- Так значит ты искусствовед? - Взгляд Пахомыча не предвещал никаких бонусов, одну лишь лютую расправу, и щуплый Сардельев отпрянул от него, как студентка от гопника.
- Д-да, бывший... - пролепетал он и вжал голову в плечи, потому что сам отлично понимал: искусствоведы бывшими не бывают, и за это придется в очередной раз поплатиться.
- Э, мужики! - Пахомыч обернулся всей своей громадной фигурой вглубь каптерки. - А новенький-то, по ходу, искусствовед!
Сардельев смотрел в спину Пахомыча, на грязный его ватник, и хотел бежать, только ноги словно вросли в пол.
Мужики зашевелились, кто-то бурчал, кто-то хохотнул, а кто-то отчетливо сплюнул.
Медленно, словно "Титаник", Пахомыч развернулся к Сардельеву, и лукавая хищная физиономия пролетария вдруг сделалась по-детски обиженной и даже озадаченной.
- Что ж ты, дура, в бетон-то залез?
Сардельев посмотрел вниз и понял, почему ноги не захотели унести его из этого проклятого места, истинное имя которому ад, а вовсе не каптерка.
Из темноты выступили мужички, но чуть раньше Сардельева наотмашь ударила волна запахов. Здесь было все от вони немытых тел и нестиранной одежды до перегара и папиросного аромата. Если бы не бетон, подумалось Сардельеву, я бы наверняка упал.
- Ну-ка, заценим, че за тут такое, с-ка! - Сказавший эти неясные по лексике, но отчетливые по угрожающей интонации слова был низкорослым худым живчиком, перемещавшимся на полусогнутых и держащим пальцы, свернутые в тайные для Сардельева сакральные знаки. - Че за, нах, пассажир?.. Эбони-и-итовый стержень, да это же интеллигент!
- Я же говорю: искусствовед, - буркнул Пахомыч. - Не вихляйся, Сопля, не порть людям радость расправы.
- А я че? Я, с-ка, ниче. Я, бл, могила, нах. - Сопля мгновенно переместился на второй план, и поплывший от стресса и запахов Сардельев воспринял эту легкость движения едва ли не как волшебство. От таких не убежать, тем более по бетону.
Человек с недоеденной луковицей в руке ткнул деликатесом в сторону искусствоведа и, презрительно скривив губы, спросил:
- Может, ты еще и интеллектуал?..
Чувство самосохранения истошно орало Сардельеву, чтобы он использовал свой интеллект для вранья, но высшая правда интеллигента тихо, словно давняя учительница английского, прозванная Гестапой, требовала от Сардельева немедленного самопожертвования.
Две секунды горе от ума боролось с инстинктом самосохранения, и, наконец, Сардельев отчетливо произнес:
Поправив очки театральным жестом, он ожидал своей участи, готовый положить свою жизнь на алтарь культуры, интеллекта и искусства. Сардельеву мнилось, что позади него проступают из полумрака фигуры Чаадаева, Белинского, Мусина-Пушкина, Йоко Оно, Ларса фон Триера и даже самого Романа Полански, ведущего за руку тринадцатилетнюю девочку.
Мужики взяли паузу на обдумывание. Их лбы сморщились от непосильного груза мысли. Искусствовед явно оборзел, и теперь следовало быстро решить, то ли он отмороженный в конец черт, то ли под кем-то ходит.
- Под кем ходишь? - спросил Пахомыч.
- Простите?.. - Сардельев вылупился на мужика.
- С-ка, издеваешься?! Издеваешься, с-ка?! - Сопля снова оказался на переднем плане.
- Цыц, малахольный! - осадил Пахомыч и попробовал прояснить пассажиру мысль: - Я говорю, ходишь под кем? Ну, это... авторитет...
- Ах, это!.. Солженицын! - твердо сказал Сардельев.
Кто-то присвистнул, кто-то выматерился, Сопля так и вовсе завял.
- Что же ты сразу не сказал? - по-отечески пожурил Сардельева Пахомыч, незаметно сглатывая накатившую слюну. - Чуть в грех не ввел. Выньте его, мужики, и айда допивать. Как звать-то?
- Модест, - ответил Сардельев.
- Ну, Модест так Модест... Закрыли вашу богадельню, значит, вот ты и в работяги?.. Добро, добро...
Мужики ласково подхватили Сардельева под руки, с громким "чавк!" вынули из раствора и понесли к столу. Модест мысленно благодарил Александра Исаевича, царство ему небесное.
А Пахомыч благодарил себя за осторожность. Потому что у заводского смотрящего погоняло было именно Солженицын. Он получил эту кликуху еще при Мишке Меченом за то, что полностью прочитал "Архипелаг ГУЛАГ", ловко его пересказывал сокамерникам и даже помнил целые абзацы наизусть. Ну, или говорил, что помнил, и гнал от себя. Все равно все спекались на пятой странице неудобоваримого текста.