Роман повествует о реалиях белорусской столицы в 1993 году, незадолго до первых президентских выборов. Главный герой - молодой непризнанный поэт - жаждет творческого самовыражения, но сталкивается с жесткими законами литературного закулисья...
В этом философско-сатирическом произведении показана лживость и мракобесие чиновников от литературы, что окопались в редакциях еще с советских времен.
часть 1. Пятый лишний (окончание)
9
Спустя два дня от вышеописанных событий Василий Сурмач сидел в холле пятого этажа здания СКБ на мягким диване и бросал по сторонам настороженные взгляды. Рабочий день приближался к своему завершению, в широком окне, слева от Василия, медленно, но неуклонно темнело. Справа то и дело с бряцаньем отворялась дверь лифта, доставлявшего сюда немногочисленных служащих. Здесь не было конструкторских отделов, а размещались только бухгалтерия, кабинеты ксерокопирования, начальника СКБ и разных его заместителей.
Так что же тут делал молодой и ничем не примечательный инженер Василий Сурмач? Вся необычность его положения заключалась в следующем. Уже несколько месяцев как он облюбовал это место для писания стихов. А что он их все-таки пишет, мы невзначай узнали из предыдущих глав, подслушав разговоры его домочадцев. Холл близ кабинета начальника СКБ был самым укромным, немноголюдным и уютным уголком этого конструкторского учреждения. Вся служебная жизнь этажа сгруппировалась справа от холла: и лифт, и ряд кабинетов, и курилка, и выходная лестница. Холл находился как бы на отшибе - типичное место отдыха. Людей, которые намеревались сюда заглянуть, было слышно еще на подступах - по цокоту и грохоту каблуков по гулкому цементному полу. Лифт советского производства, как водится, подходил со скрипом. И потому Василию можно было не опасаться быть застигнутым каким-нибудь сослуживцем за неслужебным и для нормального человека смехотворным занятием.
История приобщения Сурмача к любительским занятиям литературой и проста и сложна одновременно. Выросши в типичной семье технических интеллигентов, Василий все детство, школьные и институтские годы почти ничего серьезного не читал. Программные произведения белорусской и русской литературы ввиду своей идеологической направленности и склонности поучать его не привлекали. Школьные же учителя славно потрудились, чтобы вызвать у нерадивого ученика отвращение к этим произведениям. Как кошмарный сон, вспоминает теперь Василий сдачу стихов в неурочное время, выстаивание для того часами перед учительской в очереди из таких же горемык. Эти истязания проводились обычно под занавес учебной четверти, особенно свирепые - под Новый год. Тогда надо было вызубрить и отчеканить буква в букву да еще с соответствующими интонациями около десятка стихов Маяковского, Твардовского, рассказать, не сбиваясь, несколько прозаических песен М.Горького и прочих великих писателей. Малейшая заминка вела за собой изгнание из кабинета и пристраивание в хвост длиннющей очереди. Несколько дней кряду до позднего вечера мучила истеричная учительница русской литературы своих учеников. Никто не избегал этого испытания. Ее нововведением было - ставить отметку по каждому программному стихотворению отдельно. А стихи, на протяжении четверти, предлагались для выучивания наизусть десятками. Оголтелая учительница не выставляла итоговой оценки, пока напротив каждой фамилии в классном журнале не выстроится энное количество отметок. И нельзя тут было укрыться за болезни и подобные уважительные причины. А что делалось с ней, когда, не вынеся издевательства над любимым Маяковским, бралась она самолично показывать, как надо читать его стихи! И без того бледное лицо учительницы еще пуще бледнело, голос истово дрожал, выразительные жесты рук то рубили с плеча, проклиная врагов революции, то крыльями птицы взмывали вверх, передавая неудержимый полет в светлое будущее. Василий не мог тогда оторвать от нее глаз. И потому свои "трояки", полученные за чтение таких величественных стихов, представлялись ему Божьей милостью.
С белорусской литературой дела обстояли не лучше. Первые пять лет их вела пожилая добрая и чрезвычайно нетребовательная учительница. Она распустила их да такой степени, что ученики на уроках родного языка и литературы ходили на ушах, дрались, орали во все горло и, естественно, даже предложения построить по-белорусски были неспособны. И когда в последние два года, ввиду ухода покладистой наставницы на заслуженный отдых, их класс принял новый педагог, случилась катастрофа. Новая учительница, суровая женщина средних лет, двойками по знаниям и поведению быстро укротила своих подопечных. А Василий из-за своего мрачного и строптивого характера сразу же попал под горячую руку и был неофициально зачислен в главные разбойники и баламуты. Он нагрубил учительнице по какому-то пустяку, та оказалась злопамятной и не простила ему вплоть до выпускного вечера. Тройка по белорусской литературе была единственной в его свидетельстве об окончании школы. До любви ли тут к родному языку?
Даже в самом цветистом и вычурном сне не могло присниться тогда Василию Сурмачу, что спустя несколько лет не под принуждением, а самочинно увлечется он литературой, что запишется сразу в несколько городских библиотек, что будет читать запоем классическую (!) литературу. А тем не менее именно так случилось.
Началось все с того, что в один памятный день не оказалось у него под рукой привычного бойкого чтива (с пальбой, постельными сценами и непременной детективной закруткой). Не показывал в тот вечер ничего подобного и телевизор. И тут на глаза приунывшему от бездеятельности парню попался ряд книг в темно-синих строгих обложках. То было собрание сочинений А.Куприна. Василий знал эти книги по тому, что его брат с женой в свое время просто зачитывались ими, притом приводили друг другу вслух особенно смешные места или меткие выражения и тогда просто умирали от смеху. Василий искренне завидовал им, потому что и сам любил забавное и живое чтиво. Мешали взять в руки те строгие тома два обстоятельства. Во-первых, это была все-таки классика. А слово "классика" еще со школы вызывало у Сурмача внутреннее содрогание. Во-вторых, слишком уж снисходительно, с высокомерным видом предлагал ему почитать Куприна старший брат - стыдил необразованностью, невежеством, узким кругозором и прочее. А Василий сызмалу привык перечить брату.
Но в тот вечер Евгений с Галиной были, кажется, в театре, и потому Василий произвольно, но без особенных надежд и доверия снял с обширной книжной секции первый том А.Куприна. Он был уверен, что, прочитав один-два рассказа, разочаруется и бросит. Но с первых же страниц, что называется, с головой окунулся в яркий мир на удивление живых и правдивых образов. Короткие рассказы Куприна представлялись ему просто выхваченными из повседневного водоворота кусками жизни, кусками, каким-то немыслимым мастерством положенными на книжные страницы. На этих плоских листах бумаги, среди строчек текста, бурлило настоящая, полнокровная, радостная и горькая жизнь. Там любили и ненавидели, радовались и плакали, рождались и умирали люди, в существовании которых Сурмач ни на секунду не усомнился. Каждый небольшой, на пять-десять страниц, рассказ рождал в нем бурю эмоций, всколыхивал прибитые коммунистической идеологией и материалистическим воспитанием извечные стремления человеческой души, отвечал на вопросы, которые за почти двадцать лет сознательного бытия невольно накопил Васин рассудок. Отвечал на вопросы, на которые, казалось бы, не может ответить человек.
Вместо надоевших канонических героев просоветской литературы, вместо мускулистых, с куриными мозгами супергероев современного чтива в произведениях этого прекрасного автора действовали нормальные, средние, ничем не замечательные и вместе с тем чрезвычайно выразительные и объемные характеры. Они разговаривали, как разговаривают нормальные люди - простым и понятным языком. Их обуревали естественные чувства, и действия их были также естественными - человеческими. Доброе, высокое и божественное тут правдиво переплеталось с низким, порочным, безжалостным.
О, как поверил тогда Куприну Сурмач! В тот памятный день читал он до поздней ночи. Вокруг ходили родители, вернулся брат с женой, галдели, даже обращались с чем-то к Василию - парень не замечал этого. Прочитав с лету, запоем, половину первого тома, он с удивлением обнаружил назавтра, что четко помнит каждый из многочисленных рассказов, что может пересказать любой. И он пересказывал их мысленно, пересказывал себе, мучительно дожидаясь конца рабочего дня, чтобы снова окунуться в неожиданно открытый мир человеческой Правды. Да, читать Правду, читать по своему интересу и воле - это было новое и необычное ощущение: вроде первого юношеской, искренней и захватывающей любви. За одним исключением: в любви, такой любви, начисто отсутствует рассудок. Любить можно и очень неприличного, и очень темного, и даже очень порочного человека. В такой любви, как ни крути, преобладает телесный аспект. При увлечении же высокой литературой рассудок не только не затмевается, а просветляется, становится шире. Сурмач, на то время человек весьма посредственного культурного уровня, остро чувствовал это.
После А.Куприна последовательно перелопатил Василий собрания сочинений и А.Чехова, и Л.Толстого, и Ф.Достоевского. Всю русскую классику уместил этот чудак в своем не заполненном школьными знаниями мозгу. Хорошо многое было под рукою: в богатой библиотеке брата. Сам Евгений, видя неподдельное увлечение младшего брата серьезным чтивом, лишь снисходительно хмыкал и беззлобно над ним подтрунивал. Дескать, тешься-тешься, старина, дураком родился, дураком и помрешь. Сам же сосредоточенно писал очередную фундаментальную вещь.
А тем временем в душе Василий незаметно для окружающих происходили основательные перестановки. Мысли великих авторов, сперва жадно и торопливо им проглоченные, мало-помалу стали складываться в систему. Причем в собственную систему Василия Сурмача. Сам он поначалу не догадывался об этом. Видел одно: его жизнь начинает распадаться на две принципиально далекие друг от друга половины. Все чаще приходила беспокойная мысль: жизнь повседневная, в которой он двадцать три года варится от темна до темна, где неизменно получает тумаки и терпит оскорбления, где время от времени и сам вырывает куски временного счастья, - это не его жизнь. Это жизнь ненастоящая. Жизнь же истинная, скрытая доселе от него, так сказать, за семью печатями, только теперь отворяет свои благословенные двери. Она от рождения и до взрослого возраста скрыта как от него, так и от абсолютного большинства граждан его страны под толстенным слоем шелухи. Это материалистическое воспитание, разнообразные желания плоти и азартные амбиции духа, искаженная в определенную сторону система образования, почти поголовное отречение народа от своих корней - от языка своего и культуры. И как результат - рабская психология большей части взрослого населения, повальное бескультурье. И к нему - бытию истинному, заваленному этой материалистической и идеологической шелухой - пробиваются, прокапываются единицы. А между тем оно, истинное, на самом-то деле лежит не так безнадежно глубоко и теоретически доступно каждому. Стоит лишь протянуть руку и взять с полки нужную книгу в строгой обложке, шеренги которых так старательно расставлены для украшения квартир уважаемых просоветских граждан. Расставлены напоказ, расставлены, как правило, не для прочтения. Стоит только протянуть руку...
Но в основном не протягиваются руки к книжным полкам даже в собственной квартире, не говоря уже о библиотечных книгохранилищах.
Так думал Василий. Он приходил к этому медленно и потаенно, почти не меняясь во внешних своих проявлениях.
Продолжая поглощать одно за другим фундаментальные произведения мировой, русской и белорусской литературы, с удивлением, граничащим с недоумением и отчаянным ужасом, убеждался Сурмач в следующем. Все, что происходило и происходит в его жизни, давно выявлено, обобщено, предвидено и прописано в этих книгах. За двести, пятьсот лет ни на малость не изменился человек, одни и те же желания управляют его действиями. Все, о чем естественно рассуждал Василий от незапамятного детства, о чем подспудно догадывался и не мог с определенностью очертить; что ловил его слух в речах обычных людей на улицах, в магазинах, общественном транспорте - этакие беспорядочные стоны сермяжной правды, - все было давным-давно услышано, отражено в художественных произведениях, составлено в различные философские системы. Мощные таланты, светлые гении разбирались в человеческой душе, пытались ее облагообразить. И не сумели. Во всяком случае Василий нигде не вычитал определенного рецепта, как это сделать. Ясно обнаруживалось одно: человек страдает и, скорее всего, муки его неизбывны. Ибо страдает от своего греха, а грех присущ самой человеческой природе.
Непривычный, потусторонний страх, по мере духовного роста, все плотнее забирал в свои путы Василия. Большие знания, поначалу приносившие огромную радость, уже рождали уныние. "Мир не переделаешь, итог всего - смерть!" - неумолкаемо стучало в висках. Он стал бояться смерти, потому что начал о ней рассуждать. Этого не бывает, если живешь привычной растительной жизнью - как трава, дерево, птица небесная.
Но наперекор черным думам, в защиту жизни, из глубины обновленной души вставало радостное, хоть пока и туманное: "Смерти нет!" Это подтверждали духовные образы любимых писателей, значительно более живые, чем самый здоровый здоровяк современник. Это подтверждали их жизнеутверждающие произведения, заложенный там духовный свет. Свет, который не меркнет с течением времени, не портится от лежания веками в недрах библиотечных хранилищ. Не портится, как книжные обложки. Действительный, неуничтожимый, бессмертный свет.
Василий и впрямь грелся его лучами.
И вот, быть может, от неистребимого страстного желания разобраться, найти недостижимую золотую середину, сопоставить реальную конечную жизнь с Бесконечностью, помирить себя внешнего (грубого, плотского, жадного, смертного человека) с собой духовным (истинным и бессмертным) начал Василий писать стихи. Пытался посредством их найти взаимопонимание с Вселенной. Одновременно и страдал, и радовался.
10
Сурмач вздрогнул. Это лифт шевельнул в последний раз тросами, щелкнул мудреными засовами и со скрежетом отворил дверь. Оттуда выплыла видная дебелая женщина - сотрудница соседнего отдела. Василий как раз записывал очередную стихотворную строчку в блокнот. Завидев женщину, он как-то подозрительно засуетился, заерзал на месте и начал неестественно перелистывать блокнот: якобы искал нужный телефон или фамилию. Женщина лишь походя скользнула по нему взглядом и понесла свое обильное тело дальше по коридору. Сурмач слышал, как постучала она в одну из дверей, как отворила ее и с вопросом "Можно?" вошла внутрь.
Через минуту, убедившись в отсутствии поблизости посторонних, Василий отыскал в блокноте недоконченный стих и на нем сосредоточился. Некоторое время он хмурил брови, нервно подергивал плечами, начинал водить карандашом и тут же уничтожал свои писательские усилия. Женщина помешала ему дописать конец уже мысленно найденной строчки: смущение, вызванное ее появлением, начисто выбило из головы рифму. И как ни тужился затем самодеятельный поэт, - не мог он припомнить ранее найденные слова. Все, что приходило сейчас на ум, было крайне нелепым, топорным, портило всю предыдущую работу.
Между прочим, рабочий день подходил к концу, и надо было спешить в свой сектор и хоть последние полчаса помаячить перед глазами начальника - дабы не зачислили в прогульщики. К тому же Сурмач знал, что Зойка Шальгович наверняка уже рыщет по кабинетам по его душу. А с Зойкой сейчас надо быть поддельно вежливым и покладистым: последние два дня Василий жил, можно сказать, на ее шее.
Мы, как помнится, расстались с ним позавчера близ заводского общежития. Парень направился туда, лишь подчиняясь жизненным обстоятельствам, а вовсе не из потребности плоти и, тем более, не из устремлений души. А так как в полночь идти чужаком через вахтера было, мягко говоря, нецелесообразно, то Василий полез на второй этаж со двора - по пожарной лестнице. Это была давно и хорошо освоенная им лазейка: через всегда приоткрытую оконную створку мужской уборной он попадал в коридор общежития. Так вот, по необходимости воспользовавшись этим лазом, Сурмач вконец извозил новые брюки Куликова отца, порвал куртку и в таком состоянии заявился к Зойке.
Шальгович приняла его с горячей душою. Как говорится, накормила, обогрела и спать уложила. А еще и привяла в порядок, насколько было возможно, его одежду.
Пока не разойдется фингал под глазом, и не заживут царапины на лице, Василий вынужден проживать у этой радушной хозяйки. Она каждое утро приводила с помощью парфюмерии его физиономию в божеский вид и отправляла на работу. Шли они по отдельности. Так потребовал Василий. Родителям же он солгал по телефону, что якобы один приятель на время своего отъезда попросил его присмотреть за квартирой, повыгуливать собаку.
...Василий с досадой спрятал блокнот с недописанным стихотворением в карман рубашки. Тут же некстати вспомнилось, что Зойка намерилась затащить его сегодня на вечеринку к одной своей приятельнице. Гулянка произойдет в общежитии, и ее уровень обещает быть не намного выше, чем давешнее застолье у Кулика. Кроме того, Шальгович за столом начнет виснуть у него на плече, прижиматься телом и вообще показывать их тесные взаимоотношения. А в общежитии всё знакомые люди.
От безысходности и униженности своего положения (денег тоже не было) Сурмач последние два дня пребывал в нервном расстройстве. А Зойка, еще с утра уловив его неблагосклонность к предполагаемой вечеринке, весь день глаз с него не спускала. И хоть ее рабочее место находилось через четыре кабинета по коридору от сектора Москаленко, она исхитрилась день напролет околачиваться подле Василия. Куда только смотрел строгий Петр Ефимович! Зойка болтала с девчатами, кокетничала с парнями да держала на прицеле любовника, у которого, как на грех, посетило поэтическое вдохновение.
Спускаясь по лестнице на свой этаж, Сурмач сосредоточенно думал об осточертевшем ему раздвоении собственной личности. Так как его возвышенные и, как ему представлялось, довольно неплохие по литературным меркам стихи никоим образом не увязывались с его грубым, телесно-меркантильным поведением. Вот и сейчас, заслышав девичий смешок на лестнице, он невольно вздрогнул, остановил ход и насторожился: вдруг Шальгович? Тут же мысленно выругал ее шалавой, добавил и более крутые слова. Словно находящийся сейчас на лестничном пролете Василий и недавний мечтательный сочинитель стихов в холле - разные люди.
А между тем, попрекая себя в двуличности, смутно понимал парень, что иначе и быть не может. Потому что нежданно обретенные сокровища знаний, которые распирают его изнутри, которым нестерпимо хочется с кем-нибудь поделиться, - эти потаенные сокровища есть гибель для поэта в жесткой материальной жизни. "Молчи, скрывайся и таи и мысли и дела свои..." - давно сказал великий поэт. Как все гениальное, эти слова актуальны и ныне. Точно целомудренная девица, что нарисовала и пестует для себя героический образ белого принца, так грезил Василий Сурмач об узком кругу товарищей-единомышленников. Об этакой литературной фемиде, где за чашечкой чая можно прочитать свое сокровенное, не боясь увидать едких ухмылок и услышать саркастического шепота. Он даже знал, что такой литературный мирок существует, но не ведал туда лазеек.
В грубом же окружающем мире ясно было одно: слабаков и ущемленных - калек, меланхоликов, гомосексуалистов - здоровая толпа не любит. Мало того, она над ними издевается, она их бьет и уничтожает. Этакий естественный отбор. Долой все тщедушное, чересчур чувствительное и внешне некрасивое! Именно по вышеприведенным причинам и Василий Сурмач - парень с виду сильный, привлекательный для женского пола, нахрапистый в поведении напоказ - вынужден был надежно скрывать от грязных лап действительности свою нежную сущность поэта. Чтобы жить, чтобы не лишиться работы, куска хлеба, чтобы не быть вышвырнутым людским водоворотом на самую обочину жизни.
...Вошедши в помещение сектора, Василий не осматривался, а проворно занял свое рабочее место. Уткнулся в экран компьютера. Но, еще когда проходил "засек" Москаленко, искушенным боковым зрением приметил, как начальник проводил его взглядом и что-то чиркнул в рабочем журнале. Сурмач знал, что так Петр Ефимович отмечает нарушителей и прогульщиков. Спустя некоторое время главный вызвал в свой кабинет одного сотрудника, и Василий, воспользовавшись этим, пересел к ближайшему телефону.
Набрал номер Дмитрия Кулика, к которому уже третий день не мог дозвониться.
- Але-э-э... - раздалось после нескольких гудков нечленораздельное мычание.
- Димон? - обрадовался Сурмач.
- Он самый... С кем имею говорить... - привычно дурачился на том конце линии не то сонный, не то пьяный приятель.
- Ты что, не узнаешь, душа пустяковая? - Василий не был склонен шутить. - Где ты пропадал двое суток? Я же в штанах твоего отца теперь проживаю.
- Да не волнуйся, отец уже усмотрел... пропажу... Ух-хе-хе. Тут такое было! Короче, не телефонный разговор!
- Ну ты, надеюсь, меня отмазал?.. - невольно переходил на куликовский жаргон Сурмач.
- Не боись, все нормалёк, все на мази...
- "На мази!" - вскипел Сурмач. - Ты мне мои штаны когда вернешь?
- А... твои... - По тону Димки Василий заподозрил, что со штанами не все так просто. - А твои, брат, еще искать надо. Тут, извиняй, такое было! Отец Хрену всю морду расквасил, а вещи его за ним на лестницу выбросил... Может, и штаны твои... ха-ха... полетели до кучи...
- Я тебе, юрод, лицо истерзаю! - заревел Сурмач и, тотчас спохватившись, припал устами к трубке и зашептал: - Я ж по твоей милости дома не живу, я себе бедра ремнем натер, твои короткие штаны опуская... А ему смех! Погоди, заеду я сегодня к тебе!
- Ни в коем разе! Не делай глупости! - испуганно вскликнул Кулик. - Предок мой еще не остыл - зверь зверем. Я сам только сегодня домой вернулся... с повинной. И не думай даже!
- Да пойми же, голова, я в ближайшие дни домой - не ходок. Мне физиономию на вашем районе начистили... А в брюках твоих тесных мне уже невтерпеж... Мозоли между ног вскочили.
- Потерпи, потерпи, браток... - по-детски упрашивал его Димка. - А я штаны покамест отыщу и через несколько дней... да меня все ровно дня три-четыре дома не будет - в Польшу нужно смотаться... Точнее, к таможне подъехать...
- А иди ты в задницу! - Разъяренный Василий бросил трубку.
В это время крикливо отворилась громоздкая входная дверь, и в помещение сектора влетела возбужденная Зойка Шальгович.
11
Василий почувствовал, как поневоле расползается его лицо в кислую, гадливую мину. Да, Зоя Шальгович с некоторых пор вызывала у него преимущественно низкие чувства. Напрягши волю, парень создал на своем лице относительно вежливое выражение, слегка кивнул Шальгович головой - дескать, все нормально, и быстренько пересел на свое рабочее место.
Изображать рвение на конструкторском поприще оставалось недолго - примерно еще полчаса. Сурмач отлично понимал, что все это время Зойка будет стеречь его неотступно. И самое скверное, что выхода у него, Василия, нет никакого. Путь домой ему до конца недели перекрыт, это ясно. А за хлеб, крышу и койку надо расплачиваться, потакать всяческим прихотям любовницы. Между прочим, Шальгович этой ночью заручилась согласием Василия съездить на выходные к ее родителям, в деревню. Привезти на рейсовом автобусе сала, картошки да еще кое-каких овощей. Понятно, что придется повкалывать.
Сурмач, погруженный в невеселые рассуждения, бесцельно щелкал "мышью" на поле "Windows". На Шальгович он нарочно не смотрел, но слышал ее искусственный смешок в созвучии с приглушенным хохотом Витьки Крюкова и звонким щебетанием Марии Лухвич. Эти трое беседовали о чем-то содержательном и, безусловно, далеком от служебной тематики.
- Лухвич, а что, рабочий день уже кончился? - подал голос из своего "аквариума" Петр Ефимович Москаленко. - А? Что-то не понимаю я тебя, уважаемая.
Главного в конце рабочего дня, как и всех сотрудников, одолевала скука, а придирки к Маше его развлекали. "Пускай бы Шальгович турнул в ее сектор! Вот же хитрозадая дрянь! - раздраженно думал Василий. - Всегда-то на ней словно шапка-невидимка надета! Явно же слоняется здесь без дела, а этот осел Москаленко на нее - ноль внимания".
- А что такое? - после довольно длинной паузы вызывающе ответила Маша.
- Ты из себя дурочку-то не строй! - задиристо прокричал со своего места Москаленко. - Делом займись. Или не помнишь, что ты мне должна?
Тотчас в разных углах помещения раздались неровные по громкости смешки. Это разгневало Москаленко.
- Мария Лухвич, - тихо и официально промолвил начальник.
- Я... - с плохо скрываемой нелюбовью в голосе откликнулась Маша.
- Иди, голубушка, ко мне...
- Я вам не голубушка, - в голос возмутилась подчиненная, однако вынуждена была подойти.
Через пять минут разговор в "аквариуме" шефа, начавшийся довольно пристойно и сдержанно, перерос в типичную ссору с выкриками, насмешками и даже оскорблениями типа: "...лясы точишь", "...вы мне не указ", "...как баба базарная", "...и уволюсь", "...попутного ветра".
Василий немалыми усилиями сдерживал хохот. Видит Бог, это было нелегко, потому что рядом, спрятавшись за своим кульманом, заразительно предавался "смеховицкому" бывалый инженер Гришка Шпак. Его седая с проплешинами голова билась о стол в неудержимых судорогах. А справа от Сурмача, то и дело выглядывая из-за компьютера, шутовски гримасничал Витька Крюков.
Словом, рабочий день завершался достаточно весело. За двадцать минут вышеописанной служебной распри даже Василий, которого беспокоил ремень чужих брюк, которому давило на подсознание неудобство проживание с Шальгович, невзначай пришел в доброе настроение.
Он не огрызнулся, когда на проходной завода Зойка, хищно вынырнув из толпы, схватила его за локоть и шепотом велела ожидать ее через пятнадцать минут около универсама "Центральный", а заговорщицки подмигнул ей: "Все в ажуре", - и улыбнулся неожиданно проясневшему вечернему небу.
После чего любовники двинулись от проходной по отдельности.
Общежитие, где проживала Зоя Шальгович, находилось через два квартала от завода. Универсам "Центральный" - через один. Они обходили этот квартал с противоположных сторон.
...Василий только что дошел до перекрестка и повернул на укромную маленькую улицу, как кто-то гаркнул в самое ухо:
- Куда так целенаправленно, старина?
Парень содрогнулся от неожиданности. Он не любил таких шуток, так как они всегда привносили сумятицу в его внутренний мир, будто кто-то врывался в теплое, благоустроенное и выстраданное жилище и орал: "Выметайся!"
Это был сотрудник их сектора Петька Меркулов - парень его возраста, хитрец, гулена, и заядлый транжир рабочего времени. А в целом - душевный и неплохой человек. Между прочим, с бесспорными артистическими способностями. Поступление в технический вуз было явной и непростительной ошибкой Меркулова, и потому он всячески компенсировал это остроумными розыгрышами, подколками и подсмеиваниями над сослуживцами в рабочее время, являлся непревзойденным знатоком разнообразных анекдотов и побасенок, был гвоздем программы при проведении в секторе банкетов, застолий и спонтанных попоек.
- Да так, гуляю... - со слабо скрытым раздражением ответил Петру Василий, не утишая шаг.
- А... - Меркулов дымил сигаретой на ходу и шагал с Сурмачем рука об руку.
По своей простодушной привычке, он то и дело наклонял белобрысую лохматую голову вперед и заглядывал спутнику в глаза. Был Меркулов примерно на полголовы ниже Сурмача.
- А я думаю: чего он сюда шурует? - жизнерадостно говорил Петька. - А может, давай - ко мне, у нас сабантуй намечается интересный... Повеселимся в хорошей компании.
Меркулов жил в той же "общаге", что и Зойка.
- Да нет, дела... - расплывчато ответил Сурмач. - Тут с человечком одним сговорились...
- А... ну, если с "человечком" - дело стоящее, - лукаво подморгнул Петька и выплюнул окурок. - А то, ели будет настрой, заходи. Хоть бы и с "человечком". Мы, видать, поздно сидеть будем. Номер комнаты помнишь?
"Не на один ли сабантуй направляемся?" - встал в сознании справедливый вопрос.
Сурмач пожал на прощание руку своему нежелательному спутнику и с неестественно озабоченным видом свернул в ближайшую подворотню. На сердце было гадостно от собственного ничем не обоснованного вранья. Проклятые житейские обстоятельства! Зачем же принуждаете вы Василия быть не самим собой, почему толкаете на не достойные честного человека поступки?! "Черт меня разбери!" - досадовал парень, лавирую в полумраке меж мусорниц, проникая в прорехи оград тесных старых дворов - с целью выбраться на параллельную улочку. Где то благословенное время, когда Василий врал, безобразничал, вытворял, что душа пожелает, да при этом не знался с угрызениями совести?.. Из одного подъезда на него с яростным лаем выкатилась и едва не цапнула за ногу маленькая и злобная псина. Перелезая через одну низкую ограду, он надорвал в промежности опостылевшие брюки Куликова отца.
Эти непредусмотренные маневры отняли немало времени, и к универсаму "Центральный" парень прибыл со значительным опозданием. Метров за пятьдесят до входа в этот магазин Василий нарочно замедлил шаг, дабы Зойка не вообразила, что он летел сюда язык высунув.
Верная подруга стояла на высоком крыльце и кидала взгляды по сторонам, тщетно пытаясь высмотреть своего кавалера среди прохожих. Город погружался во тьму. Фонари же бережливое государство, как всегда, включать не спешило.
Она все же красавица, эта Зойка Шальгович. Василию отрадно было наблюдать со стороны, как девушка, на которую пялит глаза каждый второй прохожий мужского пола, беспокойно озирается на крыльце, комкает в ладонях ручки сумок - его, Сурмача, дожидаясь. Отчего он на нее взъелся, Василий и сам определенно не знал. Не срабатывает ли тут странная особенность человеческой психики, по которой мы зачастую ссоримся и грыземся со своими семейными, в принципе - самыми близкими и надежными людьми, как-то невзначай делаем им страшные гадости?
Василию вдруг стало жаль Зойку. Она показалась ему несчастной. Минуты затаенной жалости к ней и прежде, бывало, вздымались из душевных глубин, но, точно напуганные тарахтением грубой действительности, лишь высунувшись, прятались снова под непроницаемую маску безучастия. В такие моменты Сурмач невольно переживал чужую жизнь, как откровение являлись ему чужая боль, печаль, чужая безысходность и одиночество. Тогда поражало то, что переживает, страдает и борется на этой земле не он один, а еще кто-то другой, а значит - и тысячи, миллионы, миллиарды живых существ! Эта боль, несравнимая по масштабам с его личной внутренней болью, обрушивалась в душу Сурмача, и тогда, подчиняясь извечному инстинкту выживания, что-то быстренько затворялось в этой маленькой душе. Ибо, кроме Христа, никто еще эту боль не выдерживал... После такого мгновенного открытия сердечной "шторы" возвращенный в реальность Василий некоторое время, особенно находясь в одиночестве, неким внутренним зрением видел объемность и бессмертное великолепие мира. А внутри, в хранилищах непостижимой своей души, воцарялась радость. Этот неповторимый экстаз достигал такой силы, что слезы набегали на глаза, и сквозь влажную поволоку отрадным, небывалым светом сверкала каждая травинка, камушек, каждая птица и человек. Ибо они уже были Василием, а он был ими. И только какие-то надуманные, но ужасно прочные законы человеческого общежития тормозили его душевный порыв броситься и целовать прохожих, землю, цветы...
Эта волна умиления всем живущим уходила медленно, но неумолимо. Сурмач видел, как уплощаются предметы и очертания деревьев, как люди обретают свои человеческие облики, как мельчают собственные побуждения и мысли... Спустя некоторое время все возвращалось на круги своя. Но в этом постепенном возвращении, медленном переходе от метафизического прозрения к реальному бытию, смутно виделся Василию великий, божественный смысл.
И замечательно, что вышеупомянутые приступы возвышенной жалости случались лишь тогда, когда в душу западал образ какого-либо несчастного, деликатного, несамодостаточного существа. Будь то даже тоненькая былинка, блеклый цветочек. Так как сытое и самоуверенное едва ли способно вызвать такое необычайное, искреннее участие. Да нужно ли участие самодостаточному?
12
- Зоя! Я здесь, - окликнул наконец подругу Василий. - Давай спускайся!
Услыхав его окрик, Шальгович встрепенулась, пару секунд недоуменно поводила взглядом по головам людей и заметила Сурмача. Ее глаза на мгновение загорелись радостью, но еще быстрее эта радость скрылась за напускным неудовольствием, раздражением, за женской обидчивостью.
- Ну, ты в своем стиле! Позже не мог подойти? - возмущалась Зоя, приближаясь к своему кавалеру. Длинные пряди белых волос болтались на фоне ее темно-коричневой кожаной куртки. Зойка была на удивление прелестна в своем поддельном гневе.
- Не шуми, голубка, - миролюбиво сказал Василий, принимая у нее сумки с покупками. - А ты сегодня отлично выглядишь.
- Не подлизывайся! - Шальгович задорно тряхнула точеной головой, свободной рукой откинула волосы со лба набок. При этом на мгновение открылось одно маленькое, совершенной формы ухо и тотчас спряталось за непослушными прядями.
"Редкой красоты женщина, - отметил про себя Василий. - И чего я ее не люблю?"
- Водки набрала? - спросил Василий, когда они перешли улицу.
- Что значит, "набрала"! Взяла одну бутылку. Тебя, смотрю, только водка интересует, - съехидничала Зойка.
- Меня интересуешь ты, а водка - для смелости, - коряво пошутил Сурмач.
- Ох, ох, ох, видали мы таких несмелых! - Шальгович словно бы невзначай просунула свою кисть под локоть спутника.
- Попрошу без рук! - Василий, освободив локоть, притворно шарахнулся от подруги. - Не забывай про дистанцию.
- Ах ты, свинья! - вполголоса кокетливо воскликнула Зоя, но все же перестала вешаться на приятеля.
Хотя об их служебном романе в СКБ не знал, может, только беспросветный глупец, любовники на людях никогда не ходили тесной парой.
Они вырулили на брусчатую улочку и спускались по ней вдоль довоенных домов к общежитию. Тихо перекидывались малозначительными словами. И тут, неизвестно почему взглянув выше привычного поля зрения, Василий был изумлен неожиданной картиной. Метрах в пятидесяти впереди и примерно в тридцати метрах справа вычурным огнем горела аляповатая башня старого пивзавода. Точнее, горело (именно горело, хотя в действительности - чем-то высвечивалось) только метров пять самого верха этого высокого строения. Контраст кричащего янтарного света с мрачным, окутанным густыми сумерками пейзажем был поразителен. Отдельные желтоватые окна кирпичных домов, блестящие по сторонам еще не освещенной фонарями улицы, несравнимо уступали в яркости свету башни. Она, словно корабль, вставала над темными очертаниями-волнами крыш, лучилась и одновременно нимало не освещала ни скаты этих крыш, ни, тем более, глубокое русло улицы.
Василий онемело, и заворожено взирал на это чудо. Ощущение сверхъестественности длилось не более полминуты. Затем инженер Сурмач, человек все-таки трезвого ума, сообразил, что на башню старого пивзавода бросило пучок последних лучей закатное солнце: горизонт надежно скрыт от его взгляда тесными городскими застройками. А поскольку в поле зрения зданий выше, чем башня, нет, то и создается такой чудодейственный эффект. И уже совсем не сложно было понять инженеру-конструктору, что угол падения отраженных от башни лучей на крутые скаты двухэтажек почти равен нулю.
Все это так... Тем более что граница света и тени на башне очевидно ползла вверх, и спустя минуту-другую, сверкнув в последний раз на металлическом коньке, солнце низринуло свои лучи во всепоглощающую пропасть Вселенной. Но что-то уже выразительно отстучало в мозгу Василия прочувствованным голосом:
"Еще, ну еще, пожалуйста!" - содрогаясь, просила вся сущность поэта.
И спустя недолгую, но мучительную паузу к первой гармонической строчке добавилась вторая, третья, четвертая:
- Вароты цьмяныя прычынЄш
Ѓ сонейка апошнЄ блЄк
На вежы замкавай пакЄнеш...
Вдруг зажглись уличные фонари, а над потухшей башней пивзавода неярко выступили две-три первые ночные звезды.
"Ѓ будзе ђсё, як ты хацеђ:
Ѓ ноч, Є ветах над лясамЄ..." - на ходу успел уловить Василий, когда, повелев Шальгович самостоятельно проделать остаток пути, сигал в ближайшую подворотню. Там, впотьмах дворового угла, вытирая плечом штукатурку стены, по-воровски набросал он в блокноте родившиеся строчки.