватило дыхание. Велосипед у меня был, а на самокате я никогда не ездил, при этом, самокат интересовал меня только съехать с горки, то есть так, как я его увидал под Юркой.
  Юрка слетел сверху вниз по натоптанной дорожке, лихо тормознул и мы поздоровались. Был выходной. Мы не были друзьями и каждый из нас как умел прожигал время. Я, вероятно, под 'шумок' улизнул из дому, чтоб не нагрузили чем-нибудь, типа навести порядок там-сям, прочесть программное, проверить уроки... А Юрке, как говорится, сам Бог велел - новая машина! Разумеется, я попросил прокатиться.
  Юрка был царственен, хотя в чертах его лица скользнуло обычное житейское жмотство, он бережно смахнул с красного зеркального щитка пылинку и запросто наклонил мне руль самоката.
  Мы вместе учились с первого класс, а тогда мы были уже в четвёртом или пятом, а всё ещё я не знал: жадный он или нет, оказалось - не жадный.
  Вместе поднимались на горку и Юрка напутствовал баском, - у него всегда был бас, но об этом качестве молчуна почти никто не знал: - 'Ты это... аккуратно, ладно!..' - 'Ага!.. Коню понятно, аккуратно!' - отвечал я и это прозвучало, как ни рви сердце, не лезь, разрешил - отвали, не мешай, мы уж сами с усами... я был заворожён самокатом и рвался съехать на нём с горки, разумеется покруче и скоростнее, чем Юрка.
  В детстве у меня остались две мечты: научиться играть на гармошке с мехами и покататься на велосипеде с толстыми колёсами 'Чебурашка' - как у этого самоката чёртова! - потому что на нём можно было тормозить педалями, как на взрослом.
  Я поглядел вниз, тропка не пугала меня неровностями: если Юрка съехал, так я и подавно съеду, отчего-то возомнилось мне, и для пущей скорости я даже крепко оттолкнулся ногой и помчался.
  Очень хорошо помню это место в овраге, даже сейчас, более чем через тридцать пять лет, я просто ощущаю его. Был тёплый солнечный день, зелёная сухая трава и вот это место... И такое состояние было у меня, состояние кажущегося покоя, а на самом деле глубокого показательного полупрезрительного пофигизма на эдаком расслабоне, пальцы веером, а таковое заблудшее состоянние души и тела редко никогда не остаётся безнаказанным. В самой середине моей траектории... когда ветер засвистел-запел в ушах и я подумал, какой я молодец и как классно я еду, намного круче 'Козла', вот уж нос утёр! И тут покрышка на переднем колесе странно загнулась на обод, - я это вижу и сейчас! Уже взлетаю, но ещё вижу, покрышка уже далеко загнулась на сторону, зажевалась, но колесо ещё не 'заело', через миг!.. Вот он миг свершения и я... 'носом рою землю'. Всё произошло мгновенно.
  Тройственное чувство посетило меня после падения - это позор, ненависть к самокату и обида на Юрку, за то, что он мне больше прокатиться не даст.
  Я поднялся. Оказалось, сильно ушиб ногу. Юрка слетел вниз, схватил самокат и начал лихорадочно осматривать технику, словно это было живое существо.
  - Что ж это ты так?! - это единственное, что с затаённым укором, как-то смиренно-печально произнёс он и погрузился в ремонт.
  'Козёл!' - подумал я, однако то, что ушиб ногу пребольно, я вида не подал и стал рядом с Юркой, глядя как он детскими пальчиками натягивает на обод колеса сдёрнутую каучукувую покрышку, через минуту она была на месте, а красный зеркальный щиток и вовсе не пострадал.
  - Хочешь, попробуй ещё раз, только аккуратно! мне от папки будет, если я в первый же день самокат поломаю! - отец-коллекционер, вероятно, посильно занимался воспитанием сына. Я отказался: 'В другой раз!'
  
  Со своим отцом я познакомился в тридцать два года.
  Я работал в таможне в отделе по борьбе с таможенными правонарушениями и контрабандой и, чуточку используя служебное положение, в полчаса, как только понадобился отец, - а мне надо было тайно завершить некоторые формальности для выезда за границу, - отыскал его адрес в картотеке республики и поехал к нему домой. Позвонил в дверь. С той стороны подошла пуганная женщина. Дверь она мне не отворила, но слушала, уточняла и в конце концов сказала когда придти, чтоб застать отца дома, - я ей через дверь попробовал объяснить, что я сын своего отца, и мне надо его увидеть!..
  На встречу я минут на пятнадцать опоздывал, но когда уже шёл по двору многоквартирного дома, где проживал отец, мне встретился человек моего роста, в рабочей робе и мы взглянули друг на друга как-то... даже слов не могу найти... пронзительно, что ли, два взрослых человека... Отец особым голосом спросил: - 'Вовка!.. Ты?!.' Эти два слова отца я ношу в сердце с тридцати двух лет, они мне безумно дороги.
  Второй раз мы встретились с ним у нотариуса, где он без всяких вопросов широким росчерком подписал все необходимые мне для выезда бумаги... И он был в дорогом костюме, в накрахмаленной рубашке и при галстуке, и чрезвычайно уважительно отнёсся к этой нашей первой и последней встрече-процедуре.
  Больше мы не виделись никогда, оставаясь на этом веку на кромке острия родства, а до того, по какой-то иронии судьбы, лет пять прожили в одном городе, в котором оказался я в связи с иными обстоятельствами.
  Об отце могу сказать только хорошее, он исправно платил алименты и эти деньги помогали нам, но мы виделись всего два раза и остались на расстоянии, хотя он был расположен к сближению, но по моей вине как-то не получилось сразу, он не настаивал, а вскоре умер и вот тогда ожило и зазвучало во мне: - 'Вовка!.. Ты?!.'
  
  Отца мне заменил дедушка. Когда на душе тяжело, я думаю о нём крепче, о его бурной жизни. Как он, пройдя кровавое тюремное следствие советской следственной системы 'правосудия', поселение и лагеря сталинского режима - остался верен своим нравственным принципам: любви к ближнему, доброте, честности, вере в могучесть человеческого Духа. Пережив лишения, он сохранил открытость сердца. Со всеми общался равно непринуждённо, будь то стоящий у власти человек, будь то сосед по лестничной клетке... А если встречался пьяный человек, уснувший прямо на дороге, такое лето бывало в нашем городке, то дед делал всё что мог, чтобы спасти человека, чтоб тот только не попал в милицию, ныне полицию, где его могли ограбить, избить, собственно изломать всю оставшуюся жизнь... он организовывал людей - сам уже был слаб, после тюрем и лагерей, чтобы те отвели больного если и не домой - а случалось, что кто-то опознавал больного! - так хотя бы вглубь двора, проспится человек - уйдёт. Дед гнул везде и всегда, всю жизнь только одну линию - человеколюбия. Из лагеря дед был сактирован как не жилец, он как-то добрался домой и бабушка поставила его на ноги ещё на четверть века. Всю жизнь Дедушка самообразовывал себя, много читал, любил стихи, сам написал две повести и роман, одна повесть - опубликованна, другая - нет, автобиографический роман-мемуары, о его о Воле и Судьбе, я пытаюсь сейчас издать, через сорок лет после того, как его записала бабушку со слов деда.
  На деньги, полученные от единственной официально изданной книги, дедушка купил бабушке пальто для всех последующих зим, - что ещё дарит писатель женщине с изданной книги!
  Дед умел в уме перемножать пятизначные числа, обладал бестящей памятью, но мог рассориться с сыном из-за партии в шахматы, а мог играть вслепую - в конце жизни и до самой смерти у него была катаракта - и совершенно не умел экономить деньги, но всегда пересчитывал стоимость любого товара, обратившую его внимание, на количество буханок хлеба - ибо на себе испытал голодоморы, был жизнелюб и всю жизнь в любой работе строил светлое будущее.
  Помню, как мы, дедушка, старший брат мой и я, шли из кино, смотрели 'Последнюю реликвию' - запомнил же! в клубе Железнодорожников, - и зашли в магазин 'Старт', и в нём, дед, не умея отказать внукам, купил велосипед, - вероятно, он только-только получил пенсию и бухнул её всю!.. - кстати, года два этот велосипед был единственный на весь наш двор...
  
  Как дед пел - надо было слушать! Столько пережил, а ещё поёт! Так строен человек. Напевая легче быть в балансе с самим собой, Вселенной и Мыслеисточником, и так единясь песней, как молитвой, двигаться в Космосе...
  
  По словам бабушки, когда деда упекали на второй срок, ему предъявили обвинение: '...напевал Вертинского, что, по мнению органов, означало тоску по капитализму'.
  
  Фотография деда - с негатива какого-то школьника, дай бог ему всего доброго на пути, - что я сам напечатал лет тридцать назад, в ванной-фотолаборатории, стоит напротив меня, тут же фотографии сыновей, фотки старика и его малышей-правнуков, веточек... и это мой Отчий Дом.
  
  Отцовская песня
  
  Когда
  невозможно друг друга доверить кому-то иному?
  Как право на память дороги к отчему дому,
  Так свет впереди, что мерцает тебе, но другому,
  Светлоголовому мальчику пусть перейдёт по закону:
  Право на память дороги к отчему дому.
  Когда
  Невозможно друг друга доверить кому-то иному?
  Хотите, такое желание чувств назовите любовью;
  Но, проще скольженье светил о небесную крону,
  И легче скольженья чудесного сна к изголовью...
  Хотите, желание чувств назовите любовью.
  Когда
  Невозможно друг друга доверить кому-то иному,
  Так слов не сказать, если в мире сравнения нету, -
  Лишь память молотит сродни колесу ветряному,
  Что сил больше нет мотаться по белому свету;
  Слов не сказать и в мире сравнения нету.
  Всегда
  Невозможно друг друга доверить кому-то иному,
  Как время надежд, как горе по другу земному.
  Пусть жизнь прожита, подобно реке и парому,
  Есть свет впереди, что мерцает тебе и другому;
  За право на память дороги к отчему дому.
  
  Я мало помню рассказы деда о жизни его в ссылке, - про голодную степь, солонцы, караваны машин, пробирающиеся через заснеженную степь, встречи с волками... - дед был великий рассказчик, если он говорил - остальные молча, заворожённые, слушали. Он непринуждённо увязывал всё одним светом любви: воспоминания голодоморного отрочества, когда из двенадцати детей остались двое, оптимистической юности, своё горячее участие в созидании страны, арест и кровавое следствие, ссылка, около двадцати лет советских тюрьм и лагерей медленного уничтожения... Глаза горели, он рассказывал жизнь с азартом, юмором и добротой, просто рассказывал без какой-либо озлоблённости к существующему строю, передавая опыт без желания разрушения этому строю, но сделать его лучше, человечнее, светлее, сокровенно понимая - за любым названием любой державы - люди; его любовь, жизнелюба, ко всему сущему была несравнимо жарче обиды на тёмную недалёкую власть за свою изломанную жизнь, а быть может это было так оттого, что рядом поднимались, как ветви на опалённом дереве, дети и внуки.
  Ему был Материнский Свет из детства - он с особой нежностью рассказывал о своей маме.
  Выйдя на свободу, разбитый, искалеченный, нежилец, сактированный, дед, едва подняла бабушка его на ноги, первым делом отправился в столицу мира и восстановился в партию. Вскоре из неё пришло письмо к бабушке с предложением и ей восстановиться в партию, - бабулю исключили в своё время за то, что она не отказалась от своего мужа врага-народа, а отдала партейный билет, заметив, что восстановят её в партии вместе с мужем. Так и произошло.
  
  Когда после тридцати трёх лет образ Бога в моей душе обрёл Лик, то он оказался очень похожим на дедушку, а образ терпения - бабушка.
  Буду ли я когда-нибудь так же существовать в чье-то душе?
  
  
  4. Электрический ток и замена комплексного выключателя с розеткой.
  
  Знакомство моё с электрическим током произошло классе в пятом или шестом.
  В пятом я уже знал, что ток может давать крутую искру, потому что попробовал как-то подключить лампу через циркуль насаженный на карандаш напрямую к розетке у которой выкрутился болтик и защитная крышка слетела, никаких защит для детей в те времена не существовало, и я решил этим заняться как раз в тот момент, когда определ, что это занятие будет поинтереснее географии или природоведения, не помню, что я уж там читал, но я взял лампочку и приложил дюбку иёного цоколя к одной паре губок розетки и стал наклонять лампу таким образом, чтоб резьбовая часть цоколя легла на другую пару губок, - не получилось, мешала конструкция цоколя, она не подходили для эксперимента и, чтоб устранить эту недоработку, я использовал циркуль на карандаше. Про карандаш я знал: ток не проводит, а по поводу грифеля не знал ничего, - проводит!!! - и решил быть начеку. Приставил дюбку цоколя лампы к одной паре контактных губок, а в другую воткнул иглу железного циркуля, удерживая его за карандаш, по-умному, так сказать, и стал приближать к цоколю, чтоб соединить с частью патронной резьбы на нём.
  Чем только ни займёшься, когда скучно подан предмет обучения! Приблизивши лампу к железной ножке циркуля, а ножку к лампе, - понятно, что лампу я держал другой рукой за стекло, - я замкнул сеть. С треском прошла искра фиолетово-жёлтая, лампа вспыхнула, я всё уронил. На циркуле в точке контакта с цоколем обуглился металл, одна пара медных губок розетки обгорела в месте контакта.
  Я был весьма развлечён, гораздо более чем предметом домашнего задания, и при случае продемонстрировал брату, на что он мне, живописец, ещё не рассекреченный, монотонно заметил: 'Дурак!..'
  
  В шестом классе у нас началась физика - самая прикладная к жизни наука после литературы, началась в прелестном демонстрационном виде, чарующем!.. Ах, как нас завораживали эксперименты и опыты и побуждали к прикладному творчеству! Все дети - гении и рождены быть Богами и править Любовью во Вселенной, когда б не наша дикая, убивающая всё живое, система образования, отдающая бесценные детские мозги и мировосприятие на поругание узконаправленно-обученному одному предмету, нелюбимому, к тому же, недалёкому человеку, а вернее, специалисту, что разрушает напрочь, как гусеницы трактора зелёную весеннюю поросль Неба и Земли, божественный и страстный детский порыв к знаниям и драгоценнейшее, да что там - бесценное! - любопытство растущего разума, что он, этот гнусный специалист, бандит, разбойник безотчётно губит и губит своим неумением связывать воедино проявления мира, этот глухарь, ведомой во всю свою жизнь звериной духовной тьмой .
  
  Основной лабораторией мог быть только дом, и там-то я и решил полезно приложить новые познания.
  У нас в квартире в течение лет - типа как всегда! - был разломан или, скажем так, был инвалидом комплексный выключатель на ванну, кухню, туалет, ещё в нём была розетка. Розетка и кухонный переключатель функционировали, а на ванну и туалет нет. Капитальное повреждение было сделано дверью, у ней строители позабыли поставить ограничитель, а я или брат поломали выключатель, особенно резко и сильно распахнув дверь, она приложилась плоскостью по выключателю.
  Жизнь не остановилась. В ванной закрепили за змеевик-батареи отпления старую настольную лампу и воткнули штепсель в розетку, в этом даже был какой-то сюрреалистичный модерн. Освещение же туалета оставили как есть, то есть никаким: - '...нечего там читать газеты...' - аргументировала мама!
  Туалетная бумага была в те времена большая редкость, дефицитный товар и прекрасный подарок, - а газет мы получали с избытком - комса, литературка, мучительская, все они были пропитаны идеологией, как водой утонувшая мочалка, но по нужде подходили вполне равнозначно, если хорошенько помять.
  Я не помню, сколько лет мы пользовались таким светом. До освещения никому не было дела. Правда, мама несколько раз звонила в ЖЭК, это казалось без всякого смысла. Всю жизнь звонить в ЖЭК нельзя, надо ещё на работу ходить, да и вообще, объявлять ЖЭКу войну и класть на это время и силы было бы более чем глупо и мы приспособились.
  И вот в школе у нас началась физика, а поскольку домой ко мне стала иногда заходить моя соседка-однокашница Галка с четвёртого этажа, когда наши предки рабски работали на своё и наше преподлое государство, - всегда первое в мире по борьбе с инакомыслием и которое всех нас ещё по крайней мере три раза за последующие сорок лет оберёт до нитки, - я решил ликвидировать кое-что из 'модерна', что может смутить дочь кассирши и водителя.
  Я накопил денег, тем же способом, что и на дрель, и купил выключатель. Великолепная вещь, плоские белоснежные клавиши и розетка.
  
  В тот день я едва дождался окончания уроков и сразу примчался домой. Брат ушёл в художественную студию, а мама раньше семи вечера из школы не приходит.
  Понятно, сперва надо демонтировать старый выключатель. Ни опыта, ни теории у меня не было. Только велосипедная отвёртка, штамповка из листовой стали. Страшно и любопытно, и особое желание сделать дело.
  Я долго осматривал старый выключатель, боязливо, как оно там стукает нас предупреждали на уроке!..
  Сняв крышку с выключателя, вернее половинку, - часть её была отломана, - я стоял и прикидывал, как справиться, отлично понимая: если я справлюсь - меня похвалят, даже если прежде поругают, замена выключателя равнялась подвигу, хотя мы давно привыкли жить так, свободно обходясь без улучшенной цивилизации, без подвигов на посудно-хозяйственном фронте... а вот если не получится, то есть в случае провала - будет плохо, влетит по первое число. Но меня привлекала не похвала, и даже не процесс: проба себя, мой комплекс безотцовщины.
  Откуда-то я знал, что нельзя одновременно касаться двух контактов - долбанёт сразу, но как долбанёт - я ещё не знал! Почему-то никто не предупреждал, что может попросту убить, говорили именно, 'гляди, чтоб не дёрнуло'. Я и подумал, ну дёрнет, ну и что!..
  
  Разобравшись с подключением путём сопоставления симметрий и подсчёта схожих узлов и деталек в корпусе выключателя, я не нашёл особой сложности в том, чтоб открутить восемь контактных болтов и два крепёжных шурупа. По величине корпуса выключателей не отличались. Если осторожно...
  Плоской железной отвёрткой от велосипеда я уверенно полез откручивать гайки, помня, однако, что нельзя, касаться отвёрткой одновременно двух гаек. Место было неудобное и мне не хватало роста, работать приходилось левой рукой, а правую я держал на дверном косяке.
  Первый же болт, который я начал выкручивать, оказал сопротивление. Я попробовал изо всех сил - отвёртка выскользнула из нарезки. Жать на болт, - подсказывало мне чувство осторожности, - нельзя, соскользнёт отвёртка и может что-нибудь перемкнуть. Что делать, нужна точка опоры! Я сообразил как поступить по-умному: надо одной рукой упереться отвёрткой в болт, прижимающий контакт, а другой рукой упереться во что-нибудь крепкое, статичное и перераспределить силы из этого положения тела. Так и поступил: поставил отвёртку на головку болта, прижал немного, наметил вращательное движение кисти влево, а правую руку резво и плавно опустил на крашенный, слава Богу! 'змеевик' батареи отопления, цепь замкнулось и меня протрясло так, что во рту появился вкус меди. Отвёртка прозвенела по кафельному полу.
  'Ух!..' - пожалуй единственное, что я выдохнул, присев, но устояв и не умея матерно браниться.
  Я вернул выключателю исходный вид. Неудача меня не остановила, просто потребовались знания, я их вскоре получил от Вовки Котова: он выспросил то, что мне было нужно у своего отчима, дяди Казимира, - разузнал всё неприметно! - и после пересказал, что надо делать. А надо, оказалось, всего-навсего отключить секционный выключатель в щите, что на лестничной клетке. Звучало-то как круто, сек-ци-он-ник.
  Ещё Вовка сказал, что нужен 'заводской' пробник и рассказал, что для этого можно использовать патрон и два подключённых к нему провода и лампочку, сняв на концах проводов, что свободно болтаются из патрона, изоляцию. Пробника у меня не было, но зато была настольная лампа. Штепсель её я вытащил из розетки, разобрал и получился пробник, что был тут же опробован на выключателе. Зафиксировав кнопку настольной лампы в положение включено и ещё раз проверив, отчётливо помня как меня протрясло, я пошёл на лестницу искать наш секционник.
  На лестнице нужно было сделать всё быстро и тихо, потому что любой случайный сосед может задать кучу ненужных вопросов. А что может подумать, вообще не поддаётся никакому анализу.
  Приоткрыл дверь, прислушался к шумам - тихо! Скользнул, как тень, на лестничную клетку. Открыл - даже сейчас помню этот звук железа и своё затаённое дыхание - дверку электрического шкафа, она никогда не закрывалась на специальный ключ и мы иногда оставляли в ней, внизу в уголке, ключи от квартиры. Счётчиков с комплектами выключателей было три: слева, справа и посерёдке, и никаких поясняющих надписей, но сообразить оказалось нетрудно: всё наше посерёдке, потому что квартира расположена по центру лестничной клетки.
  Сделав полшага назад, я вернулся в квартиру и одной рукой включил свет в коридоре и переместился, всё прислушиваясь и не дыша, обратно на лестничную клетку к секционнику и потянул вниз один из 'наших' выключателей: свет погас. Потянул вверх - зажёгся. Опустил вниз все три автомата и услышал, холодильник перестал своё жу-жу-жу! Закрыл электрический ящик, вернулся в квартиру и, проверив пробником все комбинации проводов на выключателе, занялся ремонтом.
  Часа за полтора я справился с установкой - а через годы узнал, что почти столько же времени уходит на подобную работу у электромонтёра, - я, наверное, делал всё так быстро оттого, что ощущал себя жуликом.
  ...
  ...
  Как-то я повздорил с братом и, убегая от него, перескочил забор, а он, погнавшись за мной, зацепился за этот же забор концами штанин, за торчащие вверх острия, и беспомощно повис, опираясь о землю обеими руками.
  - Вовик, отцепи штанины... Быстро!.. Я тебе сказал!
  - А драться будешь?
  - Буду.
  - Тогда виси. О-дзиги-дзиги-дзиги! О-дзиги-дзиги-дзиги! О-дзи-ги-дза-дзиги-дза, дзигидцон! О .... - пропел я наш победный клич, мелодия которого, как я узнал впоследствии, через много лет, совпадала с мелодией гимна Израиля.
  Брат попытался высвободиться из ловушки, но ему это не получалось, надо было или вылезать из штанов, или разорвать из сверху.
  - Ладно. Не буду!
  Я помог, - брат, как все в нашей семье, вспыльчив, но отходчив.
  
  Помню ко мне в школе стал приставать какой-то жлоб, а точнее сказать - недоросль двумя годами старше меня, из которого выпирала несбалансированная энергия, и я впервые и единожды в жизни пожаловался брату. А он никогда не был драчуном, был чрезвычайно уважаемый сверстниками молодой человек с тонкой художественной натурой, очень ранимый и нервный, фантазёр и заводила, с живым умом и богатейшим воображением, - он часами мне придумывал перед сном всякие россказни и небылицы - может, благодаря ему я пишу! - и за эти россказни, - как называла их мама, - я позволял ему спать на диване вне очереди, такая у нас была договорённость, а сам спал на раскладном кресле, хотя мы должны были, по монархо-демократичному велению мамы, педантичной во всех мелочах касательных демократии по-советски и соблюдения, иже с ней, прав человека, - меняться спальным местом еженощно, чтоб никто никому не завидовал... Итак, брат был очень уважаемый в классе человек, к тому же ему сочувствовали, он был своего рода мученник: наша мама была у него классный руководитель, а она, страхуясь возможный обвинений в свой адрес на предмет поблажей родной кровиночке, вела в отношении брата жёстко-показательную, можно сказать: репрессивную, политику и там, где другому была бы оценка хорошо или отлично, своему сыну она ставило хорошо или удо...
  
  Я думаю брату было нелегко сделать то, что он сделал. Он подошёл к обидчику и с ходу, как в кино, съездил ему по физионмии, добавив на словах, что в следующий раз убьёт. Обидчик сташно испугался. Я видел, как он беспомощно осел на скамейку, - всё произошло в спортивной передевалке. Мне стало стыдно и жалко этого типа. Более он ко мне не приставал и лишь однажды спросил, зачем я брату сказал, дескать, его, понятливого человека, достаточно было предупредить по-хорошему.
  
  
  5. Воспитание отметиной. Преступлением - не подвиг.
  
  Вовка Котов прибежал и сообщил: возле школы мужик, - тогда ещё не было в ходу уточнение южный или не южный, -продаёт арбузы, и что их там насыпана огромная куча, целая гора между жилым домом и Домом Быта, и через палисадник можно подползти вплотную к 'спине' арбузной кучи и откатить арбуз.
  В тот год арбузов было много и стоимость была невелика, но, во-первых, мужик был не наш, не в смысле чёрный или белый, а - незнакомец, чужак, а во-вторых, он - был частник, а идеологи воспитывали нас с презрением к частнику. Причём, это второе было нас важнее всего: он - частник, а мы - простые советские пионеры, мы - часть общества, а он - частник. Это было оскорбление в те времена!
  На большом перерыве мы гурьбой вышли на дело.
  Почему? Вероятно, оттого, официальный национальный герой - при отсутствии национальной идеи! - был слеплен кустарно-сладковато и по разнорядкам сверху и никак не тянул на идеал, и, как протест, нам рисовался антигерой - нам хотелось жизни, а не мёртвых её форм.
  
  От школы до арбузной кучи было метров сто пятьдесят.
  Подойдя ближе, мы, притаившись за углом дома, поглядели на товар и спину продавца.
  Спина, как спина, утомлённая крестьянская спина в чёрном засаленном пиджаке, на голове кепка домашней работы. Торговля явно не шла. Товар весело поблёскивал и доходил до самого забора палисадника, что ограничивал кучу.
  Каждый из нас руководил, и все взаимно соглашались друг с другом. Произошло опасное кучкование подростков в группу, образовался инструмент огромной энергии, что, - в зависимости от одухотворённости или отсутствия таковой, - так или иначе проявится в материи поступком. Никто из нас не предложил отступиться.
  
  Мы друг за другом нырнули в палисадник и поползли. Я помню чувство, когда, с украденым арбузом, отползя назад, подымаешься на ноги. Это тройственное чувство - из животного страха, варварской гордости и неосознанного ещё унижения.
  Вот мы, каждый с арбузом в руках, вошли в школу как какие-то римские победители и прошли мимо огромной - от пола до потолка второго этажа и в длинну метров на пятнадцать рельефно-монументальной лживо-исторической композиции, архиектурно вписанной-вклеенной в фойе школы, она должна была повествовать о этапах большого пути и высших исторических достижениях державы и, по-моему, только темы Лагерей Уничтожения и Церквей не нашли отражения в этой громаде. Мы шли как герои: совершить такое деяние не считалось позорным, потому что взрослые осудили бы его, а они сами проживают во лжи, но приучили себя к мысли, что дети об этой их лжи и не подозревают - ещё как мы это чувствовали, но не могли ещё сформулировать.
  Несколько человек, что рвались с нами на дело, но идти не рискнули из-за животного страха, пристроились как голь, голутба, как поющие славу и хвалу победителям, что щедрой рукой должны одарить их, славящих и сопровождающих.
  Мы поднялись к кабинету пения. Он был располагался один на лестничной клетке, это было тихое место. Кабинет пения стоял особняком, выше него был только кабинет ручного труда для девочек, но там никого не было. Внизу был гул жизни большой перемены, здесь была тишина.
  Кабинет пения был закрыт, то есть, возможно учителя пения вблизи не было, это было важно, он был бесстрашный мастер спорта по вольной борьбе и мама мне как-то рассказала, что жена учителя пения поведала ей на каком-то собрании между дел, как тот, толстоватый дядька, отбил в подворотне дома от неё хулиганов. Это был энергичный весёлый человек. Когда-то он пришёл к нам в четвёртый класс и мы все потешались от его заплатки на штанах на заднице, что весело и контрастно мелькала когда он поворачивался к нам спиной поставить гармошку на стул.
  Мы подождали: если б он был в кабинете, то уже непременно вынырнул бы посмотреть, как воевода дозором, кто шляется по 'его' лестничной площадке. Тишина. Мы положили на подоконник арбузы и стали думать чем их вскрыть - ножа-то ни у кого не было, а плод мог быть сладок только здесь и сейчас.
  
  Прежде никто из нас никогда воровством не занимался, а что это было воровство, каждый уже понял. Мы были чрезвычайно возбуждены и ощарашены своей выходкой.
  Спуститься с лестницы с цельными арбузами мы тоже уже не могли - 'победоносный' жар остывал, совесть ещё не проснулась, но уже тормозило чувство возможной расплаты и наказания. Но стыда не было никакого, было сладко и противно, как будто полезли за вареньем, а хватанули дерьма! Однако, дело надо довесть до конца: попробовать плоды. Арбузы были спелые. Не долго раздумывая, даже, по-моему, по моей идее, мы ударили об пол первый, затем второй, затем третий арбуз, собрали части, что-то доломали пятернями на подоконнике и стали уминать за обе щеки, как свиньи в церцеевском закуте, обжираясь сладким соком, проливая его на пол, причём у меня скользнуло странное желание: умять арбуз целиком, с кожурой так, чтоб его как не было вовсе - наступало прозрение: ведь я не мог этим арбузом никого угостить; что это за победа, за геройство, которыми нельзя ни с кем поделиться!
  Было вкусно, но с оглядкой. Животно-пищевая желудочная сладость прицельно отражалась в хлипких моральных аспектах. За причавкиванием и сплёвыванием косточек слабо слышимые позывные совести словно ретировались далеко, звуки их умерли - божественный свет растворился в глюкозе.
  Раздражал Пончик, он параллельно следовал с нами всю дорогу, но есть арбуз не стал, простодушно заявив, что не любит арбузы, именно за это заявление он чуть было не получил по голове от Вовки Котова: как можно не любить арбуз?! Такое не укладывалось в голове! А главное порука: не отрывайся от коллектива: '...отъешь!.. Ешь жирный, а-то поколочу!..' и Пончик с отвращением съел кусок арбуза.
  Тогда я думал, Пончик врёт, но лет через двадцать пять я встретил ещё одного человека который не любил арбузы.
  Прозвенел звонок.
  Я не бежал, не прыгал через три ступеньки вниз - я парил, в теле у меня была незнакомая лёгкость, какая-то ангельская лёгкость после пережитых напрягов, опасности, эта лёгкость меня возносила, возносила и воодушевляла, я чувствовал, что хочу оторваться... Как сейчас помню, я думал о том, что я высок ростом, костюм на мне сидит хорошо, ботинки сегодня начищены, а Валька Простакова, из параллельного шестого, обязательно узнает о моём 'подвиге'.
  И на ходу, в этом возвышенном разбеге, с очень даже светлыми, на мой взгляд, мыслями, я потянулся к сочащей меж пальцев красной сахарной массе на зелёной кожуре... Лестница была парадная, широкая, с белыми ступенями из искусственного полированного камня, она шла вдоль высоченной стены с лже-историческим барельефом...
  Я помню падение с лестницы. Отчётливое, медленное, покадровое... Я действительно оторвался от земли, потому что всё тело у меня вздрогнуло, дрожь прошла по нему, я даже не дотянулся прихватить арбузной мякоти, но скользнул по ней губами. Арбуз выпал из дрогнувших рук, словно Высшая сила оберегла меня от яда, красно-зелёный кусок полетел впереди меня вниз, я же успел увидеть, как он смачно плюхнулся, как большая зелёная жаба, и шлепками, поскакал по лестнице обгоняя меня, как упреждающий эскорт с мигалкой; я же вспомнил, потому что в этот критический момент было во мне какое-то скопище различных мыслей, в том числе в иных, малопонятных форматах, они все пронеслись отчётливо во мне, словно в поиске выхода: спасения. От куска, достигшего каменный пол, отшмякнуло в стороны, как брызги, несколько мелких кусочков красной массы... Тело моё вздрогнуло судорогой и эта краткая дрожь в теле нежданно прорывалась у меня впоследствии в течение многих лет и ни один врач не мог объяснить причину, а я её знал: не воруй, не бери чужого - Бог шельму метит.
  Я пребольно ушибся, проехав на животе почти целый пролёт парадной лестницы и остановился в арбузной грязи. Мои подельники, в рвении успеть на урок прежде учителя, не приметили моёго несчастья, они исчезли. Тяжело встав, я краем глаза заметил, как из столовой вынырнула Валя.
  Валя училась у моей мамы и, разумеется, я читал все её сочинения, изложения и прочую среднестатистическую чушь и восторгался, как от глюкозы, ибо автор этой чуши была женственна, бывает такое у детей и девочек-подростков, а это было уже тогда чрезвычайной, музейной редкостью. Объясниться с Валей я попытался вот таким образом: на обратной стороне обложки тетради обычно была напечатана какая-нибудь идеологическая чушь типа 'взвейтесь кострами...' или наш идиотический гимн, или что-то в этом роде, так вот, я подчёркивал карандашом легонько необходимые чувству буквы и они образовали три магических слова. Более того, но это уже где-то в классе восьмом, на дискотеке я решился подойти к Вале и, сгорая от стеснительности, пригласил её на танец. Танцем считалось вот что: она кладёт ручки мне на плечи, а я её типа обнимаю и держу или, скорее, держусь от стеснения её за талию, и так стоим трёмся-топчемся на месте пока звучит вся медленная мелодия. Но я поторопился, она согласилась, а заиграла мелодия быстрая. Что делать?! Такого подвоха я не ожидал - парное топтание в таком быстром ритме было мне не под силу - я либо отдавил бы партнёрше ноги, либо мы упали бы... одним словом, мне легче умереть, чем принять такую муку. Стоим рядом! Музыка ревёт. Часики тикают. Это было ужасно! Многие смотрят на нас. Я был длинный, как кукурузный початок в очках, а она невысокая и ладная, сексуально-привлекательная. Замерли рука в руке, стоим, она подвластна... Я пробормотал что-то типа 'мелодия несколько быстра'. Ситуация: она уже хочет, он ещё не может... Спас меня её парень, он запросто взял подружкину руку из моей и они ушли в танец... И все были рады!
  
  Валя, жуя на ходу коржик, мельком взглянула на меня, и личико её жалостливо вытянулось, сморшилось, но тут прозвенел второй звонок и она исчезла вглубь коридора, как облачко за грифельный горизонтом осенних верхушек...
  
  Через пару часов, хромая, ушибленный и поцарапанный, я пришёл домой... мама позвала меня кушать арбуз.
  ...
  ...
  ...
  
  Что дедушка скоро умрёт, мы все знали, но не отдавали в этом себе отчёта, я во всяком случае. Смиренно осознавала это приближение только бабушка.
  
  Как-то вечером деда попросил меня сделать ему массаж рук, он был последние годы прикован к постели, был частично параллизован, и почитать ему немного вслух. Я не очень охотно стал делать ему массаж и вдруг, от беззаботной неряшливости, сделал ему больно, он отдёрнул высохшую худощавую руку, мягкую и чуткую, и сказал, что так делать - лучше не надо...
  Я помню его прикосновения меня исхудалым и такими близкими, такими корневыми сердцу и всему мне, такими родными руками - это родство прорастает во мне с годами, подобно тому, так оживает древний симвом, что до поры мёртв для понимания, но и без этого укрепляющий дух поколений;
  уйдя - он пришёл ко мне: ибо Он - Любовь и Доброта.
  Почитаю завтра, сказал я, мол, сегодня мне... не помню причину. Он не возражал, я поехал домой 'гонять собак', простившись до завтра. Поехал домой, мы с мамой жили отдельно от дедушки с бабушкой, а брат уже тогда жил в Ленинграде, - распад семьи уже начался.
  
  Рано утром в дверь позвонила соседка и позвала маму к телефону, у нас телефона ещё не было. Оказалось, ночью умер дедушка, в ночь с 13 на 14 мая. Бабушка по своей щепетильности не смогла среди ночи звонить нашим соседям. Что она передумала там в одиночестве?
  Мама тотчас поехала к бабушке. Я же поехал чуть позже - я растерялся и не ощущал ничего, кроме растерянности. Было новое чувство во мне, чувство утраты навсегда, но я его ещё не осознавал, я его получил, но не обжил. Точно так, чувство первой любви нам всегда памятно новизной! Я поставил пластинку Высоцкого, тогда единственную его доступную маленькую пластинку, послушал 'Кони привередливые' и поехал вслед за мамой. Утрату я ощутил позже, первый раз где-то через полгода, в декабре, и тогда же записал:
  
  Назад восемь месяцев в этот же день
  Он умер нежданно,
  И в мой день рожденья его уже нет.
  Нежданно, нежданно.
  В рюмке которая в центре стола,
  Плывут облака.
  Скатерть бела, тарелка чиста,
  Кругом пустота.
  
  Я не удержал центр, семья наша рассыпалась по разным странам, и слишком велик радиус расстояний и времени, чтоб осознавать при редких встречах наших, что площадь общения ограничена совместным прошлым и как-то не прилепливаются к ней пережитые позже разочарования, боль утрат, одиночество, и лучше оберегаться определённых тем в разговоре. Да и о планах на будущее, иной раз, лучше смолчать...
  Но когда находится в жизни место для какой-нибудь незначительной победы - я говорю не о честолюбии!!! - такой, казалось бы, что и для совместной радости и оправдания, то утерянное определяет если не смысл, то значимость её: как велика или как ничтожно мала.
  Горечь утраты живее нас самих и на критическом промежутке жизни, а может, всегда. Пока существует горечь сердца, эта полынь из которой берёт начало Воля, до тех пор человек отличен от животного.
  Жизнь всегда идёт вперёд. Прошлое - дорога в настоящем, на которой человек мостит дорогу в будущем, потому древняя пословица гласит: 'Куда текут твои мысли, туда течёт твоя энергия!' и сегодня человечество имеет дигитальные камеры и домашние принтеры, ведь в эпоху Возрождения художники прорисовывали каждую детальку объекта на полотне; но каковы наши мысли сегодня!..
  
  Между этим прилавком в супермаркете и летом 76 года в Гомеле - 23 года, как минимум треть жизни и что я буду коротко вспоминать и где ещё через двадцать три года, если буду жив.
  
  Очередь подошла, я рассчитался, вышел на улицу и жизнь захватила меня.
  
  Угрило. Не хотелось мечтать.
  О поддать не могло быть и речи.
  Завывала по памяти стать,
  А в траве кузилинил кузнечик,
  И ромашки цвели на лугах...
  Я с авоськой шагал по просторам,
  Вспоминал, чему рад был - дурак!
  Как гордился своим кругозором!
  И зубов было больше вполне,
  И ещё не пощипаны крылья, -
  Я, как будто на красном коне,
  Вёл народ в сторону изобилья.
  Отугрило и что же с того,
  Кузилинит, как прежде кузнечик,
  Кругозор, как и прежде... на 'о'!
  Только старость ложится на плечи...
  
  
  Господи, не дай мне стать хуже...
  
  
  Июль 89, Ханновере.
  Июнь 2007, Хавельзе,
  2013, Ханновере.
  
  ....
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"