Новый командир полка принимал дела от полковника Селивёрстова странно. Два дня просидел с начфином батальона аэродромного обслуживания Атащяном, запершись в его кабинете, а потом пошёл на аэродром, пересчитал самолёты, подписал за один раз все акты на них и ведомости, и на этом странная "приёмка" и передача дел были окончены.
"Деловой! - решил старший инженер полка Ряженцев, складывая акты в сейф. - Другой на его месте одни бумажки принимал бы два месяца. А этот - смотрел только на технику".
- Ну, можете ехать, - сказал Лосев прежнему командиру, вырядившемуся зачем-то во все свои ордена и медали.
- Что ж, ни пуха тебе, как говорится! - пожелал Селивёрстов, прощаясь. Невесело добавил: - Не скрою: садишься на вулкан!
Лосев холодно прищурил глаза:
- Посмотрим...
Так он ни разу и не улыбнулся за эти дни - всё о чём-то думал. Маленький, подтянутый, не улыбался и после - нечему. У него были жёсткие складки в уголках рта, серые колючие глаза точечками и спокойный ровный басок. Поначалу удивлялись: такой маленький, щуплый - и бас.
Тёмнорусые волосы у Лосева гладкие, зачёсаны назад волосок к волоску. И речь, как у дипломата - краткая, точная: не говорит, а печатает. Никаких эмоций при этом, лишь маленький кулачок сжимается на уровне груди и, в такт словам, как бы ставит печати.
Внешне командир походил на старого русского офицера, жёсткого, умного, с годами воспитанным хладнокровием, выправкой и манерами. "Белогвардеец!" - окрестили его сразу, ещё не зная как человека.
Потом узнали о Лосеве многое. 12-го года рождения. До армии учился в Московском университете на филологическом. В авиацию пошёл "добровольно"-принудительно, по комсомольскому призыву: "Комсомольцы-передовики - в советский воздушный флот!". Прилично знал французский язык - мать научила, а в университете его закрепил.
Воевать Лосеву не пришлось: "подвёл" французский. Направили, как знающего иностранный язык, командиром отряда лётчиков-перегонщиков в Америку. Так и гонял всю войну "Бостоны" и "Аэрокобры" с Аляски на Чукотку, а оттуда в Новосибирск. Дальше, на фронт, самолёты вели другие лётчики. А перегонщики - на "Дуглас", и снова на Аляску, в Фэрбенкс. Французский не пригодился, пришлось интенсивно учить английский. Как человеку с филологической жилкой и уже знавшему один иностранный язык, одолеть ещё один, сочетая обучение с живой практикой, оказалось не таким уж сложным делом. Кроме того, Лосев освоил полёты на 22-х типах самолётов - от истребителей до бомбардировщиков и гидросамолётов, чему был искренне рад. Получилось это совершенно неожиданно. Американским фирмам захотелось заинтересовать русских покупкой самолётов своих марок в кредит, с расчётом за них после войны, вот и нужен был "представитель", который бы мог лично оценить достоинства предлагаемых машин. В перерывах между перегонками Лосев осваивал под наблюдением американских инструкторов полёты на боевых самолётах фирм. Так были закуплены Советским Союзом по его рекомендациям "Аэрокобра", "Кинг-Кобра", "Бостон-2", гидросамолёт "Каталина", несколько экземпляров специальных самолётов-разведчиков и санитарных машин. Но в основном гоняли "Бостоны", летать на которых Лосев обучил весь свой отряд. "Кобры" шли по морю, в разобранном виде, их не погонишь на большие расстояния, это тебе не бомбардировщики. В общем, без дела в Фэрбенксе не приходилось сидеть - налетал Лосев 6000 часов. Всё шло у него хорошо, гладко, да не повезло под самый конец. Запуржило однажды на маршруте, чукотский аэродром не принимал, пришлось возвращаться назад, до первой светлой земли и садиться на брюхо всем - до Фэрбенкса горючего не хватало. Лосев сел первым в снежной аляскинской пустыне и принялся заводить по радио остальных лётчиков на посадку. Обошлось, к счастью, без аварий - никто не разбился. Но куда идти? Решено было ждать помощи на месте, тем более что радист Лосева ещё в воздухе передал координаты вынужденной посадки американцам. Но то ли напутал в своих расчётах штурман Лосева, то ли не нашли их из-за разыгравшейся метели, а может, спасатели не могли сесть и улетели, только помощи больше не ждали - нечего стало есть, и вся группа двинулась пешком на юго-восток: надо было как-то спасаться, весь бортпаёк съели, а с воздуха им ничего не сброшено...
Варили потом ремни в котелках, лётчики начали выбиваться из сил. И тогда повезло - Лосев убил одного из волков, увязавшихся за ними. До этого все мазали, а он вот попал из своего пистолета с первого выстрела. На убитого волка набросилась было стая, чтобы сожрать, но тут лётчики открыли пальбу, убили ещё двух, и волки отступили. А люди, наевшись, опять двинулись в путь. Впереди был Лосев, за ним - остальные. Всех он тянул своей волей, подбадривал, если падали и не хотели больше идти. Ни один не замёрз, когда на 9-е, уже не считанные сутки, их обнаружили с воздуха и сбросили им продукты со спальными меховыми мешками. В каждом из них была записка на русском языке, чтобы не двигались и ждали эскимосов с оленьими упряжками. И действительно, эскимосы появились через двое суток и всех увезли на одну из американских факторий, куда начали прилетать легкомоторные санитарные самолёты и вывезли затем их в Фэрбенкс.
Отдыхать и поправляться пришлось в Сан-Франциско. А потом они опять получили новую партию "Бостонов" и полетели на них домой. Всё было благополучно до самого Новосибирска. Казалось бы, конец пути, ничего плохого уже не может быть, садись на американский "Дуглас" и лети назад. Но тут-то и случилась главная беда с Лосевым, хотя и началось всё вроде бы с праздника.
В Новосибирске группу застал приказ Главкома: всех к ордену Ленина! Оказывается, 1000 самолётов уже перегнали, эта партия - сверх тысячи. В штабе округа им вручили ордена, поздравили, и Лосев, чтобы не мозолить большому начальству глаза на аэродроме, устроил для своих лётчиков банкет там, где за ними, по его мнению, следить не могли - в ресторане вокзала.
Однако его парни выпили, душа широкая - запели.
На шум этот, на песни и заявись комендант: "Что за пьянка такая? Война идёт, понимаете, люди гибнут, а вы... Прекратить сейчас же! В тылу сидите, понимаете..."
К коменданту подошёл Лосев, скромно признался:
- Товарищ полковник! Я старший этой группы, это я разрешил.
- А я - запрещаю! Прекратить!..
- Да уж начато, оплачено всё, - сказал Лосев, отвыкший от родных порядков и привыкший к американской простоте и непосредственности. - Садись-ка лучше, полковник, и ты с нами: это же отличные ребята!
Полковник опешил:
- То-варищ майор! Вы как со мной разговариваете?!
- Как с человеком. Юбилей у нас: 1000 самолётов для фронта...
- Прекратить!
- Нельзя прекращать, товарищ полковник, - откровенно уже издевался Лосев над комендантом, - фронт без самолётов останется. Как же тогда?..
- Вы что-о?!. - Полковник выкатил налитые гневом глаза.
Кто-то из лётчиков посоветовал Лосеву по-английски:
- Женя, двинь его, дурака, по компа`су!
И Лосев внял этому немудрящему совету: двинул. Но не кулаком, а тяжёлой бутылкой шампанского. Полковник оказался на полу - словно мина взорвалась в голове - и затих. Его, чтобы не мешал, отнесли куда-то, привели в чувство и вернулись. Веселье продолжалось, серьёзности, чтобы отнестись к случаю с полковником более благоразумно, не хватило, и расплата не замедлила явиться. В ресторан ворвался взвод солдат с автоматами наперевес. За ними - багровый, перебинтованный комендант:
- Забрать всех!.. Это переодетые немцы!
Драка взялась сразу, как пламя в большом костре.
Не прошло и месяца, стал Лосев опять капитаном. Но самолёты из Америки гонял. Вновь дослужился до майора, а там и война кончилась. Однако больших постов ему уже не доверяли. Его товарищи по училищу дослужились до полковников, один был даже комдивом, а вот он дальше заместителя командира полка не продвинулся. По знаниям и опыту ему бы корпусом командовать, думали лётчики, прощаясь с ним, а его вот только-только в командиры полка, дисциплину налаживать.
"Посмотрим..." - думал Лосев. Ему было 36 лет - не поздно ещё и в комдивы.
И посмотрел.
Начал с солдатской и офицерской столовых. В обеих грязь, кормят невкусно, тащат продукты.
Вызвал командиров эскадрилий.
- Товарищи отцы-командиры! Будет солдат хорошо служить, если его плохо кормят?
Пожимали плечами: "Не будет".
- И я так думаю, не будет. Так в чём же дело?
Опять пожимали плечами: "Не от нас зависит... Начпрод... Повара..."
- А вы докладывали об этом кому-нибудь? Вызвать!
Вызвали - и начпрода, и поваров.
- Почему грязь? Воруете...
- Да мы...
Канючили долго, находя "объективные" причины. Выслушав, Лосев снова к комэскам:
- Вызвать сюда всех солдат!
Вызвали.
- Товарищи солдаты! Задание: вынести из столовой все столы, покрытые слизью, скамейки - и изрубить это вонючее старьё в щепки! - Правый кулачок Лосева как бы поставил печать. - Ясно?
- Я-с-но-о-о!..
- Выполняйте. И разбейте потом все эти глиняные черепки, из которых вас кормят. - Кулачок поставил вторую печать.
Полетели весёлые щепки. Звенела черепками посуда.
Цирк!..
Начальник продовольственного снабжения полка майор Линьков квадратил от ужаса глаза:
- Что вы делаете, товарищ подполковник! Куда я всё это спишу? Вы ду`маете, что` будет?..
Вытаращился и Лосев:
- Что-о?! Списывайте, как хотите, если не желаете предстать перед судом. Поняли? За грязь! За воровство! За издевательство над солдатами! - Кулачок Лосева ставил печати.
- У вас нет доказательств! Я не позволю...
- Что-о?! Солдаты! Жаловались вы ему, что вас плохо кормят?
- Жа-ловались! - ответил слаженный хор.
- Это не доказательство? - спросил Лосев Линькова.
- А понадобится, я добуду для вас и ещё! Поконкретнее.
- Но как я всё это спишу? - сменил тон начпрод. - По какой статье? Кто мне даст ассигнования на закупку новой посуды?
- Перевести питание на полевые кухни! - не слушал Лосев.
- У нас их нет на складе...
- Завтра же! Посоветуйтесь с начфином...
Линьков, видимо, уже что-то знал от хмурого, невесёлого начальника финансовой части, а потому и не сопротивлялся больше, решив на всякий случай хотя бы для видимости сдаться на милость победителя, а там видно будет: зачем осложнять отношения сразу?
- Слушаюсь, - бормотал он. - Приведём в порядок старые...
Кулачок Лосева не унимался в воздухе:
- За неделю: отремонтировать всё! Побелить. Выкрасить. Поставить новые столы и табуретки. Закупить посуду, ножи, ложки. Сделать кухню образцовой!
- Но это же невозможно...
- То же самое - и в лётной столовой! Всё выкрасить! Повесить шторы.
- Нужны ассигнования, товарищ командир! Что вы такое говорите?.. - стонал Линьков под печатями Лосева, будто тот ставил их ему прямо в душу. - Вы же меня режете на куски!
- Выполняйте приказ!
- Слушаюсь...
- Если я вам показался самодуром, то можете считать, что вам повезло: вы ошиблись. Пойдите к начфину и получи`те у него деньги. Там хватит на всё: он тут продал Баграту свой двухэтажный дом, который построили ему в 46-м. Два дня и две ночи я убеждал его это сделать в пользу государства. Претензий у него теперь нет. У меня - тоже. У нас с ним джентльменский договор был.
Заметив, что Линьков повеселел и слушает его с поразительным, заинтересованным вниманием, Лосев добавил без улыбки:
- Надеюсь, что в скором времени будут проданы ещё два больших дома в деревне, так что денег, полагаю, хватит на всё. Вы поняли ситуацию?
- Так точно, товарищ командир! - Голос у начпрода стал подобострастным.
- Значит, и вы понятливый - это хорошо. Предупреждаю, если не проявите должной инициативы и смекалки, не сделаете всё к сроку, я и для вас выкрою время. Учтите, по части ревизий я, говорят, волка съел. Вы поняли, на что я так тонко намекаю?
Линьков вытянулся "во фронт":
- Так точно, товарищ полковник! Будет сделано!.. - Он уже понял, если новый командир полка говорит о таких вещах при всех, не стесняясь, значит, начфин и всё батальонное начальство крепко попалось и жаловаться на оскорбление чести не будет.
- Под-полковник! - уточнил Лосев своё звание отчётливо. - И - чтобы полный отчёт потом по затратам. Мне лично!
Через 10 дней столовые было не узнать. В лётной - появились белые скатерти на столах, салфетки, графины с квасом, на стенах "Мишки в лесу" Шишкина, "Девятый вал" Айвазовского, который прошёл над головами батальонного начальства. Расчёт Лосева на то, чтобы его "намёк", высказанный вслух при всех о расхищении государственных средств, был воспринят интендантами как публичное признание своей вины, полностью оправдался. Если проглотили, смолчали - а теперь тому свидетелей хоть отбавляй - то будут шёлковыми и впредь. Что и подтвердилось ковровыми дорожками, простеленными через весь обеденный зал - ничего, что простые, не из дорогих. Зато всё нашлось, всё достал майор Линьков по самому уважаемому в городе тарифу, хотя Лосев того и не требовал.
На кухне были заменены все котлы, переоборудован разделочный цех, изготовлены сетчатые крышки для мяса от мух. Улыбались новые повара, нанятые из Марнеули. Улыбались, довольные кормёжкой и чистотой, солдаты. А больше всех улыбался начпрод - любая комиссия теперь не страшна.
- Хорошо всё сделали, товарищ майор, спасибо! - благодарил Лосев Линькова в столовой - тоже, выходит, при всех. - А за этими, - он кивнул в сторону кухни, - смотри теперь сам. Если что, отдавай под суд!
Прошёл месяц. История с разгромом повторилась и в клубе. Летели с полов подгнившие доски, испорченные скамьи, хилая сцена. Солдаты-умельцы строгали, красили, белили. Отгрохали новую сцену. Снабженцы купили маленький электродвижок, электрики радиофицировали всё помещение. Была доукомплектована новыми книгами библиотека. Заведующий клубом договорился с городом о регулярном, а не от случая к случаю, снабжении гарнизона новыми кинофильмами. Деньги на это Лосев "нашёл" после того, как в деревне состоялась ещё одна продажа домов: один купил себе председатель колхоза, другой - начальник сберкассы и почты. Объяснили эти покупки просто: "Дети, понимаешь, растут. Надо же им где-то жить!.."
А в полк привезли вскоре откуда-то с севера разборные "финские" домики. Средства на них Лосев "выбил" в штабе дивизии: "Надо же, товарищ генерал, и нам жить по-человечески, хватит землянки строить!.." И в штабе согласились - действительно, хватит. Лосев умел убеждать.
Сбором финских домов дело перевода жизни на мирные рельсы не кончилось - строился ещё новый двухэтажный штаб для полка и большое общежитие для офицеров-холостяков. От старых послевоенных построек остались лишь солдатские казармы, которые сразу были сделаны добротно, да продовольственный и вещевой склады. Планировали построить, кроме общежития для офицеров, небольшую гостиницу для приезжих по командировкам и несколько двухэтажных домов для семей, чтобы обеспечить жильём всех полностью.
А полётов всё не было - не разрешал Лосев летать до тех пор, пока не будет в полку настоящей ответственности за дело, разумной дисциплины. Проверял он порядок везде сам.
Знакомясь в гарнизоне с бытом, Лосев понимал, что жизнь эта во многом напоминает быт старой русской армии - с гусарством, забубенщиной, нелепой бравадой. Однако понимал и другое: полоса, в которой находится полк, была исторически обусловлена. Видимо, такие вот "возвраты" в прошлое неизбежны. Это - как болезнь, которой нужно переболеть, и она пройдёт. Но не сама по себе, с ней нужно бороться: болезнь заразная, запущенная, возникшая от введения погон и прочтения литературы о старой армии - мы теперь тоже офицеры, почему бы и не попробовать, не погусарить, ведь войны уже нет...
Со многими недостатками люди просто сжились и уже не замечали, что это противоестественно для нормальной воинской части. Вот почему командование понизило в должности прежнего командира полка и его замполита, переведя их в другие соединения. Наказаны они были за то, что, обрадовавшись окончанию войны, не заметили, как распускался их полк, попав в необычные условия. В какой-то степени их можно было понять, ведь и сам, как гусар, пустил в ход шампанское, почувствовав себя особенным, когда гонял американские самолёты.
Понять было можно... Люди 4 года воевали. Испытали лишения, понесли жестокие потери. Жили одной только войной - отдыха у них не было. Не было рядом невест, жён. Был только враг, жёсткие приказы, воздушные бои и землянки, в которых они пели по вечерам "Ты меня ждёшь..."
Многие начали войну в 19 и получили для жизни лишь опыт войны. В 23 они имели награды и бывалый вид. А как надо жить после войны, не знали и не задумывались. И вот это время настало...
В диковину, что полно девчонок вокруг и доступных женщин. Под гимнастёркой неопытное и нежное сердце, но его надо прятать за показным удальством и грубой бравадой - так привычнее и легче, потому что робеть считалось постыдным, как и на фронте.
Разве можно было запретить им хватать жизнь полными горстями? Навёрстывать упущенное за войну. Им дали негласное право на вольность, чуть превышающую дозволенное уставом. Дали, как передышку, во время которой можно прикрыть глаза на расстёгнутый воротничок подчинённого - они заслужили это своей кровью и кровью погибших товарищей, спасая отечество.
И "братва" пошла потихоньку, да полегоньку гусарить. Что ни день, то пьянка, иногда и мордобой. И тут же - чистосердечные раскаяния. "Враждующие стороны" на глазах у всех мирились, протягивали руки и губы. Как их тут было строго судить? Свои же ребята, случайность...
А "ребята" входили уже в возраст, пили и плясали, шутя женились и всерьёз разводились. В жёны брали, кто под рукой был или по пьянке - официанток, прошедших Крым и дым, парикмахерш, спекулянток, телефонисток, знавших чужие тайны - всех, кто успел за годы войны пройти невольный огонь и воду. Чёртовы зубы им были уже не страшны - видали фашистов. А "гусары", опомнившись, пугались, как институтки - и в суд. На суде опускали очи долу, лепетали: "Разве же это друг? Так - постоянная жена переменного состава".
В общем, вели себя парни в новой жизни с грохотом, будто бегемоты в посудной лавке. Из "холостого" положения полк выходил на женатое. Организовывался большой, сложный и трудно управляемый коллектив. Не всё в этом коллективе протекало гладко - иногда скрипело, взрывалось.
Постепенно стало очевидным: за "облегчённое" время зашли далеко - привыкли так жить. Тогда началась ломка. Особенно рьяных нарушителей дисциплины увольняли из армии. Армия стала очищаться от всего случайного, наносного, порождённого войной. Она становилась кадровой. Однако... не везде с одинаковой скоростью. В одних частях это прошло быстро и почти безболезненно, в других - пришлось менять и самих командиров.
К 1948 году уже вся армия стала боеготовой и успела забыть свою послевоенную "передышку", но кое-где, как в лётных частях Молдавии и Закавказья, старое ещё держалось крепко. Вместо полётов проводили разборы пьянок, работали суды офицерской чести. Болезнь эта в армии затянулась настолько, что стала известной на всю страну и породила жуткий афоризм: "Там, где кончается порядок, начинается авиация". Символом этого беспорядка был сын Сталина, безудержно пьянствовавший и дебоширивший в Москве. Об этом алкоголике-генерале тоже знала вся страна, но молчала. Может, ещё и поэтому так затянулся кризис именно в авиации: маршал Жуков, занимавшийся наведением порядка в Вооружённых силах, был Сталиным отстранён, а другие маршалы не решались по-настоящему трогать веселившуюся авиацию - нажалуется генералиссимусу его сын. Василий Сталин был лётчиком.
Но вот и ему стало доставаться от отца, узнавшего про его пьяные выходки. Командование ВВС облегчённо вздохнуло и потребовало решительного перелома в лётных частях. Именно такую часть Лосев и принял, он понимал это.
Лосев сам пошёл в библиотеку и проверил все абонентные карточки офицеров: выяснил для себя, кто и что читает? Об этом в полку тут же узнали. Даже "гусары" перепугались и начали записываться в библиотеку, заполняя свои карточки названиями трудов Маркса и Ленина. Лосев тихо напился от возмущения: труден советский народ для перестройки.
Наконец, в полк прибыл новый замполит. И Лосев решил, что можно приступать к основной деятельности авиполка - к полётам.
2
Новый замполит, майор Васильев, был замечен в полку Лосева всеми. Высокий, худой, бесцветный - волосы пепельные, сам бледный - он робко ходил по гарнизону, готовый первым поздороваться с любым, пусть и ниже его по званию, поправлял от смущения на своём кителе академический значок и, казалось, не знал, куда себя деть, к чему приспособить. Замполитом он стал впервые, до этого служил в пехоте, а тут - заняты все, на полётах...
Лосев посоветовал Васильеву спороть красные петлицы, надеть фуражку с голубым околышем и почаще ходить на аэродром. "Так быстрее у вас пойдёт, поймёте всё на месте".
Замполит послушался, но стал попадать из одного просака в другой. Началось с конфуза перед одним техником, к которому Васильев подошёл на стоянке самолётов "пообщаться". Общение началось, разумеется, со знакомства:
- Здравствуйте! Я ваш новый замполит, майор Васильев.
- Здравия желаю, товарищ майор! Техник-лейтенант Воробьёв, техник самолёта. - Лейтенант взял под козырёк.
- Очень приятно, рад познакомиться. - Васильев подал технику руку. Воробьёв торопливо вытер свою, замасленную, о комбинезон, подобострастно, но с какой-то ухмылкой протянул её майору.
- Чем занимаетесь, товарищ Воробьёв?
Воробьёв, взглянув на всё ещё красный околыш замполита, серьёзно ответил:
- Меняю лонжерон, товарищ майор! - Для вящей убедительности техник вытянулся, преданно заморгал странными, блудливыми глазами. Однако майора это не насторожило - мало ли какие глаза бывают у людей! Он спросил, продолжая общение:
- И сколько же вам потребуется времени? - Майору хотелось понравиться работящему офицеру, закрепить себя в его памяти: "Вот, мол, совершенно новый человек, а вникает, интересуется..."
- 4 часа, товарищ майор!
- А за 3, смогли бы, товарищ Воробьёв?
- За 3? Ну, разве что для вас, товарищ майор... если хорошо надуться, пожалуй, смогу. - В глазах техника зажглись огоньки, как у кота, крадущегося к сметане.
- Вы постарайтесь, пожалуйста! А мы вас отметим потом... - Васильев достал записную книжку и авторучку. - Как вас звать-то?..
В книжечку майор записал: "Воробьёв Олег, техник-лейтенант. Замена лонжерона за 3 часа вместо 4-х". Где ему было знать, что Воробьёв - сын ленинградского профессора, остроумнейший парень, шкодник и нахал, не упустивший ещё ни одного случая, чтобы не "пободаться" с дурным или простодушным по неграмотности начальством, если таковое объявлялось в полку.
В тот день, словно на беду, приехал в полк генерал Пушкарёв, командир дивизии, человек строгий и "глупостей" не любивший. Собрал вечером офицеров в клуб и принялся распекать полк за недостатки.
Всё шло привычно: слушали, молчали. Кому положено - опускали глаза, головы. Так бы оно, наверное, и кончилось - тихо, без шума. Но решил вставить свое лыко в строку новый замполит - попросил на этом собрании слова.
- Да, недостатки, товарищи, ещё есть - командир дивизии правильно здесь говорил, и мы эту критику принимаем. Но есть, товарищи, и достижения, о которых мы тоже не вправе умалчивать. - Майор поднял светлую голову, осмотрел светлыми глазами притихший зал и, заглянув в записную книжку, радостно продолжил: - Стараются люди, работают! Вот, например, техник-лейтенант Воробьёв. За 3 часа, - майор сделал многозначительную паузу, - заменил лонжерон!
Зал грянул таким хохотом, что с потолка посыпалась пыль. Минуты 2 ничего нельзя было разобрать. Лосев, сидевший в президиуме на сцене, резко позвал:
- Воробьёв!..
- Я! - откликнулся голос из зала. Техник поднялся.
- Трое суток домашнего!
- Слушаюсь!..
- Ещё одна выходка, и в академию поступать не поедете! - Лосев повернул голову к трибунке, где ещё торчал комиссар: волосы пепельные, сам - красный. - Садись, комиссар...
Выступление о "достижениях" не прозвучало. Однако конец авторитету майора, окончательный и бесповоротный, пришёл в другой раз. Решив, что виною всему пехотная форма, Васильев пошёл на вещевой склад, получил форму для авиаторов, да ещё в придачу к ней летний хлопчатобумажный комбинезон для выходов на аэродром. В этом комбинезоне и явился однажды на полёты - посмотреть, чем и как люди живут.
С одного из кавказских аэродромов прилетел как раз прославленный на войне штурмовик Ил-10 - зарулил на стоянку. Машину окружили техники, мотористы. Соскучились по диковине - с самой войны не видали! - и ну, вспоминать:
- Летающий танк!
- Воздушная "Катюша"!
- Чёрная смерть!
Возгласы восхищения неслись со всех сторон. Не утерпел и замполит. Было жарко - фуражечку снял, опять захотелось лыко в строку. Похлопал ладонью по обтянутому перкалем 1. рулю глубины и произнёс тоже с восхищённым протягом:
- Бро-ня-а!..
Сзади него стоял моторист. Замполита в комбинезоне со спины не узнал - погон не видно, а судя по дурной реплике - какой-то новичок, наверное, из новобранцев. И комбинезон вот новенький, надо дурачка просветить. И - просветил. Постучал сзади по голове Васильева кулаком, и тоже уважительно и с протягом изрёк:
- Бро-ня-а!..
Так с первых же дней никто уже всерьёз замполита не воспринимал. Он делал отличные доклады по международному положению, читал по философии умные лекции, наконец, просто был добрым и хорошим человеком - тактичным, вежливым, но ничто уже не помогало. Хуже того, ему дали кличку "Броня!". И стучали себя при этом пальцами по голове.
- Уходить вам надо, - посоветовал Лосев.
- Как это - уходить? - не понял Васильев, слеповато вскидывая голову. Он был отчаянно близорук, но очков, выходя на улицу, не надевал.
- А так, не приживётесь вы здесь, - ответил Лосев. - Поезжайте в дивизию, расскажите обо всём генералу.
- О чём это - обо всём?
Лосев, не любивший комиссаров вообще, считавший их захребетниками (когда надо держать ответ, их нет, получать награды - они первые), вспылил:
- Скажите ему, что вы - не разбираетесь в авиации, что вам бы в женской школе, ботанику! Не понимаете, что ли? Посмешищем стали! - На Васильева смотрели колючие глаза-точечки. Тогда тот возмутился тоже:
- И это говорите мне вы, командир полка?!
- А командир полка - что, по-вашему, слюнявчики должен своим офицерам надевать?!
Жизнь с лица Васильева схлынула, щёки покрылись пупырышками:
- Я тоже воевал! В академию ушёл - после ранения, в 43-м. Меня нужно было не опекать, а помочь мне разобраться. Вы должны были это сделать сами, по долгу службы. А вы - что сказали мне?! "Вникайте, знакомьтесь..." И теперь считаете, что всё справедливо?
- Я не предполагал, что вы - такой профан в нашем деле. Прошу извинить... - Лосев закурил, отвернул лицо в сторону.
Васильев воспринял извинение командира как примирение:
- В общем, никуда я не пойду! Вы мне поможете, и я... Я ещё докажу. У меня хватит мужества и терпения.
Лосев вздохнул:
- Не надо: здесь вы ничего уже не докажете. Это только в кино про настойчивого и честного комиссара бывает, что сначала его не поняли, а потом...
- Я знаю, что жизнь - не кино. Но всё же...
- Вот и договорились, - оборвал Лосев. - Хотя бы по главному пункту.
Васильев посмотрел на Лосева и завял.
- А как на это посмотрит генерал? Я ведь и о вас...
- Скажите ему всё, он поймёт. Надо же как-то выходить из дурацкого положения... Свободны от недостатков только покойники. А боевой полк - не школа для психологических экспериментов. Возможно, генерал переведёт вас в другую часть. Здесь оставаться - для вас бессмысленно.
Пришлось Васильеву ехать в Марнеули к генералу. Вернулся он оттуда осунувшимся, невесёлым. И Лосев с этой минуты перестал его замечать. В полку всё чаще чудили, гусарили - тяжело приходилось. Командир дивизии тоже его не щадил - требовал перелома. А тут - одно шло за другим...
Штурман звена капитан Кудрявцев напился вечером и попросил грузинку хозяйку, у которой снимал квартиру, разбудить его утром пораньше, чтобы успеть "привести себя в надлежащую композицию". Поднялся, разумеется, опухшим, с головной болью, и попросил у неё "чачи" - виноградного самогона спиртовой крепости: подожжёшь - горит до клеёнки.
Опохмелялся Кудрявцев осторожно: глоточек, потом другой... до блаженной истомы по телу, как у алкоголика или любовника, только в другой ситуации. Потом закурил, хлебнул ещё... И в голове зашумело, прошла боль. Совсем другой колер открылся в глазах и в душе! А тогда ещё глоток, другой, третий, и герой нахлебался опять - с утра. Надел меховой костюм для высотных полётов, унты, прикрепил ремешком будильник к колену, захватил планшет с картой для полётов, пристегнул к шлемофону кислородную маску - и вышел во двор сущим ангелом во плоти: можно лететь хоть на небо. А тут на глаза ишак - стоит животина угрюмым одиноким перстом во дворе. Только этого звена для возникшей идеи и недоставало в воображении Кудрявцева: принялся штурман седлать животное к "боевому вылету".
Где-то в горах лениво перевернулся за вершинами гром. Приближалось серое глухое утро, гнавшее из ущелий облака. А в гарнизоне выстроены перед штабом все офицеры для встречи командира полка. Дежурный подаёт привычное "с-сми-и-рна!" и направляется с докладом к Лосеву: полк-де построен! А за спиной у него - смех. Шеренги в строю прямо волнами пошли: переламываются, хватаются за пупки. Что такое, думает Лосев, в чём дело? Он-то видит, что полк не в себе.
А дежурный видит другое, чего не видит Лосев: Кудрявцева, "летящего" к штабу на ишаке, там, за спиной Лосева вдали. Оглядывается, наконец, и Лосев. Застаёт тот момент, когда "летящий" штурман демонстративно посмотрел на свой будильник возле колена, поставил на карте красным карандашом "отметку действительного местонахождения", записал курс и время. Всё, как положено в полёте: человек детальную ориентировку ведёт.
Лосев натужно улыбнулся, сделал вид, что, мол, шутка всё, понимаю, и подал команду:
- 346-й, я - "Сокол"! Аэродром не принимает, вам посадка на запасном, в деревню!..
То ли протрезвел офицер - смеялись не только лётчики, но и солдаты, то ли сработал условный рефлекс на команду с "КаПэ", заложил парень крутой "вираж" на ишаке и исчез за углом штаба, как только что и появился.
Васильев, всё ещё исполнявший свои обязанности в ожидании нового замполита, пытался потом смягчить наказание Кудрявцеву, чтобы сохранить его для армии - всё-таки капитан был, как говорили лётчики, неплохим штурманом, дельным и способным офицером - но Лосев был непреклонен и на суде офицерской чести настоял на увольнении. Армия должна быть армией, а не цирком.
Самым удивительным оказалось то, что после демобилизации Кудрявцева избрали в родном городе вторым секретарём горкома комсомола. Собственно, парень был и в армии с царём в голове. Удивительным и обидным было другое: как подводит иногда даже способных людей необузданная славянская натура. Вот с нею, с этой партизанщиной в душах, и боролся Лосев.
Однако не успели забыть в полку суд чести над Кудрявцевым, как закатили "концерт" 2 новых "артиста". И опять это были штурманы - Скорняков и Княжич, удумавшие провести время культурно. Зачем им местные духаны, теснота? Душа просила простора, а потому и поехали искать очаги культуры в городе. Сначала посовещались: куда, в оперу? Но дружно отвергли сами же: непонятно там, один вой. В драмтеатр? Можно. Однако получилось так, что опоздали, спектакль уже начался. Метались, метались и очутились в результате этих метаний на городском фуникулёре. Вот там, на вершине их творческого поиска воображение поразила огромная надпись из электрических огней: "РЕСТОРАН". 30-летний штурман звена Скорняков ошеломлённо воскликнул:
- Славик! Так это же именно то, что нам надо!
- Витенька, ты - Галилей, Коперник!..
Как водится, российские Колумбы рванули сначала по "малой шведской", что на языке спринта означало "4 по 200". А на "большую шведскую" "2 по 800" их уже не хватило - окосели. А окосев, распираемые скопившимся восторгом в душе - весь город внизу, в гирляндах огней перед ними! - начали решать проблему мировой важности: "Что, если сбросить с балкона ресторана стул в тёмную пропасть внизу, будет слышен стук или нет?" Вот что такое душевный российский восторг! В одной грудной клетке он не умещается - ему выход требуется, хоть в пропасть...
- Не услышим! - твёрдо сказал Княжич, хотя и моложе был на целых 7 лет. - Шутишь, 300 метров, не меньше!..
- Услышим! - возмутился Скорняков, опираясь на более весомый жизненный опыт. - Это ж какой силы будет удар!.. Соображаешь? Или совсем логику потерял?
- Ручаюсь бутылкой шампанского - не услышим! - отверг юный Княжич опыт и логику друга.
"Логик" продолжал настаивать:
- Ставлю две: услышим!
- Хорошо, пусть рассудит жизнь: бросай!..
Скорняков смутно понимал: велик грех, но покорила идея - и первый плетёный стул-кресло полетел в пропасть. Оппоненты научного спора свесились с перил, наставив вниз по экспериментальному уху каждый.
- Не слыхать что-то!.. - мстительно-сладко заявил Княжич.
- А ну, давай другой! Я тебе щас докажу... - Скорняков не переносил, когда перечили какие-то "салаги". И в пропасть полетел второй стул.
И снова наставлены вниз 2 антагонистических уха.
Официант, подошедший к столу пьяных антагонистов, застал тот исторический момент, когда уши были наставлены в пропасть уже в третий раз, и, не зная, должно быть, что у русских "Бог троицу любит", опасаясь за четвёртый стул, побежал в вестибюль за дежурившими там военными патрулями.
Патрульные прибыли, когда бросать было уже нечего и "логик" брал "салагу" за грудки, выкрикивая:
- Ты - глухарь, тетерев, понял! Тебе с твоими ушами летать нельзя!
Скорняков был могучим верзилою, по водке мог состязаться и в "марафоне", не только на малых дистанциях, а тут, видите ли, какой-то не нюхавший пороха щенок, прибывший в часть после училища...
Патруль вникать в суть разногласий, кто виноват, кто прав, не стал - забрал обоих. Так рассудила этот спор сама жизнь в лице военного коменданта Кутидзе, влепившего обоим офицерам по 10 суток "губы".
Лосев, узнавший обо всём из телефонного сообщения, понимал - всех судом офицерской чести не осудишь, да это и не метод. Нужно было что-то другое. Нужна была хорошая воспитательная работа. Но Васильев ждал перевода в другую часть, а штатный парторг вот уже полгода находился в госпитале с болезнью, которая не вылечивается. Самому воспитывать всех Лосеву было некогда: и боевая подготовка полка на нём, и полёты, а тут ещё и с запчастями стало плохо - хоть разорвись одному, не знал, за что вперёд хвататься. Из дивизии же требовали решительных перемен. Им - что, рассуждал Лосев, вспоминая поговорку: сверху смотреть - народ весь ровный. В жизни же всё выглядело иначе - собрались тут разные все...
3
Инженером полка у Лосева был подполковник Ряженцев - грубый, огромный, с хриплым, прокуренным голосом. Всегда занятый сегодняшним, самым важным - подготовкой самолётов к вылетам, то есть, моторами, бензобаками, колёсами, тормозной гидросмесью - он считал второстепенными остальные технические службы, обеспечивающие вооружение, кислородное оборудование, электрическое, радиосвязь, всё, что не могло повлиять непосредственно на способность самолёта взлететь по тревоге, если потребуется вывести технику с аэродрома из-под удара. Войны не было, считал он, поэтому, если на каком-то самолёте откажет одна из пушек или один из пулемётов, будет плохой радиосвязь с руководителем полётов - есть ещё одна радиостанция, у радиста - или будет что-то плохо работать ещё, то это всё пережить можно, за это голову, как на фронте, не оторвут. А вот если какой-то самолёт, запланированный к вылету, не поднимется вовремя в воздух, то это - уже ЧП, за это по головке не погладят. Отсюда, из этого главного постулата Ряженцева, и вытекала вся его практика отношений с "второстепенными" службами. Однако эти "второстепенные" после войны всё чаще стали не соглашаться с его "простодушием" и считали его политику недальновидной.
Так было и в этот раз, когда упёрся - ну, прямо-таки рогами в землю! - майор Медведев, начальник службы вооружения полка. Ряженцева это злило:
- Вот что, товарищ майор, ваши вечные опасения, перестраховки начинают надоедать! - Ряженцев поднялся из-за стола и прошёлся по своему аэродромному "кабинету"-землянке. Тучный, недовольный, уставился на подчинённого. - Скажите мне, ну, чего вы боитесь? Ну - инспекция. Ну - из штаба Воздушной Армии. И что? Что же теперь - трястись всем? - Подполковник вытер платком взмокший лоб. Не умел, не любил он выговаривать "интеллигентам". Особенно вот таким - с сединой, с войной за плечами. Лучше, когда перед тобой "простой" техник, с которым можно на "ты", по матушке, как со своим, а этот...
А этот всё стоял, глядя куда-то в сторону, привычно опустив руки, и молчал. Вон и пальцы у него вздрагивают, и даже ресницы. Ну, что за человек, распалял себя старший инженер полка. 5-й год уже знает он этого Медведева, и всё вот таким же - вроде и робким, но каким-то насмерть упорным, словно не в пол ногами врастал, а в саму правду, одному ему только известную. И ведь дело своё знает, и работает не покладая рук, а высокого начальства почему-то боится, как чёрт креста.
- Ну, скажите же вы что-нибудь! - не выдержал молчания Ряженцев.
- Что тут говорить? - Медведев поднял на инженера голубые глаза. - В долгих речах и короткого толка нет. - Сдвинув светлые брови, о чём-то подумал, сухо заключил: - Обстановку я вам, в сущности, доложил, надо принимать решение.
- Да какое решение-то? - простонал Ряженцев, раздражаясь.
- Дождь вчера пролился. Надо вооружейникам техдень проводить.
- Так в субботу ведь проводили! Что же вы - сами себе не доверяете?
- После субботы дождь был, товарищ подполковник.
- А люди? Как, по-твоему, должны отдыхать или нет?
- Я тоже вместе с ними работаю, не прохлаждаюсь.
Медведев сглотнул и стоял опять молча. Ряженцев, раздражаясь всё более, спросил:
- В чём вы, собственно, сомневаетесь?
- Ржавчина может появиться на звеньях патронных лент. Во время воздушных стрельб заест, и пулемёты откажут.
- Вот-вот! Издёргаете всех, а в воздухе экипажи и будут плохо стрелять.
- Виноват, товарищ инженер. Экипажи брать на работу не будем, техники справятся сами.
- Да в чём виноват-то?! - грубо уже выкрикнул Ряженцев.
Медведев молчал, вздрагивали только белёсые ресницы.
Ряженцев безнадёжно махнул рукой, грузно опустился на стул и сделал вид, что занят бумагами - кончен разговор.
Медведев не уходил, и Ряженцев, не поднимая головы, бросил ему:
- Вы свободны, товарищ майор.
- Значит, не проводить техдень? - глухо спросил Медведев. - А что скажет потом Лосев? После дождя - ведь полагается...
"Эк ведь спросил-то! - подумал Ряженцев. - Не вопрос, а восклицательный знак поставил. И без нажима вроде бы, а с угрозинкой: смотри-де!.. Нет, сам жаловаться не пойдёт, но если ленты действительно заест потом на стрельбах, тут уж... Кто же не знает, что с Лосевым шутки плохи? Скор командир на живую расправу". Вслух же простонал, как от зубной боли:
- Про-води-и!..
"Чёрт с тобой, проводи! Проводи, только уходи, ради Бога, отсюда, пока цел! - резко чеканил в душе своей инженер полка. Однако головы от бумаг так и не поднял. Лишь сокрушался: - Ёлки зелёные! Опять разрешил, опять будут ругаться эксплуатационники: из-за вооружейников и им хлопот полон рот!" - Ряженцев даже не заметил, как майор вышел. А увидев, что Медведева уже нет, проговорил вслух:
- Разошлись вот, а на душе - осадок...
Говорят, было бы ударено, вспухнет. Майор Медведев убедился в этом на собственной шкуре.
Целый день он был занят подготовкой пулемётов к инспекторским стрельбам. Но утренняя обида, когда поссорился с инженером полка Ряженцевым, почему-то не забывалась. Не забылась она и к вечеру, когда вернулся усталым домой, поужинал с семьёй и лёг спать. А может, и не в обиде было дело, он теперь и сам не мог понять. Хотя тон настроению с самого утра задал, конечно, Ряженцев своим неприкрытым хамством. Дёрнуло же и самого зайти перед ужином в духан "дяди Нико", как называли его все, и русские, и грузины. Там и увидел этого Апухтина - вот в чем главная причина, чего уж себя обманывать.
Полковником стал, геройская звёздочка на кителе. Ну, что полковник - не мудрено, 6 лет прошло с тех пор, как расстались. Да и звания лётчикам присваивают значительно быстрее, чем техникам. А вот, что ещё и Герой, этого не мог и предположить. Значит, получил, наверное, перед концом войны, когда перевели его в звании майора в другой полк. Видимо, и подполковника присвоили заодно, а полковника уже теперь. Тучноват стал, а красив по-прежнему, это Медведев сразу отметил в нём. И кудри не поредели, только больше седины появилось - будто солью присыпана голова. Так седина у лётчиков - не в диво.
Пил Медведев своё пиво из кружки, не сдувая пены, не чувствуя вкуса, торопясь, чтобы Апухтин не заметил его - не хотелось после той истории, когда ударено-то было, разговаривать с ним. И хотя понимал, мало ли чего не бывает в холостые годы, да ещё на войне - конец 43-го тогда шёл, тем не менее, смириться с тем, что соперник тоже спал с его Аннушкой, которая сначала любила Апухтина, а потом уже вышла замуж не за него, не мог до сих пор. Вот оно и вспухло сейчас обидой от незаживающей боли, несмотря, что 6 лет отошло в прошлое.
Допил он своё горькое пиво и очумело выскочил наружу. Так, значит, это Апухтин будет инспектировать полк? Второй день уже шли разговоры, что приехал инспектор-полковник. Оказалось, его помнили тут многие.
Неприятным стало всё: и то, что Апухтин сюда приехал, что по-прежнему красив, что с Геройской звёздочкой - Герой, лётчик! И было обидно, что не лётчик сам, что ничем не отличился ни разу - ни прежде, на войне, ни теперь. Что геройского может сделать техник?
"А вдруг они... опять встретятся? Аннушка ведь сразу узнает его, не может не узнать. Ерунда какая, в сущности! Лезет же такое в голову... Двое детей уже..."
Сердце у Медведева странно заныло, а потом, от дальнейших невесёлых мыслей, разболелось по-настоящему. То сжималось, словно в тисках, так, что захватывало дух, а то ещё хуже - входила в него игла: длинная и раскалённая, как жизнь. Тогда сохли губы, и казалось, что уже не вздохнуть больше, смерть. Лоб делался холодным и липким, а тело обмирало от разливающейся до самых ног слабости.
"Вот уедет инспекция, надо будет показаться врачу", - решил он в полночь, когда сердце прихватило опять. Но на этот раз боль прошла быстро. Он осторожно поднялся, раскрыл окно в чёрную теплоту ночи и глубоко вздохнул. За крышей соседнего финского дома шумели в звёздах верхушки тополей. Крыши остальных финских домов, везде одинаковые, под луной казались серебряными. Её ровный спокойный свет лился к нему через окно и в комнату, высветлив на полу притаившуюся мышь, морщившую нос и к чему-то принюхивающуюся. Ночь от этого казалась ещё более пустой и лёгкой. Медведеву стало мерещиться, что когда-то давно, в юности, он навсегда оставил что-то важное вот под такой же летней луной, и оно белело там, на берегу деревенской речки, до сих пор. Ну да, это было платье Насти. Надо же, когда вспомнилось!..
Чернота неба слегка синела от жара звёзд, а в том месте, где сияла луна, черноты не было вовсе - светлый большой круг. Облаков там не много - прозрачные, лёгкие, и будто стояли на месте, а луна сама двигалась им навстречу, пробираясь как-то боком, словно хотела зайти за них, скользя, и там спрятаться.
На Медведева, одиноко смотревшего из окна в звёздную пучину неба, снова наехала тоска, и была на этот раз такой безнадёжной и ровной, как невезение, к которому привык. Тогда набросил на себя китель, висевший на стуле, и вышел на крыльцо, чтобы покурить и успокоиться.
Сидя на ступеньке, в кителе, наброшенном поверх белой майки, он чиркнул спичкой и раскурил папиросу. Темнея окнами, притаились дома, похожие друг на друга, но с разными людьми и разным счастьем. По-прежнему жёлтой дыней висела луна над горами. Свет от неё сеялся теперь белый, неживой и падал не на линолеумный пол, а на мерцающие на вершинах гор ледники. Шептались тополя, показывая то тёмную сторону листвы, то серебристую.
"Неплохой, в сущности, человек, а кричал, - опять подумал Медведев о Ряженцеве. - И почему людям нравится оскорблять тех, кто не может ответить? На полковника - не посмел бы.
А какую мне кличку придумали! "Майор-работа". И кто? Техники, сами рабочие люди. В сущности, это непонятно даже - за что? За работу?.."
Работал Медведев действительно много. Поступить в академию, в своё время, так и не пришлось, и он 2 последних года занимался по вечерам сам. Выписывал себе специальный журнал, доставал необходимую литературу в спецотделе с грифом "для служебного пользования". Понимал, отстать от техники - значит, сделаться непригодным. Армия обновлялась буквально на глазах, "стариков"-практиков увольняли в запас, а вместо них ставили инженеров с академическим образованием.
Вооружение самолётов он знал досконально, но боялся, что придёт время, заменят и его. Либо переведут на должность пониже: с инженера по вооружению полка в инженеры по вооружению эскадрильи. Хорошо, хоть майора успел получить, в эскадрильи потолок - капитанское звание. А разве же виноват он в том, что не окончил академии? Каждый раз, когда подавал рапорт, чтобы поехать на учёбу, обстановка в полку складывалась так, что нужен был на месте, и ему отказывали, обещая, что на следующий год пошлют уж непременно. Он не роптал. А теперь выходило так, что он уже не может поступить из-за предельно допустимого возраста - упустил время и вынужден всё сносить, выслушивать грубости. Потому что в душе появился невидимый, но ощутимый страшок: что с ним будет завтра? А как жить, не зная, что тебя ждёт?
Медведев покурил, но не успокоился, и в дом не пошёл. Продолжая сидеть на крыльце, смотрел и смотрел на освещённые луной горы, сторожившие прожитые тысячелетия. О прожитом думалось и ему...
Жизнь складывалась не совсем удачно. В 36-м - было ему тогда 24 уже, до этого в колхозе работал, действительную отслужил - поступил на первый курс строительного института в Москве. А в 37-м, со второго курса был направлен по комсомольскому набору - мода такая в те годы была, отказаться невозможно - в военную авиацию. И сразу же неудача. Не прошёл в лётное училище по медицинской комиссии - зрение подвело. Пришлось заканчивать Вольское, техническое, на факультете вооружения.
А потом прибыл в боевой полк. Работу техника, в общем-то, полюбил, но часто, получалось, уставал от неё так, что уже не хотелось по вечерам ни на танцы, ни на гулянья. Опять же, боялся, что мало знает. Натура такая, что ли? И чтобы не опозориться перед опытными товарищами, читал по вечерам, изучал технику по конспектам и книгам. За всем этим укладом жизни не заметил, как сложился у него застенчивый, не очень-то весёлый характер. А может, характер вообще был таким, от рождения. Вместо того чтобы самому девок портить - в деревне парней не хватало - боялся, что испортится нравственно сам. А в армии, где были все грубыми и наглыми, появилась неуверенность в себе - вроде как собака в волчьей стае.
Зато по службе пошёл, правда, быстро. В частях, в которых приходилось служить, его ценили всегда за скромность и знания, за хорошую работу, выдвигали на повышение. А новая должность - новая, как правило, и часть, новые хлопоты... Нужно показать себя дельным и трудолюбивым. Опять читал, допоздна копался с пулемётами, воздушными пушками. Техника в авиации в те годы стремительно совершенствовалась, непрерывно обновлялась. А о себе - опять забывал. Так и остался неуклюжим внешне и с неуверенностью в голосе.
Однажды выяснился грустный факт, что ни танцевать, ни держаться на людях он не умеет. Был какой-то праздник, все веселились, шутили, и только он держался особнячком - непонятно чего побаивался, стеснялся. И всё время мешали собственные руки - не знал, куда их деть. Огрубевшие, большие, они, казалось, так и выпирали из него красными от морозов мослами.
Товарищи перестали замечать, что он есть, женщины - тоже. От всего этого его робость росла только больше и перед жизнью, и перед начальством. Всем почему-то казалось, что он осуждает их. Может быть, потому, что у него взгляд невесёлый? Но ведь это же не осуждение ещё!
Красотой он тоже не отличался - человек как человек, если в зеркало посмотреть. Ничем не приметный. Белёсые прямые волосы, такие же ресницы, да ещё и лицо в лёгких веснушках, не выступивших до конца. Ну и, вытянутый книзу, по-лошадиному, подбородок. Окончательно же портила вид нескладная долговязая фигура. Да ведь живут же с улыбкой на лице, а порой и счастьем в судьбе, мужские особи и похуже! У него-то явных пороков нет, надеяться на счастье можно было. Только он сам проморгал этот момент.
Заметила его в одном из летних отпусков красивая Настенька, подросшая без него в родном селе. Ходила с ним на Оку, смотрела ясными долгими взглядами. А он так и не посмел решиться на действия: шутка ли, на 11 лет старше! Это же совращение... Не поцеловал даже. А сама девчонка не станет мужчине на шею бросаться.
Так и уехал к себе в часть, не догадавшись о любви Настеньки. Да ещё врага себе нажил - Андрея Годунова, односельчанина в прошлом, уже бросившего одну жену и работавшего инструктором в райкоме партии. Тут, правда, длинная история и невесёлая - потому что не скоро узнал всё. А тогда, вернувшись из отпуска в часть, сутулился от своей робости всё больше. Отвык смотреть собеседникам в глаза. А если и смотрел, то старался, чтобы не думали, что осуждает. Глаза у него голубые, ну, и выдавали, вероятно, человека либо наивного, либо неопытного, хотя наивным он не был, а, скорее всего, только неопытным, и излишне честным. Впрочем, что значит, "излишне"? Это для них излишне, а ему самому - в самый раз. Короче, личная жизнь всё не складывалась, а там и война началась.
Техники не сражаются, считал он, работают. Оно и верно, всегда за 100, за 200 километров от фронта - ни боёв, ни штыковых атак. Воевали лётчики. А он, как все остальные техники, днём и ночью, если надо, готовил самолёты к боевым вылетам. Работать приходилось и в зной, и в студёную пору - на ветру, на лютых морозах. Крутой это был труд - кожа срывалась с пальцев, примерзая к болтам. Есть на самолётах такие треклятые места, что в рукавице не подберёшься.
Бывали, правда, у техников - хоть и война - недолгие передышки. 3 раза ездил он, вместе с другими, за новыми самолётами в тыл. Их, техников-приёмщиков, встречали там, в "гражданке", как фронтовиков - с радостью, улыбками. Может, ещё и потому, что в тылу мужчин почти не было, одни старики. Он не задумывался, почему приглашали их в гости. И хотя к тому времени у него была уже медаль "За боевые заслуги", были и деньги, всё равно стеснялся. Женщинам, которые отдавались ему с голодухи по мужчинам - узнал, наконец, что это такое! - в глаза не смотрел, когда уходил. В полк возвращался всегда с успокоением и радостью. Не потому, что дослужился до важной должности инженера эскадрильи по вооружению и рвался показать себя, а потому, что на фронтовом его аэродроме оставалась - считай, что в родном доме! - капитан медицинской службы Анна Владимировна Сумичева, работавшая младшим хирургом при дивизионном госпитале. Знал, встречается она с красивым лётчиком, майором Апухтиным. Но всё равно любил её, и тайком приходил в госпиталь за 3 километра, чтобы хоть только взглянуть. Думал о ней он круглосуточно, в любую минуту, если не спал. Даже во время редких близостей с другими женщинами, в тылу, воображал, что близок с нею, а не с той, что находилась под ним. Это было какое-то сумасшествие, гнавшее его, в Бог знает, какие вещи и похуже.
Видимо, Аннушка, как мысленно называл он её, заметила его приходы и лихорадочно блестевшие глаза, потому что стала хмуриться при встречах, которые он подстраивал, приходя к сёстрам то за бинтиком, то за йодом или таблетками от простуды. И она не выдержала:
- У вас же там есть своя санчасть!..
С тех пор он ходить перестал. А потом уж случилась та история с Катей Наливайко - механиком по вооружению из его эскадрильи. Девушка была без видов на будущее, как говорят. И вдруг... расплакалась ни с того, ни с сего. Да так, хоть водой отливай - вот-вот кончится от икотки. На вопрос, в чём дело, глаза хоть и подняла, лёжа в казарме, на кровати, но, о чём спрашивают, не восприняла. А потом и вовсе отвернулась к стене, только плечи вздрагивали.
"В чём дело" рассказала её подруга, другая вооружейница, прибывшая вместе с Катей на фронт после окончания школы младших авиаспециалистов. И снова замаячила перед ним фигура красавца майора Апухтина, командира соседней эскадрильи.
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07311/parus.jpg)