Покушение на лже-аксиомы
(роман-дискуссия, продолжение 1)
КАИНЫ РОССИИ
ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ
Много мыслей в моей голове, но увы:
Если выскажу их - не сносить головы!
Только эта бумага достойна доверья.
О, друзья, недостойны доверия вы!
Омар Хайям
1
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже исполнилось 76 лет. Под негласным надзором я очутился, видимо, не случайно: "Каков характер, такова и судьба" гласит русская пословица. Но ведь и судьбы двух родных мне народов оказались печальными, поэтому и все мои рукописи - об этом.
Вместо солнца весь мир озарить - не могу.
В тайну сущего дверь отворить - не могу.
В мире мыслей нашёл я жемчужину смысла.
Но от страха - её просверлить не могу.
Это изрёк незабвенный Хайям, и я с ним согласен. Он и ещё 4 мудрых строчки добавил:
Так как собственной смерти отсрочить нельзя,
Так как свыше указана смертным стезя,
Так как вечные вещи не слепишь из воска,
То и плакать об этом не стоит, друзья!
В молодые годы, когда я был пилотом реактивного бомбардировщика и служил за Полярным Кругом, мне часто приходилось летать над тундрами, арктическими льдами и ощущать как бы безмолвие Вечности внизу и холодную отстранённость от жизни. Думалось мне в такие часы крупно, по-писательски. Так что на арктические льды и нашу советскую действительность я смотрел уже, имея собственное мнение о закатно-красном цвете.
Выросший в атеистическом государстве под лозунгом "религия - опиум народа", я тем не менее довольно быстро разобрался в пользе религии, повлиявшей на создание нравственного кодекса поведения. Милосердие, любовь к людям, развитие культуры - всё это у нас пошло от христианства. Ненависть к чужому мнению - это от КГБ, гестапо, других организаций, исповедующих насилие. Каждый писатель, если он хочет быть честным Гражданином, должен помнить об этом особенно.
К сожалению, моё поколение, воспитанное так называемой властью Советов на лжи и обмане, в преданности идеям ленинизма, в глубоком уважении к Ленину, в произведениях которого исповедовалась главная и постоянная мысль о необходимости борьбы за справедливость, за свободу печати и Слова (а ведь свобода слова - вторая драгоценность после жизни), и помыслить не могло, что на практике этот же человек приказывал расстреливать тысячи и тысячи людей не за преступления, а за мысли, противоречащие власти, устроенной им. У нас и в уме не укладывалось, что личность Ленина, обладающая мощным интеллектом и знаниями (к тому же юриста по образованию), могла оказаться самой подлой и безжалостной на Земле за всё существование Человечества. Выяснилось, что Ленину отнимать жизнь у тысяч людей - всё равно, что давить тараканов. Ни жалости, ни сострадания, ни сомнений в неправоте это чудовище не знало. Однако этого людоеда нам преподносили в книгах, кинофильмах, спектаклях как доброго и милого "дедушку Ленина". Лишь на старости лет я узнал страшную документальную правду об этом мерзавце такого крупного масштаба, что меркнут чингисханы, атиллы, палачи инквизиции, НКВД и гестапо.
Естественно, что как писатель я не могу пройти мимо такой фигуры равнодушно или спокойно. А с другой стороны, я обязан оставаться в рамках объективной беспристрастности. Тем более что его левая рука Сталин был много лет моим современником, которого я слишком хорошо изучил и понял. Я не смогу (потому что и не хочу) быть беспристрастным к правой руке Ленина - Бронштейну-Троцкому, палачу из палачей Человечества, людоеду из людоедов, сионисту, который, как и Ленин, не считал людьми (кроме евреев) всех остальных людей на Земле. И если я в этой книге собираюсь спорить, говорить с Лениным и Сталиным, как с ожившими в моём представлении фигурами, то с такой мразью, как Троцкий, мне спорить не о чем.
Кстати, несколько слов из исторической палаческой статистики. Христианская инквизиция средневековья сожгла на кострах ("ведьм"), повесила и зарубила 300 тысяч человек за 100 лет. Советская власть Ленина-Сталина-Брежнева расстреляла за 80 лет 22 миллиона человек, 21 миллион из них за инакомыслие. Ленин - Моисей, родоначальник этой идеи в СССР, он же и родоначальник-Мессия еврейского фашизма в России. Подмяв под себя Россию октябрьским переворотом, он заставил сражаться класс буржуазии против класса рабочих и крестьян. Практика Ленина разошлась с его теорией, так как много произошло такого, чего он не ожидал от своих соратников. Жизнь всегда вносит жестокие коррективы в любые теории, я понимаю это как приверженец диалектики. Но понять, это ещё не означает простить.
И тем не менее, я продолжаю думать, что он был человеком, который политически дальше других видел, умел организовать партию сопротивления монархическому строю России с его деспотизмом, заложенным Иваном Грозным, подхваченным Петром Первым, Анной Иоанновной, Бироном, Павлом, Аракчеевым, продолженным Николаем "Палкиным" и, наконец, законченным при Николае Втором "Кровавом".
Всякой крупной личности приходится преодолевать тем большее сопротивление, чем быстрее скорость её движения вперёд. Чем умнее и энергичнее личность, тем опаснее у неё и личная дорога. Многие из таких погибают в пути, не дойдя до цели. Может быть, поэтому их так мало остаётся для дела. Только после смерти крупной личности люди начинают яснее видеть, с какой скоростью шёл этот человек по избранной дороге, если успел столько понять, написать и ещё отстаивать свои идеи, как, например, Максим Горький, вышедший из народных низов, сам себя сформировавший как Личность и порвавший с Лениным и его коммунистическим фашизмом.
У граждан одного поколения - разная скорость движения мысли по сравнению с выдающимися современниками. Отсюда и недопонимание многих вещей и событий. Вероятно, обыватели потому и не способны объективно оценить того, что рядом с ними живёт и работает человек, которого нужно беречь, не доводить его до крайностей. Но они - лишь остро чувствуют, что он - не похож на них: принципиальностью, проницательностью, быстротой мышления.
Что же, с этим ничего не поделаешь. "Непохожему" человеку не то что не помогают, а чаще всего стараются помешать, травят или унижают. На него охотно заведут "дело", упрячут в тюрьму или даже убьют, чтобы не мешал больше серому, унылому строю.
Да, быть Гражданином - в России нелегко, я испытал это на собственной шкуре, пробыв 30 лет под негласным надзором КГБ СССР. Это влекло за собою не только опасность неожиданного ареста, но и автоматический запрет на опубликование написанных произведений, одни названия которых настораживали всех "искусствоведов в штатском", не говоря уже о том, что за мною тянулась в моём "личном деле" капитана ВВС слава странного пилота реактивного бомбардировщика, ухитрившегося за 14 лет службы в армии не состоять ни одного дня в рядах КПСС.
Главной целью моей жизни стало одно: правдиво отобразить в своём литературном творчестве исторический процесс духовного разрушения русского и украинского народов на протяжении 20-го столетия.
Первым и совершенно неожиданным для меня оказалось простое, как огурец, открытие, что наших предков губила всегда их наивная до детскости доверчивость не только к своим жадным князьям и чиновникам, которые за взятку могли отдать что угодно и кому угодно, но и к пришлым, мало знакомым "гостям". Уже наученные, казалось бы, горьким опытом жизни под татаро-монгольским игом, которое, собственно, и сделало русских князей по-восточному жадными, наши предки по-прежнему доверчиво встречали незваных гостей и с севера - так называемых варягов.
Упрощённо такое гостеприимство можно представить себе так: "Смотри-тко, каки грамотны да умны люди приплыли к нам! По чужим морям ходют на своех лодьях и не боятся, однако, никого. А дружины - не так уж и велики... Ладно, пущай тогда и нами правют. Может, и нас, коли выберем их себе на воеводство, научат уму-разуму, как обороняться от татар..."
Выбрали. По доброму согласию - и Рюрика, и Синеуса, и Трувора. Что из этого получилось - известно. Предпоследним царём из "рюриковичей" был царь-зверь, царь-психопат Иван, прозванный за свою жестокость Грозным. А татары - всё равно подходили под самую Москву, из Крыма. Последним "рюриковичем" оказался добродушный сын Ивана Грозного Фёдор - слабовольный, отдавший власть в руки брата своей жены Ирины, Бориса Годунова, на котором, считалось, была кровь убитого царевича Дмитрия. И пошли тут пожары, эпидемии, Лже-Дмитрии, польское нашествие на Русь. Одним словом, в историю нашего русского государства ворвалось так называемое "смутное время", принесшее крупные бедствия народу. Закончилась эта смута исчезновением династии Рюриковичей и восшествием на престол русских царей Романовых. Однако русскими они были только до смерти Петра Первого, который проложил путь к онемечиванию, убив родного сына от русской жены и женившись на иностранке. 200 лет после него продолжалось онемечивание царских семейств, причём настолько интенсивно, что в последнем царе из Романовской династии не было уже ни одной капли русской крови. То есть, 200 лет все основные рычаги управления государственной властью в России находились в руках выходцев из Германии, у так называемых "русских немцев". И всё-таки это был не самый ужасный период бесправия русских. Истребление народа сотнями тысяч, а потом и миллионами (вместе с его духовными ценностями и святынями) началось после свержения Временного правительства большевиками Ленина, а затем через 6 лет после его смерти, продолжилось при тирании Сталина, его ученика. И никто в Европе не поднялся с такой настойчивостью на защиту целого народа, как на спасение двух евреев: французского - Дрейфуса в 1894 году, а в 1913-м - киевского, Бейлиса. Обоих отстояли и оправдали. Почему? Потому что в ход пошли - деньги, собранные богатым и всесильным "еврейством". А русский народ убивали потом сами евреи, пришедшие к власти. Поэтому Европа, захваченная в плен еврейскими банкирами, промолчала.
В советско-еврейских "историях" - сплошная ложь. Писателям, пытавшимся добраться до правды, было во много раз тяжелее, чем археологу Шлиману. Тот - находил хотя бы предметы и книги. В российской же "печке" - ничего не осталось, кроме золы. А в энциклопедиях - нет ни имён, ни родителей, жён, детей, сведений о семьях исторических личностей. Это не энциклопедии - полицейские скупые протоколы; не "истории", а свинарники, в которых хранится либо дерьмо о русских генералах и адмиралах, воевавших против Красной Армии Ленина-Троцкого, либо партийная позолота, если это "красные герои" или деятели коммунистической партии, которые превращали жизнь наших дедов, отцов и нашу личную в сплошное издевательство и рабство.
Воссозданием именно этого периода жизни народа я занимаюсь всю жизнь, чтобы понять, что же произошло у нас на самом деле? Как и почему отрекался от русского престола последний император России? Какими людьми были царские министры, председатель Государственной думы Родзянко, военный министр Временного правительства Гучков, глава этого правительства Керенский, какими были генералы Алексеев, Корнилов, Деникин, Бонч-Бруевич, Каледин, адмирал Колчак? Каким был Ленин, чего хотел? Каким был Сталин? Почему так вышло? Ведь теоретические идеи коммунистов ставили своей целью достичь всеобщего братства и равенства между людьми, проникнуты любовью к человеку и заботе о нём. А извечные вопросы "Что делать?" и "Кто виноват?" возникали сами собою, и я пытался разобраться в них честно и объективно. Я десятками лет изучал всё, что написал Ленин и что написали о нём. Что написал Сталин и что написали о нём. А сколько раз я мысленно разговаривал с ними, как с живыми! Спрашивал, обвинял и доказывал. И это помогало понять не только христианскую заповедь: "не судите, да не судимы будете", но и самих этих людей, добраться к исчезнувшей правде. Ведь многие не хотят этой правды и по сей день - чтобы мы даже и не приближались к ней. Почему?..
Однако, прежде чем перейти к ответу на вопрос "почему?", я полагаю, мне следует задать все свои вопросы Ленину и Сталину и показать в художественной форме эти беседы-дискуссии. Но чтобы ко мне было доверие как к Автору, способному справиться с подобной задачей, необходимо хотя бы вкратце рассказать и о себе. Ведь широту и глубину взглядов писателя на исторические процессы, мораль и философии определяют не только его образование и гены наследственности, но и прожитая им жизнь - главный скульптор каждой личности. Доверие к уровню предстоящих дискуссий можно предварительно определить трудами писателя: что он исследовал в своём Времени, какими темами был занят. Лирика, детектив, фантастика - не пригодны как жанры в данном случае.
Итак, пора представиться...
Казачьей фамилии я обязан далекому пра-пра-прадеду, сбежавшему от помещика-крепостника на Дон из Самарской губернии. На Дону уже много было таких беглецов-бунтарей. Моего пращура они встретили, как родного, и дослужился он у них до чина сотника. А когда по приказу императрицы началась регистрация всей этой вольницы и выдача паспортов, казаки стали называть себя вымышленными именами и фамилиями, чтобы власти не вернули беглецов на порку к их прежним хозяевам. Кто ездил в седле с бунчуком, записывался Бунчуковым, кто командовал сотней - Сотниковым, был атаманом - становился Атаманычевым, обреза'л копыта у боевых коней и заведовал их подковкой - получал "пачпорт" на имя Копытова. Один из потомков моего пращура вернулся в родные края за образованием, получил его, а в 1918 году бежал от ленинского террора в Киргизию, обосновался в городе Фрунзе и стал моим дедом в 1927 году. Он привинчивал на дверь своей квартиры медную табличку с надписью "инженеръ Г.И.Сотников". Его жена, а моя бабушка, Анисья Семёновна (во девичестве Богомолова) оказалась по происхождению, с одной стороны, дворянкой, а с другой, из рода потомственных священников, и этим испортила судьбу моему отцу, родившемуся у неё "случайно", когда ей было уже 42 года и рожать она более не собиралась. Это произошло в городе Актюбинске в 1904 году. Там он рос, поступил в гимназию, но высшего образования получить не смог, помешали и бегство его родителей в Киргизию, и послевоенная разруха и голод, начавшийся в 1921 году. Над страной пронеслись 2 разрушительные революции и гражданская война. Не стало угля, нефти, остановилось большинство заводов и фабрик, почти замерли железные дороги. Мой дед был напуган: во время гражданской войны в дом заявился ночью его старший сын, Михаил, одетый в гражданское пальто. А когда снял его, оказался в мундире штабс-капитана при орденах и погонах. Дед замахал руками: "Уходи! Переодевайся, и чтобы к утру ты был далеко отсюда". Мой будущий "дядя Миша", охваченный на германском фронте всеобщим бегством офицеров на юг от восставших солдат, руководимых большевиками, где-то скитался и воевал на Дону, потом разуверился в победе "Добровольческой армии" Деникина над "пролетариатом" и ушел из неё. Я никогда его не видел. Со слов отца, дядя Миша очутился на Восточном фронте в штабе армии Блюхера, стал его адъютантом и личным шофёром, так как хорошо знал военное дело и к тому же как инженер разбирался в моторах и умел их водить - "моторами" назывались тогда автомобили. Младший сын дедушки Ваня, мой будущий отец, был призван в Красную Армию в 1923 году и уехал куда-то служить со своей воинской частью. А когда демобилизовался, познакомился с девушкой из местных украинцев и женился на ней. Тут следует история другой семьи, история моего деда по матери, Никиты Амбросиевича Кучеренко, оказавшегося в Киргизии не волею переменчивой судьбы, а по собственной инициативе. Он был огромного роста, крут, решителен и считал себя самым умным в семье.
Родился он за 6 лет до отмены крепостного права в имении пана Бунецкого под Каменец-Подольском. Был сначала поварёнком, потом вырос и пахал землю. Уже появилась "воля", но бабушку мою, а тогда девицу Кылыну Таранчук, выдали за моего деда без любви, насильно - любил только он. Она была старше его на 5 лет и встречалась с другим парнем, которого помнила, будучи замужем, всю жизнь.
Научившись читать, Никита взбаламутил полсела в 1907 году и увёл за собой "до Сыбиру, дэ цар дае вильни зэмли". Оказывается, вычитал в газете правительственный указ Столыпина о заселении пустующих земель и "помощи" государства.
- Помещиком вернусь! - орал дед, хватив горилки.
"Вольные земли" находились под Акмолинском (теперь Астана, столица Казахстана). Вот там и осел дед с женою и детьми, продолжая выращивать свой богатый урожай детей, половина которых почему-то умирала. Моя мать родилась у него в 1908 году, 16-й по счёту и предпоследней - бабушке было уже 58 лет - и, как и все его дети, несчастливой. Учиться дед никому не давал. Бабушка, рожавшая ему в год по ребёнку, по рассказам матери, всё время плакала и тосковала по Украине. Но суровый мой дед, гонявший зимой ямщиком по большому сибирскому тракту, окунавшийся после бани в ледяной проруби и водивший дружбу со ссыльными украинцами, узнал от них, что есть вольные земли и в тёплых краях - в Киргизии. Взял да и перебрался туда всей большою семьёй и с домашним скарбом своим ходом, на волах. Видимо, хотел хоть раз в жизни сделать бабушке приятное. Но дети его продолжали умирать и в горах, где он поселился в диком ущелье. Земли стало много, но общаться было не с кем - бабушка выла от тоски и горя по умиравшим. К слову сказать, и моя мать, и отец, и бабушки, и дедушки знали киргизский язык превосходно - свободно говорили.
Мама рассказывала, общалась она, босоногая белоголовая девочка, только с животными, которых пасла, и с древними пихтами, скалами, альпийскими лугами, где плела венки из цветов. Росла впечатлительной и задумчивой.
И вдруг дед разорился - в дым, в прах. Шёл 1916-й год. Летом в Киргизии началось национальное освободительное восстание - "бунт", как говорил мой дед-шовинист. "Прокляти кыргызы выришылы выризаты усих "урусив"! Прыйшлося тикаты с заимкы до Кара-Колу".
В чём-то дед, может, был и прав. Все "урусы" в сознании восставших киргизских бедняков ассоциировались по неграмотности (как и у деда "прокляти кыргызы") с колонизаторами-угнетателями, пришлецами, которых надо только уничтожить, и наступит хорошая жизнь.
Дед прибежал с семьёй из своего ущелья в город, в чём только был - хозяйство пришлось бросить, его там сожгли повстанцы. Помещика не получилось, стал бедствовать, как и прежде, да ещё доживать век "на чужини": сначала в Пржевальске, а потом возле Фрунзе.
Моя мать, Мария Никитична Кучеренко, окончила всего 3 класса начальной школы. Однако любила читать, размышлять над сущностью жизни, и была человеком впечатлительным и щедрым для людей, даже мало знакомых. Я убежден, что писательской "наследственностью" обязан именно ей. Она оставила мне свои каракули-"воспоминания", написанные с орфографическими ошибками, но ясные по стилю и "художественные", по точно увиденным деталям. Её "проза" льётся легко и свободно, как плавная река. Архитектура же построения рассказа создаёт впечатление заранее продуманной композиции.
Мама много видела, пережила, помнила. Задумывалась над человеческой подлостью: зачем? Ведь скоро умрут... Она остро ощущала философскую мысль: люди - гости на земле. При такой нравственной мерке поступать мелочно или хитрить было нельзя.
Её братья (до Великой Отечественной войны их количество уменьшилось до 4-х) погибли на фронтах этой войны. Самый старший, Иван Никитич, погиб обидно: 14 мая 1945 года в Берлине. Он был командиром танкового полка. Недобитый фашист метнул в его "Виллис" связку гранат из разрушенного здания.
Я родился в городе Токмаке, где жил мой отец, бабушка и дедушка. Это произошло 2 ноября 1927 года. Но так как отца и дедушки дома не было - уезжали на заработки по ремонту водяных мукомольных мельниц (кажется, в Кара-Булак), то мама с бабушкой меня без них не хотели крестить, но имя уже выбрали - Олег. Однако вернувшийся дедушка сказал: "Вот он у тебя вырастет, женится и родится у него дочь. Как будет звучать её отчество? Ну-те-ка-с, произнесите!" - грозно окал он по-волжски. Первой всё поняла бабка, произнеся по слогам:
- Оле-говна? Говна, што ль?..
- То-то! - улыбнулся дед. - А Борисов у нас в роду не было.
27 ноября меня окрестили в русской православной церкви и назвали Борисом. Так что "именины" у меня - 27 ноября. Только вот долго порадоваться жизни мне (говорят же, судьба родителей передаётся и детям!) не пришлось. Сталин, сидевший царём в Кремле, похоронил в 1924 году Ленина, а в 1926 году и его Новую Экономическую Политику - НЭП. Начался возврат от капитализма к социализму, всюду открывались новостройки, нужны были дешёвые рабочие руки, и моего отца, как "внедрившегося на городскую электростанцию города Фрунзе и скрывшего своё социальное происхождение", арестовали в 1930 году и увезли от нас далеко на север, строить Беломоро-Балтийский канал имени Сталина. А на Киргизию в 1933 году обрушился страшный голод, унесший в могилу моих дедушку и бабушку Сотниковых. Остались от них только книги да немного золотых вещей бабушки, которые мама носила в так называемый магазин "Торгсина" обменивать на муку и масло. Книги деда, которым цены не было, покупать никто не хотел. Но бабушкины броши и кольца спасли нас, и мама простила свекрови все свои горькие обиды. А там вернулся из лагерей и отец.
Детство моё было полуголодным, безрадостным. После голодовки 1933 года все обнищали, обносились. Отчётливо помню, как шептались по ночам мои несчастные родители: "Господи! - начинала мать, - до каких же пор этот карлик будет издеваться над нами?" - Я уже знал, речь шла о Сталине. Отец отвечал: - А Ленин со своими жидами был лучше, что ли?! Пропала Россия..."
Вскоре родители переехали жить в Калининское - райцентр в 60-ти километрах от города Фрунзе, где жизнь, считалось, идёт полегче. И мать и отец устроились рабочими на сахарный завод.
Всюду были, помню, очереди, товаров не хватало, и мама часто вымещала свою горечь на мне - за различные детские шалости. А потом плакала вместе со мной и жалела. Позже я узнал: отец уже не любил её.
В 1936 году, когда я учился во втором классе, во Фрунзе умерла моя украинская бабушка в возрасте 86 лет, так и не повидав более своей родины. В 1938 году скончался и дед, упрямый и недоверчивый, но не во Фрунзе - милостивая судьба сжалилась, наконец-то, над бабушкой, отведя могилу дедушки от неё подальше: единственный "подарок" за всю горькую жизнь. В матрасе деда моя мама, ездившая на похороны, нашла ворох старых бумажных денег - "николаевок", "керенок", ещё каких-то. Зачем-то он их берёг. А может, на них ему мягче спалось... Он очень любил деньги. Я потом играл ими: они были длинными и красивыми.
В 1939 году я узнал из ночного шёпота отца, что его старший брат Михаил Григорьевич арестован где-то в Узбекистане. Он работал сменным инженером на каком-то руднике в горах. Нашли и там...
- За что?! - спросила мама с ужасом.
- Наверное, за происхождение, за прошлое. Блюхер-то теперь где? "Враг народа"...
- Господи, да когда же это кончится?
- Наверное, уже никогда. Как никогда не будет русской власти в русском государстве.
Я уже знал, власть в России была долго в руках у "русских" немцев, понаехавших в Россию ещё при Петре Великом и продолжавших править ею из поколения в поколение. А после революции засилье перешло при Ленине к евреям. Правда, отец говорил, что Сталин многих из них перестрелял в 37-м, но это, мол, только в правительстве, а в чиновничьих кругах всё осталось по-прежнему. И объяснял матери, загибая пальцы: "Торговля, в чьих руках? Везде, куда не сунься, они. Врачи в больницах - они. В газетах и журналах - они. Юристы - они. Ну, и так далее, вплоть до заведующих продуктовыми базами и складами. - Он усмехнулся: - Не идут лишь в колхозы. Но в Управлении сельским хозяйством - всё равно они. Даже в НКВД остались - только понижены в должностях".
- Значит, нашему Боре, вырастет, хода не будет?
- Судьбы не угадаешь. Но, если пойдёт дорожкой Павлика Морозова...
- Типун тебе на язык! - обиделась мама, словно предвидя иную мою судьбу. Она любила читать книги и уже знала про Павлика Морозова то, чего я в те годы ещё не понимал, считая его образцовым пионером.
Я и сам был пионером, отдавал пионервожатым честь: "Всегда готов!" Имея в виду всё хорошее. Настоящая школа жизни мне ещё предстояла. Впрочем, ждать прозрения оставалось уже недолго: не успело закончиться моё детство, настала жестокая война, которая увела на фронт всех моих взрослых родственников и отца. Опять началась голодная жизнь, и я впал в недетскую задумчивость. Впечатлительность моя была, наверно, связана с постоянной печалью матери. Когда я находился у неё в утробе, она много плакала, страдая от высокомерия свекрови. Видимо, её неспокойствие передавалось и мне. А теперь она ждала с фронта писем и переживала. Замкнулся и я.
Единственным отрадным местом была школа, где вёл уроки русского языка и литературы пожилой ссыльный учитель Сергей Иванович Шмелёв. Он был человеком опытным и быстро выделил меня из общей стриженой под одну гребенку мальчишьей среды. Дело в том, что я перечитал почти всю библиотеку, оставшуюся от дедушки, и оказался самым начитанным в классе (даже противную кличку успел схлопотать у ребят: "профессор кислых щей!"). Я с нетерпением ждал школьных изложений, а потом и сочинений. Сергей Иванович заметил эту мою страсть и однажды сказал мне (мы жили рядом), что я буду, вероятно, писать. Но тут же (вроде бы мимоходом) предупредил: "Только помни: не всё, что написано печатным шрифтом, обязательно правда. Про "конец света" тоже ведь печатными буквами написано в библиях... Попами".
Я понял, каких "попов" он имел в виду, вспомнив ночные перешёптывания родителей. Он, видимо, тоже понимал, что я "расту над собой" самостоятельно. Но это было позже. А сначала к нам "в тыл" приходили и приходили поезда с эвакуированными заводами, оборудованием (где-то на Украине демонтировали военные и не военные заводы) и беженцами. Но большинство из них было не украинцами, а евреями. Странным казалось и то, что среди местного населения почти не осталось мужчин - только старики и мальчишки, а среди эвакуированных было много мужчин призывного возраста и у всех имелись справки о болезнях и свидетельства о непригодности к военной службе. И совсем уж странным показалось, что на эшелоны с так называемыми "беженцами" не брали, как выяснили взрослые, украинцев и белорусов без чемоданов. Такие, одетые как попало и во что попало, без вещей, были редкостью. В основном же ехали здоровые мужики, с вещами и семьями, с упитанными лицами и кучей денег и золота. На базарах расхватывали всё, не торгуясь. И сразу базарные цены на все виды продуктов подпрыгнули так, что стали недоступными для местного населения. Это "открытие" было шоком для русских и киргизов: "Выходит, советская власть спасает и заботится только о евреях?!."
- Та их же гонит Гитлер везде... - пробовали объяснять нам "правду-матку" местные власти. Однако ответная реакция была ещё злее:
- А наших, значит, можно всех на фронт? А где же настоящие беженцы: белорусы, украинцы? Партизанить остались. А у кого деньги и золото - все в тыл?!. Так вашу мать, с таким равноправием!..
Вскоре и мы, дети, рассмотрели, каких беженцев к нам привезли. Мой класс почти удвоился от "эвакуированных еврейчиков", как называли мы их. Новички приносили с собою в школы бутерброды с маслом и копчёной колбасой и поедали их на большой перемене с таким аппетитом, что у нас, полуголодных "старожилов" сводило желудки. В глазах моих ровесников стояли зависть и ненависть. А в последующие дни "дозаправка" на "большухе" прекратилась, словно по команде. Колбасой от наших "еврейчиков" пахло по-прежнему, но никто не видел, когда они ели. В ответ на это росло "русское прозрение", мы "открыли" для себя, что такое "жиды".
Жизнь перевоспитывает быстрее, чем воспитывает новых "павликов". Но открытой вражды не было, началось лишь соревнование: у кого будет больше пятёрок. Я прорвался в круглые отличники (правда, учился хорошо и до этого), а в пику "Феликсу-шахматисту" научился играть в шахматы тоже и стал "чесать" сначала его самого, а затем и его 38-летнего "папу", которому мешало воевать больное сердце. Мальчишки повысили меня из ранга "профессора щей" в "Алёхина". Я чувствовал, мог бы стать профессиональным шахматистом, но судьба выписала мне иной маршрут: и школу, и шахматы пришлось вскоре оставить... В конце июня 1944 года у моей матери выкрали на работе из тумбочки все жировые и хлебные карточки, которые она получила на июль месяц, и мы стали голодать. Голод погнал меня в середине июля собирать колоски на колхозных полях после уборки хлебов. Это запрещалось. Однажды, когда я пошёл на этот опасный промысел с девчонкой-соседкой, страдающей эпилепсией, нас "застукали" объездчики на лошадях.
Их было двое, злых бородачей. Заметили мы их ещё на горизонте, можно было убежать, но у перепугавшейся девчонки отказали от страха ноги, бросить её я не мог. Да и надеялся, ну, отберут там с колосками сумки, дадут пару подзатыльников - не перенесём, что ли?
Однако они налетели, как на неприятеля, и я от обиды выкрикнул им: "Что? Отрастили бороды, чтобы воевать не на фронте, а в тылу?!" Это привело их в такую ярость, что они стали бить меня насмерть: "Ах, ты, гадёныш, так твою мать!.." Обжигающая боль на лице и под рубашкой загоняла меня к лошадям под живот, они вздыбливались, храпели, почуяв кровь, летевшую им в морды с клочьями рубашки. И вдруг раздался истошный крик девчонки:
- Дя-деньки-и-и!.. Не убивайте его, у него папа на фронте-е!.. - Её собственный отец погиб ещё в 41-м.
Бить перестали. Перестала кричать и девчонка: лицо её страшно исказилось, глаза ушли под лоб, и начался приступ.
Вместе с удалявшимся стуком копыт навсегда отлетело и моё детство, выброшенное с располосованной рубашкой. Тот вечер, когда объездчики ускакали от нас на багровый, как кровь, закат, я тоже запомнил навсегда. Особенно слова одного из объездчиков: "Ну, хватит тебе, хватит: убьёшь! Ты же коммунист, судить будут!" С тех пор я возненавидел всех коммунистов вообще. Они, с ружьями за спиной, казались мне на красном фоне заката хуже фашистов, с которыми воевал где-то там, на западе, мой отец. Я стал взрослым с того дня и уже больше не плакал. Был лишь один страх: перед стуком в окно почтальона с лютой вестью издалека. Судьба часто метила двери в нашем дворе своим чёрным крестом. За стариком-почтальоном следили из окон молча, затаив дыхание: в землю смотрит или прямо? В землю, значит, смерть несёт в сумке... Где получали "похоронку", там гас свет и занимался крик, выхлестывавшийся воем из форточки.
Помню старуху Зубкову, тёмным памятником торчавшую в окне на первом этаже: белая, седая, всегда смотрела в "далёкое". Она в один год получила похоронки на всех трёх сыновей. Позднее я узнал, этой "старухе" тогда... не было и 50-ти.
В том июле 44-го года, моя мать, испугавшись, что я умру после избиения плетьми (да и мои ноги уже отекали от голода), повела меня в военкомат - к "доброму" военкому. Комиссар этот был без левой ноги (потерял на войне) и помогал всем обездоленным жёнам солдат, чем мог.
Он выдал нам 2 буханки хлеба, отругал мать, что "довела" себя и сына, и "пристроил" меня в августе "добровольцем" в армию, направив в лётную школу с группой призывников, которых набирали прибывшие из училища офицеры. На мою мать, вздумавшую было заплакать, он прикрикнул: "Не плачь, дура! На фронт его пока не пошлют, малолетка, а кормить - будут. Значит, живым останется..." Он не знал, что мать плакала ещё и потому, что завидовала Феликсу и Борьке Рубану, которые остались доучиваться (оба стали потом врачами). "Классная" ей призналась (тоже потом): "А ведь мы с завучем рассчитывали, что ваш сын станет золотым медалистом! Если б не ушёл в армию..." Золотые медали правительство ввело в 1943 году, вместе с погонами в армии.
Сколько хороших людей на земле! Один поделится с тобою последним, другой - просто поверит в тебя и отведёт от лихой беды. Учителя планировали мне золотую судьбу...
Не забуду я и своих проводов в армию. Провожали меня мама и одна соседка из числа эвакуированных: интеллигентка с двумя детьми на руках. Ничего у них из еды про запас не было - дали мне полбуханки хлеба на всю дорогу и несколько варёных картофелин в узелке, вот и всё. Когда на перроне вокзала ударил колокол, мама задёргалась, затряслась. А рядом взволнованный шёпот соседки:
- Марь Никитична, опомнитесь, голубушка: что же вы делаете с ним, вы же ему душу рвёте! А у него ещё и рубцы от плёток не зажили.
Свело, помню, челюсти, задеревенели губы. Наверное, нехорошим было и лицо, потому что соседка вдруг тоже задёргалась и стала плакать и просить у меня прощения, крестя и целуя. Тяжёлая, незабываемая сцена.
Гремели уже колёса под вагонами, потащившими нас в большую жизнь с её превратностями, а я всё ещё был "дома", с несчастной матерью моей. Выживет? Увижу ли?
Армия - это важный жизненный рубеж, "нож", перерезающий "пуповину", соединяющую тебя с детством, безответственностью. Начинается иная жизнь, где за каждый свой шаг надо отвечать лично, принимать решения в считанные секунды, если ты пилот бомбардировщика и от тебя зависит судьба всего экипажа. Авиация - особо трудный корпус армии. Я прослужил в нём 14 лет. В первый же год выправился от голодания, прошёл все комиссии и к собственному изумлению получил вскоре в руки штурвал, о котором никогда не думал и не мечтал. Он мне понравился, несмотря на то, что раздавал всем раннюю седину на виски.
Ещё не было профессионализма, а судьба уже принялась проверять меня на прочность, швыряя в воздухе мой самолёт из одной передряги в другую. Во время грозы над морем отказал винт правого мотора, который пришлось выключить, чтобы избавиться от сумасшедшей тряски, и тянуть на запасный апшеронский аэродром на одном моторе. Однако работающий мотор стал греться от перегрузки, самолёт катастрофически терял высоту, и я чуть не разбился о нефтяные вышки и высоковольтные провода, подкрадываясь к посадочной полосе на 5-метровой высоте. К счастью, тонкая ниточка судьбы не оборвалась тогда.
В другой раз над Балтийским морем у меня загорелся левый мотор. Правильнее было бы направить самолёт к берегу и покинуть машину всем экипажем, но я принял рискованное решение гасить пламя скольжением на левое крыло и дистанционно двумя огнетушителями. В запасе было всего 5 минут до взрыва бензобака в левом крыле. Я приземлился на одном моторе в последнюю секунду, и пожарники успели обрушить на раскалённый мотор массы пены. Толстый стальной лист противопожарного щита перед бензобаком прогорел до тонкого слоя с папиросную бумагу. Опять спасла судьба.
Отойдя от спасённого бомбардировщика, я подумал: "А надо ли было так рисковать жизнями? Дурак я пока, а не лётчик!"
Случались со мною глупости и потом, правда, помельче, но опыта я всё же набирался. Поэтому, когда смерть притаилась в моей кабине в третий раз, я действовал хладнокровно и осмысленно. Этот полёт, в котором не отключался автопилот и невозможно было взять управление на себя, я подробно описал (как и предыдущие случаи) в цикле романов "Рабы-добровольцы". Спасением экипажа и виртуозной посадкой полностью обесточенного тяжёлого бомбардировщика я имею право гордиться - не каждому она по зубам. Но это был мой последний полёт. Выполняя второй приказ вождя Хрущёва о сокращении Вооружённых сил СССР, "умное" начальство оставило в ВВС штабистов предпенсионного возраста и избавилось от молодых опытных пилотов. У меня, командира звена, имелся к тому же один существенный "недостаток": я был беспартийным. Подчинённые мне офицеры в звене - штурманы, техники, рядовые лётчики - были членами КПСС, а я, их командир - "бе/пе", да ещё и не стремился вступать в их ряды, напротив, всячески увиливал. Почему? Я не мог тогда сказать прямо, что не верю в порядочность вождей КПСС. А без внятной причины, господин хороший, подвиньтесь!.. Ну, и отодвинули меня от ВВС в 1958 году уже навсегда.
Вне армии мне пришлось начинать жизнь, как говорится, заново, с нуля: я стал студентом филологического факультета Днепропетровского университета в возрасте 31 года.
Детство моё, как я уже говорил, оборвалось в 13 лет. Юность одела меня в шинель и подпоясала ремнём в 17. В 23 я экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. А желание стать писателем заставило доучиваться и после 30-ти. Прежде я опережал свои рубежи созревания, а тут вот отстал... Однако за партой я вдруг почувствовал себя и на своём месте, и на правильном пути.
Словно выбравшись из полярной ночи на свет, я принялся по-новому осмысливать и свои полёты над арктическими льдами, тундрами на берегу Ледовитого океана, и свою жизнь. Вспоминал тысячелетнее безмолвие и безлюдье в тундре. Ничего там, кроме песцов, оленей и волков не было - мы искали тогда не вернувшегося из полёта лётчика-истребителя. Нас высаживали из вертолёта по одиночке в квадрате поиска. Я уже обдумывал план цикла романов "Рабы-добровольцы", чтобы на примере литературного героя-лётчика отобразить жизнь моего поколения. Но ясности ещё не было. А когда я стал студентом и "проглотил" залпом "Теорию литературы" Б. Тимофеева и лекции Константина Паустовского для студентов литературного института, оформленные писателем в книгу "Золотая роза", я уже знал, что хочу сказать о своём поколении. Не надо было выдумывать...
Молодой человек заканчивает лётное училище и выруливает в боевом полку не просто на взлётную полосу, чтобы уйти в свои первые нешкольные полёты, а входит в жизнь взрослых, ответственных за всё людей. "Так это же я, я сам! - прошила меня мысль. - Это будет первый роман. Его так и надо назвать - "Взлётная полоса". Меня сама жизнь подготовила для цикла романов "Рабы-добровольцы".
Я изумлялся, летая по белому свету, какие люди везде! Какая трудная жизнь!.. А зачем живут, куда их ведут - не знают. Как в Библии: "слепые ведут слепых..." Нет, ведут-то, наверное, не слепые, а хитрецы. Значит, второй роман - это "Слепой полёт".
Я стал лётчиком-профессионалом, на моё обучение столько было затрачено народных средств, а меня "бац!" - и уволили. Не нужен. Кому? Государству или партии, которая стала считать себя государством? Следовательно, третий роман - это "Обманутое поколение". А дальше что?..
Что будет дальше, я не ведал, продолжая учиться, писать книги о рабах-добровольцах, понимая, что никто не осмелится их напечатать. Правда, в 1961 году мою первую книжку о жизни военных лётчиков (патриотическую) неожиданно напечатало днепропетровское книжное издательство "Проминь" - видимо, КГБ не предполагал от меня ещё и писательства и не давал команды на запрет моих публикаций. Но всё равно эту первую мою книгу искалечила своими вычерками цензура, а стукачи принялись строчить на меня секретные доносы. Всё, как говорится, вернулось на старые кру"ги. Тем не менее, в 1963 году я успел ещё получить премию на конкурсе лучших киносценариев в УССР, а в 1964 году благополучно закончить университет.
В стране начались "брежневские застойные годы". Я уже чувствовал, что Советский Союз как тоталитарное государство всеобщего бесправия должно погибнуть, но когда и при каких обстоятельствах, разумеется, не представлял, как и того, что напишу "Мёртвую петлю", венчающую цикл о рабах-добровольцах, и много других произведений. Но это всё мне ещё предстояло: жизнь человека, отверженного властью, работа в "сундук", знакомство с "Новым миром", Александром Солженицыным, рост литературного мастерства, становление личности, о которой говорил мне когда-то отец.
Личность... После службы в армии я понял, что нигде так не лепится по-настоящему твёрдый мужской характер, как в авиации. Нигде так быстро не происходит осознание того, что жизнь, эта прекрасная штука, может оборваться из-за простой нерасторопности, беспечной несобранности или неумного решения, и что нельзя её портить другим и особенно из-за того, что они думают не по стадному трафарету. Для писателя - не забывать об этом, всегда помнить - важнее всего. В этом смысле, я считаю, мне авиация помогла. Полёты же в условиях заполярья, где почти постоянно 10-балльная и низкая облачность, пурга или нескончаемая полярная ночь, помогли мне в развитии и других полезных качеств: терпении в труде и учёбе, выдержке, умении ценить чужой труд. А сколько узнал колоритных характеров, личностей! Это был мой русский Клондайк. После увиденного на севере люди стали интересовать меня настолько притягательно, что и по сей день вглядываюсь в них. Разные все! А когда встречаю, бывает, интересного собеседника в трамвае ли, в поезде, в ином городе, испытываю счастье и воспринимаю это общение как подарок судьбы.
Мне везло: встреч было много, я умел находить "светлячков" (людей со светом внутри) в таких местах, где другие не хотели останавливаться. Каждая встреча с таким "светлячком" расширяла мне мир. Меня поражают самодовольные сионисты, обкрадывающие своим сепаратизмом (уже генным, передающимся по наследству) даже себя. И я понял, когда хвастовство становится в характере доминантой, это уже непоправимо искалеченная душа, неспособная не только к искреннему чувству любви к людям, которых обижают чиновники, но и к уважению Личности в согражданах вообще ("особенные" лишь мы сами; а эти "сами" чаще всего просто сытые, раскормленные ничтожества). И смех, и грех: меня удивляли, как правило, их "познания" и куриный кругозор.
Когда увиденное переполняло меня впечатлениями, я эти впечатления записывал. Получалось что-то среднее между дневниками и зарисовками с натуры. "Рабы-добровольцы" после этого брызнули из меня такими горячими гейзерами, выбивающимися в виде эпизодов, глав, что я почувствовал, без сочинительства не могу уже существовать. Да и сочинялось всё легко, без натуги, так как было пережито, а мысли выстраданы.
Никогда не забуду первую встречу с отцом, вернувшимся с тремя (2 тяжёлых) ранениями с войны. Меня дома не было. Пока он воевал, я, как уже писал выше, учился в лётном училище и там успел сообразить, что живу в фашистском государстве, опутанном кремлёвской паутиною. Разница в восприятии народами фашизмов, разумеется, была значительной. Наш народ не сочувствовал своим кремлёвским фюрерам, а лишь терпел их, не видя пути к избавлению. В Германии, как я понял, народ относился к гитлеровцам иначе. Хотя, конечно, отдельные люди и у них были недовольны сутью фашизма, его официальной идеологией. У нас же, наоборот, коммунистическая идеология никогда не вызывала сомнений. Недовольны были практикой, которая мало отличалась от практики гестапо. Сталин, например, забыв выключить на кремлёвской трибуне микрофон во время одного из парадов, когда мимо него прошли уже войска и на Красную площадь двинулись колонны трудящихся, сказал стоявшему рядом Берии то, что думал о народе на самом деле: "А сейчас пойдут бараны".
Мне хотелось поговорить с отцом об этом, и мы, наконец-то, встретились, когда я приехал домой в свой короткий курсантский отпуск.
Говорили много и обо всём откровенно. Через 3 вечера я заметил, что отец напрягается и боится за меня. А потом посоветовал:
- Ты не ляпни такое где-нибудь при других! Сейчас полно стукачей.
Я обиделся:
- Разве я похож на дурака? Столько перечитал всего, передумал, да и насмотрелся!
- Думать, сынок, не вредно. А вот читать... Много ведь и дерьма печатается! - Увидев мое лицо, смягчился: - Не обижайся. И послушай совет: никогда не начинай читать книгу с предисловия к ней, написанного критиком.
- Почему?
- А чтобы научиться мыслить самостоятельно. Сначала прочти книгу. Подумай, о чём хотел сказать тебе автор. А потом уже сравнивай с тем, что пытался навязать тебе какой-нибудь наш Геббельс. По-моему, это единственно правильная дорога, чтобы стать Личностью, а не рабом чужих мнений.
- Рабом, говоришь? Я, пожалуй, воспользуюсь и твоим советом, а главное - мыслью о рабах. Я думаю написать когда-нибудь о них книгу.
- О каких же это, если не секрет? - отец опять смотрел на меня с затаённым страхом.
- Да обо всех нас.
- А прятать написанное где будешь, в казарме?
Я рассмеялся:
- Нет, папа, это, наверно, не скоро будет. А место найду. Не лопух же я, чтобы самому подставлять себя. Или болтать: пишу, мол, книгу.
- Правильно, пока яичко не снесено, кудахтать, как курица, может только хвастун: "Снесу золотое, не укради-те-е!.." - Отец облегчённо вздохнул: - Надеюсь, сообразишь, когда начнёшь писать, что у нас везде сейчас и к чему.
Соображать мне пришлось, по сути дела, всю жизнь: она не стояла на месте с тех пор, как я выехал из отпуска, чтобы стать личностью на единственно правильной дороге. Вскоре она повела меня и по суше, и по воздуху, над морями и тундрами и привела, наконец, к предварительному итогу. Итог оказался таким.
Моё детство в 13 лет оборвала война. Мою невесёлую юность подпоясали ремнями в 17 неполных. Молодость продержали в шинели до 31, а затем армия отказалась от меня, профессионала, по соображениям, далёким от государственной целесообразности. В 37 я закончил университет и стал начинающим писателем, которого закрыли от мира колпаком-невидимкой. В 38 я знал всех "своих" стукачей. В 40 меня, профессионала-редактора, работавшего в книжном издательстве в отделе прозы, уволили по статье "сокращение штата", а на самом деле как "неблагонадежного" гражданина из "идеологической" организации. Я подал в суд о несправедливом увольнении, поскольку на моё место сразу же приняли новую сотрудницу и, следовательно, никакого сокращения штата фактически не было. Восстановить меня в штате издательства суд отказался. Лишь один из членов суда не побоялся составить "особое мнение" о том, что я уволен незаконно. Но это был глас вопиющего в пустыне, завёрнутый в конверт - кто из общественности мог его увидеть или услышать? Кто решится протестовать в государстве, где законы "что дышло"? В своём "последнем слове" на суде с Советской властью (я защищал свои права сам), глядя на "представителя издательства" адвоката с символической фамилией Торгов, который объяснил суду, что "директор вынужден был сократить истца Сотникова, так как он среди редакторов оказался единственным беспартийным", я возмутился: "Судя по словам защитника морг-сизма, меня уволили не по сокращению штата, а по идеологии, не терпящей инакомыслия, то есть, вопреки партийному лозунгу "Народ и партия - едины!" и вопреки статье Конституции о равенстве всех граждан перед законом. Получается, что перед законом беспартийные - не равны с партийными, и народ и партия - не едины!"
Председатель суда (а советский суд, как известно, "самый справедливый в мире") тут же лишил меня слова, и я 7 месяцев после этого не мог устроиться на работу - нигде меня не хотели брать, так как звонки из КГБ ("Есть мнение, что гражданин Сотников не вполне лоялен к советской власти") опережали меня, и следовал отказ. Решились взять меня на работу, несмотря на звонки, только в Трубном институте.
И тут мне повезло: в Украину переехали из Киргизии мои родители и поселились, купив полдома в Новомосковске, почти рядом со мною, в 30 километрах, да ещё на берегу красивой речки Самары. Для отца и матери я был уже не только сыном, но и писателем, который выпустил книгу и пишет большой серьёзный роман о тяжёлой жизни народа. В том году как раз начались расхождения правительства с Чехословакией, заявляющей, что её народы хотят социализма с "человеческим лицом", а не того, который навязывает им Советский Союз. Мои родители, регулярно слушавшие ночные радиопередачи "из-за бугра", безоговорочно были на стороне чехов, а уж на моей и подавно, приняв моё увольнение и с сочувствием, но и с гордостью за меня: вырастили Гражданина Отечества, а не приспособленца. Ясное дело, их моральная поддержка укрепила меня, и я повеселел. Отец огорчился лишь тем, что Нина, моя жена, запугана гэбистами и боится за свою судьбу и дочери. "Вот это плохо!" - вздохнул он. И тогда я признался ему, что у нас и любви уже нет, добавив: "А у Нины её, видимо, и не было. Долго рассказывать, отец, да и не хочется..." Он ещё раз вздохнул, но уже не так тяжело: понял, я не страдаю больше от семейного разлада, а, значит, выдержу всё. Ему жаль было внучку, ей шёл только 13-й год. Но я и в этом его утешил, сказав, что разводиться до совершеннолетия дочери не собираюсь, любовницы у меня нет.
Судьба, словно подслушав нас, сделала шаг мне навстречу: меня взял к себе на работу в научно-исследовательский Трубный институт, в отдел информации, главный редактор этого института Леонид Алексеевич Перфильев, тоже беспартийный, с незаурядной биографией и способностями. Бывший курсант Ленинградского военно-морского училища, он в начале войны был направлен в отряд морской пехоты на фронт. Быстро выдвинулся до командира роты, получил несколько боевых наград и звание старшего лейтенанта. А затем, по доносу одного подлеца, был осуждён, разжалован до старшины и увезён в штрафной батальон. Там он получил ещё несколько наград, в том числе и 2 ордена Солдатской Славы. Партизанил в горах Словакии, уцелел, попадая по ранениям в госпитали. Поступил после войны, будучи коренным москвичом, в Полиграфический институт на редакторский факультет, закончил его и устроился на работу в армейскую газету "Красный флот". Войны уже не было, рассказывал он мне (мы сошлись как-то почти мгновенно, понравились друг другу и оставались закадычными друзьями до самой его смерти в 1984 году - он умер от инсульта), работа в газете показалась ему скучной (Леонид Алексеевич обладал энциклопедической памятью и знаниями, языковед от Бога, с отличным литературным вкусом, любимый ученик знаменитого московского профессора Крючкова), и он стал искать другую, чтобы пришлась по душе. И не нашёл.
- Это в Москве-то нет подходящей работы?! - изумился я.
- Представь себе. Пока мы воевали на фронте, евреи захватили в свои руки все ведущие газеты - кроме "Правды", все журналы, радио и так далее, я не говорю уже о науке, юриспруденции, торговле. - И удивился: - Да ты что, с Луны? Не знаешь таких вещей! А кино, а театры, ВГИК, ГИТИС. Вот чудак! "Товарищи жиды" теперь у нас, как при Ленине - опять всюду.
- А ты что, не любишь их?
- Ну, ты даёшь! Прямо, как они. Чуть что - "вы уже антисемит, да?" А во-вторых, это и с языковой точки зрения неправильно: надо говорить "юдофоб", а не антисемит, так как семитских народов несколько. И, в третьих, давай договоримся: если ты не видишь разницы между патриотом и националистом, шовинистом или, что ещё хуже, между самыми расистскими на свете националистами-сионистами, которые родились и выросли здесь, а считают своей родиной Израиль и целью жизни - руководить нами и всеми другими народами, и которых я называю "жидами", отделяя их от нормальных евреев, то нам с тобой лучше не дружить.
- Почему?
- Придётся спорить, а я не люблю доказывать что-либо неучам.
- Ну, ты больно-то не заносись насчёт знаний! - перебил его. И добавил: - Я тоже филолог.
- Знаю, - заулыбался он, - и уважаю не только за научные знания, но и за настоящий жизненный опыт. Однако по поводу "товарищей жидов" хочу договориться сразу и навсегда.
- Не понял: о чём договориться?
- Я и сам ненавижу любой шовинизм - русский ли, украинский или шовинизм "богоизбранных" сионистов. Потому что хуже этого в человеческих отношениях ничего нет. Один - скотина по существу! - считает себя лучше всех остальных, а другой - умный и вежливый - должен... что делать?
- Да ладно тебе, не заводись. Я понял тебя, - прекратил я ненужный спор.
- Нет, ты ещё не всё понял, - остановил он меня, серьёзно глядя в глаза. - Жиды-сионисты захватывают власть сознательно, целенаправленно. Потому так дружно и объединяются. Даже схемы вычерчивают, в каких учреждениях у них сидят "свои", а где ещё нет.
- Ну, а нормальных, евреев, а не жидов, много на свете или мало?
Он улыбнулся:
- На белом свете, может, и много. Но в Москве и Ленинграде - мало, большинство - сионисты. Да и как им не стекаться в Москву, если Брежнев - еврей, Андропов - еврей, почти каждый редактор или директор - евреи. Ты что, этого не знал?
- Слыхал, - кивнул я, - но не думал, что так далеко зашло.
- Зашло потому, что про жидов нам уже и плохого слова сказать невозможно, а тем более - написать. Простофили мы! Обломовы. Вот они нам и обламывают руки. Чуть что - орут: "Антисеми-ит!" Да погромче, чтобы все слышали и... боялись. На фронте они (если уж попадали туда) стремились только в комиссары, как Фурманов. "Комиссарманы". А в Кремле сидел их главный комиссарман - Мехлис. Ох, и пакость же был человек! Хуже его, видимо, только Ягода.
- На фронте был и Солженицын! - заметил я. - А какие вещи пишет! "Один день", "Матрёнин двор". Да и сейчас по ночам из-за "бугра" передают его "Письмо к съезду". А ведь тоже, судя по отчеству, еврей.
- Я уже говорил тебе про нормальных евреев. А этот - скорее из "еврей-Фёдорычей", половинка. А впрочем, среди наших дедов - полно Исаев и Исаевичей. Крестили-то их по библейским именам тогда... Может, и Солженицыну досталось.
- Похоже, нет, если верить тому, что о нём передают американцы. Зачем им врать?
- Фу-у, зачем! - рассмеялся мой собеседник. - США - это же главный рассадник сионизма. Там все повязаны еврейством сильнее нашего. - И вдруг хлопнул себя по лбу: - Слу-шай! А не поехать ли нам с тобой к Солженицыну в Рязань, а? Выпишем командировку в Москву - у меня в МЧМ есть дела как раз - быстренько управимся вдвоём, и - к нему. Это же рядом почти.
- А зачем, спросит нас, приехали, братцы-кролики? Он же офлажкован там сейчас со всех сторон, как волк, гэбистами! Что мы ему скажем? Решит ещё, что мы провокаторы.
- Найдём способ, чтобы поверил! Тебе же недавно отказали в приёме в союз писателей Украины? Вот и...
- А он чем поможет?
- Да у тебя же, какой романище лежит без движения. Я читал - оторваться не мог! А мудаки тебя не печатают уже сколько лет! Вот и покажешь ему.
- Зачем?
- Там видно будет. Если ему понравится, он, возможно, расскажет о тебе Твардовскому.
- "Новый мир" сейчас тоже офлажкован. Да и кто в отделе прозы сидит?
- Не знаю. Не приходилось...
- Ефим Яковлевич Дорош. Редакторы у него - еврейки Берзер и Борисова. Замом у Твардовского - Владимир Яковлевич Лакшин, "еврей Фёдорыч" по твоей терминологии.
- Но Солженицына-то они печатали!
- Может, он для них "свой"? Либо сам Твардовский приказал.
- Нет, - твёрдо заявил "Лекасев", - он сионистам - не свой! Значит, и Дорош с Берзер и Борисовой не сионисты. Зачем Твардовскому, стопроцентному русскому патриоту набирать их себе? Едем! Поговорим, познакомимся, ведь интересно же! А вдруг Солженицын тебе что-нибудь посоветует.
- А можно посоветоваться по одному важному вопросу с тобой, коли ты... одновременно и русский патриот, и интернационалист?
- Что за "дамский вопрос", конечно же, задавай!
- Ты слыхал такой анекдот: "Иван, ты сидел?" "Сидел" "А вот Николай не сидел. Давай посадим его!"
- Ну, слыхал, - нахмурился Леонид Алексеевич. - А какой у тебя вопрос-то?
- Да самый простой: отражает этот анекдот правду о нас, русских?
- Отражает, ну и что?
- Как это что?! Выходит, что мы как нация - говнюки, что ли? Я не согласен с этим. Ведь лицо народа определяют не пролетарии, а интеллигенция.
- Обобщения же у тебя! Хотя ты, пожалуй, и прав... Действительно, нация состоит не только из неграмотных мужиков.
- Обидно лишь, что гражданскую войну у русской интеллигенции выиграл всё-таки более многочисленный пролетариат, шагавший за Лениным с песней "... иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!" Вместо Закона. А Ленин-то, "еврей Фёдорыч" по твоему определению, устроил "красный террор" со своими кремлёвскими комиссарами-евреями вместо социализма.
- Та-ак, я не понимаю тебя! - угрюмо произнёс мой собеседник. - Ты противоречишь теперь сам себе. Ведь Ленин сначала выгнал из России лучшую часть интеллигенции, которая, как ты правильно заметил, представляет моральную физиономию нации и при этом сочиняет анекдоты. И твой анекдот сочинён не Иванами, а интеллигенций, которая поняла главное. Что простой русский народ во время "сталинщины" был запуган репрессиями и превращён в рабов. А этим анекдотом интеллигенция желала пристыдить народ и опомниться.
- Да разве же нам от этого легче?
- Легче! - выкрикнул он. - Потому что, если русская интеллигенция способна к такой самокритичности, сочиняя про свой обманутый партийной верхушкой народ, то это свидетельствует, что она действительно определяет лицо нации и после террора Ленина-Сталина! В какой ещё нации можно найти интеллигенцию, подобную нашей?
- У евреев, - спокойно возразил я. - Ведь это их интеллигенция сплотила евреев в могучее единство, где "один за всех, и все - за одного!"
- Ошибаешься, - тоже спокойно заметил Перфильев и улыбнулся. - Иудеев сплотила в еврейство не иудейская интеллигенция, а церковная партия мифологического Моисея. Или, проще говоря, церковники-сионисты. И не с целью сплотить свои ряды для самозащиты "маленького народа", хотя эта цель первоначально была, а для того, чтобы, как Ленин, стать во главе разных народов и править ими! - Он был доволен своим ответом. А я был рад тому, что приобрел друга-единомышленника, с которым общаться мне будет всегда интересно.
В октябре 1967 года, перед праздником 50-летия советской власти, к которому Кремль готовился с особенной тщательностью, мы оказались в гостях у Солженицына, действительно офлажкованного. Мы - это я, Перфильев и Виктор Крамаренко (ныне уже покойный, хотя и моложе меня на 9 лет, но отсидевший 6 лет при Хрущёве в "психушке" под Ленинградом). Виктор уговорил своего брата, знаменитого политзаключённого под кличкой "Борода", освобождённого из арктического лагеря под Норильском в 1956 году, Василия Емельяновича (тоже умер в возрасте 60 лет в 1986 году), написать Солженицыну записку. Василий попросил в ней Солженицына, опального писателя, принять другого опального писателя, Бориса Ивановича Сотникова, для важной беседы. И вот 16 октября утром мы уже стучались в дверь квартиры N11 на первом этаже дома N1 по улице Яблочкова.
Нас встретила на пороге миловидная женщина еврейского типа, назвалась Натальей Алексеевной, сказала, что она - жена Александра Исаевича, и проводила нас к нему во вторую комнату.
Разговор с Солженицыным длился хотя и долго, но получился неинтересным. Под конец писатель дал мне записку в "Новый мир" к Борисовой с просьбой прочесть рукопись моего романа "Взлётная полоса", подарил по моей просьбе экземпляр своего "Письма к съезду", которое я слышал по радио из-за "бугра", и мы вернулись в Москву. Встреча с Борисовой, похожей на жену Солженицына Наталью Решетовскую, длилась минут 5. Борисова расспросила меня о том, как Солженицын себя чувствует, полистала мою рукопись - правильно ли оформлена, на машинке ли отпечатаны листы - приняла её, и мы холодно расстались. Я понял, в отношениях с людьми она человек, не "пускающий к себе", замкнутый, как и Солженицын, и рукопись она мне вернёт. Чутьё подсказывало, что Твардовскому обо мне даже не скажут. Мой интерес к "Новому миру" и к Москве пропал: "Холодные все..."
Однако последствия этой поездки оказались куда более значительными, нежели я предполагал. Получив известие в 1968 году, что рукопись отклонена и её следует забрать, я поехал в Москву снова, но уже в тревоге: "Почему рукопись не прислали почтою, а предлагают забрать лично? Что там у них происходит?"
Происходило вот что. Чехословакия бурлила политическим несогласием с нашим правительством. Твардовский серьёзно заболел от разногласий с идеологическим отделом ЦК КПСС, и в редакции не появлялся. Рукопись мою Борисова возвращала таким ледяным тоном, что расхотелось расспрашивать о мотивах отказа. Помню, что опустила глаза, когда я молча смотрел на неё и ничего не спрашивал.
Захватив по дороге в гостиницу бутылку водки, немного колбасы и хлеба, я вернулся к себе в номер, чтобы полистать рукопись - может, есть что на полях? - и обдумать всё спокойно. На полях я нашёл урожай из помет какого-то сиониста, недовольного тем, что в романе фигурируют всего 2 еврея и оба подлецы (заведующий сахарным складом Марк Рубан, отец Борьки, моего одноклассника, и полковой врач, обнюхивавший лётчиков перед полётами: вдруг человек вчера "употребил"?!.), хотя подлецом был только Рубан, кравший сахар со склада грузовиками, но посадивший вместо себя на скамью подсудимых охранника склада, фронтовика Бердиева. Врач же соблюдал закон, но был лишь трусоватым от природы. Рецензента не удивили сцены с другими отрицательными персонажами, русскими, которые фигурировали в романе, но евреи для него - персоны неприкасаемые.
Стерев резинкой все эти "антисемитизм", "автор ненавидит евреев" и так далее, я хотел перейти к водке, как вдруг звонок из другой редакции: "Это Борис Иванович? Вас беспокоит заведующий отделом прозы журнала "Молодая гвардия", моя фамилия Сякин. У меня есть информация, что вам вернули интересную рукопись о лётчиках "Взлётная полоса". Как вы смотрите на то, чтобы дать её на прочтение в наш журнал? Я прочту сам, быстро. И если она мне понравится, дам ей официальный ход".
- А почему вы решили, что рукопись интересна, и полагаете, что ваш журнал её примет? Ведь "Новый мир" мне её вернул!
- Борис Иванович, я не могу вам раскрывать секретов своего журнала. "Новый мир" отказал, как мне сообщил один из рецензентов, не потому, что струсил. Там другие причины... Человек, который посоветовал мне обратиться к вам, говорит, что рукопись - кстати, он от неё в восторге! - нуждается лишь в некоторых сокращениях и поправках. Приезжайте-ка лучше ко мне на работу, захватите рукопись и обо всём договоримся на месте. Ехать вам надо до метро "Савёловский вокзал", это недалеко от вашей гостиницы.
- Хорошо. Но кто вам сказал, что я остановился в этой гостинице? Как вы узнали номер моего телефона? Вы не из КГБ?
- Ну, что вы, Бог с вами! Номер телефона - это просто: позвонил дежурному администратору, назвал вашу фамилию, и мне повезло: вы на месте. Всё остальное - мой секрет, это вас не касается. Ну, как, едете?
- Еду.
Мы встретились. Сякин оказался маленьким, плотным брюнетом с красноватым лицом, ровесником Перфильева, но не воевал. Вежливый, доброжелательный, общительный. Я передал ему рукопись - он пообещал, что прочтёт к послезавтра, и мы расстались. Через сутки - новая встреча, восторги Сякина от романа, обещание дать роману официальный ход, и я, окрылённый надеждами, уехал из Москвы домой.
Увы! В августе 1968 года Брежнев приказал в ночь на 29-е ввести в Чехословакию советские войска, цензура печати, радио и телевидения сразу ужесточилась, а уж требования журналов к рукописям установились, словно во времена церковной инквизиции. Главным действующим лицом в Советском Союзе стал "дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев", который опирался в основном на Комитет Государственной Безопасности. Снова против инакомыслия восстановили свою былую активную деятельность не тюремные лагеря, а "психушки", и всех "вольных" граждан страны охватил панический страх. Казалось, им пропитан был даже воздух. Ну, а в Кремле пошло такое жополизательство, что новый вождь "Ильич" не просыхал от верноподданнической слюны. На всё это невыносимо было смотреть по телевидению.
В республиках начались повальные перестановки кадров: Брежнев укреплял свою личную власть верными ему людьми. Одного из таких я описал впоследствии в повести "Неделя Хозяина", которую не держал дома, а хранил в другом городе у друзей, разделив её на части. Этот период в нашей стране, когда выдворили насильно в 1972 году из СССР Солженицына, окрестили "эпохой застоя". Но в этом застойном болоте стали прорываться наружу отдельные пузыри несогласия - внутри шло брожение умов и конфронтационных идей. И всё равно я чувствовал себя в своём Днепропетровске одиноким. К счастью, вынужденное молчание моё после того, как в "Молодой гвардии" с треском провалились все мои "подчистки" текста на "Взлётной полосе" и "доработки" (Сякин разводил лишь руками: "Я-то при чём, когда во всём государстве такое творится!"), вылилось вдруг в такие лавины запретного писательства, что я и сам удивлялся.
Наверное, это происходило ещё и потому, что у меня перед этим пошли напряжённые моменты в личной жизни. В 67-м и начале 68-го я распространял в местных электричках письмо Солженицына к съезду писателей. Я размножил его на пишущей машинке, которую достал мне Василий Емельянович, а потом утопил в Днепре, чтобы меня не смогли "вычислить" гэбисты по шрифту. Я клал листы на лавках, где сидел. Ушёл человек, а лист остался - кто-то его прочтёт... Дело это было опасное, я жил всё время в напряжении, но не допустил ни одной промашки.
К тому времени неудачей закончилась история с "Молодой гвардией". Возвращая мне рукопись, Сякин вздохнул: "Если бы ты, Борис Иванович, переслал её, допустим, в Швейцарию, то уже был бы и миллионером, и известным на весь мир писателем. Но у нас, как сам понимаешь, не Швейцария".
Я понимал, не Швейцария, и завидовал американскому астронавту Армстронгу, высадившемуся на Луну. Он ведь тоже лётчик, как и я, но от него не отказались "свои" из-за его профессионализма. А меня на Луну ни за что не пустили бы. Да я и не верил потом как бывший лётчик, что он высадился туда: ведь на Луне нет атмосферы, защищающей её от солнечной радиации, которую не выдержит никакой скафандр. И хотя я, стоя перед Сякиным, был уже готов к новому удару судьбы, всё равно перенёс его отказ тяжело. Замкнулся, не писалось мне, слушал по ночам радио из-за "бугра", узнавая из него все наши, русские новости. Москва тайно печатала так называемых "диссидентов" - всех я уже знал по-фамильно: и генерала-историка Григоренко, и академика Сахарова, Чалидзе, Марченко, других, но мне было не по душе само слово "диссиденты". В переводе на русский оно означает "вероотступники". Отступниками были не они.
26 февраля 1970 года у меня умерла в Новомосковске мать, так и не познакомившись, как следует, со своей исторической родиной. Её соседи разговаривали на "суржике", смеси украинского с русским. Мне было невыносимо оттого, что она прожила жизнь совершенно без счастья. У неё не было его ни в детстве, ни после - лишь одни печали. Однако на её похоронах я не плакал - не было слёз. Вместо надрыва я был охвачен странной утешительной мыслью: "Отмучилась, бедная, теперь отдохнёт..." И жалел больше осиротевшего отца: "Как он теперь?.. Ведь ничего сам не умеет, ни готовить еду, ни стирать, ни гладить". Переехать жить ко мне в Днепропетровск он не захотел: "Буду там лишь обузой твоей жене - чужой я для неё". Это было горькой, но правдой, и я горевал первые месяцы не о матери, а о нём. Но он как-то быстро всему научился, справлялся.
И тут меня настиг следующий удар: начальник "недреманого ока" КГБ позвонил мне на работу и пригласил к 11-ти часам к нему на "свидание". "Зачем? - встревожился я, ощущая странную пустоту в душе. - Что случилось? Где?"
Предупредив по телефону трёх знакомых, кто жил поближе, чтобы сообщили жене, если не вернусь, где меня искать, я назвал им адрес: "Серый дом" на Короленко", повесил трубку и пошёл на "свидание" - времени было уже в обрез, только дойти. "Комната N217", - твердил я про себя, вспоминая кинофильм "Человек N217", в котором германский фашист вызывал к себе ежедневно на допрос заключённого под этим номером и ударял его палкой по голове, чтобы отбить ему память учёного. Учёный был, конечно, еврей.
Рыжеватый, моего роста и сложения, подполковник (так он назвал себя по телефону) был одет в серый штатский костюм и, не ответив на моё "здравствуйте", передвигая что-то на письменном столе, кивнул на стул напротив него и начал:
- Борис Иванович, скажите, пожалуйста, чем вы всё время недовольны? - Он изучающе смотрел мне в глаза, пытаясь, вероятно, ошеломить. А когда увидел, что я на это никак не реагирую, решил, наконец, перейти к конкретике и спросил: - Зачем вы ездили 2 года назад к Солженицыну? Что он вам говорил?
Я понял, о моей поездке он знает, неважно сейчас "откуда?", поэтому лучше не лукавить с ним, и ответил, не задумываясь:
- Ездил показать свою рукопись.
- "Взлётную полосу"?
- Да.
А дальше, сообразуясь с характером новых вопросов, началось у меня с ним: "Не помню теперь", "В разговоре не было ничего особенного". На вопросы, которые я считал приемлемыми, отвечал подробно. Ему стало скучно, да и сообразил, видно, что я не дурак, вызвал помощника, который явился с толстой тетрадью моих "разговоров", передаваемых стукачами за многие годы. Помощник пытался напугать меня ими: "Всё знаем!.." На столе начальника лежала кипа сфотографированных листов из моего романа. Гэбисты сыпали из неё, цитируя мои тексты. "Ну и что?" И ещё я спросил, как звать того и другого. Старший представился, наконец, Евгением Александровичем, а имя и отчество куратора областных газет от КГБ, капитана Ковалёва, одетого тоже в штатское, я теперь не помню: в памяти остался лишь облик молодого задиристого петушка, прочищающего себе карьеру и горло. Но задирать на этот раз было некого, жертва ничему не сопротивлялась, но и "не помнила" ничего, написав в конце беседы собственноручно: "Мне предъявлено обвинение в разговорах, порочащих советскую действительность. Таких разговоров не помню, а потому и объяснить ничего не могу. Со статьей Уголовного кодекса УССР 187 "прим" ознакомлен". Поставил число и подпись. С тоскою вспомнил о том, что скоро праздник, "День Военно-воздушных сил СССР" и вздохнул: "Поздравили, сукины дети!"
Потом подполковник дал мне ("Только быстренько!") прочитать "закрытую" рецензию на "Взлётную полосу" кандидата исторических наук Н.С.Симанова (Сякин из "Молодой гвардии", хотя мы с ним перешли на "ты" и вроде бы в процессе работы над "Взлётной полосой" сдружились, всё-таки, оказалось, был связан с КГБ. И я, с горечью подумал: "Неужели он ломал комедию передо мною? Зачем?").
И вот сама жизнь устроила в этом спектакле годичный антракт, занавес снова открылся, и перед моими глазами, словно посмертный некролог в старой нечитанной газете, появилась на свет рецензия человека, которому Сякин вручил судьбу моего романа, а может быть, и мою тоже. Откуда мне знать, как поступит со мною теперь этот Евгений Александрович? Однако размышлять о судьбе было не время, нужно было успеть запомнить из рецензии учёного майора хотя бы её суть.
Н.С.Симанов писал: "Не каждый день на редакторский стол попадают такие рукописи, как роман Бориса Сотникова "Взлётная полоса". Далее шли, помнится, комплименты по поводу моего художественного таланта: запоминать это было некогда. И, наконец, последовало привычно-сакраментальное "но..." с его жёстким укором автору, не способному подняться до высот марксистского понимания задач советской литературы: "но рукопись романа страдает серьёзными идейными перекосами, которые не устранимы никакими доработками, так как..." Смысл этого "так как" Симанов сводил к искренности, которой пропитаны все страницы, написанные заблудшим не в ту сторону автором. Поэтому печатать такой роман майор КГБ и историк по совместительству не рекомендовал. Правда, озлобленности, как в "открытых" рецензиях, когда тебе отказывают, в этой "закрытой" рецензии не было - она адресовалась "своим", от которых ничего не скрывают. Деловая, толковая рецензия: рукопись-де написана не то, чтобы врагом, но настолько хорошо и искренне, что печатать её невыгодно "для нас". Никаких неясностей, не стоит и "дорабатывать".
Да, Симанов "открытый" рецензент, не то, что, рецензенты "Нового мира", о которых проговорился мне год назад Сякин: "Там сплошь евреи, у них свои мерки на всё. Но есть и русские. Например, Евгению Николаевичу Герасимову твоя рукопись понравилась, он был от неё просто в восторге. Зато Инна Натановна Соловьёва, доктор искусствоведения - вон каким людям давали читать твою "Взлётную полосу"! - сказала, что автор - антисемит и даже не стала дочитывать". Помню, я тут же его подловил: "Откуда знаешь?" "Знаю, и всё. Я тебе уже говорил: личных секретов не выдаю!"
Собственно, мне его "секреты" были и не нужны: сам догадался. Герасимов ему сосватал мою рукопись, а Соловьёва чиркала её злобными пометами на полях, полагая, что автор-антисемит не решится на бунт, проглотит, а потому и не вытерла их. Однако дала почувствовать: "Всё, как видишь, сукин ты сын, сечём и понимаем, что к чему..." Ну, и я про таких сионисток тоже всё усёк: квиты! А "бунтовать" - где? Перед кем? И при Хрущёве, а тем более при Брежневе, евреи вновь обрели былую власть. Прежние "ограничения" для них на поступление в ВУЗы остались только на бумаге - их не отменяли официально, чтобы не вызывать подозрений о "послаблении". Да и о каком "послаблении" могла идти речь, если у русских на одну тысячу человек приходилось с высшим образованием 18, а у евреев 700. Неофициальная власть во всём давно уже была в их руках и все это чувствовали и опасались их. Опасался и я.
А вот перед Евгением Александровичем в Днепропетровске сорвался, когда он, кончив допрос и формальности, связанные с этим о "неразглашении" нашей "беседы" (не допроса, нет!), любезно пошёл проводить меня по коридору и "на волю", не в тюрьму. У меня не выдержали нервы, когда он завёл меня в пустую "курилку" и стал мне там советовать: "Борис Иванович, живите осторожнее, не говорите лишнего, где вас более двух... - Он улыбнулся: - И вы, с вашим талантом, доживёте ещё до выхода в свет всех ваших книг!" Я увидел его потеплевшие глаза. От него повеяло не только, странным в его положении, доброжелательством, но и искренним сочувствием мне.
Голос мой от волнения неожиданно сел, и я выкрикнул, сорвавшись на хрип:
- Не верю я ничему. Я был молодым капитаном-профессионалом в полку, но меня уволили! Я стал опытным редактором, но меня сократили! Я стал профессиональным писателем, но меня не принимают в мой профессиональный союз и не разрешают печатать мои искренние произведения! Вам - не нужны специалисты, честные и чистые люди ни в какой отрасли! Нужны подхалимы, которые не умеют ничего делать, и стукачи!
Он остановил меня, протягивая спички:
- Хватит! Остановитесь! - прошипел он властным шёпотом. - У вас погасла сигарета... Успокойтесь... Это не мне не нужны... Потому и отпустил вас с миром. Могло ведь быть по-другому?
Взгляды наши встретились, и я взял себя в руки. А в голове у меня дёргалось: "Кто, кто это сказал: "Он умел любить только мёртвых..." А меня отпустили жить. Значит, это не враг".
В моей жизни после этой встречи особых перемен не было. Правда, в 1975 году умер мой отец.
Поняв бессмысленность борьбы с государственной машиной в одиночку, я стал жить, не привлекая к себе внимания КГБ. Устроился рядовым редактором технических текстов в строительном тресте, писал свои романы, как говорят писатели, "в стол", никому не показывая их, никуда не посылая. Стукач возле меня вскоре, разумеется, появился (они тогда были абсолютно во всех государственных учреждениях), но все его попытки спровоцировать меня на какие-либо "антисоветские" разговоры ни к чему не приводили, я играл в "Ванечку", и обо мне в КГБ, видимо, забыли, так как не вызывали меня больше и не перлюстрировали мои письма. Во всяком случае, я так полагал, сочиняя свои произведения без оглядки на цензуру: как считал нужным и правильным, так и писал - для будущего, для истории... Продолжал писать и сменив место работы, трудясь в экспериментальной кинолаборатории редактором текстов учебных кинофильмов для студентов горных и металлургических институтов. Работа мне нравилась, а главное, я на практике понял, что "краткость - сестра таланта". Эти навыки пригодились мне и в романах: научился писать сжато. Развёлся с женою в 1976 году, когда выросла дочь, поступила в институт и вышла замуж. Став, наконец, "свободным", от "порчи чужих судеб", я решился написать письмо Брежневу. Это фактически была статья в защиту свободы писателей от цензуры и обвинение в незаконном лишении меня права печататься. Копии письма я направил писателям Константину Симонову, Владимиру Тендрякову и Василю Быкову с целью оградить себя гласностью от негласной расправы и подвигнуть этих писателей, известных всему миру, на такие же письма в защиту демократических свобод в СССР, которых у нас никогда и не было, только на бумаге. Откликнулся на мою копию лишь Василь Быков, приславший мне коротенькое сочувственное письмо, а затем напечатавший новую повесть о смелом герое, которую назвал "Сотников". Я его поблагодарил в ответном письме, и на этом наши "отношения" закончились. КГБ меня больше не трогал, а обком КПСС разрешил мне по совету Москвы напечатать рукопись романа "Две жизни". Но цензура изъяла из романа столько текста, что роман превратился в "невинную" повесть. Я понял, КПСС, подменявшая всю жизнь правительственные функции, это не партия, а фашиствующая партократия, которая скрыла правду о судьбе космонавта Гагарина, а потом и страшную правду об опасности, исходящей от катастрофы в Чернобыльской атомной электростанции. Одним словом, это было "Полип-бюро", застрявшее в "эпохе совести" застарелым гнойником, выдающим себя за "ум, совесть и честь" народа.
В 1991 году советские честолюбивые вожди Политбюро СССР развалили бывшее свое государство на 15 отдельных государств с президентскими управлениями (в каждом появился свой вождь-президент), и я стал гражданином Украины, успев издать в частном издательстве "Южная Пальмира" рукопись из трёх повестей, которые прежде даже во сне не мог себе представить в открытой печати. Книжечку эту в 17 печатных листов я назвал "Запретные повести". В неё я включил как отдельные повести "Неделю Хозяина", "Русскую любовь" и "Редкий случай" - большие отрывки из рукописей опасного цикла романов "Рабы-добровольцы", которые я прятал у друзей, живущих в разных городах. Дальнейшее печатание моих рукописей стало невозможным уже через год, так как новая власть Украины оказалась очень жадной и задавила своими жлобскими налогами все коммерческие издательства, а бывшие государственные издательства закрылись от писателей сами (тоже не было никакой выгоды), передав помещения редакций местным "коммерсантам"-посредникам, которых мы прежде называли спекулянтами.
В Ираке США разорили народ короткой войною "Буря в пустыне", а у нас началась жуткая нищета без войны - народ ограбили собственные "новые украинцы", бравшие в заём на "стартовые капиталы" деньги в США и в Израиле. Скупив за бесценок все доходные предприятия, построенные нашими отцами и дедами, они дружно разбогатели и установили для остального населения джунглевые "законы": сильный поедает слабого, "Права Человека" отменены и т.д. На эту жизнь в "новых джунглях украинского капитализма", похожего на работорговлю, я откликнулся новой рукописью "Бордель". Однако издать её невозможно и по сей день. "Запретные повести" читателям понравились, и в 1994 году общество бывших узников сталинских лагерей г. Днепропетровска выдвигало книгу на соискание Государственной премии. Дальше четвёртой части финала, говоря футбольной терминологией, украинские члены комиссии, "патриоты", мою книжку на русском языке не пропустили. Я не обиделся, видя упоение возрождением национальных чувств.
Понимая, что ни украинская, ни русская литература в Украине при моей жизни не поднимутся в условиях джунглевого разбоя, я вышел на пенсию, чтобы посвятить себя упорядочению моих рукописей для их издания после моей смерти.
На деньги, вырученные от продажи родительской хибарки на берегу Самары в Новомосковске, я купил себе компьютер, и моя жена, Тамара Владимировна, урождённая Баранова, программист по профессии, принялась набирать тексты моих романов и редактировать их по ходу набора. Кроме того, что она образованный человек, интеллигентка и мой единомышленник во всём, она оказалась ещё и редактором, как говорят, "от Бога", тонко чувствующим язык, и стала моей соратницей по обработке моего литературного наследия. Без её помощи я не успел бы сделать и половины того, что ею сделано на сегодняшний день. По объёму проделанной работы она опередила в несколько раз жён Льва Толстого и Ф.М.Достоевского, которые редактированием и не занимались. Я благодарен судьбе, что свела меня с Тамарой Владимировной не только по любви, но и в соратничество. Такого трудолюбия, заботы об улучшении моих текстов я, честно говоря, и представить себе не мог. Ведь Тамара Владимировна до сих пор продолжает ещё работать программистом, чтобы выжить на скудных наших пенсиях (из-за катаракты обоих глаз я не могу устроиться на работу). Ах, если бы хоть что-нибудь издать! Чтобы облегчить ей нагрузку... И тут же вспомнил историю собственной борьбы с сионистами в 1988 году, начавшейся из-за моего романа "Особый режим", главы из которого я напечатал в "Днепровской правде". В одной из глав я показал, как Сталин решал так называемый "еврейский вопрос". Харьковский читатель Юхт получил от днепропетровских евреев несколько номеров газеты с моим романом. В одном из моих отрывков была приведена таблица о еврейском засилье в ветвях Советской власти. Юхт немедленно переслал этот номер главному редактору журнала "Огонёк" Коротичу, и тот напечатал оскорбительное в мой адрес письмо Юхта. Естественно, я возмутился тем, что за юдофобию Сталина приписывают мне. И написал Коротичу, из какого документа я "раскопал" эту таблицу. Я потребовал напечатать мои возражения на клеветнические вымыслы Юхта. Моё письмо было убедительным, но Коротич не захотел мне отвечать. Ответил его заместитель, что "Огонёк"-де не трибуна для дискуссий, поэтому моё опровержение напечатать невозможно. А в Днепропетровске началась против меня еврейская травля.
Я поехал в Москву защищать свою честь в другом каком-либо журнале, так как личная проблема уже переросла в общественную. Это было в 1989 году, за 2 года до развала Советского Союза. Москва бурлила от брожений умов не только в домах, но и в редакциях газет и журналов. Редакция журнала "Молодая гвардия" пошла мне навстречу и напечатала в рубрике "Дискуссионная трибуна" под заголовком "слова и дела" (из писем в редакцию) моё открытое письмо Коротичу "О сионистах и "антисемитах".
Письмо было резким, убедительным (ж. "Молодая гвардия" N1, 1990г., стр.240-244), и у меня свалился камень с души. А перед возвращением домой произошёл интереснейший разговор с одним стариком-писателем, у которого я остановился в Москве. Зная, зачем я приехал, Владимир Максимович похвалился:
- А я даже папку завёл, в которую собирал выписки из различных печатных материалов о сионизме.
- Вы не могли бы показать их мне? - попросил я.
- Могу. Сейчас достану, и сам расскажу вам, где, что и о чём. Но - предупреждаю: проблема эта - слишком серьёзная, разговор будет долгим.
- А куда спешить? Я и водки с собой привёз, и бутылочку сухого захватил, - сказал я. - Разговор, действительно, серьёзный.... Ведь, что у нас происходит? Как только кто-нибудь из русских писателей пытается поднять вопрос о том, почему в печати идёт такая злобная русофобия, так на него наваливается сразу вся пресса: "шовинист", "фашист", "антисемит"! И русские фамилии под этими статьями. Вроде бы русские критикуют сами себя за... "антисемитизм". Вот ведь, до чего ловко приспособились. Мы-то знаем, что за русскими псевдонимами прячутся сионисты. А народ - этого не знает, и сбивается с толку.
- Да, всё это проделывают жидо-масоны. Просто оборзели. Им можно всё - печать-то в их руках, а русским - невозможно напечатать свои статьи. Вот почему у нас в стране до сих пор не было известно ни одного трезвого и критического русского анализа еврейской проблематики. Начали браться за это только теперь, когда житья уже не стало от наскоков "богоизбранных", - заключил Хомичёв. - Сами фашиствуют уже 2500 лет, а у нас в России жирели на шее народа с самой революции, и этот же народ теперь ещё и оскорбляют, пытаются унизить, призывают раскаяться в непонятной вине. А между тем, не обращая внимания на аргументы других народов во взглядах на их так называемый "еврейский вопрос", не печатая этих взглядов, они гадят этим и своей, юдофильски настроенной, интеллигенции, лишая её возможности понять в себе что-то важное, портящее их судьбу. Своей заносчивостью они только усугубляют...
- А этим "раввинам от прессы" наплевать на свою интеллигенцию, хотя она им и родная по крови. Преследуется как раз иная цель: убедить эту интеллигенцию в том, что она - самая умная на земле, самая талантливая. Что ей - все завидуют, а потому и хотят обидеть. Не дают ей хода. А о том, что она заносится перед всем миром, зачем же писать? Это должны делать мы с вами, да не делаем. - Я вздохнул. - В любой нации всегда, как минимум, есть 2 мнения по любому вопросу. А вот у евреев - нашёлся, хотя бы один интеллигент, с другой точкой зрения на "еврейский вопрос"? Нет! Ни одного! Все едины, как овцы в стаде, которое слепо идёт за своим козлом. Прямо тебе нация непогрешимых! Хотя бы один умник задумался и задал себе вопрос: "Почему это вдруг мы - самые умные, умнее немцев, японцев, итальянцев, англичан, испанцев? Почему нас можно только слащаво хвалить, и ни в чём нельзя критиковать? Уважительно ли такое отношение к евреям, когда нас... боятся критиковать?"
- Ну, отказ-то от критики - всё-таки из боязни, не добровольный, - усмехнулся Хомичёв. - Нам зажимают рты не только здесь, у себя дома, но и денежный Запад, сверхчувствительный к еврейской теме. Там - можно писать евреям только комплименты. Всё остальное - они напишут сами. Вот им - можно писать всё! Потому что Запад у них давно в кармане. Нидерландцы ещё в средние века позволили сионистам уморить философа-еврея Баруха Спинозу, жившего в Амстердаме, а не в Иудее. И за что? Лишь потому, что человек не признавал религии. А, стало быть, и богоизбранность какого-либо народа.
- Владимир Максимыч, а ведь если по-честному? Никто не принёс России столько зла, сколько евреи. Как только появлялось какое-нибудь безнравственное движение - терроризм ли, анархизм, ниспровержение чужой государственности - так руководителями такого движения всегда были евреи. А вот раскаиваться за них - должны почему-то русские люди. Ну, не подлость? Кто руководил революцией 17-го года? Кто уничтожил без суда и следствия всю царскую семью вместе с детьми? Кто фактически правил страной все 70 лет? Евреи. Кто уничтожил полтора миллиона казачьего населения на Дону - вернее, по чьему приказу? По приказу евреев Свердлова и Троцкого. А каяться - нам?
- А, так вы это поняли, значит? - обрадовался он. И я продолжал:
- Либо надо официально признать евреев особой, какой-то сверхгениальной нацией, стоящей выше всех по уму, либо, если это не так, следует прекратить их восхваление, ставшее уже нормой нашей жизни на радио, в телевидении и кино, в газетах и журналах. Хватит унижать перед ними остальные нации.
- В противном случае, - подхватил и Хомичёв, - ни о каком равенстве не может быть и речи! Посудите сами: разве евреи Израиля потерпят, если главные рычаги управления их государством окажутся, допустим, в руках проживающих в Тель-Авиве под еврейскими фамилиями арабов? Да никогда! Почему же русский, многомиллионный народ, в подобной ситуации в Москве не имеет права на свою национальную независимость? Но, когда мы начинаем заявлять о том, что горстка евреев, проживающих в России, уже второй раз за последние 60 лет пытается захватить власть над средствами массовой информации, главные посты в правительстве, в министерствах финансов, иностранных дел, внешней торговли - ведь всё это уже было, было в 30-х годах! - то сразу же, на весь мир, поднимаются еврейские вопли о том, что мы - фашисты и антисемиты. Хотим-де ограничить евреев - из зависти к их гениальности - так называемым "процентным шовинистическим барьером", не позволяющим проникать им "демократическим путём" во властные структуры государства, а требуем "пропорционального представительства" от наций, исходя из общего количества людей в каждой нации. Русских, мол, больше всех в России, они и займут везде большинство. А это-де несправедливо, так как представителей на руководящие посты надо выбирать по их уму и организаторским способностям, а не от общего количества русских баранов. Еврейский, мол, золотник мал, да зато дорог, по сравнению с медяками других наций. Вот-де, почему не было ещё прецедента, чтобы власть в России оказалась в руках русских людей, татар или казахов, или какой-то иной малой нации, кроме... евреев.
Но так ли это? Кто, хоть раз, проверял, каким образом назначались - и кем? - люди, руководящие финансами страны, послы, полномочные представители нашей внешней торговли, нашей печати за границей - и за какие способности? Не в еврейской же гениальности, дарованной им Богом, дело! Их "божественное" происхождение наукой ещё не доказано и говорить об этом, стало быть, просто несерьёзно. Однако, не русскими людьми, которых в 100 раз больше, напичканы опять газеты и телевидение, наши зарубежные представительства и финансово-торговые органы. Да и во властных структурах снова сидят на главных постах люди "божественного" происхождения, проникающие во власть и в жёны властителей, словно по какому-то "закрытому" от честного соревнования конкурсу кошельков, а не талантов. У нас не было случая, чтобы победила какая-то иная нация, я уже говорил вам об этом.
Я улыбнулся:
- Вот вы сказали, что "божественное" происхождение евреев наукой пока не доказано. Так, может быть, они сами ещё докажут это?
Хомичёв отмахнулся от шутки серьёзным напоминанием:
- Напрасно вы так иронически улыбаетесь! Уже есть попытки... Сионисты пытаются сейчас доказать Организации Объединённых Наций, что сионизм - это невинное движение, стремящееся-де лишь собрать всех евреев на их историческую родину. На самом же деле их цель объединиться в общую силу, способную, с помощью правительства США, руководящие структуры которых давно уже опутаны сионизмом, установить господство евреев над всем миром. Если под тайным финансовым нажимом сионистов ООН согласится с этим, то через 50 лет, а может быть, и раньше, ООН согласится и с расовым превосходством евреев, и с их претензиями на мировое господство. Ибо иудейско-израильские церковники внушают каждому своему гражданину вот уже 2500 лет подряд: "Ты - пожрёшь все народы, которые твой Господь представит тебе". Только господь-то у сионистов - еврейские банкиры, работающие сообща во всём мире, и уже имеющие в своём активе более 40% мирового капитала.
- А у вас тут, под Москвой, я читал, - перебил я, - есть какой-то удивительный священник Мень, который служит в православной церкви, а сам - из евреев. Как вы думаете, сионисты не накинут на него свою петлю? Не удушат?
- Я вам скажу о нём после, - ответил Владимир Максимович, не желая отвлекаться от темы расизма, - а сейчас хочу остановиться на том, что вдалбливают в головы своим верующим, - он полистал свою папку и продолжил, - от имени иудейского Бога их церковники. Вы только послушайте цитаты из их книг! Будто читаешь выступление Гитлера, а не Библию: "Те народы, которые не захотят служить тебе, должны погибнуть, а страны их да будут опустошены"! В то время как главным религиозным постулатом русского народа является "возлюби и врага своего, как себя", "не убий!" Израильские же раввины и по сей день часто заканчивают свои богослужения просьбой к отцу небесному, записанной в их книге "Шулхан Арух". - Старик, уткнувшись в свои выписки, торжественно процитировал: "Да будет проклят Аман, да будет благословен Мордохей; да будет проклята Зарешь, да будет благословенна Эсфирь; да будут прокляты все акумы, - то есть люди других наций - и да будут благословенны все евреи!"
- Ни хрена себе программа "миролюбия"! Да за это же надо в тюрьму сажать, а не лезть с этим в ООН и доказывать там, что сионизм - невинное дело! - возмутился я.
- Да, мы не можем соглашаться с такой "невинностью" сионистов, которые организовывают в нашей стране подкуп государственных чиновников. Потому, что именно эта денежная сила опять принялась проникать во все властные структуры нашего государства, чтобы управлять нами, разрушая нашу независимость. Взяточничество в правительстве, всеобщее пьянство - вот итог их деятельности. Остановить это всё можно лишь чрезвычайными мерами. На мой взгляд, в первую очередь, нужно прекратить постоянный еврейский крик о русском антисемитизме, якобы захлёстывающем Россию. Этим криком они дезориентируют и весь мир в том, что у нас тут происходит на самом деле, да и многих наших людей.
- А конкретно: что можно против этого сделать, если вся печать и телевидение в их руках? Я ведь за этим и приехал.
- Мы - тоже на весь мир - должны заявить следующее... Есть ведь и русские газеты. И русские каналы на телевидении...
- Да что конкретно заявить-то?!. - устал я от потока общих слов.
- А вот что... Представьте себе следующие слова или строки текста...
"Мы - не боимся честного соревнования в уме и таланте с любой нацией. Но если в ход против нас пускаются подкуп и клевета... организованные сионизмом, то мы предлагаем провести в печати открытую, честную дискуссию о том, что творят в России, так называемые... угнетённые евреи! Мы требуем всенародного референдума в России по "еврейскому вопросу".
Я вскричал:
- Наивный вы человек! Хватит!.. Вы что, действительно надеетесь, что мировой сионизм позволит нам провести такой референдум?
- Разумеется, нет. Но именно это и докажет, что власть в России всё ещё не принадлежит её коренному населению, а принадлежит - сионистам. После этого у нас будет стопроцентное моральное право не отвечать более мировой общественности на крики российских евреев об антисемитизме в России и готовить депортацию из нашего государства лиц, которые считают себя не иудеями, а евреями, то есть, сионистами! Только изгнав из России сионистов навсегда, мы сможем зажить по-человечески.
Я опять улыбнулся:
- Согласен с вами: Россия - проживет без сынов Сиона. Пусть и они поживут, работая на себя сами. И никакого антисемитизма.
- Да, - согласился с ним. - Если мы не проведём референдума по этому вопросу, то "богоизбранная нация" так и будет чувствовать себя особенной, да ещё и якобы гонимой с самых древних времён.
- Вы имеете в виду библейские времена, когда Моисей возглавил исход "несчастных" евреев из Египта и спас их от уничтожения?
- Так ведь и в их Библии - ложь! Не было у них из Египта никакого "исхода"! А было совсем другое... Римский историк Юстин писал в своей "Истории иудеев" об этом так. Что историческая правда о так называемом "исходе" евреев из Египта состоит в том, что большая группа прокажённых и венерических больных из числа еврейских рабов была изгнана из дельты Нила на восток, в пустыню, потому, что оракул бога Амона объявил, что эти нечистоплотные рабы являются причиной пагубных болезней, распространившихся уже по всему Египту. Кстати, Юстин был не единственным историком, написавшим об этом скандале. О нем есть сведения в трудах Тацита, Диолоруса Сикулуса, Мансто. Да и сам еврейский пророк Моисей вовсе не был евреем, как написал Аллен Эдвардс в Америке, в книге "Иудейская эротика".
- Да ну... - удивился я. - А кем же был Моисей?
- Если судить современными понятиями, то Моисей - был египетским жрецом-диссидентом. Которого выгнали из Египта одновременно с группой заразных рабов-евреев. Да и женат он был - на эфиопке, а не на дочери еврейского раввина, как наврали израильские фарисеи, написавшие для евреев свою Библию.
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis0722/parus2.jpg)