Аннотация: Змей то припадает ближе к земле, то дергается параллельно ей, то взмывает вверх. Движения нервные, рыскающие, будто выискивает что-то, высматривает вынюхивает, но никак не может схватить.
Стою на самом верху Бурсацкого спуска. Передо мной раскинулась мрачная, дымная панорама не лучшей части города. Горький вздох и уже хочу идти дальше. Внезапно в серых небесах взгляд ловит трепещущий росчерк - над городом летит, под стать ему, такой же невзрачный, воздушный змей. Ослепительность алебастровых крыльев подчеркивает клубящийся по центру мрак. Нити не видно, лишь полет.
Полет
над скукоженным уродством Ивановки,
над сальной грязью скопищ Благбаза,
над удушенной транспортом змееподобной Клочковской,
над противоестественно-радостным блеском возрожденных крестов поруганных храмов,
над сухой безнадежностью Каскада,
над затхлой речушкой, претендующей называться душой города,
над бывшим институтом "культуры и отдыха". Теперь это Академия культуры. Вот только чьей?
над тем отрезком улицы, по которому когда-то бежал на балочку Чичибабин...
Был в моей жизни один миг, когда я думала, что буду писательницей. Но...
Однажды я встретила Бориса Чичибабина. Это произошло тогда, когда вдруг на скромного бухгалтера из трамвайно-троллейбусного парка хлынула Слава. Может быть, только благодаря тому, что он жил, как миллионы его сограждан, он и состоялся как Поэт, а не начетчик. Никому не надо было в Союзе Писателей кланяться (помните, как современники замечали, какая гибкая спина у старика Константина Федина.), никому ничего лизать не надо было, ничьих взглядов ловить.
Когда я говорю, что встречала Чичибабина, собеседники обычно думают, что это была романтическая встреча. Ан нет. Это случилось 10 апреля 1991 года на базаре.
Еще Союз не развалился, но перестройка смела все моральные барьеры и границы. Все, у кого были деньги, уже хлынули на Запад.
После работы отстояла очереди за продуктами и уже тащила по базару две тяжеленные сумки, стараясь не обращать внимание на то, что нет никаких сил, глядя под ноги, держась взглядом за асфальтовые выбоины, чтобы не упасть от усталости. Неожиданно поднимаю глаза, потому что упираюсь носом в чье-то пальто, и обе сумки вываливаются у меня из рук прямо в весеннюю лужу - передо мной, отрешенный и чужой этой суете и всему миру, стоит сам, обожаемый мной, Борис Чичибабин! А я последней дурой пялюсь на этот чудный, чистый лик. Он заметил, что я уставилась на него, смутился и уже хотел повернуться ко мне спиной.
Не знаю, откуда у меня такое чувство, что я некоторых людей хорошо знаю, хотя вижу их первый раз. Это был тот самый случай. Узнавание было мгновенным. Я почувствовала от него тот тонкий посыл, который мы всегда подаем в слабой надежде найти отзыв. У меня вдруг само вырвалось:
-Простите, Вы - Борис Чичибабин?
Он смотрел на меня и в тоже время сквозь меня, откуда-то издалека возвращаясь на землю.
Роняя ручки, блокнот, какие-то кульки и пакеты, я пыталась найти чистый листок бумаги, чтобы на память остался со мной хоть малый знак великого поэта. И он нашелся, этот листок, на котором Поэт написал:
"Любите Русскую Поэзию - зачтется Вам.
Спасибо за внимание к поэзии и, ради Бога, не уезжайте из России, потому что, кто ж в ней тогда останется. Борис Чичибабин. 10.04.1991".
Потом от торгового ряда к Поэту подошла жена и они, обнявшись, ушли. А я стояла над своими тяжелыми, как судьба сумками, читала, то, что он мне написал и слезы текли у меня не только по лицу и пальто, но и по асфальту, и по городу... я понимала, что он смог, а я нет. Жизнь прожита зря. В страхе и горе, в ошибках и разочарованиях, в пустых хлопотах и несостоявшихся надеждах. Ничего не успела, ничего не смогла.
Я понимала, что еще можно попытаться что-то сделать, если бросить все и всех, сесть и писать, писать, писать...
Бросить.
Бросить?
А дети? а родители? Одни еще не встали на ноги, другие уже слегли. Как их бросишь? Кем себя после этого считать? И как с этим потом жить?
Нет. Надо было все делать в свое время, а сейчас смириться и попытаться закончить достойно то, что начала, то есть обычную, серую, рутинную жизнь.
Оплакала я себя и пошла своей дорогой.
Змей то припадает ближе к земле, то дергается параллельно ей, то взмывает вверх. Движения нервные, рыскающие, будто выискивает что-то, высматривает вынюхивает, но никак не может схватить.
Спускаюсь к перекрестку и нет-нет, да и взгляну вверх: не упал ли, не надоело ли ему, не устал ли? Нет, не устал и не упал - летает. Что ж ты потерял?
Балочка, любимое место, только ты можешь связать меня с этим, ставшим за последние пятнадцать лет чужим городом и тем, что был когда-то моим, в той, прежней жизни.
В "Книжковому свiтi"...,
тьфу! Совсем сдурела!
В "Книжном мире" уже давно нет книг. Их оттуда вытеснили мужские костюмы и аксессуары. Чуть не сказала: "Писсуары". Лишь на балочке все еще книжная демократия. Её не победили ни социализм, ни капитализм. Здесь мирно уживаются никому не нужное старьё, типа "Вино из одуванчиков", изданное корявым шрифтом в Кишиневе в тысяча девятьсот затертом году и зачитанное до шелковой вытертости, с новеньким увесистым "Кодом да Винчи", каталог стрелкового оружия с детскими стрелялками и бродилками на пиратских дисках.
Бегу за "Парфюмером" и "Сердцем Пармы". Сунулась в новый Books на Сумской, остолбенела от цен, и пошла привычным маршрутом на балку. Своих Зюскинда и Иванова раздарила, а потом так стало саму себя жалко. Чувствую обделённость из-за того, что их нет со мной, покинутость. Хочу, чтобы они всегда были рядом, чтобы стоило только руку протянуть, снять с полки и читать, читать , читать...
"Счастливый день! Могу сегодня я
В шестой сундук (сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Немного, кажется, но понемногу
Сокровища растут."
Смотрю на снедающие меня страсти со стороны - и смешно, и грустно: на кой черт мне книги? Прочитала и всё, на полочку поставила. Детям их не оставишь - они, книги, детям теперь не нужны. Все пользуются другими носителями информации. Никто в моей семье сейчас книг не читает. Кроме меня. То, что прочла - со мной навсегда останется во мне. Зачем еще держать в доме книги? Что-то подсказывает, что это привычный психоз.
Но все же нет ничего слаще, чем потолкаться возле прилавков, поговорить о новинках со знатоками-торговцами, потереться о книжные развалы; подышать одним воздухом с теми, кому нравится то, что нравится тебе; удивиться неприкаянности и одиночеству волшебных книг, старых и мудрых, и небрежному обращению с некогда драгоценными изданиями, лежащими на полиэтиленовой пленке, разостланной прямо на земле; пялиться на блёстки CD и DVD дисков, млеть от вида изысканных канцелярских принадлежностей (как же я люблю все эти блокнотики, карандашики, стики, тетради, скрепочки и кнопочки, резинки и пенальчики, ручки и.. и... нет, продолжать невозможно, надо остановиться, а то на книги не хватит).
И алкать их - эти богатства, алкать и скорбеть о том, что не можешь всё это загрести на свой домашний алтарь - книжные полки, шкафы и столы. Чтоб роскошные издания в шелковом глянце суперобложек барханами покоились на полу, на ковре. А я, положив под голову один из фолиантов, например, Макиавелли в академическом издании... Стоп. Вот странность - не люблю кресел, не приобретаю кресел, у меня их нет и никогда не будет. Но почему-то, представляя саму себя, я всегда вижу себя сидящей в глубоком, глухом кресле жаккардовой обивки, читающей книгу.
Воздушный змей продолжает свой полет. Но что-то неуловимо изменилось - исчезла легкость и бесшабашность. В движении появилась тяжесть и скованность. Он накрутил на свой длинный хвост пыль и смог, тусклые облака и шум улиц, гудение машин и ругань прохожих. И это уже не хвост, а грузный шлейф, скручивающийся тугим жгутом пороков и страстей.
Небо, отдав змеиному хвосту отрыжку и вонь заводских окраин, очистилось, выглянуло солнце, и город сверкнул беглой улыбкой, сбрасывая наваждение усталости и печали.
Змей, тяжело груженый чудовищным хвостом-шлейфом, неуклонно поднимается все выше и выше, увлекаемый восходящим воздушным потоком. Нить не выдерживает настойчивой тяги и обрывается. Змей будто и не заметил, что прервана последняя связь с тем, кто его склеил, кто вложил в него часть души и своё неистовое желание лететь. Он уходил в безбрежную синеву по крутой спирали, унося с собой серую муть подальше от родного гнезда.
Послала вслед ему воздушный поцелуй:
-Возвращайся!
-Зачем?
-Я буду о тебе скучать.
-А я о тебе.
-Так зачем скучать? Закончишь свой труд и возвращайся.
-Я смогу вернуться так нескоро, что ты не успеешь меня дождаться и умрешь. Я же, не найдя тебя, буду расстроен, разочарован, опечален. И зачем мне это? Лучше я поскучаю немного, потом привыкну к тому, что тебя больше никогда для меня не будет, и всё постепенно и неуклонно забуду. Так проще.
Да, змею, тем более воздушному, непостоянному и неуловимому, так проще.
Но я не забуду.
И с упоительным наслаждением буду тосковать и печалиться об алебастровых крыльях и клубящейся тьмой сердцевине.
![[]](/img/s/sotnikowa_o_s/charkov/awtorgaf2.jpg)
![Июньское утро [фото]](/img/s/sotnikowa_o_s/charkov/37059--11258003-m549x500.jpg)