- Бледная ты какая-то, - говорит папа за ужином. - Не заболела?

- Наверное, - отвечает Леся. - Морозит.

Ощущения много хуже простого озноба, но она не в состоянии описать их. Кроме боли в груди, конечно, но об этом упоминать нельзя.

Леся еще не знает, что у нее сломано ребро. О том, что жар после перелома бывает всегда, она тоже пока не знает.

- Так померяй температуру, - тревожится папа.

На бедре у Леси синяк - его не скрывают короткие шорты - но про синяк папа никогда не спросит. Папа правда верит, что девочки в тринадцать лет по-прежнему играют во дворе. В подвижные игры. Ха.

- Не ребенок, а наказание, - злится мама, глядя на градусник. - Вот где можно простудиться летом, а? Говорила я тебе не ходить без тапок? Говорила?!

Папа заглядывает Лесе в горло, не находит признаков воспаления, но решает, что лечь спать пораньше ей в любом случае на пользу.

Леся отправляется к себе и выключает лампу, но темноты не получается - сквозь стекло в двери пробивается свет. Слышно, как на кухне мама раздраженно гремит посудой (которую обычно моет дочь) и перечисляет каждый случай, когда Леся выскакивала в туалет босая, пила воду из холодильника, садилась на каменную изгородь и вообще делала все, что только можно, чтобы осложнить родителям жизнь. Леся медленно и осторожно ворочается в постели, пытаясь найти такое положение, в котором боль не мешала бы уснуть.

Лесе три. Она сидит на ковре в родительской комнате и возится с новой игрушкой - пытается насадить разноцветные грибочки на подставку со штырьками.

В комнату заходит мама, но Леся не обращает на это внимания, пока та не начинает кричать:

- Что это такое?! Ты посмотри, какой тут бардак! Обязательно повываливать на пол все цацки, когда играешься только с одной?

Леся ничего не понимает. Она уже не маленькая и убирает за собой игрушки на ночь. Но сейчас совсем светло, ложиться спать еще не скоро, так почему же нельзя спокойно играть?

- Сейчас же все собери! - требует мама. - Быстро, кому говорят!

Это ужасно, но поделать ничего нельзя, и Леся принимается за дело. Мама тем временем убирает постель и складывает диван, то и дело отвлекаясь, чтобы поторопить дочку. Но игрушки в одной комнате, ящик для них в другой, и быстрее у Леси никак не получается.

- Ты назло мне это делаешь? Назло? - рычит мама (Леся отвлеклась, пытаясь аккуратно сложить кубики в коробочку, чтобы унести их все разом) и внезапно швыряет в нее резиновым зайцем.

Заяц больно ударяет в плечо. Кубики разлетаются по всей комнате. От испуга Леся вопит во весь голос.

- Что у вас случилось? - заглядывает в комнату папа.

- Да вот, - говорит мама, - не хочет убирать игрушки, - и Лесе: - А ну-ка прекрати реветь, и чтобы на счет десять здесь не было ни единого кубика!

- Ну, Леся, - укоризненно говорит папа, - ты разве не знаешь, что маму надо слушаться?

Когда игрушки собраны, а плакать больше не получается, в гости приходит бабушка. Все садятся за стол и пьют чай с конфетами, и, может быть, поэтому мама спокойна и весела и даже расхваливает Лесю.

- Ты только глянь. Полно пылюки, - говорит мама, переворачивая ковер. - Это же никуда не годится.

- Ну, мам, - ноет Леся, - я честно там убирала! Оно с самого ковра потом обратно насыпается!

- Здесь надо подмести и вымыть еще раз.

- Ма-а-ам! Лучше я точно не смогу!

Но маму, конечно, не переубедить:

- Давай-давай. Надо учиться, не маленькая уже. В жизни пригодится.

Леся берется за веник, думая о безвозвратно уходящей субботе. Возмущаться вслух она, конечно, не решается, но всем своим видом демонстрирует обиду.

- Между прочим, знаешь, как я убирала в твоем возрасте? - говорит мама.

У нее всегда наготове нравоучительная история.

То она рассказывает о том, что дедушка проверял чистоту в доме ваткой, как привык в армии - если на ватке оставалась грязь, все нужно было перемыть заново. О том, что бабушка работала по суткам, поэтому мама вела чуть ли не все хозяйство с одиннадцати лет.

То о девочке, которая жила по соседству. Эта соседка была старшим ребенком в многодетной семье и должна была присматривать за братьями, если же какой-нибудь брат набивал себе шишку, рвал одежду или хулиганил, сестру вечером били скакалкой. "Ты же понимаешь, что скакалка - это тебе не ремень?"

То о том, что мамин прадед всегда держал в сенях длиннющую хворостину - так, на всякий случай (а хворостина - это тебе, конечно, тоже совсем не ремень)...

(Со скакалками и палками Леся не знакома. Однажды, правда, мама отлупила ее вешалкой для одежды - когда Леся, заранее зная, что получит, с перепугу припрятала все ремни.)

Хуже самих историй то, что мама всегда говорит о наказаниях так, будто это что-то ужасно забавное. Взрослые почему-то часто так делают. Если мама орет Лесе с балкона: "Ты куда полезла? А ну, бегом домой!" - старушки на лавочке, посмеиваясь, комментируют: "Ну что, иди получку получать". И когда по телевизору кого-нибудь шлепают, над этим положено смеяться.

От этого шутливого взрослого тона почему-то всегда нестерпимо стыдно - даже сильнее, чем от самого наказания.

Леся, простуженная (в тот раз - по-настоящему), лежит в постели. Мама, поворчав немного, решает, что здесь есть и положительная сторона: не нужно вести дочку в школу, потом забирать, потом до позднего вечера сидеть над уроками, а значит, можно спокойно заняться другими делами.

Леся играет на телефоне; делать это при высокой температуре ей вообще-то запрещается, чтобы не напрягать глаза, и потому она внимательно прислушивается к маминым перемещениям.

Мама увлеченно берется за работу. Пылесосит всю квартиру и поет при этом громче пылесоса. Запускает стиральную машинку. Одевается и отправляется в магазин за продуктами для какого-то особенного рецепта. Возвращается и зажигает духовку - Леся даже на минутку поднимается и осторожно заглядывает на кухню, чтобы понюхать, что же такое там печется. В маленькой кастрюльке на плите булькает крем, а размораживающиеся кости свидетельствуют о том, что намечается еще и суп.

Машинка заканчивает стирку. Мама, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, но еще веселая, с миской выходит на балкон. И произносит: "Вот черт!" - обнаружив, что на веревках по-прежнему висит позавчерашняя порция белья. Раздраженный стук миски об пол.

Обратно в комнату входит уже злая мама. Хочет бросить охапку сухого белья на тумбочку, но там и без того гора неглаженных вещей. "Ну, конечно", - говорит мама, тяжело садится в кресло и с минуту бессмысленно смотрит на белье. Потом встает и с усилием приволакивает из кладовки гладильную доску.

Принимается за глажку. Спохватившись, бежит на кухню, к подгоревшим коржам. Снова берет утюг. Бросает наполовину проглаженный пододеяльник и уходит пить кофе.

Когда папа вечером возвращается домой, на столе стоит только бульон. Ну и, конечно, торт - с киви. Папа недоуменно заглядывает в кастрюлю и интересуется:

- А еще что-нибудь есть?

Леся втягивает голову в плечи в ожидании неминуемого взрыва.

Мама сообщает, что устала. Что больше так не может. Что за весь день ни разу не отдохнула. И после ужина, в отличие от папы, тоже не отдохнет, потому что ей еще за больным ребенком ухаживать и посуду мыть. А папа, конечно, даже внимания не обратил на все то, что она за день сделала, ведь он уверен, что чистота в доме образуется сама по себе - он-то в жизни не пробовал вести хозяйство, сначала бабушка его обслуживала, а теперь вот мама должна; он и представления не имеет, что это гребаный ад. Он считает, что если она не работает, то, значит, сидит и ни хрена не делает, хотя на самом деле это у него там покупают по полтора велосипеда в день, а все остальное время он чаи гоняет и сканворды разгадывает, и она бы с радостью поменялась с ним местами, а потом приходила бы домой и играла в игрушки, да еще и имела бы выходной. Ей это надоело, всё, она сейчас же пойдет смотреть вакансии, но когда у нее будет работа, они с папой поделят все - то есть абсолютно все - домашние обязанности поровну, и вот тогда-то он узнает!..

В итоге папа берется варить суп, даже не перекусив. Леся пытается сбежать из кухни, отговорившись болезнью и отсутствием аппетита, но мама обижается, что никто не пробует торт, так что приходится сначала поесть.

Посуду после ужина тоже моет папа. Маме, как обычно, уже становится неловко, она раз и другой переспрашивает, точно ли он не устал, и, наконец, сама уговаривает его не трогать форму для торта - мол, в ближайшее время не понадобится, так что это можно отложить и на завтра. Потом родители, уже веселые, уходят к себе и выключают свет.

Леся прекрасно знает, что будет дальше. Ближайшую неделю (может быть, меньше) папа будет усердно помогать маме. Мама будет чувствовать себя виноватой и станет вертеться вокруг, изо всех сил помогая ему помогать ей. За неделю (может быть, меньше) папа устанет и сделается скучным и необщительным; тогда мама закатит еще один скандал - дескать, он совсем не уделяет ей внимания, а она выходила замуж не для того, чтобы вместе тащить воз, а для того, чтобы как можно чаще бывать рядом с папой. Закончится тем, что она освободит его от домашних дел (до следующего раза): ведь это ей нужно проводить с ним время, а раз для этого ему надо быть бодрым и отдохнувшим, то, следовательно, его отдых - это ее ответственность. Именно так она всегда объясняет это лучшей подруге, когда они сидят на кухне и пьют мартини (пока Леся сидит в комнате и делает вид, что не слышит их разговоры).

- Конечно, он за мной не бегает, а ждет, что я вокруг него танцевать буду - он-то легко мог бы найти себе кого-нибудь другого, а мне, если что, куда деваться? Я жирная. И не особо нравлюсь людям. Плюс с ребенком. И даже к матери не могу вернуться, потому что ну ее в жопу... Короче, без вариантов.

- Ну, Ксюх, нельзя так к себе относиться, - дежурно замечает подруга. Развивать тему она давным-давно не пытается - все равно бесполезно: такие разговоры ведутся не первый год (да и сама она не очень-то может подтвердить свои советы делом).

- Опять же, ему и без меня не скучно, целый день среди людей. А я его нормально вижу раз в неделю, ну, тебя вот раз в месяц... Леська под ногами крутится, но разве ж это общение... И все. Тут же с ума сойти можно. Вроде все время занята, а ни хрена не происходит.

- Ой, я тебя умоляю, у меня на работе постоянно такое же ощущение, - ржет подруга.

- Не-е, это совсем не одно и то же... Помнишь, как Любовь Михална из землеустройства все время про внука рассказывала? Во-о-от, ты делаешь такое лицо, а я до сих пор этого внука чуть не каждый день вспоминаю - а он уже, небось, и школу закончил. Постоянно такое, что вот просто не о чем думать. Руки что-то делают, а в башке как моторчик вхолостую...

Подруга все с той же дежурной заботой замечает, что на заводе, где работает ее сестра, как раз ищут менеджера. Следует оживленное обсуждение возможностей и перспектив, которое заканчивается, как обычно:

- Да я бы с удовольствием! Но ты же понимаешь, на гребаном рынке выходные по понедельникам - это я Толика тогда вообще только по ночам буду видеть. И, главное, я и так тут, как раненная лошадь. А если еще и работать... Что, думаешь, Толик реально будет каждый день еду варить? Ага, ага. Или как будто ему можно доверить ребенка. Я их на день одних боюсь оставить. Можно подумать, мне бы не хотелось спокойно съездить в гости без Леськи и хоть раз отдохнуть по-настоящему. Но он-то думает, что я ей тут только пожрать даю и дневник проверяю. Он что, будет следить, чтобы она мыла руки? Заплеталась нормально? Свет выключала за собой? Вовремя трусы меняла?

"А если я с подружками буду обсуждать твои трусы?" - мрачно думает Леся.

Подруга комментирует в том смысле, что папа хотя бы зарабатывает нормально, и пытается перевести разговор на своего мужа, но мама это, конечно, пресекает:

- Зарабатывает, а толку? Ну, купили мы эту треклятую дачу, так теперь мне еще и надо раком стоять в огороде. Все лето. А мне, между прочим, загорать вообще категорически запрещено. А Толик говорит, что, мол, ну и не сажай овощи, можно просто на отдых туда приезжать. Наездимся, ага, с одним выходным в неделю! Не сажай... А зачем тогда покупали? Такие деньги вбухали - и что, получается, просрали их? Не-е. Мне вон машину купить - на это уже сколько лет денег нет, а я бы, может хоть чуть-чуть меньше уставала...

(Леся давно подозревает, что папа не покупает маме машину специально - просто боится, что она когда-нибудь психанет прямо на дороге. И никогда она машину не получит, сколько бы денег у них не было.)

Мама всегда злится, когда устает - а устает она сразу и совсем. У Леси однажды сломался телефон - показывал, что осталось еще процентов двадцать заряда, а сам неожиданно вырубался. Мама устроена так же. Три часа таскать Лесю по рынку, разыскивая джинсы подешевле, а потом на полпути домой швырнуть пакеты на землю, разрыдаться и вызвать такси - в этом вся мама.

Но в этом она хотя бы предсказуема. Леся, в отличие от мамы, чувствует приближение подобного срыва и нередко успевает вмешаться и предотвратить его: всего-то и нужно, что доделать всю работу самой.

Проблемы начинаются, когда мама становится непредсказуемой.

Скажем, на Лесин день рождения семья едет в аквапарк, оттуда в ресторан, и всем хорошо и весело, пока в конце вечера не оказывается, что ресторан автоматически включает чаевые в счет. И тогда мама орет на официанта, а потом им приходится тащиться домой пешком по темным улицам, потому что она плачет и отказывается потратить еще хоть копейку на такси. Точнее, она говорит, что папа с Лесей могут взять машину, если так хотят, но мама туда ни за что не сядет, ведь это ее папа попрекает куском хлеба из-за того, что она не работает.

(На самом деле папа никогда не говорит ей ничего подобного, но почему-то, ругаясь с ним, мама вечно ссылается на эти вымышленные упреки.)

Правил нет. Она запросто может, например, простить Лесе вполне заслуженную плохую оценку по какому-нибудь важному предмету. А может отобрать на две недели телефон за двойку по трудам, которую Леся получила, потому что они должны были готовить в бригадах, а собрали в бригады не тех, кто хотел быть вместе, а тех, кто сидел за соседними партами, и в итоге из шести девчонок одна вообще не пришла, а две не принесли продукты и посуду. Может сказать, что ей мешает музыка, а через полчаса отругать за то, что Леся сидит в наушниках и не слышит, когда ее зовут. Или, скажем, закатить папе сцену потому, что он забыл после работы заехать в магазин, а на следующей неделе - потому, что он заехал в магазин и задержался на сорок минут, а мама его ждала и скучала, а покупки, оказывается, на этот раз были не такие уж и срочные, и их можно было отложить на другой день, и папа знал бы об этом, если бы уделял хоть какое-нибудь внимание хозяйству и обращал внимание, что из продуктов у них закончилось, а что - нет, а не сбросил всю бытовуху на нее; и, таким образом, получается, что он совершенно не помогает ей, потому что заехал в магазин, как она и просила.

Она всегда ругается и жалуется на все и сразу. Противоречит себе постоянно: может начать с того, что папа тратит деньги на разную бесполезную чушь, вместо того, чтобы купить ей что-нибудь давно необходимое - а через полчаса закончить тем, что он ей даже цветов без повода не подарит. Или начать с того, как она устает, ходя везде пешком, а закончить тем, как ей не хватает физнагрузок, и похудеть уже который год не получается. Проступки не имеют срока давности: если Леся забывает закрыть хлебницу, позволив хлебу засохнуть, то мама припомнит ей и сожженную в шестилетнем возрасте сковородку, и вечно измятые тетради ("Папку я тебе зачем купила?!"), и очередные дыры в колготах (хотя Леся не виновата, что колготы рвутся на пальцах, и ничего не может с этим поделать). Претензии неуловимым образом перетекают одна в другую, и Леся давным-давно даже не пытается понять, каким образом тройка за контрольную связана с ее желанием завести собаку, за которой, конечно же, придется ухаживать маме, и при чем тут оббитые носки на лакированных туфлях и пропавшие ножницы с сиреневыми ручками, которые, по мнению мамы, куда-то засунула именно Леся. Ругаясь, мама не пытается чего-нибудь добиться. Она просто лучше себя чувствует, когда как следует выкричится.

Если в какой-нибудь проблеме никто не виноват, она мучится, пока не найдет виноватого. Это, конечно, не может быть Бог, или правительство, или кто-нибудь столь же недостижимый - это непременно должен быть кто-нибудь, на кого можно накричать и добиться извинений. Впрочем, просить прощения до того, как она иссякнет, бесполезно, это Леся усвоила, едва научившись говорить - извинения всегда оказываются произнесены не тем тоном ("Вот только не надо делать мне одолжений!!!"), или выясняется, что ты даже не понял, в чем твоя настоящая вина, потому что мама еще не дошла в своей речи до самого главного. Однако и молчать с покаянным видом тоже нельзя. Мама отлично понимает, что ты пытаешься просто переждать грозу, думая о своем - а игнорировать себя она никому не позволит, вот уж нет. На каждую ее реплику совершенно необходимо отвечать, даже если знаешь по опыту, что каждый ответ будет злить ее все больше и больше.

- Ты почему за компьютером? Все уроки сделала? - спрашивает мама, вернувшись из какой-то конторы, где оформляла какие-то документы.

- Я делаю, - поясняет Леся. - Мне реферат надо.

Это чистая правда. Одновременно она, конечно, переписывается с девчонками, но нужно же человеку после школы и отдыхать немножко.

- По чем?

- По истории.

- Замечательно, - говорит мама, тяжело усаживаясь в кресло и вытягивая усталые ноги, - то есть математику, я так понимаю, ты уже сделала?

- Н-нет, - говорит Леся. - Но я выучила стих, и...

- Так, - перебивает мама, - я даже не сомневаюсь, что стих ты выучить в состоянии, а скопировать из Интернета текст и распечатать - тоже дело нехитрое. Сколько раз тебе говорить: сначала сложные задания, потом легкие. Вырубай комп и бегом за математику.

Леся даже не пытается возражать: мама устала, и это опасно.

- А, только сначала протри там в коридоре, с сапог натекло, - говорит мама, когда Леся открывает дневник, чтобы посмотреть номера задач. - У меня уже никаких сил нет.

Леся вздыхает и идет отмывать полы от грязи (талый снег и песок, которым посыпают улицы).

Потом пытается сосредоточиться на задании и даже кое-как решает два примера. Однако во втором должно получиться 1, а у нее вышло 2,44, и не успевает она разобраться, что же здесь не так, как из ванной раздается:

- Леся, блин, я тебя придушу!

- Что? - откликается Леся.

- Я хотела тернуть под раковиной, а тряпка вся в песке! Что, нельзя было прополоскать тряпку после мытья?

- Ой, - говорит Леся. - Я потом ее помою.

- Какой "потом", если вода под раковиной есть сейчас!

- Ну, мам, я же делаю уроки!

- Ничего не знаю, - отвечает мама. - Надо сразу доводить дела до конца, а не так, что наполовину сделала и бросила.

И Леся плетется в ванную, выполаскивает половую тряпку и опорожняет ведро, хотя мама все это время стоит там же и могла бы сделать все сама.

- Ты вообще ела? - кричит мама из кухни, когда Леся не разделалась еще и с первым заданием.

- Ела! - нервно отвечает Леся. Она пообедала бутербродами с повидлом, но вымазала миску супом, как будто бы ела и его. Рассольник она не выносит до рвотных позывов.

- Что ты мне рассказываешь! - орет мама. - Я же вижу, что супа в кастрюле вообще не убавилось!

- Ну, я его ела, просто немножко!

- Так, сейчас сядешь у меня и поешь нормально, поняла?

Деваться некуда, и Леся приходит на кухню.

Мама подогревает суп. Ставит его на стол. Лезет в хлебницу.

- А где хлеб? - восклицает она.

- Там есть.

- Одна горбушка?! И как мы будем обедать? Тут же на одного!

- Ну, ты забери ее себе, - говорит Леся, хотя и не представляет, как влить в себя рассольник, ничем его не закусывая. - А мне не хочется.

- "Не хочется!" Что это за еда - без хлеба? А что будет есть папа, когда придет?

- Но папа может по дороге...

- Короче, сходи за хлебом. Суп потом еще раз подогреем.

"Это никогда не кончится", - думает Леся и идет одеваться.

В ближайшем магазине "Элитного" нет. Если бы мама была в хорошем настроении, Леся попросту взяла бы обычный черный, но сегодня лучше будет купить ее любимый, и Леся тащится по сугробам до мини-маркета.

На обратной дороге звонит телефон:

- Надо еще сходить в аптеку.

- Ма-а!

- Ой, не ной мне, не развалишься. У меня таблетки закончились, я тебе название смс-кой пришлю.

- Мам, у меня гривна с мелочью. Ты ж мне только на хлеб дала.

- А... Ну ладно. Тогда иди домой.

Леся надеется, что это "иди домой" значит, что все закончилось. Но нет, на пороге мама забирает пакет с хлебом, вручает деньги и напутствует ее словами: "Давай-давай, заодно аппетит нагуляешь".

До аптеки в хорошую погоду идти минут пятнадцать, но на улице снег, а дороги укатаны. Нужной дозировки лекарства нет, и Леся покупает другую - слишком устала, чтобы идти куда-нибудь еще. Мама, конечно, начинает кричать.

- Мам, ну они сказали, что можно просто разломать таблетку пополам, и все.

- Сказали они! Это ты не пробовала их разламывать, они же крошатся! Тебе что-нибудь вообще можно поручить?!

- Что, пойти купить другое?

- Ну, конечно, давай потратим за один день в два раза больше! Папа же деньги рисует! Прямо целыми днями на работе сидит и вырисовывает!

Леся терпеливо ждет, пока мама выплеснет всю усталость и раздражение - переложит на Лесины плечи все длинные очереди, хамство чиновников, необходимость снова тащиться на прием через три недели, скверную погоду и голод. Не забыта, конечно, и Лесина нелюбовь к супу - как смеет она, скотина неблагодарная, не восхищаться чем-то, во что мама вложила силы и душу?

Леся слишком измотана, чтобы хоть немножко разозлиться в ответ, и потому, видимо, реагирует правильно, так что даже не получает ни единой оплеухи.

Когда все заканчивается, нужно снова протереть у входной двери, ведь Леся тоже нанесла в коридор грязи. Повесить штаны и колготы на батарею, включить сушилку для обуви. Потом Леся минут двадцать страдает над рассольником, заедая каждую ложку хлебом и запивая водой, так что живот в итоге переполнен и булькает.

Вернувшись, наконец, к математике, она никак не может сосредоточиться. Ошибку во втором примере найти не получается. Леся решает третий и четвертый, но и они не сходятся с ответами. Тогда она возвращается ко второму и понимает, что неправильно поставила скобки. Пересчитывает и получает вместо 2,44 - 8.

Проходит неопределенное количество времени, и она внезапно обнаруживает, что рисует косички в черновике, так ничего больше и не решив. А ведь у нее три номера, в каждом по десятку примеров, и она в который раз думает, что это издевательство: столько по-хорошему надо бы задавать на неделю, но уж никак не на один вечер. Это даже если не учитывать реферат, параграф по географии с контурной картой и биографию какого-то там композитора, и ведь каждому учителю плевать, что ты не бездельничал, а делал другую домашку, а музычка к тому же еще и вечно бесится, что ее предмет не принимают всерьез, и орет точь-в-точь как мама...

Приходит домой папа, а Леся только-только начала второй номер, к тому же ей так и не удалось подогнать некоторые примеры под ответ. Живот тоже еще полон, но что поделать, семейные ужины - это традиция, от нее не уклониться, так что надо снова бросать уроки и снова запихивать в себя еду. После ужина мама спрашивает, почему до сих пор не видела Лесиных уроков, а Лесе по-прежнему нечего предъявить, кроме стиха.

В половине десятого мама отправляет ее спать.

- Ты должна была лечь еще полчаса назад! Что это за посиделки до ночи? Надо было сразу после школы браться за домашку! Вот и пусть тебе поставят двойку, не мне же будет стыдно.

Леся лежит в темноте и думает о морской свинке. Мама против животных, в особенности тех, которые устраивают беспорядок в доме, так что о кошках или собаках нет смысла даже мечтать. Но она сказала, что, так уж и быть, купит свинку, если только Леся закончит хоть один год без троек.

А такого, конечно, не произойдет никогда.

Однажды, еще в первом классе, мама проверяет у Леси уроки, и та никак не может ответить на вопросы по природоведению. Раньше учебник рассказывал о скучных и очевидных, но, по крайней мере, понятных вещах, а вот горные породы приводят ее в недоумение. Даже само название - полнейшая бессмыслица. И, главное, при чем тут горы? Из чего сделаны горы, ей неизвестно, но уж конечно не из нефти, песка или изумрудов!

Домашка - это всегда крики, слезы, угрозы и оплеухи, перемежаемые требованиями выпрямить, наконец, спину, но в этот раз все совсем скверно (папа уехал в другой город за товаром, а мама всегда ужасно бесится, оставшись одна). Леся ревет и вытирает сопли рукавом, чем еще сильнее злит маму. Та уже два раза демонстративно направлялась к шкафу - за ремнем - и Лесе приходилось бросаться наперерез, хватать ее за руки и умолять. Если будет третий раз, это не поможет, а задница еще болит после вчерашнего, и надо заканчивать с уроками как можно скорее, но Леся уже совсем ничего не понимает. И вот мама, взбешенная, хватает учебник и принимается молотить им по Лесиной голове. Уворачиваться, когда бьют, всегда бесполезно, но Леся слишком испугана, она мотает головой и отмахивается руками, и в конце концов учебник попадает ребром ей в рот. Странный, ни на что не похожий звук внутри черепа, резкая боль. Леся едва не проглатывает что-то, сплевывает прямо на тетрадь и видит нечто страшное, окровавленное. Она не сразу понимает, что это зуб.

Вечером возвращается папа. Привозит Лесе книжку про принцесс, радуется выпавшему зубу и говорит положить его под подушку - ночью, мол, придет мышка. В мышку Леся никогда не верила. Ночью спится плохо (снится разная пакость), и Леся слышит, как папа подкрадывается к кровати и шарит под подушкой.

Наутро зуба, конечно, нет, вместо него на постели лежит пятигривневая купюра. Леся берет засаленную бумажку, смотрит на нее и почему-то начинает плакать.

Конечно, не вся их жизнь - насилие и ругань. Они смотрят вместе фильмы. Слушают музыку. Купаются в озере. Фотографируются и просматривают фотоальбомы. Громко выкрикивают подсказки участникам телевикторин. И друг другу, когда кто-нибудь играет в компьютерные игры ("Беги! За ящиком прячься!" или "Желтые соединяй! Да не эти, а вон те!"). Спешат к окнам, заслышав грохот фейерверка. Пересказывают друг другу свои сны. Едят шелковицу прямо с дерева в парке. Регулярно заходят в один магазин помечтать о роскошных напольных часах. Мама делает Лесе замысловатые прически, Леся рисует ей цветочки на ногтях. Леся учит стихи на литературу, а мама вспоминает смешные, порой непристойные пародии на них из собственных школьных времен. Даже семейные праздники проходят весело с тех пор, как их начали отмечать в кафе и мама больше не переутомляется. Леся помнит, как мама возила ее на санках, читала сказки и учила плести венки из одуванчиков. Когда Лесе было одиннадцать, они вместе, всей семьей выбрали новый диван. Холодильник в кухне до сих пор украшает кособокая не то ваза, не то корзинка, которую Леся сделала на трудах в шестом классе...

Чего мама никогда не делает, так это не говорит с Лесей по-хорошему. Даже если хочет выразить теплые чувства, все равно ворчит и критикует - меняется лишь тон. Словно дочь - собака, которая только интонации и понимает (вон, Лесина подруга Катька зовет свою шелти чучундрой бестолковой, а та все равно радуется и виляет хвостом).

"Не ребенок, а наказание, опять вся замурзалась", - нежно говорит мама, стирая с Лесиных щек мороженое.

"Под ноги же смотреть надо!" - волнуется мама, когда Леся падает и разбивает коленку.

"А что, раньше так нельзя было?" - гордится мама, когда Леся хорошо справляется с домашними заданиями.

"Ну что ж ты растопырилась посреди прохода?" - извиняется мама, наступив Лесе на ногу.

"Да, лучше бы ты, конечно, волосы от папы унаследовала. А то волосы от меня, нос от папы, ноги от него же, щеки зато от меня... Все как специально наоборот, самое неудачное", - утешает мама Лесю, страдающую перед зеркалом.

Одна из первых вещей, которую Леся усвоила в жизни - ей нельзя говорить с мамой так же, как та говорит с ней. Есть отдельные, особые диалекты для детей и взрослых. Обучиться правильной детской речи негде: окружающие ее не используют (даже сверстники ведь общаются с Лесей не так, как со своими родителями), но если случайно использовать взрослое выражение, тебя накажут или как минимум отругают.

"Иди сюда" и "сюда иди" - совершенно разные вещи, и вторая под абсолютным запретом. За "тебе что, делать нечего?", и тем более "прекратила немедленно" неизбежно следует шлепок, даже если тебе просто хотелось, чтобы перестали щекотать. "Немедленно" вообще не детское слово, равно как и "бегом", "сейчас же" и "ну", хотя мама не может прожить без них и получаса. "У тебя папа не стекольщик" говорят исключительно детям, заслонившим телевизор. Взрослые не могут надоесть или достать, нельзя попросить их не мешать, или не шуметь, или уйти (даже если просить очень-очень вежливо). Запрещается называть вещи тупыми, чертовыми, сраными и гребаными, упоминать фиги и хрен. И, конечно, нельзя даже помыслить о том, чтобы сказать "обойдешься", или ответить на "хочу" - "перехочешь", или на "надо" - "кому надо?", или на "откуда" - "от верблюда"... Пресловутые "спасибо" и "пожалуйста" Леся в раннем детстве совершенно не понимала и на всякий случай добавляла чуть ли не после каждой фразы: мама-то Лесю если когда и благодарила, то разве что саркастически.

Годам к десяти Леся понимает, что запрещены не только отдельные выражения, но и отдельные чувства. Если она обижается, мама за это над ней смеется ("Поплачь, поплачь, меньше писать будешь. Что, ты со мной не разговариваешь? Слава Богу"). Если раздражается, мама читает нотацию о том, что это черная неблагодарность, потому что на самом деле у Леси замечательная жизнь, и буквально всем вокруг приходится куда труднее, а в любых проблемах, которые у Леси есть, виновата сама Леся. Если злится, мама злится тоже.

Дело не только в том, что если мама, скажем, нарушает данное Лесе обещание, и та убегает к себе в комнату, громко хлопнув дверью, то мама врывается следом и бьет дочку по уху, потому что кто она вообще такая, чтобы хлопать дверью в этом доме. Злиться нельзя не только на маму, и даже не только на папу или прочих родственников, и даже не только на людей, которых мама хоть сколько-нибудь уважает. Злиться запрещено в принципе.

Леся с подружкой играли во дворе и присели на совершенно пустую лавочку, но тут примчалась дворничиха и начала орать, потому что лавочки для пенсионеров, а не для детей? Нельзя прийти домой и возмутиться, пусть даже дворничиха этого не услышит, а мама сама терпеть не может эту старую маразматичку.

Одноклассница изрисовала Лесе пиджак корректором? Мама может прийти в ярость, но Лесе полагается играть всхлипывающую, испуганную жертву, иначе сама окажется виноватой в случившемся. Почему она не умеет строить отношения со сверстниками? Наверняка ведет себя как-то неправильно. Вот маму в школе никогда никто не обижал!

Под Лесиным балконом (родительское окно выходит на противоположную сторону дома) местные алкаши полночи слушали музыку и под конец устроили драку? "А от меня ты чего хочешь? Ну, давай ты ляжешь в нашей комнате, а мы с папой - в твоей. Нам же высыпаться не надо, мы же совсем не устаем, не то что ты!"

Интернет не работает? "А тебе лишь бы сидеть и играться! Сама же не придешь маме помочь, пока мама не гавкнет, да?" Интернет не работает, когда Лесе он нужен для учебы? "Что, раньше нельзя было сделать домашку?! Ой, не ври мне, сразу она начала делать. А кто в туалете с телефоном полчаса отсиживался?"

"Она боится", - однажды с изумлением понимает Леся. "Она боится меня. Она думает, что я - как она. Что если я взбешусь, то потом не сумею остановиться".

Но это бессмыслица. Если даже подобное и случится, что такого может натворить Леся?

В двенадцать Леся ворует одну из толстых тетрадей, предназначенных для школы, и заводит дневник. Ей хотелось бы, конечно, настоящий, как в кино - с красивыми страницами, в коже и с золотистой надписью "Diary", а не тетрадку с зеленой лягушкой на обложке. Но тогда всякому было бы понятно, что это, а тетрадку можно спокойно оставить на дне ящика в письменном столе.

Леся ведет дневник с месяц. Однажды мама бьет ее за что-то по уху, а потом нарочно отправляет в таком виде в магазин, чтобы все смотрели и было стыдно. Вернувшись из магазина (ухо уже не горит, но внутри все по-прежнему кипит от злости), Леся хватает дневник и записывает все, что думает о матери. Наверное, от этого должно бы стать легче, но легче не становится, и чем больше она пишет, тем сильнее ненавидит - так, что хочется кричать. Она исписывает страниц пятнадцать, она использует все известные ей ругательства, потом переходит на выражения вроде "ублюдочная мразь" - вроде бы цензурно, но используется куда реже, чем мат, и потому звучит как будто бы ярче... Она желает маме смерти и предвкушает счастье и свободу, которые затем наступят.

Наконец, устает рука, и, отдышавшись, Леся задумывается: куда девать эту запись?

Дно ящика больше не годится. Мама полезет проверять тетради или решит выбросить исписанные черновики, а найдет это.

Спрятать где-нибудь еще? Но в доме нет такого места, куда мама не могла бы заглянуть в самый неожиданный момент. Можно, конечно, сунуть дневник под матрас, или в коробку с елочными игрушками, или в пакет со старыми вещами, которые хранятся на случай, если мама когда-нибудь похудеет... Но это временное решение, рано или поздно тетрадь все равно попадется маме на глаза. Хуже всего, что Леся при этом, весьма возможно, будет в школе и не успеет вмешаться.

Леся живо представляет, как однажды придет домой с занятий, а мама тут же, в коридоре, ничего не объясняя, станет ее лупить, и потихоньку начинает паниковать.

Носить дневник с собой в школу? В голове возникает новая картина: Леся по ошибке сдает учительнице не ту тетрадь. Учительница видит нецензурщину и, конечно, вызывает в школу маму... Или этот придурок Калистратов хватает, не спросясь, тетрадку, чтобы скатать домашку, читает и пересказывает всем, а потом история как-нибудь доходит до классухи...

Запись нужно вырвать и выбросить, другого варианта нет. Но просто бросить ее в мусорное ведро нельзя. Вдруг родители заметят листы с ее почерком и решат проверить, не из школьной ли это тетради и не скрывает ли Леся плохую оценку? Даже если запихнуть бумагу поглубже, она может вывалиться, когда пакет с мусором будут вытягивать из ведра. Нет, слишком опасно. Уж лучше сразу в контейнер.

Леся начинает одеваться, и тут ее посещают новые картины, не имеющие уже никакого отношения к реальности, но по-прежнему пугающе яркие. Вот Макарыч из четвертой квартиры, алкаш и полубомж, копается в контейнере, находит листы и заинтересовавшись, читает. Потом ржет и делится прочитанным с первым попавшимся соседом. Или, скажем, кто-нибудь случайно выбрасывает ценную вещь и лезет в контейнер, чтобы ее достать. Или мусорщики переворачивают контейнер, и листы, подхваченные ветром, разлетаются по двору...

Леся мечется по комнате. Завернуть в пакет? Макарыч заинтересуется, что там в пакете. Замазать? Все пятнадцать страниц? Не хватит ни корректора, ни сил, да и сквозь замазку текст, бывает, по-прежнему видно. Залить водой? Чернила не всегда расплываются до нечитаемости. Сжечь?

Да, нужно сжечь. Но дома нельзя. Даже если дождаться, пока мама уйдет, Бог знает, сколько держится запах дыма. Как отвечать, если спросят, что сгорело? Еще подумают, чего доброго, что Леся начала курить!

Но ведь и на улице нельзя тоже - кто-нибудь наверняка прицепится, мол, спички детям не игрушка. Что же делать, что делать?

Она носит с собой дневник три дня, потом решается и прячется в башенке детской горки (в чужом дворе, чтобы соседи уж точно не донесли маме). Идет дождь, и на детской площадке ни души. В башенке сухо и воняет мочой. Леся достает спички.

Она решает не вырывать страницы, а сжечь сразу весь дневник. Ну его, в самом деле - зачем рисковать, что мама однажды прочтет хоть что-нибудь из ее мыслей?

Сгорают ругательства и проклятия, сгорает зеленая лягушка, сгорают истории - о блондине из восьмого класса, который ей нравится, об узоре для ногтей, которому ее научила Катька, о "детках", выросших на каменной розе, о первой в этом году грозе.

Однажды утром родители ссорятся особенно громко. Леся просыпается от криков и не знает, с чего все началось, но это неважно. Ссоры всегда начинает мама, и, что бы ни послужило поводом, по-настоящему тем бывает только две: "я устала тащить весь дом на себе" и "ты совсем не уделяешь мне внимания и думаешь только о работе". Кажется, сегодня - второй вариант. Разбивается чашка. Леся не смеет вылезти из постели, хотя в туалет хочется ужасно.

Наконец, папа уходит. Хуже всего, когда они скандалят утром: он не может дожидаться, пока мама иссякнет и успокоится, ему, хочешь не хочешь, нужно на работу. А мама потом до самого вечера бывает не в себе.

Распахивается дверь, и в Лесину комнату врывается плачущая мама:

- Вставай! И быстро собирайся, быстро! Мы едем на дачу!

Леся, конечно, не смеет ослушаться.

Мама, по-прежнему громко плача, торопит, поэтому Леся не берет с собой ничего, кроме телефона. В туалет, однако, хочется, и в коридоре она поворачивает не к выходу, а к ванной.

- Куда?! - визжит мама так, что, наверное, слышит весь этаж. - Я сказала - быстро!!!

- Мне просто надо... - пытается объяснить Леся, но мама хватает ее за волосы и тащит к дверям.

От резкой боли Леся едва не мочится в штаны. Она спотыкается и теряет тапочки; мама открывает дверь и выталкивает ее в подъезд. Леся теряет равновесие и падает. В спину ей летят босоножки и со стуком падают на пол. Подъезд отзывается эхом.

И все это время мама не прекращает рыдать.

Они стоят на платформе и ждут электричку. Они приехали слишком рано, поэтому мама позволила Лесе сходить в туалет - неохотно, ведь на вокзале за это нужно платить. Лесю тошнит от голода и обиды, и неизвестно, есть ли у них с собой хоть какая-нибудь еда, но просить маму потратиться еще раз нельзя. Безопаснее всего вообще не раскрывать рта, пока рядом не будет папы.

По соседнему пути с визгом тащится бесконечный ржаво-бурый товарняк. В детстве Леся радовалась товарнякам и всегда пересчитывала вагоны, но сейчас от скрипа тормозов ее только мутит сильнее. Он даже хуже неритмичного стука тележек по плитке.

Мама стоит рядом с лицом мученицы и глазами, полными слез.

Вот бы убежать, думает Леся. Она бы в жизни не догнала меня - она начинает задыхаться уже на третьем лестничном пролете. Перебежать через пути, потом - сквозь здание вокзала, потом - на остановку. Запрыгнуть в маршрутку, приехать на рынок, к папе, и все ему рассказать...

Когда Леся была маленькая, мама пугала ее: "Давай пойдем к папе и все ему расскажем. Давай-давай, иди и сама расскажи! Что, стыдно? Пусть знает, какой у него отвратительный ребенок!" И Леся хватала ее за руки и сама умоляла ни о чем не говорить. Теперь Лесе пятнадцать, и она прекрасно понимает, что папа вовсе не на нее разозлился бы, узнай он правду.

Но одновременно она понимает, что пользы от этого не будет. Произойдет вот что: он попытается поговорить об этом с мамой. Та закатит истерику и вывернет все так, что сама она окажется жертвой, а он - мучителем. И в итоге папа будет плакать и просить у нее прощения, а в будущем никогда больше не осмелится возвращаться к этой теме.

В конце концов, разве его она не бьет иногда? Конечно, совсем не так, как Лесю - подумаешь, пощечина - но все-таки.

Он слишком любит маму, вот в чем беда. В это вряд ли кто-нибудь поверил бы - у нее кошмарный характер, тридцать килограммов лишнего веса и черные усики, которые она тщательно удаляет - но, однако, это правда. Он заботится о ней больше, чем о самом себе.

Он заботится о ней так, словно она - его ребенок, а не Леся.

А к кому бежать, кроме папы? К бабушке? Бабушка хорошая, но она ведь не имеет права отобрать ребенка у родителей. Да и захочет ли? Леся уже не маленькая и отлично понимает: дети - это обуза. А взрослые бывают добры лишь до тех пор, пока им не нужно о тебе заботиться. Вон, родители ее подруг всегда обращаются с ней ласковее, чем с собственными детьми.

Еды нет. Магазина в дачном поселке нет тоже, а без папиной машины до города не добраться. Слава Богу, есть подсолнечное масло, так что Леся с мамой нарвали в огороде помидоров и едят салат, заедая его кокосовым печеньем (на прошлой неделе забыли полпачки) и запивая кофе.

Мама звонит папе и холодно сообщает ему, что они на даче и что она пока не знает, когда они вернутся. И сразу же бросает трубку. Она, очевидно, хочет, чтобы он немедленно закрыл магазин и приехал за ними. Конечно же, он этого не сделает, поэтому Леся находит какую-то книжку (Интернета здесь нет, к тому же она не взяла зарядку для телефона) и убегает к озеру.

Весь день она сидит на берегу (купальник тоже остался дома), читает старые детективы и к вечеру основательно обгорает.

"Можно подумать, я просто нормальная девчонка, - думает она, глядя на свои красные руки. - Просто провожу каникулы на даче и просто отдыхаю. Потом нащелкаю фоток и буду смотреть их и вспоминать такое замечательное лето".

Когда становится слишком темно, чтобы читать, она неохотно возвращается домой. Папа так и не приехал и, похоже, сегодня уже не явится. Мама лежит на диване и страдает.

- Голова болит, - жалуется она. - Похоже, давление. Сделай мне кофе.

Ага, конечно, давление. Еще бы голове не разболеться, когда ревешь несколько часов подряд.

Леся греет чайник, наливает себе, потом греет еще. Она всегда пьет теплый сладкий кофе, а мама - горячий и горький.

Отчего-то Лесе вспоминаются детективы. Горечь яда в кофе не ощущается, этот факт упомянули в книге несколько раз.

Она прочла слишком много этих глупостей. Во-первых, она, конечно, не собирается... Б-р-р, что за бред. Во-вторых, даже во времена Агаты Кристи врачи запросто определяли отравление. А поскольку в доме только два человека, расследование было бы недолгим. И, в-третьих, у них даже нет никакого яда, так что какая разница...

Леся тянется за сахарницей и видит на табуретке мамину сумку. Из кармана выглядывает уголок картонной упаковки.

Таблетки, которые мама принимает каждое утро.

Интересно, горькие ли они?

"Господи, о чем я вообще думаю?"

У нее перепады настроения. Она уехала на дачу в слезах, разругавшись с папой. Если бы - если - что-нибудь произошло, разве кто-то усомнился бы, что она сделала это сама?

Леся зачем-то берет коробку и аккуратно, чтобы не затрещала фольга, достает одну таблетку. Таблетка маленькая, беленькая, без оболочки, с нарисованной цифрой "100". Леся отмечает все это, но никаких других мыслей у нее в голове в этот момент нет. Никаких намерений, сомнений, страхов, никакой внутренней борьбы. Она просто подносит таблетку к губам и легонько облизывает. Пожалуй, и впрямь горьковато.

- Ма-а-ам! - кричит она в соседнюю комнату. - Тебе как, покрепче?

- Ты издеваешься? - трагически стонет мама. - Давление же! Конечно, покрепче! Сколько можно там возиться?

- Я сейчас! - заверяет Леся, бросает таблетку в чашку и заливает кипятком.

Сыпать кофе нельзя, по-прежнему отстраненно думает Леся, болтая ложкой. Сначала надо убедиться, что лекарство растаяло полностью, потому что, если мама найдет на дне что-то белое... Словом, невозможно даже представить, что тогда будет.

Она добавляет таблетку за таблеткой, осторожно извлекая их из фольги. На десятой блистер выскальзывает из Лесиных напряженных пальцев и падает на пол. Звук кажется ей оглушительным. Чтобы поднять таблетки, нужно наклониться у самого дверного проема, и тогда мама может спросить, чем это Леся занимается вместо того, чтобы приготовить, наконец, кофе.

Несколько секунд Леся стоит, парализованная, и слушает стук крови в ушах. Потом поднимает блистер; только теперь до нее доходит, что такое она сейчас делает, и она готова повернуть назад, пока не поздно. Но уже поздно: завтра мама, конечно, заметит недостающие таблетки, а Леся понятия не имеет, что тут можно соврать. Сделать вид, что мама попросту забыла лекарство дома? Но ведь дома его тоже не окажется, и что потом? Даже если мама не додумается до... того, что Леся пыталась сделать... то как минимум решит, что дочь спрятала лекарство, чтобы ей навредить. И тогда все равно конец.

"Господи, зачем, - думает Леся, высыпая в чашку остаток таблеток и доливая кипятка. - Господи, зачем я это сделала. О чем я вообще думала".

- Гадость какая, - морщится мама, отпив кофе. - Как тебе это удалось?

- Мам, ну это ж растворимый, - оправдывается Леся. - Он же вообще не очень, тем более когда крепкий, ты же сама говорила.

Каким-то чудом ей удается владеть голосом - она сама едва в это верит.

- Купили сраную дачу и не можем себе позволить купить на нее вторую турку и спокойно пить нормальный кофе, - бормочет мама. Без сомнения, в грядущем разговоре с папой она включит в бесконечный список претензий и эту...

Если когда-нибудь еще сможет с ним поговорить.

Лесе становится дурно, и она убегает во двор, где можно спрятаться за летним душем и подвывать, вцепившись зубами в собственный воротник.

Еще не поздно. Еще можно во всем признаться, и тогда мама избавится от выпитого и вызовет скорую.

Но в то же время, конечно, признаться невозможно. Леся скорее сама умерла бы, если бы это могло как-то помочь, чем призналась в таком.

А может, ничего еще и не случится. Может, у мамы от таблеток просто будет понос, ну, или там крапивница. Разве могут лекарства быть такими уж опасными? Леся попыталась припомнить все, что слышала на эту тему, но приходил в голову лишь рассказ биологички о гипервитаминозе. Да, конечно, наркоманы умирают от передозировки, но там ведь все-таки наркотики. А самоубийцы, те вечно глотают одно только снотворное, да и то их обычно откачивают потом... По крайней мере, в кино.

А может, мама и не станет допивать кофе, потому что невкусно, и тогда уж точно ничего не произойдет.

А может, с минуты на минуту все-таки приедет папа. И тогда, может быть, Леся решится рассказать обо всем ему. Он, конечно, тоже возненавидит ее после такого признания, но хотя бы не даст маме сделать с ней что-нибудь уж вовсе жуткое.

А если до утра мама все еще... словом, если ничего не случится, то Леся убежит раньше, чем та обнаружит нехватку таблеток. Убежит далеко-далеко и назовется другим именем. Она, конечно, попадет в детдом, но родные, наверное, и так ее туда сдадут. Да что там детдом, отравителям место в колонии, а ей пятнадцать, ее уже можно судить. А могут ведь и в психушку упечь как ненормальную и опасную...

А может, это все только сон. Это ужасно похоже на сон; может, завтра утром Леся проснется, и все будет нормально, и она пойдет работать в огороде, и будет стараться изо всех сил, и тогда, может быть, мама даже будет ею довольна.

Таблетки, по крайней мере, не подействовали мгновенно, но Леся не в силах лежать всю ночь и ждать, прислушиваясь к звукам из соседней комнаты. Поэтому после отбоя она потихоньку выскальзывает из дома и бредет обратно к озеру - больше ей некуда пойти.

В поселке перелаиваются собаки. Рыбы, всплывая к поверхности озера, пускают круги по воде. С грохотом и скрежетом проходят мимо поезда - четыре за ночь. Леся до рассвета сидит в соседской лодке, пристегнутой цепью к вербе, дрожит от холода и потихоньку раскачивает лодку, чтобы не сойти с ума.

Папа больше не раскладывает диван. Впрочем, и постель с него не убирает тоже. По крайней мере раз в неделю приходит поздно, и тогда от него пахнет спиртным.

Урожай они не собирали - привели дачный домик в порядок и больше не возвращались туда. Никому не нужные овощи, должно быть, растащили соседи. Продавать участок у папы нет желания и, может быть, через год или два они поедут туда отдыхать, но это вряд ли. Они даже телевизор вместе смотреть перестали.

Нет, папа ни в чем не подозревает Лесю, просто ему плохо. Он-то считает, что это его вина. Тем более что (как выяснила Леся из случайно подслушанного разговора) мама, оказывается, когда-то давно уже пыталась что-то с собой сделать, и папе было об этом известно.

Леся ведет хозяйство. Она, конечно, избавилась от многих из прежних глупостей - не моет под коврами, не полирует шкафы, не гладит постельное белье, никогда ничего не стирает вручную - но сил все равно едва хватает. В школе она сидит с пустой головой и рисует в тетради. Скатилась бы на двойки, но многие учителя ее жалеют. С ней даже проводила беседу психологичка - она сама так нервничала из-за темы этой беседы и так запиналась, что Леся едва поняла, о чем шла речь.

Иногда Лесе удается чем-нибудь увлечься и обо всем забыть: она не осознает себя как человека, ничего не чувствует и существует только как продолжение своего занятия. Леся живет от одного такого момента до другого. Между ними - ад, но ад какой-то тусклый и муторный.

Папа, давая ей деньги, хочет, чтобы она потратила немного на развлечения. Сходила, скажем, с друзьями в кино. Ей не хочется не только кино, но и друзей. Погода еще теплая, и раньше они с Катькой катались бы по вечерам на велосипедах в компании Катькиной собаки, слушали музыку и болтали. Но как болтать сейчас? Раньше они могли говорить о чем угодно, вплоть до самых интимных вопросов. Могли даже вместе строить планы самоубийства - услышь это кто-нибудь другой, наверняка счел бы их ненормальными. Но теперь ей нужно врать даже Катьке, и эта ложь все испортила. Никто не понимает, что чувствует Леся - потому что нельзя, чтобы кто-нибудь понял.

Спит Леся так мало, что сама не понимает, как держится; она уже побаивается, что однажды отключится прямо на уроке, начнет говорить во сне и все выболтает. Ложится она всегда в наушниках (раньше ей такое не разрешалось, но папа ни за что не заглянет в Лесину комнату ночью, так что плевать на запреты). Включает первую попавшуюся аудиокнигу и слушает, пока не заснет. Так проще бороться с мыслями, которые одолевают в темноте.

Однажды она просыпается среди ночи, услышав какой-то стук.

"Впусти меня, Марк. Я так голодна!" - говорит голос в наушниках. "Понятно, - думает Леся, - это в книге стучали". На дисплее телефона первый час. Кажется, сегодня повезло, и она еще сумеет уснуть опять...

Стук повторяется. Теперь Леся слышит, что книга ни при чем, и снимает наушники. Что-то бьет, кажется, в балконное стекло.

Не похоже на ветку, которую качает ветер. Так стучат в двери, прося разрешения войти.

Леся накрывается одеялом по самые глаза. "Это птица, - успокаивает она себя. - Какая-то тупая птица долбит клювом в стекло". В самом деле, кто еще это может быть, на четвертом-то этаже? Грабитель вежливо просит впустить его? К соседке лез ухажер и ошибся окном? Рядом что-то горит, и Лесю пришел спасать пожарный?

Стучат еще. И еще.

Спать страшно, а до утра бесконечно далеко. А вдруг к рассвету все просто прекратится, и Леся так и не узнает, что это было? Она с ума сойдет. Она никогда больше не посмеет остаться здесь в одиночестве.

Медленно, стараясь не издать ни звука, Леся вылезает из постели. Обувается, набрасывает на плечи кофту - не холодно, но в одной ночнушке она чувствует себя беззащитной. Очень хочется включить свет, но тогда окно превратится в непрозрачное темное зеркало... одностороннее зеркало, как в фильмах про полицию: Лесю тот, кто там, снаружи (если там и вправду кто-то есть), будет видеть замечательно.

Еще не поздно разбудить папу, но это значит признать ситуацию опасной. А ведь на самом деле наверняка есть какое-нибудь вполне обыденное объяснение происходящему, и Леся попросту будет выглядеть глупо. А папа тоже плохо спит, а утром ему на работу...

Балконную дверь бесшумно открыть не получается: ручка заедает. На веревках висит белье. Не слишком темно - горят фонари и вывеска свадебного салона через дорогу. Леся делает шаг вперед, подныривает под простыню и осторожно выглядывает между двух сохнущих полотенец.

"Это сон", - думает она, хотя отчетливо ощущает и фактуру холодной, влажной махровой ткани, и фиалковый запах ополаскивателя, и изгиб миски, упирающейся в щиколотку, и даже зуд вчерашнего ожога на пальце.

- Ну? - говорит мама (голос из-за стекла звучит глухо, такого во сне тоже не бывает). - Открывай.

С таким лицом она приходила с родительских собраний. Даже если Лесю на собрании не ругали, мама, вернувшись, все равно поначалу изображала недовольство, чтобы ее попугать. Похоже, ей это казалось забавной шуткой...

Леся подается назад и шарит за спиной в поисках двери.

- Куда? Ты откроешь - или хочешь, я лучше пойду к папе?

Леся замирает.

- Мне есть что ему рассказать.

"Все равно это сон", - успокаивает себя Леся, открывая окно.

- Сетка, - говорит мама, и Леся снимает москитную сетку. - И вообще-то ее уже надо было убрать, лето давно кончилось, - добавляет мама и неуклюже лезет в окно. Леся пятится, освобождая ей место.

В фильмах мертвецы всегда выглядят как-то... стильно. Не бывает призраков или вампиров толстых, с крашеными волосами, в идиотской юбке, четко обрисовывающей "ушки" на боках. Обыденность жутче. Бледная красавица в белом платье казалась бы менее реальной, чем мама с ее дряблым подбородком.

Мама в раздражении пинает миску, и та, грохоча, отлетает к стене.

- А это почему здесь? Что, так сложно отнести на место одну несчастную миску?!

Привычно, словно и не было нескольких месяцев свободы, Леся оценивает опасность. Так, худшее, чем мама может ей сейчас врезать - это мокрое полотенце, а мокрое полотенце - это довольно неприятно, но главное - аккуратно оттеснить ее от ящика, где хранится выбивалка для ковров...

На долю секунды все становится по-старому, нормально. Но потом Леся вспоминает, что происходит и кто стоит перед ней.

Мама приходит каждую неделю, а то и чаще (Леся старается не задумываться, чем она занимается в остальные ночи). У них уговор: Леся впускает ее в дом и ничего не говорит папе - и мама тоже ничего не говорит папе.

В общем-то, ничего нового: "компромисс" в их семье всегда означало "ты делаешь то, чего хочу я".

Выглядит Леся после маминых посещений скверно. Как-то раз классуха отзывает ее в сторонку и велит закатать рукава. На сгибе локтя обнаруживается подозрительный расчесанный прыщик, поэтому Лесе приходится тащиться в медпункт, всю перемену торчать под дверью, пока учительница разыскивает по школе медсестру (той никогда не бывает на месте), а потом снова показывать руки. Медсестра убеждается, что прыщик - это не укол, но обе старые коровы все равно, конечно же, не доверяют Лесе и на два голоса толкают речь о вреде наркотиков. Леся пытается радоваться тому, что, по крайней мере, пропускает часть урока (эту тупую допризывную подготовку), но ей все равно хочется грохнуть об пол какую-нибудь стеклянную баночку из какого-нибудь стеклянного шкафчика.

Возможно, если бы синяк на шее был похож на засос, классуха прочитала бы лекцию и о том, что учеба важнее личной жизни. Но синева растеклась вниз, почти до ключицы, а до обыкновенного кровоподтека никому, как водится, дела нет. А вскоре выпадает первый снег, и шею скрывает высокий воротник.

Однажды мама приходит две ночи подряд. Прогулять школу не получается (понедельник, папа дома), а первым же уроком - химия на третьем этаже, и Леся падает в обморок на лестнице. Классуха звонит папе; в больнице выписывают какие-то таблетки от пониженного давления, которые, конечно, ни черта не помогают. Теперь можно косить от физкультуры, когда захочется, да и вообще домой отпускают без проблем, а папа слова не скажет, даже если Леся не приготовит ужин, но все это как-то не особенно радует. Одна из подружек как-то раз в умывальнике пытается обиняками выяснить, не беременна ли Леся (Господи, да от кого бы?!), а молодая информатичка, которая вечно притворяется своей в доску, с умным видом сообщает, что все болезни от нервов (как будто это чем-то может помочь).

Леся пробует вино - в книгах его почему-то всегда пьют при потере крови. Правда, непонятно, годится ли белое, а красного дома нет; по этой ли причине, или по какой-то другой, но лучше не становится. Наоборот, она пьянеет с первого же глотка, так что голова кружится даже сильнее (и приходится пропустить уроки, иначе все сразу всё заметят). Непонятно также, можно ли использовать взамен виноградный сок, но на всякий случай Леся пьет его каждый день, хоть и не любит: вдруг поможет, и уж точно не навредит. Заедает гематогеном.

Как-то раз она ворует у бабушки баночку святой воды, подменив обычной питьевой (Леся бывала в церкви всего раз, на крестинах троюродного брата, и потому просто не представляет, где еще эту самую воду можно взять). На следующий день едет на кладбище и с час бродит по рядам в поисках нужной могилы. Надгробия вроде бы разные, но использовать их как ориентиры невозможно; кладбище вроде бы просматривается насквозь, но ощущение такое, словно заблудился в густом лесу.

Маму похоронили как самоубийцу. Наверное, в этом все дело. Как выглядят правильные похороны и что тут можно поправить без попа, Леся тоже понятия не имеет, но в книгах в подобных случаях речь всегда идет об "освященной земле", поэтому Леся поливает могилу водой - вдруг это тоже считается.

На четвертую ночь мама стучит в окно, как ни в чем не бывало. Случившееся на кладбище не упоминает и словом; Леся думает, что, может, и настоящее освящение не помогло бы. Она ведь не призрак. Она материальна. А значит, там, под землей, все равно никого уже нет.

- Что-то ты сегодня опять бледная, - говорит папа за завтраком. - Как ты себя чувствуешь?

- Ну, так, - отвечает Леся, с отвращением ковыряя ложкой кашу. - Не очень.

- Давай давление тебе померяем? У тебя такие круги под глазами сейчас...

Синяк на шее выглядит намного хуже синяков под глазами. Ярко-багровый в центре, грязно-фиолетовый по краям. Если присмотреться, заметны и следы проколов. Болит, когда трогаешь пальцем, да и головой вертеть трудно. С противоположной стороны выцветший след старого укуса - темно-серый и желтый, как переваренный яичный желток; тут уже совсем не больно. Дома Леся ходит в рубашке, которая совершенно не скрывает шею, но папа, конечно, ни о чем никогда не спросит.

- Ну, давай...

Манжета привычно сжимает руку. Почему-то даже после всего, что приходилось вытерпеть Лесе, это ощущение мерзкое.

- У, - говорит папа, глядя на дисплей. - Знаешь, иди-ка ты в постель. Я классному руководителю напишу. Сегодня контрольных никаких не намечается?

- Не-а, - врет Леся. На самом деле она не помнит. Кому не плевать на школу?

Учеба - бессмысленная трата времени: все равно Леся не сможет, как нормальные люди, куда-нибудь поступить. Как только ее, наконец, формально признают взрослой, она устроится на работу. И тогда можно будет уехать из этого дома. Здорово было бы сбежать на следующий же день после окончания школы; Леся уже начала откладывать деньги - раз уж ей все равно можно брать понемногу на развлечения, отчего бы не потратить столько же, но с толком. Может быть, в следующем году удастся убедить папу, что она может без его помощи записаться на подготовительные курсы и оформить все документы - конечно, в этом случае она не станет никуда записываться и ничего оформлять, зато положит в заначку изрядную сумму...

На новом месте Леся маме ни за что не откроет. А та пускай доносит на Лесю кому угодно. Едва ли можно посадить человека, основываясь на показаниях нечисти; что же касается папы... Да какая разница, что будет думать папа, когда Леся уже не будет от него зависеть?

Ей плевать на него настолько же, насколько ему всегда было плевать на нее.