Книга 1. Пролог в безумие, ч.1 (окончание)
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis050113/parus2.jpg)
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Книга 1 "Пролог в безумие"
Часть 1 "Дорога к Свободе, Равенству и Братству" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
2
Ладыжников знал дорогу хорошо даже в темноте, вёл вперёд уверенно, и они тихо переговаривались. Начал этот разговор Владимир:
- Иван Палыч, вы понимаете, что здесь затевается?
- Думаю, что да. Богданов с Луначарским очаровали Горького своими идеями. Хотя идеи-то эти они сами заимствуют у Толстого; тот первый ударился в богостроительство на старости лет. Сначала, правда, только в богоискательство, а потом уж и принялся строить себе Бога по собственному вкусу и разумению.
- Зачем?
- Чтобы обрести в душе утрачиваемый смысл жизни. В особенности же ему хочется, насколько известно, определить, зачем родился? Старика тревожат эти вопросы в предощущении смерти. Говорят, с ума даже стал сходить, пытаясь всё понять. Ну, а эти, - кивнул Ладыжников, оглядываясь назад, - тоже туда же. А теперь, когда и Горький написал повесть на такую же тему, захваливают его.
- Зачем?..
- Как зачем? Разве вы этого не поняли? Чтобы получить от него деньги на партийную школу. Станут лекторами. Будут жить здесь, получать зарплату, как профессоры.
- Так ведь школа-то будет антипартийной, чуть ли не для попов! - вырвалось у Владимира с возмущением.
Ладыжников, казалось, не обратил на это внимания:
- А своих денег у Горького сейчас мало: гонорар за "Мать" уже почти истратил. Вот они и подсказали ему выход: пусть поможет ещё и партия. Для этого, по-видимому, вас и пригласил сюда. Впрочем, как и меня. Во всяком случае, я так думаю. Ведь я - коммерческий директор издательства РСДРП "Фэрляг" в Берлине.
С коротким смешком Владимир согласился:
- Я тоже так думаю.
Ладыжников вздохнул:
- А у меня для вас есть новость, которая, как мне кажется, должна вас обрадовать. - Он огладил горстью русую бородку и усы.
- Какая же?
- Красин сообщает из Петербурга, что нашли там, наконец, жениха для фиктивного брака на младшей сестре покойного фабриканта Николая Шмита. Старшая сестра, как вы помните, сразу согласилась отдать свою часть наследных денег для нашей партии. А эта, Лиза, тоже вот подросла и согласна. Обе находятся сейчас в Париже.
- Ну, и кто же согласился жениться на младшей? Буренин?
- Нет, его друг. Тоже в прошлом "боевик", но помоложе на 5 лет. Ему сейчас 29-й пошёл. По происхождению - граф. Учится в Петербургском университете, студент. Так что этот больше подходит на роль жениха неправомочной 18-летней...
- Вот это прекрасная новость, Иван Палыч, просто замечательная! - обрадовано проговорил Владимир, вспоминая историю с завещанием денег партии миллионером-большевиком Николаем Шмитом.
В декабре 5-го года, когда в Москве началось вооружённое восстание рабочих, владелец небольшой фабрики Николай Шмит, будучи большевиком и холостяком, получившим в наследство от умершего отца огромное состояние, вооружил своих рабочих, и его фабрика превратилась в главную московскую крепость восставших. А после подавления восстания молодого человека, естественно, арестовала полиция, зверски избила, повредив печень и почки, и, не оказывая ему медицинской помощи, поместила в Бутырскую тюрьму. Понимая, что живым из тюрьмы уже не выйти (его продолжали там истязать на допросах и грозили даже убить) Николай Шмит добился свидания с сёстрами и упросил их передать его долю капитала для продолжения борьбы с тиранией Московскому комитету РСДРП. Старшая сестра была замужней женщиной и по закону имела право распоряжаться долей наследства брата, которая ей достанется в случае его смерти. А вот младшая, как не достигшая 20-летнего возраста, разрешающего ей подписание юридических актов, ещё не имела такого права. Однако, в случае замужества, такое право вместо неё мог получить её муж, который с её согласия мог стать одновременно и её супругом, и опекуном её имущества.
В феврале 1907 года Николай Шмит был задушен в тюрьме, но тюремщики объявили, что арестованный повесился сам. Дальше началось дело о наследстве. Но у юной и не очень-то красивой Лизы всё ещё не было жениха, который бы согласился отдать деньги "какой-то там партии". И тогда появилась идея - с согласия Лизы, конечно - выдать её, Елизавету Павловну Шмит, замуж фиктивно.
- Ну, и кто же он? - спросил Владимир.
- Александр Михайлович Игнатьев. Красавец, граф, как я уже говорил. Красин пишет, что даже богат. Готов выехать к своей невесте в Париж для венчания хоть завтра, но... при одном условии!
- Каком же? - насторожился Владимир.
- Вы недослушали меня... Дело в том, что Лиза уже вышла замуж. Тайно. Но брак этот - не церковный, а гражданский. И главные родственники Лизы - 2 дяди по матери: Викул Морозов и Иван Морозов, фабриканты - ещё ничего не знают о её замужестве. Её деньги пока что они держат в банке на своих счетах как опекуны.
- А зачем вся эта тайна, если муж уже есть? - удивился Владимир.
- Сейчас поймёте... Этого мужа вы хорошо знаете: Виктор Константинович Таратута! Кстати, он друг Игнатьева и почти ровесник. Но его как революционера-боевика всюду разыскивает теперь полиция. Разве Морозовы согласятся передать деньги такому человеку? Да ещё и муж-то он не венчанный. А вот если граф и богач обвенчается на Лизе, это - пожалуйста.
- Так за чем остановка?
- У этого графа есть своя невеста, любимая. И он требует гарантий от Лизы, что после выхода за него, она тотчас же даст ему развод. Он устроит ей "измену", и она должна дать честное слово... Этого хочет и Ольга Канина, невеста Игнатьева. Она тоже студентка и революционерка.
- А как на всё это отреагировала "наша" невеста? Прямо романтический водевиль какой-то!
- Пока ещё никак. Надо, чтобы Игнатьев приехал к ней и договорился обо всём сам, лично.
- Красив, говорите?.. - уточнил Владимир, сомневаясь уже в благополучном исходе затеи. Слишком всё было романтично, по-книжному. А в жизни эта "купчиха" возьмёт да и влюбится в чужого жениха красавца! И что тогда?.. Хотелось бы каких-то более конкретных гарантий, чем слова чести двух молодых людей. Какого-то, ну, контроля, что ли, чтобы события разворачивались в нужном направлении. Деньги-то - крупные!
Помолчав, спросил:
- Я думаю, лучше было бы организовать им эту встречу как можно скорее. И не в Париже, а в Женеве. Где мы смогли бы взять события под свой контроль, если понадобится. В чём-то, может быть, помочь этим молодым людям. Рисковать миллионом русских рублей глупо, батенька!.. Да и Виктора Таратуту нужно переправить в Женеву, пока его жандармы не сцапали. Пусть лучше здесь охраняет свою жену от соблазнов.
- Я тоже так думаю. Надо вызывать в Женеву или в Париж всех: и Таратуту, и Олю Канину, и Игнатьева. Так у них будет больше доверия друг к другу.
- Ну, что же, надо обдумать всё и принять срочные меры... Хорошо, если бы этим занялись Шестернин и Буренин. Деньги стоят того! А Горький знает о том, что у нас скоро будут деньги?
- Знает, Владимир Ильич. - Ладыжников опустил голову.
Впереди показалась гостиница, освещённая высоко поднявшейся луной. Было уже поздно. От дружных волн сверчков небо, казалось, то сжималось, то разжималось. Словно в такт этому сжиманию у Владимира заныло в душе: завтра будет, вероятно, трудный день: совещание на официальном уровне. И он подумал: "Как только закончим, сразу же и уеду. Надо узнать у портье расписание паромов..."
Утром Ладыжников отказался идти к Горькому и честно признался:
- Понимаете, Владимир Ильич, как давний друг Марии Фёдоровны я хорошо знаю её характер. И не хочу оказаться там между двух огней. Я же видел, как она вас вчера встретила в штыки... Значит, и от новой вашей встречи добра ждать не следует. Идти же против неё... как и против вас... сами понимаете... Лучше мне туда вообще не ходить. Всё равно ничего не изменится...
- Как хотите, Иван Палыч, - попытался Владимир отнестись к этому заявлению с безразличием. Но тут же обиделся: - Только ведь это похоже на беспринципность.
- Согласен. Но у меня и сегодня сердце пошаливает. Так что получается, как бы кстати: лучше мне полежать. Так и передайте там: плохо с сердцем, мол. Пошаливает. Иногда лучше быть дипломатичным, Владимир Ильич, чем принципиальным. Чтобы не навредить никому.
3
Когда гости ушли, Горький, несмотря на то, что действительно устал, спать не ложился - произошёл несколько неожиданный разговор с женою. Думал, Маруся начнёт пенять ему за Ленина или что-нибудь в этом роде. Но нет, Мария Фёдоровна оказалась мудрее:
- Вот вспомнили тут про Веру Николавну Фигнер. А ты знаешь, в тот год, когда она была арестована, её брат, Николай Николаевич Фигнер, выступал с гастролями в оперных театрах Европы.
- Я слыхал о нём от Шаляпина. Говорил - знаменитый тенор...
- А его жена зато знаменита женским басом: меццо-сопрано. Кстати, она итальянка. Гастролировала вместе с ним. Он пел партии Ленского, Германа, князя в "Русалке" Даргомыжского. Она блистала в ролях Розины, Кармен.
Горький вспомнил:
- Оне же обое - и муж, и жена - из Мариинских, кажется?
- Да. А вот сестра - на революционные гастроли пошла... Нежная, говорят, красивая была! Не понимаю, как она выдержала столько лет в одиночке Шлиссельбургской крепости?.. Зачем вообще выбрала себе такую опасную дорогу.
- Марусенька-а!.. - изумился Горький. - Но ведь и ты... тоже красивая и нежная... а туда же?! Стала вот большевичкой. У Ленина...
- Ну, я, это другое дело...
- Почему же другое? Могли арестовать и тебя.
- В том-то и дело, что не могли! Шеф жандармского корпуса Володя Джунковский не разрешил бы. Бедненький, так и не женился до сих пор, всё надеется, ждёт... Да и великая княгиня... тоже была влюблена в меня и не позволила бы довести дело до тюрьмы.
- А ты - что же, оставила разве Джунковскому какую-то надежду?.. - Горький от ревности побледнел и растерялся.
- Нет, разумеется. Я знала, что никогда не смогу полюбить его: он совершенно не в моём вкусе. Но - благодарна ему и за его любовь, и за своевременный совет уехать с тобой за границу.
- Он разве не ревнует тебя ко мне? - удивился Горький.
- Тебя он готов убить. Но за меня опасался, что не сумеет помочь, если... Алёша, может, отложим этот разговор?
- Ладно, отложим, - легко согласился Горький. Но не по слабости характера, как считал Ленин, полагавший Алексея Максимовича слабохарактерным. Если вопрос касался чего-либо важного, он умел отстоять свою точку зрения. Так случилось и в этот раз, когда он предложил: - Поговорим тогда о Ленине.
- Зачем? Что в нём интересного?
- Маруся, подумай, зачем мы пригласили сюда Ленина? Чтобы перетянуть на свою сторону в важном для нас деле. А вот приняли плохо. Надо это как-то поправить... Так что, прошу тебя: не отталкивай его.
- Хорошо-хорошо, - так же легко уступила мужу Мария Фёдоровна. Но тут же добавила: - А всё-таки противный у него характер!
- Ладно, договорились, - обрадовался Горький. - У меня он тоже не сахарный. Главное в людях порядочность, а не характеры. А Владимир Ильич - честно тебе говорю, положа руку на сердце - человек умный и с совестью. Я себя чувствую виноватым перед ним.
- Да при чём тут ты? В случившемся больше моей вины.
- Я рад, что ты всё поняла и не сердишься. А что, если я приглашу его на послезавтра в Неаполь. Пусть отдохнёт маленько, посмотрит музей... А может, махнуть мне с ним на Везувий? Как ты считаешь? В дружеской беседе, мне кажется, он легче поймет всё. Поверит в искренность нашей затеи.
- Делай, Алёша, как знаешь: тебе виднее. Но помни: ты человек очень покладистый, а он - всё-таки упрямый и беспощадный. Я это бабьим нутром чувствую: противный он человек! Да ещё от Плеханова многому научился.
- Марусенька, мир всегда лучше ссоры. Вот и не будем с неё начинать... А Плеханов тоже умнейшая голова! Сама знаешь, я предпочитаю умных мужиков. Любопытно послушать, поспорить! Толстой - уж тут я` тебе говорю! - прескверный человек по характеру. Однако общаться с ним интересно. Чего не могу сказать о Чехове: молчун. С ним и толковать-то вроде не о чем, он токо слушать любит. А характер - хотя и деликатный, но тоже упрямый.
Мария Фёдоровна радостно рассмеялась, и Горький удивлённо спросил:
- Ты это чему? Я глупость, што ли, сказанул какую?
- Да нет. Ты у меня - сам редкая личность! И умный, и добрый, и деликатный. И даже мягким кажешься многим. А на самом деле - ты не размазня, ты твёрдый, когда доходит до серьёзного.
- А што же в этом смешного тогда, не понимаю?
- Смешно то, что и Чехов был мягким и деликатным только до определённой черты. А дальше - твёрдый и даже ядовитый, где надо.
- Ну, так это - где надо.
- Женщины лучше тебя разбираются в мужчинах, Алёша. Особенно - актрисы. Поверь мне, уж они-то насмотрелись на мужиков не только по ролям и в театре, но и за театром!..
- То-то Ольга Леонардовна и разобралась в Чехове!.. - насмешливо посмотрел Горький на жену.
- Там - другое, - примирительно заметила Мария Фёдоровна. - Не сидеть же ей было с ним в Ялте? Ей хотелось играть. Да и мужчиной Антон Палыч был слабеньким, всё время болел. Ему нельзя было жениться вообще. Но он... настоял.
- Так ведь он и не жаловался...
- А вот ты без женщин не можешь! - рассмеялась Мария Фёдоровна добродушно. - Интересно, в кого ты такой... сластолюбец? У тебя татар в роду не было?..
- Ну-у, Марусенька!.. С чего ты такое взяла?.. - смутился Горький и полез за папиросой. Мария Фёдоровна лукаво посмотрела на него и оставила, сказав:
- Пойду, приготовлю постель: давно пора спать. - Откуда было знать ей, что через 3 с половиною года поедет на 2 месяца в Россию, чтобы повидаться с сыном, погостить у знакомых, а Горький изменит ей со случайной русской женщиной - просто так, по физиологической "потребности". История эта примет огласку, больно оскорбит Марию Фёдоровну, когда она вернётся на Капри, и это оттолкнёт её от Горького навсегда. Получится, как бы напророчествовала себе судьбу...
4
Горький пришёл к Владимиру в отель в 10 утра, когда Ладыжникова уже не было - ушёл к морю. Как ни в чём ни бывало, Алексей Максимович завел опять разговор об итальянцах:
- Бодрый, весёлый народ!
- Ну, весёлые люди есть и у нас!
- У нас их мало. Токо пьяный кураж, а настоящего-то веселья, а уж тем более - бодрости, нет. Большинство - безликий цемент для скрепления всякой гадости.
- Вы имеете в виду интеллигенцию?
- Народ - тоже.
- А чем вы это объясняете? - спросил Владимир, заинтересовываясь разговором.
- Унылой жизнью, чем же ещё! Я уже говорил вам: почему наш фольклор пропитан восточным фатализмом. Но я пришёл к вам вот зачем... Завтра чётное число, придёт "Маффальда" в наш порт, и я хочу вас пригласить в Неаполь. Посмотреть знаменитый Национальный музей. Я лично в восторге от него и часто захожу, когда бываю в Неаполе. Посмотрим и старые развалины Помпеи у подножия вулкана. На другой день подымемся на Везувий, и домой. Ну, как, согласны?
- Согласен. А где ночевать будем? Гостиницы, вероятно, переполнены туристами.
- У меня там хороший знакомый живёт, итальянский писатель Роберто Бракко. Вот и навестим его, если не окажется в гостинице свободного номера. Роберто рад будет...
- Ну, что же, завтра, так завтра. А как же с чтением вашей повести?..
- Время есть: предупрежу всех о перерыве с сегодняшнего дня, да и сам отдохну маленько: что-то подустал.
- А как с билетами на пароход? Заранее можно приобрести?
- Вы завтракали сегодня?
- Да, вместе с Ладыжниковым. Он на берегу где-то.
- Вот и мы спустимся. Купим билеты на "Маффальду" на завтра, познакомлю вас с рыбаками - они как раз вернулись сейчас с ловли. Пообедаем с ними свежей рыбкой, а завтра..."Маффальда" от нас пойдёт на следующие острова, и мы с ней. Сдаст там почту, прихватит ещё 5-6 человек, и - прямиком на Неаполь. Я попрошу капитана, он поставит для нас столик на палубе. Будем потягивать каприйское винцо и любоваться красотами. Ну, как?
- Что же, - улыбнулся Владимир, - план принят.
- Тогда готовьтесь к сегодняшней части плана, и пойдём!
- Так ведь голому идти в баню - только подпоясаться! Идёмте, я готов.
На другой день Владимир уже плыл в Неаполь на знакомом ему пароходике, и всё шло по плану Горького в точности так, как он говорил, и так же легко сбывалось, как и в плане вчерашнем, от которого до сих пор было радостно на душе. От удовольствия Владимир прикрыл глаза и вновь очутился на вчерашнем берегу возле рыбацкого посёлка. Даже восторженный голос Горького будто слышал опять:
- А сейчас не поверите глазам своим, что` можно устроить на берегу среди скал и камней! Видите домик и сад? - Горький подвёл Владимира к зелёному оазису за скалой. - Всё это место расчистил от камней 3 года назад и навёз плодородной земли на этот пятачок синьор Антонио Эспозито с женой. Построил тут дом, и вот, что здесь теперь стало! - Горький показал рукой на пышный цветник в небольшом дворике. - Цветы для Марии Фёдоровны я покупаю и летом, и зимой токо у Антонио! Идёмте, познакомлю... Прекрасные люди!..
Следующими прекрасными людьми в рыбацком посёлке оказались могучие рыбаки-братья Спадаро, занятые подготовкой сетей и лодок к вечернему лову.
- Пойдёмте к старшему, - рокотал Горький, увидев вдали рослого, выше себя, старика. - Это - Джиовани. Хороший старик - мудрый, весёлый. Попросимся, он возьмёт нас с собой. Лодка у него большая, места хватит... Красота на вечернем море необъяснимая! А уходят рыбаки ненадолго, на 2-3 часа всего, и вернёмся...
Джиовани Спадаро выглядел 50-летним загорелым гигантом, морщинистым от солнца. Одет он был в тельняшку и старые шорты ниже колен. Настоящий его возраст - 70 лет - выдавали только седые кудри да плохие, с чернотою, зубы, хотя он никогда не курил. В остальном это был крепкий мускулистый мужчина - улыбающийся, с выцветшими голубыми глазами.
Но более всего запомнилось время, проведённое в море. Вода золотисто плавилась под лучами заходящего солнца, севшего на морской горизонт, было много белых парусов и рыбы, и Владимир не умолкал от охватившего его восторга. За что и получил от Джиовани, как признался Горький сегодня, обидную кличку: "Синьор Дринь-дринь".
- За шумное многословие, надо полагать, - пояснил он. - Рыбаки не любят разговоров во время лова. Ну, да ничего, коли приглашал нас к себе опять, стало быть, обиды не держит.
- Ладно, я тоже учту, - не стал обижаться Владимир. - Не буду больше "дринь-дринькать". Вот, проклятый характер! Надо же...
Горький был в хорошем настроении, как и вчера. На столике, поставленном перед ними матросами, стоял холодный кувшин с каприйским вином, на тарелках слезился ноздреватый сыр, нарезанный ломтиками, да и беседа была интересной. Налив в стаканы, посмотрев на морскую бликующую синь за кормой, он произнёс:
- Ну, теперь - ваша очередь рассказывать: что за город Женева? Кто там из русских живёт? Кто жил прежде и чем известен? И как устроились вы там с Надеждой Константиновной?
Владимир достал из портфеля папку с листами чистой бумаги (всегда брал: вдруг явится мысль написать статью или кому-то письмо? Так что и конверты тоже всегда имелись), отвинтил колпачок с "вечной" ручки, наполненной чернилами, и, нарисовав на листе схему Женевского озера с вытекающей из него внизу рекой, начертил слева и справа от реки основные магистрали города. После этого принялся объяснять:
- Если изобразить озеро между Альпами вот так, в виде горохового стручка длиною в 72 километра и выгнутого выпуклой частью вверх, то город Женеву, - Владимир ткнул пером, - построили вот здесь и здесь, по берегам вытекающей из озера Роны. В западной части, вот здесь, живёт 60 тысяч человек. Она заканчивается горой Салев, куда подходит трамвай. Туристы выходят и лезут на гору, с которой виден весь город. На востоке - за рекой и за второй частью города, в которой проживает ещё 50 тысяч граждан - видна в Савойских Альпах французская гора Монблан. До неё, говорят, вёрст 70, но видна в ясную погоду хорошо. Её снеговая вершина похожа на треуголку Наполеона. А здесь, на горе Салев, что на западе, есть деревня Морне, которая разделена государственной границей: западная часть принадлежит Франции, восточная - Швейцарии. Женева вообще, кроме севера, окружена Францией почти со всех сторон. А в деревушке Морне прятались от швейцарских жандармов лет 15 назад Плеханов и Вера Ивановна Засулич. Заодно лечились там от туберкулёза лёгких, оставаясь при этом заядлыми курильщиками.
- Значит, как я, - заметил Горький и улыбнулся.
- Чему же вы улыбаетесь? - удивился Владимир.
- Да так, вспомнил сплетню о Плеханова. Якобы он там, на этой вашей горе, не только прятался от швейцарских жандармов во французской части деревни, но и от своей жены, когда возил на эту горку приезжающих к нему из России молодых социал-демократок. Пока жена... училась в университете на врача. Университет этот, будто бы рядом с их квартирой?..
Владимир, не зная, что говорить, замолчал. Горький это понял, добродушно произнёс:
- Дело житейское, чего вы стесняетесь?..
- Да, университет рядом, в сотне шагов, - ответил Владимир и продолжил рассказ о Женеве. - Вот он, университет, - поставил он на схеме жирную точку в восточной части города. - На улице Кандоль. А дом Георгия Валентиновича и Розалии Марковны... вернее, 4-комнатная квартира, которую они в нём снимали на 2-м этаже - цокольная часть домов в Женеве не считается этажами - находится вот здесь: Кандоль, 6. Рядом знаменитое кафе братьев Ландольтов, в котором собираются обычно наши российские социал-демократы и студенты.
- Почему вы сказали "снимали"? Разве Плеханов там уже не живёт?
- Не живёт. Старшая дочь вышла замуж и давно находится во Франции. Младшая закончила этот же университет и уехала вместе с матерью в Россию в прошлом году. Зачем ему одному такая квартирища? Накладно ведь...
- Да-да, - согласился Горький, - я забыл, что жена оставила его. Говорят, у него много книг, куда он их теперь?
- Я у него не был на новом месте, не знаю, как и где он живёт.
- Я слыхал от Луначарского, у него и хороших картин несколько. Гипсовый бюст Вольтера на письменном столе.
Владимир усмехнулся:
- Стало быть, вам известно, что Георгий Валентинович любит слыть этаким русским Вольтером? Многозначительный вид, латинские крылатые изречения, колкости на французский манер...
- Известно. Барин! - как в бочку бухнул Горький густым басом, да ещё напирая по-волжски на "о". Помолчал, самокритично добавил: - А я вот ни одного иностранного языка толком не знаю! Понимаю токо итальянцев в пределах общения с рыбаками. А Плеханов, моя жена - владеют сразу тремя! Причём, основательно.
- Ну, языки в пределах простого разговорного выучить несложно. А вот, чтобы читать и писать - это может не каждый. Про Женеву-то - продолжать? - спросил Владимир, приученный с детства к обязательности.
- Да-да, мне это не только интересно, но и важно. Вдруг приеду к вам? Сразу буду ориентироваться, где и что... Не надо и спрашивать.
- Старый вокзал - вот здесь, в западной части города, - поставил Владимир ещё одну жирную точку. - Рядом с площадью де-Корневан. А новый - вот он, в восточной части города. В неё можно проехать по мосту Монблан, - нарисовал Владимир первый мост через Рону, - либо по этим мостам, - дорисовал он ещё 5 мостов. - Но удобнее всего ехать в центр, к университету и кафе братьев Ландольтов всё-таки через первый мост. А к нам, в район "Каружки" - можно ещё и через четвёртый мост. Здесь, - он показал пером, - впадает в Рону с востока ещё одна река - Арв. Мутная - вытекает из гор - и быстрая. Вот и набережная "Каруж". Тут - редакция нашего "Пролетария". Здесь вот дом, в котором я снимаю квартиру. А это остальные адреса наших эмигрантов: Бонч-Бруевича, Семашко, Дубровинского. Я вам их тут обозначу точками и напишу адреса, а схему оставлю вам. - Владимир принялся за работу, спросил: - Что вас интересует ещё? Читальные залы, библиотеки, музеи...
- Пока - нет. А вот, кто бывал в Женеве из россиян с историческими именами - небезынтересно.
- Ну, это просто: Женева - не Париж и не Лондон, могу перечислить вам, не заглядывая ни в какие справочники. В Женеве издавал свой "Набат" Ткачёв, а "Колокол" с девизом "Зову живых!" Герцен - когда уже был смертельно болен. Посещали Женеву Кропоткин, Николаевский, Достоевский с женой. У них родилась там дочь и через месяц умерла.
- А у нас тут, на Капри, - вставил Горький, - у Луначарских умер сынишка недавно - в феврале. С тех пор жена Анатолия Васильевича не может оправиться от горя, плохо себя чувствует, никуда не ходит. Поэтому и на чтениях у нас её не было. Помните?..
- Да, помню. Мария Фёдоровна подавала вам какие-то знаки... Теперь понятно, почему.
- Родился мальчонка в декабре, назвали его Анатолием в честь отца - кстати, мой крестник. А потом он простудился, и... помер.
- У Плеханова, - вспомнил Владимир, - младшая дочь, Машенька, тоже умерла в детстве. Кажется, от какой-то простой болезни. А ведь Розалия Марковна, жена Плеханова - врач. Закончила в Женевском университете медицинский факультет. Потом этот же университет закончили и обе их дочери. Старшая - Валя, которая вышла за француза и уехала с ним, а потом и средняя. Теперь уж ей за 20...
- Луначарский рассказывал мне, как Плеханов с обиды на жену стал обыгрывать перед знакомыми её девичью фамилию - Боград, кажется: "Бог, может быть, ей и рад был, но токо не я!" Вроде как пытался оправдать этим свои измены жене.
Видя, что Владимир не реагирует на пошлую шутку Плеханова, Горький спросил:
- Так на ком из знаменитостей мы остановились?.. Да, кстати, жена Луначарского - сестра Богданова, урождённая Малиновская.
Владимир с лёгким сердцем живо откликнулся:
- Да никого, кроме Плеханова, народника Марка Андреевича Натансона и Веры Ивановны Засулич, которые и по сей день проживают в Женеве, и назвать нельзя. Хотя из 112-ти тысяч населения 40% жителей приходятся на эмигрантов из разных стран.
- Неужто никто больше и ничем не прославился? - удивился Горький.
- Вспомнил! Есть ещё одна знаменитая личность. Но о ней знаем только мы, российские социал-демократы, и самые главные жандармы Киева и Петербурга, которых изумила эта женщина-революционерка, решившаяся на безумно отчаянный шаг. К сожалению, она предала нас, большевиков. Это красавица дочь орловского помещика Смидовича и двоюродная сестра писателя Вересаева. Её фамилия по мужу - Леман. Инна Леман. Женевское озеро тоже ведь Леман.
- Уж не тот ли это Вересаев, который в Петербурге сотрудничал у нас с Пятницким в издательстве "Знание"? Помню, вместе с ним был ещё и писатель Куприн, более колоритный. Костя Пятницкий знал их обоих получше.
- Он самый, Викентий Викентьевич Вересаев. Настоящая его фамилия тоже Смидович.
- Еврей, что ли?
- Нет, русский, но в прошлом - из поляков.
- И что же произошло с его сестрой? Почему предала? Попалась, что ли?
- Могу рассказать, если хотите. История - знаменитая! Только вот рассказчик из меня не ахти какой...
Эту тренировку с мгновенным переодеванием Инна Леман делала вот уже вторую неделю, находясь в киевской тюрьме. Одним точным движением выхватывала из петельки на ярко-красной юбке крошечный крючок, и на пол тюремной камеры падала яркая распахнутая материя, из которой ей на воле сшили юбку по специальному её заказу. За юбкой слетал с плеч белый атласный жакет, расстёгиваемый с двух пуговиц тоже очень ловко и быстро. Под жакетом и юбкой у неё было серое, неброское платье из шерсти, зауженное в талии. Ещё движение, и с высокой прически, уложенной на голове в виде башенки, летела на пол барская шляпка с пером и вуалью. Инна тут же выдёргивала из величественной причёски заколку особой конструкции - тоже изготовили для неё на воле - и длинные освобождённые волосы резко падали ей на плечи широкой волной и делали её похожей на молодую фигуристую молдаванку. Эти перемены в цвете, одежде и причёске изменяли её внешний облик до неузнаваемости. Из 32-летней интеллигентной женщины она в мгновение ока превращалась в соблазнительную, но простоватую горожанку. На всю процедуру после тренировок стало уходить всего 15 секунд, за которые Инна успевала проговорить ещё и 2 фразы на разные женские голоса: "Ой, извините, пожалуйста!" - это собственным голосом, и "Ничего, я уже выхожу..." - непохожим на свой, писклявым.
- Великолепно! - похвалила товарка по камере, Августа Невзорова, наблюдательная, как профессиональный революционер, и строгая и требовательная, как бывший педагог. Она была на 2 года младше, но Инна считалась с нею, как со старшей и по жизненному опыту и по знаниям. Прошлым летом Августа предложила удачную идею массового побега из тюрьмы мужчинам - с помощью верёвочной лестницы, конец которой представлял собою якорь-"кошку". И побег через высоченный тюремный забор-стену прошёл под общим руководством Николая Баумана быстро и просто. Обидным было только одно: мужчины не захотели брать с собою женщину-автора, хотя тюремный двор для прогулок был общим.
Идея побега с переодеванием была тоже прекрасна по замыслу и логичности исполнения. Но она принадлежала не Августе, а Любе Радченко. Ещё недавно она сидела тут с ними и хотела убежать именно этим способом. Однако 3 недели назад её освободили под родительский залог в 500 рублей. Прощаясь под новый, 1903-й, год, Люба предложила:
- Может, решится кто из вас?..
Августу при её серьезном характере такой "подвиг", как она выразилась, не заинтересовал. Отказалась и киевлянка Мария Николаевна Афанасьева, даже обеими руками отмахнулась:
- Нет, я трусиха, это не для меня!
Только авантюрной натуре Инны мысль Любы пришлась по душе.
К Марии Николаевне как к местной приходили с передачами на свидания то её младшая сестра, то мать, оставшаяся без мужа. Вот через этих Афанасьевых Инна и стала передавать свои письма на волю. Попросила товарищей-подпольщиков сшить ей распахивающуюся от верха до низа юбку яркого цвета, бросающийся в глаза белый жакет, сделать заколку для волос. Не забыла и о густой вуальке к шляпе, чтобы жандармы, которые привезут на допрос, не могли запомнить её лица и опознать в случае погони. Всё это было передано ей потом в тюрьму вместе с деньгами, и начались тренировки...
Дни, заполненные целью, замелькали. И, наконец, когда узнали, что Люба Радченко уже вне опасности, добралась до Швейцарии, можно было под предлогом дачи "особо важного показания" добиваться необходимой поездки из тюрьмы в жандармское управление города.
Дальше идея побега сводилась к следующему... Жандармское управление размещалось во дворе Старокиевского полицейского участка. На допросы туда возили арестантов в специальной жандармской карете. Каждый арестант обязан был по приезде раздеться в ней и идти в помещение на допрос без пальто, невзирая на ветер и новогодний холод. Инна была уверена, никому из жандармов и в голову не может прийти, что она решится на побег со двора без пальто. Да и часовые же рядом! Один (от тюрьмы) - неотступно сопровождает в карете и из кареты, другой (от полицейского участка) - стоит на воротах у входа. Некуда деться иголке, не то что человеку. Стало быть, и часовые не будут ожидать от неё такого фокуса! Для одного из них, который будет стоять при выходе со двора на воротах, она заготовила даже вопрос, сбивающий с толку: "Поручик Дановский куда прошёл: налево или направо? Надо срочно вернуть в канцелярию..."
И вдруг, когда уже всё было готово и можно было ехать в жандармское управление, Мария Николаевна посоветовала Инне:
- Не проситесь только на завтра.
- Это почему же? - удивилась Инна.
- Завтра - 13-е января, число нехорошее: чёртова дюжина! Провалитесь.
- Вот ещё! - Полные губы Инны капризно надулись. - Стану я верить в эти предрассудки! И хорошо, что 13-е...
- Да чем же хорошо-то?
- А почему на 13-е должно не повезти именно мне, а не жандармам? Вот и пусть винят потом во всём 13-е число!
- Ну, как знаете... - Мягкая по характеру, Мария Николаевна улыбнулась. - Но я на вашем месте не торопилась бы.
Августа Невзорова прикрикнула на неё:
- А вы не каркайте, ничего и не случится!
Инна пояснила своё нетерпение:
- Каждый лишний день, прожитый здесь, в тюрьме, меня только изводит! - Она понюхала воздух камеры, пропитанный мочой и хлоркой. - Не переношу неволи!
- Ну, как знаете... - обиженно повторила Мария Николаевна. - Моё дело предупредить.
- За вашу заботу и тревогу - спасибо, но я всё-таки позову надзирателя, - Инна принялась стучать в дверь.
- Ну, шо тут у вас? - раздалось, наконец, за дверью.
- Доложите, пожалуйста, начальству, что политическая арестантка Леман просит на завтра срочное свидание со следователем в кабинете генерала Новицкого!
- Бач, чого захотилы! Цэ вжэ, як выришыть начальство...
- Иначе я не дам показаний, скажите! У меня особо важные сведения. Так и передайте.
- Та пэрэдам, мэни шо... - равнодушно ответил пожилой надзиратель Кондратюк. Было слышно, как его тяжёлые ленивые шаги удаляются по настывшему цементному полу. Отходя от двери, Инна проговорила с тихим вызовом, неизвестно кому:
- Жребий брошен! Пусть будет вздор всё, рублёная капуста, я не отступлюсь.
Ночью ей снилась мать - звала: "Доченька, измучилась я тут, ехала бы ты домой! Угомонись, хватит. Ведь и с мужем не ладишь, останешься одна". От последних слов Инна проснулась. Глядя на бетонные высокие своды камеры, мрачные от одинокой электрической лампочки, подумала о муже: "Неужели может оставить? Нет, он же и сам революционист!" Уснуть уже не могла: хотелось птицей лететь на свободу, увидеться с Николаем, успокоиться. Камера, как никогда, показалась невыносимой, вонявшей.
К завтраку Инна всё уже приготовила: сделала высокую причёску, надела красную юбку на серое шерстяное платье, атласный жакет, шляпку с пером и вуалью. Ела неохотно. А поев, сказала:
- Вещи мои выбросьте потом... Книги возьмите себе.
Сокамерницы промолчали, чтобы не сглазить. Ни о чём больше не разговаривала до прихода надзирателя и она, только пересчитала в сумочке деньги. Оказалось 18 рублей и пятиалтынный.
Надзиратель пришёл в 10 утра. Спросил:
- Леман издесь?
- Я, - отозвалась она.
- На допрос просылыся?
- Да, просилась.
- Тоди збырайтэся. Прыказано вас, той... видвезты, якщо нэ пэрэдумалы.
- Я готова, только надену манто.
- Одягайтэся, чекаю на вас. - Надзиратель стоял и моргал.
Она оделась, и он вывел её из камеры. Инна не оглядывалась. Мария Николаевна перекрестила её. Надзиратель затворил за собою дверь и повёл Инну во двор, где их уже поджидала карета с двумя молодыми конвоирами - один из них сидел внутри, другой ждал возле кареты.
Под ногами, обутыми теперь, как у всех зимой, в обыкновенные женские ботинки со шнурками, заскрипел снег, утоптанный сапогами жандармов. Небо над головою было мутное, низкое. Но зато воздух показался после камеры особенно свежим и чистым, даже вкусным, будто она его ела, а не дышала им. Сердце взволнованно билось.
Садясь в тёмную тюремную карету, закрытую со всех сторон, Инна проговорила подсаживающему её надзирателю:
- Спасибо, Фёдор Никитич, и прощайте! Больше я сюда не ворочусь.
Она села рядом с молодым жандармом, от которого пахло махоркой и сырым шинельным сукном. А Кондратюк, оставшийся на морозе, произнёс с сомнением в голосе:
- Навряд ли видпустять вас.
- Отпустят, не отпустят, а сюда я больше не вернусь, вот увидите!
Кондратюк досадливо подумал: "Ну, чого цэ вона выкаблучуеться?" Но вслух проговорил вежливо:
- Та у другой вьязныци нэмае жинок, баришня!
Кондратюка отодвинул второй жандарм, тоже молодой. Сел по левую руку от неё и крикнул кучеру:
- Давай, поехали!
В дороге солдаты молчали - стеснялись. От арестантки пахло духами, и одета была в красивое манто; шляпка с пером и вуалью - по всему видать, барынька! Одну такую действительно отпустили перед новым годом: родители аж из самой Сибири, будто бы, приезжали. Вызволили дочь под залог, на который можно было купить дом с садом и корову! Она - Радченко, а они - Баранские какие-то; кто знает, что за люди? Одно ясно - богатые. Видать, и эта такая же. О чём с ней говорить? С такими лучше не связываться; барышня, она и есть барышня. Возьмёт, да ещё пожалуется...
Во двор жандармского управления приехали быстро. Но для Инны время тянулось мучительно долго. Наконец, солдат просит снять пальто:
- Такой порядок, барыня-арестантка. Да тут полсотни шагов каких-то, не успеете и замёрзнуть! Филиппов вас отведёт.
Жандармы, видимо, не представляли, разглядывая яркую её одежду и статную фигуру, что она уже бывала здесь прошлым летом и знала в этом дворе, закрытом со всех сторон высоким забором, всё до мельчайших подробностей; 2 раза ходила после многочасового допроса в уборную, стоявшую здесь в самом углу. Вот и сейчас она вышла вслед за Филипповым из кареты и, стоя на морозе с ветерком, ждала, пока молодой жандарм оправит на себе шинель и шашку на боку, сдвинет на место кобуру с револьвером. Подняв голову, как и час назад на тюремном дворе, она увидела вверху мутную пелену: не то падал с неба снег, не то его просто снизу мело ветром и всё казалось мутным и взвихренным от мелкой снежной пыли.
- Идите впереди меня, вон туда!.. - скомандовал Филиппов и показал рукой в сторону высокого крыльца. Она помнила, куда идти, и потому смотрела теперь не на крыльцо, а на деревянную будку двойной женской уборной в глубине двора возле высокой кирпичной стены - на месте ли? Уборную не снесли - стояла, как и в прошлом году. Ну и, слава Богу, только бы не оказалась занятой, когда будет нужно, да ещё на обе двери. Тогда 13-е число окажется против нее, а не против жандармов. Для жандармов есть своя уборная в помещении, чтобы не ходить во двор. Для них вообще всё везде самое лучшее...
Доверившись судьбе, она пошла к крыльцу. За нею шёл Филиппов, молодой увалень, видимо, только начинающий военную службу, не испорченный наглостью старших сослуживцев - вежливый и стеснительный. Он привёл её к кабинету следователя, передал тому и, получив от него приказание стоять в коридоре, устроился ждать конца допроса за дверью. Сначала он ничего не слыхал, потому что не прислушивался, думая о невесте, оставшейся в деревне под Курском. А потом до него начали доноситься гневные выкрики следователя, возмущённого чем-то, и думать о личном Филиппов уже не мог, хотя и не разбирал слов, которые доносились к нему через дверь. Потом в кабинет к следователю грузно прошёл тучный генерал Новицкий, и Филиппову пришлось вытянуться перед ним, отдавая честь и выпучивая от усердия глаза, чтобы не навлечь неудовольствия. И снова из-за двери только гневливое бубонение. Но вот дверь, наконец, растворилась, и генерал, стоя в её проеме, багровый от возмущения, проговорил, оборачиваясь назад, в кабинет:
- Ну, знаете ли, сударыня, нам здесь - не до шуток-с! В другой раз захотите действительно сказать что-то серьёзное... не получите разрешения на аудиенцию. А беспокоить нас по пустякам нечего-с! Вашу мелкую просьбу вы могли изложить и смотрителю за`мка! Не советую вам больше...
Генерал захлопнул дверь и рассерженно удалился. А через минуту вышла и барынька в сопровождении следователя. Подполковник приказал, глядя на Филиппова:
- Всё! Можешь везти её в тюремный замок обратно! А дежурному по женскому корпусу... Впрочем, ничего не передавай дежурному, я протелефонирую ему сам, что надо сделать! Ступай.
Сойдя с барынькой с высокого начальственного крыльца, Филиппов услыхал её просьбу:
- Господин конвойный, мне срочно необходимо в уборную! - Арестантка показала сумочкой, которую держала в руке, на деревянное строение в глубине двора, добавив: - Господин подполковник сказал мне, что это где-то здесь, да?
- Да-да, это там. Я провожу вас, - ответил Филиппов смущённо.
Заключённая побежала к уборной лёгкой трусцой, придерживая сбоку рукой свою ярко-красную юбку, а в правой неся дамскую сумочку. Он шёл за нею не спеша, снисходительно улыбаясь: "Во как прижал барыньку генерал, аж бегом кинулась до ветру!" Подходя к уборной, он услыхал: "Ой, извините, пожалуйста!.." - и понял, что теперь там их две. Вторая пропищала: "Ничего, я сейчас уйду..." И, действительно, почти тут же отворилась вторая дверь - как раз, когда он отошёл от уборной в сторонку, чтобы покурить и не стеснять женщин своим близким присутствием, - и мимо него прошмыгнула с опущенной вниз головой другая женщина в сером неброском платье, какие носят обычно прислуги в богатых домах. Запомнились только тёмные космы на плечах и спине, да то, что была тоже молодой и фигуристой.
"Прислуга полицмейстера, наверное", - подумал Филиппов, проводив глазами цыгановатую девку. Достал из кармана кисет и начал сворачивать самокрутку. Служанка - видел это боковым зрением - взбежала было на крыльцо полицейского участка, но остановилась там в каком-то раздумье, словно что-то вспомнила, и той же лёгкой рысью сбежала опять вниз и зачем-то помчалась к воротам.
Точно так же, как и Филиппов, подумал об Инне и чиновник, увидевший её из окна и принявший за служанку. А Инна, прижимая подмышкой сумочку и делая её незаметной, волновалась: как убедить теперь часового на воротах, будто она догоняет поручика Дановского, которого ей приказано воротить к начальству...
Однако никого убеждать ей не пришлось: часовой скрылся от снежной завирюхи в своей будке. Инна незаметно проскользнула в открытые ворота - Филиппов, стоявший возле уборной, уже не мог видеть её оттуда, ворота были для него за углом - и выскочила на улицу.
Киев она до некоторой степени представляла по рассказам Марии Николаевны и, ориентируясь больше интуитивно, ринулась в сторону Крещатика, откуда, как ей казалось, она легче сообразит, как добраться к дому, в котором жили Афанасьевы. Мария Николаевна не один раз объясняла ей дорогу и даже начертила её на бумаге. Поэтому, свернув через минуту в проулок, затем в другой, третий и, прижимая к груди сумочку, Инна поняла, что до Крещатика, видимо, ещё далеко и потому лучше будет нанять какого-нибудь извозчика. Глупо же метаться раздетой по улице в январе! Десятки людей смотрят: куда, мол, это? Не к соседям же, коли не останавливается нигде. Могут запомнить, куда спешила!
И тут ей повезло: на углу очередной улицы встретился извозчик. Вот вам и 13-е число! Стуча зубами от холода и нервного напряжения, она достала из сумочки пятиалтынный и, показывая кучеру, прокричала:
- Подвезите, пожалуйста! С меня только что пьяные хулиганы сняли манто! А деньги - вот, - она отдала пятиалтынный и показала сумочку, - не отобрали...
- Мабудь, поспишалы, - заметил извозчик, останавливая возле неё лошадь. - Куды вам?..
Сев в пролетку, она назвала адрес. Тогда он, привстав на облучке, достал из-под себя меховую подстилку и, передавая её, сочувственно проговорил:
- Прикрыйтэся, пани, хуч ось цим!
- Спасибо вам! - благодарно отозвалась она и попросила: - Если по дороге встретится магазин женской одежды, остановитесь, пожалуйста. Куплю себе что-нибудь тёплое...
- Добре, панночка, добре, зроблю! От, бисови люды, га! Почалы грабуваты вже й вдень! То, мабудь, пьянюгы, донэчко. Йим, шо мала дытына, шчо жинка... - И взмахнув вожжами, прикрикнул на лошадь: - Гэй-гэй!
Замелькали улицы, проулки. Кутаясь в подстилку, Инна старалась пригнуть голову, избавляясь от ветра и любопытных глаз. Но людям на тротуарах было, кажется, не до неё - тоже не глядели по сторонам, подняв воротники и нахохлившись от снежной завирюхи, которая разыгралась уже по-настоящему. Оглядывался на неё только извозчик, то и дело справляясь:
- Ну, то як вы там, панночка, шче трымаетэся?
Возле магазина "Одяг" он остановился, и она, зайдя с холода в тепло, купила первое, что попалось на глаза - какое-то грубое, на вате, пальто и большой пуховой платок. Когда вернулась к своему спасителю на облучке, тот её не узнал, увидев перед собою не панночку, а бабу, похожую в своих обновках на крестьянку. Её же это лишь обрадовало. И уж совсем порадовалась, когда поехали дальше, и она заметила, как проскакал впереди поперёк улицы наряд конной полиции - возбуждённый, "на гвоздях". Значит, уже опомнились, ищут... Да только не "крестьянку".
Она не знала, что Филиппов, потерявший возле уборной терпение, стал её звать и, не слыша в ответ ни слова, решился проверить, что с нею произошло? Увидев, что уборная пуста, а вместо арестантки валялись на полу какие-то тряпки, побежал к следователю:
- Исчезла арестантка, ваше благородие! - выпалил он, бледный от страха.
- Как это исчезла?! Откуда, когда?!.
- Токо што, из уборной!
- Под суд пойдёшь, сукин сын! В Сибирь, в арестантские роты! - орал жандармский подполковник на перепуганного солдата. Однако было ему пока не до него: пришлось докладывать самому генералу Новицкому: побег из жандармского управления... Новицкий от негодования стал малиновым:
- Да вы хоть отдаёте себе отчёт, подполковник?! У нас недавно, только что, был коллективный побег - осрамились на всю Россию! А что будет, когда все узнают, что у нас - бегают уже и бабы? Прямо из сортиров! Что я скажу министру?! Что скажет на этот раз генерал Плеве?! Да он - наплюёт... в наши рожи! Вы понимаете это? Да я вас... вместе с этим дураком конвойным... в порошок сотру! Это же надо: в жандармском управлении! С допроса! Не из тюрьмы! Из уборной! Куры - и те упадут со смеху! А уж по министерству - такая слава пойдёт, хоть самим в говне топись!
Ничего этого Инна не слыхала, не ведала, стучась в дверь к Афанасьевым и боясь, что полиция, может быть, уже поджидает её здесь. Могли вспомнить, что мать и дочь Афанасьевы часто ходили в тюрьму, ну и... Впрочем, в тюрьме, возможно, ещё и не знают ничего, не могли они так скоро сообразить. Но всё равно в этом доме ей оставаться на ночёвку нельзя: утром схватят уж непременно!
Объясняла всё это матери Марии Николаевны торопливо, просила только быстренько покормить и дать немного хлеба с собой. А поев, принялась писать адрес, по которому нужно срочно сообщить хозяину квартиры, Степану Ивановичу Радченко, о её побеге и о том, что она будет ждать от него человека в Софиевском соборе. Больше ей деваться некуда в чужом городе. Назвала и пароль: "Я к вам от вашего мастера. Заказывали брюки?"
Забрав в сумочку завёрнутый в бумагу ужин, Инна поцеловала хозяйку и ушла. Теперь полиции нелегко будет опознать беглянку. Однако с наступлением темноты потемнело и у неё на душе. Вдруг никто не придёт к ней? Вдруг Радченко нет дома или арестован? Куда тогда? Опять рисковать судьбой Афанасьевых?
В соборе уже началась всенощная, а человека от Степана Ивановича всё не было. Инне становилось всё страшнее. Купила ещё одну свечу и пошла в дальний угол - там золотилась в голубом свете лампады икона Божией Матери. Остановилась перед нею и, держа свечу, ощущая запах воска и ладана, продолжала делать вид, будто молится.
Вскоре заметила, что от образа к образу идёт по кругу худенькая женщина. Поставит свечку, перекрестится и идёт дальше. Лицо её показалось Инне знакомым, она стала следить за нею. Наконец, та подошла к образу, перед которым стояла Инна. Они повернули друг к другу головы. Инна узнала белокурую Веру Саломон, а та - её. Поставив очередную свечу и отвешивая поклоны, Вера прошептала:
- Сейчас я уйду, идите за мной... - И пошла.
Инна двинулась следом. За площадью перед собором их ждал извозчик. Через полчаса он довёз обеих к дому профессора Тихвинского. Этот дом Инна узнала сразу, хотя и было темно. А ещё через 10 дней она была уже за границей, в Германии, куда прибыла нелегальным путём.
Мужа дома не было...
Выслушав рассказ Владимира о побеге Инны, Горький восхитился:
- У-дивительная женщина! Действительно, её побег - не имеет себе равных. Надо будет посоветовать её брату написать о ней рассказ.
- В России об этом не напечатают.
- Всё равно пусть напишет. Когда-нибудь-то напечатают? Или вам это неприятно?..
- Почему?..
- Ну - изменила вам, стала меньшевичкой...
- А этот Вересаев - хороший писатель?