Из судового журнала, который по мере своей возможности, в крайне коротких перерывах между знаковыми событиями, сопровождающими на каждом шагу всех членов экипажа и пассажиров флагманского корабля "Аполлон", - морской болезни, разного рода закидонами за борт и другими знаменательными выходками, как со стороны моря, так и со стороны противостоящего ему экипажа корабля, - во время своего плавания по неизвестным морским просторам, вахтовым методом вёл в своей голове один из прямых участников всех этих морских событий, с провокационных слов капитана Мирбуса, юнга Маккейн, в сухопутном быту именуемым сенатором Маккейном.
Запись первая. Возникшая отстранённо и вне зависимости от никакого хода мысли, а по сути, бескомпромиссной бессмыслицы стоящей в голове, лежащего пластом на полу у себя в каюте, юнги...хотя ещё на тот момент просто привилегированного пассажира, господина Маккейна.
1. Корабль "Аполлон" зашёл в такие неизвестные и дальние дали, что впору их назвать сумеречной зоной. Что же касается нас, пассажиров корабля, то мы находимся в таком полнейшем информационном вакууме, - ни спутникового телевидения, ни интернета, ни радио или каких других источников поступления информации (а источник информации: "это сказал капитан и точка", - меня, по крайней мере, не устраивает), - из-за чего мы постепенно уже начинаем терять связь с настоящей действительностью, а кто и с реальностью. И если время от времени не напоминать себе, как тебя зовут, кто ты на самом деле есть и таков, и ради каких высоких целей подвергаешь себя и свой разум столь невыносимо сложным испытаниям, то вполне вероятно, что ты вскоре забудешь, как тебя на самом деле звали, зовут и кто ты вообще есть. Что ведёт к катастрофическим и вполне вероятно, непоправимым последствиям для нашего разума. А капитану Мирбусу, тому, кто за всей этой новой реальностью стоит на капитанском мостике, и у кого мы все, по своему неведению, оказались практически в заложниках и в полной зависимости, только этого и нужно.
2. Так он, сломив наш дух и, переформатировав наш разум под свой флотский ум, хочет окончательно подчинить нас себе, и в дальнейшем попытается использовать нас в своих, неизвестных для нас целях, как ему на то заблагорассудится (как минимум запишет в матросы). И ради этого, он не остановится ни перед чем, и всячески будет использовать все имеющиеся у него в наличии инструменты воздействия на наш интеллект и разум, уже не такой сплочённый как на Земле, а практически разбитый и ужас как расшатанный, нахождением в таких невыносимо непривычных для нас условиях, в море, на корабле.
3. И пока единственный, кто сразу же догадался об этих вероломных намерениях капитана Мирбуса, скрытой под такой сладкоречивой и до чего же коварной улыбкой (он для введения всех нас в заблуждение, а кого-то напрямую ставя в положение дурачка, использует специальный, нагруженный специальными терминами флотский язык), и ещё как-то ему сопротивляется, так это Я (здесь дальше идёт мокрый подтёк, который скорей всего возник в результате слезоточивой грусти Маккейна, вызванной таким его одиноким и практически безвыходным положением).
4. О чём капитан Мирбус, сам или с помощью своих соглядатаев, уже определённо догадался, и теперь я у него на особом счету. И как результат всего этого, он начал использовать против меня весь спектр своего инструментария. Начиная от психологического давления, через переформатирование моего имени - теперь я в глазах пассажиров корабля и членов команды, стал зваться каким-то юнгой (и это при моём-то, совсем не подходящем к этому званию возрасте - но никто не выказывает недоумения, а всем пассажирам, судя по их радостным лицам, даже очень это нравится и по своему щекочет нервы, когда меня так мимолётом обзовут) - заканчивая физическим воздействием на мой организм через местные невыносимые условия моего нахождения - бесконечная качка и духота в каюте, круглосуточно принижают мой дух, не давая ему расправиться в полный рост. Но у него ничего не выйдет, и я не сдамся. Этот Мирбус ещё не знает, с кем он связался. Но пасаран!
Но об этом и о многом другом, как, например, о том, что в эту всем известную своей неизвестностью, сумеречную зону зашёл корабль "Аполлон", а по мнению Маккейна, однозначно погрузилась голова капитана Мирбуса, а вслед за ним, под его давлением практически все пассажиры корабля и члены корабельной команды, за исключением правда нескольких светлых голов, (и пока капитана Мирбуса не излечить, то они так и будут блуждать в этой неизвестности), догадывался лишь только один Маккейн (одна из этих и самых светлых голов). И о чём бы он давно всем раструбил и аргументировано, ором доказал, не находись он под плотной опекой капитана Мирбуса, наславшего на него сковывающую весь его организм и приводящую в расстройство и сумбур мысли, морскую болезнь. Которая не только не давала ему возможности привести в порядок свои мысли, но и приподняться с пола, куда он был выброшен с кровати одним из мощных приступов тошноты.
Начальная склянка.
Уже которые сутки, по мнению одних, ясно, что непривыкших к трудностям, слюнтяев и тряпок половых, бесконечные, а, по мнению других, более стойких и привычных, составляющих корабельную команду, самых обычных, а если нужна конкретика, то примерно третьи от момента подачи команды: "Отдать швартовы!", - флагманский корабль "Аполлон" с капитаном Мирбусом во главе и сухопутным представительством на борту в виде пассажиров, шёл в незнакомых и что тревожно, совсем неизвестных для всех пассажиров корабля, кроме разве что капитана Мирбуса водах (единственное, что они знали о них, так это то, что они солёные - что и не факт вовсе).
На все же вопросы насчёт местонахождения корабля, капитан Мирбус отделывался малозначащими отговорками: "Уверяю вас в том, что нет ни малейшего повода для беспокойства", - которые он сопровождал ехидной улыбкой - захочу, совру вам в глаза, а вы крысы сухопутные и ничего поделать не сможете. Но капитан Мирбус одного не мог учесть - пассажиры его корабля, были не самые простые люди, а они все сплошь состояли из тех людей, кто как раз и составляет, и стоит за такими глобальными событиями, которые и прикрывают все эти успокаивающие политехнологические фразы, и которые он решил употребить на их счёт. Что в итоге и вылилось в то, что на корабле начал формироваться второй центр силы, и не побоялся бы Маккейн сказать этого слова, тяжести, сплошь состоящий из недовольных проводимой политикой капитана Мирбуса, политически подкованных и, уже вполне состоявшихся на этом поприще людей.
- От неё нас всех качает в разные стороны и тошнит. - Первое и последнее, что успел, с перекосившимся от судорожных рвотных позывов лицом высказать основатель этого нового центра силы, сенатор Маккейн, как тут же, всё, что у него было в руках и при себе, отдав в распоряжение морской качки, которую на них на всех наслал, ясно, что коварный капитан Мирбус.
А этот капитан Мирбус, как только сейчас на корабле выяснилось, что за деспотичная и своенравная натура, который только на словах за демократию, когда на самом деле, он тот ещё тиран, готовый ради удержания на корабле своей единоличной власти, на любую пакость и подлость. И он по мере надобности, да и просто так, использует все подвластные ему инструменты влияния и давления на ослабленные морским путешествием сухопутные умы пассажиров - непогоду, которая как оказывается, здесь в море, сопровождает их корабль круглосуточно, само собой морскую качку, непереносимое на запах и вкус питание, информационный голод и другого рода манипуляции сознанием пассажиров корабля. А в шпионах у него ходят практически все члены его команды, которые готовы без всякого обсуждения и прений, выполнять его, даже не просьбы, а команды. И весь этот его деспотизм и всё это пренебрежение к свободе личности человека, им был назван дисциплиной. Вот до чего дошёл этот манипулятор человеческого сознания.
Но всё это мелочи, не идущие ни в какое сравнение с тем, что может и позволяет себе этот деспотичный капитан Мирбус, с помощью специально для этих целей разработанного морского языка, который знаком только членам его команды и больше никому. И этот специализированный под морское право язык, а по мнению людей сухопутных (их лишь в результате превратностей судьбы занесло на этот корабль), созданный лишь для того чтобы подчеркнуть главенствующее положение этих "морских волков" и их, "сухопутных крыс", бесправие, в общем, язык дискриминации, был воистину страшным инструментом, а иногда и всем орудием в руках и ртах знатоков этого специально выбесивающего "сухопутных крыс" языка. Где одно слово "Полундра!" чего только стоит, заставляя бледнеть в лицах и в страхе сжиматься сердца даже самых хладнокровных и жизнью измотанных людей, подкашиваться коленки чувствительных женских натур, роняя их в подставленные руки матросов, что с зубным скрежетом воспринимается похолодевшими в бледности лицами "сухопутных крыс". Что же касается этих "морских волков", то они все всё сплошь состояли из членов команды корабля, во главе с капитаном Мирбусом.
И уже с самых первых шагов по палубе этого судна, вверившие свою судьбу капитану этого корабля пассажиры, в числе которых был, и конечно более всех выделялся, тогда ещё сенатор Маккейн, сразу натолкнулись на некоторое непонимание собой этого капитана Мирбуса, который уж больно сильно важничает и изъясняется с ними каким-то уж больно мудрёным языком.
На что поначалу и некогда было обращать большого внимания - важничает капитан по причине того, что ему оказана столь высокая честь, сопровождать в путешествии на своём корабле, столь важных и представительных особ, а изъясняется он таким малопонятным и всё же странным языком, для того чтобы поддерживать высокий статус своего положения и пятизвёздность своего флагманского корабля (правда никто из пассажиров так и не нашёл вывеску с этими звёздами).
- Это такой маркетинговый ход. Он таким специализированным образом, прикрывает недостатки и упущения своего корабля. - С кривизной в лице осмотрев свою каюту, сделал вывод Маккейн, догадавшись, почему его номер не назвали просто номером, а назвали какой-то каютой. - Жулик этот капитан. Вот что я скажу. - Бросив презрительный взгляд на сопровождающее их лицо из числа команды корабля, громогласно заявил Маккейн. Чем заставил вздрогнуть и в нервном испуге перемениться в лице генерала Томпсона, отвечающего в первую очередь за нравственное здоровье Маккейна - в его задачу входило поддерживать воинственный дух в Маккейне, что достигалось множеством способов, где на первом месте стояло собутыльничество, и уже во все остальные очереди выступать в качестве силовой поддержки всех намерений Маккейна.
И при этом генерал Томпсон, как показалось Маккейну, даже попытался подать ему секретный шипящий знак, что, мол так, не стоит громко говорить насчёт капитана, который, конечно, жулик и может быть даже прохвост, но от него много что зависит на этом плавучем средстве, и поэтому его не стоит расстраивать правдой на его счёт (нашёл кому об этом говорить, первейшему правдорубу на всей матушке Земле). И если он действительно жулик и прохвост, то это, как минимум, повод для того чтобы его опасаться. Ведь дойди до капитана все эти его нестерпимые слова, то он, наверняка, хотя бы для того чтобы поддержать дисциплину среди вверенной ему команды моряков, - а она состоит всё сплошь из бандитов с большой дороги и беглых алименщиков, и эти головорезы понимают только язык силы, - попытается не переубедить нас в этом своём мнении насчёт него, подлеца и прохиндея, а при первом же удобном случае отправит нас кормить собой рыб.
И понятно, что такая физика лица генерала Томпсона, несколько удивила и мало порадовала Маккейна (что она ему говорила, то он оставил без внимания эту трусость и не стал углубляться в эти его посылы), не имевшего терпения видеть страх на лицах своих генералов. При этом Маккейн хоть и страдает невоздержанностью в своих исступлениях, всё же он ею не хвастается, а потому он не столь безрассуден в своих действиях, как его подают на закуску избирателям и своим бесчисленным врагам его имиджмейкеры. И поэтому генерал Томпсон не отправляется им сразу же на берег, в отставку, а ему даётся шанс исправиться. - Ведь ты же подлец, генерал, а он всего лишь капитан. А генерал в табелях о рангах, куда как выше капитана. И тогда как это всё понимать?! - укорив гневным взглядом генерала Томпсона, Маккейн перевёл свой взгляд на сопроводившего их до каюты члена команды капитана.
И Маккейн со всей своей решительностью задрав вверх голову, заодно со своей принципиальной позицией - всегда стоять на своём и ни за какие бартерные (только нал) шиши не отказываться от своих слов - уничтожающим всё на своём пути взглядом смотрит на сопроводившее их до каюты лицо из числа команды, по здравому рассуждению Маккейна, находящееся в ранге портье, и обращается к нему, а через него к капитану Мирбусу.
- Видел и повидал я всякого. Но такой прямолинейной и бросающейся прямо в глаза наглости и хамства, я редко где встречал. Так что можете обрадовать капитана, сказав ему, что он сумел-таки меня в этом удивить. - Маккейн сделал короткую паузу и добавил. - И ещё. Я не привык отказываться от своих слов. Так и передайте об этом ему.
- Я могу быть свободен? - поклонившись, спросил портье.
- Могёшь. - С таким новоязом для себя, отправил от себя портье Маккейн.
- А он ведь всё доложит капитану. - Глядя в спину удаляющемуся портье, задумчиво сказал генерал Томпсон.
- И что с того?! - с безрассудным бахвальством заявил Маккейн, приступив к своему размещению в каюте.
- Боюсь, что капитан не оставит без внимания ваши слова. - Сказав это, о многом вдруг пожалел генерал Томпсон - во-первых, что он отправился в морской поход с этим пренебрегающим элементарными правилами безопасности Маккейном, и буквально в том, что так неосмотрительно выразился. В результате чего, тут же и поплатился звездой на погоне, которая будучи с корнем вырвана, отлетела, когда погон, на котором крепились его звёзды, был вдруг схвачен рукой разъярённого и пышущего злобой Маккейна.
- Такие слова генералы не произносят. - Обрызгав слюной лицо генерала, захрипел его всего раскрасневшийся Маккейн. - Вы меня поняли? - глядя глаза в глаза генералу, гневно задался вопросом Маккейн.
- Так точно, сэр! - Последовал ответ генерала Томпсона.
- Вот то тоже. - Отпуская погон генерала, сказал Маккейн. - А боятся за вас, есть кому. Да хотя бы мне. - Усмехнулся Маккейн, отправляя генерала вон от себя.
И это было самое пустяковое из тех первых препятствий, с которым столкнулись отправившиеся в этот свой, не такой уж простой рейс, не такие уж простые пассажиры. И все эти, даже самые маломальские препятствия, вот так мудрёно, под обыденность существования всего окружающего здесь на корабле, оформлялись и подавались на слух этим специализированным морским языком, который так для себя обыденно и в своих целях использовала корабельная команда. И у многих пассажиров корабля складывалось такое непреодолимое ощущение и впечатление, что этот морской язык был однозначно был разработан для того чтобы ставить их, пассажиров, всё больше склонных к земному существованию, в неоднозначные и крайне неловкие ситуации.
- Во время плавания, развлечений мало и по большому счёту, скорее скучно, чем нет. Вот они и развлекаются на наш и за наш счёт. - Шептал на ухо своим близким по либеральному духу господам, но ни в коем случае не товарищам, господин Нервозов (здесь на корабле, как и на всяком транспортном, перевозящим пассажиров средстве, разношерстила всевозможного толка и рода публика, хотя не без цензовой сортировки и классификации по уму - а вот по чьему, то это был самый большой секрет или не секрет, что тоже секрет).
- А я скажу больше. - Как всегда ни в чём не хочет уступать своему близкому по духу господину, господину Нервозову, господин Сикорский. - Этот морской язык, не так прост, как он кажется на первый взгляд. - Ну а такое, полное бахвальства заявление Сикорского (до чего же наглец этот Сикорский, раз он смеет утверждать, что ему в отличие от всех близких ему по духу господ, этот язык до простоты понятен), вызывает свою естественную реакцию на лицах его собеседников - полное, до невменяемости недоверие к его словам. - Ну-ну, скажи нам чего-нибудь по-морскому, а мы послушаем. - Так и читается по лицам близких ему по духу господ.
И этот господин Сикорский, что за дерзновенная и невозможно его постичь сверхличность, совершенно не обращая внимания на предупреждения, стоящие на лицах его близких по духу господ либералов, берёт и говорит. - А этот язык вносит свой дисбаланс и, не побоюсь этого слова, дискриминационный подтекст в наши межличностные отношения между собой. И что всего обиднее, с противоположным, но только по физическим параметрам полом. И теперь этот, по-особому замечательный и интересный для нас пол, не столь внимателен к нам, не так как прежде крепко стоящим на своих ногах, а главное на палубе гражданам, когда вокруг красуется столько молодцов в столь красивой флотской форме, так и выделяющихся своей морской выправкой (их так неприлично выглядящую на земле, но только не здесь походку, ни с чем не перепутаешь) и своим отличным знанием морских терминов. И стоит кому-нибудь из них, с хрипотцой в голосе, что-нибудь такое мудрёное сказать: " Бл**ь, Аврал!", - как у многих, по большей части натур чувствительных (Сикорский мог бы не делать эту оговорку, всё равно все догадались, что и он попадает под это чувствительное число), в придыхании замирает сердце и подкашиваются колени. А на земле бы над ними только посмеялись, но здесь, на палубе корабля, эта их расстановка при ходьбе ног, на ширине своих плеч, придаёт им особый вид и шик. - С душевным терзанием, волнением и болью, несколько сбивчиво выразил всего себя господин Сикорский, что есть силы врезав кулаком себе по колену.
И на этот раз, что удивительно в этом полном самостоятельных и независимых мнений кругу, он нашёл среди своих близких по духу господ, полное понимание и поддержку всему собой сказанному. - Падлы! - а вот в чей адрес от этих господ прозвучали эти монолитные в своём нетерпении слова, то невозможно догадаться.
Господин же Сикорский, почувствовав такую невероятную поддержку, тут же начинает всё больше распаляться и резать так громко правду матку, что это начинает вызывать опасения у всех тех господ, кто сидел с ним за одним столом. Ведь одно дело, когда ты подвергаешь критике существующие порядки в своём ближнем и близком тебе по духу кругу, но совсем другое дело, когда твои, все конечно по делу слова, могут быть услышаны теми, кого они напрямую касаются и кто может на них справедливо для себя, но не для тебя, отреагировать.
А всякое правосудие и справедливость, а на последнем термине, теоретически и строился предпоследний упомянутый термин, осуществляется только в индивидуальном порядке. Так что если ты решил добиваться справедливости, то нечего примешивать к своим справедливым делам рядом с тобой находящихся людей, которые быть может, знать не знают какой ты справедливый, и оказались рядом с тобой лишь по чистой случайности - ошиблись столом, стулом и тобой, господин Сикорский.
- По мне так, - заговорил Сикорский, влив в себя прямо из бутылки приличную дозу бодрящего напитка, а одно уже это должно было насторожить собеседников и сотрапезников Сикорского, - этот настоянный на местных морских условиях язык, дискриминирует нас сухопутных жителей по территориальному признаку. - Господин Сикорский, втянув в рот устрицу, предерзко посмотрел в сторону капитанского стола, за которым в отличие от их стола, было где и не на ком отдохнуть взглядом. И если с их стола, на Сикорского смотрели всё больше постные мужские морды, то оттуда, с капитанского стола, на него не смотрели всё больше привлекательные женские лица.
Что ещё полбеды, но от одного вида того, с каким вниманием они следили за каждым движением разглагольствовавшего капитана (а он наверняка нёс какую-нибудь чушь), у которого, между прочим, и костюм был красивше, чем у кого-либо другого из здесь присутствующих, Сикорскому становилось до тошноты плохо.
И видимо этот, до чего же самоуверенный и беспечный вид капитана Мирбуса, к которому так и тянутся взгляды и лица всех самых привлекательных пассажирок корабля, и выступил тем катализатором, который всё внутри Сикорского возмутил и побуждал его к яростному неприятию местных порядков.
- На земле у меня, как и у всех была карма, а здесь она, как оказывается, наличествует только у ... - Здесь господин Сикорский непонятно по какой причине осёкся или же не стал договаривать то, кого он имел в виду. Но брошенный им красноречивый взгляд, даже не на проходящую мимо их стола особу женского пола, а на ту часть её, которую некоторые невоздержанные на язык члены команды, называли кармой или кормой, что, по мнению господина Сикорского, одно и тоже, когда эта часть её оказывает такое огромное значение на будущее её носительницы, так сказать, досказал за него, что он имел в виду.
С чем его близкие по духу и сидящие за одним с ним столом господа, пожалуй, про себя и согласились, но вот так открыто выражаться они не смели (истинная свобода заключается в том, чтобы не чувствовать дискомфорта, когда себя ограничиваешь, - это было их кредо) и поэтому они только взглядами поддержали Сикорского, а вслух выразили некоторое недоумение таким поступательным движением глаз Сикорского. Который, наверное, совсем забыл, чем может ему грозить такая его свобода взглядов на особ женского пола.
- Смотри, досмотришься до абсурда.- Предупредительно и как всегда со свойственной себе иносказательностью, шепнул Сикорскому на ухо Нервозов. На что Сикорский нервно посмотрел на Нервозова, после чего не сводя с него своего взгляда, потянул свою руку к столу, где без труда нашёл ту самую, придающую ему уверенность бутылку, и вновь привлёк её и своё к ней внимание. Да так полноправно и крепко, что когда опустошённая бутылка была им отставлена на стол, то Нервозов при виде глаз в кучу Сикорского, только и смог сказать:
- Ну это, ты уж хватил лишнего.
Но если одни, как господин Сикорский, адаптировались к новым для себя, настоянным на воде, местным условиям, через своё смирение с действительностью, то другие, те, для кого всякое смирение претило их неусидчивому на одном месте нраву, как тому же Маккейну, не собирались вот так просто, через поглощение в себя местных условий существования (это относится к провианту и напиткам, уничтожая которые, Сикорский хотел подточить местные основы мироустройства), бороться с существующей действительностью.
И о том, как противостоять местному диктаторскому режиму, который установил на корабле капитан корабля Мирбус, видимо и хотел заявить за обеденным столом в ресторане сенатор Маккейн, обратив на это внимание некоторых близких себе по духу пассажиров корабля, недовольных своим подчинённым положением по отношению к главенствующему положению капитана Мирбуса. Но видимо капитан Мирбус решил действовать на опережение, и попытался сразу, на корню, затушить зачатки недовольства у этих вечно чем-то недовольных господ, - а такая его информированность насчёт характерности поведения своих пассажиров, не последних на земле людей, говорила о многом.
И не успел сенатор Маккейн в излюбленной им полной ненависти и сарказма манере, вперемежку с негодованием выразить озабоченность насчёт занятой деспотичной позиции капитана Мирбуса, как только здесь выясняется, безальтернативного, а значит навязанного им капитана, как тот путём использования им подручных инструментов, на этот раз морской качки, в один толчок тут же расшатывает его не столь крепкую позицию на своих ногах. Из-за чего Маккейн, дабы преждевременно не упасть в глазах своих соратников по столу, вынужден одной рукой ухватиться за спинку стула, а ноги расширить так, как он их никогда на земле широко не ставил.
Но только Маккейн сумел закрепиться на новых для себя позициях - он стоит в полусогнутом положении, ноги на чуть шире ширины его плеч, где одна рука придерживает в его руках бокал с шампанским, а другая удерживает его самого через спинку стула - и с проникновенным лицом, намекающим на его понимаемость всего сейчас происходящего (оно и значит он, знает, откуда надо ждать новой подлой атаки со стороны Мирбуса), посмотреть на своих соратников и слушателей, в отличие от него крепко сидящих на своих позициях, на стульях, за столом, как Мирбус предпринимает новую, до чего же неожиданную, а всё из-за своей подлости, атаку.
Так капитан Мирбус, каким-то необъяснимым для Маккейна способом, заручился поддержкой его естества, которое по своей сути должно было служить верой и правдой самому носителю этой своей естественности Маккейну. И вот когда последний обрушил на своих слушателей это далеко зовущее заявление по поводу подлой сущности капитана Мирбуса, как тот и выказал во всей красе свою подлую сущность. И стоило только Маккейну сделать глоток из своего бокала, как капитан Мирбус в одно мгновение, взял и вырвал из контекста слова Маккейна, которые он вместе со всем своим внутренним содержимым и выплеснул из себя прямо на стол и на сидящих за ним всё важных господ (правда говорят, что это были первые признаки морской болезни, качка всё это вытеснила из него). После чего Маккейна только видели, улепётывающим вон отсюда, из ресторана.
Ну а капитан Мирбус, этим тут же воспользовался. Он, глядя ему вслед, громогласно, чтобы это услышал Маккейн, спросив у облитых Маккейном господ за столом: "Это что ещё за юнга?".
- Маккейн. - В один голос согласились с этим новым прозвищем Маккейна все его оплёванные соратники.
- А он, как я посмотрю, скор на подъём. - Продолжая смотреть вслед улепётывающему Маккейну, так охарактеризовал его Мирбус. С чем никто за столом не стал спорить. Да и сам Маккейн не стал бы возражать. У него в такие минуты опасности, всегда так сильно обострялся слух, что он мог слышать всё, что говорят о нём, даже на самых дальних расстояниях, - а расстояние между ним и Мирбусом, несмотря на кажущуюся дальность, это не то расстояние, которое стало бы непреодолимым препятствием для его слуха. А вот против того, что добавил капитан Мирбус, хотя бы по причине того, что ему не знаком был употреблённый Мирбусом термин, он бы выступил.
- В какой, такой, ещё гальюн я так поспешил! - переполнившись возмущением на Мирбуса, который такими незнакомыми словами на его счёт, да ещё спину злопыхает, Маккейн даже на мгновение замер на месте, чтобы по смеющимся в ответ голосам, определить, кто посмел над ним посмеиваться.
- Ну, генерал Томпсон, при вашем-то скудоумии на юмор, чего-чего, а вот такого смешливого настроения я от вас не ожидал услышать. - Маккейн поморщился лицом, распознав среди смеющихся голос генерала Томпсона. После чего Маккейн принялся прислушиваться к другим голосам, но он не успел поименно от детализировать смех, а всё потому, что этот капитан Мирбус отпустил в его сторону новую загадочную в своём исполнении фразу.
- Хотя, возможно, я ошибся насчёт нашего юнги. И он не так уж и поспешен, и не настолько и юн в своих незамедлительных решениях. - Заговорил капитан Мирбус. И, пожалуй, эти его начальные слова, даже порадовали Маккейн, - Мирбус учёл внутренние замечания Маккейна по поводу своего неподходящего для юнги возраста. Но вот только не до конца. И тут не обошлось без того, чтобы эти слова Мирбуса по-своему не напрягли Маккейна. Для чего собственно, уже изначально существовали свои побудительные причины - Маккейн с недоверием относился к этому Мирбусу, от которого ничего хорошего ожидать не стоит, и он этого нехорошего и ждал от него. И как тут же выяснилось, то Маккейн не зря сомневался и подозревал Мирбуса в его предвзятости против него. И Мирбус сейчас же подтвердил всё то, что о нём с самого начала знакомства подозревал Маккейн.
- Господа. - Не слишком громко и не тихо, а в самый раз, чтобы это обращение было в своей слышимости доступно только господам и никому другому, особенно дамам, сказал капитан Мирбус. И как только всё внимание господ за столом было завоёвано этим обращением, Мирбус, глядя чуть в сторону от Маккейна, выдаёт вслух такое непостижимое для Маккейна словосочетание, что его прямо-таки бросает в пот. - Прошу обратить ваше внимание на ту, кто находится на траверзе правого борта нашего юнги. - Говорит Мирбус. Отчего Маккейн, в один мгновение взмокнув и, прилипнув спиной к своей рубашке, ещё крепче затвердевает в своей неповоротливости, совершенно не понимая, как себя вести в ответ на этот выпад в свой адрес со стороны Мирбуса.
- Чёрт возьми, да как это всё понимать?! - побагровев, возмутился про себя Маккейн на такие, ничего себе позволения в свой адрес со стороны этого подлейшего из капитанов. - Да как он смеет, делать в мой адрес такие замечания, даже если они имеют под собой все основания быть! Ну, нетрезв я. Ну и что. А его какое собственно дело. И что ещё за однобокость такая? - Последний возникший вопрос побудил Маккейна обратить своё внимание на свой правый борт...пока что только пиджака - вон он что делается, Маккейн уже начинает мыслить по-морскому.
Но у Маккейна всегда были широкие взгляды на окружающее, и тут уж ничего не поделаешь, и он не смог ограничиться одним бортом своего пиджака и посмотрел несколько дальше, вокруг себя. Где его взгляд и натолкнулся на ... Как бы лучше сказать или выразиться, чтобы не быть обвинённым в том, в чём всех так любят обвинять во всех смыслах недотроги, не быть пресным и не живым, а без обид суметь выразить свои природные предпочтения. В общем, Маккейн натолкнулся на ту самую заднюю часть субъектности, обходящей его по правому борту молодой особы, которая вызывает столько волнения и споров у господ и просто граждан, когда она, эта часть субъектности, оказывается к ним лицом, а её хозяйка к ним своим не передом.
Ну а так как Маккейн оказался лицом к лицу ...с той частью жизни, которая куда как чаще чем мы думаем, к нам поворачивается этим своим лицом, - а некоторые всем известные лица, только и известны этим своим лицом, - да и при этом это всё произошло в тот момент, когда хозяйка этой своей субъектности или второго лица, уже завершала свой манёвр, и Маккейн можно сказать, оказался на острие розжига своего любопытства - его взгляд только коснулся краёв тайн, которые несёт в себе эта, как бы выразился капитан Мирбус, кормовая данность её хозяйки - то он уже побуждаемый своими рефлексами и больше ничем, потянулся вслед за ускользающей от него картинкой проходящей мимо него молодой особы.
И что удивительно, так это то, что Маккейн так и не сумел догнать своим взглядом эту молодую особу, даже несмотря на то, что угол поворота шеи Маккейна, был куда меньше, чем то окружное расстояние, которое преодолевала эта молодая особа. Правда то, что эта особа оказалась так неуловима для глаз Маккейна, то в этом нет большой её заслуги, и, пожалуй, имей Маккейн больше пространства для манёвра, то он неминуемо настиг бы её своим взглядом.
А всё дело в том, что к его полной неожиданности, он, как-то позабыв о присутствии за своей спиной своих недругов и даже врагов из числа пассажиров и членов экипажа корабля, вдруг натыкается на их, даже не на осуждающие, а на насмешливые взгляды. Что и ставит своеобразную точку в его движениях дальше - он, застыв в одном, крайне неудобном для себя в полуоборотном положении, не моргая, смотрит на то, как все смотрят на него, и так паскудно ухмыляются, что ему до нового приступа тошноты становится плохо. Ну и среди всей этой массы невыносимых для Маккейна лиц, само собой выделяется капитан Мирбус, который и молчать не будет, а обязательно, что-нибудь эдакое, нелицеприятное в его адрес сейчас возьмёт и отпустит.
- А это положение принято называть "траверз задней точки". Он проходит по корме. - И только капитан Мирбус отпустил в адрес Маккейна эту непристойность (а Маккейн не видел других оснований иначе думать), как Маккейн уже не может себя сдержать и, в ярости закричав в ответ: "Я трезв! Трезв! Понятно!", - к полнейшей для всех неожиданности, вдруг подворачивается в ногах и к множественному потрясению - палубы, людей в ресторане и главное, себя - валится с ног.
Что для него становится шоком - теперь чтобы он не делал и не говорил, никто не сочтёт разумным принять его прозвучавшие уверения в своей трезвости за чистую монету, а за вывалянную в пыли и грязи, запросто примут. И Маккейн, всё также действуя на рефлексах, к удивлению многих, проявляет завидную прыткость в своём подъёме на ноги, с которой он и уносится прочь отсюда, в свою каюту, чтобы там окончательно пасть в своих отражённых в зеркало глазах, и заодно жертвой морской качки и сопровождающей её морской болезни.