Аннотация: Первые три из цепочки девяти маленьких рассказов с подзаголовком "Несколько историй о необыкновенной обыденности".
Несколько историй о необыкновенной обыденности
1. ИДА
Садилось солнце, и уже начинало холодеть.
Ида сидела на шершавом, ноздреватом, неохотно отдающем дневной жар камне и болтала голыми ногами в мутной прибрежной воде. Искаженные закатными бликами и легкой рябью, они казались еще уродливее, болезненнее и старее, чем в действительности. Жаль, что фразу "обнаженные ступни ласкало море" к ней никак нельзя применить, даже в мыслях, даже в смелом полете воображения. Ступни должными быть изящными и тонкими в лодыжках, а главное, молодыми. У нее же просто ноги, старые, растоптанные и больные.
Он, сидящий на том же камне на корточках, как всегда немного сзади и слева, иронически хмыкнул.
На пляже в этот час было немноголюдно. Целующаяся взахлеб на цветастой подстилке парочка - молодожены или любовники, вырвавшиеся на короткое время из-под гнета семейных уз, компания подвыпивших мужчин, греков или турок, чернявых, галдящих, как грачиная стая, и девочка лет тринадцати-четырнадцати, швыряющая гальку в молчаливое вечернее море. Лицо угрюмо, а движения рук яростны: видно, одолевают самые важные и серьезные проблемы на свете. Никогда не завидуйте детям, подумалось ей, их души оголены: кожа не успела огрубеть, и можно поранить, даже слегка или не вовремя прикоснувшись.
- Стеша, Стеша, Стешенька!..
На пляж выбежала, неуклюже загребая песок ногами в шлепанцах, тяжелая и грузная, как чайка, женщина.
- Стефания! Вот ты где!.. Совсем с катушек слетела?! Самолет через три часа, а я по всему Сорренто должна носиться, тебя искать!..
Ида улыбнулась. Она всегда невольно улыбалась, слыша русскую речь. Прошло уже больше сорока лет со времени ее эмиграции, но по-прежнему окутывало теплой волной и в глазах начинало щипать при звуках ставшего давно чужим языка. Она не помнила зла, связанного со страной, где довелось родиться и провести молодость. Да и было ли оно, зло? Ну, бедность, ну, муштра пионерлагерей, ну, провал в институт по причине "пятого пункта", но не так уж это трагично. Впрочем, если и было, то стерлось, смылось, как грязное пятно, с памяти. Остались высокие окна, полные весеннего света, безалаберный гам коммуналки, небесно-голубой велосипед, золотистые коленки, вечно разбитые и намазанные зеленкой, запах только что вымытого деревянного пола, вкус черники с молоком и сахаром. И он... Такой же маленький, что и она, в белой рубашке с красно-желтым радостным платком на шее, смеющийся и щурящий синие глаза...
Девочку словно стегнул наотмашь крик матери. Она насупилась и вскинула узкие плечи в жесте вызова, в попытке защититься. Ей было стыдно перед окружающими: влюбленными, расцепившими объятия и оглянувшимися на визгливый зов, переставшими орать и хохотать греками, ласково улыбающейся пожилой женщиной с голубовато-седыми волосами, собранными в старомодный пучок; стыдно перед вечером, таким тихим и сливочно-нежным. Ей казалось, весь пляж рассматривает ее и мать - неповоротливую, грубую и толстую. Провалиться бы им на месте - двум лишним деталям в красивом пазле: тихий бриз, лимонно-зеленоватый закат, полосатые зонтики, загорелые, беспечно расслабленные тела.
Девочка позволила себя увести, но руку из потных горячих пальцев сразу вырвала. Ей ведь уже почти четырнадцать, нечего с ней, как с маленькой...
Ида обернулась к нему.
- Ну, что скажешь?
Он ответил не сразу.
- Погода сегодня просто мед и ореховое масло. Кажется, если войдешь в воду, то растворишься в ней, словно соляная кукла.
Он не улыбался, говорил медленно и серьезно. И еще ласково - именно так, как нужно. Впрочем, он всегда говорил, действовал и выглядел именно так, как ей было необходимо. В нем сочетались черты ее любимых актеров и героев прочитанных книг: светлые волосы, убранные в хвост на затылке, белесые густые ресницы, тонкие ироничные губы, резные ноздри - ветер и сухое вино.
- Ты не соленый, ты сахарный, - рассеянно поправила она.
- Лишь бы не приторный.
Когда он перестал взрослеть? В ее восемнадцать? Пожалуй, позднее, в ее двадцать пять-двадцать семь. До этого всегда на пару лет опережал, а потом застыл, и теперь ему двадцать девять, вечные двадцать девять. Впрочем, и это не совсем так: в последние годы он отчего-то стал потихоньку становиться моложе, и теперь ему никак не дашь больше двадцати пяти.
Мечта, которая никогда не сбудется. Порождение романтически-эротических грез и неизбывного одиночества. Такой совершенный и такой ненастоящий...
Всю свою жизнь Ида отдавала. Это не было врожденной потребностью души, но следствием стечения обстоятельств. Как можно не заботиться о матери и брате, если она старшая, а отец в сорок с небольшим, всего через полгода после переезда в Италию, умер от инфаркта? Как можно искать себе мужа, ходить по вечеринкам, знакомясь с молодыми людьми, флиртовать и смеяться, если мать сошла с ума и бредит тьмой и кровью, блуждая из угла в угол их аккуратного домика на набережной? Не сдашь же в психиатрическую тюрьму самого близкого человека. Как можно мечтать о собственных детях, если брат, попав в автомобильную аварию, потерял и зрение, и возможность двигаться? Ида была даже рада, что матери к тому моменту уже не стало: у нее не хватило бы сил ухаживать за обоими. И вот неделю назад умер и брат. Озлобленный, несчастный, до предела измучивший ее и себя. И у нее никого не осталось - кроме выдумки, игрушки, мечты.
- У меня никого и ничего нет.
Она провела ладонью по щеке, словно изучая руны морщин, оставленные на ней временем. Ему не следовало говорить, но он ответил:
- Ты прожила правильную жизнь.
- Правильную? - она горько усмехнулась. - Пусть так. Правильную, но не настоящую. А ведь я бы могла стать художницей. Помнишь, как хвалили мои работы в юности?
Он лишь улыбнулся, грустно и понимающе.
...Седой преподаватель, экстравагантный и слегка грассирующий, любимец всех студенток курса: клетчатый мягкий шарф, пиджак цвета меди с патиной. Запах сирени и дрожащие пятна солнца на полу в мастерской, торс пожилого натурщика, прилежно застывшего в неудобной позе, с натруженной бычьей шеей и римским профилем... Он делал ей такие изысканные комплименты, он был ей приятен, и она, пожалуй, вышла бы за него и родила двоих-троих прекрасных детей, резвых и умных - польско-еврейско-французская кровь, смешавшаяся в их жилах, была бы хмельной и пряной. "Я подарю вам на нашу помолвку семьдесят две розы - ровно столько раз я вспоминал сегодня вашу картину "Немые жнецы". Она великолепна! И сила, и грация, и золотая нота спелого зерна, и мелодика жестов..."
Но помолвка расстроилась: тяжело заболела мама, и ей пришлось бросить художественную школу. И только он сидел рядом с ней на кухне и утешал, когда, дрожа и беззвучно всхлипывая, она слушала, как за тонкой стенкой воет и царапает стены, срывая ногти, ставшая ей внезапно чужой и незнакомой, жуткая старая женщина. Именно тогда у него появилась родинка на подбородке и легкая картавость, как у преподавателя композиции в замшевом пиджаке.
Был еще небольшой просвет, когда мама умерла, отмучалась. Ей стукнуло уже тридцать пять, она полюбила ходить в кино на последние сеансы, и ее стал сопровождать средних лет офицер, немногословный и чисто выбритый, с которым они однажды оказались на соседних сидениях. Он не дарил цветов, зато забирал из дома и привозил обратно на новеньком "порше", а однажды купил лаковые туфли. Через месяц после этого события Натан не вписался в поворот, и она неделю провела в реанимации, днюя и ночуя на узком стуле у кровати. Брат, закованный с головы до ступней в белую броню гипса, с глухой повязкой на глазах, шевелил губами, и она наклонялась, чтобы понять, что он хочет сказать. "Всё... наладится"?.. "Принеси... мне"?.. А когда левая рука освободилась от гипса, самым первых движением, потянувшись к ней, на ощупь погладил по начинающим седеть волосам. Жена, с которой как раз накануне пошли разговоры о разводе и дележе имущества, не заглянула ни разу. Спустя пять месяцев, после множества операций, она забрала брата к себе. Офицер незаметно растворился, без прощальных фраз и сентиментальных объяснений, но это не слишком ее расстроило: туфли оказались неудобными и жали.
В нем от офицера не прибавилось ни черточки, зато между бровями пролегли две четких морщинки, как у Алена Делона, и улыбка стала похожей: такая же чарующая и манящая. Ведь теперь она уже не ходила в кино и вечера проводила у видика. Одной из старых, с удовольствием пересмотренных кассет были "Искатели приключений".
- Пора идти. Становится прохладно.
Ида зябко повела плечами и вынула ноги из воды. Надевать тяжелые босоножки не хотелось. Она взяла обувь в левую руку: ничего, до дома недалеко, хоть и в горку -можно и босиком доковылять.
- Значит, сегодня вечером опять будешь пить крепкий кофе и играть сама с собой в шахматы?
Он распрямился легко, словно согнутая ветка орешника, и спрыгнул с камня.
- Нет, это я пойду. А ты останешься.
Она поднялась тяжело и медленно, гораздо менее грациозно, чем он.
- Шутишь? - в синих глазах было недоумение.
Она спокойно повторила:
- Я пойду. Ты останешься. Хватит. Мне шестьдесят пять лет, пора избавляться от детских мечтаний.
- Я уже давно больше, чем твоя мечта.
- Нет, - голос стал жестче. - Ты выдуманный персонаж, скопированный, подсмотренный мной в чужих счастливых жизнях.
- Но ты не сможешь без меня!
- Смогу. Я начну путешествовать, снова стану рисовать. Я наконец-то обрету свободу, и на меня перестанут смотреть, как на умалишенную, что часами разговаривает сама с собой.
- Хорошо, пусть. Ты сможешь, - он положил руку ей на плечо, и она могла бы поклясться, что ощутила тяжесть и теплоту ладони. - Я не смогу. Ты мое всё: моя мать и моя возлюбленная, мой создатель и моя богиня.
- Не смеши! Тебя нет и не было. Ты иллюзия. Лишь только я перестану думать о тебе, тебя не станет.
В его глазах заметался страх. И мольба. Ей подумалось, что она впервые видит его таким испуганным, таким настоящим.
- Неужто ты не заметила, что я давно говорю свое, спорю и не соглашаюсь с тобой? Что я перестал быть твоим отражением? Ты хочешь убить меня, уничтожить мою душу. За что? Вспомни, как ты заблудилась в лесу восемь лет назад, и я вывел тебя к дороге. А как в двадцать семь лет, отчаявшись от криков безумной матери, пыталась перерезать себе вены, и я удержал твою руку? Вспомни свои самые счастливые дни, когда ты была одна, нет, со мной - только со мной! - и я разделял с тобой их счастье.
- Может, зря ты тогда руку-то удержал. И вообще, ты придумываешь: нет у тебя души и плоти тоже нет. А если есть, если каким-то чудом появились, то тем лучше: тогда я просто освобождаю тебя. Ты свободен, слышишь? Как и я. Свободен!
Ида отвернулась и пошла прочь. Медленно и неуклюже: осколки мидий и мелкие камушки впивались в босые ступни. На сердце было гадко и тяжко. У выхода с пляжа обернулась: он по-прежнему стоял у камня, рядом с тихим прибоем и смотрел в ее сторону. Ей до того захотелось махнуть ему приглашающим жестом, что пришлось задержать дыхание и крепко закусить губу.
Она шла и бормотала вслух, и редкие попадающиеся навстречу прохожие и впрямь посматривали косо, как на сумасшедшую - безумную босую старуху.
- Всё, хватит, наигралась. Молоко и орех, слишком красивый мальчик... Если б он хотя бы старился вместе со мной! А так я чувствую себя извращенкой, - она брезгливо фыркнула. - Эфебоманкой, из которой давно песок сыплется - только подметать и подбирать некому... А имя я ему так и не придумала, дурацкая моя голова. Перебрала множество за все эти годы, но так, чтобы точно впору, не нашла. Ну, ничего, зато сейчас у меня начнется новая жизнь. Прямо завтра куплю масляные краски и пастель и примусь за рисование. Был же у меня талант, не мог же он исчезнуть напрочь!..
Дом встретил ее оглушающей тишиной и пустотой. Ида прошла на кухню и сварила себе кофе. Добавила в чашку ложечку любимого вишневого ликера. Но кофе не радовал. С каждой минутой, проведенной в тишине и одиночестве, ей становилось все горше.
- Просто нужно лечь спать, - уговаривала она себя. - А утром станет легче.
Она легла, но кофе и тягостные мысли заснуть не давали.
- Ну, и зачем ты это сделала? Совсем старая из ума выжила. А если он и вправду стал живым, мой невстреченный мужчина, нерожденный ребенок?.. Рисовать снова захотела, глупая. Как ты сможешь творить, если он не будет стоять за твоим плечом, восхищенно прицокивая языком или разочарованно хмыкая? Путешествовать... Какой смысл в увиденных новых краях, если не с кем разделить радость обладания ими?
- Вернись, - тихо позвала она спустя пару бессонных часов. Но дом ответил насмешливым молчанием. - Я была неправа. Вернись, пожалуйста...
Сначала она почти шептала, потом начала кричать. Ответа не было.
Тогда ей пришла мысль вернуться на пляж, на то место, где они расстались. Ида набросила на плечи длинную вязаную кофту, защищаясь от предрассветной прохлады, но обуваться не стала. Опять побрела босиком, словно смиряя или наказывая себя.
Солнце только собиралось подняться из-за невысоких хребтов напротив водной глади, и пляж был пустынен. Прилив почти полностью скрыл камень, на котором они сидели. Конечно же, его не было.
- Может, утопиться? - лениво подумалось ей. - Вот так войти в воду и брести в сторону горизонта. Для надежности набить карманы галькой. А завтра мой некрасивый вздувшийся труп вынесет волнами обратно к берегу.
Ида наклонилась и принялась собирать гладкие камушки, набивая ими карманы кофты. Не сразу заметила, что вместо того чтобы идти к воде, бредет в обратную сторону. Ее старые ноги против? Что ж, есть ведь и более легкие способы самоубийства: пачка снотворных таблеток, оставшаяся от брата, или газовая горелка.
Он сидел на крыльце дома. Светлые волосы, влажные и слипшиеся, выбивались из хвоста на затылке.
- Вернулся?
- Ты звала.
- Что ж тогда торчишь на пороге? - За ворчливостью тона она постаралась скрыть переполнившее ее ликование.
Он придержал ее за рукав.
- Когда ты будешь умирать, я буду рядом. Буду держать тебя за руку. Ты не останешься одна.
Ида молча кивнула и прошла в дом. Он - следом.
- Чем ты набила карманы? Хотела красиво утонуть, как Вирджиния Вульф?
- Все-то ты знаешь и видишь... - пробормотала она еле слышно.
- И еще: прости, пожалуйста, что не могу состариться. Хотел бы, да никак! Но, знаешь, за сегодняшнюю ночь я много чего увидел, много где сумел побывать. Теперь у меня хватит сказок и историй, чтобы рассказывать тебе долгие годы.
- Да, это была долгая ночь, - согласилась она. И добавила, улыбнувшись: - Прости меня. И спасибо.
2. СТЕША
Стефания - что за дурацкое имя для человека. А еще хуже, если полностью тебя зовут Стефания Васильевна Сидоренко. Что может быть глупее! Но они - взрослые, всегда всё знают лучше. Понравилось звучание - ах, как красиво, как старинно, как благородно! - а то, что ребенку потом всю жизнь мучиться, наплевать с высокой вышки. Вот вырасту, станет мне восемнадцать, и назло всем им сменю имя, и будут меня звать какой-нибудь Маргаритой, или Анной, или Татьяной, лишь бы попроще.
Последнее время меня всё ужасно злит и бесит. Как хорошо было в Сорренто, куда меня взяли на летние каникулы отец с новой женой. Она - молодая, красивая, стильная, разговаривает со мной на равных, а не воспитывает и не сюсюкает. И надо же было всего через месяц заявиться матери, чтобы забрать меня домой! Я понимаю, почему отец от нее ушел: сама на его месте поступила бы так же. Толстая глупая курица! Когда они с отцом еще жили вместе, я всегда была на его стороне. Я не нужна ей, даже маленькая была не нужна, а сейчас тем более. Ее внезапный приезд в Италию - только, чтобы позлить его лишний раз, а я средство, неодушевленная тряпичная кукла.
Ладно бы, вернула меня в Москву для себя, чтоб не так скучно было одной на даче ковыряться, но прошла лишь неделя, как я ей надоела. Ее раздражает до визга, что я все время молчу или огрызаюсь. Давать затрещины она уже боится (я выше ее ростом и не слабенькая), но во время скандалов смотрит такими глазами, будто готова размозжить мою голову о батарею. Я никогда-никогда не стану такой, как она, пусть во мне и ее гены. Я смелая: говорю ей в лицо, как ее ненавижу.
Так вот, уже через неделю она заявила, что ее достало мое поведение и она отправляет меня в деревню к бабке. Что может быть противнее месяца в жуткой глухомани, да еще в одном доме со старухой? Я пыталась ее вразумить, договориться по-хорошему (даже "мамочкой" один раз назвала), но толку? Взрослые никогда не слушают разумных доводов, им всегда виднее.
Добираться в глухомань нужно было сутки на поезде, а потом еще два часа на автобусе. До вагона меня проводила мамаша. Стыдно-то как, когда тебя почти в четырнадцать лет тащат за руку, словно трехлетнюю. Можно подумать, мне есть куда сбегать! (С какой радостью я сбежала бы к отцу в Сорренто, но это нереально.)
Я осталась одна лишь когда поезд тронулся. Настроение тут же подскочило: ни тебе визгов, ни наставлений, ни понуканий. Соседкой оказалась старушка. Она почти сразу развернула газету с вареной курицей и яйцами - обычный дорожный набор - и принялась меня угощать. Я вежливо отказалась: доверия эти продукты не внушали.
Напротив ехал отец с мальчиком лет шести, и вот этот ребенок уплетал старушкину снедь за обе щеки. Недокормленный, сразу видно. Мальца было жалко: худющий, лопоухий, пришибленный, весь в черном, и глазищи грустные-грустные, словно у взрослого бедолаги. Дети должны болтать, громко хохотать и носиться по вагону, а этот все молчал и смотрел в окно. Даже не капризничал. А папашка у него неприятный на редкость: весь какой-то засаленный, опухший. Чуть что, орет на сына, а то и оплеухи отвешивает. Ему даже старушка замечание сделала, а он огрызнулся: "Мой пацан, как хочу, так и воспитываю!" Вечером он ушел, а вернулся ночью, в хлам пьяный. Мальчик его ждал, спать не ложился, а когда тот явился и растянулся на полке, обрадовался, подлез к нему под руку и в шею уткнулся. У папаши аж физиономия перекосилось, а у меня в груди засвербило от злости к пьяному козлу.
Сошли они рано утром, я спала и не видела. Только сквозь сон слышала, как собирались, как мужик зло покрикивал на мальчика, что тот медленно одевается.
А бабка, к которой меня сослали, как ни странно, мне понравилась. Шустрая и совсем не толстая старушенция с порога заявила, что не мать мне и потому воспитывать не собирается. У меня будет трудовая повинность два часа в день: грядки, там, прополоть, огород полить, а дальше могу катиться на все четыре стороны. Ну, и к двенадцати ночи, конечно, чтоб дома была.
Сама деревушка тоже оказалась не настолько плоха, как я ожидала. Лес и речка недалеко, да и ребят моего возраста хватало: на каникулы со всех окрестных городков и поселков понавезли. Я в первый же день сдружилось с соседкиной внучкой Ксюшей. Было приятно, что она, хоть и старше, смотрела на меня снизу вверх. Правильно: не абы откуда, а из Москвы, столичная штучка, да еще только что в Италии побывала. Правда, рассказывая о себе, я кое-что приукрасила: и крутых кавалеров понапридумывала, и всякие романтические истории, но ничего: это для пользы дела.
А потом случилось одно событие... впрочем, это я сейчас говорю "событие", а тогда назвала бы просто небольшим приключением. Мы с Ксюхой топали на речку. Позади два нудных часа прополки, впереди - весь жаркий солнечный день. На выходе из деревни увидели группу галдящих мальчишек: четверо били одного. Двоих я знала: нормальные вроде ребята, вчера еще вместе в футбол гоняли. Того, кого пинали, тоже не раз видела: местный дурачок, Костиком, кажется, кличут.
- Давай посмотрим, а? - Ксюха придержала меня за локоть. На лице ее было оживление в предвкушении интересного зрелища.
Я с неохотой остановилась, только ради нее: не поклонница развлечений подобного рода.
Дурачок не сопротивлялся пинкам и ударам - просто стоял, прикрыв локтем лицо, и плакал. Мальчишки не должны плакать, это низко. Ни за что, даже если ты маленький, даже если не повезло уродиться недоразвитым.
Ободренные нашим присутствием, парни стали наскакивать на него еще яростнее и кричать всякие гадости. А мне вдруг вспомнилось, как его мать, тетя Таня, на днях заходила к нам одолжить стакан сахару. Одета она была бедно, почти нищенски, и вид несчастный. И живет она тут с дурачком-сынулей круглый год, а осенью и зимой здесь, верно, мрак полный. И еще вспомнились слова папы, что все люди равны и все имеют право на счастье.
И так мне мерзко, так противно от всего этого сделалось, что я схватила палку, валявшуюся у дороги, и заорала, чтобы все немедленно от него отлипли, а то так отделаю, что мама родная не узнает. Парни поначалу не поняли, и Ксюха не поняла: выпучилась на меня, как глупая рыба. Пришлось и вправду одному врезать - тому, кто ближе оказался, прямо по голове. Он даже присел и ойкнул. Честно скажу, стремно было, аж коленки тряслись. А парни еще более трусливыми оказались: взяли и разбежались. И Ксюшка ушла, крикнув мне на прощанье, что я чумовая какая-то.
Я подошла к Костику и велела ему перестать реветь. Он послушался и руки от лица отвел. Господи, и какой же он оказался вблизи страшненький! Нос приплюснутый, глаза крохотные, а главное, нос и губа срослись неправильно (кажется, это заячьей губой называется). В общем, может без грима играть в фильмах ужасов и деньги этим зашибать неплохие.
Но я переборола себя и на волне собственного благородства и героизма предложила это чудовище до дома довести, чтоб по дороге никто не пристал. Он заулыбался (бррр, от этого еще страшнее стал), закивал головой. Показал на себя:
- Костик.
- Да знаю, знаю я, что ты Костик! А я Стеша.
Я огляделась, надеясь, что подруга не ушла далеко, но Ксюхи и след простыл. Вот предательница! Пришлось мне одной тащиться, сопровождая убогого, на другой конец деревни.
Пока мы не спеша топали, он все время говорил. Больше половины не разобрала: с дикцией у него кошмар, как и с лицом. Что-то про лес и деревья, что я очень красивая... и все норовил за руку взять. Я руку, понятное дело, не давала. И еще мне казалось, что из-за каждого забора на нас вылупились с насмешкой и любопытством. Стыдно было, и я уж раз двадцать пожалела, что выпендрилась, вступилась на свою голову.
Тетя Таня очень обрадовалась, когда нас увидела. И пока я рассказывала, в чем дело и почему у Костика бровь разбита и одежда грязная, она всё руками всплескивала и ахала. Потом чаем с земляничным вареньем угощать стала. Говорила, что Костика часто обижают, она и к родителям тех ребят жаловаться ходила, да те только отмахиваются: мол, ничего особенного, детки играют, плохого они не сделают. А он ведь вовсе не дурачок, просто в школе не учится: в обычную не берут, а в специальную, в интернат в областном центре, она не захотела. Еще говорит невнятно, словно кашей рот набил, но, если вслушаться, порой такие истории рассказывает, что куда там книжкам.
Потом она плакать принялась. Мне совсем неуютно стало: и от ее слез, и оттого, что ее уродик все время на меня смотрел, не отрываясь. Я соврала, что много работы по хозяйству ждет, и слиняла от них быстренько.
И с этого дня он меня преследовать начал, Костик тот самый. Только выхожу за калитку, а он уже ждет. Я сначала внимания старалась не обращать, просто шла себе по своим делам и на него не смотрела. Он же таскался хвостом, куда бы я ни направлялась. На нас уже коситься начали, мелкота, как водится, за спинами орала: "Тили-тили тесто, жених и невеста!" Мы и двумя словами с ним с того дня не перекинулись, но он все время оказывался поблизости.
Потом я прятаться от него начала. Просила бабку выходить и говорить, что нет меня дома, чтоб у калитки не торчал. Она головой качала удрученно, но просьбы мои выполняла. Только убедившись, что он ушел, я выползала из дому, поминутно оглядываясь, словно вор какой или сбежавший уголовник.
Как-то тетя Таня к нам зашла вечером. Из соседней комнаты я хорошо слышала их с бабкой разговор.
- Стеша хорошая девочка, но не святая же, - защищала меня бабка. - Подросток, они все теперь такие: для них душа не важна, смазливая рожа - главное.
- Да понимаю я всё, но мне-то что делать? - сокрушалась тетя Таня. - Он ведь теперь только ей и бредит. Не было печали...
- Потерпи, скоро уедет она. Каникулы-то кончаются.
- Скорей бы...
И жалко мне было Костика, и противно, и сама себе я казалась стервозиной. Наконец, настолько меня это всё достало, что решила я с ним поговорить.
Тут еще мне парень один понравился, Марат. На три года старше, веселый, накачанный, остроумный. И он тоже на меня глаз положил: как увидит, всегда шутит, но не зло. А однажды позвал в лес с ним прогуляться, старые солдатские окопы поискать. Я согласилась, только предложила Ксюху с собой взять. Он сказал, что подумает.
В то утро, лишь только я увидела Костика у калитки, прятаться не стала, а вышла и во двор его зазвала. Он обрадовался, заулыбался во весь свой страшненький фейс. Стараясь, чтобы голос был строгим и взрослыми, сказала:
- Костя, послушай: перестань ко мне приходить!
- Почему? - Он все еще улыбался.
Мне захотелось стянуть с него эту уродскую улыбочку и запихать ему куда-нибудь поглубже.
- Потому что ты мне не нравишься.
- А ты мне очень. Ты хорошая, и я не сделаю тебе ничего плохого.
Это я сейчас так четко вспоминаю его слова, на самом же деле понять его было непросто.
- Нельзя думать только о себе! Я тебе помогла, а ты мне теперь всю жизнь портишь.
- Порчу? Но почему?.. - Он продолжал по-идиотски улыбаться, хотя губы уже дрожали.
- Да потому! - Я почти кричала. - Ты мне проходу не даешь, надо мной вся деревня смеется! Ты мне противен, можешь ты это понять?! Меня тошнит от тебя. Не смей больше появляться возле моего дома!
Я орала, с ужасом понимая, что истерю сейчас, совсем как моя мамаша. Но крик был необходим: вряд ли он поймет сказанное вежливо и спокойно.
- Хорошо. Я пойду?
Он переминался с ноги на ногу, улыбка исчезла (наконец-то!). Казалось, вот-вот заплачет. Только этого мне еще не хватало...
- Иди, и не смей больше тут появляться.
И он ушел. Еще с полчаса меня преследовало ощущение чего-то гадкого. Словно раздавила крупного жука или лягушку - и жалко, и противно, и хочется поскорее об этом забыть.
Потом за мной зашел Марат, чтобы пойти на речку, и я перестала об этом думать. Марат оказался таким крутым, даже круче, чем я ожидала. Я рассказала ему о тягомотине с Костиком, и он предложил по-свойски с ним разобраться. Но я попросила не делать этого. И он легко согласился и заявил с улыбкой, что неудивительно, что дурачок так на меня запал: я красивая. Слышать это было жуть как приятно...
Оставшуюся до отъезда в Москву неделю я провела с ним. Мы даже целовались три раза, и мне это понравилось. Окопы, правда, искать не ходили: как-то эта идея подзабылась. Но и без того было хорошо.
В последний свой день я отпросилась у бабули на ночную дискотеку в соседнее село. Она отпустила меня со скрипом, но все-таки отпустила: надо же напоследок повеселиться как следует.
С Маратом мы договорились встретиться уже там. Как же я прихорашивалась, как наряжалась! Надела, впервые за лето, жутко модные и доргущие итальянские босоножки со стразами, которые мне подарила папина жена. Они были неудобные, и каблук высоковат, но очень уж хотелось блеснуть и поразить наповал.
В общем, так долго собиралась, вертелась перед зеркалом и красилась, что вышла из дома, когда уже стемнело - в конце августа ночь наступает рано. Темноты я не боялась даже в детстве, но идти три километра лесом... как-то не очень. Я пожалела, впервые за все время, что раздружилась с Ксюхой после той памятной драки, когда она умчалась, не дождавшись меня.
Но что делать, не пропускать же праздник, от которого я ждала так много!
Было очень звездно и безумно красиво. Я любовалась Млечным Путем в просветах между кронами деревьев и не заметила, как прошла половину дороги. И тут впереди послышались голоса. В первый момент я испугалась, но почти сразу узнала их: Марат и его приятель Фил. Видимо, болтали, присев у обочины. Не в ожидании ли меня, кстати?
Решив сделать парням сюрприз - высочить внезапно с устрашающим воем, - я стянула босоножки, сошла с дороги и стала осторожненько к ним подбираться, прислушиваясь к разговору.
- Ну ты и черт, Марат! Ты уверен, что срастется? - В голосе Фила слышалось восхищение.
- А то! - самодовольно ответил Марат. - На все сто. Она уже давно готова мне дать, давно тепленькая. Чуть ли не с первого дня. С такими девчонками просто. Тоже мне, столичная штучка! Уши распустила, а мне только это и надо, чтоб побольше лапши на них навесить.
Я остановилась. Я была от них так близко, что, прислушайся, парни могли бы уловить стук моего сердца. Но им интереснее было болтать, делиться своими кобелиными секретами.
- И как тебе всегда это удается? - завистливо проныл Фил. - Научи, а?..
- Велика наука! - фыркнул Марат. - Самое главное - внушить девчонке, что она особенная. Красивая, умная, стильная - второй такой нет.
- А на самом деле все они одинаковые. Пятачок за пучок!
- Во-во. Действует безотказно: дурищи же. С Женькой получилось, и с Наташкой тоже. И с этой, со Стешкой, получится. А если вдруг взбрыкнет, есть еще вариант: на дискотеке пивком угостить, а в него водки подлить. И не заметит, как стоять не сможет!
- С копыт долой! - подхватил Фил, и оба гаденько захихикали.
- Ладно, пойдем! - отсмеявшись, предложил Фил. - Не до утра же нам тут торчать, чтобы эту твою корову сопроводить.
- Телку, - поправил Марат. - Она у меня молоденькая, четырнадцати еще не стукнуло. Ладно, пойдем! Я ей не сказал, что в лесу ждать буду, наверняка, она раньше нас проскочила.
И они отчалили. А я осталась. Босиком, сжимая в руках итальянские босоножки. Дурища полная, это он верно сказал...
Возвращаться домой не хотелось, идти на дискотеку тем более. Больно было ужасно. И обидно, и зло брало. Я ведь ему верила, о себе рассказывала, о своей семье непутевой. И он слушал так внимательно, глаза были такие понимающие...
Отходила я, наверное, полчаса. А затем побрела обратно, по-прежнему босая. Босоножки, ставшие символом этого отвратительного вечера и моей запредельной дурости, с размаху зашвырнула в кусты.
На выходе из леса расстилался большой луг. Днем мы обычно играли на нем в футбол, в квадрат или в пятнашки. Сейчас он казался неузнаваемым: черный, необъятный, зловещий. Я свернула с тропинки и, пройдя немного по траве, рухнула на спину, лицом в звездную россыпь, и заревела, как маленькая. Громко, в голос, с подвыванием. Не знаю, чего было больше в моих слезах, искреннего горя или злости.
И тут откуда-то возник Костик. Я не слышала, как он подошел: просто перевернутое его лицо внезапно нависло надо мной. Я дико испугалась и рывком приняла сидячее положение. Даже горе-тоска вмиг слетели.
- Ты что тут делаешь?!
- Гуляю. Я не за тобой шел. Я же обещал. Просто услышал, что кто-то плачет, подошел, а это ты.
Я помолчала, вытирая размазанную по лицу тушь рукавом блузки.
- Хочешь, пойдем вместе? Я тебе такую красоту покажу...
- А пойдем, - внезапно для самой себя согласилась я.
Напало какое-то равнодушие, апатия. В уме тут же нарисовалась картинка, как в глухой чаще леса меня сначала изнасилует, а потом убьет дурачок. (Я и сопротивляться не буду, назло.) И как потом находят мой труп, и все в деревне горюют и жалеют меня, а Марат кусает себе локти от отчаянья.
Мы шли довольно долго, и я успела устать, особенно, если учесть, что острые колючки и иглы царапали босые ступни. Костик молчал, и это было странно. Он вообще был не таким, как обычно, и в темноте со спины казался загадочным и оттого даже симпатичным.
Мы перешли речку по узкому дощатому мостику и пошагали вниз по течению. Раньше я так далеко не забредала. Ноги уже стали ныть и мерзнуть без обуви, и я готова была остановиться и сказать: "Ну, с меня хватит!" Даже рот открыла, но тут Костик повернулся и приложил палец к губам.
- Тихо. Мы уже пришли.
Перед нами расстилалась округлая заводь, чернильная, в мелких бликах взошедшей луны, заросшая камышом и осокой. Костик присел на корточки у самого берега.
- Это особое место. Подожди немного.
Я покорно опустилась рядом, завороженная то ли тишиной, то ли серьезным и даже торжественным тоном его голоса. А затем начало твориться нечто столь странное, что я трижды протерла глаза, и все мысли, в том числе и тоскливые, улетучились напрочь из моей головы.
Костик принялся рисовать. Он водил пальцем по воздуху над черным стеклом воды, а за пальцем тянулась светящаяся оранжевая полоска - как если быстро-быстро двигать из стороны в сторону бенгальским огнем. Только его полоска не пропадала, а застывала в пространстве. Он нарисовал большую бабочку, и она вспорхнула с кончика его пальца, покачавшись на нем какое-то время. Затем двух рыбок с волнистыми плавниками, и они дружно нырнули в заводь, одна за другой, и закружились, освещая подводный мир с его корягами, ракушками и водорослями. Дракончик с распахнутой огнедышащей пастью, огненная кошка, тут же грациозно свернувшаяся на моих коленях (я испугалась, что она прожжет подол, но от нее лишь исходило нежное тепло, как от живого зверька), и еще много-много всего.
- Повернись, - велел он.
И когда я послушно подставила спину, под лопатками стало щекотно и горячо. Я догадалась, что это крылья. Тем более что Костик велел:
- Лети!
И я сумела взлететь, пусть не сразу, но после нескольких суматошно-смешных попыток. Пусть невысоко, метра на два-три, но и это было потрясающе. Сверху фигура Костика в окружении сотворенных им светящихся созданий казалась сгорбившейся и такой одинокой, что я тут же опустилась на траву рядом с ним.
- Тебе идут. Красиво.
Он улыбался, но теперь его улыбка и все лицо уже не казались страшными: привыкла, наверное. Мне даже захотелось его поцеловать - в щеку, конечно. Но я ограничилась тем, что взяла за руку.
Рассветало, тьма уходила. Костик больше не рисовал, и его творения понемногу тускнели, а с первыми лучами солнца погасли совсем. С сожалением я ощутила, как растаяли мои крылья: спине стало холодно.
- Я уезжаю завтра.
- Я знаю.
- Но я постараюсь вернуться сюда следующим летом.
- Я буду рад, если ты приедешь.
Он крепко сжал мои пальцы, и мне отчего-то стало грустно. Намного грустнее, чем когда я узнала, как по-свински хотел обойтись со мной Марат.
3. ЯСЕНЬКА
В поселке все знали о трагедии семьи Каблуковых. Издали знакомые и соседи сочувствовали Ясеньке, вблизи же всем было наплевать. Максим, отец Ясеньки - а если полностью, то Ярослава - всегда был беспутным: первый парень во дворе, гитара, шуточки, пиво-водочка, самозабвенные драки. Татьяна, приехавшая на месяц погостить к родственникам, была совсем другой: тихая до робости, одевалась скромно, то и дело краснела и не говорила, а словно бы ласково вышептывала слова. Противоположности нередко притягиваются, так и эти два диаметрально разных мира притянулись и решили соединиться.
Родственники и знакомые Тани не могли понять, о чем могут разговаривать выпускница престижного московского вуза и парень, с трудом окончивший восьмилетку. После свадьбы, будучи уже беременной Ясенькой, она единственный раз в жизни проявила твердость и настояла на переезде в столицу. Но там жизнь сразу не заладилась: постоянную работу Максим найти не сумел, перебивался случайными заработками, пил все больше, во хмелю избивал жену. Сына, правда, не трогал. Если бы брат Тани Игнат не подкидывал временами денег, их существование можно было бы назвать нищенским.
Ясеньку разрывало пополам. Мама была доброй и ласковой, читала ему сказки, водила в храм. Он хорошо запомнил темные своды, печальные лики икон, огоньки свечей и горьковатый приятный запах. Отец кричал, что она растит из пацана девку, да еще монашку. Будучи в благодушном настроении, он затевал с ним шуточную возню, часто заканчивавшуюся синяками и слезами, а однажды зимой окунул "для закалки" в прорубь. Ясенька потом два месяца провалялся с крупозным воспалением легких.
С каждым годом становилось хуже. Наконец, даже бесконечное терпение Татьяны лопнуло, и она заговорила о разводе, хотя на тот момент опять была в положении. Максим пришел в ярость - решил, что жена ему изменила и второго ребенка прижила от любовника. Он страшно избил ее, выбив из живота плод ударом ноги. Когда Татьяна лежала в больнице, родственники и друзья наперебой убеждали подать заявление в милицию, и пусть изверга упекут надолго. Максим приходил к ней каждый день, приносил цветы и фрукты, стоял на коленях. Даже постоянную работу нашел, грузчиком в ближайшем универсаме. И Татьяна простила, не стала писать заявления - ведь она продолжала его любить, а муж, ей казалось, стал таким же, как в первые дни их знакомства: заботливым и влюбленным.
Татьяна вышла из больницы, но долго не прожила: спустя полгода ни с того ни с сего остановилось сердце. Хоронил ее брат - Максим запил по-черному и был невменяем. Игнат и Ясеньку забрал к себе: ему всегда нравился племянник, к тому же он был очень похож на Татьяну и постоянно напоминал любимую сестру. Он хотел оформить опекунство и стал уже собирать необходимые бумаги, как однажды заявился трезвый и угрюмый Максим и забрал сына, заявив, что возвращается в родной поселок, и нечего мальцу делать в распутной Москве.
Ясеньке исполнилось к тому времени шесть лет. После смерти мамы он почти перестал разговаривать. Дяде удавалось его изредка расшевелить, отец же к этому даже не стремился. По возвращении в поселок ребенок был предоставлен самому себе. Круглые сутки он проводил на улице, стуча палкой по забору или гоняя жестяные банки. Сердобольные соседи порой подкармливали малыша, поминая беспутного папашу недобрым словом.
Так прошло лето, наступила холодная дождливая осень. Максим привел в дом женщину. Тамара была расплывшейся, грязной и шумной. Они вместе пили, потом то ругались, то хохотали, то швыряли о стену пустыми бутылками. Она хватала мальчика за щеки, теребила, щипала, называя "пусечкой", а то вдруг принималась с оттяжкой хлестать по лицу, а отец смеялся и запрещал ему плакать. А когда Ясеньке стали приходить по ночам кошмары и он начал мочиться в кровать, Максим принялся воспитывать его ремнем, беспощадно, до крови.
Ребенок не может заставить себя перестать любить. Он все равно тянется к родному человеку, каким бы он ни был, подражает ему и копирует. Ясеньке хотелось стать таким же сильным и громогласным, как папа: ведь его все боятся и он так громко ругается. Мальчик радовался, когда ему удавалось проснуться первым, оттащить белье в ванную и незаметно прополоскать: тогда отец не заметит, что он опять описался, а значит, будет доволен и не потянется за ремнем.
Образ матери постепенно выцветал в его памяти. Остался лишь смутный и зыбкий отблеск чего-то невозможно красивого, светлого и доброго. Новую "маму" Ясенька полюбить так и не смог. Тамара пугала и отвращала, от нее плохо пахло, голос был груб, а ладони жесткие, словно терка. Мальчик то и дело стремился сделать ей какую-нибудь пакость: подложить кнопку на стул, оборвать пуговицы на халате - тем более что отец не ругал за такие проделки, а напротив, подначивал: "Правильно, сынок! Так с ними, со шлюхами, и надо!.." Но когда Тамара принималась волочить Ясеньку по полу за волосы или лупить чем попало, не вмешивался.
Однажды ночью мальчику приснился совсем уж жуткий кошмар. Он проснулся в слезах и с сильно бьющимся сердцем. Рядом на продавленной тахте храпели отец с Тамарой. Они никогда не таились от Ясеньки и даже не выгоняли его на кухню на время своих коротких, хмельных и шумных соитий.
Было страшно, зябко и одиноко. Ребенок вылез из своей кровати и подошел к тахте. И совершил немыслимое кощунство: забрался под бок к отцу и уткнулся ему в плечо. "Ничего, - успокаивал себя мальчик. - Я проснусь раньше и уйду к себе, он и не заметит". Максим храпел очень громко, но от этого Ясеньке было еще уютнее и спокойнее, а главное - сразу стало тепло. Он тут же согрелся и уснул.
Проснулся же оттого, что отец тряс его, как грушу, за плечи.
- Ты что это натворил, паршивец?! Совсем я тебя распустил! Решил, что уже в мою постель напрудить можно?! Вот я тебе задам!..
Пока Максим вытаскивал из штанов ремень, Ясеньке удалось вырваться. Он выбежал на улицу как был, в мокрой описанной пижаме, потом неслышно прокрался на чердак и отсиживался там до темноты, закутавшись в валявшиеся на полу грязные тряпки. Рядом похаживал туда-сюда жирный голубь с больными уродливыми лапами. Мальчик без труда поймал его и свернул шею. Жалко птицу не было, наоборот: этим поступком он доказал себе, что может быть могущественным, сильным и взрослым.
К вечеру, оголодавший и закоченевший, Ясенька поскребся в родную дверь. Открывшая Тамара посоветовала сразу упасть на колени и так вымаливать у отца прощение. И он упал на колени и хватался руками за штанины пьяного Максима, и впрямь ощущая себя очень виноватым. Зато сильно его не били, так, пару раз угостили наотмашь по макушке. Пригрозили, правда, что если еще раз к нему в постель залезет, то убьет нахрен. А за ужином даже полстакана водки налили, как взрослому, и мальчик был страшно рад и горд таким доверием и щедростью со стороны отца.
Потом Тамара и Максим от души хохотали над тем, как Ясеньку шатало из стороны в сторону и как выворачивало наизнанку в унитаз, к которому его подтащили за шкирку. Там же, в обнимку с унитазом он и заснул.
Снилась ему мама. Она тихо плакала, положив голову сына себе на колени. Ясеньке было так хорошо и спокойно с ней. Она дула ему на лоб, шевеля легкие, как шелковинки, волосы, и бормотала чуть слышно: "Мой бедный, бедный мальчик..."
Когда он проснулся, разламывалась голова и во рту было противно и сухо. Рубашка пахла рвотой. Мальчик выскочил на улицу и долго и вдохновенно пинал попавшуюся ему некстати под ноги дворовую собачонку.
Соседи стали замечать, что Ярослав становится все более агрессивным. На него все чаще жаловались дети: он обижал тех, кто младше и слабее, и трусливо прятался от старших. Больше всех от него доставалось бездомным собакам и кошкам, и голубям. "Вот уголовник-то подрастает, - ворчали старушки на лавочке возле дома. - Не хуже папаши!.." Ясенька преображался в Ярика - нечто совершенно другое, чем прежде. То, что было мягким, становилось колючим, изначально теплое и нежное покрывалось ледяной коркой.
Почти каждую ночь ему теперь снилась мама. Она молча смотрела на него, гладя по голове, или тихо рассказывала что-то доброе и волшебное. Ясенька не слушал и не запоминал. Знал, что это ненастоящее: проснется, и мама исчезнет, и вокруг будет совсем другая жизнь, реальная, в которой надо быть грубым и безжалостным, где нужно мучить других, чтобы не мучили тебя, нужно грызть и кусать, чтобы самому не стать загрызенным. Зато после таких снов он наконец-то перестал мочиться в постель.
Закончилась осень - наступила зима. Хлюпкая, влажная и теплая. Ясенька еще в сентябре должен был пойти в первый класс, но этим вопросом никто не озадачился, и он продолжал шататься по улицам. А Максим продолжал беспробудно пить.
Однажды случилась очень ветреная, неспокойная ночь. Вихри мокрого снега так стучали в стекло, что Ясенька проснулся. Мама сидела на краешке его постели. Живая, настоящая.
- Ясенька, - она протянула руки.
И он рванулся к ней, ни на секунду не усомнившись в происшедшем, всем своим измученным существом поверив в невозможное. Он обхватил ее колени и, захлебываясь слезами, заскулил:
- Мама, мамочка...
- Тихо, мой хороший, тихо. А то разбудишь, - она кивнула на два храпящих тела.
Он не хотел их будить, он вообще ничего не хотел, только бы прижиматься к родным коленям, ощущать нежные ладони, гладящие по волосам, вдыхать такой знакомый теплый запах...
- Ты навсегда вернулась?
- Нет, мой маленький. Пойдем прогуляемся: ветер стих, ночь такая теплая и красивая.
- Конечно!
Он принялся судорожно одеваться, не сводя с нее глаз. Даже моргать перестал, чтобы она вдруг не исчезла, не растворилась во тьме.
- Ты мне часто снилась, - доверчиво прошептал мальчик, когда, взявшись за руки, они вышли из квартиры на улицу.
Ветра не было. С неба отвесно скользили большие снежинки.
- Знаю. Жаль только, ты не слышал меня.
- А ты правда умерла? Тебе там хорошо?
- Правда. Нет, малыш, нехорошо. Мне всегда плохо без тебя.
Они дошли до железнодорожных путей. Мама присела перед Ясенькой на корточки и заглянула в глаза.
- Послушай меня, мой хороший. Ты все равно не поймешь сейчас, но послушай. Поймешь потом. Все мы приходим в этот мир светлыми и чистыми, и ты такой же. Как ни пытается твой отец убить в тебе это, ты все равно белый. Пока еще. Мне очень больно все это видеть оттуда. Мне страшно представить, что когда-нибудь ты станешь таким же, как он, или еще хуже. Я не могу это видеть.
Ясенька действительно не понимал, о чем она говорит и зачем, но ему и не нужно было понимание. Достаточно было голоса, ласковых глаз и прикосновений.
- Ты доверяешь мне? - спросила она.
- Конечно.
- Тогда сними ботинки и иди со мной босиком. Не бойся, не простудишься.
Опустив глаза, Ясенька увидел, что мама босая: худые ступни едва виднелись из-под длинной и светлой рубашки, похожей на ночную. Не раздумывая, он стянул обувь и носки и ступил в вязкую смесь снега и грязи. Пальцы и пятки тут же обожгло.
Мама, приобняв мальчика за плечи, поставила его на шпалы, ровно посередине между двумя блестящими полосками стали.
- Это мой грех, пожалуйста, пусть это будет только моим грехом... - шептала она, крепко зажимая ему глаза и уши.
"Как же холодно ногам... Неужто не простужусь?" - успел подумать Ясенька, прежде чем рухнул в оглушающий свист и слепящий свет.