Этим утром Антон, детина лет тридцати, встал с постели в непривычной для себя взвинченности. Можно было бы сказать — не с той ноги. Но что это за нога и та она или нет, покажут события, которым определено разворачиваться в рамках этого рассказа.
Антон распахнул окно и недолго, но истово дрыгался перед ним в физических упражнениях. Хмурое октябрьское утро не сулило впереди ничего привлекательного. Но это почему-то подзадоривало парня и вместе с отжиманиями от пола да приседаниями-подскоками придавало организму бодрую силу.
Крепко хлопнув дверью своей неказистой комнатушки, он устремился по тесному коридору “хрущевки” в ванную. Пустил студеную воду, долго и упорно — до судорог в челюстях, обмывался под душем. Квартира потихоньку просыпалась. Антон злорадно отметил, как кто-то несколько раз дергал и поворачивал дверную ручку. Наверное, Маша, жена брата. Всегда-то ей горит забегать вперед именно утром, когда он, Антон, в предчувствии суматошного рабочего дня, мягко говоря, не в настроении. Сама же не работает, негодяйка! А лезет, путается под ногами, словно умышленно брызгается, накрашивается тут бесконечно долго... Антон не любил Машу.
Окончив мытье, парень злобно проскользнул мимо Маши, которая действительно околачивалась у дверей ванной, на кухню и основательно занялся приготовлением завтрака. Как правило, он валялся в постели подольше — чуть успеть на работу. Вставал вялым и есть почти не хотел. Пил на кухне бледный вечерний чай. Кофе он считал вредным для своего желудка. Но сегодня Антон чувствовал веселую упругость во всем теле, посасывание под ложечкой, да и вообще — желание жить. Посему уверенно полез в холодильник и вскоре соорудил себе яичницу аж из пяти яиц. Покрошил туда и лук.
Запах жарений взбудоражил обитателей квартиры. Брат, правда, продолжал невозмутимо спать в своей комнате, но мать и дед уже неоднократно заглядывали на кухню с предложениями помочь и подобное. Антона всегда нервировал такой надзор. От долгой холостой жизни он привык и любил есть в одиночестве. Чтобы скрыть раздражение и сейчас, парень запел дурным голосом какую-то эстрадную песенку. На вопросы отвечал коротко и неприветливо, но ел с аппетитом.
В конце завтрака дед, еще довольно крепкий, жизнерадостный фронтовик, все-таки прицепился к Антону с неизменными своими поручениями: куда-то зайти, чего-то купить-разведать. Раньше парень молча выслушивал подобные задания да по возможности их выполнял. Хотя дедуля, пожалуй, был состоятелен все сделать сам. С его расторопностью! Сейчас же Антон, обтирая полотенцем тарелку, процедил с непоколебимой жесткостью:
— К сожалению, не могу, деда. Буду сильно занят!
— Да чем вы там, лодыри, занимаетесь! Вот мы когда-то... — завел было всегдашнюю проповедь старик.
— Работай, милый мой дедушка, — прервал его разозленный внук. — Тру-дом! Как обычно, как и в дальнейшем!
Антон шмыгнул мимо огорошенного деда в переднюю и едва не воткнулся в дородную фигуру жены брата, при свете бра красующуюся перед зеркалом.
— Ты ж через пять минут все косметику по подушке развозишь, недотепа! — укусил Машу деверь, ибо наверное знал: она после отправится досыпать еще, по меньшей мере, часа на два, а малышей ее будет кормить мать.
— У тебя только не спросила, — Маша еще гуще взялась красить ресницы. На Антона, как на никчемность, не повернула и головы. Довольно и зеркального изображения.
Тогда детина юркнул в ванную, причесался и, на зло Маше, вылил на свою голову хорошую порцию ее дорогого лака для волос. От этой шалости на душе почему-то сделалось легко и весело. Антон ухмыльнулся.
Затем пестро, чуть ли не по-спортивному, оделся в своей комнате и решительно двинулся на работу.
...На конечной остановке толпа жителей микрорайона штурмовала троллейбусы, то и дело причаливающие к высокому бордюру. Антон выждал очередную “семерку”, высчитал, где примерно остановится задняя дверь, и, энергично орудуя локтями, ринулся к сидячим местам. Через какую-нибудь минуту троллейбус был забит самым плотнейшим образом. Но парень уже устроился на потресканном буром сидении, рядом с обрюзглым дядькой, который тотчас же укрылся за газетой. Над Антоном нависали дедки и бабули, мимо него продирались напряженные дяди и тети. Все толкались, перебранивались, галдели. Или просто недобро безмолвствовали. Парень смотрел на них с вызовом. Дескать, сижу вот, и что вы со мной сделаете? Он не испытывал обычной для себя при сходных обстоятельствах неловкости и стыдливости. Антон открыто и дерзко смотрел пассажирам в глаза. Их возмущение его больше не волновало.
Троллейбус медленно полз в центр огромного города, преодолевал многочисленные светофоры, заторы и разъезды. Вот тучный сосед полез через Антона, даже не попросив того подвинуться. Широкий зад встал перед глазами нашего героя. Запах потного жирного тела ударил в ноздри. “Спокойно. Я спокоен...” — умиротворял себя Антон.
Через несколько минут и он вынужден был нырнуть в чудовищную телесную давку, протискиваясь к выходу. Антон добрался туда заблаговременно — за одну остановку. Стоял, ухватившись обеими руками за вертикальный поручень. Людской поток трепал и утюжил бедолагу. Вдруг один здоровила, который мощно лез напролом, едва ли не опираясь руками на головы соседей, не выдержал.
— Ну, может, выйдешь наконец?! — не то спросил, не то приказал он, остановившись перед парнем. Мужик тяжело и злобно выдыхал чесночно-табачный перегар в лицо Антону. Справедливости ради надо заметить, что детине и вправду было нелегко пронести свое пузо мимо парня. Добавилось сюда и законное раздражение трудящегося в начале рабочей недели.
Но Антон был сегодня несгибаем:
— С какой это радости, уважаемый?
От недостатка времени здоровила только зарычал и, умышленно вминая поручень в тело молодого нахала, устремился к выходу. От боли у Антона переняло дух, ожесточенно заскрежетали зубы. Одной рукой держась за арматуру, парень в рискованном порыве схватил другой рукой громилу, спускающегося с предпоследней ступеньки, за шиворот. Сильно рванул на себя. Брызнули верхние пуговицы рубашки. Мужик резко повернулся. За его спиной, за проемом растворенных дверей, уже бурлила толпа потенциальных пассажиров.
— Ты забыл извиниться, — задыхаясь от ненависти, прошипел Антон. — Вали прочь! — с этими словами он сверху пихнул здоровяка ногой в широкую грудь. Побалансировав несколько секунд на крае последней ступеньки, тот ухнул в людскую толкотню и мгновенно был ею всосан и проглочен.
В дверь втиснулось два-три новых пассажира — не более. Троллейбус двигался дальше. Все время до следующей остановки Антон шкурой ощущал уважительные взгляды в свою сторону, слышал одобрительное шушуканье.
...Проходную завода Антон миновал агрессивно. Пластмассовый пропуск никак не хотел лезть в скважину турникета. Парень выругался. На это вахтерша сделала ему замечание, что неплохо бы приходить своевременно.
— Да вам что за дело? — огрызнулся Антон.
— А я вот тебя сейчас задержу, да — к начальнику охраны... — вознегодовала пожилая женщина.
— Руки коротки! — парень проскочил опасный коридорчик проходной, оттого свои законные проклятия и угрозы вахтерша сыпала уже ему вслед.
Антон толчком растворил дверь техбюро и внутренне обрадовался: портфель начальника лежал на столе, но сам он куда-то вышел. Не придется оправдываться за опоздание. Сотрудники сектора еще только устраивались на своих местах. Женщины обсуждали последние телевизионные события и сплетни. Мужчины сонно копались в бумагах и служебных принадлежностях. Парень поздоровался со всеми, включил свой компьютер и загрузил программу технологического расчета.
До обеда Антон увлеченно бился с техпроцессом, но при этом через каждый час заходил в компьютерную игру и, не таясь, забавлялся минут пятнадцать. В отделе это было запрещено даже в обеденный перерыв. На справедливое замечание начальника на свой счет, парень ответил, что играет в предназначенное для перекура время. Сам он не курит, а роскоши вкалывать без роздыху позволить себе не может. Организовалась типичная служебная распря. Заведующий техбюро отстаивал свои права. Антон показывал норов. Сотрудники с любопытством слушали. Под конец этой перепалки молодой инженер пообещал, что нарочно будет выходить из сектора каждый час вместе с курильщиками. Так, между прочим, в дальнейшем и делал.
Короче, как видит читатель, наш герой вел себя в этот день нехорошо. Можно сказать — агрессивно. На это можно было бы, в принципе, и не обращать особого внимания, если б не знать Антона. А мы же, определенно, хотим в нем разобраться...
2
Этого беднягу я вынужден отнести к той категории людей, которые всегда попадают в число “один из десяти”. На их головы падают кирпичи с крыш, они спотыкаются и падают на ровном месте, блуждают в трех соснах, невиноватые, отвечают за всех девятерых оставшихся.
Он с детства не выделялся проворством и сообразительностью. В играх, учебе, прочих жизненных сферах никогда не главенствовал. Наоборот: всегда был как бы на обочине этой дороги. Пионерские слеты, песни у костра, мальчишеские драки и юношеская любовь почти обошли Антона. Он не приобрел добрых друзей, но и непримиримых врагов у него не было. Единственной способностью, славно развитой мальчиком в школе, было — незаметно удрать с уроков. Из-за неброской внешности и угрюмо-смирного характера получалось у него это недурно. Если невыученный урок выпадал на середину занятий, Антон скитался по закутках и смрадных туалетах школы, укрываясь от завуча. С последнего или предпоследнего урока нестарательный ученик просто убегал домой. Он мог бы, в принципе, и сделать домашнее задание, и подготовиться к контрольной... если бы не прирожденная лень да вялое безразличие ко всему внешнему.
Вы законно спросите: так, вероятно, мальчуган жил богатой внутренней жизнью, может, были у него излюбленные занятия или увлечения творчеством? Навряд ли. Во всяком случае, родители не обнаружили у него ни одного определенного дара. Попытки устроить ребенка в спортивные секции, музыкальные и художественные кружки были пустой тратой денег и нервов. Потому что и оттуда этот дикарь убегал или изобретал всевозможные причины пропустить занятие. Мальчик чуждался людей, чуждался родителей и даже младшего брата.
Любимой его манерой было смотреть исподлобья и на замечания или поучения родителей мрачно молчать либо бурчать нечто недоброе. Антон прятал свой дневник от учителей и родителей, поэтому почти невозможно было известить о времени родительских собраний, об успехах или изъянах в учебе этого диковатого типа. И это притом, что не был Антон от природы ни злым, ни хитрым. Скорее — равнодушным. А еще правдивей — любил свободу.
А свободу в этой жизни ограничивало все: школа, общественный транспорт, несуразная ученическая форма, более ловкие, чем он, мальчишки, которые всегда стремились руководить в дворовых играх; девчонки, смущающие его своими кокетливыми взглядами. Целый ряд условностей и предрассудков. Они всечасно зажимали паренька, хотели повелевать и властвовать. Так, по крайней мере, казалось Антону. И он боролся с ними всю жизнь. И не был свободен. Даже внепрограммные книги художественной литературы, не говоря уже про обязательные, принуждали строить внутренний мир в соответствии с мыслями авторов и оттого — ограничивали.
Сызмала интереснейшим и удобнейшим провождением своего времени Антон избрал лежание на кровати в одиночестве. Пусть из-за дверей и стен квартиры долетают стуки и гомон. Пусть неистовствует за окном вьюга, а вычурные тени шевелятся на потолке. Он сам себе хозяин, он водит зрение свое и слух по невероятным лабиринтам, тайникам бытия. Он властвует над жизнью, он грезит...
Но спустя некоторое время кто-то стучит в дверь или просто нахально ее растворяет. Кто-то журит, докучает, приказывает. И Антон отбивается от них, отделывается. А если нет уже сил, то выслушивает, выполняет какую-нибудь глупую бытовую рутину, чтобы впоследствии снова (надолго ли?) идти к себе.
Бессонными ночами на рубеже своего тридцатилетия парень зачастую ловил себя на мысли, что все внешние его действия — лишь усилия улизнуть от реальности в одному ему только известное воображаемое укрытие. Антон вынужден был констатировать, что не любит людей.
За всю жизнь так и не нашел он взаимопонимания с родным братом, который, невзирая на свой значительно более молодой возраст, намного перегнал Антона. Крикун и бедокур с детства, Сашка всегда умел отстаивать свои права. Он быстро смекнул, что стоит только раскрыть горло: заорать, зареветь, зарыдать, как получишь все желаемое. Он особенно часто использовал подобный прием в спорах со старшим братом, и тогда родители врывались в детскую и карали Антона без разбора. Сашка злорадно ухмылялся, а шкодливые глазки уже шарили по комнате в поисках зацепки для новой гадости. Он был чрезвычайно прожорлив и жаден. Мог украдкой забраться в холодильник и, просто чтобы насолить Антону, поглотить чуть ли палку сухой колбасы или умять ладный брус сыра, покупаемых с расчета на обоих братьев. Мог просто покусать и обслюнявить, поганя. Первое вообще поощрялось родителями (молодчина — аппетит!), на второе закрывались глаза: жили они в достатке. Если же старший брат вершил самосуд над младшим за подобные выходки, его в ответ жестоко наказывали.
А Сашка тем временем рос, крупнел, наедал шею. В школе всегда отирался около сильных и разбитных парней. Был тугодумом, но своевременно исхитрялся списать домашнее задание или контрольную. Он не пропустил ни одной школьной или микрорайонной дискотеки, рано познал разнообразные пороки и безнравственные наслаждения.
Напористо, с хамским цинизмом двигался Сашка по жизни и после школы. Шагал лукавя, кому надо угождал, всем своим телом упитанным всасывался в материальную почву города. Он не прошляпил ни одного выгодного знакомства, не брезговал ничем, если только поблизости лакомо пахло. Частенько получал тумаки, был даже крепко избит за деньги. Но и сам расталкивал и тузил слабейших. Он высоко не поднялся, но имел уже несколько собственных торговых ларьков, автомобиль, строил трехкомнатную кооперативную квартиру. Сашка прочно стоял на земле.
В двадцать своих лет, чуть ли не сразу после смерти отца, сбыл Сашок что-то из его вещей. Продал без каких-либо колебаний, даже не спросившись разрешения у матери. Обзавелся щеголеватой кожаной курткой, новомодной магнитолой и прочим. Захватил самую большую комнату и вскоре стал водить туда одну за другой расфуфыренных девок. Через год женился на Маше.
Антон сразу же возненавидел ее. Большой зал, где он сызмальства привык проводить время, который всегда успокаивал и словно бы содержал в себе массу приятных воспоминаний, исподволь превратился в склад всевозможного Сашкиного барахла: несбытых еще дефицитных товаров и прочих пожитков. По креслам, секретеру, дивану эта неряха Маша разбрасывала, наваливала, развешивала шмотки, утварь, журналы и книги в пестрых обложках. Эти пасти, мускулы, озадки развратных девок никоим образом не увязывались с отлично подобранной отцовой библиотекой, книги которой тут же безнадежно пылились на полках. Собирание классики было одним из увлечений покойного. Антон молчаливо переживал этот глум. А как-то раз, войдя в зал по пустяковому делу, заметил, что часть этих дорогих сердцу книг уже валяется в углу, а их местом кичливо завладел упомянутый литературный мусор. Побледнелый, не вымолвив ни слова, грубо посбрасывал тогда парень эту макулатуру на пол. Вернул книги на место. Руки дрожали. Затем подошел к Маше, злобно и молчаливо наблюдавшей за его действиями, и внушительно предупредил:
— Это последний раз... Поняла?!
Подбоченясь, немой ненавистью испепеляла тогда Антона жена брата. Но перечить не осмелилась.
— И братану передай, — победно добавил парень.
Это единственное, что отстоял Антон во взаимоотношениях с Сашкиным семейством. Племянники, мальчики-близнецы, родившиеся скоро после свадьбы, через четыре года уже здорово напоминали своих производителей. Румяные, сильные и жизнеспособные, они криками, визгом, звуками игр и драк буквально заполонили всю не очень просторную квартиру. Эта малышня постоянно чего-то требовала, верещала, смеялась и рыдала. Мать с дедом, не говоря уже о родителях, не могли нарадоваться на своих пострелов, потакая всяческим хотеньям и капризам. Их кормили, как на убой. Детское питание, предназначенное для варки на воде, варилось на молоке. Куда предписано было добавлять молоко, лили сливки или сметану. Культ еды царил в доме. Детей перекармливали, их рвало и поносило. Но спустя какие-нибудь полчаса новые блюда пихались в малышовые ротики. Да не надо было и заставлять: аппетит озорники имели завидный.
Брату теперь уже не приходилось собственноручно заниматься продажей товаров: все делали подчиненные. Посему он обычно спал в будние дни часов до девяти, затем садился в машину и исчезал до позднего вечера. Жена весь день праздно слонялась по квартире, а с близнецами воевали в основном дед и мать. Всегдашний заспанный вид и бездеятельность Маши действовали Антону на нервы. А та, словно шкурой ощущая его к ней неблагосклонность, нарочно при каждом удобном случае лезла деверю в глаза, заслоняла своим подходящим задом узенький коридор, занимала ванную и кухню в самые напряженные моменты. Антон лишь сердился: упорно и затаенно. Он подозревал в Маше блудницу и имел к этому основания.
Она явно скучала без постоянной работы и изыскивала приключения на свою голову. Одеваясь, полуголая, она частенько не затворяла дверь в свои апартаменты. А однажды, идя со стопкой выглаженного белья, она как бы случайно не смогла разминуться с Антоном в тесной и мрачной прихожей и, держа ношу над головой, навалилась на парня всем своим богатым телом. Игриво хихикнула. В квартире в тот момент не было даже сорванцов. Будь на месте бедолаги человек более расторопный или просто нормальный здоровый мужчина, все бы кончилось довольно банально и взаимосогласно. Но этот увалень стал нащупывать переключатель света и бормотать нечто нечленораздельное, покуда Маша с пренебрежением не хлопнула дверью своей комнаты.
С женитьбой Сашки постепенно начали портиться отношения с дедом и даже матерью. Антона бесили их восторги по поводу коммерческих успехов брата, молчаливое или озвученное восхваление этого нуворишества. Дедуля не пропускал случая попрекнуть старшего внука в безинициативности, отсутствии жизненной позиции, вялости. Он ребячливо радовался всевозможным безвкусным подаркам, которые подносил ему любимый внук Сашка по любому поводу. Хвастался этим Антону с мелочным подтекстом: когда же, мол, и от тебя дождусь? Последний год дед впал в детство и с утра до вечера развлекался на купленном Сашкой компьютере в игры. Причем оголтело боролся с Машей за это “место под солнцем”, не заняв первым, оскорблялся и старчески обижался.
По природе отшельник, Антон был вынужден коротать досуг в своей комнатушке. Но и туда долетали звуки подлинных и компьютерных сражений, дикие телевизионные песни-вопли, кухонные запахи разнообразных готовок, журчание воды и водоворотное гудение стиральной машины. Парень все больше отдалялся от своего семейства. Он врезал в дверь замок и обил их дерматином. Но такие решительные меры все же не спасали от докучливого шума. В двери стучали по всевозможным пустякам и нелепостям. И чем дольше Антон не отпирал, тем крепче и настойчивей. Особливо донимал дедушка, просто органично не выносивший тишины, а потому всегда подозревающий за замкнутой дверью что-то недоброе. Он находил любой повод, чтобы прицепиться к внуку: заявлялся с шахматной доской и картами, кипой газет и просто услышанными новостями. Антон кротко терпел присутствие старика, иной раз даже заинтересованно участвовал в спорах. Если б не одно обстоятельство: дед всякий раза переводил разговор с любой темы на себя, на собственное мировоззрение. Как опостылели Антону за двадцать лет сознательной жизни эти эгоистичные воспоминания старого самохвала! Это неизменное:
— Если б не наше поколение, так вы б и солнца не видели, баламуты...
Либо:
— Вас бы так поработать заставить...
“Да уважаемый дедушка, да ни ты, ни вожди-политики не дадут мне жизни, если за грудиной моей пусто и муторно! Оторвись, любезный, от земли хотя б на мгновение!..” — неоднократно хотелось выкрикнуть парню что-то похожее. Но безмолвствовал он и слушал. Или, ярясь, бежал из дома на свежий воздух. Так продолжалось изо дня в день.
Мать просто жалела Антона. Она считала его несчастным и одиноким. Но этот бирюк не принимал маминых ласк. Комната—работа, работа—комната — вот внешние проявления его однообразного существования.
Но назвать богатым и содержательным внутренний мир этого тридцатилетнего переростка, замыкающегося от родни, угрюмо молчащего на работе, избегающего обычных человеческих отношений и развлечений в досуг, мы также не можем. Читал Антон много, но бессистемно и не слишком настойчиво. Не приветив сюжет одной книги, отбрасывал ее и брался за вторую, чтобы, возможно, через несколько страниц разочароваться и в ней. Только в кружевных грезах одолевал этот чудак всю отцовскую библиотеку, познавал заветные тайны бытия. Он смутно ощущал, боясь даже в мыслях в этом признаться, свои художественные таланты, способность создавать и верховодить литературными героями, событиями, образами. Болезненно воображал себя мыслителем, гениальным композитором, подвижником-пророком. Но пальцем не пошевелил ради осуществления даже самого малого. Стопки неоценимых книг прозябали заложенными на его письменном столе, а собственные замыслы были благополучно похоронены этим лентяем еще на своем зачатке. Антон был вольным философом без средств выявления своих талантов и убеждений. Этакий безобидный диванный деятель. Пустышка.
Последние пару лет Антон влачил жалкое существование в полной духовной изоляции. Он не имел ни одного настоящего друга, а с немногочисленными товарищами-приятелями без бутылки толковать было не о чем. Интерес к противоположному полу этот рохля проявил чересчур поздно, где-то на последнем курсе института, когда едва ли не все его сверстники переженились. Из-за своей неискушенности в делах любовных он часто давал маху в отношениях с редкими девушками, терпевшими его неуклюжие ухаживания. С теми, кого можно было спустя несколько свиданий тащить в постель, детина тянул резину и разглагольствовал о высоких материях. С хорошими, честными девушками, случалось, торопился и бывал груб. И те и другие его быстро отвергали. Врожденная меланхоличность, склонность к многократному перемалыванию да пережевыванию утраченного, доставляла Антону невыносимые страдания и еще пуще отдаляла от людей. Слабый пол он почти ненавидел. Он стал чрезмерно мнительным и подозрительным. Особенно в отношении собственного здоровья. В свои тридцать лет бедняга ужасно боялся неизлечимо заболеть, ослепнуть, попасть в аварию и быть парализованным. По медицинскому справочнику находил у себя симптомы жутких заболеваний, щупал и тестировал тело, искал способы избавления в нетрадиционных методах. С нелепой ипохондрией изобретал всяческие глупые диеты вроде сыроедения, молочной или фруктово-овощную. Мочился в баночку и рассматривал ее на свет: нет ли мути? Но, как и во всех своих затеях, не был последователен. Часом срывался, нарушал режим, а после, естественно, определял ухудшение самочувствия и с беспощадностью меланхолика укорял за это себя и назначал еще более суровые испытания несчастному организму.
Но все равно хирел и чахнул в одиночестве и недомоганиях, в то время как семейство брата ело все: мясное, шоколадное, кремовое; в печеном, жареном и пареном виде. Да с недурным аппетитом. Процветали и благоденствовали. Чуть ли не ежедневные вечерние застолья по поводу очередного коммерческого успеха Сашки доводили Антона до бешенства. Он плотней затворял дверь, а звуки гульбы летели по воздуху в открытую форточку. Как, кстати, и шевеления-стоны ночных забав в кровати брата. Это было невыносимо! Антон чувствовал себя вором, соглядатаем, безмолвным участником этой вакханалии тел. Он с горечью признавался себе, что в душе ждет не дождется, когда брат съедет наконец в свой кооператив.
Жизнь мало-помалу загнала бедолагу в угол. Антон уже было перестал с ним сражаться. На работу являлся неопрятным и скверно побритым. А как-то надел шерстяной свитер с глубоким, до груди, разрезом задом наперед. Один молодой сотрудник отозвал недотепу в сторону и тактично сообщил об этом конфузе. Как потом Антон ненавидел себя за это! После ему целый день мерещились во взглядах сослуживцев ехидные ухмылки. Проклятая мнительность!
И так бы тянулось вялое Антоново существование невесть сколько, если бы не один-единственный, начисто до того забытый, эпизод с его детства. Воспоминание про этот эпизод посетило Антона хмурым осенним утром, с которого и повелся наш рассказ.
Ворочаясь в постели во время привычной предрассветной бессонницы, Антон безрезультатно пытался отыскать в клубке своих бытийных событий что-то достойное, какой-нибудь яркий поступок. Как всегда, в голову лезли всевозможные позорные неудачи, отягощая и без того унылое состояние духа. Они наряду с днем, который неумолимо просыпался и обещал в скором времени овладеть беднягой, давили на него и пугали. И вдруг спасительным огоньком мелькнуло, засияло, запылало далекое, с глубин сознания, воспоминание. Оно восстало из затуманенного детства безнадежно, казалось бы, утраченной истиной. Краткое и простое по содержанию, воспоминание это сразу же взялось помочь распутывать некоторые краеугольные, узловые вопросы бытия.
...Как-то густым ноябрьским вечером играл он с мальчишками в индейцев. Самозабвенно носились по пустынным улочкам микрорайона. Антону было тогда семь-восемь лет. Выслеживая с самодельным луком и стрелами приятелей, затаившихся где-то поблизости, перелез Антоша через проволочную загородку своего двора. Двор, плотно заросший яблонями былого частного сектора, освещался лишь окнами пятиэтажного дома да отдельными фонарями улочки. Мальчик, ничего не подозревая, в озорном порыве шарил глазами по голому кустарнику и кряжистых деревьях. Продвигался по тропинке вперед. Внезапно, черт знает откуда, на него с гавканьем выскочил огромный пес. Со свирепым рычанием бросился второй, третий, четвертый... Это была одна из бездомных стай, скитающихся по улицам и дворам микрорайона. Виноваты в том были сами люди, которые снесли частный сектор и возвели на его месте аляповатые коробки “хрущевок”.
В маленькой голове мгновенно прокрутились все возможные варианты спасения, а правильнее — полное их отсутствие. До собак оставалось метров пять, а до ближайшей тоненькой ивы — примерно столько же. И тогда, повинуясь первобытному инстинкту самосохранения, махая луком над головой, с зубовным скрежетом и диким ревом бросился восьмилетний мальчуган вперед — прямо на свору... И она расступилась: трусливо поджав хвосты, лишь огрызаясь короткими рыками, удирали от этой малышни зубастые голодные собаки.
То воспоминание было похоронено под многослойным временным грунтом. Но через двадцать два года встало в сознании с предельной остротой и выразительностью. Вдруг представилось Антону следующее: свора — это материальная жизнь, реальность с наихудшей своей стороны, реальность, угнетающая, унижающая, убивающая слабейшего. Не борешься ты с ней из-за квелости или определенных внутренних убеждений — и дерет тебя, и уничтожает стая. Загоняет в трущобы, в бытовую помойку. Но стоит восстать, отважно глянуть в глаза вожаку, начать играть по их волчьим правилам — и теряется лютая свора, и уступает. И живешь ты потом недурно... Правда, только со звериной маской.
Антон решил с этого дня напялить подобную маску. Во всяком случае, попробовать. И, о чудо, ощутил себя просто великолепно.
3
Антон здорово устал за компьютером, и к обеду его нутро просто выкручивало от голода. Не дождавшись назначенного времени, выскочил парень за проходную завода. Обычно он перекусывал прямо на рабочем месте принесенной из дому в замусоленных свертках диетической бурдой. Есть такое можно было, только отвернувшись от сотрудников к стене, дабы прилюдно не принижать своего достоинства. То были, пожалуй, самые досадные минуты рабочего дня. Антон тогда чувствовал себя последним отщепенцем. Но он пекся о собственном здоровье. И если уже доводилось харчеваться в столовой, то считал каждую калорию, выбирал блюда одно другого неаппетитнее и ютился с ними по угловым столикам. Парень ненавидел есть на людях...
Но сегодня неукротимая задиристость толкала его на поиски новых приключений и впечатлений. Есть хотелось ужасно. Антон забежал в ближайшее кафе, сел на самое видное место и, небрежно скользнув по меню, заказал самое дорогое и вкусное. Через десять минут около него громоздилось и благоухало с дюжину блюд.
Антон завершал плотный обед бутылкой черного пива, когда его взор остановился на симпатичной молодице, которая ела неподалеку шоколадное мороженое, запивая его каким-то янтарным соком. Благодушная сытость, легкий хмель, мягкая музыка кафе, а также жгучие взгляды незнакомки в его сторону, привели парня в соответствующее настроение. Хотелось танцевать, шутить, видеть вокруг только хорошее, познакомиться с этой красавицей, познать ее, быть счастливым. Опасаясь всегдашнего колебания — досадного тормоза своих порывов — этой подлой осмотрительности и ощущения собственной неполноценности, двинулся незамедлительно Антон к соседнему столику.
Он молол всевозможную чепуху, нес глупости, говорил банальные комплименты и признания. Говорил, не пропуская вымолвленного через свою сущность, не особенно обращая внимания на реакцию собеседницы, на возможные впечатления и суждения на его счет. То был типичный флирт, когда действуешь уже не ты, а вековечные, невидимые, но цепкие, как рыбацкая сеть, половые флюиды. Они сработали славно. Через какие-нибудь десять минут девушка и парень знали один другого весьма близко. Они горели, лучились, они улыбались и радовались. Недавно одинокие, они словно летали, взявшись за руки, по залу кафе, над посетителями. Для этого требовалось не так и много: пройти расстояние в пять шагов между столиками — огромное расстояние от души до души. Пусть разудало и заносчиво, пусть под маской, скрывающей девственную суть. Антон совершил это. Превозмог, одолел, как многое одолевал в этот день, нещадно низвергая внутренние препоны и суеверия.
Из кафе парень спешил на работу весело. Неправдиво было бы сказать, что его мысли про новую знакомую, чей телефон согревал грудь в районе кармана рубашки, имели исключительно возвышенный и деликатный характер. Подобные рассуждения приятно чередовались с картинами молодцеватых ухаживаний, объятиями и пастельными сценами. Пасмурный октябрьский день вставал в новом, искрометном свете. Детина остановился у торгового киоска и купил сигарет. Он не брал курева в рот лет восемь. Но шалая энергия, буквально распирающая хорошо подкормленное тело, неугомонно требовала сейчас чего-либо незаурядного. Заняв руку и рот куревом, Антон ощутил еще большую уверенность в своих движениях, уравновешенность в том, что называют душою. Как неловко он себя обычно чувствовал, гуляя в обеденный перерыв по улицам суетливого города! Ибо все куда-то стремились, озабоченно торопились со всяческими портфелями, сумками, свертками. Непрерывно выскакивали из машин и автобусов, аукались, запанибрата хлопали по плечам, обнимались. Были заняты делами. И только он, этот оболтус, переросток в неуклюжих одеждах, неприкаянно плелся по обочинам и краям тротуаров. Его постоянно обгоняли, оттирали, отпихивали целенаправленные, решительные, суровые в борьбе за свой кусок жизни люди. Люди толпы.
Оказалось, стоит лишь закурить — и ты уже не выделяешься своей несуразностью в уличной кутерьме, чувствуешь себя хорошо. Ты больше не праздный чудак-мечтатель. Ты как все. Ты в стае.
Антон словно стал выше ростом, грудь надулась, а лицо обрело решительно-деловитое выражение. Выпуская табачный дым, держа оду руку в кармане куртки, шел парень прямо на людей, толкался плечами. И не уступил никому на узком тротуаре. Уступали ему: крепкие мужики и ворчливые деды, раскрашенные молодицы и сварливые, с неистребимыми торбами, старухи. Толчки и брань в свой адрес Антон воспринимал как необходимые атрибуты принятой игры и лишь снисходительно усмехался. Каждое озорство, каждая неуступка прибавляли ему ощущения собственной значимости, наполняли мускулы упрямой силой.
Уже близ самой проходной, в закоулке, полном припаркованными легковушками, на парня чуть не налетел сиреневый “Audi”. Он нагло катил на Антона, который нарочито медленно шагал по пешеходному переходу. Автомобиль визгнул тормозами едва ли не у самых его ног, а водитель разъяренно, с матерщиной, выскочил вон:
— Тебе что, козел, уши надрать?! — гремел над ухом толстый сорокалетний дядька. Этакий хозяин жизни, из “новых”. Но через несколько секунд усмирил свой порыв, испугавшись побагровелого, с оскаленным ртом, лица пешехода.
— А тебе на воли жировать надоело? Хочешь меня покалечить да в тюрьму сесть? — Антон дрожал в неподдельной ярости, приближаясь к противнику. — Там тебе поспускают сало. В нору! В нору, я сказал! — он выхватил декоративный перочинный ножик, который всегда носил в правом кармане брюк. Обнажил лезвие.
Из растворенных дверей “Audi” тотчас высунулась изящная женская ручка, начала трясти за штаны и тянуть нагого толстяка в машину. Тонкий голос умолял и пытался успокоить этого, уже и без того утихомиренного и побледневшего детину. Тот неожиданно проворно юркнул внутрь и, сквернословя за замкнутой дверью, сдвинул легковушку с места — от греха подальше.
Да, Антон благополучно укреплял свои позиции в этом неласковом мире.
...Послеобеденное время рабочего дня скороталось весело. Начальник отлучился по делам. По обычаю, сослуживцы уже не пыхтели над проектами и расчетами, а группировались в небольшие компании: чаевничали, сплетничали, смеялись. Мужчины то и дело шастали в курилку. Антон поочередно присоединялся до разных групп, остроумно шутил, встревал в споры, с самоуверенностью верхогляда отстаивал свои позиции. Отпускал в сторону девчат пошлые комплименты. Хихикал и хохотал вместе со всеми. Его даже не подмывало по неизменной своей привычке улизнуть раньше положенного времени. Хотелось рассказывать о себе и слушать.
4
Антон прибыл домой в седьмом часу. Отперши входную дверь ключами, сразу же почуял замечательные запахи блюд. Из зала доносился пьяный гомон, тянуло куревом. Видимо, у брата организовался очередной сабантуй. Парень хотел было неприметно прошмыгнуть в свою комнатушку. Но мать, как-то уловившая за этим балаганом шорох в передней, вышла и настойчиво пригласила сына в их компанию. Повод для пирушки был тривиальный: брат кого-то обхитрил и заключил весьма удачную сделку.
В любой иной день Антон бы грубо отказался. Но сегодня не черт ли подталкивал его на приключения, подстрекал ко всяким конфликтам и распрям. Парень помылся, переоделся и присоединился к семейному застолью.
— Давай сюда, браток! У нас тут запросто, по-семейному, — благодушно крикнул ему Сашка. Он седел на самом видном месте заставленного дорогими блюдами стола и был уже навеселе.
“Чего ж, если по-семейному, меня не дождался? Не терпелось, небось, утробу свою заполнить”, — мимо воли пришла шальная мысль. Но за стол Антон сел с весьма вежливой улыбкой. Мать тотчас же схватила его тарелку и начала наваливать на нее разнообразные салаты.
— Ну, молодежь, будем! — крякнул дедушка, любовно держа рюмку с какой-то заграничной дрянью.
Антон наполнил свою водкой. Выпил и закашлялся. Он давно не выпивал “огненной”. В горле драло нещадно. По лицу бесславно потекли слезы, а по всему телу волной побежало умиротворяющее тепло. Парень взглянул на Машу. Она, разместив мощные бедра в мягком кресле, отвалилась на спинку и изящно цедила со стройного бокала шампанское. Чему-то ехидно усмехалась. А может, просто показалось?.. Антон был сильно придирчив к ней.
Ее пострелы гоняли по креслам и дивану, возились на полу. Швырялись маслинами, горка которых громоздилась в центре стола. Бабушка нестрого журила их за это. А отец с матерью вообще не обращали на шалости малышей никакого внимания. Только Сашка время от времени хватал какого-нибудь из озорников, очередной раз проносившихся мимо, усаживал себе на колени и гордо провозглашал: “Мой потомок!” Молвил это с таким видом, будто, по крайней мере, сам сделал для всего человечества нечто фундаментально-краеугольное, совершил какой-либо достойный общественных почестей поступок. А теперь представляет своего достойного продолжателя.
Ел Сашка, как всегда, неопрятно и много. Громко обсасывал жирные куриные кости, уписывал бутерброды с красной рыбой, хрустел солеными огурцами, чавкал маринованными помидорами. Как с голодного края. Дед ему уступал не намного. Они, пьяно перебивая друг друга, болтали каждый о своем наболевшем. Сашка хулил дружков-бизнесменов, высмеивал их, хвастался своей торговой хитростью и оборотистостью. За едой, в хорошем настроении, это было его обычаем. Дед влезал со своими всегдашними воспоминаниями:
— А вот, помнится, я... А у нас когда-то... Да, Сашок, послушай...
Перебитый словоохотливым внуком, по-детски дулся. Но спустя минуту уже наполнял рюмки, выкрикивал:
— Ну, чтоб и всегда так здорово!..
Разогретый спиртным Антон непринужденно развлекался вместе со всеми. Ей-богу, было и весело и приятно. Между прочим, пили за “здорово живем!”, за “семейный лад и любовь”, за “чтоб деньги водились” и прочее. В девятом часу мать потащила малых спать в свою с дедом комнату. Это, кстати, означало, что сам дедуля после застолья вынужден будет отправляться спать к Антону и будет ночь напролет мучить того своим пронзительным храпом.
Маша седела напротив деверя. В общих разговорах и спорах участия не принимала, а только с брезгливо-снисходительной усмешкой тянула многообразные напитки и время от времени делала мужчинам едкие замечания. Капризничала:
— Саша, ты же знаешь, не люблю я бананового ликера... Зачем не купил сухого шампанского?
Брат отшучивался. Он постоянно играл в отношении супруги роль этакого покладистого, великодушного барина и по любому поводу объявлял: “Моя жена никогда не пойдет работать!” А после просто рделся от гордости.
Перемыв косточки всем своим знакомым, исчерпав немногочисленные темы для беседы, в сытом хмелю включил Сашка телевизор. Его излюбленным занятием было: развалившись на диване, переключать один за другим разнообразные каналы и находить там что-нибудь потешное, посмеиваться над артистами и политиками, ругать бытие в целом.
— Во, смотри — морда! — тыкал пальцем взмокший от “горючего” братан в чье-либо изображение на экране.
Либо:
— Да плевать я хотел на ваши строгие меры! — это насчет государственных радетелей экономики.
И подобное.
...Антон взорвался внезапно. Все застарелое, принужденно утаенное, свербевшее и бурлившее годами в недрах его существа, сейчас устремилось наружу. Ему непозволительно было пить. Как любому тщедушному человеку, любой особе с неустойчивой психикой. Да, как будто, и не хотел идти на конфликт парень. Сперва только сделал замечанию после очередного глумления брата над выступающим в телевизоре. Кажется, то был эстрадный певец.
— Ты б не издевался над теми, кто тебя развлекает, — укорил Антон. И, заметив неприязненный взгляд Маши в свою сторону, добавил уже более сердито: — То одежда вам не по вкусу, то голос вас не устраивает. А сами чего стоите? Кроме как сплетничать да мошенничать...
— Э, да ты не груби, паря... — Сашка не терпел сомнений в собственном достоинстве.
— Конечно, не трогай наших! Мы же хорошие. Мы высоких кровей! Да только не забывайте, великосветские вы мои, что в сей же момент такие, как вы, возможно, потешаются, вас вспоминая. Представляя, как обставят вас, неуклюжих. И над лицами вашими смеются, и над одеждами. Да вы же друг друга ненавидите и, однако, жить по отдельности не можете...
— Ну, парень, с тобою я б в разведку не пошел! — однозначно, как о тяжелом диагнозе, высказался дедушка. — Мы тут мирком-ладком...
— А я и не хочу идти ни с кем в разведку. Я вообще воевать не желаю! Не родился я в войну. Извини, родной! Я уважаю твои доблести, но не могу восторгаться убийствами людей. Немец это или славянин...
— Это я — убийца, щенок?! — дед задыхался от несправедливого оскорбления.
— Что ж ты кощунствуешь, ирод! Саша, ему больше не наливаем, — с опаской отодвигая подальше от Антона бутылку водки, сказала мать.
Это особенно озлило парня. Ковыряя в тарелке вилкой, он недобро, исподлобья, посматривал на окружающих. Внутри клокотало и закипало негодование. Бесило едко-неприязненное выражение Машиного лица, пренебрежительная ухмылка. Эта мерзавка несомненно радовалась поднятому скандалу. Антон вскочил со своего места. Он нервно комкал в ладони салфетку.
— Так нет. Уже имейте терпение слушать, достопочтенные! Многоуважаемые, почитаемые мной господа! Вы, имеющее о себе столь высокое мнение! Непогрешимые, благообразные, почтенные мои! Я тысячу, миллион раз готов склонить перед вами голову, если за уймой своих достоинств заметите вы хотя бы один-единственный, малюсенький, мизерный изъян. Покайтесь, любезные! На некоторое время, пусть на десять секунд, отстранитесь от своей особы, признайте ее несовершенство!..
Вокруг установилось напряжённая тишина.
— Да нет, где там! Тщетные надежды! — поймал кураж Антон. — Ибо мир для вас — это “Я”. Максимум — семья, потомки. Все остальное — вторично, второстепенно. Чем, скажи вот мне ты, — парень ткнул пальцем в сторону брата, — твои мальчуганы лучше голозадых цыганят или пострелят твоих же приятелей?
— Дай, деда, пролезть! — Сашка приподнялся с дивана. — Я научу его пристойному тону...
Он уже угрожающе стремился обойти стол... Мать заголосила:
— Ой, что ж это делается! Ой, Саша, ради Бога, держись!
— Тихо, тихо, Сашок, — успокаивал братана дед и тянул за штаны сесть. Побагровелый от злобы Сашка наконец сел. По тупому его лицу стекали струйки пота.
— Да трус он! Ничего не сделает, — издевался над братом Антон. — Ему своя шкура дороже всего.
Затем пошутил по-черному:
— Что как возьму эту вилку да мамон ему продырявлю? Чем харчи переваривать будет?
— Что ты орешь, свинья! Детей побудишь. Философ недоделанный! — внезапно визгнула Маша, доселе молчавшая.
“А она действительно меня ненавидит!” — подумалось вдруг Антону. Вслух сказал: